Бесплатный фрагмент - На грани сна...

Бродячий Кот

Это был удивительно тихий и туманный воскресный день. По улице я прошёл незаметно; внезапно прослышал писк, который нашёлся птенцом, выпавшим из гнезда. Я предусмотрительно оглушил этот «трепещущий комок», и, вцепившись в него лапой, казалось, проглотил ещё живым, — щекотавшим мой желудок затихающей вибрацией. Когда же пищеварение возобновилось, я ощутил удовлетворительную усталость, и, взобравшись на крышу своего излюбленного дома, растворился сновидением. Однако недолог был сон, прерванный нахлынувшим дождём. Он быстренько взбодрил меня напоминанием, что я давно уже не домашний любимец; с тех пор как я перестал им быть, прошло около пяти месяцев. Хозяйка моя была одинокой женщиной и с момента её смерти я автоматически сделался чёрным бродячим — но мартовским котом!..

Теперь, усевшись на лавочке под домом, я заинтересованно следил за осадившими меня птицами. Здесь, в районе моей территории — в подвале дома — некогда проживал старина Тишка: большой кот-добряк, которого не стало на той неделе, когда он, неожиданно уснув на лавочке, не приметил, как к нему придралась банда псов-дворняг.

Резко опомнившись, что сижу на той самой злополучной лавочке, я мигом возобновил поиски укромного места.

И вот, этим благорасцветающим июньским вечером, я выбрался на грядку к знакомым мне людям; погрузил в рыхлую землю своё уставшее тело, — прямо под яблоней, возле помидорных насаждений. Сквозь шерсть я ощущал прохладную проминающуюся почву. Вдалеке томно проплывали облачка, а высоко в небе мелькали стайки ласточек. Меж деревьев слышалось быстрое перещёлкивание разговорчивых соек. Солнце мягко оседало на макушки деревьев своей остывающей рукой, с каждым разом слабея, — что подбадривало меня продолжить свой путь.

Где-то поблизости раздался собачий лай, сгустившийся слуховой цепью вокруг меня. Воздух был напитан всеми цветами уходящего дня, пронизанный все ещё тёплыми нотками полевых цветов. Теперь и ласточки перестали водить воздушные хороводы благоденствия, хаотично и рассеянно кружа надо мной. Звуки становились умиротворённо-смягчёнными и тихими. Солнцем теперь освещалась только нижняя часть деревьев. В сим благоухающем смирении можно было прочесть всю полноту вечерней мудрости.

Когда же Светило перешагнуло порог горизонта, сделалось свежо и предостерегающе тихо. Вечерняя колыбель неспешно гасила во мне решительность и отчётливость. Затем я весь напрягся и моё неопределённое направление, с уверенностью, выровнялось, — моим разумом гипнотически овладела «она»…

Арочный туннель в парке, — образовавшийся от склонённых и переплетённых между собой — по верхам, деревьев, — уютно приютил солнце. Настроение окрашивалось красками туманности всплывающего прошлого. Постепенно, каштановые деревья поредели под величием закрасовавшихся сосен. В одной из таких «величественных» и «дожидалась» меня та самая. Медленно подступаясь, я мысленно пытался оправдать перед ней своего поздний визит.

Запрыгнув на нижнюю ветку, я неожиданно заметил на ней гнездо с яйцами (почему-то всегда подобные знаки свыше воспринимались мной всерьёз), что теперь явилось для меня неким одобрением моего позднего визита. Глядя снизу сосны, солнце показалось игрушечной звездой, надетой на её верхушку. Где-то поблизости прозвучали выстрелы, оказавшиеся вспышками фейерверка, пробудившим во мне всплеск эмоций. Ещё один ловкий прыжок и я взобрался на нужную ветку. Мия испуганно выскочила из дупла и спряталась по другую сторону дерева, недоверчиво выглядывая. Таким образом, решительность оставалась всегда за мной, которую Мия всячески игнорировала. Наблюдая за ней теперь, я был приятно удивлён её детской, невинной застенчивости. Сперва, по приличиям, я к ней приблизился и обнюхал ее мордочку в знак приветствия (отчего она тотчас попыталась увернуться, но что победило моё сильное желание). Её слегка выпачканные в сосновую смолу, усики, мягко поблескивали лучами. Меня тянула к ней необыкновенная нежность. Себя я представлял её безмолвным «ангелом-хранителем».

