Бесплатный фрагмент - На флоте бабочек не ловят

Рукопись, найденная в Сараголе

Недавно я приобрёл в Сараголе дачный участок. Шесть соток каменистой земли с ветхой хибарой под грушевым деревом. Бывшая его хозяйка, бабушка Дарья Филипповна, сказала:

— Дом хороший, крепкий, только половицами шибко скрипит и крышей течёт.

— Всегда течёт?

— Нет, только когда дождь…

Вступив во владение, я первым делом взобрался на чердак. По дороге спугнул какую-то птицу. Ржавая крыша светилась звёздами многочисленных дыр. Лучи солнца пронзали железную кровлю и падали на пол золотыми брызгами. На гвоздях, висели дубовые веники с ломкими жестяными листьями. Под ними спрятался тяжёлый деревянный сундук.

В романах пишут: «С замиранием сердца он откинул дубовую крышку и…» Сокровищ там не было. Поверх бытового хлама я обнаружил жёлтую картонную папку, а в ней — общую тетрадь, исписанную до последней страницы.

На другой день я позвонил Дарье Филипповне. Сказал про тетрадь.

— На что она мне? — ответила старушка. — Это Андрей, племяш мой, в тетрадке что-то придумывал. Он, вот уж год, как в Австралию уехал. Дела у него там…

Два листа рукописи были безнадёжно испорчены влагой, поэтому повествование начинается так: «… июня я закончил обучение в мореходной школе и сразу стал взрослым…».

Далее, под детскими рисунками чаек и разлапистых якорей, мне удалось разобрать название первой истории.

Герой Советского союза

Награда нашла героя!

Заголовок в газете «Правда»

от 12 июня 1969 г.

1. Кочегар Усачёв и Гэсси Джек

На каждом судне, как и в любой деревне, есть дурачок, гулящая женщина и горький пьяница. На каботажном пароходе «Ярославль» горьким пьяницей был котельный машинист Боря Усачёв.

— Водка — это зло, — обращался он к собственному отражению в зеркале. — Её надо уничтожать!

Уничтожением зловредного зелья Усачев занимался в одиночестве, без закуски и до победного конца.

— Мы норму знаем, — говорил он. — Как нету, так хватит!

Запасов надолго не хватало и кочегар переходил к резервным источникам — употреблял одеколон, лосьон «после бритья» или настойку боярышника. У моряков из кают стали исчезать «Шипр», «Тройной», «Красная Москва» и даже, купленные за валюту, дорогие «Шанели» всех номеров. Свои трофеи Боря называл «коньяк с резьбой». За глаза Усачёва называли «флакушечником», в кражах подозревали, но поймать за руку не удалось никому.

— Выпил я один раз в жизни, — говорил Борис. — Остальные разы — опохмелялся.

Расхожая истина о том, что машина любит ласку, чистоту и смазку, была недоступна Усачёву. Он враждовал с каждым агрегатом и трусливо ждал подвоха от любого механизма. Этот сволочной насос катал водяной балласт в топливный танк, подлые маслёнки текли ему в рукава, а когда стрелка манометра завернула на второй круг, Боря окончательно потерял веру в себя и начал подозревать присутствие в машине неведомой злой силы. Редкая вахта Усачёва заканчивалась без происшествий. Третий механик из-за этого стал нервным и не раз просил деда перевести Усачёва в рабочую команду.

— Что-то мне на вахте не спалось, — любил приговаривать кочегар, однако и тут сильно лукавил.

Боря спал на вахте. Он умел спать стоя. В зубах — папироска, в руках, перед носом, зажат спичечный коробок. Услышав посторонний звук, Усачёв мгновенно включал сознание и чиркал спичкой. Реакция, отработанная годами, не подводила его никогда. Но, как говорится, сколько веревочке не виться, конец будет.

Раскусил этот фокус старший механик. В годы войны он командовал взводом разведки. Старлей Догонашев не один раз скрытно проникал в логово врага, и столько же раз возвращался обратно. Боевой опыт пригодился. Дед незаметно привёл в кочегарку целый взвод машинистов.

Они застали вполне мирный пейзаж. Под раструбом вентилятора застыл Боря Усачёв. Он изображал скульптуру Гэсси Джека, известного алкаша в Канадском порту Ванкувер. Наш Джек был такой же помятый, но с «беломориной» во рту, и без шляпы.

— Картина Репина «Не ждали», — сказал Паша Сенчихин, ловко связывая сыромятные шнурки на ботинках кочегара. Усачёв даже не пошевелился.

Машина мирно вздыхала. Тихо гудел вентилятор-ветрогон. Быстро закипал старший механик Догонашев. Сначала у него покраснели уши, потом щёки и, наконец, биллиардная лысина. Потом дед взорвался:

— Дрыхнешь, баран!

Усачёв и бровью не повел. Он чиркнул спичкой, прикурил папиросу и только после этого открыл глаза:

— Вы чего, тут… все?

Стармех в ярости треснул кулаком по манометру:

— Я тибе парья велел держать сколька?! А у тибя, Усссачёв, сколька?! — и без размаха, тычком, двинул его в плечо.

Сдвуноженный Усачев рухнул на пятую точку и завалился набок. Вид у него был жалкий.

— Прикинулся ветошью, — сказал Паша Сенчихин и угодливо пнул кочегара в матросский ботинок. — Куда его?

— Чего куда? В топку его. В топку! Еще один Лазо будет! — бушевал стармех и обернулся к остальным: — Шевелись, лишенцы, равняй пар! Вперёд, жопкачками!

Самое страшное ругательство у Догонашева было — «баран». Что такое «жопкачками» — не знал никто.

Когда суета улеглась, в углу обнаружили только стоптанные башмаки, покинутые хозяином. Вид у них был печальный. Сам Усачёв испарился.

На производственном совещании Усачёв прилюдно покаялся и был наказан — оставлен «без оценки». Моряки его простили, с кем не бывает? Перед этим у Бориса состоялся мужской разговор со старшим механиком:

— Вот тибе мое последнее китайское предупреждение, — Догонашев поднес тяжелый кулак к носу кочегара. — Чуешь, чем пахнет?!

Окончательно убедило стармеха детское обещание опального кочегара:

— Я больше не буду…

2. Пусичка

Петух появился на судне раньше Усачева. Банальная фраза — судьбе было угодно, чтобы они встретились.

Крошечного цыплёнка принесла в картонной коробке буфетчица, Нина Петровна.

— Он такой славный, пушистый, — умилялась она. — Не удержалась, купила на рынке, за рубль всего. Будет у меня своя курочка-несушка!

Нина кормила питомца рубленым яичным желтком и ласково называла «моя Пусичка». Пусичка росла, как на дрожжах и скоро превратилась в голенастого монстра, очень похожего на страуса. Потом Пусичка закукарекала.

Это не огорчило Нину Петровну, потому что к этому времени она уже списалась на берег и даже вышла замуж. Пусичку поселили в чекерской, отгородив ему приличный угол рыбацкой сетью. Там у петуха окончательно испортился характер. Из-за смены часовых поясов Пуся утратил ориентацию во времени. Орал свое кукареку по ночам и яростно топтал круглую железную миску.

— Бабу ему надо, — говорил одессит Хатан. — Иначе этот поц совсем озвереет.

Чтобы угодить пернатому, боцман привез из дома симпатичную пёструю курочку. На свадьбу собрался чуть не весь экипаж. Моряки переживали за исход женитьбы и давали Пусе практические советы.

Курочка деловито обследовала новое жильё, поклевала зёрен и, видимо, осталась довольна. Сначала, петух повёл себя как истинный кабальеро — распушил шею, расправил крылья и по кругу сделал пробный подход к невесте.

— Учитесь, салаги, как надо к барышне подкатывать, — комментировал Хатан. — Давай, поц, на абордаж ее!

Вероятно, петух его неправильно понял. Он издал боевой клич, бросился на свою жертву и начал яростно долбить её в маковку жёлтым клювом. Пока их разнимали, бедная хохлатка успела сильно пострадать. Вторая и третья попытки закончились так же плачевно.

— От це дурний пивень, — от досады боцман перешел на родной язык. — В каструлю его, на юшку!

— Это любовь, — сказал чувствительный Саша Будиш. — Петька любит свою железную тарелку, а в пеструхе видит соперника.

Молодых расселили в разных углах, стерпится — слюбится. Но не стерпелось. Петух оказался законченным садистом, без надежды на исправление. Через неделю курочку депортировали на берег, а Пусю стали прогуливать на воздухе, чтобы привыкал к обществу.

Там он и встретился с Усачёвым. Чем не понравился кочегар злобной птице, остается загадкой, но каждый раз, завидев Бориса, петух с разбега бросался в атаку и, обычно, поле битвы оставалось за ним.

— Чёртов камикадзе! — злился Усачёв и убирался подальше от монстра.

Однажды петух исчез. Утром его не оказалось в чекерской. На палубе тоже не было. Не было нигде. Потом выяснили, что Усачев ночью выбросил птицу за борт. Сам проболтался:

— И за борт его! В набежавшую волну…

Выбросить в море живую тварь — большой грех для моряка. За это капитан списал Усачёва в ближайшем порту.

— Нет в жизни счастья, — жаловался нетрезвый кочегар. — Стенька Разин аж целую княжну в расход пустил! И ничего, как с гуся вода. А тут из-за драного петуха такую историю раздули!

— Княжна и петух, как говорят в Одессе, это две большие разницы, — ответил Леша Хатан. — Уж лучше бы ты его сожрал!

Так на пароходе «Ярославль» освободилось штатное место котельного машиниста.

3. Кочегар дальнего плавания

Я увидел его первым. По Южному пирсу, лавируя между погрузчиками, шел человек, в сером костюме, при галстуке и в ковбойской шляпе. В одной руке он держал чемодан, другой поправлял на носу темные очки. Пока ковбой шагал по трапу, я успел оценить наклейки на его чемодане: «Paris — London — Magadan».

— Здравия желаю, начальник, будем знакомы! Валера Лалетин, кочегар дальнего плавания.

Лалетин шутливо козырнул двумя пальцами и опустил чемодан на мокрую палубу. Послышался хрустальный звон. Народ вокруг оживился.

Я не был начальником. Я был вахтенным матросом. При исполнении, с красно-белой повязкой на рукаве. Через много лет мы снова встретимся с Лалетиным на другом судне и он скажет: «Уже тогда я предвидел твой карьерный рост!»

— Хайло, леди и джентльмены! — Валера актерским жестом приподнял ковбойскую шляпу и увидел знакомое лицо: — Борька, Усач, ты?! Живой ещё?

— Живее всех живых, — хмуро ответил опальный кочегар. — Тебя мне на замену прислали. Не дали до весны дотянуть. Ты-то как сюда?

— Сам не знаю, — ответил Лалетин. — То ли за политику, то ли за любовь.

— Видок у тебя под кренделя! — ехидно заметил Усачёв. — В таком прикиде кочерёги не форсят.

— Это, Боря, с кем поведёшься… за то и пострадал.

Лалетин поздоровался с каждым за руку и угостил всех «беломором». Зажигалка у него была примечательная, самодельная, из патрона от трехлинейки.

— Встретились, как в море пароходы, — Усачев подхватил чемодан, — и разошлись, как в поле корабли… Проставляешься?

— Это потом, сначала к деду. Он кто?

— Догонашев, татарин. Второй механик тоже татарин, но гораздо лучше.

— Хорошая компания, — сказал Лалетин. — Ну, веди до хаты.

4. Мосин против Арисаки

Кочегар дальнего плавания, Валерий Лалетин, сразу пришёлся ко двору. Он был балагур, с хорошим лёгким характером.

В первый же день, на «разводке», Валера заявил:

— У меня руки золотые: точить могём, сверлить могём, строгать могём, только крышу крыть не могём — боимся упадём!

Дед подозрительно фыркнул:

— Ещё один клоун нарисовался. Цирк на воде!

— Кто служил на флоте, тот в цирке не смеётся, — ответил Лалетин и жестом фокусника выдернул из кармана зажигалку — отполированный до зеркального блеска винтовочный патрон. Валера держал свой снаряд двумя пальцами за донышко гильзы. Через секунду фитиль сам собой вспыхнул.

Машинист Осипов невозмутимо сказал:

— Усачёв мог, например, пёрнуть десять раз подряд.

— У меня на это духу не хватит, — засмеялся Лалетин. — А вот мой примус осечек не дает. Как винтовка Мосина. С кем на спор, на интерес?

Наглая самоуверенность кочегара задела фронтовика Догонашева. Дед потёр блестящую лысину, набычился и перешёл на немецкий:

— Зер гут, Валера, — стармех впервые назвал Лалетина по имени. — Твоя трехлинейка, против самурайского качества!

Дед вынул сто-йенную японскую зажигалку. Такие зажигалки были у многих и славились безотказностью. Горели на ветру и потребляли любое горючее, от одеколона до солярки. Приз назначили традиционный — полбанки белой. Расчет — немедленно. Последнее условие особенно понравилось машинистам.

— Если по-честному, нужно залить зажигалки одинаковым бензином, — вставил своё замечание Паша Сенчихин.

— Предложение отклоняется, — парировал предпрофкома, он же второй механик. — Каждый двигатель должен работать на своем горючем.

Второй механик разбирался в моторах и спорить с ним не стали. Лалетин спросил только:

— Запаливаем сходу или с задержкой?

— Давай по-простому, без этих вывертов, — ответил бывалый разведчик.

