Уголовно-приключенческий роман про «благородного, грабившего богатых и помогавшего бедным» разбойника Антона Кречета был заказан для привлечения читателей к «Газете-Копейке» Бенедиктом Катловкером некоему Льву Максиму. После появления первых глав романа тираж газеты быстро скакнул вверх. Издатели потирали руки, но вскоре Лев Максим прервал писание романа, не доставил очередной главы и куда-то исчез. Тираж стал падать. Пробовал писать роман сам Катловкер, но тираж продолжал падать. Тогда издатели разыскали в каком-то притоне запойного Льва Максима, приняли меры к его отрезвлению, повысили ему гонорар и заставили продолжать роман. Тираж стал повышаться снова. Но вскоре романист опять запьянствовал, и его с большим трудом удалось засадить за работу. Это повторялось несколько раз, но возня с автором романа окупалась: роман с большим тиражом был издан отдельным изданием и быстро разошелся, немало дав барыша ловким дельцам. Даже после революции любители этого жанра платили частникам-букинистам за «Антона Кречета» большие деньги. Впервые все романы о `«благородном» разбойнике будут опубликованы спустя более 100 лет после их выхода. Вы держите в руках четвертую книгу сериала — «На аванпостах2.

Часть первая

ГЛАВА 1. Около границы

Стояла темная и душная августовская ночь… Небо, сплошь затянутое тучами, казалось, низко — низко висло над землей, с каждой минутой опускаясь еще ниже, чуть не задевая верхушки деревьев и сдавливая под собой воздух.… Было трудно дышать… На горизонте то и дело вспыхивали зарницы — и тогда на мгновение они вырывали из мрака линию леса, узенькую полоску воды где-то между деревьями, бревенчатый мостик в стороне и одинокую фигуру часового в зелёном мундире… Тускло вспыхивал штык, вырисовывалась на секунду часть бородатого лица, и — словно быстро и бесшумно опускали черный занавес — всё пропадало.… И от того, что только что был свет, мрак становился ещё гуще и непригляднее.

Вдоль опушки леса, удаляясь от поста, тихо крались четыре человеческие фигуры. Они ступали так беззвучно, что на расстоянии двух шагов трудно было бы сказать, живые это существа или движущиеся пятна…

Никто не произносил ни звука… Шаг за шагом люди удалялись о поста всё дальше — и при свете зарницы фигура часового становилась всё меньше и меньше, пока совсем не перестала маячить в свете. Отошли от поста с версту.

— Ну, а теперь, ребята, стоп! — прошептал, наконец, один из четверых. — Нужно в лес поглубже забраться да разуться и раздеться, а то одежда замокла и отяжелела так, будто бы в неё пудовые гири зашили… Да и где мы — неведомо… Антон!..

— Ну?..

Новый голос прозвучал так отрывисто и странно, словно бы человека нечаянно разбудили и насильно оторвали от каких-то сновидений.

— Да ты спишь, что — ли?.. Места-то тебе тут известны, али мы так, наобум, идём?..

Тот, кого спрашивали, встрепенулся.

— Наобум… — сказал он угрюмо. — Или сам не видишь?

— Так и всю ночь проплутать можно..

— Что — же? И проплутаем, коли ничего другого не останется… как ты разберёшься тут в эту темень?.. Знаю только, что где-то тут должен быть Радлов… А где он есть этот Радлов, — чёрт его знает… Слава — Богу, что переправиться удалось и тут ни на кого не наткнулись…

— Погоди, — насмешливо протянул первый голос, — это ещё от нас не ушло… Ночь-то велика!..

— Типун тебе на язык… А то, может, ещё встретим кого…

— Да, встретишь тут… держи карман!..

— Да тише вы… заткните глотки-то! — быстро шепнул вдруг третий, который до сих пор молчал. — Тараторят — тараторят… Аль не слышите?..

Где-то далеко — далеко во мраке раздался звук, сначала неясный, походивший на заглушенный частый и дробный звук сечки… Но потом звук стал быстро приближаться и по мере того, как приближался, становился всё отчетливый… И не прошло и минуты, как все сразу поняли, в чем дело, юркнули быстро в кусты и, притаившись там, замерли…

Вдоль самой опушки леса галопом промчалось несколько всадников. Они пронеслись так близко, что кусты, за которым прятались люди, кое — где затрещали, задетые копытами.

— Ах, дьяволы… Гляди-ка… — прошептал один из спрятавшихся.

Вспыхнувшая зарница на минуту осветила удалявшуюся группу… Блеснули винтовки, закинутые за спину.

Это были конные пограничники.

— Рыщут, чтоб им ни дна, ни покрышки! Видать, ищут кого… Нужно бы подальше в лес, а то неровен час — попадемся, как кур во щи… Ишь, ишь… ещё, ещё… Сколько их высыпало чертей!..

Четверо людей, удалявшихся от поста, плотно прижались к кустам…

Промчалась новая группа пограничников… В то же время с другой стороны леса, который был, очевидно, не глубок, донёсся ещё топот, заглушенный слегка расстоянием и походивший на эхо…

— Да, ведь, это они никак цепью лес окружают? — тревожно прошептал тот, кто первый заговорил. — эко незадачливо попали… Другие заварили кашу, а мы её, боюсь, будем расхлёбывать… Ну, так и есть… Живей, ребята…

Над лесом гулко прокатился выстрел… И ещё не замер одинокий грозный звук, как одновременно грохнули из нескольких винтовок… Топот словно бы усилился… Затрещали где-то сучья, ветки и кусты… Снова раздался залп, но уже дальше от того места, где недавно прятались люди… Топот стал отдаляться, замирая… Потом сразу наступила мёртвая тишина.

Четверо людей всё больше углубились в лес, спеша отойти от предательской опушки… Они шли, как попало, спотыкаясь в темноте на деревья, оступаясь, попадая в рытвины с сухим валежником… Как прежде, никто не произносил ни звука… Слышалось только, как все быстро и прерывисто дышали…

Прошло с полчаса. Люди всё шли, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться. Но тревога не возобновлялась. Тогда один решил наконец, нарушить шепотом молчание.

— А, ведь, дичь-то, должно, тут, Антон… где-нибудь в лесу… Им то на конях, да ещё при эдакой тьме, в лесу трудновато пробраться, а те, коли они пехтурой, обязательно где-нибудь здесь…

— Похоже…

— Так вот как бы из огня да в пламя не попасть… Коли так, со слепу, мы на них случайно наткнёмся, — с перепугу, не разобравши, в чем дело, они могут и пальнуть…

— Ничего…

— Вот тебе и ничего…

— Не пальнут, не бойся… Народ то — же бывалый и стреляный… Не захотят сразу место то, где прятались, выдать… Попробуют сначала иным способом. А коли иным, то не известно ещё, чем дело кончится… Да и не дойдёт до этого…

Говоривший небрежно махнул рукой…

— Чай, и они с глазами… Увидят, с кем дело имеют… Ничего…

Замолчали… Тихо шуршали листья под ногами, потрескивали сухие сучья, изредка слышалось лёгкое шарканье о кусты…

В глубине леса было так — же душно, как и на опушке… Чувствовалось, что гроза вот — вот должна разразиться… Темно было, как в могиле.

— Стоп! — раздался вдруг быстрый предостерегающий шепот, и один из шедших позади, крепко схватил за руку того, кого звали Антон.

— Это ты, Кабальский? — спросил тот, оборачиваясь.

— Я… Гляди направо…

— Ну?

— Да гляди, гляди…

Все встали и, боясь шелохнуться, начали смотреть… Впереди, вероятно, лес немного редел, а может быть, тянулась небольшая полянка, потому что мрак словно бы чуть — чуть рассеялся и деревья перестали сливаться в сплошную тёмную стену, где приходилось ощупью искать какой-нибудь прорыв…

В первую секунду никто, однако, ничего не видел… Только спустя немного, шагах в пятидесяти впереди, бросилась вдруг всем в глаза мигающая светлая точка, то ярко вспыхивавшая, то еле брежжившая… Похоже было, будто полз светляк, то скрываясь в траве, то выползая на открытое место… Вот точка замигала на одном месте, потом тихо поплыла вверх и остановилась на высоте одного аршина от земли.

Четверо людей, не отрываясь, пристально и с любопытством следили за ней.

Один беззвучно шепнул:

— Остановился… Видно, почуял что-то…

— Ничего не почуял… — так же тихо ответил второй. — Это он дорогу высматривает… Видишь, как фонариком водит… Электрический фонарик-то…

Бледные дрожащие пятна от света падали то на траву, то на кусты, то на кору деревьев и быстро перемещались…

— А теперь дальше поползёт… Так и есть…

Мигающая точка опять опустилась к самой земле и медленно, как прежде, поползла вперёд, преследуя свою таинственную цель…

— Ну, как, Антон, скажемся или пропустим?…

— Нельзя пропустить… А то и впрямь на ночь тут останемся… Нужно и про дорогу узнать и, коли можно, платье раздобыть… Как ты в таком платье в город покажешься?

— Опо так… да как же ты скажешься?..

— Погоди… Посмотрим…

Точка всё ползла и ползла…

Духота стала сильнее… Казалось, всё ниже и ниже опускалось тёмное небо с грозно взлохматившимися тучами — и в томительной, выжидающей тишины слившиеся деревья и кусты стояли, вытянувшись и окаменев, словно бы со страхом к чему-то приглядывались и прислушивались…

— А, ведь, этак он, чего доброго, прям на нас наползёт, Антон…

Тот, кого звали Антоном, не ответил… он стоял, полу-наклонившись, и во что-то остро — зорко всматривался, хотя царивший кругом глубокий мрак ничего не позволял разглядеть… Но, вероятно, зрение у него было, как у хищной птицы.

Он вдруг шепнул:

— Их тут семь или восемь человек…

— Н-ну?

— Я думал раньше, что это кусты, а кусты-то, оказывается, за ним ползут… Гляди — ка…

Но никто ничего не увидел, несмотря на то, что светящаяся точка всё приближалась. Однако, тому, кто заметил это, всё, очевидно, поверили и так…

— Как же теперь быть?…

— А ты испугался?…

В голосе говорившего послышалась усмешка…

— Кажись, и не такое бывало — и лицом в грязь не ударяли… авось, обойдется и теперь…

— Да не в том дело, Антон… Боюсь, как бы тревога не поднялась… С ними — одно дело, а вот коли те черти прискачут — тут уж не так скоро отделаешься…

— Ничего… постараемся без шуму… тишком да ладком…

Замолчали…

Гроза, всю ночь собиравшаяся разразиться, надвинулась, наконец… Деревья скрипнули, быстро и беззаботно перешепнулись о чём-то листья, закружился и побежал лесной сор: сухие сучья, комья, земли, иглы. Сильные и жалостные скрипнули деревья — и вдруг желтым пламенем раскроило небо и мрак наверху, фантастическим светом охватило наискось пол — леса с накренившимися деревьями с судорожно болтающимися листьями. Нарастая в силе, перекрестился, треща гром. Крупной дробью забарабанили первые тяжелые капли — и разом, оглушительно шумя в листьях, хлынул частой сеткой дождь.

Светившая впереди точка быстро поплыла кверху. Слышно было, как несколько человек вскочило на ноги, сразу перестав заботиться о всякой осторожности, и кто-то, вздохнув во всю грудь, сказал:

— Ну, слава Тебе, Господи… Теперь, за грозой, ни один черт не услышит и не спустится сюда… Поторапливайтесь, ребята…

Свет маленького фонарика быстро поплыл вперед и зазвучали в темноте торопливые шаги.

Саженей десять отделяло теперь приближавшихся контрабандистов от группы прятавшихся за деревьями людей.

Одна молния ярко, до последней былинки, осветила впереди лес — и с ног до головы вырисовывались четыре чёрных неподвижных фигуры, прильнувших плотно к деревьям.

В то же мгновенье, вожак приближавшейся группы стал, как вкопанный…

— Что это? — вырвалось у него дрогнувшим, испуганным шепотом.

Присутствия людей здесь он никак не предполагал… В одну секунду все его спутники, очевидно, тоже заметившие людей, сбились в кучу — и у всех вспыхнули в руках такие же крохотные электрические фонарики…

Тот, кого из второй группы людей звали Антоном, что-то быстро и чуть слышно шепнул остальным трём, потом громко и тревожно — поспешно крикнул:

— Ребята!.. Облава…

И, щелкнув курком, добавил:

— Стреляй… Спасай шкуру…

— Стоп… Провал вас возьми!.. Стоп, говорю…

В два прыжка вожак контрабандистов очутился около людей, которые намеревались стрелять, и схватил стоявшего впереди за руку.

— Не стреляй, — крикнул он, заскрежетав зубами, — не стреляй, дьявол!.. Аль ты ослеп со страху и не видишь, кто идёт?.. Какие тут пограничники!.. какая облава!.. опусти револьвер… Протри глаза-то..

Одна группа людей стояла теперь против другой и подозрительно поглядывала одна на другую. У второй группы тоже оказались фонарики, и свет охватил значительную часть леса…

Дождь продолжал лить ливнем, и, промокшие на сквозь, в одежде, с которой ручьями бежала вода, люди с минуту продолжали так глядеть друг на друга.

Тот, кого вожак контрабандистов продолжал крепко держать за руку, не делал никаких попыток бежать… Он стоял спокойно и смотрел без малейшего страха, словно — бы встреча в лесу с шайкой людей, которых опасная профессия делала отчаянными, а где нужно — жестокими и решительными и не знающими пощады, ничем не могла ему угрожать…

Свет двенадцати фонариков был достаточно ярок — и человек был освещен с головы до ног… Он был громадного роста. Под тонким мокрым платьем, обтягивавшем его, как фуфайка, выступила широкая, сильная грудь и бочковато-выпуклые мыщцы плеч, рук и ног, говорившая о необычайной физической силе. Лицо было бронзовое от загара, как у бедуина, и, несмотря на резкость черт в выражении, отличалось какой-то своеобразно — дикой и мужественной красотой… Сдвинутая на затылок шляпа позволяла видеть его иссиня — черные, густые, слипшиеся от дождя волосы и открывала высокий загоревший лоб. Брови и ресницы были такие же тёмные, как и волосы, пожалуй, ещё темнее, и от этого цвета его глаз, холодновато — голубой, казался неожиданным.

Когда контрабандист внимательно осмотрелся, — наружность стоявшего перед ним человека, вероятно, сильно его поразила. Он выпустил вдруг руку, которую держал, может быть, поняв, что, если б тот вздумал сам её вырвать, он сделал бы это без всякого труда…

— По совести, приятель, — медленно сказал он, — вы не похожи на сыщика, ни на переодетого солдата… И я думаю, что давеча вы не ломали комедии… Но, — задумчиво продолжал он, — вы не похожи так же ни на одного из людей, которые занимаются нашим ремеслом… Я их знаю здесь всех на пересчет… Откуда вы?

Человек небрежно махнул рукой по направлению к границе, от которой все четверо отдалялись.

— Оттуда!

— Из Австрии?

— Да…

— Из Австрии вы бежали в Россию?

В голосе спрашивавшего послушалось изумление.

— Да, дружище…

— Это правда?

— А почему это вас удивляет?

— Потому что мне чаще приходилось встречаться с людьми, которые отсюда бегут туда!..

— Всякий держится своего пути…

— Гм… Что верно, то верно! И судя по тому, что мы встретились с вами здесь, в лесу, вы не поспешили на границе предъявить свои паспорта!.. Так что — ли?

— Почти так!..

— Ну, значит, мы не очень отошли друг от друга!..

Контрабандист усмехнулся. Один был низкорослый, худощавый, с подвижным лицом, весь, казалось, состоявший из одинаковых нервов, сухожилий и мускул. Другой был повыше ростом, коренастый, рыжеголовый; через всю правую щеку, от подбородка к виску, шел у него глубокий красноватый шрам: второй такой же шрам шел от середины лба к переносице. Выражение лица было смелое и энергичное. Третий был такого же роста и такой же плотный, но с лицом почти от самых глаз сплошь заросшими волосами… Из этой гущи волос, как раскалённые угли, сверкали два тёмных глаза. Он мало походил на русского.

— Ну, приятель, — сказал контрабандист, покончив с осмотром и, видимо, удовлетворившись им, — нагнали вы на нас страху… Только мы от тех избавились, а тут вдруг вы, словно из под земли… Слыхали, чай, как стреляли-то?

— Ещё бы не слыхать!..

— Это за нами охота была!.. Да я думаю, что и теперь они где-нибудь тут притаились и караулят… Нюх-то у них, дьяволов, как у собак… Только надежды, что на грозу!..

Тот, к кому контрабандист обращался, прищурил глаза.

— Стало быть, — спросил он, — несмотря на переполох, вы всё-таки переправляться думаете?

— А то как же?..

— Не советовал — бы…

— Ну, вот… Это почему?

— А потому, что, если б переправа вам и удалась, вас на той сторое тотчас же сцапают…

— На той стороне?..

— Да, на той стороне…

Контрабандист выпучил глаза.

— Гм… что-то не понимаю… Вы говорите, приятель, загадками… Разве там что -нибудь случилось… эдакое?

— Стало — быть случилось… эдакое…

— Тэ-эк!

Контрабандист не отводил уже глаза от говорившего и всё шире становился его взгляд.