Я: Мия, я так по тебе скучал!..

Она (прильнув ближе к дереву): О, да-а?! А мне как раз нужно уходить!..

Я: Только не говори мне!.. Ты все ещё к нему ходишь? (Устремляя взгляд вдаль.)

Мия, промолчав, отвела взгляд на горизонт. Я же, очнувшись от переполнявших догадок, продолжил беседу, поведши издалека:

— Помнишь, как хорошо все у нас начиналось?.. Надеюсь, теперь ты ко мне более благосклонна? Сама понимаешь, ваши отношения не идеальны…

Она: На что ты намекаешь? Ты просто мой хороший знакомый…

Я (поражённый в сердце): О!.. А то я уже было, подумал, что между нами что-то..

Но Мия прервала меня:

— Давай в следующий раз… правда, я очень спешу!..

И она ловко соскочила на ближнюю ветку соседнего дерева, бегло перестраиваясь ветками в сторону догорающего заката. Мне же было больно наблюдать, как моя звёздочка летит навстречу притворному свету луны, точно бабочка на искусственный свет. Но обнадёживало лишь одно: от меня она никуда не убежит, — к тому же все знаки свыше мне в поддержку. Ещё немного насладившись далью, — с уходом Солнца — дневного Правителя — и ощущением накрывающей холодной руки Ночи, я спрыгнул с дерева.

Теперь, на земле, без частицы чего-то, я не мог понять, куда мне дорога. Лишь одна путная мысль: лечь подле дерева и дожидаться её возвращения. Без её присутствия, моя внутренняя полноценность распадается. Она опустила мой вопрос, и теперь этот диалоговый пробел занимал все мои мысли. Я всегда ощущал свою связь с солнцем, поэтому каждый раз глухая лунная ночь без Мии — моей путевой звёздочки — приводила моё существование в безнадёжное «ничто».

Являясь по натуре ловким, я постоянно притягивал себе «подходящие» ситуации (что не все коты воспринимают за талант, в особенности когда я ловко избегаю всякого общения с ними, наигранно прибегая к общению с самим собой и воображаемой белкой, — к слову сказать, мысль о ней грела меня и эту ночь).

Поутру, не дождавшись блеска прыжков её мелькающих лапок, я побрёл в «свой дом». Как и у всех бродячих, привязанности к определённому месту у меня не было: где накормят — там и дом. Отыскав и подкрепившись в «таком месте», я вновь медленно побрёл искать приключения на свой мохнатый хвост и упругое пузо. Проскочив сквозь забор, я был приятно зачарован, так как предстал как раз перед входом в парк, что приютил меня этой ночью. Вновь оное неожиданное «стечение» подействовало на меня гипнотическим образом. Теперь меня волновало лишь одно: вернулась ли она?.. Над улицей нависла лёгкая туманная дымка; блёкло переливалась роса на траве. Прохладный ветер гулял размеренно, но уверенно. Голубое небо было покрыто размытыми и продолговатыми белыми мазками. Я ощутил глубокую радость своего существа, объятого тайным притяжением…