Рефери назначили справедливого Лешу Хатана. Бойцы вытерли ладони ветошью и состязание началось.

— Винтовка Мосина против японской «Арисаки», — объявил Хатан и рубанул воздух ладонью:

— Ррр-аз!

Вжик! Чирк. Загорелись два огонька.

— Два!

Вжик! Чирк. Зажигалки сработали одновременно.

— Три!.. Четыре!.. Десять!.. Двадцать!.. Тридцать!

Дед вытер лысину ветошкой. Валера в паузе нервно закурил. Пальцы его подрагивали.

— Тридцать один!

Вжик! Чирк. Горят обе. Болельщики втайне желали победы Лалетину. Знали, за ним не заржавеет.

— Тридцать девять!

Вжик! Чирк.

— Уффф! — выдохнул дед.

Его зажигалка высекла трескучую искру, но фитиль ответил лишь слабым дымком. Вжик! Вжик! Японское качество уступило надежной русской трехлинейке.

Чирк! Лалетин запалил свой примус в победный сороковой раз.

Договор дороже денег. Пока публика поздравляла кочегара, отстоявшего честь русского оружия, стармех вернулся из каюты с пол-литровой банкой спирта.

— Разведённый, Рашид Музагитович? — осторожно спросил его токарь Широков.

— Еще чего, портить продукт! Давай, организуй пару селёдок, луковицу и хлебушка.

Через полчаса Сенчихин с Осиповым уже горланили песню про то, как самураи задумали перейти границу у реки, а наши веселые танкисты были решительно против этого.

— Ты не очень-то задавайся, — сказал Лалетину электрик Хатан. — Дед не злопамятный, но память у него хорошая. Завтра быть тебе под плитами и в мазуте по самую маковку.

Предсказание одессита сбылось в точности.

5. Банный день

Вечером, в четырёхместной каюте кочегаров, при стечении народа, Лалетин рассказывал свою историю:

— Знаете пароход «Альбатрос»? Классный лайнер, мечта маримана, японский линейщик. Неплохие заработки, зачистки, крепёжки, валюта. Я при деле, точить-варить умею, веду себя тихо, правила поведения советского моряка свято блюду.

Однажды пришли мы в Находку, оформились таможней, встали к причалу. Народ — кто куда, меня определили на пожарную вахту. Делать нечего, на берег ходу нет, настроение — ниже ватерлинии.

— А как насчёт этого? — Осипов звонко щелкнул себя по горлу.

— Можно, если осторожно, — ответил Валера. — Компании не было, так что затеял я постирушки. Банный день себе устроил.

Выхожу, значит, из душа. Сияю, как тульский самовар на выставке. С голым торсом и с полотенцем на талии. Гляжу — на траверзе знакомая чудачка. Поначалу удивился — она в продуктовом магазине работает. У нас, на Второй Флотской. Светланой зовут. Стоит в дверях комиссарской каюты, прислонилась бедром, косяк греет. А бедро, ух! И высокий интеллект.

Валера изобразил округлое движение у груди.

— Улыбается и взгляд такой, с прищуром, сквозь ресницы! Ну, поздоровались. Я говорю с подначкой:

— Как насчёт колбаски отвесить?

— Вам докторской, любительской или молочной? — спрашивает Света профессионально.

— После баньки, хорошо бы сто грамм и огурчик, — наглею я.

Она мне этак культурно:

— Так жрать хочется, что и переночевать не с кем? — и смеется: — Моего комиссара во Владик вызвали. По делам. А я сюда, на такси. Вот и разминулись.

Я ей учтиво:

— Долг джентльмена — скрасить одиночество дамы. Правда, сильно прошу пардону, камзол и шпага остались на вешалке.

— Так сойдет, — говорит Света и поворачивается к двери. И жест — рукой возле бедра — давай, мол, швартуйся помалу. Я в кильватер, дамочка желает пообщаться.

Дальше, всё как у людей. Светка оказалась своя в доску, с ней не было скучно. Она сама заперла дверь, притушила свет и создала интим. В общем, под настроение попал…

Уже потом обмолвилась про мужа, что он хороший, ответственный и очень любит свою работу.

Трудно сказать, кого или что помполит любил больше, но он объявился на судне слишком рано. Открыл дверь своим ключом. Дальше все было плохо.

— Вахту на трапе надо было предупредить, — сказал Паша Сенчихин. — И, заранее, носки — в карман, тапки — у входа.

— У меня и носков-то не было, — развел руками Лалетин. — Обошлось без мордобоя и то ладно.

— Не к лицу, помполиту по лицу, — скаламбурил Хатан.

Нельзя же быть таким мстительным, — Валера сокрушённо покачал головой. — Из-за этой бытовухи, меня, классного токаря, сняли с линейщика и послали сюда, на исправление, в кочегары. Вот и не знаю, то ли за политику пострадал, то ли за любовь.

— За любовь, — сказал чувствительный Саня Будиш.

— За политику, — возразил Осипов. — Всё, что связано с политработниками — политика. Даже бабы!

6. Сальная история

Было время «адмиральского часа». Догонашев уже вытащил ноги из домашних клетчатых тапочек и собирался вздремнуть, когда в дверь вломился старпом:

— Дед, горим!!! — крикнул он и загрохотал вниз по трапу.

Встревоженный стармех на полных оборотах бросился вслед. В нос ударил вязкий запах дыма. Горела не электропроводка, не сухари на камбузе, не соляра или масло — эти запахи Догонашев различил бы сразу. Как он потом сказал: «Это был запах горящего танка».

На нижней палубе стояла пелена сизого дыма.

— Мать твою! — старпом разбил стекло и уже давил на красную кнопку пожарной тревоги.

Тишину взорвал резкий грохот звонков громкого боя. И жестяной голос второго помощника по трансляции: «Внимание! Пожарная тревога! Аварийной партии прибыть в район палубы „А“, левый борт!» Потом скрежет в динамиках и хриплый голос капитана: «БОЕВАЯ тревога, вашу мать!!!»

Матросы уже раскатывали пожарные шланги и нервно крутили клапана гидрантов. Воды не было. Осипов танцевал с огнетушителем, не решаясь сунуться в дым.

Догонашев не стал медлить. Он пригнулся и, прижав к лицу носовой платок, бросился в дымовую завесу. Через несколько секунд стармех вынырнул весь в клубах дыма и, как слепой, на ощупь открыл дверь гальюна, заслонив всё широкой спиной. Послышался звук льющейся в унитаз воды.

— Всё, порядок, — сказал Догонашев, выходя из сортира. — Пожар ликвидирован!

Он закашлялся, из глаз текли слезы.

Тут зашипели и закрутились змеями пожарные шланги, окатывая всех солёным душем. Пока их ловили и закручивали клапана, прибежала растрёпанная уборщица, «бесхозная» Люська, хозяйка погорелой каюты:

— Мальчики, что у вас стряслось? Что за шум, а драки нет?

— Люсьен, это у тебя стряслось, по ж… уж точно получишь, — злорадно пояснил матрос Люлёк. — Какую горючку держала в каюте? Говори, хуже будет!

— Да я только одну бутылочку и заначила, — запаниковала Люська. — С чего такой шум и дым?!

— Тащи ее сюда, это теперь вещественное доказательство.

Дым понемногу рассеялся и несчастная уборщица быстро вернулась с бутылкой, завернутой в газету.

— Вещдок реквизируется, — строго сказал Люлёк. — За распиской придешь к старпому. И, удаляясь, добавил: — После отбоя…

Пришел капитан. Из унитаза вынули объект пожара. Это был добрый шмат сала, завернутый в мокрое покрывало.

На «разборе полетов» выяснилось следующее. Валера Лалетин варил леера на крыле мостика. Капля расплавленного железа угодила прямиком в иллюминатор Люськиной каюты. А там проветривался этот злосчастный кусок сала. Он не вспыхнул огнем, а начал тлеть, как бикфордов шнур, распространяя сизый дым и жуткую вонь.

Лалетин получил устный выговор, Люська — тоже, старпом — благодарность. Героем дня стал Догонашев.

— Старшего механика Догонашева, — сказал капитан, — следует наградить медалью «За отвагу на пожаре».

Вечером Люська явилась к старпому за распиской на конфискат и осталась там до утра. Матрос Люлёк пригласил к себе плотника и артельщика. Втроём они уничтожили вещдок, а пустую тару выбросили в иллюминатор. Кочегар Лалетин весь следующий день провел в мазуте, под плитами машинного отделения, размышляя о превратностях судьбы.

7. Глаз — алмаз

До обеда оставалось еще с полчаса. В кочегарке собрался машинный народ, покурить, да потравить «за море».

Есть такая байка. Дед звонит в машину:

— О чем говорят кочегары?

— Про женщин…

— А, всё нормально…

Через некоторое время стармех звонит опять с тем же вопросом.

— Про работу говорят кочегары, — отвечает второй механик, — про работу…

— Ну вот, уже напились! — сказал опытный стармех.

На этот раз тема разговора была околонаучная:

— Возьмем, к примеру, чукчу, — говорил Паша Сенчихин. — Они там скачут на оленях по тундре, ориентиров никаких, однако, чукча никогда не заблудится, потому что у него с детства натренированная зрительная память. Писали в «Науке и жизни» про такой, вот, эксперимент. Одному чукче, который никогда в жизни не видел будильника, дали посмотреть на механизм три минуты. Потом часы разобрали на колесики. Так этот чукча без проблем собрал будильник снова. И часы пошли!

— Ерунда всё это, — сказал электрик Хатан. — Со мной в армии служил чукча по фамилии Ядне. Он был телеграфист. И его постоянно долбали за то, что он не мог запомнить морзянку.

— Чукча никогда не выпьет больше русского, — как всегда не в тему брякнул Осипов.

— Это от закуски зависит, — авторитетно заявил токарь Широков. — Под ихний копальхен много не жахнешь. Не зря же так хорошо рифмуется: водка — селёдка.

— Сало тоже хорошо рифмуется, — сказал третий механик Гаврилов.– Особенно в виде шкварок.

Вошёл стармех Догонашев, окинул взглядом свою вотчину.

— Об чём разговор? — спросил он.

— Об чукчах, — ответил Осипов. — Паша говорит, что у чукчи глаз-алмаз. А поставь чукчу кочегаром, еще неизвестно, что будет.

— Тут от человека зависит, — рассудительно сказал Лалетин, — От его способностей и таланта. Одно дело собрать механизм из готовых деталей, другое — посмотрел, запомнил и выточил. Не каждому дано!

Дед потёр лысину:

— Как это, посмотрел, запомнил и выточил?

— Ну, к примеру, даёте вы мне ключ от замка. От любого замка. Я смотрю на него пять минут глазами и через два часа изготавливаю такой же. Проверить работу легко — открываете этим ключом свой сейф, где деньги лежат.

Сейфа у стармеха не было. Был железный ящик, с постройки судна, который запирался бронзовым ключом весьма причудливой формы.

Догонашев почесал лысый затылок, крякнул и набычился. Это говорило о напряжённой работе головного мозга и некотором волнении.

— Валера, табань взад, — ухмыльнулся одессит Хатан. — На Молдаванке за такой трёп моментально перестают уважать.

— За базар отвечаю! — упрямо, по блатному, сказал Лалетин.

— В прошлом годе зайцы скромнее были, — засомневался Сенчихин.

— Кочегар ты или чукча? — спросил зачем-то Осипов.

— Нихт ферштейн, — дед заговорил по-немецки. Видимо, он проанализировал ситуацию и пришел к какому-то решению.

— Слушай сюда, Валера, — Догонашев назвал кочегара по имени во второй раз. — Даю тебе времени до ужина. Делаешь ключ, заходишь ко мне в каюту, открываешь ящик, забираешь приз. Приносишь его сюда.

Стармех описал полукруг бронзовым ключом, чтобы все увидели — задача эта невыполнимая.

— Что в сейфе-то будет? В тёмную я не согласен, — капризно сказал Лалетин. — Было бы из-за чего страдать.

— Что, уже откат? Литровая банка будет, весь мой запас.

— Чистого?

— 96 процентов!

— И меня из кочегаров — точилой, сварным или хотя бы машинистом.

— Ты, Лалетин, как золотая рыбка. Тебе и первое, и второе, и третье! Ладно, Широков все равно идёт в отпуск, будешь вместо него токарем.

— Так это совсем другое дело, — сказал кочегар. — Наша фирма веников не вяжет, а если вяжет — то фирменные!

Дед задумчиво рисовал в засаленном блокноте какие-то значки.

— Теперь слушай диспозицию. Ровно в 16:55 заходишь в мою каюту. Никого там не будет. Своим ключом открываешь ящик, забираешь приз и в 17:00, как штык, быть здесь! Пять минут тебе на всё, про всё. Опоздаешь на секунду — проиграл. И до скончания века живёшь под плитами. Карьера твоя, сталбыть, накрылась медным тазом!

— Шпионские страсти! — съехидничал Хатан.

— Лалетин, кеды надень и с низкого старта! — злорадно сказал Осипов.

Валера озадаченно потёр подбородок и ответил:

— Как юный пионер — всегда готов!

— Сверим часы, — скомандовал Догонашев, — время пошло!

Он вынул ключ и жестом вестового офицера вручил его Лалетину.

Хатан щёлкнул секундомером.

Валера принял ключ, положил его на широкую ладонь и сделал сосредоточенное лицо. Ключ был изготовлен из бронзы и имел сложную конфигурацию — разные проточки, загогулинки и выемки. Публика хранила молчание.