— С вами случилось? — отрывисто спросил он. — Говорите, приятель, прямо…

— С нами…

— Что же вы оставили позади себя?

— Что бы то ни было, то, что мы оставили, достаточно для того, чтобы на том берегу всю ночь австрийцы рыскали, обшаривали каждый уголок и не давали спуска тому, кто попадётся…

— Тэ-эк… а всё-таки… если это не тайна?

Высокий человек усмехнулся.

— Тайну эту всё равно узнают все завтра… Мы оставили отрезанный от поезда паровоз, связанного по рукам и ногам машиниста, его помощника и кочегара…

— Около границы?

— Около самой границы!..

Контрабандист с минуту смотрел, поражённый.

— Это вы не выдумали?

— Зачем, дружище?.. Услуга за услугу!.. Мы вас предупреждаем, чтобы вы не влопались, а вы нам укажете дорогу, чтобы нам не кружить без толку!

Контрабандист ещё с минуту смотрел, потом вдруг хлопнул себя по ляжкам и воскликнул с искренним восхищением:

— Ну, если это правда, то, клянусь честью, вы — ловкие ребята!.. Так-таки отрезали от поезда паровоз?..

— Так-таки отрезали…

— В этом поезде, нужно понимать, были люди не совсем для вас удобные?..

— Пожалуй…

— И пришлось, поди, отрезать паровоз-то ещё на ходу?

— Да вы догадливый малый!..

— Ну, клянусь честью, вы — молодцы, каких мало!.. Да я про такие шутки и не слыхивал…

Контрабандист говорил всё с большим и большим восхищением.

— Прямо на сказку похоже… Да это и Антону Кречету было — бы не под силу… Был такой один… Чай, слыхали?

Высокий человек не ответил… Наступило на некоторое время молчание.

Гроза стала слабеть. Сплошная туча разорвалась на клочья, и клочья быстро понеслись по небу, словно бы их погнала чья-то невидимая рука. Замелькало в просветах деревьев тёмно-синее небо с переливавшимися в глубине звёздами…

После недавнего вихря и шума грозы снова стало тихо… Только где-то недалеко, вероятно, в каком-нибудь овраге, булькала сбегавшая дождевая вода…

— А, ведь, переправляться всё-таки надо! — задумчиво прервал, наконец, молчание контрабандист. — Разговоры — разговорами, а дело — прежде всего… Упустили мы зря настоящее время, как гроза была… Под шумок-то мы живо бы всё облазили. Теперь оно труднее и хлопотливее будет!.. Много, вы говорите, людей-то там на берегу?..

Высокий человек, глядевший куда-то в сторону, сказал:

— Я не знаю, много или мало, потому что тревога поднялась после нас… Но в том, что она поднялась, не сомневайтесь… Даром пропадёте, говорю!..

— Да, ведь, ждут с товарами… Чай, не из одного удовольствия на это идём…

— Но я думаю, что и те, которые должны вас ждать, не ждут… Не слепые и не глухие они… Шкура-то дороже денег… Ничего, обернётесь в другую ночь!

— Э-Эх… третья ночь, ведь!..

Контрабандист вздохнул.

— Ведь, третью ночь, милый человек, мы эдак пробираемся и поворачиваем оглобли… Вчера было светло как днём, и смотрели, черти, во все глаза… А третьего дня застрелили одного из наших — и уж не до того было… Вот как!

Высокий человек усмехнулся.

— Не легок, знать, ваш хлеб!

— Куда там!..

Контрабандист махнул рукой.

— Когда ещё польза бывает…

— И, поди, не всегда с рук сходит?

— Куда там!..

— И страха не мало?..

— Бывает и страх, хоть и не очень мы пугливы… Только уж на это идём!.. а главное, что все мы на примете и всех нас знают. И, коли уж попадётся кто из нас, — пощады себе не жди… А дела не бросишь!.. Невозможно!..

— Почему?

— Невозможно… Что водка, то игра, что это — одно и тоже… Кто уж пошёл раз — не отстанет… Известно, коготок увяз, — всей птичке пропасть… И завязнувшего коготка не вытащишь!.. А, помимо всего прочего, за нами семьи, которые от нас живут, а к другому делу мы не привыкли… Так колесо и вертится… Семьи дрожат дома, а мы здесь…

Высокий человек ничего не ответил, только внимательнее посмотрел. Снова на некоторое время наступило молчание.

— Ну, а вы в какие места пробираетесь? -спросил контрабандист.

— В Радлов…

— Эге… вона куда!.. Мы все из местечка около!..

— Стало быть, вместе пойдём, коли вы дело-то своё на сегодня бросите?!

— Да, видать, не выйдет сегодня… Пойдём уж… Свои вас в Радлове или так?..

— Надо…

— Стало быть, дело?

— Стало быть…

Высокий человек отвечал односложно и, видно, неохотно. И контрабандист скоро понял это и бросил допрос.

Все гуськом потянулись в дорогу…

Короткая лесная ночь приходила к концу. Задетые деревья иногда обдавали людей целым каскадом брызг. Но шли легко.

— А далеко до Радлова? — спросил высокий человек.

— Вёрст семь… Да вот, из леса выйдем — дорога будет прямая и уж издали видать… Нам-то надо чуть-чуть полевее, а вам — всё прямо, всё прямо… Так и дойдёте…

Когда вышли из лесу, действительно, потянулась между полянами извилистая, прибитая дождём дорога, в конце которой, в предрассветных сумерках, неясно вырисовывались какие-то строения. В версте от опушки леса дорога разветвлялась. Здесь контрабандисты остановились.

— Ну, теперь, надо думать, вы не собьётесь… И не тронет никто… Можете спокойно идти…

— Спасибо, что довели…

— Это вам спасибо, что предупредили, а нас благодарить не за что… Было и так по дороге…

Люди двух групп, встретившихся так враждебно, стали дружески прощаться…

Высокий человек отвёл вожака контрабандистов в сторону. С минуту он смотрел на его молодое, свежее, теперь озабоченное и затуманившееся лицо. Потом, улыбнувшись одними глазами, сказал:

— Когда люди провели вместе ночь, да ещё почти под пулями, они не должны расставаться, как чужие… А, может быть, мы ещё и встретимся… Так, на всякий случай, как вас зовут?

— Клименко…

— А местечко, где вы живёте?

— Балтьяны…

— Я запомню… А теперь, дружище, мне — бы не хотелось, чтобы нынешняя ночь пропала для вас даром… Была — ли, нет — ли тревога, но вы всё время провели с нами, и это требует оплаты… Деньги у меня австрийские, но, я думаю, вы легко их переведёте на русские. Тут тысяча гульденов… Это на всех…

Контрабандист вытаращил глаза, ошеломлённый.

— Сколько? — прошептал он, переведя дух.

Ему показалось, что он ослышался… Но высокий человек от него уже отходил… Тогда контрабандист нагнал его и коснулся его плеча рукою.

— Послушайте, сударь, — сказал он, и голос его стал новым, и посмотрел он на высокого человека как на невиданное существо: — вы расплатились с нами слишком щедро… по — царски… И не обижайтесь, но я… я… хотел бы знать, кто это с нами так обошёлся, чтобы запомнить…

— Вы хотите знать, как меня зовут?..

Высокий человек шире улыбнулся, на секунду было заколебался, потом махнул рукой и, глядя контрабандисту в глаза, тихо сказал:

— Можете запомнить, если хотите… Но пусть это всё-таки останется между нами… Меня зовут Кречет… Антон Кречет… Вы о нём недавно упомянули…

ГЛАВА 2. В Радлове

Вероятно, Радлов лежал в ложбине, потому что дорога всё больше шла под уклон.

Кое-где замаячили уже приземистые фигуры на полях… Несмотря на рань, люди приступали к работе.

Кречет со своими спутниками остановился верстах в двух от Радлова, в небольшом перелеске, служившем как бы границей между крестьянской землей и пригородом.

— Здесь, господа, нужно привал сделать… — сказал он. — И отдохнуть следует, и в порядок себя привести, а то в таком виде показываться нельзя… Там — как Бог даст, а войти в город нужно людьми, как все… Хороши! — добавил он, с улыбкой оглядывая всех. — Да, вероятно, и я не лучше!

У вех лица были черны от паровозного дыма, копоти и сажи… Грязь эту размыло дождём, и чёрные полосы и пятна шли вкривь и вкось, делая лица похожими на татуированные. Платье на всех было мокрое и измятое…

— Ну, платье-то солнце живо обсушит, а пока нужно бы помыться, чтобы на чертей не походить!.. Поищи-ка нам, Кабальский, воду… Где-нибудь в овраге после дождя обязательно должна быть…

Вода, действительно, вскоре нашлась; и не прошло четверти часа, как все, умытые и освеженные, забрались в глубь перелеска и после долгого и трудного бодрствования бросились на траву и с наслаждением вытянули ноги…

Солнце, между тем, подымалось всё выше и выше. Стало тепло. Деревья и кусты, облитые светом, бросали неподвижные узорчатые тени… В траве и в верхних ветвях деревьев шла уже весёлая трескотня, свист и щелканье… Лес зажил своей жизнью.

Кабальский и Риго, как легли, так и заснули тяжёлым, мёртвым сном… Но Кречет заснуть не мог, и глядя на него, не мог заснуть и Герасим… Он притворился спящим, но уголочком глаза всё время следил за лицом того, с кем он так долго шёл в жизни рука — об — руку… Лицо у Кречета было утомлённое и бледное, но глаза его искрились, жили и, видимо, не думали о сне… Волновала ли его близость свидания с женой, тревожила ли его мысль о будущем, обдумывал ли он план какой-нибудь предприятия — трудно было угадать по его напряжённому взгляду, пристально устремлённому в какую-то точку…

Вот он порылся в кармане и вытащил смятую бумажку… Это было письмо Нины, то последнее письмо, которое Кречет получил в тюрьме в Париже в грозовую ночь из рук Риго, который доставил его, рискуя жизнью… Это письмо заставило Кречета решиться. С тех пор прошла только неделя. Так ли всё обстоит теперь, как тогда?

Кречет перечёл письмо.

Герасим открыл вдруг глаза и сел…

— Ты что? — спросил Кречет, вздрогнув слегка от неожиданности.

— Не спится, брат, как и тебе… Что читал-то?

— Всё тоже…

— Эка!.. Чай, затвердил письмо-то?.. Что снова читать? Более того, что написано, не найдёшь…

— Так-то оно так… Да я и тому, брать, что есть в нём, не верю… Глаза видят и умом понимаю, всё кажется, что невероятно что-то… Э — эх, как — бы большой ошибки не вышло!..

— Ну, вот… Прежде горел, рвался и нас торопил а теперь обмяк вдруг и мысли бабьи…

— Не бабьи, Герасим, и не боюсь я… Ведь, всякое бывает… А я вот тут лежал и думал: в двух я верстах от Радлова, а в Радлов Огин и жена…

Старик — Бог с ним, а вот как она не чует — страшно мне… Прежде другое бывало.

— Эва чего захотел…

Герасим усмехнулся.

— Ты бы ещё захотел, чтобы она за сто верст навстречу тебе выскочила…

— Ты погоди… не смейся!.. — сказал Кречет с серьезным лицом. — Не о том мысль моя, что она на встречу не вышла, а о том, что её вовсе нет здесь… Сердце — вещун… И вот, помяни моё слово, коли всё обернулось иначе…

— Да что гадать зря!.. Не люблю я… Раскаркался, как ворона… И у меня, брат, сердце, а моё сердце говорит, что всё будет ладно… Ты когда пойдёшь-то?

— Скоро… всё равно не засну!..

— Ну, и ладно! Ну, а ждать-то тебя здесь?

— Здесь… коли приду…

— Это что же значит: «коли приду»?..

— Мало ли что случиться может!..

Герасим нахмурился.

— Брось это!.. — строго сказал он. — Ничего не должно случиться — ничего и не случится!.. Иди себе без заботы, да возвращайся скорее… Сколько время-то?

— Скоро шесть! — сказал Кречет, взглянув на часы.

— Ну, пока пойдёшь, да разыщешь — пройдёт ещё час… Стало быть, самая пора идти… В таких городишках и ложатся, и встают с петухами… Да иди и не думай ни о чём, потому что все эти мысли только от ожиданья… А как встретишься и всё обойдётся, — сам потом смеяться над собой будешь… Погоди только — я платье на тебе оглажу…

Было уже около семи часов утра, когда Кречет очутился, наконец-то, в Радлове.

Город был маленький и, как всякий пограничный городок, со смешанным населением… Расположен он был неправильно, на холмах, — и узенькие, кривые улицы, сдавленные бочковатыми домами, то взбегали вверх, то спускались вниз, лепясь по косогорам.

Кречет никогда здесь не был, и раньше, чем он нашёл нужную ему улицу, прошло не мало времени…

Улица была мало застроенная, и ничем не огороженные и огороженные пустыри чередовались с огородами. И только кое — где мелькал, словно вкрапленный в серый забор, деревянный дом…

Нина, бывавшая в Радлове не раз, так как городок лежал по дороге к имению её тётки Барчук, подробно описала Кречету дом, где она остановится с отцом и будет его ждать. Она сделала это, чтобы Кречету не приходилось ни с кем в Радлове вступать в разговоры и тем лишний раз дать запомнить свою и без того бросающуюся в глаза фигуру.

Тем не менее найти дом оказалось делом не таким лёгким. Целое утро Кречет безуспешно проблуждал, путаясь среди заборов и по несколько раз возвращаясь к одному и тому же месту.

Раз только ему встретился дом, солидные размеры которого и сносный, сравнительно с другими домами, внешний вид возбудил в нём надежду.

Калитка его оказалась запертой изнутри. Кречет постучался, но на стук никто не появлялся. Он постучал ещё раз и ещё, но с тем же успехом. Несмотря на занавески, придававшие дому обитаемый вид, в нём, казалось, не было ни одного живого существа.

Кречет отошёл, потом раздумал, вернулся и стал трясти калитку. То же глубокое молчание было ему ответом. Но на мгновение ему померещилось, будто в одном из окон наверху, на втором этаже, едва заметно шелохнулась занавеска и к узкому просвету, образовавшемуся между ней и стеклом, приник чей-то глаз.

Но это было так мимолётно, что Кречет так и остался при убеждении, что ему только померещилось, тем более, виденье не повторялось.

Раздосадованный и огорчённый, не зная, где дальше искать и что делать, он снова отошёл и побрёл по улице вверх.

— Барин!

Кречет уже успел потерять из виду дом, когда он услышал за собой шаги и этот женский голос, его окликавший.

Он вздрогнул и быстро оглянулся.

Его нагоняла молоденькая девушка. Большие тёмные странно — знакомые глаза с испугом смотрели на него…

— Подождите, барин…

Кречет остановился, продолжая с пристальным вниманием вглядываться. Вдруг он радостно вскрикнул:

— Груша!

Он узнал в девушке того подростка, который пять лет тому назад, в доме Барчук, служила горничной Нины…

— Узнали, барин!.. А я за вами следом бежала от того дома… Еле догнала…

— Постой… Значит, дом-то был тот самый, где я только что стучался?..

— Тот самый, барин. Я, как увидела вас в окно, и выбежала…

— Постой… Почему же ты не открыла сразу и выждала, чтобы я отошёл?

Кречет широко смотрел… Девушка была бледна, дышала тяжело, в глазах её стоял испуг, а речь была сбивчивая и торопливая…

Его охватило смутное предчувствие беды.

— Говори, что случилось? — тихо сказал он и сам побледнел. — Что-нибудь с Ниной Павловной?..

— Нет, нет…

Он выждал секунду, потом ещё тише спросил, не сводя с девушки глаз:

— Она здесь?..

— Нет…

Голова его опустилась… Словно бы его чем-то с размаху ударили… Сразу осунулось и обесцветилось лицо… Глаза его потухли и сделались холодными, какими-то мёртвыми.

Девушка испуганно сказала, коснувшись его руки:

— Я сейчас объясню вам всё, барин…

Он прислонился к стене и глухо сказал:

— Говори…

Груша перевела дыхание.

— Это было вчера, что Нина Павловна уехала… А до того дня они все ждали… думали, что вы подоспеете… Подождите, барин, — торопливо сказала Груша, заметив, что Кречет хочет что-то сказать, — вы себя не вините, потому что хорошо, что вы задержались… Подоспей вы вчера — и не миновать бы беды… Это уже, видно, прямо от Бога, что так вышло…

— Какая беда?..

Кречет поднял голову, и его потухшие глаза снова зажглись…

— Что ты знаешь?.. Говори яснее!..

— А то, барин, что Нине Павловне и старому барину пришлось уехать, потому что дело ещё не выгорело…

Груша приостановилась, испугавшись того впечатления, которое произвели её слова, ещё не досказанные, на стоявшего перед нею человека… Лицо Кречета потемнело, как ночь, густые брови вплотную сошлись, образовав две глубокие страшные складки… Челюсти крепко сжались — и от этого на скулах словно два железных бугра выступили.

— Говори яснее! — коротко и хрипло бросил он, метнув на девушку горящий взгляд. — Чего стала?

— Чего же ясный, чай и так понимаете. Зря они только понадеялись… Спасибо, человек один верный нашёлся, пронюхал и предупредил.. Тогда барыня сразу и поднялась… Собрались в какой-нибудь час и уехали…

— Куда?