К Мии меня тянул какой-то невидимый магнетизм расстояния. Я мчал вновь увидеть её прекрасные глаза, исполненные нежности, но скрываемой под внешней неприступностью. Надежда, что мне наконец удастся добиться её расположения, говорила сама за себя моими вдохновлено — стремительными движениями. Солнце, взошедшее потоком навязчивых лучей над аллеей, на время ослепило мои глаза; я уже начал терять самообладание от своего жалкого бессилия перед этим, задыхаясь от палящей сухости сосновой пыли. Возможно, солнце заговорило знаками, так как я замечтался раньше времени? В раздумьях, я посмотрел на сосны. Меня объял ужас, крушащий всю мою реальность: тот пенёк, который был передо мной, должно быть, ещё вчера был её домом?! Странные предположения посыпались в мою голову сокрушительной барабанной дробью: Мия — существовала ли она вообще? Осмотрев вещественное доказательство как минимум раз десять, моя голова не выдержала, все закружилось и я впал в небытие. Ничего, кроме вспышек ярких цветовых пятен, в сопровождении мелькающей галлюцинации солнца перед глазами… Затем я ощутил мокрый нюхающий нос на своем ухе, который сопел наряду со смутными звуками приближающихся шагов, — но я был совершенно далеко, чтобы отреагировать.

Проснулся я уже на мягком перьевом одеяле, которое пахло тёплым и сырым запахом птицы. Деревянный дом был наполнен ароматом сосны. Я был заключён в старый, по-видимому, собачий ошейник (только собачья шея сможет такое выдержать). Уверенно предположив, что я здесь один, — в то время как приветливый запах из кухни завлекал моё обоняние, — я заметно похрабрел. Однако подняться получилось только на переднюю пару лап, задних я и вовсе не чувствовал. И тут я всецело ощутил себя в западне, даже приятный запах показался зловеще причастным. Через силу, в отчаянной надежде найти причину своей слабости, меня пронзила и отняла задние лапы режущая до костей боль; и я пал.

Тем временем погода за окном слыла сонно-укачивающей и безветренной. Небо, затянутое белой лёгкой пеленой, было подсвечено лучами, придающими ему объёмность. Решив не дожидаться незнамо «кого» и «чего», я значительно вдумчивее стал вглядывался в окружавшее меня. Принюхавшись получше к помещению, я неожиданно учуял нотки несвежей спёртости воздуха. Судя по всему, эту комнату давно никто не обживал, отчего я и сам больше походил на её заключённого. В таком свете обнаружилась мне эта солнечная сторона комнаты. Когда же любопытство, постепенно, побороло страх, я, не ощущая лап — но, включая их в своём видении — усилием воли сполз на пол. Постепенно разработав движения, боль отпустила.

Исследуя, я прополз по запаху в тёплую кухню, в которой никого не оказалось; но стынущая еда на столе убеждала в скором возвращении хозяина дома. Я спешил найти хоть одно открытое окно, но затем, не отыскав ни единого, с досадой осознал, что закрыт и обречён. Этим моментом, в мысли бесцеремонно закралась Мия, с её таинственным исчезновением, уличая мою теперешнюю безвыходность и бессилие ей помочь. Мной овладевали инстинкты самосохранения под давлением обречённости. И вот наступил такой необъяснимый поворот, как полное отсутствие мыслей, а, точнее, — ти-ши-на. Несобранность пила мою кровь и разреживала дух, вследствие чего я ощутил сонливость, которая сработала незамедлительно: я проскочил обратно в комнату и уснул.

Проснувшись от чувства постороннего присутствия, я увидел за окном собаку, часто дышавшую, с высунутым набок языком, словно переводившую дух после пробежки. После этого, собака быстро причмокнула разинутой пастью, подобрала язык и скрылась из видимости окна. Хоть агрессивной она мне и не показалась, но понимая, что в доме я чужой — прижав уши — я тотчас припал к кровати, пятясь назад, пока не свалился на пол; затем, обернувшись к двери, встал в условную стойку самозащиты. И вот тут я перепугался не на шутку! От страха я моментально метнулся к двери, чтобы успокоить себя, что она плотно заперта… Теперь, окаменевши от страха, с ощущением сквозящего ветра из приоткрытой двери, я представил себе свою позорную погибель… От одной лишь идеи я отскочил назад, чтобы, возможно, в последний раз ощутить твёрдость под своими задребезжавшими подушечками.