— Минута прошла! — объявил Леша Хатан.

Лалетин наморщил лоб и перевернул ключ на другую сторону. Он шевелил губами, словно произносил беззвучные заклинания.

— Вторая минута прошла! — сказал Хатан.

Валера закрыл глаза, зажал ключ между ладонями и тихонько подул между ними.

— Колдун, твою мать! — не выдержал Осипов.

— Заткнись! — оборвал его токарь Широков.

Никто больше не проронил ни слова. Прошло три, четыре минуты.

— Финиш! Сеанс окончен! — Хатан остановил и поднял над головой секундомер. — Ровно пять минут!

Лалетин вернул ключ Догонашеву. Он выглядел усталым.

— Пойду, приму душ, — сказал он. — Тонкую работу нужно делать чистыми руками.

Настал час расплаты. Пароход — это маленькая деревня и новость о необычном пари не дошла разве что только до капитана. У капитана есть другие, более важные дела. В котельном отделении собралась вся машинная команда и сочувствующие, из матросов. Сунулась было «бесхозная» Люська, но суровый дед прогнал её.

В 16:55 Хатан запустил секундомер. Время тянулось медленно, словно в конце вахты.

— Шестнадцать, пятьдесят девять, — наконец, сказал он.

Все посмотрели на дверь и ждали чуда.

— Осталось тридцать секунд, — печально и без надежды объявил Лёша.

— Всё, кранты, — злорадно сказал Осипов. — Нет спасения, нет вознаграждения!

И тут ручка двери медленно повернулась. Время словно остановилось. В котельную, как в замедленном фильме вошёл Валера Лалетин. В руках у него ничего не было. Все молча смотрели на него.

Стармех звонко шлёпнул себя по лысине:

— Ну что, влип, очкарик!

— Картина Репина «Не ждали», — сказал Паша Сенчихин.

Лалетин обречённо вздохнул, присел на баночку, закурил и вдруг торжествующе улыбнулся и выдернул из-за пояса одну бутылку, потом вторую!

— Разлить успел?! Не может быть! Ключ — сюда! — вздыбился Догонашев.

Он вырвал из рук кочегара ключ и рванул наверх, к себе в каюту.

— Теперь понятно, почему его в разведке поймать не могли, — сказал Осипов. — В молодости дед был еще шустрее.

— Валера, если ты сжульничал, то беги, — сказал Хатан. — Он тебя застрелит! У него в каюте малопулька и целевые патроны!

Токарь Широков бережно капнул жидкость из каждой бутылки на плиты и поджёг спичкой. Спирт горел волшебным голубым пламенем.

— Чистоган, — заключил он. — Можно потреблять.

— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал довольный Валера. — Состоится дегустация букета последнего урожая! Будет музыка, женщины и танцы. Опоздавшей команде, — он кивнул на дверь, — запишем баранку!

Дед все-таки пришёл. Выпил рюмку, вторую. После третьей доверительно спросил:

— Нихт ферштейн, Лалетин, скажи, где тут собака зарыта? Убей бог лаптем, не могу поверить, что не обошлось без твоих фокусов!

— Рашид Музагитович, шпинделем клянусь, никаких чудес. В самом деле, у меня глаз — алмаз, ну и руки, сами знаете — золотые.

— Вот, чувствую наклёпку, только не знаю где, — с досадой сказал Догонашев. — С тобой в разведку — я бы еще крепко подумал…

— Это вы напрасно, Рашид Музагитович. Со мной не пропадёшь! Могу всадить три пули, одна в одну, на двадцать метров. Без оптики. С кем на спор?

8. Герой Советского союза

Мы ехали с Лалетиным на рейдовом катере с определенной целью — посетить ресторан «Якорь», в котором отмечал свой день рождения старший помощник капитана, Лев Иванович Зотов.

Валера приоделся соответственно — пиджак с искоркой, блестящий «бисерный» галстук и лаковые штиблеты. Из нагрудного кармана кокетливо торчал белый краешек носового платка. Рядом скучал Саша Будиш. Он был в отглаженном до шоколадной ломкости тропическом морском кителе. Золотой галун на его погончиках имел среднюю ширину — больше чем у матроса и чуть уже, чем у старпома. Девушкам это нравилось. У Саши были голубые глаза, тонкие черты лица и шапка кудрявых белокурых волос. Бывало такое — в ресторанах ему не давали водку и просили показать паспорт.

Ресторан «Якорь» располагался в уютном сквере. Был конец сентября, низкое солнце золотило клёны, пахло прелой листвой. Душа, как говорится, просила праздника.

На крыльце, у дверей заведения, суетилась пестрая толпа страждущих. Вход охранял солидный дядя с крутыми плечами борца и каменой мордой трамвайного кондуктора. Миновать его было невозможно.

— Местов нет, — сказал Саня печально. — Безнадёга! Этот лайнер уйдет в плавание без нас. Там будет играть музыка, но мы её не услышим.

Саша Будиш умел выражаться красиво.

— Нужно высвистать кого-нибудь из наших, кто уже там, — сказал я. — Потом уболтаем вышибалу, приставим стулья.

— Это вариант, — согласился Лалетин. — Но, за неимением времени, он нам не подходит. Мы не можем ждать милостей от природы!

— И у моря погоды, — добавил Будиш.

Валера задумчиво потёр подбородок и я заметил, что его лицо приняло особое, «артистическое», выражение.

— Сейчас главное — не светиться, — сказал Лалетин, — и не суетиться. Спешите видеть!

Он вынул из кармана сначала носовой платок, затем какую-то блестящую штучку и, немного повозившись, прикрепил её на лацкане пиджака. Мы обомлели. На груди Лалетина сияла звезда героя Советского союза!

— Лучше настоящей, — сказал Валера. — Вообще-то я изготовил медаль для другого случая, но выбирать не приходится. И еще. Ты, Будиш, пойдёшь справа, вплотную ко мне, Андрюха, слева, чуть сзади. Свитер скинь, повесь на руку, он слишком красный. И ещё не хватает одной детали… Валера посмотрел по сторонам: — Вот! Ждите меня здесь!

— Понесло вожачка, — заныл Будиш. — Морды нам не набьют?

— Будущее покажет, — успокоил я Сашу. — Гусара шрамы украшают.

Валера, тем временем, вёл переговоры с водителем чёрной «Волги», стоявшей у парадного подъезда. Потом он влез в машину и суетливо помахал нам рукой: «Быстро, сюда!»

Пока мы усаживались в автомобиль, Лалетин провел краткий инструктаж:

— Как пришвартуемся, ты, Саня, выходишь из машины и открываешь мне дверь. Потом всё по плану. Вперед!

Шофёр сработал чётко. Он выписал крутой вираж и эффектно, с визгом, тормознул у крыльца ресторана. Будиш, как испуганный выскочил из авто и, угодливо согнувшись, открыл дверь со стороны Лалетина. Другую руку он откинул за спину.

Из машины вышел герой Советского союза. Все взгляды были прикованы к нему. Будиш переиграл — встал по стойке смирно и приложил руку к пустой голове. Ему простительно, Саня ещё не служил в армии. Мы заняли свои места согласно диспозиции и Валера, прямой как жердь, с высоко задранным подбородком, прошествовал сквозь толпу. Плечистый Цербер выпятил живот и посторонился. Он впервые в жизни так близко видел живого героя и не отводил глаз от золотой звезды.

Лалетин не был бы Лалетиным, если бы не довёл свою роль до абсурда:

— Здравия желаю, командир! В каком полку служили? Майор Лалетин, прибыл на слёт ветеранов сражения при Чемульпо. Эти двое — со мной.

Когда мы прошли, он оглянулся и добавил, как бы оправдываясь:

— Надо же передавать опыт молодежи…

9. Кони-звери

…Эй вы кони, кони-звери, кони звери эх! — в уши ударила музыка с эстрады. Публика ела, пила, танцевала. Официантки сновали между столиками. Они ещё не устали. Наша компания расположилась в дальнем углу, сдвинув пять столиков. Веселье было в разгаре. Раскрасневшийся старпом сидел в президиуме и у него был счастливый вид. Слева закусывал огурчиком стройный лейтенант-пограничник.

Увидев нас, Лев Иванович стал еще счастливее:

— Заходите гости, гости дорогие! — сказал Лев Иванович. — Начислите штрафную герою!

Он заметил звезду на груди Лалетина.

— А это наша матроска… Оля, — старпом ткнул пальцем в кофейную грудь Будиша. — Пройдет немного времени, и Ольга станет капитаном дальнего плавания!

Лейтенант встрепенулся, привстал и протянул мне руку:

— Мы… их там, на Даманском, из «Катюш»… замесили всех…

Его язык уже не очень повиновался владельцу. Потом он поймал руку Будиша и поцеловал её мокрыми губами.

— Оленька, Олюнчик, только ко мне, — сказал лейтенант, усаживая пунцового Будиша рядом с собой. — Мне импо… ик! импонируют морячки!

После «штрафной» мне стало хорошо и я начал замечать детали вокруг. Пограничник рассказывал Будишу о своих подвигах на острове Даманский.

— Педаль до полика и на Пекин! — возбуждённо говорил он и гладил Сане коленку.

Видно в бою его здорово контузило — лейтенант обнял Будиша за плечи и стал приглашать на дамское танго. Бедный Саша краснел, неумело отбивался и сбежал, наконец, в туалет.

— С Ольгой поосторожнее, она не каждому по зубам, — советовал лейтенанту одессит Хатан. — Через одного даёт… по зубам.

Захмелевший Лалетин, восхищённый подвигом лейтенанта, подарил ему золотую звезду героя.

— Командир, ты достоин этой награды! — сказал он, прикрепляя медаль на китель пограничника, и добавил: — Носи на здоровье!

Веселье достигло кульминации и моряки заговорили по-английски.

— Я всех инвайт на рюмку уиски, — сказал тост четвёртый механик Гордеев.

Выпили.

— No smoking! — добавил машинист Осипов и этим исчерпал свой словарный запас.

— Твою мать… и токи фуко! — изрёк электрик Хатан, у которого познания в английском были еще меньше.

За столом появились пёстрые девицы — блондинка, брюнетка и рыжая. Осипов начал объяснять рыжей устройство дейдвудной трубы. Она щурилась, как кошка и понимающе кивала. Брюнетке понравился старпом. Я оказался рядом с блондинкой. Ее звали Ирина. Она спросила:

— Как тебе Эдит Пиаф?

— Обожаю Эдит, — с чувством сказал я. — И Пиаф тоже! У меня вся каюта обклеена ихними портретами.

Ира засмеялась и согласилась посмотреть мою коллекцию. Мы ушли вместе.

10. Под колпаком КГБ

Утром мы пришвартовали пароход к угольному причалу. На пирсе уже стоял милицейский газик, возле которого курили двое: пожилой усатый майор и штатский товарищ во всём сером. Шляпа у него была тоже серая. Как только вооружили трап, они поднялись на борт, махнули перед носом вахтенного красными корочками и прошли в каюту капитана.

— Не к добру это, — уверенно сказал Будиш. — Будут разборки. Хотя вчера, в «Якоре», наши вели себя культурно. Разбили всего один графин, да и то не об чью-то голову.

— А что, твой лейтенант, — спросил я, — жениться не предлагал?

— Сволочь, — коротко заключил Будиш, — нажрался, как свинья. Правда, цветы потом принёс.

— Ага, ты уже ворчишь, как законная супруга!

— Иди ты!

По громкой связи старшего механика вызвали к капитану.

— Значит, маслопупы отличились, — сказал Будиш. — И то хорошо, что не палуба.

— Теперь разговоров хватит на неделю, кто, кого, с кем и как.

На палубу вышел озабоченный старпом:

— Лалетин не пробегал?

— Не видели, — ответил вахтенный Будиш.

— Лев Иванович, что там? — спросил я и ткнул пальцем вверх.

— Хрень какая-то с этим орденом. Лейтенанта замёл патруль — помочился на здание КГБ. Нашел место, придурок. А у него — звезда героя. Вы эту звезду в упор не видели, да?

— Само-собой, — подтвердил я.

— Ну да, — пожал плечами Будиш.

— Увидите токаря, пусть зайдет ко мне, — сказал старпом и ушел.

— Саня, это ты виноват, — сказал я. — Не надо было пускать амурные дела на самотек. Отчаявшись, твой литёха и описал управу КГБ. Конец карьеры, разжалуют в рядовые! Мог бы помочиться хотя бы на контору капитана порта, это рядом. Кстати, как его зовут?

— Юра.

— Проводил бы Юрика до гарнизона. По-человечески. Потискал бы он тебя малость, с тебя бы убыло?

— Сашок, ты губки забыл подкрасить, — сказал проходивший мимо электрик Хатан.

Будиш потянулся за свайкой и я предпочёл сбежать. Для Сани настали трудные времена. Теперь только ленивый не припомнит ему эту историю.

На столе, на бумажном конверте, в лучах утреннего солнца сияла золотая звезда героя. Это было первое, что увидел Догонашев, открыв дверь капитанской каюты. У стола сидел молодой человек в гражданском сером пиджаке. Усатый милиционер стоял в стороне и стряхивал папиросу в хрустальную пепельницу. Капитан, Виктор Артёмович Шишкин, задумчиво ходил из угла в угол.

— Старший механик, Рашид Музагитович. Фамилию вы знаете, — представил капитан старшего механика.