— Не сказали, куда… Только мне строго — настрого наказали, чтобы я укараулила вас и ни за что в дом не пускала… Потому очень они боялись, что — бы кто-нибудь не увидел вас со стороны и не догадался и не донёс… Потому так и напугалась я, как вы давеча пришли и на всю улицу стучались…

— И больше ничего она не велела мне передать?.

— На словах — ничего… Но вот письмо они оставили…

— Письмо?.. Что — ты молчала до сих пор?..

Кречет вырвал из рук девушки конверт, который та достала из какого-то потайного кармана.

«Когда ты будешь читать это письмо, — написала Нина Кречету, — я буду уже далеко… Я уезжаю, чтобы наша встреча тебя не погубила… Тебе будет легче справиться одному — и связывать твои движения я не хочу… Как видишь, то, на что мы с тобой так страстно надеялись, и что я про себя считала почти совершившимся, оказалось только сном. Люди обманули тебя, как меня. Но, всё-таки, твой приезд я не считаю напрасным и всё то, что ты сделал недаром, потому что и это есть шаг к нашему будущему… Я словно вижу перед собой твоё лицо… Ты хмуришься, ты качаешь головой и не веришь… Но что делать, Антон, если жизнь не сразу даётся, и путь к счастью так труден и длинен!… Неужто отпустить руки и отказаться?.. Я не падаю духом, не падай и ты… Я верю, что, в конце — концов, мы добьемся своего; я так верю в это, что насильно отрываю себя от тебя и очищаю тебе дорогу… Не думай же ни обо мне, ни о ребёнке… Думай только о том, о чём мы с тобой говорили… Если ты не можешь получить прощения теперь, за счёт будущего, то, завоевав это будущее, ты прощенье получишь… так все говорят — и в этом не должен сомневаться и ты… Вся задача теперь только в том, чтобы каким — бы то ни было путём добраться до Маньчжурии, добраться, не оставляя позади никаких громких следов, добраться так, чтобы печальная твоя слава тебе не предшествовала… На это ты должен употребить все твои силы, всю отвагу, все способности ума… Там, на войне, будет широкое поле, чтобы ты мог развернуться. И укорачивать твоего размаха никто не станет… Повторю тебе то, Антон, что я уже говорила тебе недавно в Париже: ту жизнь, которую мы с тобой вели, далее вести не возможно… Жить, зная, что над нами висит Домоклов меч, что он каждую минуту готов опуститься, — не по моим силам… каждую минуту ждать, что что-то случится и ты опять пустишься в свои опасные скитания, а я буду томиться, не спать ночей, гадать, где ты и что с тобой, переживать муки, дрожать, развёртывая газетный лист… Нет, нет, я больше не могу!.. Я не виню тебя, пойми это… Я знаю, что тебе трудно, что тебе нужны ширь, свобода, воздух, небо… Но я не могу… И выход, который я нашла, — единственный… Итак, гляди только на конечную цель — и смело в путь… Я не говорю тебе, куда я еду… Этого я никому не сказала и никому не скажу, и искать мен было — бы напрасно. Но знай одно: где — бы я ни была, я буду всегда видеть тебя, буду рядом с тобой, буду болеть твоей болезнью, потому что душа моя будет с тобой… И, может быть, в самую трудную для тебя минуту, когда ты меньше всего будешь ожидать, я явлюсь к тебе… Помни же это — и в путь, ни о чём больше не думая. Твоя Нина»

Кречет два раза перечитал письмо, потом сложил его и спрятал.

Груша стоя поодаль, смотрела на него. Глубокие складки на лбу у него чуть — чуть разгладились, но взгляд оставался печальным и серьёзным… Он поднял на девушку глаза.

— Ты провожала Нину Павловну или она поехала одна?..

— Одна, барин… Они и смотреть-то вслед себе запретили… Скорехонько так собрались…

— И по какой дороге?.. не знаешь?..

— Ничего не знаю… только вот передали, что я вам сказала, да велели беспременно вас дождаться, потому что они так и ждали, что вы сегодня или завтра будете…

— Ну, а ты-то отсюда куда?

— А в имение старой барыни…

Кречет помолчал с минуту, о чём-то раздумывая.

— А Павел Дмитриевич?.. — спросил он вдруг. — Ведь, и он здесь был?

— Были…

— Ну, так он-то куда уехал?..

Девушка на мгновение замялась. Лёгкая краска выступила у неё на лице.

— Не могу знать! Ничего они не сказали…

— Груша…

Кречет пристально на девушку посмотрел. Та ещё больше покраснела и заторопилась, и забожилась.

— Право же, барин… Ну, вот, провалиться мне… Да откуда — же я могу знать?.. Разве я бы посмела когда спросить?..

— Груша! — повторил Кречет, не сводя с девушки глаз…

— Ну, вот, барин… говорю вам, а вы не верите. Ну, право…

— Груша! — в третий раз повторил Кречет.

— Ну, вот какой вы!..

И вдруг, не выдержав устремлённого на неё тяжелого взгляда, девушка отчаянно зашептала:

— Уехали они, уехали… Только вчера ночью вернулись, чтобы, значит, узнать, как тут с вами обернётся… И, может, уже опять уехали… Ну, пропала теперь моя головушка, ежели барыня или старый барин узнают… Проговорилась я, а строго — настрого мне наказано ни за что не говорить…

— Ничего… я возьму вину на себя… Так они куда же приезжали: сюда, в тот дом?..

— Да нет же, нет… разве можно в дом, коли за домом смотрят в сто глаз!.. В гостиницу…

— В какую?

— Ах, ты, Господи… «Лебедь» гостиница… «Лебедь» называется… Ах, ты, Господи… Ну, теперь я окончательно пропала… Больше, барин, слова от меня не услышите!.. Ни — ни…

И девушка пустилась бегом по улице, оставив Кречета одного.

ГЛАВА 3. Маскарад

Кречет, не раздумывая долго, повернул назад, выбрался благополучно из Радлова и около полудня был уже в пролеске, где он оставил своих спутников.

Кабальский и Риго продолжали спать.

По его сумрачному лицу Герасим сразу понял, что мрачное предчувствие, которое Кречета всё время преследовало, имело, видно, основание и дело обстоит не так, как это рисовалось издали. Если могли быть насчёт этого ещё сомнения, Кречет тотчас же развеял их.

— А, ведь, правда-то моя, Герасим, — были его первые слова, — как думал, так всё и оказалось… Нужно поворачивать оглобли…

Лицо у Герасима вытянулось… После недавнего разговора с Кречетом, ему, правда, и самому приходила в голову мысль, что не так уж легко всё делается, но чтобы весь план окончательно рухнул — он не ожидал.

Он развёл слегка руками.

— Куда же теперь? — спросил он тихо и с недоумением.

— Как «куда»?

У Кречета зажглись глаза.

— Или ты думаешь, что что-нибудь изменилось от того, что нужно идти не прямо, а окольным путём?.. Мы пойдём туда же…

— Туда же?

— А ты как думал?

Герасим промолчал. Может быть, в его представлении возникла бесконечная тысячеверстная сибирская дорога, длинные томительные переходы, лишения, голод, необходимость прятаться, недоверчивые враждебные взгляды чужих людей…

Кречет словно угадал его мысли.

— Ничего, брат, — сказал он, опустив свою тяжёлую руку ему на плечо. — Перетерпим… Под пулями, без огня, воды и хлеба — было тяжело… А когда в пещере мы сидели, в Волчьем-то логове, и во все щели дула винтовок глядели — помнишь?…

Герасим усмехнулся.

— Что ж, легче оно было или нет?.. Ничего!.. Только бы бодрость была да вера, — претерпим!..

— Окольным-то путём мы только туда пойдём, а назад ведь, Бог даст, уже прямой дорогой вернёмся… И тогда… кто же тогда, нам страшен будет, а, Герасим?

У старого бродяги морщины на лице стали разглаживаться.

— Да расскажи толком, как дело-то было? — сказал он.

— Да никакого дела и не было.

Кречет вкратце рассказал про своё утреннее похождение.

— Нехитрая штука… Ну, да теперь меня это мало заботит, а что хочется — так это со стариком повидаться, разузнать у него кое — что, потому что в толк не могу взять, куда Нина Павловна направилась… Пишет, она, правда, чтобы не искать её, но я так думаю, что это они сообща надумали, и коли на старика приналечь, — узнать можно…

Герасим покачал головой.

— Ну, брат, это теперь не дело… — сказал он, сдвинув брови. — Как раз влопаешься — да и зря влопаешься, потому что девчонка успела ему уже всё рассказать и ждать теперь тебя ему нет никакой нужды.

— Почему?

— А потому, что раз уж он наверняка знает, что тебе всё известно, то какого чёрта ему ещё ждать. Ведь, ему только убедиться надо было, что тебя вовремя предупредили и ты успел улетучиться, а так, для разговоров, чего — же ему оставаться?.. Впрочем, как знаешь — дело твоё… Только — бы потом не пожалел, как уже поздно будет!

— Пустяки! — сказал Кречет беспечно и улыбнулся. — Не сунусь же я так! Я уже по дороге сюда обдумал, как сделать надо… А тут и ещё с одним делом разом покончу, быть может…

— С каким?

— Не скажу пока… Там увидишь…

Герасим исподлобья внимательно посмотрел, но на лице Кречета ничего не мог прочесть…

— Так я пошёл, Герасим…

— Как? Теперь же днём? И не отдохнувши?

— Нельзя, брат, откладывать… К тому де я не прямо в Радлов пойду, а нужно ещё порядочный крюк сделать… Дай Бог к вечеру вернуться… Да не хмурься, старина.. Всё обойдётся… Вы же смотрите, не расползайтесь далеко, все тут около будьте… А приду — вместе уже двинем!..

Через минуту Кречет оставил уже пролесок за собой. Герасим, с хмурым любопытством следивший за ним, видел, что он пошёл не прежней дорогой по направлению к видневшимся издали домам пригорода, а назад — к тому месту, откуда они ночью крались все, торопясь отойти подальше от границы и зорких пограничников.

Герасим пожал с недоумением плечами.

Вскоре знакомая высокая фигура на каком-то повороте скрылась из его глаз.

Несмотря на то, что Кречет почти две ночи не спал, он шагал бодро. Солнце стояло над самой его головой и прохлада, которая чувствовалась в пролеске, сменилась теперь страшной жарой… Дорога успела сделаться сухой, как кость, и из-под ног Кречета то и дело взлетала белая мучнистая пыль, окутывая его снизу легким облаком.

Пройдя версты три, Кречет остановился. Здесь, на заре, контрабандисты отделились и пошли по узенькой тропинке, ответвлявшейся от дороги. Для верности Кречет спросил у встретившегося мужика, действительно ли эта дорога на Балтьяны. Тот подтвердил.

— А далеко?

— Вон с того холма спуститься — и видать будет.

— А ты сам случайно не оттуда?

— Не оттуда, не бывал… А что?

— Клименко знаешь?

— Эвона! Кто же его не знает?.. Как отсюда в местечко войдешь — третий дом там будет направо. Да тут каждый мальчишка во всей округе его знает… А тебе барин, зачем он, Клименко?..

Но Кречет на этот вопрос счёл уже лишним ответить… Кивнув мужику головой, он пошёл дальше.

Когда Кречет поднялся на холм, он увидел впереди себя разбросанные здесь и там группы деревьев, а за деревьями, в какой- нибудь полуверсте, домишки местечка, тянувшиеся несколькими изломанными линиями.

Солнце по — прежнему жгло не выносимо. Кое — где небо уже было обложено и дымчато — серые облака громоздились одно на другое, как тюки взлохмаченной грязной ваты. Какие-то острохвостые птицы низко вились над землёй.

В местечке Кречета поразила необычайная тишина, которая стояла всюду. Ни одного ребёнка на улице. Ни одна собака не встретила Кречета лаем. Только с крыльца одной избы какая-то грязная, с худыми, запавшими боками, кошка, мурлыча, щурила на него жёлтые глаза. Двери почти всюду стояли не запертыми.

В надежде наткнуться на кого-нибудь, Кречет заглянул в какой-то домишко. Это была жалкая лачуга с полуразвалившейся печью, грязная, замусоренная, с тяжёлым затхлым воздухом… Но, несомненно, здесь жили, потому что стояли пары с разбросанным по ним платьем, была какая-то утварь…

Однако, сколько Кречет ни ждал, никто не являлся.

Тогда он в недоумении побрёл по улице.

Наконец, на грязном, занавоженном пустыре, обнесённым забором, он увидел первое живое существо — белоголового мальчишку, который с усердием катал обруч от бочки. Тот, увидев незнакомого человека, остановился и, засунув палец в рот, с диким удивлением стал смотреть.

— Ну, выползай, выползай, красавец! — поманил его Кречет. — Перемерли тут у вас все, или есть ещё живые? Ну, чего уставился? Где батька?

Мальчик посмотрел важно и степенно; смотрел ещё с минуту, потом надул щёки и только тогда медленно ответил сиплым басом:

— Нима!

— А где — ж они?

— У шинкаря…

— Все у шинкаря?

— Усе…

Мальчик отвечал важно и степенно; Кречет не мог не улыбнуться.

— Ну, а где же этот твой шинкарь?

— Вона где!

Мальчик указал грязным пальцем.

Шинок, вернее заезжий двор, находился в глубине какого-то длинного, извилистого переулка. Его можно было, впрочем, угадать издали. На открытом широком дворе, заросшим травой и заваленным всякой дрянью, стояло несколько телег, под длинным навесом, в углу, фыркали распряженные лошади, а из избы, стоявшей с распахнутой настежь дверью, вырывался гул голосов…

Когда Кречет вошёл, он в первую минуту ничего не мог разглядеть… От едкого дыма у него заслезились глаза. С трудом ему удалось пробиться к стойке, где хозяин, высокий человек с угрюмым, тронутым оспою, лицом, едва успевал справляться с сыпавшимися на него со всех сторон требованиями.

Но Кречет не успел сказать ему слова, как кто-то тронул его сзади за плечо.

Он обернулся. Перед ним стоял тот, кого он так долго и безуспешно искал… Глаза молодого контрабандиста выражали крайнее изумление. Словно бы выходец с того света появился пред ним…

— Вы… какой ветер вас занёс? — пробормотал он. — Черт побери, вас именно я никак не ожидал так скоро снова увидеть… Вы ищете кого-нибудь?..

— Вас…

— Меня?..

Клименко бросил быстрый взгляд кругом, потом, сильно сжав Кречету плечо, шепнул:

— Выйдем-ка на двор… там удобнее говорить.

Клименко повёл Кречета через весь двор и вошёл с ним под навес.

— Вот здесь, ваша милость, для этого намного лучше, чем там… Здесь нас ни одна собака не услышит!

— Я обошёл всё местечко прежде, чем нашёл вас!.. — сказал, Кречет, улыбнувшись. — Что у вас праздник сегодня, что вы все здесь собрались?

— Какой праздник!..

Контрабандист махнул рукой.

— Только до вас в местечке передряга была. С таможни украли конфискованный шёлк и вот все дома перерыли… Бабы с перепугу попрятались кто куда, ребятишки тоже разбежались, а мы вот собрались… Ну, да к этому нам не привыкать… у вас какое дело?

— Мне, приятель, нужна от вас большая услуга!

— Так…

— Очень большая… И, если вы сумеете её оказать — я не поскуплюсь…

— О деньгах вы, сударь, не говорите… — сказал Клименко с обиженным видом. — Мы и так все ваши должники… И коли то, что вы просите, по силам мне, то дело сделано… Так на это и смотрите…

— Спасибо… Но мне нужно скоро сегодня же…

— Что именно?

— Посмотрите на меня и запомните мой рост, моё телосложение. Смотрите?

— Ну, сударь?..

— Мне нужен костюм светлый, клетчатый, жёлтые ботинки, рыжий парик, рыжие бакенбарды, мягкая шляпа и дымчатые очки… Нужно для одного дела…

— Понимаю…

Контрабандист не выразил ни малейшего изумления. Только чуть — чуть усмехнулся, как человек, который понимает, с кем имеет дело.

— Всё это можно достать в Радлове…

— Ни — ни… Даже, если бы вам там даром всё дали… Нужно достать в другом месте…

— В Ривницах…

— Сколько это верст отсюда?

— Десять…

— Хорошо… Десять туда, десять назад… Найдётся у вас в местечке порядочная лошадь?..

— Для вас, ваша милость, найдётся…

— Сколько же вам потребуется для этого времени?

— Через два часа я буду уже здесь…

Кречет посмотрел на часы.

— Отлично! — сказал он. — Тогда сейчас и отправляйтесь, а я пошатаюсь пока по местечку… Да… Постойте… А это не может навлечь на вас подозрение?..

— Я сделаю это не сам, а через одного человека… Ничего… Можете быть совершенно спокойны… Только ждать, сударь, вам лучше не здесь, на виду у народа, потому что всякий народ бывает, — а у меня… там никто смотреть не станет, ни беспокоить вас не будет…

— Хорошо…

— Тогда пожалуйте за мной!