В этот «трогательный» момент, унюхавшая запах, собака, остановилась у приоткрытой двери, «втянув» остаток моего духа своей моськой, просунутой через неё. Раздаётся сокрушительно звонкий и частый лай как гром и молния. Попятившись от страха назад, я очутился в темноте, но с привыканием глаз, понял, что всего лишь под кроватью. Наверное, тогда я был похож на маленького, перепуганного котёнка, едва встретившего мир и оставшегося без материнской защиты. Шипение прорвалось из меня так же, как сверкала бы ласковая материнская лапа в поединке с обидчиком. Воспаривши мыслью, я был готов к крайним мерам самозащиты.

Тем временем собака, вынюхивавшая меня, просунула свой нос под кровать, близясь к тому углу, куда забился я. Молниеносный гром слов, раздавшихся за дверью, вовремя меня спас: «Дора-а! На, ешь!». Затем эта Дора мигом мотыльнула на голос, проскользив на повороте от двери и с задором отскакивая от пола. Лапы, все ещё скованные напряжением — от страха, выволокли меня из темноты, где я постепенно пришёл в себя. Последовавшие звуки задребезжали неуёмным волнением, взласкавшим слух, — «Ксс-ксссс!», — и я инстинктивно двинулся на зов.

Дверь во двор была отворена; я различил запах приготовленной пищи, напомнившей мне о давно сдерживаемом чувстве голода. Небо засияло радостной солнечной голубизной. Я неуверенно подступился к притворенной двери, но долго набирался смелости, чтобы просто выглянуть, — только мялся в темноте дверного проёма, в прохладе ветра, остывающего от лучей. Мне даже перехотелось есть, только бы продлить этот миг свежего веяния свободы, которым я наслаждался как в последний раз, — при этом оставаясь заключённым в ошейник. Стоит только выйти за предел, как ошейник будет приведён «в исполнение», поработив меня людской прихотью превосходства. Интуитивно я определил, — при этом оставаясь начеку: если неминуемое неизвестное до сих пор не произошло, то и бояться нечего. Уже при повторном «ксс-кссс», располагающем к доверию, выведенная мысль выдвинула меня за границу моей ограниченности.

Собака уже доедала из своей миски, энергично разевая пасть и чавкая на одну сторону, с поворотом головы набок. Небольшая мисочка, поставленная рядом, была, видимо, для меня. Но я не смел подойти, зная, что «угроза» (в виде Доры) на свободе. Доев, Дора увлечённо устремилась за угол дома, виляя хвостом, словно добродушным флагом. Голод поборол мою бдительность; я уж было, подбежал к миске, опасливо оглядываясь, как вдруг увидел Дору на поводке, а следом за ней — деда, глядевшего в упор на меня. Его добрые голубые глаза светились добродушием. Здешняя атмосфера, с их появлением, невообразимым образом прояснилась важным для меня привольем и непринуждённостью. Сознанием моментально отобразились и другие оттенки запахов, соответствующие здешней местности: нотки диких полевых цветов и пасущихся коз с коровами. Я сразу понял — я здесь к месту: к той свободе, которая здесь дышит разгульным борзым ветрюганом, разгоняющим по домам непривыкших приезжих.

Приблизившись, старик провёл по моей спине своей огрубевшей рукой — от макушки до хвоста, — да так, что я едва устоял на лапах. Подсев ко мне, он то и дело направлял меня мордой в миску, лишая возможности хорошенько обнюхать его руку. И то странное слово — «тьшка», которым он сопровождал «макание» меня… Лишь по прошествии времени я расслышал в этих шипящих звуках имя — Тишка. Сразу вспомнил про «старика», уснувшего на лавочке… Ну и имя! Однако у моей бывшей хозяйки фантазия ограничилась именем, соответствовавшим месяцу моего рождения — мартом, и когда она звала меня по имени, меня обычно бросало в дрожь, от ожидания, что она будет меня ругать, — так как звучало оно крайне резко. С тех пор начиная с рождения, так и повелось, что жил я в неизбежном страхе. А Тишка — простецки привычное имя; возможно, оно меня ещё излечит от хронических панических атак.