Озадаченный дед застыл у двери и не сводил глаз с золотой звезды

— Такие, вот, дела, награда нашла героя, — без особой радости сказал Виктор Артёмович.

Бывалый разведчик на всякий случай сказал: «Служу Советскому союзу», — и сильно смутился.

Вошла буфетчица Светлана с кофе. Она была красивая и в белоснежном фартуке.

— Меня зовут Иван Иванович, — поднял голову молодой человек в серой одежде и пригубил кофе, — Зуев Иван Иванович. Введу вас в курс дела.

Зуев деловито полистал свой блокнот:

— Вчера патруль задержал нетрезвого лейтенанта пограничных войск Юрия Валерьяновича Утехина, который в этот момент справлял нужду у фронтона здания КГБ. У лейтенанта Утехина не оказалось при себе документов и он был доставлен в городскую военную комендатуру. Лейтенант Утехин заявил, что он участник боёв на острове Даманский, где командовал полком гвардейских реактивных минометов «Катюша» и буквально вчера его наградили медалью героя Советского союза. Это событие он и отмечал в ресторане «Якорь».

— Извините, перебью, — сказал фронтовик Догонашев. — «Катюши» давно уже сняты с вооружения.

— В том-то и дело, — продолжал Зуев. — Утехин оказался на самом деле не Утехиным. И не лейтенантом. Так что тело его и дело было передано в отделение милиции соответствующего района.

Усатый майор утвердительно кивнул:

— Точно так, — и добавил, — этим лицом оказался местный таксист, Котельников. К нему, значит, это… к Котельникову, пришел его приятель, этот самый лейтенант. Переоделся в гражданку и — в самоход. Извиняюсь, в самоволку. В самовольную отлучку. Котельников решил воспользоваться его военной формой и направился в ресторан «Якорь». Остальное вы знаете.

— Ну, а я тут при чем? — совсем запутался Догонашев.

Капитан достал большую штурманскую лупу и придвинул медаль поближе к стармеху:

— Читайте. Читайте вслух, Рашид Музагитович, на обратной стороне.

Дед по птичьи склонил лысую голову, долго фокусировал лупу и, наконец, медленно, по слогам, прочел: «За отвагу на пожаре. Догонашеву Р. М. п/х Ярославль».

Вошла буфетчица Светлана. Она была красивая и в белоснежном фартуке. Света быстро и ловко украсила стол немудрёной закуской: сыр, колбаска, солёные огурчики. Капитан открыл холодильник…

Потом вызвали Лалетина. Остывший и подобревший стармех спросил только:

— Лалетин, ты скажи, на кой хрен ты задарил мою медаль этому барану?

— Рашид Музагитович, простите, — Валера изобразил крайнюю степень смущения. — Я думал, что он тоже герой.

И уходя, обернулся:

— Я вам другую излажу, будете дважды…

11. Пятнадцать лет спустя

На флоте уже не было пароходов. Не стало славного племени кочегаров. Грянула перестройка. На судах вместо тропического вина стали выдавать апельсиновый сок. Ещё раньше я окончательно решил связать свою жизнь с морем и выучился на радиста.

Мы заканчивали погрузку контейнеров в Итальянском порту Бари, когда у трапа остановился зеленый «фиат» агента.

Из машины вышел человек, лет пятидесяти в скромном сером костюме, при галстуке и в ковбойской шляпе. В одной руке он нёс чемодан, другой поправлял на носу тёмные очки. Пока ковбой шагал по трапу, я успел рассмотреть наклейки на его чемодане: «Moskow — London — Rome».

— Здравия желаю, начальник, будем знакомы! Валера Лалетин…

— Кочегар дальнего плавания! — сказал я.

Мы обнялись. Лалетин прилетел на замену заболевшему мотористу. Банальная фраза — судьбе было угодно, чтобы мы встретились снова.

За день до прихода в Порт-Саид на «пяти углах» появилось отпечатанное на пишущей машинке объявление:

«ЖЕЛАЮЩИМ ВЫЕХАТЬ В ИЗРАИЛЬ

ЗАПИСАТЬСЯ У ПЕРВОГО ПОМОЩНИКА КАПИТАНА.

АДМИНИСТРАЦИЯ СУЭЦКОГО КАНАЛА»

На эту удочку клюнули наши женщины. Они приняли объявление за приглашение на экскурсию.

— Хотелось бы уехать в Израиль, — за всех сказала буфетчица комиссару.

Первый помощник капитана подпрыгнул на стуле:

— Как?! Что?! Куда?!

— А что, все едут, а нам так нельзя? — сварливо заявила повариха Лида. — Ужин я приготовлю заранее и — адью!

— В Израиле много интересного, — сказала уборщица Соня, — и там на четверть бывший наш народ.

— У ей зов предков, — пояснила Лида.

Комиссара чуть не хватил удар — пять девиц хотят предать Родину и уехать на ПМЖ за кордон! Да еще в Израиль!

Разобрались, конечно, стали вычислять автора объявления. Но не нашли.

Я догадался, чьих это рук дело. То ли еще будет!

Бари — Суэц. Сентябрь 1985 г.

Название второго рассказа в тетрадке разобрать не удалось — рукопись была сильно подпорчена влагой. Оставлю его на потом и назову «Третий удар». А пока…

Месть Лумумбы

Мы с Шурой Злобиным красили надводный борт, балансируя на маленьком плотике. Его устройство было простым и надёжным: шесть ржавых бочек и деревянный настил, покрытый толстым слоем краски всех цветов и оттенков. Работа лёгкая и приятная, и не требует умственных усилий. Макай себе валик в бадью с чёрной краской и рули в любом направлении. Малярный валик на длинном бамбуковом древке крутится легко и плавно. Густая асфальтовая краска хорошо кроет и с легким всхлипом ложится на ровную поверхность. Белилами я подновил разлапистую грузовую марку. На искрящемся чёрном фоне она сияла замысловатым китайским иероглифом.

Тёплые лучи майского солнца играли на волнах и по спирали закручивались, уходя в глубину. По борту танцевали волнистые узоры солнечных зайчиков. На зелёной воде отдыхали сварливые чайки. Они ругались между собой, крутили носатыми головами и спорили, кто из нас свалится в воду первым. Пахло солёным морем, спокойствием и мазутом.

Злобин прислонил свой шест к борту, расправил квадратные плечи и продекламировал в утреннюю дымку:

По морю плавал чёрный буй.

К нему поплыл какой-то… дядя.

А с берега на это глядя,

Ему кричали: «Не рискуй!»

— Бурные аплодисменты! — сказал я.

Встревоженные чайки захлопали крыльями. Злобин, довольный произведённым эффектом, скомандовал: «Перекур!», — и достал мятую пачку «Беломора». Потом сделал мне замечание: — Там вон, сопли подбери, видишь, залез за край!

— Без лысых знаем, — флегматично ответил я, — подсохнет краска, выправим.

Шура был лысым. Он самостоятельно брил свой шишковатый череп и говорил: «Лысые — они умные!»

Злобин стряхнул пепел в котелок, размешал краску и неожиданно спросил:

— Андрюха, как ты как думаешь, Чацкий переспал с Катериной? Или она его того, бортанула?

— Ну, ты даешь, Шурик! Чацкий, он где?

— Где-где, в Караганде! — острил Саша. — В «Горе от уме».

— А Катерина твоя, наверное, из «Грозы»?

— Один хрен! Значит, это была Лида.

— Может быть, Лиза?

— Ну, Лиза, какая разница? Я этих баб всегда путаю…

Саня, в свои двадцать четыре года, был заочником «бурсы», средней мореходки. В перспективе он видел себя капитаном.

— Мне некогда раскачиваться, — говорил Злобин и морщил низкий лоб, — возраст подпирает. Знакомый кэп, Солоухин, возьмет меня третьим помохой. Потом, в три свиста закончу «вышку». А там — два шага до капитана. Пойдёшь ко мне в боцмана?

— Если не передумаешь, — сказал я пророческие слова. — Солоухин, он кто, твой родственник?

— Да нет, пили вместе…

«Здорово тогда надрался Солоухин», — подумал я.

Сверху, перегнувшись через фальшборт, на нас смотрел боцман Варенников:

— Эй, на барже! — вдруг закричал он. — Валик держи!

Но было поздно. Плотик качнуло и бамбуковый шест скользнул вниз, увлекая за собой малярное ведро. Саня попытался ухватить инструмент на лету, да не успел. Его ладонь прочертила изящный финт на свежей краске и Злобин тяжёлой глыбой обрушился в воду. Среди алмазных брызг мелькнули подошвы его новых ботинок. Волны сомкнулись и море охотно приняло свою жертву.

Боцман оказался на плоту раньше, чем Сашкина лысина вновь засветилась над водой. С большим трудом мы вытянули отяжелевшего матроса на дощатый настил плота. Мокрый Злобин шумно отплёвывался и размазывал чёрную жижу по щекам и лысине. Левый ботинок он потерял.

— Патрис ты наш Лумумба*, — задыхаясь от смеха, пропел дракон*. — Иди в яму*, солярой отмой ее… лысину.

Кошкой я зацепил бамбучину с малярным валиком. Бадья с краской была утеряна навсегда.

С этого дня Злобина стали дразнить Лумумбой. Но не долго. Судьба готовила ему новое, более суровое испытание.

С Лумумбой мы проживали в двухместной каюте матросов. Входя в каюту, Злобин обычно кричал: «Андрюха, ты живой?» Это меня бесило.

Вечерами Шурик корпел над контрольными работами и писал сочинения. Науки постигались с трудом, тем местом, на котором сидишь. Усидчивостью называется.

— Накатаешь с книжки, вроде, всё ясно, всё правильно. Перечитаешь, возникают сомнения и новые мысли, — рассуждал Злобин голосом Алексея Пешкова.

— Везет тебе, Шурик. У тебя еще и мысли бывают, — посмеивался я, листая его опусы, — цитирую: «Муж бьет, свекровь грызет и еще Крымская война! Душа Катерины не выдержала и, севши в лодку, уплыла вниз по Волге». У классика это звучит не так безнадежно.

Однако смутить Злобина было не легче, чем швартовый кнехт:

— Много ты понимаешь! Нам говорили — сочинение должно быть изложено просто, ясно и своими выражениями.

— Тебе это удалось. На все сто!

— Не выпендривайся, тебе и так не смочь!

Однажды, заглянув ему через плечо, я прочел на английском: «Тхере аре ася брейкерс». *

— Ух ты! — сказал Злобин радостно. — Ты и по-английски спикаешь еще хуже меня!

Я не стал говорить ему, что был победителем школьной олимпиады по английскому языку в городе Новосибирске.

В конце мая произошли два важных события. Первое — нашего «папу», Виктора Артёмовича, сменил капитан Фисенко, второе — у боцмана родился долгожданный наследник.

Фисенко сразу прозвали «ковбоем». Он любил и умел швартоваться без буксиров. Однажды машина не отработала задним ходом и мы въехали носом в причал. Чтобы залатать дыру в форпике, судно поставили в док.

По случаю рождения Степки Варенникова (рост 54, вес 3600) был устроен национальный праздник и матросы, скинувшись, купили ему жёлтый педальный автомобильчик. Боцман выпросил двухнедельный отпуск, а ВРИО стал Александр Петрович Злобин.

Не я первый заметил, что власть меняет людей. Первым делом, Злобин перебрался в каюту боцмана. Потом сменил затрапезную робу на новую, начал отращивать усы и разговаривать сиплым басом. Кроме того, он завёл блокнот, в котором делал таинственные записи. Перед этим оглядывал небосвод, грыз карандаш и хмурил брови.

— Лумумба, оперу пишешь? — подначивал его электрик Хатан.

— Какую оперу?! — отвечал деловой ВРИО. — Теперича не до музыки.

— Опер сказал про всех писать?

На судне два человека стали называть Шурика Петровичем — капитан и матрос-интеллигент, Саша Будиш.

Машинист, Паша Сенчихин, тоже не упускал случая пошутить:

— Пет’овитч, спой песнью, — говорил он с прононсом Любови Орловой из кинофильма «Цирк».

Потом делал торжественное лицо и сам пел:

Широка страна моя родная,

Много в ней полей лесов и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где Лумумба — тоже человек!

Злобин не отвечал на дурацкие шутки (себе дороже), сопел и молча ретировался.

«Азиатский» гальюн, на главной палубе, не работал давно. Его выхлопная труба забилась отходами человеческой жизнедеятельности и прочистить шпигат не было никакой возможности. Засорение пытались устранить тросиком, железной проволокой, лили в жерло каустик и даже серную кислоту. Не вышло, в буквальном смысле, ничего. Хозяйственный ВРИО, решил исправить это упущение, используя прогрессивные технологии.

— Сжатый воздух в доке есть. Шланги есть. Люди будут, — уверенно заявил Лумумба и сделал пометку в своем блокноте. — Добровольцы имеются?

Таковых не оказалось.

— Назначу сам, волевым решением, — сказал Злобин с апломбом директора космодрома. — Пойдет Саня Будиш и ты, Андрюха, будешь?

— Нам, где бы ни работать, лишь бы не работать, — нехотя согласился я.

В начале операции Лумумба инструктировал Будиша, как перед боем:

— Связь — визуальная, через иллюминатор. Махну рукой один раз — включай воздух, махну два раза — вырубай клапан, — говорил Злобин, размахивая широкой ладонью перед носом матроса.

У Будиша шевелились кудри.