— Вот и моя каюта! — сказал Клименко, распахивая дверь. — Небогато, но здесь ни одна душа вас не побеспокоит…

Кречет с удивлением посмотрел. Это была та самая жалкая лачуга, грязная, замусоренная, с полуразвалившеюся печью, в которой он недавно был. Те же нары стояли с наваленным на них нищенским тряпьём, та же грошевая утварь.

— Ну, приятель, и впрямь, не пышно живёте! — сказал Кречет, освобождая от всякой дряни единственный табурет, находившийся в избе. — Я думал, что ваше дело доходнее!..

Контрабандист махнул рукой.

— Да, это обидно, — сказал Кречет с угрюмой усмешкой. — Рисковать — оно можно… Даже бывает так, что нужно, потому что застаивается душа, вроде как плесенью покрывается, и нужно ей дать встряску… Но всё же рисковать надо ради чего -нибудь… А так, зря, и крылья должны опадать… Вот, например, ради этого треснувшего горшка да вот ради этого тряпья — рисковать головой я бы не стал.. Не стоит…

— Ещё бы стоило… Однако, ничего другого не придумаешь…

— Ну, вот… С чего это, приятель, вы так дёшево цените себя?.. Парень вы молодой, видный из себя, здоровый, лёгкий, смелый… А мир, ведь, — не только ваши Балтьяны… Великий мир — и есть где размахнуться для настоящего человека…

— Э-э, ваша милость…

Клименко усмехнулся.

— Коли — б, я один был!.. Одна голова — мало заботы… Не один я… за мною-то, ведь, ещё пара людишек… Вот и размахивайся!…

— А подставлять каждую ночь голову под пули?

— Не всякая пуля попадает!..

— Оно так… Но дело-то ваше и этой непопадающей пули не стоит… Послушайте, приятель…

Кречет взял Клименко за руку, притянул к себе и заглянул к нему в глаза.

— Всё это мы пустыми разговорами занимаемся… А вот, спрошу я вас прямо: коли — бы захотел я вас к другому, лучшему делу приставить, — пошли бы?..

Клименко исподлобья посмотрел.

— Смотря какое дело…

— Но пошли бы?

— Здесь?

— Нет, не здесь…

Клименко помолчал с минуту, потом, вероятно, поняв что-то по своему, чуть — чуть отодвинулся и, бледный, тихо сказал:

— Вы, ваша милость, утром изволили сказать, кто вы… Так, ежели вы для такого дела, то боюсь: не хватит у меня ни ловкости, ни умения, ни сноровки… И ещё скажу, ваша милость…

Клименко сильнее побледнел, но не остановился и решительным голосом закончил, село подняв на Кречета глаза.

— Одно дело — собственные головы под пули подставлять, другое чужую жизнь ни во что ставить… Так вот для этого последнего дела скажу прямо, ваша милость, я не гожусь!..

Одно мгновение Клименко казалось, что страшный гость сейчас вскочит, бросится на него и ударит… Но кровь с такой же быстротой отхлынула от лица Кречета, как только — что прихлынула. Он засмеялся…

— Ну, и здорово, видно, наговорили вам про меня, приятель! — сказал он. — Чай, всё больше бабье… Болтали… Всё же хвалю, что ответили мне прямо, не тая, что на душе… Только не всему, что говорят, веру давайте… Много, правда, грехов за мной, но чтоб другую жизнь зря губить, этого у меня не было… Свою защищал — случалось… Впрочем, всё это опять одни пустые разговоры, потому что совсем не на такое дело я вас зову… То дело и для меня прошло и быльем поросло… А зову я вас на другое…

— На что?

У Клименко заблестели вдруг глаза. Очевидно, только одно было для него страшно, но когда то, страшное, отпало, всё остальное приобретало острый интерес.

— Я отправляюсь в Маньчжурию! — сказал Кречет.

— Так…

— С теми, с кем вы видели меня сегодня утром… Мы, правда, пустились через границу, чтобы отправиться отсюда вместе со всеми теми тысячами, которых ежедневно уносят поезда… Но оказалось, что так невозможно…

— Понимаю…

— И мы идём одни, добровольцами… Но нас мало, слишком мало даже для самого ничтожного отряда… И я ищу людей таких, которые в нужную минуту сумели бы и смерти взглянуть прямо в лицо, и не опустить глаз… Ночью, в лесу, мне показалось, что вы годились бы для такого дела…

— Ваша милость…

У Клименко в лице быстро менялись краски. Видно было, что он и решался что-то сказать, и не решался… Но не было сомнения, что предложение захватило его своей необычайностью. Кречет видел это.

— Вы, а может быть, и кое — кто из ваших товарищей! — продолжал он. — Чем больше людей, тем лучше… Конечно, людей, о каких я говорил: сильных и надёжных…

— Ваша милость… — снова начал Клименко.

Но Кречет не дал ему договорить.

— Я понимаю, — сказал он спокойно: — вас должно заботить то, что останется позади вас… Но ваши семьи будут обеспечены и будут жить безобидно даже в том случае, если никому из нас не суждено вернуться… Об этом я уж позабочусь… Впрочем, не спешите с ответом… Подумайте ещё хорошенько… переговорите с теми из товарищей, которым вы доверяете, и решите сообща… Вы никому из них не сообщили моего имени?

— Что вы, ваша милость!..

— И не надо говорить пока… Они ничего не потеряют, если узнают об этом потом, в дороге… А ответ ваш должен быть готов сегодня к ночи… Теперь же поезжайте… Мы потеряли с вами, приятель, целый час…

Не отвечая, в том же состоянии растерянности, Клименко вышел.

Кречет посмотрел ему в окно вслед, потом сбросил с нар своё тряпье, лёг и, спустя пять минут, спал на голых нарах, как убитый.

Проснулся он часа через два.

Перед ним был Клименко с целым тюком вещей.

С минуту Кречет смотрел растерянно. Ему казалось, что он только что лёг и прошло — много — минут десять с момента, как Клименко ушёл.

— Который час, дружище? — спросил о.

— Пять, ваша милость…

— Уже?..

Кречет встряхнулся и вскочил на ноги. Он окончательно пришёл в себя…

— Ну, тогда живее… разворачивайте, что вы тут навезли… Надо торопиться… Костюм… так… ботинки… шляпа…

Кречет быстро перебирал вещи руками, прикидывал на глаз и одобрительно качал головой…

— Отлично… Парик… Стойте, я примерю…

Парик пришёлся как раз.

— Хорошо… Бакенбарды… И бельё?.. Молодцом, что вспомнили… А очки не забыли?

— Вот, ваша милость…

Клименко бережно вынул из кармана тёмный футляр.

— Ну, спасибо, старина… А теперь помогите мне преобразиться…

Кречет стал быстро сбрасывать с себя всё и, с помощью Клименко, облачаться в новое. Вся процедура переодевания отняла у него не более пятнадцати минут — и через пятнадцать минут он был уже неузнаваем… Рыжие лохмы, рыжие бакенбарды, нелепый клетчатый костюм, остроконечные жёлтые ботинки, нахлобученная шляпа и дымчато — выпуклые очки придавали ему вид какого-то англичанина — туриста, случайно забредшего в этот глухой уголок России.

— Есть тут у вас хоть осколок зеркала? — спросил он. — Только взглянуть…

Зеркало нашлось. Кречет внимательно посмотрел, что-то поправил тонким карандашом, всегда бывшим с ним на всякий случай, провёл на лбу два едва заметных штриха, что более изменило его лицо, и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил он.

— А так, ваша милость, — сказал Клименко, засмеявшись, — что вздумай вы меня теперь уверить, что вы — не вы, а таким уже родились, — я сам вам поверю… Другой совсем человек…

— Стало быть, трудно узнать?

— Невозможно, ваша милость… Узнает разве тот, кто видел, как вы переряжались… А так — немыслимо…

— И отлично… Мне это, дружище, нужно для одного визита… Только не подумайте чего -нибудь такого… Самый тихий и мирный визит… Но по многим причинам явиться в своём виде мне теперь не совсем удобно…

— Я понимаю, ваша милость…

Кречет посмотрел на лицо Клименко, сделавшееся многозначительным, благодушно усмехнулся и хлопнул его по плечу.

— Вы, вообще, я заметил, толковый малый! — сказал он. — И, Бог даст, мы с вами ещё не одно дело сделаем… А теперь добывайте новую лошадь… Найдётся такая?

— Найдётся…

— Вы пойдёте со мной.

— Я, ваша милость?

Клименко с лёгким недоумением посмотрел…

— Не бойтесь, старина, — успокоил его Кречет. — Вы только доставьте меня до Радлова и на месте, о котором мы условимся, вы останетесь с лошадью ждать… Может быть, через какой -нибудь час я уже поеду обратно… Теперь окажите мне, как выбраться за околицу, чтобы меня никто не увидел, а там ступайте и приводите лошадь… Я буду за околицей ждать!..

Спустя полчаса Кречет и Клименко были уже в пути. Они ехали окружной дорогой, так как по пешеходной тропинке, которая привела Кречета в Балтьяны, пробраться с лошадью нельзя было.

День склонялся к вечеру и небо из нежно — синего над головой переходило на запад в тысячу оттенков, тысячи цветов.

Некоторое время ехали молча. Кречет задумчиво смотрел в даль, занятый своими мыслями.

Потом он встряхнул головой, словно отбросил от себя что-то, и поднял на своего спутника глаза, закрытые очками.

— Старина, вы помните, о чём мы говорили?

— Помню, ваша милость…

— Не забудьте же! Сегодня к ночи вы должны дать ответ… Потому что сегодня же, лишь только я вернусь, мы оставим эти места… С товарищами вы, вероятно, не успели переговорить, но у вас будет ещё время… Сколько верст осталось?

— Три…

— Поезжайте живее!

Клименко щёлкнул кнутом, — лошадёнка побежала во всю мочь, но уже не прямо, а по узкой боковой дороге, шедшей под уклон и неожиданно выбежавшей на широкий простор густо — зеленевшей низовины.

Мелькнул песчаный берег обмелевшей речонки — и вот закраснели в зелени черепичные кровли маленьких домиков.

— Радлов! — сказал Клименко, указывая кнутом.

— Уже?.. Ну, стойте здесь… отсюда я уже пойду сам… только помните — здесь же где -нибудь поблизости ждите… До свидания, старина.

Кречет легко соскочил и, не оборачиваясь, быстро зашагал по направлению к городу. Вскоре Клименко, старательно следивший за ним, потерял его из виду.

ГЛАВА 4. С глазу на глаз

Было уже около семи часов вечера, когда Кречет, миновав целую сеть грязных и кривых переулков, выбрался на главную улицу, где находилась гостиница «Лебедь».

Это было небольшое каменное двухэтажное здание, вмещавшее в себе, очевидно, не только гостиницу, но и трактир. Из открытых окон внизу неслись дребежжащие звуки органа, вырывался гул голосов, доносилась трескотня бильярдных шаров… То и дело входили и выходили посетители… Под номера был отведён, вероятно, только верхний этаж…

Кречет на ломанном русском языке обратился к стоявшему у входных дверей высокому малому в фуражке с галуном…

— Огин, помещик, — сказал он членораздельно и запинаясь, словно выискивая слова, чтобы быть понятным. — Русский помещик Огин…

— Да, пан… Ну?

Швейцар приблизил слегка ухо, чтобы лучше слышать, и в то же время искоса с почтительным удивлением посмотрел на гигантскую фигуру, в сравнении с которой сам он, несмотря на то, что был высок и коренаст, показался себе карликом…

— Я спрашивай Огин… помещик… низкий… круглый… седая щека…

— Да, да! — закивал головой швейцар, показывая, что понял. — Ну, так что же вам нужно?

— Я спрашивай… здесь или не здесь?

Швейцар открыл было уже рот, чтобы ответить, как юркий и вертлявый субъект, некоторое время вертевшийся уже около дверей и с любопытством поглядывавший на невиданного посетителя, бросился подобострастно вперёд, властно отстранил швейцара и быстро затараторил на полу-польском, полу-русском, каком-то тарабарском языке, приглашая Кречета следовать за собой.

— Есть, пан, есть… Помощник Огин? Як же? Восьмый номер… Прошу пана за мной… Пожалуйте!..

Угодливо улыбаясь и изгибаясь в дугу, он побежал по лестнице вперёд, но тотчас же вернулся, чтобы почтительно подхватить последовавшего за ним Кречета под локоть…

— Тэн лайдак ничего не знает! — негодующее сказал он. — Потому что у него совсем нет в городе клёпок, и я просто не знаю, зачем он живёт и кушает себе хозяйский хлеб… И никакого обхождения… Он может стоять себе перед таким паном и не снимет шапки… Ай, ай! Я как забачил, так во мне вся кровь вскипела… Такая свинячья порода! Прошу пана… Вот тут налево…

Юркий субъект побежал по коридору и остановился около каких-то дверей.

— Вот тут, прошу… Пана Огина терас нет, дак он зараз пшиде… Одна минуточка… Я пану открою…

У субъекта тут же нашёлся в кармане ключ.

— Вот, — сказал он, распахивая дверь восхищённо улыбнулся. — Хороший номерочек? Поищите другой такой номерочек… Это же прямо цацка!… Нет, вы таки посмотрите на мебель и на всё убранство…

Субъект стремительно схватил стул, повернул его перед глазами Кречета, повертел этажерку, потом тронул стол, покрытый плюшевой скатертью…

— Ну что? Нет, вы таки посмотрите… Это же всё настоящие вещи… Ну, хорошо… Теперь прошу пока присесть и трошку почекать… А я пойду посмотрю: может, пан Огин кушает себе ужин в ресторане…

Субъект направился к дверям, но у самых дверей остановился вдруг, погладил бороду и, улыбнувшись сказал:

— Пан смотрит и, может, думает себе: ой, что же это за человек? Откуда он взялся? Так и так скажу пану, что я за человек, чтобы он ни чуточку не тревожился… Я есть фактор гостиницы… Ну… Так пан уже понял?.. А теперь я уже по — настоящему ухожу, чтобы пан мог побыть себе один…

Фактор, действительно, вышел, наконец, и осторожно прикрыл за собою дверь.

Кречет опустился на стул… Но не успел он оглянуть комнаты, не успел собраться с мыслями перед предстоящим свиданием, как дверь тихонько приоткрылась, — и голова фактора снова показалась… хитрые тёмные рысьи глаза, бегающие и, вместе с тем, острые и проницательные, скользнули по всей фигуре Кречета, остановились на одно мгновение на его лице, скользнули в сторону — и вкрадчивый голос произнёс:

— Пшепрашем… Но, может, ясновельможному пну потшебно настоящий лионский бархат, заграничный шёлк, кружева… Может, хорошенький заграничный костюмчик для дитя?… Или для панской супруги… Батистовые платочки, чулки, страусовые перья?..

Кречет отрицательно покачал головой.

— Нет?.. Есть другие отличные вещи… Озонаторы для очистки воздуха, заграничные рамки, маленькие аквариумы для рыбок… Есть без-бандерольный табак… Нет?.. Как же это пану около самой границы ничего не надо, чтобы было без пошлины… Я совсем даже не понимаю, простите… Или пан мне не верит и думает, что я ему дам не самый настоящий заграничный товар?.. Так пусть меня прибьёт Бог, если у меня что-нибудь такое в голове…

Рысьи глаза продолжали бегать. С головой в комнату продвинулось уже и туловище фактора.

— Может, хорошенькие карточки?.. Есть самые секретные… Тоже нет?

Фактор продвинулся уже к Кречету вплотную и, скосив один глаз, зашептал:

— Тут в городе живёт себе одна паненка… Ну, ну… Я вам скажу, что которые господа приезжают, так только из одного удовольствия, чтобы издали посмотреть… Вот какая она из себя… Ну, так если — б пан захотел познакомиться…

Кречет нетерпеливо махнул рукой.

— Так пану так-таки ничего не надо? — сокрушенно протянул фактор и замолчал.

Из комнаты он, однако, не вышел: он только отошёл и прислонился к дверям. С минуту он смотрел молча, потом уже совершенно другим голосом с какой-то извиняющейся улыбкой, сказал:

— Что я у пана спрошу… Чи пан англичанин, чи нет?.. Да?.. Ну, я так себе и подумал… Потому что, прошу у пана тысячу раз прощенья, все англичане для чего-то имеют себе красные волосы… Это так прямо удивительно… И если — бы я, скажем для примера, хотел играть на сцене, как актёры, или так для шутки, чтобы думали, что я настоящий англичанин, то я бы тоже выкрасил в красное волосы и надел полосатые брюки, как пан… И все бы так и думали, что я англичанин… Хе — хе — хе… совсем просто… Ну, я себе всё же пойду, потому что вижу, что я пану надоел… А пан пусть чуточку посидит и почекает… Теперь уже совсем не долго и, вероятно, пан Огин понимается уже по лестнице…

Теперь фактор плотно, со стуком закрыл за собой дверь, чтобы показать, что он ушёл уже окончательно.

Кречет, наконец, свободно вздохнул… От утомления ли, от того ли, что ожидание свидания волновало его, — но всё время, что фактор вертелся в комнате и болтал, Кречет чувствовал, что вот — вот он сделает или скажет что-то не то, изменит своей роли и выдаст себя… И теперь словно пудовая тяжесть скатилась с его плеч… Он вскочил на ноги и оглянул комнату…

Сначала он сделал это вскользь и рассеянно но, тотчас внимание его напряглось, потому что тотчас же он заметил нечто такое, что страшно поразило его. Даже кровь отхлынула у него от лица.