Месяц адаптации прошёл незаметно, — как сливки из миски. Теперь с Дорой мы товарищи. Оказалось, что она совершенно добрая, озорная и ласковая, к тому же ещё полугодовалый щенок ризеншнауцера. А нашего деда зовут Амвросий и собака ему нужна как поводырь, так как подслеповат и подглуховат сам. Ну а моей незатейливой задачей было защищать дом от грызунов. За мои заслуги дед всегда щедро кормил меня объедками от рыбы, варёной куриной шкуркой с лапками и пенным молоком на блюдечке.

С теперешним ладом, такими далёкими мне казались времена моего бродяжества, постоянных поисков личного пространства и места для сна. Теперь, ничем не обременённый, я мог бездельничать весь день. Территорию делить незачем — все общее, да и коты заглядывают в эти «края свободных ветров» довольно редко; а если приходят, то такие же «свободолюбивые» — как и я, у которых «все своё — с собой», а свобода — общая. Сам я за пределы своего участка выхожу лишь по надобности, чтобы насытиться полевой травой и освежиться ветром, когда Амвросий выходит косить. (Да! коты тоже по нужде становятся вегетарианцами, для облегчения процессов пищеварения после обычного рациона пищи).

И вот, значит, когда я уже отвык от всеокружающего бремени города, мне приснился странный сон: «Я искал Мию в безмолвии полусумеречного опустевшего города, тускло освещённого еле различимым светилом, уснувшим в голубой дымке. Я неустанно приближался к её певучему зову, но в тот же миг сознавал, что отдаляюсь в совершенно ином направлении. Город был в царстве растущего лика луны. Ряды домов по ходу движения всё больше нависали надо мной, преобразовываясь в аллеечную арку из Сосен, которые становились всё меньше, пока не уменьшились до размера пеньков. Отовсюду звучали слёзно затихающие мольбы, словно эхом кружащие над множащимися пеньками, уходящими и сливающимся с далью горизонта. Теперь её голос стал едва различим, пока вовсе не умолк. Внезапно — позади меня — душераздирающий вопль, накатисто перешедший в низкий и гулкий ор». Я мгновенно проснулся, стоя на дребезжащих лапах.

Прошёл не один день, но умоляющее эхо её голоса терзает меня доныне. Я решил найти её, пусть даже ценой своей мирной жизни. Сон поставил меня на лапы — пришло время действовать.

Тем днём, дождавшись ночи, мысли перестали тревожить посторонние вещи, как: лаянье Доры; подзывание меня Амвросием; скрип захлопывающихся дверей; писк мышей, с топотом лап и ног. Уличив момент, я выполз из-под кровати пустующей комнаты, чтобы пространство слепой пустоты не поглотило мою решимость, — за чем могло последовать томное блуждание по отдалённым уголкам сознания, с выходом в метафизику колыбельного обряда сна. Не выпуская нити самообладания, я прошёл в самое яркое и шумное место в доме, где, с приближением ночи, обычно возникали мешкотные звуки неопределённости.

На кухне уже горел свет и Дора проворно петляла вокруг кормилица, баюкающего курицу в кастрюле. Я тихонько запрыгнул и уселся на стуле, как это обычно бывало, — только теперь мне было не до жирований, хотя в другой бы раз я ловкой незаметной тенью что-нибудь стянул бы в тёмный уголок. Сейчас, невозмутимо усевшись, мои мышцы в решительности напряглись, вбирая тепло для дальнейшего пути, — которое пригодится для осмысления последовательности действий к намеченной цели. Домашняя атмосфера благоприятно влияла на моё спокойствие, а «её» взгляд в моем сердце, усиливал неотступное устремление, отчего и движения мои сквозили степенной неспешностью — на пороге скорой встречи.

Ко времени, как я выдвинулся, двор засеребрился морозной прохладой, укрывшей покойно уснувшую местность. Ветра вовсе не наблюдалось, но до тех пор, пока я не вышел в поле, где он меня всеобял, подталкивая в своём направлении, — из-за чего мне приходилось припадать ниже к земле, делая усиленные рывки в нужную сторону и подрезая ветер, бьющий по бокам. Труднее всего было сориентироваться безлунной чёрной ночью, отчего я не преминул прибегнуть к услугам вибрисс и слуха. Холод настаивал только на одной мудрой мысли: идти в направлении «зова сердца». Это не просто тепло дома! — это надежда найти то, что будет согревать душу; обрести свой «Самодостаточный дом».