— Только без рукоприкладства! — сказал интеллигентный матрос. — Все будет чётко, в ритме вальса.

В прошлой жизни Будиш закончил музыкальную школу и в ритмах соображал.

— Пойду, выпрошу у ревизора защитный химкомплект, — сказал я. — У меня самый дерьмовоопасный фронт работ.

— Не дрейфь, матрос, боцманом будешь! — дружески хлопнул меня по плечу Злобин.

Мне показалось, что я стал ниже ростом и ответил: «Хорошо, что не Лумумбой!»

Наконец, все приготовления были закончены и наша команда заняла свои места.

К штуцеру, на борту дока, подсоединили толстый резиновый шланг. Его конец обмотали ветошью и забили в выхлопное отверстие гальюнного шпигата. Мне досталась неблагодарная участь держать этот шланг, чтобы его не вырвало сильным напором воздуха.

Будиш покуривал у синего клапана в доке. Злобин, как руководитель проекта, завис над унитазом и шуровал там манильским квачом.

Я увидел, как Будиш резко повернул вентиль. Резиновая кишка ожила, вздрогнула, и издала шипение паровоза, отправляющегося из Владивостока в Москву. Я вцепился в шланг, который норовил выскочить из отверстия, как пробка из бутылки с шампанским. Потом матрос закрыл кран, затем снова открыл. И так несколько раз. Я не мог стереть испарину со лба, боясь выпустить резинового питона. Наконец, послышалось приглушённое «пух!» и воздух со свистом устремился в отверстие шпигата. Что ни говори, а прогрессивные технологии — великое дело!

Напротив меня Будиш лихорадочно закручивал клапан. Вдруг он присел, выронил сигарету и, что было духу, рванул вдоль борта в сторону переходного мостика. Его белокурая грива развивалась у него за спиной. Потом, гремя коваными ботинками и поминая всех святых, промчался свирепый Злобин. С головы до ног он был, извиняюсь, в дерьме.

Вероятно, Будиш не понял визуальную команду и открыл воздушный клапан, когда Лумумба склонился над унитазом.

Я уже поднялся на судно, а гонка все ещё продолжалась. Злобин сократил дистанцию в два раза, обманув Будиша на переходах. Трагический финал марафона был ясен: «Напрасно старушка ждет сына домой…». Охотники африканских племён, бывает, загоняют леопарда. Лумумба, несмотря на свою массивность, летел как медведь за сохатым, сметая все на своем пути. И едва не смёл капитана. Фисенко загородил ему проход спардека и, зажав нос, спросил:

— Откуда это, Александр Петрович?

— Из азиатского шпигата… Убью гада!

Таким образом, Лумумба поменял знаменитое африканское имя на простое голландское — Шпигат. И, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

— С таким прошлым трудно стать капитаном, — сказал я Злобину жестокую правду.

Шпигат мне этого не простил.

Прошли годы. Однажды, получив направление на судно, я вышел из конторы пароходства, открыл дверцу машины и услышал:

— Нарушаем, товарищ! Инспектор ГАИ, прапорщик Злобин.

Я обернулся. За моей спиной стоял Шпигат. Усатый, толстый, монументальный, с внушительной бляхой на груди. Человек-скала. И этот человек делал вид, что никогда не обмакивал свою кисть в мой котелок с краской.

— Парковка в этом месте запрещена, — грозно сказал он, помахивая самодельным деревянным жезлом, — водитель, предъявите документы на автомобиль!

Я показал.

Злобин покосился на мои погоны, взъерошил усы и по-прежнему делал вид, что не узнает меня:

— Придется заплатить штраф, (ехидно) гражданин начальник!*

Наслаждаясь своей властью, инспектор Злобин, выписал штрафную квитанцию и протянул мне жёлтый листок:

— Извини, что мало, — развязно сказал прапор. — Больше просто не могу.

Он задержал бумажку в руке, явно ожидая моей реакции.

— Шпигат ты наш Лумумба, — сказал я с тихой грустью, усаживаясь за руль, — знаешь, отчего у меня на душе так паршиво?

— ?

— Я жалею, что не засыпал тогда в шпигат горсть картечи!

Словарь

Патрис Лумумба — африканец, борец за независимость Конго.

Дракон — боцман.

Яма — так, в шутку, называют машинное отделение.

Тхере аре ася брейкерс — вольное прочтение с английского: There are ice breakers — это ледоколы.

Начальник — так коротко называют на судне начальника радиостанции.

Третий удар

Корма — лучшее место, где можно скоротать время перед обедом.

Плотник Валера Шашкин примостился на комингсе румпельной и наждачной шкуркой полировал новую рукоятку кувалды.

Интеллигентный матрос Саша Будиш сидел на чугунном кнехте, покуривал и мечтательно смотрел в небо.

Мы с практиканткой Нинкой Сазоновой висели на планшире и любовались узорными разводами зеленой воды, убегающей к горизонту. Носатые курильские чайки парили рядом в надежде ухватить выброшенную винтом рыбку.

Непоседливый Люлёк слонялся от борта к борту и пинал манильский кранец, подвешенный местными спортсменами вместо боксерской груши. Когда это занятие ему надоело, Люлек подошел к плотнику. Он критически осмотрел новую рукоять кувалды и не удержался от совета:

— Горбатого лепишь, сучкогрыз. Рубчики надо нарезать для крепкого захвата и макушку закруглить.

Плотник Валера Шашкин — опытный моряк и старше нас лет на пятнадцать. Высокий и жилистый, он был ловок в морском деле и мог находиться сразу в нескольких местах. Этому есть документальное подтверждение. Однажды, я сделал панорамную фотографию судна из трех склеенных снимков. На ней Шашкин был на корме, на баке и на спардеке одновременно.

— Шишку себе заточи, — невозмутимо сказал Шашкин и отодвинул кувалду, чтобы пропустить на палубу токаря Лалетина.

Лалетин поднялся из румпельной и, щурясь от света, стянул с головы шумозащитные наушники.

— О, радист явился! — сказал ехидный Люлек, — ништяк ты загорел в своей «яме»!

Лалетин вытер ветошкой черные промасленные ладони, водрузил наушники на шею и закурил.

— Запали что-нибудь про море, Валера, — попросил я.

— Извольте-с… Помнишь, Андрюха, ты мне фото заснял? — спросил он. — Мы тогда на корме рыбачили и все были при наушниках. Показал я снимок в родном колхозе, мужики и спрашивают: «На кой ляд вам эти наушники на корабле?» Говорю им на полном серьезе: «По технике безопасности так положено. В море, когда волны огромные, выше сельсовета, летучие рыбы планируют целыми стаями и, если не увернёшься, обгрызут тебе все уши начисто! Вот и приходится на палубе наушники одевать — для защиты ушей».

— Поверили тебе?

— Не, не поверили. Посмеялись и говорят: «Ну ты трындишь! Что волны бывают выше сельсовета, ладно, верим. А вот, чтобы рыбы летали — эт-ты врешь!»

Валера затушил папиросу о каблук и щелчком послал ее за борт. Потом вежливо сказал Будишу:

— Саня, убери свой транец с кнехта, пожалуйста. Сидеть на кнехте — все одно, что у боцмана на голове.

— Тебе жалко? — лениво ответил Будиш.

— Дело не в этом, — серьезно сказал токарь, — стармех работу поручил — осадить кнехты до штатных размеров. Придется попотеть. Дед сегодня не в духе. К обеду велел закончить.

Лалетин вынул из нагрудного кармана блестящий штангенциркуль, «колумбик», и принялся замерять высоту кнехта.

— Запиши, — сказал он плотнику, ползая на четвереньках вокруг чугунной тумбы, — корма — шестьдесят пять, бак — шестьдесят четыре. Полтора — лишку. Кто смелый?

Смелой оказалась Нина Сазонова, наша отважная практикантка. Она везде хотела быть первой. Хрупкая девушка с трудом подняла тяжелую кувалду и умостила ее на узком плечике. Матросы с садистским интересом наблюдали за необычным зрелищем. Потом Нинка отставила зад и весом уронила молот на круглую шляпу кнехта. Дзынь!

Нинка бросила кувалду и гордо блеснула серыми глазами — вот вам! Я смогла!

— Саня, теперь твоя очередь, — пожалел девушку Лалетин, — у тебя получится лучше.

Будиш подошел к снаряду, как маэстро к роялю «Стейнвей». Саня закончил музыкальную школу и у него остались прежние навыки. Он картинно раскланялся перед публикой и сделал несколько вялых ударов по кнехту.

— Хорошо, но мало, — сказал Лалетин после повторного замера. — Надо осадить еще на восемь микрон. Давай, руби, Санёк!

Будиш вошел в раж. Тяжелая кувалда с грохотом падала вниз и отскакивала от массивной чугунной тумбы. Нинка с восхищением смотрела на молотобойца. Испуганные чайки увеличили дистанцию, а потом и вовсе пропали из виду.

— Не хочешь поучаствовать? — подкрался ко мне Лалетин.

— Не, я лучше якорь пойду затачивать…

— Кто так бьет? Кто так бьет!? — презрительно сказал подошедший на шум матрос Злобин, — шлёпаешь, как по крышке рояля… ладошкой! Дай сюда, учись, студент!

Шура Злобин, он же Лумумба, он же Шпигат отличался дурной силой. Он был здоров как бык и не очень дружил с головой. Иногда его путали со шкафом.

Злобин поплевал на ладони и ухватил кувалду. Тяжелый молот в его руках смотрелся как резиновый молоточек в кабинете невропатолога. Лумумба развернулся и с плеча, на выдохе, со всего маху, гвозданул по кнехту:

— Раз!!!

— Два!!!

— Стой!

— Три!!!

«Стой!», — крикнул появившийся на корме боцман. Но было поздно. Чугунная тумба не выдержала третьего сокрушительного удара и от её «шляпы» откололся приличный кусок величиной с глубокую тарелку. Обнажилось девственное лоно кнехта. Я не думал, что внутри он пустой.

— Ты чего натворил, лишенец?! — заорал дракон и вырвал из рук матроса злополучный молот. — Зачем?

— Я думал, они кувалду испытывают, — растерянно оправдывался Злобин, — на прочность, с новым топорищем.

— Это мы кнехты осаживали, — сказала Нинка с детской непосредственностью. — Восемь микрон осталось. Теперь, наверное, переборщили…

— И кто ж это вас надоумил? — зарычал дракон.

Все стали искать глазами Лалетина. Того и след простыл. Валера предусмотрительно исчез в румпельной, а она, как известно, соединяется с машинным отделением через туннель гребного вала.

Вероятно, история с кувалдой не отразилась на карьере матроса Злобина, потому что в следующем рассказе речь пойдёт снова о нём.

Не в штанах дело

Матрос Александр Злобин беззаветно любил деньги. Получив зарплату, Шура раскладывал пасьянс из разноцветных бумажек и огорчался, если они были выданы мелкими купюрами. Особенно ему нравилась двадцатипятирублевка. Бордовый насыщенный цвет, хрустящая бумага и портрет вождя вызывали у него душевный трепет и эстетическое наслаждение.

— Четвертак невозможно подделать, — говорил Злобин, любуясь на просвет водяными знаками. — У него классный портрет и хорошая бумага.

Саша часто просил меня разменять мелкие купюры на более солидные.

— Не в деньгах счастье, а в их количестве, — соглашался я и получал за новенькую банкноту стопку подержанных пятёрок и трёшек.

Червонцы Злобин тоже любил и берег для себя.

— Может «рыжими» возьмёшь? — уговаривал меня Злобин и подносил к носу веер лохматых рублей.

У Шурика была привычка обнюхивать все предметы, от апельсинов до портянок.

— Рубли — это уж слишком, — говорю. — Скоро будешь обонять свежие японские йены. Их делают из рисовой бумаги. А лучшую бумагу производят из рисовой каши, которую готовят на древесном угле по старинному рецепту.

— Значит, наши бабки делают из «кирзы», — заключил Злобин.

«Кирзой» Саша называл перловую кашу.

По весне нам выпал рейс на Японию. Это был подарок судьбы. Летом я собирался в отпуск и мне хотелось похвастать своими заграничными приключениями родным, друзьям, а главное, подружкам. Я считал себя моряком «загранзаплыва», имел визу, но за кордоном бывать еще не приходилось.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Линейщик «Омолон» потерял караван прямо в акватории порта Корсаков. С большим креном он виновато стоял на рейде, а вокруг плавали мокрые сосновые бревна.

Чтобы выполнить торговые обязательства, пароходство решило загрузить другое судно и наш старый каботажник оказался в порту очень кстати. Мы перешвартовались на лесной причал и докеры рьяно принялись за работу. Грузчикам была обещана премия и дополнительный выходной день. При помощи ломиков и «такой-то матери» докеры за пару суток забили твиндеки тяжелой лиственницей. На палубу погрузили легкую сосну.

Нам повезло ещё раз. Вместо соседнего Хакодате пароход направили в южный порт Яцусиро. Шлёпать туда по хорошей погоде самое малое — пять дней.

«Больше суток, больше шмуток», — шутили моряки.

В Японском порту Яцусиро мы с Шуриком Злобиным получили на двоих три тысячи йен.

— В городе разменяете и поделитесь, — сказал третий помощник, выдавая валюту. — Мелких денег нет.

— Разделим по-честному, — сказал Злобин и заграбастал наш общий капитал.

— Давай лучше поровну, — ответил я.