При первом же поверхностном осмотре номера, Кречет заметил вдруг то, на что раньше, отвлекаемый болтовнёй фактора, не успел обратить внимания.

В комнате было всё, что полагается для номера, но не было никаких следов того, чтобы здесь кто-нибудь остановился… Ни баулов, ни чемоданов, ни даже просто саквояжа…

Как Огин ни был налегке, но всё же он не мог не иметь при себе каких — либо вещей, тем более, что выехал он из имения с намерением дождаться его, Кречета, приезда, — значит на более или менее неопределённое время…

Кречет знал, что старик был чистоплотен и аккуратен до педантичности, и он не мог допустить мысли, чтобы тот не захватил с собой хоть самых необходимых вещей, хоть нескольких смен белья… Где — же они тут были?… Кречет открыл шкаф, комод, заглянул под кровать, — никаких вещей не было. Было бессмыслицей думать, что Огин, отлучившись на час, взял всё с собой…

Стало явно, что или Огин совсем уехал, предупреждённый Грушей, и фактор про это е знал, или фактор ошибся номером… Тогда эту ошибку следовало исправить…

Кречет подошёл к двери и нажал ручку… И тут сразу кровь ударила ему в лицо… Дверь не поддалась… Он толкнул её сильнее — то же самое… Дверь оказалась запертой на ключ..

— Что это?.. Что? — зашептал Кречет, ещё не вполне понимая того, что случилось, не осиливая ещё всего страшного значения, которое оно имело, и вместе с тем, уже со смутным предчувствие беды. — Случайность это или нет?.. Может быть… может, фактор просто забыл… Закрыл по привычке.. Я позову…

С минуту Кречет стоял ещё такой же настороженный и всё смотрел на дверь и ждал…

Он не хотел, не мог верить, чтобы не случилось так просто… Так странно, коротко и просто… Как это произошло?.. Он пошёл — и никто его не понуждал. Вошёл — и вот… Нет, не может быть, не может быть, чтобы он сам за какие-то десять минут захлопнул себя в мышеловку…

Мысли вихрем закружились у него в голове… И среди них стала пробиваться одна — не мысль даже, а воспоминание… отрывок фразы…

— Если — бы я, пан, скажем для примера, хотел играть, как актёры на сцене или так, для шутки, чтобы люди думали, что я — англичанин, я бы тоже выкрасил волосы в красное и одел полосатые брюки, как пан…

Это были слова фактора перед тем, как он, изгибаясь в дугу и угодливо улыбаясь, скользнул в дверь и оставил Кречета одного…

Занятый своими мыслями, Кречет на эту фразу не обратил тогда внимания, но теперь она вдруг всплыла необычайно ярко, со всеми ужимками фактора, с интонацией, с которой каждое слово было произнесено… Как он мог тогда не обратить на эту фразу внимания, когда она была такая ясная и обнажённая?.. Как это могло случиться?.. Ведь фраза прямо указывала на то, что он, Кречет, узнан.

У Кречета пот выступил на лице…

— Неужто конец? — мелькнула мысль. — Нет, это было бы слишком невероятно.

Было мгновенье, когда ему хотелось броситься, бить по стенам кулаками, чтобы проломить их толщу, выломать дверь и, размётывая всё по пути, вырваться на свободу… И ему нужно было сделать нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой и успокоиться…

— Нет, так не годится… Так я сразу выдам себя, а у них, может быть, только одно подозрение… ничего верного… Нет, надо другое… надо обдумать…

И он думал. Но сколько он не думал, он ничего придумать не мог.

Рисовалась одна картина, простая и несомненная для него до ужаса; сейчас, через четыре или пять минут, войдут люди — и тогда думать уже будет не о чем…

И им снова овладевало безумное желание сейчас же со всем покончить и бежать… Но как бежать?

Кречет стал прислушиваться… Пол номера, отделявший его от помещения ресторана, находившегося внизу, был, вероятно, очень тонкий, потому что сюда, в комнату, долетал нестройный гам от гула голосов, стука тарелок, звона стаканов, выкриков и смеха.

«Если взломать дверь и бежать по лестнице, — думал Кречет, -то стоит только внизу кому-нибудь крикнуть — и из ресторана сейчас же сбегутся люди… Да, вероятно, люди уже и так караулят, потому что не мог фактор не предупредить всех, если он догадался, кого он поймал… Надо искать другой путь…»

Кречет подошёл к окну…

Солнце давно уже зашло и даже та узенькая розовая полоска, которую Кречет видел ещё недавно, далеко на горизонте, растаяла… Был вечер, но сквозь тонкие тучи пробивалась луна — и слабый голубовато — серебристый свет давал возможность хорошо видеть… Были освещены дома на улице, маленькие палисадники и отчётливо вырисовывались макушки деревьев с бледными пятнами лунного света…

Окно отстояло не высоко от земли: по наружной стене, прямо от окон вниз, тянулась водосточная труба…

Цепляясь за трубу можно было бы спуститься, можно было просто выпрыгнуть в окно: внизу была трава и разбиться было трудно… Но улица была полна людей.. Она была главная в городе — и люди непрерывными шагами по ней взад и вперёд…

Как сделать прыжок, чтобы тотчас не собралась толпа?.. Попозже, ночью, это было бы делом одной секунды, но как это сделать теперь?

Кречет видел, что и этот путь ему отрезан, между тем, ждать дольше тоже нельзя было…

Кречет сжал голову руками, не зная, на что решиться…

«Броситься разве „на ура!“.. Броситься или нет?.. Стоит или нет?.. Ну, скорее, скорее!..» — понукал он себя…

И вдруг застыл на месте…

На лестнице, уже на самом верху, послышались неторопливые грузные шаги…

В коридоре были ещё номера, жили ещё люди, мог подыматься к себе какой-нибудь постоялец, но ни мгновенья Кречет не думал, что это могло быть так… Ясно, как никогда, он осознавал правду…

Грузные, спокойные и тяжёлые, теперь уже совершенно ясные, шаги прозвучали у самых дверей и замерли…

Тогда Кречета охватило вдруг странное оцепенение… Голова продолжала лихорадочно работать, сознание того, что неминуемо должно сейчас произойти, было ярко, ярче прежнего, но и руки, и ноги потеряли способность двигаться… Это состояние, подобное тому, какое мы часто испытываем во сне, когда нам мерещиться, что за нами бегут; нас хватают, касаются уже, нашего платья, нашего тела руками, а мы при всех усилиях воли ничего не можем сделать и остаёмся прикованными к месту.

Тихо щёлкнул замок, раз и два… Скрипнула дверь… и только в это последнее мгновенье Кречет пришёл в себя…

Дверь распахнулась и закрылась.

Неподвижный, громадный и страшный, напрягшийся, как зверь для прыжка, Кречет со своего места — он стоял у окна — сверкающими глазами смотрел.

У дверей шевелился человек… Неясно было видно в комнате, но Кречет сразу заметил тускло блеснувшие в темноте пуговицы мундира, заметил и фигуру — большую, грузную, заплывшую…

Человек был один, и слышно было его тяжелое короткое дыхание… Не говоря ни слова, он стал шаркать рукой по стене… Где-то тут должен был быть выключатель… он нашёл его, повернул — и сквозь запыленное стекло маленькой электрической лампочки, прикреплённой высоко к потолку, полился слабый свет…

Тогда Кречет увидел и лицо человека — крупное, болезненно — жёлтое, отёкшее, с седыми лохматыми бровями, из-под которых устало смотрели серые глаза.

Исправник сказал отрывисто, указывая на револьвер, который Кречет успел вынуть из кармана и держал на виду:

— Спрячьте!..

Потом, не глядя уже, спрятал ли Кречет оружие или продолжает прицеливаться в него, тяжело опустился на стул и некоторое время, опустив большую, коротко остриженную седую голову, только жадно ловил ртом воздух… Видно, он страдал какой-то мучительной грудной болезнью, и теперь подъём на лестницу утомил его…

Кречет смотрел… И в лице, и во взгляде, и в низко склонившейся фигуре человека, и в его равнодушном голосе, отрывисто бросившем только одно слово, и в том, как он вошёл, было что-то такое, что Кречета с самого же начала поразило… Странно было, что исправник вошёл один-одинёшенек, без всякой боязни, не выказал никакого любопытства, сел и теперь даже не смотрит…

Кречет сто раз успел бы выстрелить… Однако он не выстрелил… Он даже опустил револьвер и спрятал его, как тот велел…

Между тем, исправник, отдышавшись, поднял, наконец, голову и вот, в первый раз, он внимательно прищурил на Кречета усталые глаза. Гримаса, похожая на улыбку, тронула его отёкшее желтое лицо и в глазах зажглись весёлые искорки…

— Всё великолепно и как нельзя лучше!.. — сказал исправник неторопливо, хриповатым мягким баском. — Шевелюра, грим, костюм… А вот это, — он указал на что-то пухлым пальцем, — и забыли надеть… Я говорю про очки, мой друг… Очочки-то и забыли… Так на столике и остались… Поди, когда вы с фактором говорили, они там же лежали, а?.. То-то молодость!.. Поторопились!..

С минуту исправник молчал, продолжая щуриться и по-прежнему насмешливо добродушно всматриваться. Потом улыбка сползла с его лица, он побарабанил пальцем по колену, вздохнул и сказал:

— Впрочем, и так тоже не трудно было бы узнать… Я про себя иначе и не думал, что если вы явитесь, то непременно в каком-нибудь эдаком виде… Даже могу сказать, что, будучи предупреждён о вашем характере, я почти наверное знал, что вы придёте, и ждал вас… Ждал с самого утра…

У Кречета что-то шевельнулось в лице. Исправник заметил это и, словно бы сейчас же поняв, что именно Кречета изумило, сказал, утвердительно кивнув головой:

— Да, именно с этой минуты и ждал, как вы явились в город… Вы, правда, сейчас же исчезли, но всё же я был уверен, что вы вернётесь… Слишком, повторяю, я был о вашем характере предупреждён… А вам что? Удивительно, что я про утреннее знаю?.. Или что я тогда же принял кое-какие меры?..

— Э… всё равно!..

Кречет вдруг с выражением какого-то отвращения махнул рукой и тоже сел.

— Не всё ли мне равно теперь, знали вы или не знали… А коли знали, — к чему было тянуть…

— К чему?.. Значит были причины…

Исправник снова помолчал, потом засмеялся.

— Торопитесь вы… Эх, торопитесь… — сказал он. — Я-то знал или не знал — ведь, ещё, вопрос, а вот вы сейчас выдали себя с головой!.. Молоды!..

Исправник сказал это без малейшего злорадства, а как старый, много поживший и много видавший человек, который, действительно, хочет указать замеченную им оплошность.

— Хоть и говорят много про вас, а выдержки настоящей, я вижу, всё же у вас нет… Через стену перескочите, а вот на пустяке срываетесь… Терпения нет…

— Э… всё равно!..

Кречет опять с тем же видом глубокого отвращения махнул рукой.

Потом взглянул на двор и отрывисто сказал:

— Ну, впускайте… Надоело!..

— Кого впускать?

Исправник тоже повернул голову по направлению к двери и спросил:

— Разве там кто-нибудь есть?

— Надоело, говорю вам! — повторил Кречет жёстко, с злобным блеском в глазах. — Вы пришли, тянете и ломаете комедию… Впускайте ваших людей!..

Исправник тяжело поднялся, подошёл, кряхтя к двери и распахнул её. За дверями никого не было.

— Никого! — сказал он.

Кречет коротко взглянул.

— Значит, внизу!

— Нет, друг мой, и внизу никого нет!.. Могу вас уверить…

Исправник вернулся, сел, повертел пальцами и, подняв брови, медленно и тихо, с недоумением спросил:

— С чего вам вообразилось, что я возьму с собой народ?

— Вы пришли одни?

— Один… разумеется…

Было бы что-то и в тихом неторопливом голосе старика, и в его изумленном, чуть-чуть насмешливом взгляде, что говорило о том, что он не лжёт…

— Вы пришли один… и без оружия?

— И без оружия…

Кречет не ответил. В комнате настала тишина.

Кречет сидел, отпустив голову на грудь, и исподлобья пристально смотрел на какую-то точку на полу.

Вдруг он коротко и хрипло засмеялся.

— И так, вы пришли один. И не побоялись?..

Исправник пожал плечами.

— Чего же мне было бояться?.. Мне нечего было бояться…

— А если бы я вздумал с вами что-нибудь сделать?.. Я мог это.

— Ну, вот…

— Я моложе и, вероятно, ловчее и сильнее вас…

— Не сомневаюсь…

— Я бы и теперь мог… Ну, например, связать вас, заткнуть рот платком и выпрыгнуть в окно… И сделал бы это раньше, чем вы успели бы броситься к двери и позвать на помощь… Раньше, чем вы успели бы охнуть…

— Вероятно…

Исправник стал медленно скручивать папиросу…

— Я старик и никогда силой не отличался… Мудрёного ничего нет…

— Вы многим рисковали… — сказал Кречет, подымаясь вдруг, — и теперь рискуете…

— Вот этого не скажу!

Исправник закурил, наконец, и пустил клуб дыма. Ни малейшего беспокойства не выразило его лицо… Кречет стоял перед ним, вытянувшись во весь свой громадный рост, с весёлым и не добрым блеском в глазах, а старик продолжал сидеть так спокойно, словно бы и не допускал мысли об опасности…

— Вот именно риска никакого не было и нет! — повторил он. — Я слишком был уверен, что вы ничего со мной не сделаете, уверен и теперь…

— Откуда у вас такая уверенность?

— А вот откуда… Ну, с какой стати, милый друг, вам могло бы вздуматься вытворять теперь всякую чепуху, когда вы пришли-то совсем не для этого? Ведь, я знаю, для чего вы пришли. Я всё знаю… Я и не видел вас, а уже знал, как свои пять пальцев, знал ваши планы и намерения, знал то, что побудило вас перешагнуть границу и явиться, знал надежду, которая вас всё время воодушевляла… С какой же стати, вы стали бы загромождать себе теперь путь, подымать шум, вызывать новые толки?.. Ведь, человек-то вы, что ни говори, всё же не глупый… И я был совершено спокоен!..

Кречет почувствовал себя, как человек, который приготовился через что-то перепрыгнуть и неожиданно увидел, что прыгать не для чего, потому что перед ним ровное место…

С потухшим взглядом он снова сел.

За окном послышался тихий шум. Стал накрапывать мелкий дождь.

Кречет поднял голову.

— Вы видели моего тестя? — глухо спросил он.

Исправник кивнул головой.

— Видел и знаю… И говорил с ним… Между прочим, вы должны знать, что всё так и было… Он уехал вчера, потом снова вернулся, чтобы дождаться вас и узнать, как всё обойдётся здесь, и сегодня утром, узнав, что вы уже были, всё вам передано и вы улетучились, — уехал и сам… Так что винить кого-нибудь, думать, что и ваши близкие могут быть косвенно виноваты в том, что произошло, — вам нельзя… Но, конечно… раз вы снова явились, — сделали то, что должны были сделать… Здесь, в гостинице, все были предупреждены…

Кречет, глядя в пол, молчал.

Исправник поднялся со стула и, заложив руки за спину, стал тихо прохаживаться по номеру.

— А говорил я с вашим тестем о многом… — начал он, после некоторого молчания. — и планы ваши, и намерения знаю от него… и должен сказать, что одобряю их, потому что не одобрять их нельзя… Но дело не так делается… Нет, не так… Думать, что вам тут же, за одни хорошие желания и обещания, дадут пропускной лист и сведут всё прошлое на смарку, — так думать может только женщина… Я верю, например, что всё то, что вы задумали, — искренне… Верю вполне… Но всё-таки дело не так делается… Нет, друг мой, не так…

Исправник пошагал, потом, круто вдруг повернув, остановился перед Кречетом и другим голосом, с лёгкой гримасой, сказал, указывая рукой:

— Снимите же этот балаган… Неприятно смотреть… Да уж и не для чего вам, я думаю…

Кречет покорно снял парик и бакенбарды и, налив на платок воды из графина, стёр с лица следы карандаша.

Исправник некоторое время внимательно и с любопытством смотрел.

— А вы красивый малый! — сказал он. — Красивее, чем рассказывали про вас… Н-да… — И снова зашагал. И, снова остановившись перед Кречетом, с раздражением вдруг сказал: — Ну, какого черта… Ну, какого, скажите, черта вы сюда вновь пришли?.. Ну, что вам нужно было?..

Он сердито обдёрнул себе мундир, плюнул, раза три прошёлся ещё по комнате и сказал:

— А теперь вы арестованы и пойдёте со мной!.. Да!..

И он направился к двери, кивком головы приглашая Кречета следовать за ним.

Кречет тихо ступая, пошёл.

На лестнице стоял слабый свет от маленькой лампочки, гревшей на верхней площадке. Но как этот свет ни был слаб, Кречет хорошо видел лицо старика. Выражение его было пасмурное и задумчивое…

Старик спускался, не оглядываясь, казалось, даже мало заботясь о том, следует ли за ним его пленник, как он ему приказал, или нет…

Внизу никого не было. Может быть, служащие гостиницы были заранее предупреждены, чтобы не попадаться на дороге, и теперь, услышав шаги, они поспешили скрыться.