Я пошёл навстречу мерцанию далёких огней, ветру и неожиданностям. Свыкшись с темнотой, я приостановился, подняв глаза к небу, объявившемуся этой ночью в мутно-розовом цвете — точно в зимние морозы.

По полю я пробирался, низко приклоняясь к земле — в высокую и нервнотрепещущую траву, метавшуюся под перепадами ветровых плутней. Тогда я мало ориентировался, прокрадываясь ползком меж высящейся травы, которую разъярённо поносил ветер. Продвигаясь вперёд, я быстро перебирал лапами, в целях разогреть свой двигательный мотор. И ни намёка на живность — я здесь один, вместе с теми притаившимися в пустынных, промозглых, диких и свирепых полях — которые давно пережидают в тёплых подпочвенных норах. Верхушка травы, подминаясь, колола мои глаза точно снег в зимнюю вьюгу. Было нестерпимо, как слепцу, который идёт на ощупь.

Теперь я перестал на что-либо уповать, и, казалось, стал глух к своему стимулу найти то, что искал, — лишь бы побыстрее укрыться от ветра и холода в теплом местечке. С этими противоречивыми мыслями, я ускорился до бега, все ещё руководствуясь «зовом». Лапы несли меня без оглядок и остановок, притом, что мысли в голове совершенно иссякли, — но я должен был идти; должен был найти, во что бы то ни было! Я должен действовать и двигаться вперёд, чтобы не окаменеть от покорности промозглому ветру, не уверовав своей силе — силе жизни!.

Так я пробивался, пока трава мало-помалу не поредела, а лапы не стали увязать в сырой земле. Лишь потом, когда я лапами ощутил, что зашёл на мелководье реки, тихим сном уснувшей здесь, — я оцепенел от ужаса! Блёклый, едва различимый блик на глади воды расходился по обе стороны от меня, извиваясь змеёй наискосок к горизонту. Над рекой, в вышине бездонного небосвода, красовалась точка луны, окружённая венцом сияния. Вода была холодной, но призрачно спокойной. При одной мысли, что я посмел зайти в самую темноту одной стороны её времени, подействовало на меня разносторонне: сначала я испытал шок от неожиданности, а затем «она» (река) дала мне толчок здраво оценить то, к чему я пришёл и к чему я направляюсь.

Безучастно глядя на далёкие огни большого города, я казался себе маленьким и безнадёжным существом. Я все ещё стоял в воде, которая бережно и покорно приютила мои лапы, легко вибрируя. Я не мог вообразить, как далеко раскинулась речка, спящая под лунным светом, которая выдавалась бесконечной. Теперь её воды стали тёплым контрастом буйствовавшей территории ветров. Я успокоился. В моей душе отразилось — подобно глади воды — тёплое, греющее чувство и я понял, что на правильном пути, и ни в чём не должен сомневаться. Прояснившиеся звуки города стали выдавать топот современных танцев и музыки. Ветер поутих, перестав быть таким неразборчиво-ожесточённым. С ощущением обходительной мягкости речного течения, мне впредь задумалось остаться в этой задушевной местности, откуда — сквозь призму сновидений, исходила космическая энергия подлинной жизни. Все цвело и насыщалось этой жизнью, — что я как кот, отчётливо отслеживал своим нутром.

О да! Это и есть то самое растворяющее состояние моей жизненной полноценности! Я впервые обрёл себя, — кто бы мог подумать, — здесь — на этом сонно-отрешённом, заколдованном клочке земли! Утешившись воодушевлённым осмыслением, я вышел из покоев реки, чтобы найти себе более сухое и уютное место для сна. Моей снопроводительницей послужила уютная кочка, на которой, возможно, раньше ютились такие же ищущие, как я сам. Уснул я моментально, моё же тело куда раньше, — размякнув от изнеможенности и расстелившись на прохладной земле. Меня поглотило это место целиком.