В каюте, при ярком свете настольной лампы, Шурик с первобытным интересом разглядывал невиданные до сего купюры. Три бумажки по одной тысяче йен. Потом не поленился и принёс с мостика большую штурманскую лупу.

— Наш Ленин гораздо солиднее, — наконец убежденно сказал Злобин.

— Ещё бы! — согласился я, заглядывая Шурику через плечо.

— Самурай староват и борода у него пучком, — злобствовал Злобин.

— Пиджачок хорошо сидит но, весьма старомодный и, видать, поношенный, — добавил я в тон.

— К тому же бородавка на носу и уши торчком.

— Паршивые деньги, — сказал я, — презентуй их мне.

— Деньги хорошие, но мало, — вздохнул Злобин и с сожалением протянул мне бумажку в тысячу йен. — Остальное завтра, когда разменяю. Куплю себе штаны!

Сказано — сделано. На следующий день счастливый Злобин ввалился в каюту с цветным бумажным пакетом.

— Андрюха, ты живой?! — как обычно заорал он с порога и радостно и вытряхнул на диван свою покупку.

В тонкий целлофан тугим бутоном были завернуты синие американские джинсы.

— Сбылась мечта! — поздравил я Шурика. — Фирма?

— Леви Страус! — гордо сказал Злобин и жестом фокусника превратил сверток в жёсткие негнущиеся брюки.

Глянцевых этикеток на них было больше, чем игрушек на рождественской ёлке.

— Икура дэс ка? — сказал я недавно заученную фразу.

— Две тысячи, — ответил Шура. — Акулы империализма! Но я сторговал за полторы. Еще и презент дали, смотри!

Злобин крутил перед моим носом стерео-открытку. На ней миловидная японка подмигивала и застенчиво прикрывала рукой обнажённую грудь.

— Спрячь её, таможня не пропустит, — посоветовал я.

— Да чего там… подумаешь, сиськи наголе…

— Сиськи они тебе и не простят. К тому же японские…

— Япония — сплошная барахолка, — говорил возбужденно Злобин, натягивая на свой толстый зад новые джинсы. — Базар в каждом переулке и, главное, можно торговаться и примерять всё на свете!

— Завтра тоже тряхну мошной.

— Смотри, штаны, как влитые! — сказал Шура. — Тесноваты чуток, но это ничего, разносятся.

Джинсы обтягивали злобинский зад, как манильская оплетка тугой кранец.

— Придется фигуру под штаны подгонять, — пошутил я и добавил фразу из рентгеновского кабинета: — Выдохнуть! И не дышать!

— Это ты от зависти, — без обиды сказал Шура. — Хорошего человека должно быть много!

— Первый парень на деревне! — продолжал ехидничать я. — Теперь можно и жениться. Только с замужними не тягайся…

— Почему это?

— Муж застукает, в штаны не успеешь запрыгнуть…

Две недели Шура разнашивал новые джинсы. Его ничуть не огорчал синюшный цвет собственных ляжек, которые впитывали едкую краску грубой материи.

— Это натуральная краска индиго, из Индии, — сказал как-то Злобин. — Говорят, даже от хондроза помогает.

— И от заикания тоже, — добавил я. — Но, только до первой стирки. Потом эффект пропадает.

Беда случилась после стирки. Злобин стоял перед зеркалом, совершенно убитый. Новые джинсы не сходились на его бедрах сантиметров на десять. Шурик пытался утянуть в себя живот, влезть в брюки по-змеиному, лёжа на диване, растягивал неподатливый материал руками — всё было напрасно.

— Сели штаны, — сокрушённо произнес он. — Это конец всему!

— Попробуй запарить утюгом, — посоветовал я, — через мокрую марлю.

Но и это не помогло. Ковбойские штаны не шли ни на какие компромиссы.

— Отдай джинсы Пони. Она их запросто подгонит, — сказал я.

Пони — это Ольга Понягина, наша девушка-дневальная. Прибыв на судно, она организовала кружок по интересам, в который полноправными членами вошли два машиниста и третий механик. Ольга из обыкновенной льняной простыни сшила им модные рубашки цвета слоновой кости и даже притачала подобие фирменных лэйбочек. Завистники окрестили неформальный клуб «Пони и маленькие кони», а Ольгу за глаза дразнили Поняга или даже Коняга. Бог им судья…

Злобин вывернул штаны наизнанку.

— Чёрта с два! — сказал он. — Никакого запасу. Жадные подлые капиталисты!

Как говорят киношные комментаторы, далее последовала непереводимая игра слов в адрес международного империализма, японского городового, императора и всей их родни до седьмого колена.

Хороший совет дал боцман Варенников.

— Возьмем, к примеру, меховые шапки, — сказал дракон, — их делают, в общем-то, одного размера. Потом окунают в соленую воду, напяливают на разные болванки и, после усыхания, получают нужный калибр. Этаким макаром и штаны растянуть можно.

Он критически посмотрел на Злобина:

— Под твою корму аккурат пилорус подойдет. От главного компаса, на верхнем мостике.

Шура Злобин последовал мудрому совету. Через полчаса его мокрые джинсы, натянутые на тумбу магнитного компаса, весело махали штанинами под свежим норд-остом. Матрос не учёл одного — пилорус намедни был окрашен масляной краской в яркий зеленый цвет.

Краска встала и не приставала к рукам, но реакция с заграничной индиго вышла самая неожиданная. На джинсах, ниже задних карманов и фирменной лэйбы, образовалось гнусное коричневое пятно.

— Это, наверное, из-за сиккатива, — сказал боцман Варенников. — Я краску сиккативом разбодяжил, чтобы быстрее сохла.

— Никакой это не сиккатив, — сказал Прохоров. — Это гораздо хуже.

— Цвет детской неожиданности, — подтвердил интеллигентный матрос Саша Будиш.

— Нужен хороший пятновыводитель, — сказал я.

— Может ацетоном?

— Нет, ацетоном нельзя, — возразил токарь Лалетин. — Ацетон и натуральный цвет вытравит, светлое пятно будет. А вот антинакипином, наверное, в самый раз. Дуй, Шурик, в яму, разводи антинакипин и на пару часов замачивай в нём свои брюки.

Химия — загадочная наука и бывает трудно угадать конечный результат опыта. Это я помнил ещё со школьной скамьи, когда смешивал в одной колбе все имеющиеся на столе реактивы. Адская смесь кипела, дымила и иногда взрывалась.

Из купели с антинакипином синие джинсы Злобина вышли голубыми. А пятно на филейной части стало более контрастным и поменяло цвет на бордо.

— Картина Репина «Не ждали», — сказал Паша Сенчихин.

— Терять тебе нечего, кроме своих штанов, — рассудительно сказал плотник. — Вяжи джинсы на выброску и — за борт!

— Выбросить что ли?

— Слушай сюда. Привяжи джинсы штертиком и буксируй за кормой. Линь отпусти подальше, чтобы на винт не намотать. Способ проверенный, результат гарантирован!

Вечером Злобин выудил японские джинсы из солёных волн Японского моря. Оказалось, что терять было чего. От штанов осталась ровно половина — вся фронтальная часть исчезла в морской пучине. Вероятно, подвела химия, растворившая синтетические заграничные нитки. Зато пятна на задней части как не бывало!

— Теперь из этого даже шорты не выкроить, — безмерно страдал несчастный Злобин. — Полторы тысячи японских йен — и все коту под хвост!

— Не журыся, Шурик, — успокаивал его боцман. — В конце концов, дело не в штанах, а в штанах дело!

Поршень механика гаврилова

Зри в корень!

Козьма Прутков.

На каждом судне, как и в любой деревне, есть дурачок, горький пьяница и гулящая женщина. На старом каботажнике «Ярославль» гулящей считалась уборщица, «бесхозная» Люська.

Люсьен Журавлева была молодой, красивой, доверчивой и наивной. Она часто попадалась на матросские штучки: то разыскивала боцмана на клотике*, где он по обыкновению пил чай, то вылетала на крыло мостика полюбоваться «экваториальными столбами» или извержением Везувия на Курильских островах.

— Люська — свой парень, — говорил одессит Хатан. — Без острых углов и с морским характером.

«Бесхозной» Люську прозвал старший помощник, который любил порядок и ясность во всем.

— Морской порядок, это, когда всяк знает свое место и находится при деле, — назидательно говорил он. — Дневальная*, к примеру, замужем. Пекарихе нравится ревизор*. У буфетчицы* намечается свадьба и пополнение в семействе. Не суть важно, что случится раньше. Повариха, как и положено, симпатизирует артельщику*. И только Журавлева, как баржа в тумане, сбилась с курса. Бесхозная, одним словом.

Зотов Лев Иванович был вечный старпом и до «Ярославля» работал на пассажирских судах. «Там больше половины прекрасной половины, — говорил чиф*. — Вот и приходилось, в основном, командовать ЖОПом — женским обслуживающим персоналом». ЖОПом он руководил с удовольствием и любил на собраниях обсуждать пикантные подробности из жизни своих подопечных. Особенно доставалось Люське:

— При обходе судна было замечено: Журавлеву держит на руках какой-то здоровенный парень с усами. И, что обидно, не из нашего экипажа! Растерялся моряк, отпустить ее — утерять кураж, куда положить, тоже не знает. А Журавлева мечтательно смотрит в подволок и нагло обнимает его за шею. И, что обидно, даже не сопротивляется! Так это было, Журавлева?

— Никто не может запретить мне любить! — с комсомольским задором отвечала Люська. — Вдруг, я замуж за него выйду?!

— «Вдруг», Журавлева, даже чирьяк не вскакивает, — укорял ее добрый Лев Иванович. — У нас пол экипажа холостых парней, мало тебе?

— Ага! Что я, дурочка с переулочка?! — натурально возмущалась Журавлева. — Походи по базару, поторгуйся! Пробовать-то, пробуют, а замуж не берут…

— Этими вывертами ты испортишь себе всю биографию, Журавлева, — добавил стармех Догонашев. — Замуж — не напасть, а вот визу тебе точно прикроют. За аморалку. Без визы на флоте чего делать?

— Вам хорошо, сходил в «аквариум», поймал «русалку», — невозмутимо парировала Люсьен. — «И, что обидно», — передразнила она старпома, — если мужчина завернул «налево», то он — жизнелюб! А если бедная девушка согрешила по большой любви, так она уже и развратница!

Люсьен пришла к нам поваром сразу после окончания училища, но пережив кошмары морской болезни, она стала не переносить запах сырого мяса и вид крови. Какой из нее повар? Пришлось перевести Люську в уборщицы.

— Аллергическая реакция организма, — констатировал диагноз судовой врач. — Такое часто по беременности случается.

— Ни-ни! — возмущалась Люсьен. — Чтоб я, чтоб с кем?! А если уж с кем-то — то только по большой любви!

Большая любовь у Журавлевой случалась довольно часто. По вечерам ее задорный смех слышался то в одном конце судна, то в другом.

— Люська вышла на охоту, — говорил старпом. — Добром это не кончится.

И как в воду смотрел.

Однажды утром Люську увезла карета «скорой помощи». Судовой доктор теребил бородку и на все вопросы отвечал коротко: «Врачебная тайна, понимаешь…» Старпом выражался тоже уклончиво: «Что-то там по-женски… говорил же я ей, дуре!»

К обеду на судно прибыл Русанов, седенький старичок, начальник Отдела по охране труда и сам учинил экипажу внеочередной инструктаж по технике безопасности. Обычное дело — на мачты лазать со страховкой, обувку без задников не носить, со стальными тросами работать только в рукавках.

Под занавес он озвучил выдержку из Акта Н1 по последнему случаю: «Уборщица Журавлева Л. А., во время производства приборки в каюте второго механика Гаврилова А. В., намылила палубу мылом, поскользнулась и присела на запасной поршень от АДГ*, который хранился в углу каюты второго механика. Схема прилагается. В результате падения Журавлева Л. А. повредила себе промежность и была отправлена «скорой помощью» в базовую больницу «Водник…»

Начальника по ТБ на судне приняли хорошо и, когда он уходил, мне пришлось подстраховать его на сходне трапа. Русанов на прощание пожал мне руку, помедлил и сказал с изумлением: «Представляешь, сынок, какой у вашего механика ПОРШЕНЬ?!»

Словарь.

АДГ — аварийный дизель-генератор.

Артельщик — обычно, матрос, заведующий «артелкой» — продовольственным складом на судне.

Буфетчица — девушка, которая обслуживает комсостав в кают-компании.

Дневальная — девушка, которая обслуживает рядовой состав в столовой команды.

Клотик — самая макушка мачты.

Ревизор — так иногда называют 2-го помощника капитана.

Чиф (от англ. chief mate) — старший помощник капитана.

Тесный контакт

1. Барыга

Однажды меня вызвал к себе старший помощник Лев Иванович Зотов. Чиф сидел в своём кресле и прихлёбывал чай из керамической кружки с отбитой ручкой. « I’m the BOSS» — прочёл я надпись на ее круглом боку. Зотов был после сауны и одет по-домашнему — в старую застиранную тельняшку и фетровые тапочки. От его красных щёк можно было прикуривать.

— Звали, Лев Иванович? — спросил я, переступив комингс его жилища.

— Входи, входи, Андрей Степанович, — приветливо сказал Зотов и утвердил кружку на собственном колене, — присаживайся, есть серьёзный разговор.

Старпом никогда не называл меня по имени и тем более — по отчеству. «Не к добру это», — подумал я.