Оба вышли на улицу.

Теперь она была почти пустынна. Тусклый свет далеко стоявших друг от друга фонарей неясно освещали даль. Сеялась мелкая дождевая пыль.

Несколько шагов сделали молча.

— Куда вы меня намерены вести? — спросил Кречет.

— Куда? — мрачно повторил за ним исправник. — Как будто это и так для вас не ясно!.. Идите уже… Что уж там спрашивать…

Исправник втянул голову в плечи и зашагал быстрее…

Из какого-то кабака впереди повалился народ. Замелькали чёрные, не ясные тени, сейчас же пропадавшие в узких, кривых переулках.

— Вот за эти кабаком, — угрюмо сказал исправник, — мы свернём влево…

Он закашлялся и кашлял с надрывом, по старчески долго. Потом отдышался и буркнул, словно про себя.

— Проклятая дорога!.. На расстоянии версты всего два фонаря… А ям и кочек сколько угодно. В такую ночь там ни зги не видать…

Он вынул папиросу и закурил. Вспыхнувший огонёк осветил на мгновение его лоб и глаза, глубоко ушедшие под насупившиеся косматые брови.

— В прошлом году, — сказал он, затянувшись, — поймали тут одного мерзавца и вот в такую же ночь, по этой же дороге, повели в арестный дом… Три стражника вели… Чего, кажется, больше?.. так нет, убежал… Да, ведь как?.. Словно сквозь землю провалился… Ни одного то есть следика после него, мерзавца, не осталось… В пар, в воздух обратился… Н — да…

Исправник помолчал немного — и некоторое время слышалось только его пыхтение.

— Положим, — задумчиво начал он снова, — мудрёного мало… Дорога безлюдная, кругом канавы, а в нескольких шагах лес… Бежать, конечно, можно и даже легко… Но всё же… Вы что… заснули, нет?

— Нет…

— А то мне показалось… Н-да… так вот какие истории случались на этой дороге… Было ещё в позапрошлом… нет, вру, года три, а то и все четыре тому назад… тоже вели одного… Конокрад, собачий сын… И уже так — то все были рады, потому что не было такого дома в округе, чтобы он не выкрал лучшей лошади… И что же бы вы подумали?.. Тоже бежал… И так же легко… Уж такая проклятая дорога, чтоб ей ни дна, ни покрышки… Ну, а теперь влево возьмём… Вон она самая… Видали?..

Кречет молча шагал рядом…

Положение было такое, в каком он никогда ещё не бывал… Какое — то диковинное, исключительное положение… когда — то на него устраивали облавы, целые отряды вооружённых людей гнались по его следам, его ловили, травили собаками, устраивали ему западни, припирали к стене — и сто раз он бывал на волосок от смерти… И тогда, когда он бывал на волосок от смерти в этой страшной неравной борьбе, он пускал в ход всю свою силу, изворотливость, хитрость и для спасения себя и близких считал все средства позволительными… На войне, как на войне… И он любит эту борьбу, потому что она держала его в непрерывном напряжении, потому что она заставляла лихорадочно работать его мозг и опьяняла его…

Теперь же было не то с первой же минуты… Необычен был приход исправника без стражи, без оружия, необычно было его обращение, необычен был сам арест и это путешествие вдвоём по пустынной и безлюдной окраине… А необычнее всего был откровенный рассказ про двух арестантов, которые бежали в такую же ночь с этой же дороги…

«Что это? — с мучительным напряжением думал Кречет. — Испытывает он меня или действительно хочет дать что-то понять?.. Но нет… не может быть… не может быть, чтобы он этого хотел… Он только так, чтобы посмотреть… Несомненно, что по всей дороге тут спрятаны люди — и при первой моей попытке в меня посыпятся пули… Ведь, в арестанта, который бежит, закон велит стрелять, не задумываясь… И, вероятно, так он и хочет, чтобы не было длинных волокит… Убили — и конец… И не спросят с него… И всё это — его приход, арест, разговоры — только хитрость… Он нарочно обставляет всё так, чтобы я поддался искушению, заранее уверенный, что побег немыслим… Так нет же, не поддамся…»

— О чём вы думаете, черт вас возьми? — сердито спросил вдруг наставник. — А? Я иду, говорю, рассказываю… Спите на ходу, что ли?

— Нет, я не сплю…

— Ну, так что-же?.. Или вас так уж смутило это происшествие?.. Поди, ведь, не первый раз с вами такая штука?.. А? Пора, стало быть, привыкнуть… Ну-ка, посмотрите… тут направо должно быть что-то вроде каменной скамьи… У вас глаз, должно быть, зорче… Дошли мы уже или нет?..

— Есть! — сказал Кречет, посмотрев.

— Ну, коли есть, то присядем, отдохнём… Ходок-то я не ахти какой… Не те уже годы… Ну, садитесь, садитесь…

Оба уселись на большом плоском камне, стоявшем в стороне от дороги.

Сеявший мелкий дождь успел уняться. Тучи истончились и от проглядывавшей за ними луны стали светиться по краям. Сделалось светлее. Стало видно с левой стороны бугристое с мелкими кустарниками поле, с правой — овраг, а за оврагом — чёрная стена леса.

Кречет узнал местность. Он был здесь несколько часов назад… Где-то тут недалеко должен ждать Клименко с лошадью…

— Вот это самое место, кажись, и есть, про которое я давеча рассказывал! — сказал исправник, с усилием всматриваясь. — Оно, оно… узнаю… Вон он, этот чертов лес… А за лесом, в нескольких верстах, местечко, Балтьяны называется. Так доложу вам, что местечко это тоже отнюдь не способствует тому, чтобы человек, который вздумал бы бежать отсюда, был разыскан… Потому что стоит ему только добежать до местечка, как окончательно пиши пропало… Всё местечко — один воровской притон, одна банда конокрадов, контрабандистов и головорезов… Они там считают чуть ли не делом чести давать приют каждому мерзавцу… И, ведь, как они укрывают, подлецы!.. Словно в землю зарывают… Ни-ни… кончика такого не остаётся, за который можно было бы уцепиться, хоть всё местечко вверх дном ставь… Есть у них и такие сокровенные уголки, черт бы их побрал, и ни за что не докопаешься… Прямо, как бельмо на глазу у меня это проклятое местечко. Н-да!

Исправник замолчал… Кречет уловил на себе его длинный, странно-серьёзный, испытующий взгляд… И опять беспокойно забегала у него мысль:

— Зачем он всё это мне снова рассказывает? Зачем?..

Но не задал никакого вопроса.

На некоторое время наступило молчание. Где-то близко тихо хлюпала вода в овраге… Что-то живое метнулось по тёмному полю, почуяло людей, прошуршало в кустах и скрылось…

Исправник тяжело вздохнул и поднялся.

— Ну, что-же… пойдём дальше… — сказал он. — Ничего не поделаешь!.. Пойдём уже, коли так!

И он зашагал по грязной дороге и до конца пути — до тех пор, пока из-за какого-то поворота не показалась вдруг освещённая улица, он больше с Кречетом не разговаривал…

ГЛАВА 5. Под покровом ночи

Остановился исправник перед небольшим каменным домом с закрытыми наглухо воротами… У ворот темнела какая-то фигура.

— Вот это арестный дом! — тихо сказал он. — Он же и острог, и пересыльная тюрьма… А через несколько домов живу я сам…

Он посмотрел по сторонам, пожевал губами и вдруг спросил:

— Поди, у вас сутра ничего во рту не было? А?.. да где там… наверное, не до этого было… А здесь люди давно уже отужинали и, кроме хлеба и воды, вам ничего не дадут… так уж пойдёмте ко мне, что ли… Я вас сначала, по крайней мере, накормлю!..

Дом, где жил исправник, немного отступал от линии домов и находился в глубине небольшого палисадника. Около крыльца горел фонарь — и Кречету бросилась в глаза небольшая медная дощечка на дверях: Николай Петрович Шмелёв.

Раза три исправнику пришлось позвонить, прежде чем за дверьми послышались шаркающие, медленные шаги, сопровождаемые каким-то странным пристукиванием… дверь, наконец, приоткрылась — и в образовавшейся щели показалось заспанное хмурое щетинистое лицо какого-то инвалида.

— Опять заснул, каналья?! — крикнул исправник и тут же добавил обращаясь к Кречету. — Вот, рекомендую: это мой денщик, лакей и повар… Хром и глух, как тетерев… И если бы кто-нибудь вздумал напасть на меня в моём доме, душить меня, бить, резать, — он пришёл бы, вероятно, только после того, как всё было бы кончено… Но привык к нему, мерзавцу… Ничего не поделаешь… Вместе делали турецкую компанию… Ну, проходите, сударь, проходите!..

Из тёмной прихожей Шмелёв провёл Кречета в кабинет и повернул выключатель… Ярко осветилась большая, строго убранная квадратная комната, с большим письменным столом по середине, с ковром над кушеткой, увешанным оружием, с несколькими картинами на стенах…

— Ну-с!.. Вы тут подождите немного, а я пойду распоряжусь…

И старик вышел из кабинета, оставив Кречета одного.

Кречет рассеянным взглядом обвёл стены… Картины были все банального характера, с изображением кавалерийских и штыковых атак и отдельных эпизодов турецкой компании… Но перед одной рамой Кречет остановился. Это была не картина, а большой поясной мужской портрет, писанный масляными красками… С полотна глядело открытое молодое и красивое лицо с ясными и смелыми серыми глазами. И было что-то в этом лице, что немного напомнило другие черты, заплывшие и тяжёлые, — черты лица старика…

— Вероятно, это он сам в молодости! — подумал Кречет. — Какая же, однако, перемена за пару десятков лет!.. Может быть, и я когда-нибудь так же изменюсь…

Тихий голос сзади произнёс:

— Это мой сын…

Кречет не заметил, как исправник вернулся.

Старик стоял теперь рядом с ним и тоже смотрел на портрет.

— Да-с, сын… — повторил он и в глазах его появилось что-то грустное, трогательное и нежное…

— Он теперь там, куда и вы хотели бежать… Около Мукдена… А, может быть, уже и дальше… письма-то приходят редко, да и ходят слишком долго… Он пишет про одно, а когда я читаю, — Бог весть, какие уже перемены… Никогда, ведь, ничего не знаешь… Один он у меня! — добавил он дрогнувшим слегка голосом.

Он прошёлся раз по комнате, потом задумчиво поднял на Кречета глаза.

— Тут я читал как-то, — сказал он, — что одна мать в течении месяца аккуратно получала от сына письма… вот так же с войны. И писал он, что всё благополучно и хорошо… А на поверку оказалось, что письма она получала уже от покойника… Ужасно… Никогда, никогда ничего не знаешь!.. Ему двадцать лет… Поручик…

Губы у исправника как-то странно запрыгали…

— Ничего… — пробормотал он. — Славный малый… Ничего… А впрочем…

Он встряхнулся.

— Пойдёмте-ка… Соловья баснями не кормят!.. Сын — сыном, а служба — службой… Вот покормлю вас и посажу…

За столом исправник старательно угощал Кречета, подсовывая ему лучшие куски и то и дело подливал вина.

— Ешьте… набирайтесь сил… Вам теперь они нужны… не скоро, поди, вы теперь за стол вот так сядете… Ешьте больше…

А когда Кречет насытился, наконец, и отодвинул от себя прибор, — исправник поглядел на него и долго качал головой:

— Э-эх, — сказал он, — гляжу я на вас и удивляюсь… большой вы, сильный, способный, ловкий, может быть, даже по своему хороший, а как сузили для себя жизнь… Могли, кажется, всего добиться, а на что потратились?… Вот теперь вы сидите и весь в моей воле… Разве это не унизительно?.. А?.. Скажите… вы того… действительно, хотели туда пробраться?… Или это только новый фортель?.. А?..

— Вы, ведь, знаете! — сказал угрюмо Кречет. — Иначе я бы не явился…

— Так, так… Ну, так вот… Выпью-ка я за вас и давайте чокнемся… Вот так… а теперь пойдёмте в кабинет, покурим — и марш…

В кабинете исправник распахнул окно… ворвался свежий вечерний воздух… Оконные занавески заколыхались и надулись, как паруса… Где-то — слышно было — каплями падала с крыши вода и звук был такой, словно медленно тикали часы… Истончившиеся облака успели рассеяться и в окно глядела полная луна…

— Славно теперь! — сказал исправник, с наслаждением вдыхая ночной воздух. — Смотрите, как поле освещено… А за эти полем, сейчас же, направо, в какой-нибудь полуверсте лес, мимо которого мы проходили… Вероятно, там тоже теперь хорошо… А ну, поверните-ка выключатель… достаточно света и от луны… Вот так… Люблю немного эдак посидеть, а вы курите, курите себе…

Исправник опустился в кресло и закрыл глаза…

— Хорошо… славно!… — забормотал он и сложил пухлые руки на животе. — Отлично!..

И замолчал…

Прошло минут пять… Кречет терпеливо ждал… исправник не шевелился…

Прошло ещё минут пять… Вдруг Кречет уловил тихое посвистывание носом… Большая, седая голова исправника опустилась на грудь, руки свисли бессильно, всё тело расселось как-то размякло…

Старик покоился мирным сном.

— Спит или притворяется! — мелькнула мысль и обожгла.

Кречет осторожно наклонился и посмотрел… Ресницы были опущены, мерно колыхалась грудь от дыхания.

Ещё подождал немного Кречет, потом взглянул на открыток окно…

Там, за окном, была даль, освещённая луной, жизнь, свобода.

— Э! Будь, что будет! — прошептал он и махнул рукой.

И не думая уже больше, он быстро прикоснулся губами к седой голове и, тёмный и огромный, перешагнул через подоконник…

— Направо… в полуверсте… — вспомнил он и взял направо.

Пройдя шагов двадцать он оглянулся. Ему показалось, что недавно пустой просвет окна заполнен тяжёлой приземистой фигурой, что кто-то глядит ему в вслед… Но, может быть, это ему только показалось…

Он пошёл быстрее.

ГЛАВА 6. В путь

Со своей чисто звериной способностью сразу запоминать хорошо, со всеми подробностями, местность, в которой он хоть раз был, Кречет шёл, не сбиваясь, и, спустя полчаса после того, как дом исправника остался позади него, он был уже у мельницы, где его ждал Клименко с лошадью.

— Ну, дружище, скачите во весь опор! — сказал Кречет, бросаясь в таратайку. — Нынче же в ночь нужно оставить эти места!..

Клименко, соскучившийся ждать, не расспрашивая ни о чём, взмахнул кнутом — и отдохнувшая лошадь понесла, на-ходу всё больше и больше набирая рыси…

В Балтьянах Кречет не остановился уже теперь. Он отпустил Клименко только у того пролеска, где он оставил утром Герасима, Риго и Кабальского.

— Теперь возвращайтесь, — сказал он, пожимая Клименко на прощанье руку, — и помните: сроку даю вам три часа… Три часа мы будем здесь ждать… Теперь ровно полночь… Значит — до трёх ночи… Если вы к этому времени не придёте, — я буду считать, что вы совсем не придёте и от моего плана отказались… Тогда мы уйдём одни… Если же решите пойти, то, как я говорил вам уже, о семьях не заботьтесь… Это я беру на себя… Из товарищей берите только самых надежных… Вот и всё… Впрочем, ещё один вопрос: далеко отсюда ближайшая станция?.. Это я спрашиваю на случай, если вы не придёте и нам надо будет самим искать дорогу…

— Да, ведь, до станции вы так не доберётесь! — сказал Клименко немного изумлённо. — Волей — не волей придётся лошадь брать… Это верстах в шестидесяти отсюда, да и дорога такая, что не расскажешь так… Надо её знать…

Кречет разочарованно присвистнул.

— Где же мы лошадей ночью достанем?.. Да по многим причинам и не удобно с чужими людьми переговоры теперь вести… А другого пути нет?

— Есть… только водой!.. Правда короче, зато…

— Ну, вот… с этого бы вы и начали…

— Но, ведь, и тут вам нужен провожатый… И лодка нужна… Впрочем, — добавил Клименко, подумав, — лодку я вам достану… Да и всё дело можно устроить… Мы порешим вот как: я, что бы там не вышло, в три ночи буду здесь… Или я окончательно с вами пойду, а нет — так доведу до места… Вот и вся недолга… Так вы, сударь, уж меня ждите!..

И, не дожидаясь ответа Клименко стегнул лошадь.

Кречет с минуту смотрел ему в след и, когда замер в дали стук копыт, крикнул, приложив ко рту ладони в виде рупора:

— Ау, ребята!.. Где вы тут?

И стал прислушиваться. Никто ему не ответил.

— Ау!.. Ребята!.. Ну!..

То же молчание было ему ответом… Слышно было только, как глухо шептались о чём-то верхушки деревьев…

— Да что они… перемерли все, что ли?

Кречет углубился в лес и пошёл медленно, зорко посматривая по сторонам и то и дело останавливаясь…

— Ах, черт бы их побрал!..

Кречет длинно и протяжно свистнул.