Пробудился я от мягкого утреннего журчания Реки-Матушки и горячего сухого Ветра-Отца; пробудился от радостной лёгкости своего Настоящего, обращая голову навстречу ветру и затягиваясь его Свободой. Ныне, с обретением себя — здесь и переставая желать «найти», я обернулся в сторону городишки…

Представьте себе моё удивление, когда моему неподготовленному взору предстала Мия, сидевшая подле!.. Как возможно было не почувствовать её приближения, её соснового запаха?.. Вслед за этим, провожая взглядом город, она неторопливо обернулась на меня. У меня захватило дух от её уверенного и ласкового взгляда, прищуренного от солнечных лучей. Она улыбалась мне истомленной улыбкой. Мои глаза широко встречали её свет, все сверкая и ликуя. Ослеплённое затмение на миг… Теперь я предавался свету с широко распахнутым солнцем в груди. Я искал понимания моей радости у окружающего небосвода, — молниеобразными, радостными рывками описывая окружающие просторы. Мия посмотрела на меня, затем устремляясь в пляс моему видению, но только плавно, глубоко — радостно, спокойно.

Я: Как ты здесь оказалась?

Мия: Я искала тебя.

Я: И я…

Моё сердце было наполнено слезами радости, исполненными трепетным чувством, едва выдаваемым моим кротким нравом. Душа пела песни Любви, уста же себя не выдавали. А Мия, такое ощущение, поняла меня задолго до слов — все переполнявшие меня мысли.

Я: Ты хочешь вернуться? (Спросил я одним взглядом; немного печально окинув взглядом город.)

Мия: Нет. Я больше не испытываю ничего родного к отголоскам мёртвых огней города и его притворному сиянию.

Я: Отчего? Я думал… (Не дав досказать, Мия прикрыла мой рот своим вспушенным хвостом.)

Мия (взволнованно добавляя): Ничего родного!.. Прошлое в прошлом…

Я обвил её своим хвостом по земле и сказал с возбуждённым воодушевлением:

— Я с тобой!.. Но если хочешь, у меня есть ещё один вариант… (Я подумал об Амвросии.)

Мия (словно читая мои мысли): А какой ты видишь в этом смысл? Остаться и закостенеть? Я хотела с тобой по миру походить… Но если ты не хочешь…

Я: Нет, ты неправильно меня поняла… Я просто хотел подчеркнуть: дом есть, куда мы можем вернуться!

Мия: Нам нет обратного пути. Ты лишь скажи, куда хотим идти?

Я: А давай, куда ветер приведёт?

Мия: Давай!..

Мелкий дождик образовал едва заметную туманность над солнечными колосьями полей, отчётливее проглядываясь на изгибе реки. Небо объявилось нежно-голубоватым, но призрачно-бездонным из-за тумана.

Мы пошли вдоль реки, текущей между нашим Настоящим и Прошлым, в вытекающее из них — Будущее; прямо к горизонту, куда, в скорое время, должно будет упасть в умиротворённый сон — Наше Солнце.

Колосья деревьев

Струились дорогой

Клонясь к горизонту

Бесчисленных дней,

Душа полетела

Туда за пределы

В родник окунаясь

Бескрайних полей

Потусторонняя Мораль

Семья Граморт прибыла в родовое имение на следующий день после смерти её владелицы — матери мистера Аланда Граморта. Его супруга — Лилиан, была беременна вторым ребёнком; первому — Девину, уже исполнилось семь лет. Это был светловолосый и задумчивый ребёнок, с волнующим взглядом пронзительных глаз миндально-жёлтого цвета.

Первое, что бросилось в глаза приезжим, только они ступили за ворота — это бескрайние просторы земельных владений, теперь так радушно, но слегка официально приветствовавшие их. Девин, казалось, не был так впечатлён увиденным, как его родители.