— Быть тебе завпродом, Андрей! — душевно произнёс чиф, скрестил руки на груди и откинулся в кресле.

Поза Наполеона после Аустерлица.

— Увольте-с, Лев Иванович, — говорю, — у меня к этому нет способностей.

— Не будь ребёнком, Абинский, — обиженно протянул старпом. — Матрос должен уметь всё! Как говорится, не можешь — научим, не хочешь — заставим!

Я не был ребёнком, мне было восемнадцать лет.

— Шутки у вас… говорят, это дело добровольное…

— А кто будет?! — моментально вскипел старпом. — Вязов уже неделю не просыхает, повариха бастует, раскладку на камбуз кто, Пушкин выдавать должен?

У меня не хватило воображения, чтобы представить любимого поэта, черпающего квашеную капусту из вонючей бочки.

— Зачем Пушкин? — говорю. — У нас десять матросов, есть более достойные…

— Нету, Абинский, нету! — горячился старпом. — Валяй, найди мне хоть одного трезвого пьяницу!

Лев Иванович знал, что говорил. Мы грузили танки и боеприпасы у причала порта Ванино. Рядом отдыхал длинный железнодорожный состав из солнечного Азербайджана. В любое время можно было постучать в дверь товарного вагона, протянуть в щель три рубля и стеклянную банку. Через минуту тара возвращалась, наполненная густым красным вином. «На здоровье, дорогой», — говорил смуглый небритый человек, сопровождающий ценный груз.

«К нему не зарастет народная тропа», — говорил пьющий артельщик Вязов.

— Лев Иванович, — взмолился я, — когда мне заниматься артелкой? Я в «бурсу» хочу поступить. После вахты, грызу науки, интегралы, дифференциалы, и эти, как их… биномы.

— И что, получаются интегралы?

— Получаются… если рисую с натуры. Из головы они выходят задом наперед…

Старпом озадаченно посмотрел на меня. Наверное, он начал сомневаться в моих умственных способностях.

— Не придуривайся, Абинский, — наконец сказал он, — бином Ньютона тебе без надобности, а складывать в столбик ты умеешь. К тому же, в артелке есть канцелярские счеты.

Я понял, что влип и мне не отвертеться. Старпом зубы стесал на работе с нашим братом и умел убеждать:

— Сплошные бонусы тебе, Абинский, — сказал чиф и начал загибать пальцы, — автоматически становишься матросом первого класса — раз! Переселяешься из четырехместки в одноместную каюту — два! Почёт и уважение коллектива — три! Тесный контакт с поварихой (хи-хи) — четыре! Опять же, характеристику тебе дам, как на героя Советского союза. Тебя в училище без экзаменов примут!

— У нас уже есть один герой, — упирался я, намекая на старшего механика Догонашева.

Дело прошлое — для деда токарь выточил звезду героя с надписью «За отвагу на пожаре» и в ресторане презентовал её храброму лейтенанту с острова Даманский. А того замела милиция и к делу подключили КГБ. Всё обошлось, но вспомнить было чего…

— Тебя сам ПАПА рекомендовал, Абинский. Поэтому, считаем вопрос решённым, — официальным тоном закончил старпом и брякнул на стол тяжёлую связку ключей.

Мне послышался стук судейского молотка. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Кто везёт, на того и грузят, — обиженно сказал я и нехотя взял ключи со стола.

— Цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи! — выдал чиф свою любимую присказку.

Так я стал артельщиком, а также барыгой, ворюгой и лавочником.

2. Тесный контакт

Теоретически, артельщиком может стать любой матрос. Но для этого нужно иметь некоторые знания и опыт. Мясо, оказывается, вымерзает и при выдаче, его нужно отвешивать меньше, сахар и соль впитывают влагу и становятся тяжелее, редкие дефицитные продукты надо «шхерить» подальше и выдавать в особых случаях.

И, хотя мое комсомольское сердце глухо протестовало против недовесов и недочетов, через месяц в провизионке образовалась небольшая экономия и чиф списал мой личный долг за съеденную закуску. Не скажу, что это мне не понравилось.

Скоро, я уже мог прикинуть на руке килограмм гречки и ошибиться при этом граммов на тридцать, не больше. Естественно, в свою пользу.

Обещанного «тесного контакта» с поварихой, однако, не получилось. И, признаюсь, здесь я сам виноват.

Однажды, мы с доктором сражались в шахматы в столовой команды. Док, несмотря на свою простодушную улыбку, рассеянность и любовь к Бахусу, в шахматах был дока. Бывало, он играл на четырёх досках одновременно и выигрывал у всех. Эскулап бродил по судну с шахматной доской и приставал к прохожим. Все знали, что играть с ним — зряшное дело. Я соглашался на партейку-другую исключительно из-за слабости характера.

Я отчаянно морщил лоб и выстраивал на доске Сицилианскую защиту, когда мимо прошла наша повариха, Мария Толоконникова. Румяная, крепкая, как болгарский помидор, Маша была в розовом пушистом халате и с полотенцем на шее.

— Чик-чик-чик, — доктор посмотрел на девушку и передразнил ее легкую походку.

— С легким паром, наша Маша! — сказал я и в шутку добавил: — Стели постельку, закончу партейку и загляну к тебе на огонёк.

Маша рассмеялась: «Много вас таких! Ты, Андрюха, последний в очереди!» И, обдав нас ароматом земляничного мыла, уплыла к себе домой.

На неё приятно было посмотреть даже сзади.

— Вам шах и мат, сударь, — ехидно заявил доктор и щелчком свалил моего короля.

— Придется наказать тебя в теннис, — невозмутимо ответил я.

Язык мой — враг мой. Что называется, ляпнул девушке про свидание и начисто забыл. На следующее утро я принёс кульки с макаронами на камбуз и встретил там сердитую Машу.

— Ну и гад же ты, Абинский! — вместо приветствия прошипела красавца и повернулась ко мне спиной.

Её спина, острые лопатки и даже тонкая шея выражали крайнюю степень презрения.

— Маша, ты чего? — не понял я. — Что я такого натворил?

— Сам обещал вчера, а сам не пришёл…

— Боже мой! — искренне застонал я и грохнулся на колени. — Совсем забыл… Не отвергай меня, прости бедного лавочника! Свою вину искуплю кровью! Могу даже шампанским!

— Даже не надейся на это, жалкий барыга, — холодно сказала девушка. — Моя любовь к тебе погасла, ботинки жмут и нам не по пути!

Через неделю Маша Толоконникова полюбила нового штурмана, Муфтахова Рашида Закеича. Рашид был славный парень и обещал на ней жениться.

May Day in Russian Bay — 1 мая в Русской бухте

Я болтался за кормой на подвеске и белой краской выводил название нашего лайнера. Боцман Варенников часто поручал мне работу, которая требует терпения, аккуратности и художественного вкуса. К тому же, у меня не кружилась голова и не было страха свалиться в воду. В корни моего генеалогического древа наверняка вплелись предки из племени ирокезов, которые строили Эмпайр-Билдинг в Штатах и генетически не боялись высоты. Конечно, в детстве, лазая за шишками на столетние кедры, я об этом ещё не знал.

ЯРОС — старательно рисовал я четвёртую букву, когда на планшире повисла Маша Толоконникова, наша красивая повариха.

— Андрейка-а-а, — ласково запела она, — навагу забыла выписать по раскладке, сам вылезешь или ключ от артелки дашь?

Ещё чего! Первая заповедь лавочника — не доверяй ключи никому. Поэтому, я начал торговаться:

— Чем порадуешь за это?

— Будет тебе спасибо…

— Только-то? — куражился я, любуясь снизу её стройными ножками. — Пообещай чего-нибудь хорошего. Хотя бы для приличия.

— Ладно, — засмеялась покладистая Маша, — будет всё, чего пожелаешь!

— Это другое дело, — самодовольно сказал я и начал карабкаться вверх по шторм-трапу.

После шаткой подвески твёрдая палуба давила на подошвы ботинок. За бортом, в густом ультрамариновом небе, зеленели кудрявые сопки острова Шикотан.

Навстречу шел боцман Варенников:

— Куда ты её, такую молодую?

— В закрома, — говорю, — будем рыбу жарить.

— Это сейчас так называется? — пошутил боцман и добавил: — Зайди потом к чифу. Срочное дело есть.

— Абинский нарасхват, — говорю, — там еще ЛАВЛЬ дописать надо. Так я до обеда не управлюсь.

— Интеллигента туда налажу, — сказал дракон, — принайтую покрепче, пусть обвыкает помалу…

Интеллигентом боцман называл Сашу Будиша, совершенно случайного человека на флоте. Будиш мог свистнуть на палубе, сесть на кнехт или назвать гак крючком, а компАс кОмпасом.

— Прогуляешься, Абинский, на берег, — сказал старший помощник, едва я вошёл. — Держи сто двадцать тугриков. Возьмёшь на все спирта — дюжину бутылок. Мешок прихвати, куда складывать. В «Сельпо» спросишь Нетребу Ивана, без него не дадут. Обратно на плашкоуте. Подойдешь к «курятнику», тебя посадят. Смотри, чтобы наши ухари не перехватили по дороге, до праздника еще целая неделя.

Я почувствовал себя разведчиком, которого засылают в стан врага. Правда, имя резидента я запомнил крепко — Нетреба Иван.

— Тяжеловесы будем выгружать? — спросил я.

— Пути военных неисповедимы, — развел руками старпом. — Если и будем, то при свете звезд. Чтобы враг не заметил. Успеешь…

Во втором трюме ждали выгрузки два средних танка. У бортов располагались ящики со снарядами, патронами и ручными гранатами. В третьем трюме, по обеим сторонам гребного туннеля, были уложены ракеты в круглых зелёных футлярах. С таким арсеналом мы запросто могли бы объявить войну Японии и захватить у нее пару северных островов.

Перевозить военные грузы — дело неблагодарное. Самовыгрузка оплачивалась через бухгалтерию и контора забирала себе приличный кус за амортизацию лебёдок. Еще хуже было то, что нами командовали военные. Они вдруг устраивали учения, десантировали технику на берег, потом снова грузились на судно и ехали покорять другой остров. Десантники менялись, а экипажу приходилось работать и днём, и ночью, выгружая танки и самоходки тяжеловесными стрелами.

— Прощай, турыст! — сказал чиф голосом Анатолия Папанова, смахнул воображаемую слезу и добавил: — Ключи от артелки оставь. Мало ли что…

В прошлом году мы потеряли на Шикотане старшину самоходной баржи. Парень уехал на берег к девушкам и пропал навсегда. С баржевиками нам не везло. Другого шкипера, Аркадия Веселова, зарезали в пьяной драке в тихом кафе «Оазис» в порту Корсаков.

Через час катер ткнулся в железный пирс посёлка Крабозаводское. Мир сузился полукругом зелёных сопок, поросших молодой травкой и колючим стлаником. Пахло солёным морем, прелыми водорослями и свежей рыбой. Слева выгружался рыболовный сейнер. Над ним метались горластые чайки. Рядом из воды выступал ржавый остов затонувшего корабля. У его дырявых бортов толкались и всхлипывали мелкие волны.

— Где тут «Сельпо»? — спросил я у бородатого шкипера, когда он бросил чалку на швартовый кнехт.

— А вон, желтый лабаз на сопке, — махнул он рукавицей, — ступай по дороге, мимо не пройдешь.

«Асфальт здесь не в моде», — подумал я и зашагал вверх по каменистой тропинке. Каждая досточка, каждый кирпич — всё здесь привозное. Население, в основном, сезонное — люди приезжают со всех концов Союза на заработки, «шкерить» рыбу.

Над окном магазина была прибита фанерная доска с надписью «СЕЛЬПО». На двери в кованых железных петлях висел солидный замок. Вокруг — ни души. Я присел на каменные ступеньки, закурил и стал ждать резидента. Из-за угла появилась большая рыжая собака.

— Привет, Трезор, — сказал я. — Как поживаешь?

— Терпимо, — дружелюбно взмахнул он хвостом и растянулся у моих ног.

Я давно заметил, что рыжие собаки обладают весёлым нравом и добрым характером.

Следом подошёл древний дедок в брезентовой штормовке и высоких резиновых сапогах. Нечёсаная борода висела у него сосульками.

— Добрый день вам, — сказал старик и присел рядом на ступеньку. — С какой лайбы будете?

— С «Ярославля».

— Большой корабль, — уважительно сказал дед. — Штурманишь или как?

— Или как… Я там матросом.

— Матросов уважаю… Революцию делал кто? Народ? Хрен в нюх — матросы! — сказал дедок и мелко захихикал.

— Я Нетребу жду, не знаете, скоро он будет?

— Тю, — присвистнул дед. — Магазин откроют аккурат вечером, в пересменок, а если трэба Нетребу, шукай его у веселой Таськи.

— Где это?

— Вон, аккурат, за фабрикой, — ответил дед, — в первом доме. Там еще берёза стоит. Войдёшь и сразу налево. Только от-тель выйти труднее, чем зайти.

— Почему так? — насторожился я.

— Так это… здесь бабье царство, — засмеялся опять старик, — и все честные, и все девушки. За вечер пять раз тебя оженят. Вербота, она и есть вербота…

Я поблагодарил деда и зашагал в сторону рыбозавода.

— Ивану не гри, что это я тебя спровадил, — сказал мне в спину абориген. Его Трезор промолчал.

Возле двухэтажного барака росла одинокая манчжурская берёзка. Молодая листва еще не закрывала корявых веток.