И только тогда на этот, хорошо знакомый, условный свист кто-то позади ответил таким же свистом, а, немного погодя, такой же свист раздался впереди… И впереди, и позади послышался треск сучьев в кустах — и почти одновременно около Кречета очутились Герасим и Кабальский.

— Ах, чтоб вас!.. Да где вы тут прятались? Не слышали вы, что ли?

— Не слышали? Сердито передразнил Герасим, задыхаясь ещё от той быстрой ходьбы. — Да уж мы слышали так, что лучше не надо… Это, стало быть, ты подъехал?

— Ну да, я…

— Ну, стало быть, ты и есть та самая орясина!.. Как же это ты так, не предупредивши, подъезжаешь?.. Мы тут целый день ждём, Бог весть, что передумали, дожидаясь, и вдруг уже к ночи колёса и к самому, значит, месту… и стоп!.. Ну, мы так сразу и решили, что ты влопался, а о нас дознались… И попрятались… Не даваться же в руки!..

Кречет расхохотался…

— Выходит, что меня испугались… Ну, а влопаться — так я, действительно, ребята влопался… Это вы угадали!.

— Как?

— А вот так… И расскажу — не будете верить… Я к вам прямо от исправника…

И Кречет стал рассказывать…

Оба с глубоким интересом, не прерывая, слушали.

— Ну, значит, есть ещё люди, которые с настоящим глазом и с настоящей головой! — задумчиво сказал Герасим, когда Кречет кончил. — Понял, значит… На совесть положился… Потому она, совесть-то, иной раз крепче вяжет, чем цепи… Это правильно… Дай, когда нужно, веру человеку, вздохнуть ему дай — и он себя с настоящей точки покажет… Всё же, Антон, надо тебе за этого Шмелёва Бога благодарить… Ну, а что насчёт этого Клименко, то сомнительно очень, что разболтался ты с ним… Поторопился. Боюсь, как бы не надул… А то и подвести может… Неизвестный человек…

— Неизвестный! — ворчал он, — а ты в товарищи позвал… Да ещё неведомо каких людей поручил привести… нужно с оглядкой, а то эдак…

— Ничего, — успокаивал его Кречет, — и у меня глаз есть… не бойся, старина, такой не придаст и не надует… Придёт…

— Пришёл бы… Ну, да посмотрим!

Но Кречет оказался прав. Не было ещё трёх часов, когда из-за далёкого выгиба показались на освещённой лунной дороге две маленькие, похожие, издали на игрушечные человеческие фигуры.

Они быстро стали приближаться и расти.

Клименко привёл с собой только одного, который согласился, как и он сам, порвать со всем старым и примкнуть к маленькому отряду, намеревавшемуся пробраться в далёкую, таинственную и никому из участников будущей экспедиции неизвестную Маньчжурию…

Это был рослый и видный из себя парень, похожий немного на калмыка, с желтоватым лицом, широкими скулами, чуть-чуть приплюснутым носом и косым разрезом узких чёрных глаз.

Кречет вспомнил, что утром видел его мельком.

— Русый! — коротко рекомендовал его Клименко и тут же, отведя Кречета немного в сторону, тихо сказал:

— Человек верный, ваша милость, можете не сомневаться… И не трус… и голова на месте…

— Да… Но что же так мало вас?

— Не пошёл больше никто…

Клименко замялся немного, но, видимо, считая необходимым, чтобы с первых же шагов не было никаких недомолвок и всё велось на чистоту, смущенно пояснил причину:

— Не в обиду будет сказано вашей милости, оно потом сделалось, что люди отвалились, а сначала охотников было достаточно… Чуть ли не всё местечко потянуться за мной хотело…

— Ну и что-же?..

— Да стали приставать, кто коновод… Скажи, да скажи, мол… «Кто, — спрашивают, — такой богатый, что наших жён обеспечит?.. нельзя всем в тёмную идти… Может, человек такой, что только подобьёт, а там бросит… И справляйся сам, как знаешь… Знать надо»…

— Ну?…

— Ну, и того, ваша милость… Молчал я, молчал, а как стали приступать, словно с ножом к горлу, я кое-кому шепнул… Чтобы значит, вера была… Ну, с того и сделалось… Поверить они точно поверили… Но поверили — и страх на них напал… Даже непонятно, как люди до такой чрезмерности испугались…

— Чего же это они так? — сказал Кречет посмеиваясь. — Имя моё не по нутру пришлось?

— Так точно! — отвечал Клименко виноватым голосом, словно он был ответственен за всех. — Большой страх, ваша милость, нагнало ваше имя, не в обиду будет вам сказано… Такой страх, что тотчас же и пошли на попятный… Испугались, как бы в беду не попасть, потому что много уж слишком про вас наслышавшись… Так и отпали…

— Ну, а вы-то?

Клименко поднял глаза.

— Стало быть не испугались, — сказал он медленно, — коли пришли… и как давеча, так и теперь вам, ваша милость, скажу… На другую жизнь не пошёл бы, а на ту, на какую вы изволите звать, не думая иду и ничего не боюсь… Потому что нет в ней ничего противного моей совести… Я — человек прямой, ваша милость, и как думаю, так и говорю…

Кречет похлопал Клименко по плечу.

— И хорошо, что вы говорите прямо в глаза. Нужно всегда знать, с кем дело имеешь… Но не бойтесь, старина, вам не придётся каяться… Может быть, многое нам придётся вместе вытерпеть, но я не обману вас… Даю вам слово… И если бы случилось так, что я не дошёл бы и по дороге был схвачен, — я всё положу, чтобы вас выгородить, и за мои старые грехи понесу ответ один… А теперь будем собираться в путь… Пора…

Кречет оглянул свой маленький отряд. Все были в сборе… Успели растормошить и Риго, который почти весь день проспал в какой-то яме в лесу, зарывшись в гниющие листья… Теперь он стоял с помятым от сна лицом и таращил свои угрюмые чёрные глаза на Русого, который видимо, чувствовал себя ещё не совсем свободно в новой семье и стоял чуть-чуть подальше.

Смотрел на Русого и Герасим.

— Что же это он косой? — спросил он тихо и недовольно у Кречета. — А?

— А ты пойди, спроси у него… — ответил тот, улыбнувшись…

— Не нравится мне… Косой глаз — даже примета такая есть — завсегда нехороший… И стоит, как чурбан…

— А ты его растормоши!..

— И растормошу!..

И Герасим, ворча, отошёл…

Когда все, наконец, двинулись за Клименко через лес к реке, Герасим пошёл, держась близко около Русого… У того на спине болтался небольшой мешок…

Герасим шёл-шёл позади, глядел негодующе на мешок и, наконец, не выдержал и спросил:

— Это что же у тебя в мешке, милый человек?

Русый оглянулся.

— Разное! — сказал он спокойно.

— Гм… разное… На войну собрался и бебехи свои с собой тащишь?..

Русый снова оглянулся, но уже не ответил…

— Гм… Что же, ты и в дело с неприятелем так, с мешком на спине пойдёшь?.. А то, может, он у тебя для того, чтобы голову в него прятать от страха? А?

Русый не ответил. Он догадался, что ему делают что-то вроде экзамена, и понимал, что от того, как он станет теперь держаться, зависит его будущее положение среди новых товарищей. Он спокойно продолжал идти вперёд, не ускоряя и не замедляя шага.

— Что же ты, брат, — не унимался Герасим, — и отвечать, я вижу, не хочешь? А? Это даже довольно не вежливо!..

— Отстань!.. Надоел! — бросил, наконец, коротко Русый.

— Как ты сказал?

— Надоел, говорю… старая крыса!..

— Гм… старая крыса… Это я-то старая крыса?.. А ежели тебя, воина, за такую непочтительность стукнуть слегка по затылку?.. А?

— Это ты-то стукнешь?

Русый бросил презрительный взгляд через плечо.

У Герасима заблестели глаза.

— А хочешь и я…

— Стукнул такой!..

— А вот стукну же!

Оба остановились… У обоих был вид петухов, готовившихся к бою…

Когда Кречет оглянулся, оба катались уже по земле и яростно друг друга тузили…

— Эй, вы… Это вы что не поделили между собой?!..

Он засмеялся и тоже остановился.

— Ну, буде, буде!..

Но те, увлечённые борьбой, ничего не слышали…

— Так я-же тебе покажу, щенок! — хрипел Герасим…

— Показал такой! — хрипел Русый, бойко отвечая на каждый удар.

— По-ка-жу!..

— Показал!.. Как же… держи карман!..

— Ну, буде, буде! — сердился уже Кречет.

Но те, как прежде, ничего не слышали.

Русый был ловок и увертлив, как угорь, но Герасим, старый волк, оказался, опытнее в борьбе и сильнее и вскоре сидел на Русом верхом… тот тщетно старался сбросить с себя придавившее его к земле грузное и мускулистое тело и тяжело пыхтел, как паровик…

— Ну, какой же ты, братец, борец? — сказал вдруг Герасим самым мирным и добродушным голосом, словно бы не он только что скрежетал в ярости зубами и грозился Русого растерзать. — Нет, никак ты не можешь со мной бороться… Жидок и молод, брат… Ни сноровки той, ни силы… Годиков пять, а то и все десять подождать тебе надо, прежде чем на меня идти… А лезешь!..

Он поднялся.

— Ну, вставай! — сказал он, протягивая недавнему противнику чёрную жилистую руку. — Вставай, что уж там!..

И он широко улыбнулся, показав свои жёлтые, острые и крупные, как у волка зубы.

Русый уцепился за протянутую руку, сконфуженно поднялся и, избегая смотреть за стоявших кругом и посмеивавшихся людей, стал потирать потихоньку зашибленный бок…

Герасим опустил ему руку на плечо и дружески заглянул в лицо.

— Да ты не конфузься… — сказал он. — Ничего… не такие господа подо мной лежали… Всё же ты здоров драться и, видать, не трус, коли, слова не говоря, сразу на меня полез… Значит, будет из тебя толк… А что я помял тебя малость, то это больше для того, чтобы ты не хорохорился… Чтобы, значит, сразу на свою точку стал… Урок тебе дал… Потому что в каждом деле, брат, дисциплина есть и субординация… И должен меньшой старшого завсегда уважать… А ты сразу: «старая крыса»… Конечно, от слова ничего не станется, и коли правду говорить, то, может, я не то, что старая крыса, а что-нибудь и похуже… Но всё же обязан был ты подумать про себя: а, может, ему с таких слов обидно?.. Вот как, милый человек… А теперь плюнь и забудь… Окончательно забудь, потому что, видать уже, мы с тобой приятелями будем…

— Н-да… брат, того… Наградил тебя Господь! — хмуро пробормотал только Русый…

Мир был, впрочем, восстановлен вполне — и вскоре оба, шагая рядом, дружески болтали, словно бы ничего между ними и не произошло.

Вероятно, река была уже близко, потому что лес всё редел и шёл, понижаясь скатами… Вскоре миновали последние деревья.

Полня и яркая луна освещала унылую, бугристую равнину, над которой низко стался туман. Кругом не было ни души. Ноги уходили в вязкую почву, и хлюпающий звук шагов сливался с немолчным концертом, который задавали лягушки в болотах…

— Теперь уже близко! — сказал Клименко. — Полуверсты не осталось… Вон за тем бугром и река откроется!

— Да достанем ли мы лодку? — забеспокоился Кречет.

— Должны достать… на той стороне рыбачий просёлок, и, коли рыбаки нынче на промысел не выехали, лодок на берегу, сколько угодно!.. Достанем!..

Однако, когда подошли к реке, Клименко присвистнул вдруг с видом крайнего разочарования…

— Вот так-так! — прошептал он. — Ах, дьяволы…

— А что такое? — спросил Кречет, вглядываясь.

— Да разве вы не видите, ваша милость?..

Кречет ничего не видел, кроме тумана, который на реке был еще сильнее, чем в долине, и тускло светился от луны…

Только потом он разглядел в этом белесоватом море в различных местах какие-то движущиеся багровые точки… Но и тогда не понял…

— Это что же за огни? — спросил он…

— А вот это самое и есть наша неудача! — сокрушенно ответил Клименко. — Это рыбаки выехали… острогой рыбу бьют… туман-то повыше воды — и им отлично видно… Эх не поспели!..

Клименко был в полном отчаянии.

— Подойти разве ближе… Вот сюда, ваша милость… Здесь вроде мыска и дальше пройти можно… Видать будет…

В конце мыска, действительно, лучше можно было наблюдать.

На порядочном расстоянии одна от другой медленно двигались по реке лодки, каждая с смоляным факелом на носу… В середине реки был виден небольшой островок… он был виден отчётливо и весь, так как ярко освещался пылавшим на нём костром… Около костра сидело человека три или четыре… На отмели, которой кончался островок, темнел высоко поднятый нос пустой лодки, полу вытащенной из воды…

Кречет живо подтолкнул Клименко.

— А, ведь, лодка-то, приятель, есть! — прошептал он.

— И так вижу… Да, ведь, достать, ваша милость, нужно… Не отдадут они так…

— А мы заплатим, сколько нужно…

— Стало быть, разговоры с ними вести, показываться?.. Удобно ли теперь? Нет, нужно иначе… Мы вот как сделаем…

Клименко тихо кликнул Русого.

— Ну-ка, Степан, — сказал Клименко, — надо тебе стыд с себя смыть и показать, какой ты есть настоящий человек… Видишь лодку? Нырни-ка, брат, за ней… Плавать ты мастер… только тихо, смотри, плыви, чтобы ни один не почуял… Да живо оборачивайся…

Русый не заставил себя долго просить… Он быстро скинул с себя всё — и через минуту беззвучно отплывал уже от берега.

Недалеко от островка он нырнул, подплыл под лодку и стал её тихонько подталкивать всем туловищем, стаскивая в воду… Мужики, сидевшие у костра спиною к лодке, ничего не видели…

Лодка всё ниже и ниже сползала — и так ловка, и бесшумна была работа Русого, что мужики до конца так ничего и не заметили.

Они оглянулись только тогда, когда позади них громко стукнули в друг уключины, на которые налаживали вёсла…

Тогда они сразу заметили пропажу, всполошились, вскочили с места — и река огласилась отчаянными криками:

— Держи их!

— Лови!..

Но наши герои, крепко налегшие на вёсла и пустившиеся к тому же по течению, были уже далеко… Да и туман им помог, закрыв их от преследователей движущейся, но непроницаемой для глаза белой стеной.

Под ровными, сильными взмахами вёсел, лодка быстро продвигалась вперёд. Сначала берега шли низкие, болотистые, поросшие мелким лесом.

Потом берега стали постепенно повышаться… Лес становился гуще, деревья крупнее — и, вместе с тем, может быть, благодаря именно высоким берегам, туман стал всё больше и больше редеть…

— Это мы мимо чего проезжаем? — спросил Кречет, указывая на берега.

— Да тут ничего ещё нет! — ответил Клименко, вглядываясь. — Ещё верст на пять тянется один лес… Людные места, ваша милость, пойдут потом…

— А сколько вы считаете водой до городка?..

— Да так верст тридцать пять, а, может быть, и все сорок…

— Ого… Стало быть, за ночь-то мы вряд ли доедем?..

— Где-ж доехать?.. Не успеть!.. Да и ночь, гляди, уж на исходе… Поздним утром разве будем!..

— Ну, утром-то плыть нам не очень на-руку!..

Кречет задумался… Он всё время про себя был уверен, что его побег не может пройти не заметно, так как о его приходе знало в Радлове несколько человек… На другой день, а, может быть, в тот же самый должен уже знать об этом весь городок… И ясно было, что если один человек и пожелал посмотреть сквозь пальцы на его побег, этот же один — первый вынужден будет приступить к розыскам, когда поднимется со всех сторон шум… Всё это подсказывало Кречету, что в движении вперёд нужно соблюдать величайшую осторожность, по крайней мере, до тех пор, пока они не очутятся в Сибири.

Он и теперь решил, что было бы рискованно продолжать путешествие днём, когда они так близко ещё к месту происшествия.

Между тем, утро уже приближалось. Звёзды уже начали бледнеть, исчезли, — и стало светлее.

Река сделалась шире, берега отложе и ниже, и лес тянулся уже не сплошной стеной, а вперемежку с ровными луговыми местами. Кое-где начали попадаться живые места.

Нужно было поторопиться с местом стоянки.

Кречет направил лодку по узкому проливу, начинавшемуся в стороне от засаленных берегов. Здесь вскоре облюбовали место. Это был маленький, но высокий островок, густо покрытый лесом.

Когда, запрятав лодку, все выбрались на островок, яркий нежно — розовый свет заливал уже всё небо и в ветвях деревьев, и ниже, между стволами и около корней трепетали золотые пятна… Чирикали и гомозились птицы и, откуда-то издалека, вероятно — с правого берега, доносилось звонкое ржание жеребёнка.

Теперь мешок Русого, на который Герасим так косился, пригодился. Оказалось, что Русый один из всех позаботился о съестных припасах, и мешок был туго набит ими.

— Ну, брат, коли-бы я знал! — весело блестя глазами, сказал Герасим с набитым ртом. — Да ты, оказывается, умнее и запасливее нас всех!.. Что-же ты молчал, чудачина, когда я тебя колошматил?..

Все, не исключая Русого, засмеялись.