— Нда-а-а, скука смертельная, — проворчал он угрюмо, серьёзно склонив голову. — Мам, а Ник и Макс смогут ко мне сюда приезжать? — сказал он, уже ожидая соглашения.

Его же вовсе не последовало, так как теперь взор мистера и миссис Граморт был устремлён на огромный особняк, и, несомненно, на его верхнюю — чердачную часть; отчего же её, думаете вы? Оттого что именно там — как сообщили, таинственным образом умерла мадам Беатрис Луиза Граморт. Старуха была древней и в последние годы жизни увядала от немощной скованности движений. Большую часть времени она проводила в постели своей комнаты, ибо слабость её ног не оставляла ей иного выбора. Голос её был огрубевше — хриплым, но при этом бессильно — тихим, так, что когда она звала себе в помощь сиделку, это рассыпающееся эхо её голоса отображалось от всех углов и этажей дома жутким многоточием. В такие мгновения, сиделка Энн Краутер, мирно посиживающая подальше от дальней комнаты старухи, глубоко вдыхала воздух и ещё медленнее его испускала, закрывая глаза и молясь Богу, чтобы он сжалился над своей страдалицей и забрал её в Царство Небесное поскорее.

Однако хоть и была старуха обездвиженной, но жизнестойкости её, как бы ни от этого, лишь прибавлялось; умирать она и не думала.

Говорили, что раньше с ней в комнате жил кот; поговаривали, что не простой это кот был… Гости часто слышали, как мадам Граморт с ним общается, поверяет ему свои горести и тот ей советует, мурлычет — как рассказывает. Но пробил его час, пришёл в последний раз проститься с хозяйкой и больше не возвращался. Кто говорит, что видел его в нескольких милях задавленным, а кто предположил, что тот почувствовал скорую кончину хозяйки, и, уединившись, с горя подох.

Но те, кто со старухой были давно и близко знакомы, намекали, что именно кот наделял её некоторой силой, связующей с жизнью. Однако мало кто верил сим небылицам, поскольку даже уникальные способности кота не уберегли хозяйку от кончины.

Между нашим отступлением, семейство Граморт — и близко не ведающее сих уточнений, заинтересованно размышляло о возможности сдачи некоторой части помещения в аренду. Немудрено предположить, что именно той её части, которая заключала в себе покойную.

Аланд Граморт, никогда не отличавшийся предрасположенностью к суевериям, и думать не думал отдавать часть своей матери; однако Лилиан безотступно настаивала жить как можно дальше от «Дальней комнаты» — в прямо противоположном крыле дома. Единственное препятствие, которого избежать было нельзя — это смежного коридора и лестницы, ведущей в холл и расположенной вблизи комнаты, ознаменуемой теперь нами «Покойной».

Мистер и миссис Граморт заняли спальню в самом конце коридора, так как там уже была размещена двуспальная кровать. Комната же Девина была расположена между спальней родителей и кладовкой, которая граничила, в свою очередь, с «Покойной».

День уже был на грани вечера, когда семья решила очертить вылазкой здешние окрестности. Девин и отец спокойно спустились в переднюю, пока Лилиан подбирала удобный для себя костюм. Нерасторопная по своей натуре, она ненароком заставила себя долго ожидать. Лилиан спустилась уже при свете зажжённых канделябр, описывающих по сторонам переднюю. Она была слегка встревожена приглушённой тягостью освещения, не предвещающего ничего хорошего.

Аланд тоже стоял посреди зала, в растерянности запустив руки в брючные карманы и взволнованно уткнув взгляд в повешенную напротив картину, — на портрет мадам Беатрис более ранних лет, где она точно на что-то оборачивается, вглядываясь в темноту, сидя в своём роскошном, но, трудно не заметить — в траурном платье. Она словно вглядывается за осязаемую стену, куда-то вглубь; при обороте её левая рука слегка соскальзывает в платье между коленей. Что хотел передать этим автор тоже необъяснимо.

Девин в это время задумчиво выглядывал за большое панорамное окно.