Я вошел в тёмный коридор и постучал в первую дверь.

— Не заперто! — послышался женский голос.

— Добрый день вам, — поздоровался я словами аборигена.

Это была небольшая кухня с железной печью и столом у окна. За столом сидела фигуристая женщина лет тридцати в голубом прозрачном пеньюаре. Я стеснялся смотреть на её грудь. Напротив, в глубоком кресле, раскинулся крепкий мужик купеческой внешности, с рыжей, аккуратно подстриженной бородкой. «Третий бородач за полчаса», — отметил я.

— Я с «Ярославля», — говорю, — мне бы Нетребу Ивана…

— Кому Иван, а для кого — Иван Силантьевич! — заявил купец густым басом. — Ты как меня нашёл?

— У меня хороший нюх.

— А-ха! — произнёс резидент. — Пить, однако, будешь?

— Да мне бы…

— С утра выпил — весь день свободный! — сказал Иван Силантьевич и плеснул в стакан из прозрачной бутылки. — Держи, моряк, и оцени нашу рыбацкую закуску.

На столе, в глубокой тарелке, высилась горка хлеба. Рядом стоял эмалированный таз. В этой посудине можно было легко искупать младенца. В густой коричневой жидкости среди луковых колец плавали жирные куски красной рыбы.

— Пятиминутка, — пояснила женщина, протягивая мне кривую алюминиевую вилку. — Горчица, лук, лаврушка и свежая гарбушка.

— Под её можно запросто литру принять, — сказал купец Нетреба. — За встречу, значит. Тебя как величать?

— Андрей.

— Вздрогнем, Андрюха.

— Буде здравы! — сказал я и мы выпили.

В стакане оказался чистый спирт. Пока я хватал ртом воздух и судорожно ловил в тазике шмат рыбы, мои собутыльники радостно ржали.

— Ха-ха-ха! — трубил Нетреба.

— Хи-хи-хи, — вторила ему хозяйка.

Ее пышная грудь взлетала до подбородка. Наконец, я справился с дыханием, вытер слёзы и попытался сказать по-мужски, сиплым басом: «Ух ты! Крепкий, зараза!»

Вышло не очень убедительно.

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!

— Закусывай, зажуй скорее и не дыши пока, — сказал Нетреба. — Спирт надо пить умеючи. По второй?

— Погоди, Ваня, не гони баркас, — сказала Таисья отсмеявшись. — Дай парню покушать.

Закуска и вправду оказалась сочной, вкусной и таяла во рту.

— Можно и по второй, — согласился я. — Может, разбодяжить?

— Ни-ни! — возмутился Иван Силантьевич. — Тёплая будет и кураж не тот.

— Будем живы, здоровы и богу милы, — скороговоркой произнесла Таська, — а людям — сам чёрт не угодит!

— Будем! — сказал Нетреба и выпил.

Спирт действовал быстро, мне стало хорошо.

— Вторая пошла веселее, — говорю.

— Первая колом, вторая соколом, остальные — мелкими пташечками, — засмеялся Нетреба. — Было бы что выпить, а повод мы всегда найдем!

— Было дело, — продолжал он, — на «Баргузине» затралили мы вместе с селёдкой железную бочку… литров на двести пятьдесят. Тара свежая, даже надпись еще осталась. Я запомнил — эс два, эн пять, ОH. Открыли, значит, понюхали — вроде как спирт, только шибко солёный. Думали, гадали он или не он. Боцман говорит: «Видишь, русским языком написано — ОН!» А в команде грамотный человек был, Фазиль Сапожников. То ли химик, то ли фармацевт в прошлом. На химии много не заработаешь, вот он и подался в рыбаки. Дразнили Фазиля по-французски — Де Финил. Наш химик и придумал эту шнягу перегонять в самогонном аппарате. Полезный продукт выпаривается, а соль — в остатке. Короче, три дня сейнер лежал в дрейфе и мы в лёжку. Потом, правда, пофартило, косяк за косяком пошел, взяли втрое…

— У тебя этих баек — не переслушаешь, — сказала Таисья. — Человек по делу пришел, иди уже…

— Успеем, до вечера далеко… а года три назад довелось мне работать под Якутском, на телестанции «Орбита». И была там…

— Бочка спирта, — вставил я.

— А-ха! Угадал! — кивнул Нетреба. — Только вот закавыка — в эту бочку загодя добавили ацетона, чтобы пить нельзя было. До холодов мы сидели, как бакланы, тверёзые. Потом применили научный метод. Наливаешь, значит, жидкость в обыкновенный чайник и струйкой цедишь на железный уголок. Морозы там под пятьдесят и вся гадость прилипает к железу, а чистое «шило» идет в бутыль. К весне приехало начальство:

— Куда спирт дели?

— Контакты протирали, — говорим.

«Фух!», — Иван Силантьич дунул на вилку и потёр ее ладонью.

— Хи-хи-хи!

— Ха-ха-ха!

— «Шило», это спирт? — спросил я.

— Ну да, только технический, — ответил Нетреба. — Водку, думаю, тоже из него гонят. У вас на кораблях «шило» есть?

— Мне случалось пить из компаса, — говорю.

Резидент уважительно поднял брови.

За разговорами время летело незаметно. Наконец, Нетреба поднялся из-за стола и сказал женщине:

— Красивая, не убирай пока. Жди меня и я вернусь!

— Шампанского захвати, — сказала весёлая Таська на прощание.

По знакомой дороге мы пришли в магазин. Нетреба двумя ключами отомкнул склад и выдал мне дюжину бутылок с голубыми этикетками.

Он взболтал одну из них и пояснил: «Видишь, пузырей нет — чистый, значит. Как слеза младенца!»

Я бережно уложил покупку в рюкзак, душевно попрощался с купчиной и двинулся к морю.

У рыболовного сейнера летали голодные чайки. На сваях возвышался «курятник» — большой ящик с окнами, обшитый рваным кровельным железом. В нем располагался диспетчерский пункт с радиостанцией и антенной на крыше.

«Ярославля» на рейде не было! В синей вечерней дымке мой лайнер густо коптил небо и взбирался на размытую кромку горизонта.

— Ни фига себе! — сказал я себе. — С дуба сыплются листья ясеня! Прогулялся ты, Андрюха, на берег!

По железному трапу я взобрался в диспетчерскую. За спиной, в туристическом рюкзаке, позвякивала хрустальная тара. В тесной будке едва помещался узкий диван и стол с радиостанцией «Акация». У окна стоял лысый дядя в водолазном свитере с морским биноклем на шее. В левой руке командир держал микрофон, правой отчаянно жестикулировал.

— «Селенга»! — хрипло кричал он в трубку. — Тебе говорю! Пять минут на всё, про всё! Не заведешь свою керосинку, привяжу «Эгершельд», а ты будешь ещё неделю здесь чалиться!

У рыбаков свои заботы — нужно быстрее скинуть улов и вперёд, на промысел. Время — деньги.

— Моряки, что дети! — сказал диспетчер уже в мою сторону. — Абинский? Мухой грузись на «Топаз», он уже отходит. Пойдёшь в Северо-Курильск. Еще и обгонишь свое корыто. Благодари своего чифа, он мне все уши провертел!

Всё понятно, пока я бражничал с Нетребой, «Ярославль» срочно направили к северному острову Курильской гряды. Пути военных неисповедимы…

— Бегом, бегом! — торопил меня диспетчер и тут же закричал в микрофон. — «Топаз»! Борис Васильевич, будь ласка, забрось хлопца в Северо-Курильск. Бедолага от парохода отстал.

— Да за ради бога, Макарыч, — догнал меня жестяной голос «Топаза», когда я гремел ботинками по железному трапу.

На пирсе сейнер уже отвязал нос и травил кормовые концы. За подзором вспенились буруны потревоженной воды.

— Эй, моряк! Скинь чалку! — крикнули мне с мостика.

Я сбросил шпринг, потом продольный и перевалился через низкий фальшборт. Матросы койлали швартовы и скатывали палубу из пожарного шланга. «Топаз» медленно развернулся и взял курс в открытое море.

На сейнере всё было непривычно тесным и пропахло рыбой. Я поднялся на мостик, по пути здороваясь со всеми встречными. Капитан, маленький круглый человек, суетливо бегал по рулевой рубке и ругался со старшим механиком. Оба при этом не стеснялись в выражениях. Из разговора я понял, что вся машина на судне плохая, а грузовая лебедка, подвергнутая насилию в извращённой форме, накрылась женским половым органом, а какие-то ферадо и прочие плохие запчасти отсутствуют вовсе.

— Куда ты на хрен денешься с подводной лодки?! — закончил кэп свою гневную речь. — Ты дед или хвостик поросячий? Чем новый трал грузить будем? Кровь с носу, чтобы к приходу всё крутилось и вертелось!

Расстроенный стармех промокнул ветошкой вспотевший лоб и загремел в «яму» налаживать свои плохие механизмы.

Я ожидал чего-нибудь подобного и в свой адрес, однако ошибся.

— Пойдем ко мне, — сказал мастер будничным голосом и направился к себе в каюту.

Капитанские апартаменты тоже были весьма скромными. Фанерные переборки окрашены под слоновую кость. Стол и потёртый диван требовали ремонта. Над столом из-за вороха пришпиленных графиков и таблиц сиротливо глядела неподвижная картушка гирокомпаса.

— Документ какой есть? — спросил меня кэп и кивнул в сторону дивана.

— Нет ничего, — говорю, — не думал, что понадобится.

— Всегда так, — проворчал он, — дядя за вас думать должен. Как звать-величать?

— Андрей Степанович Абинский, матрос с парохода «Ярославль».

Борис Васильевич записал мои данные в школьную тетрадку, в раздумье постучал карандашом по столу и спросил:

— Лет сколько?

— Девятнадцать. Почти.

— Рулить умеешь?

— Конечно. Могу.

— Пойдешь вахтенным к третьему. Насчёт жилья — спроси чифа, он тебя определит.

— Понял, спасибо, Борис Васильевич.

Свой рюкзак я сдал на хранение капитану. «У нас сухой закон», — коротко пояснил он.

Старший помощник снабдил меня подушкой и вытертым солдатским одеялом.

— Свободных коек нет, — сказал чиф, оправдываясь. — Перекантуешься на диване, в каюте матросов. Уж не обессудь…

— Нормально, — говорю, — однажды я ночевал в бассейне.

— Как это? — удивился старпом.

— Туда забыли налить воды.

В крохотной каюте с единственным круглым иллюминатором жили два матроса. Одного звали Володя, другого — Слава. Володя был высоким, плечистым и медлительным. Квадратный боксерский подбородок и свернутый нос говорили о его спортивном прошлом. Бледный шрам светился под глазом. Его верхняя койка была аккуратно заправлена по белому, углы подушки фасонно подоткнуты внутрь. Володя из своих запасов выделил мне зубную щётку.

— Новая, муха не сидела, — сказал он

— Спасибо, друг, я её непременно верну.

— А как же, — серьёзно ответил матрос.

Славу звали Лётчиком или Стрелком-радистом. Он был полным антиподом своего соседа — маленького роста, подвижный и суетливый. Вдобавок, Лётчик отличался необычайной разговорчивостью. «Как радио, пока не выключишь», — сказал про него Володя.

— Это у тебя выключатель? — спросил я и ткнул пальцем в его огромный кулак.

— Не, я привык, — сказал Володя. — Лётчик сам с собой до полуночи разговаривает, а если есть кому слушать, так до утра…

— За что его дразнят лётчиком?

— Если не врёт, он был стрелком-радистом на бомбере.

Первая моя вахта прошла спокойно. Я быстро понял характер сейнера и мы нашли общий язык. Судно было послушным и хорошо отыгрывало на волне. Непривычным оказался маленький тугой штурвал. К тому же рулить приходилось по магнитному компасу, а это, как вы знаете, занятие утомительное.

— Этот, подвергнутый половому акту гирокомпас, опять же накрылся (чем, см. выше), и к такой-то матери полетел на хрен вместе с этими плохими репитерами и долбанным «шпионом», — в сердцах сказал третий помощник в начале вахты.

— Пустяки, — невозмутимо сказал я, — мы, бывало, правили по звездам…

«Шпионом» на кораблях называют самописец, который автоматически рисует на бумажной ленте реальный курс судна. Кораблями рыбаки обычно именуют всё, что плавает, все лайбы, которые больше вёсельной шлюпки.

Третий штурман поначалу часто поглядывал на увеличительную линзу компаса, потом, убедившись, что всё идет как надо, перестал меня контролировать.

— Верной дорогой идете, товарищи рыбаки! — произнёс он ленинскую фразу.

Я же мечтал о том, чтобы скорее запнуться за комингс, удариться головой об угол подушки и потерять сознание до утра.

В каюте пахло рыбой и портянками. На верхней койке мирно похрапывал боксёр. Лётчик лежал поверх одеяла в чёрных семейных трусах и при свете ночника читал книжку. «Пятый океан» — прочёл я на обложке.

— Зуб даю, — сказал Слава, — Покрышкин летал гораздо искусственнее, чем Кожедуб! Когда он взлетал, немцы в панике кричали: «Ахтунг, ахтунг! Покрышкин ун дер люфт!»

— Что это?

— Полундра! Спасайся, кто может! Покрышкин в воздухе! — сказал Летчик. — Александр Иванович лупил их и в хвост, и в гриву!

— Вы были знакомы? — спросил я, стягивая джинсы с усталых чресел.