После импровизированого обеда, наконец, улеглись и, утомлённые ещё прошлыми бессонными ночами и нынешней с непрерывной греблей, в первый раз, не тревожимые никем, заснули крепким сном без сновидений и так проспали до вечера.

Остальная часть путешествия сошла без приключений, и не было ещё одиннадцати, когда, по указанию Клименко, в каком-то месте причалили к берегу и, бросив лодку на произвол судьбы, ближайшею дорогой направились в городок.

На станции все разделились, чтобы не бросаться в глаза и, когда подошёл поезд, расселись по разным вагонам, и вскоре далеко за собой оставили места, где в короткое время пережили столько тревог.

Сюрприз ждал Кречета на другое утро, на первой же значительной остановке.

Два дня прошло со времени его побега, и два дня Кречет не знал: распространились-ли толки о том, что он явился из-за границы, был пойман и тут же при таких странных обстоятельствах бежал, или Шмелёв принял меры, чтобы заставить людей, которые кое-что знали, молчать…

Остановка была в крупном западном городе, где можно было достать все газеты края, и Кречет купил целый пук…

И лишь только он развернул первую, — он изменился в лице… Он развернул вторую, третью и опустил руки…

ГЛАВА 7. В старом логове

Итак, смутное предчувствие, которое всё время жило в нём и, не переставая, глухо тревожило, не обмануло его… О его побеге уже знали… Газеты были переполнены подробностями… Удивлялись дерзости преступника, а ещё более необъяснимому счастью, которое всегда сопутствовало ему и не изменило и на этот раз… Никто, однако, не знал точно, как бегство произошло… Кто писал, что Кречет, пользуясь тем, что находился с исправником с глазу на глаз, быстро оглушил старика сильным ударом по голове и выскочил в окно; кто-что Кречет бежал с дороги, когда его перевозили в тюрьму, и это стоило жизни двум стражникам…

Но если точной картины бегства никто не смог воспроизвести — Кречет был уверен, что сам же Шмелёв и позаботился о том, чтобы истинный характер, какой носила вся история, никем не был узнан — зато предполагаемые маршруты бегства, которые приводили пронырливые репортёры, почти совпадали с маршрутом, на котором Кречет в действительности остановился… Приводили каждый свой план поимки, но все планы сходились в одном: нужно было производить розыски в поездах, не на остановках, а в пути, когда бесконечно меньше шансов на то, чтобы преступник мог ускользнуть…

Кречет видел особое счастье в том, что о его спутниках не говорилось ни слова… Очевидно, об их присутствии и не подозревали…

Нужно было, однако, решить, что делать, и решить сейчас же, пока не остановились ещё на плане, который подсказывал со всех сторон.

— Эх, невовремя остался! — терзал себя Кречет за прошлый промах… — Нужно было тогда уходить, не дожидаясь… Эх, расплачиваться буду!..

И была у него одна молитва.

— Только бы до Сибири добраться!.. Только бы не задержали в пути, когда уже так много сделано до цели…

Поезд стал замедлять ход. Вероятно, новая станция была уже недалеко. Тогда Кречет разом решился.

Он обошёл вагоны, нашёл Герасима, вызвал его на площадку, в нескольких словах рассказал, в чём дело, и закончил:

— Слушай, старина… Другого выхода нет… Вы идёте одни, без меня… Это решено… О вас ничего не известно, и вы сумеете пробраться… Остановитесь вы в Омске и будете ждать… Неделю, две, не знаю, сколько… Вот в этом пакете деньги… тут хватит на дорогу, на всё… А мне, пока шум не затихнет, надо исчезнуть… И я исчезну… И сейчас… Помни же, Герасим, на тебя оставляю всех… Стало быть, держи себя умненько… Ну, посторонись-ка, маленько…

И раньше, чем Герасим мог что-нибудь ответить, Кречет распахнул с одной стороны площадки решётку, встал на последнюю ступеньку и, кивнув Герасиму головой, быстро соскочил…

Длинным, протяжным свистком поезд возвещал уже о станции о своём приближении…

* * *

Неделя прошла с того утра, как Кречет соскочил с поезда и, окутанный пылью, остался один среди дороги.

За это время он успел перенестись на другой конец России.

Где пешком, где на лошадях, где с товарным поездом, где прицепившись к пассажирскому, всё время выбирая для путешествия ночь и окольные дороги, он добрался до той поволжской губернии, где когда-то началась его бурная деятельность, и где, вместе с тем, начался и перелом в его жизни… Здесь было имение Огина, здесь, на одном из маленьких полустанков, в одно ясное апрельское утро он в первый раз увидел Нину, здесь он пережил весну своей любви…

И если, спасаясь от преследования, он прибрёл именно сюда, то не потому только, что он знал здесь каждый уголок, каждый кустик, каждый камень и мог легко скрыться, но и потому, что тайно его давно сюда влекло, как всех нас влекут к себе места, где мы пережили лучшие минуты нашей жизни, наши лучшие сны…

Страстно хотелось вновь перевидать всё, прежде чем отправиться туда, откуда — Кречет думал, — быть может, и не суждено ему вернуться…

Был мягкий, тёплый и тёмный августовский вечер, когда он очутился в Старосельском уезде — один-одинёшенек, перед необозримым полем, сливавшимся с небом… Дальше идти, в виду приближения ночи, не имело смысла, да и не нужно было ему…

Кречет по, одному ему, знакомой дороге отправился к тому месту, которое, пять лет тому назад, во время набегов, когда являлась необходимость замести следы, служило ему и его шайке постоянным убежищем. Мужики, знавшие про это место, но из боязни мести Кречета, не выдававшие его, называли его Волчьим Логовом.

Оно находилось там, где река Камышёвка, протекавшая через владенья Огина, делала крутой поворот к так называемому «Красному бору». От этого места в обрывистом высоком берегу, где скалы начинали выдвигаться над рекой, шёл скрытый деревьями, камнями и кустами узкий проход, ходивший насквозь толщу берега и имевший такой же скрытый выход в лес. Этот извилистый ход в середине расширялся в четыре громадные пещеры, в былые времена служивший, как можно было догадаться, складами для оружия и провианта, а, быть может, и тайным временным жилищем.

Когда Кречет очутился, наконец, в пещерах и поочерёдно обошёл их все, освещая карманным электрическим фонарём, у него явилось такое чувство, словно-бы только вчера он был здесь со своей былой шайкой: так мало изменилось всё кругом… Сохранились ещё ковры, сохранилось оружие на стенах… С потолка одной из пещер спускалась ещё причудливая старинная лампа в виде змеи с надувшимся зобом и открытой пастью… В этой же пещере была глубокая ниша, где когда-то Кречет спал на нескольких брошенных одна на другую медвежьих шкурах…

Кречет расположился в этой пещере и теперь. Здесь он был в полной безопасности… Если бы даже и проследили его, если бы посмели сунуться за ним, — он один знал, как можно было бы и тогда отсюда выбраться…

И десять дней Кречет провёл здесь, оставляя приютившие его стены только ночью, когда никто не мог его видеть… Да и то он не отходил далеко от своего убежища, понимая, что если он попадётся теперь, то уже не отделается так легко, когда вокруг его имени поднялся вновь такой шум…

Но по прошествии десяти дней, а со времени бегства из Радлова — больше семнадцати, он рискнул двинуться дальше… Не сиделось на месте да и думалось так, что новые события успели оттеснить старые, и в виду того, что на его след не напали и должно было явиться предположение, что он успел ускользнуть, — газеты перестали о нём говорить…

Он оставил в сумерки старое логово и пошёл по течению реки… Имение Огина находилось верстах в пяти… Но никто его не мог там ждать — и он шёл медленно, изредка останавливаясь и лаская взглядом знакомые места и переживая старую жизнь…

Тысячи картин вставали в его памяти…

Где теперь Нина и знает-ли она, что с ним?

Кречет глубоко задумался…

Когда он встряхнулся, пришёл в себя и посмотрел кругом, он увидел, что стоит у подошвы знакомой горы, поросшей лесом… На вершине неясно темнели очертания большого барского дома…

Вот он — дом!.. С бьющемся сердцем Кречет стал вглядываться… Но сколько ни силился, разглядеть, — разглядеть ничего не мог, так как с того места, где он стоял, дом почти сливался с деревьями.

Тогда он стал медленно подниматься по извилистой узкой дорожке, охватывавшей лентой подъём…

Но не сделал он ещё четверти пути, как остановился, как вкопанный, и глаза у него сделались и неподвижными, и большими, словно-бы он увидел перед собой призрак…

ГЛАВА 8. Ночью

Низко висевшие облака закрывали луну — и деревья на вершине горы так тесно сливались со старым домом и его бесчисленными постройками, что всё вместе издали казалось гигантским тёмным пятном…

То, что так поразило Кречета, был огонёк, мелькнувший неожиданно в этой тёмной гуще… Словно чей-то лукавый глазок приветливо замигал из-за деревьев.

Это было так странно, что некоторое время Кречет стоял не мигая, не двигаясь…

Он знал, что Огин около Радлова, в имении сестры, что Нина уехала, а управляющий жил за горой, в долине, и отсюда его окон никоим образом нельзя было видеть…

Кто же это мог быть, в пустом доме?

Кречет быстро, но ловко и бесшумно, стал подниматься вверх.

Вот деревья стали редеть, расступились, образуя неглубокую аллею, исчезли, — и он очутился перед знакомым садом с цветником, огороженным частоколом… Калитка была притворена… Он скользнул внутрь…

Огромный сад спал… Кречет остановился и зорко стал вглядываться в окна… Он стоял, притаившись за группой деревьев, и, если бы из дома и смотрели, его трудно было бы заметить…

Расположение комнат и в верхнем и в нижнем этажах ему было хорошо знакомо… Но теперь во всех окнах было темно; только тускло, как запыленная сталь, поблёскивали стёкла…

Неужто ему показалось?

Кречет тихо обошёл кругом дом. Впереди было темно. Но вот он снова остановился; на той стороне, которая смотрела в долину, в одном из верхних окон замелькала прежняя светлая точка… Свет был слабый, голубоватый…

Одним взглядом Кречет измерил расстояние от низу до верха… Потом, не раздумывая больше, цепляясь за водосточную трубу и кое-где упираясь на балкон…

Он тихо нажал ручку балконной двери… дверь подалась, не скрипнув… Всё шло отлично.

Кречет немного выждал, потом осторожно перешагнул через порог… Тихо… Никого…

И вдруг он вздрогнул всем телом…

Его глаза встретились с другими глазами — чёрными, невероятно вытаращенными, замлевшими, казалось от ужаса…

— Тсс…

Кречет узнал няню сына и быстро, прежде, чем та могла открыть рот и крикнуть или что-нибудь сказать, зажал ей рот рукой.

А та смотрела, тянулась, дрожа, назад — и похоже было, что вот-вот она потеряет сознание и шлёпнется на пол… И неизвестно было, чего она там испугалась: того ли, что узнала Кречета, или того что в этой полутьме она его узнать не могла.

— Тсс… — повторил Кречет и, освободив ей рот, погрозил сурово пальцем. — Что вы тут делаете, Настя?

— Я… а… а…

Дар речи ещё к ней не вернулся и, она широко, как рыба, выброшенная на берег, разевала только рот…

Кречет взял её за плечи и приблизил её лицо к своему.

— Ну, очухайтесь… — сказал он, сдвинув брови. — Не узнали вы меня, что ли?.. Ну?..

— У… узна.. ла..

— А узнали, так отвечайте…

— Я… а… а…

— Откуда вы взялись? И что вы тут делаете одни? Да отвечайте же, черт вас побери!

— Я… а… я не одна..

— Что?

Вся кровь вдруг у Кречета отхлынула о лица…

— Что такое? — переспросил он дрогнувшим голосом.

— Ради Бога… барин…

К толстой Насте вернулась, наконец, способность говорить.

— Ради бога, барин… тише… не кричите…

— С кем вы?..

— Сейчас… я… а…

— С кем вы? — повторил Кречет, встряхнув её за плечи так, что голова у неё болтнулась, как у китайского болванчика. — Я вас спрашиваю: с кем вы?..

— Да разве вы не видите? — через силу проговорила, наконец, Настя и показала дрожащей рукой на тот угол, откуда шёл свет…

Кречет быстро оглянулся…

— Господи!.. — вырвалось у него сдавленным полушёпотом…

Он разглядел вдруг то, чего с балкона, не мог видеть… Лампочка стояла на столе позади детской постельки с высоким голубым пологом.

— Валя! — пробормотал он с каким-то преображенным, просветлевшим лицом и на цыпочках подошёл.

Крепкий и смуглый, как цыганёнок, мальчик крепко спал. Ровным и спокойным было его сонное дыхание. Мотылёк, влетевший через открытую балконную дверь, привлечённый светом, кружился вокруг ночника, мягко шелестя крылышками…

Кречет перегнулся через решётку кровати и тихо прильнул к губам к разметавшимся по подушке мягким, как шёлк, тёмным волосам. Ребёнок не пошевельнулся.

Кречет опустился около на стул, опёрся руками о решётку и некоторое время неподвижно просидел так, не сводя с мальчика глаз…

Потом перевёл взгляд на няню.

Та стояла поодаль с бледным ещё лицом и потому, как она смотрела, видно было, что страх её не миновал и то, что её пугало, было ещё впереди…

С минуту Кречет пристально смотрел на старую няню, силясь что-то прочесть в её лице… Та ежилась, но не посмела ни отойти, ни опустить глаз…

— Чего вы так испугались? — спросил, наконец, Кречет тихо. — Вы, ведь, узнали меня?..

— Да как же, барин… — залепетала та. — Разве я могла ждать?.. И ещё отсюда… Всякий испугается…

— Но вы боитесь чего-то и теперь?

— Я…

— Вы здесь одна с ребёнком?

— Одна…

— Одна?

— Господи, барин…

— Вспомните, Настя, хорошенько…

Няня побледнела…

— Да не сойти мне… да я… Да как же я посмела бы вам врать?..

— Нина Павловна так и отпустила вас одну с ребёнком?

— Ну, да… отпустила…

— Настя!..

Быстро, но неслышно и осторожно ступая, чтобы ребёнок не проснулся, Кречет подошёл к няне, положил ей руки на плечи и заглянул ей в глаза.

— Одну сюда, когда здесь ни живой души кругом?..

— Господи, барин… Ну, чем же мне заверить…

— Нет, это невозможно!

Кречет снова сел, сдвинув брови, и сжал руки так, что хрустнули пальцы… Потом исподлобья оглянул внимательно комнату…

Няня исподтишка робко следила за его взглядом… Вдруг она вздрогнула и до крови закусила губы… Кречет вскочил с зажёгшимися глазами…

— А это что? — торжествующее спросил он, схватывая со спинки стоявшего в углу кресла тонкую шёлковую шаль. — Это она вам тоже с собой дала?..

На посеревшем лице няни выступил пот.

— Это… это…

— Это Нины Павловны шаль?..

— Нины Павловны… Но как, значит, они закрывали Валечку…

— довольно, Настя, довольно… Скажите мне одно: это она так велела вам говорить?

Няня видела слишком ясно, что отпираться дальше нельзя. Она беззвучно прошептала, отпустив голову:

— Она…

— Она здесь?

— Здесь…

Кречет прошёл по комнате. То красным, то бледным становилось его лицо. Глаза вспыхивали и потухали… Вдруг рот его искривился от длинной-длинной, сумрачной и скорбной усмешки.

— Значит, сильно же не хочет она меня видеть! — пробормотал он скорей про себя, чем вслух…

— Не хочет… — как эхо, робко и тихо отозвалась няня…

На некоторое время наступило молчание. Кречет продолжал ходить взад и вперёд…

— Она у себя, в своей прежней комнате?

— Да…

Кречет вскинул на няню глаза.

— Скажите мне, — медленно спросил он, — как она могла предположить, что я сюда приду?.. Ведь, я здесь случайно… И легко мог не быть…

— Да они и не предполагали… — сказала няня. — Только наказ всем нам, то есть слугам, дан был один: ежели вы случаем придёте — потому что в этом всё их беспокойство было, — то ни за что про них не сказывать… Но сюда-то они никак не думали… Это уж так… Потому что, коли правду говорить, мы и поехали сюда больше из-за того, что барыне так думалось, будто вы из Радлова, про всё узнавши, обязательно к тётеньке, к Вассе Илларионовне загляните — искать их, значит… А они, чтобы вы время на это не тратили, не желали… Так похоже…

— Так, так! — сказал Кречет и снова принялся шагать взад и вперёд…

Он уже не слушал больше… Всё нервнее делались его движения, всё быстрее меняло краски лицо…

— Вы давно уже здесь? — спросил он вдруг круто останавливаясь и поднимая голову.

— С неделю, барин…

— Целую неделю?..

Кречет стиснул зубы.

— Если бы я знал!..

Он сделал ещё несколько шагов, остановился, подумал, потом решительно направился к двери, которая вела во внутренние комнаты.

— Барин, Бога ради…

Няня поняла его движения и протянула к нему руки с умоляющим видом…

— Ну? — сурово бросил Кречет…

— Вся вина будет на мне одной!..

— Не бойтесь…

— Ежели-бы вы, барин, хоть до утра подождали…

Всеми силами няня старалась оттянуть хоть время, и сама вряд ли осознавала уже, что говорила.

— А то как же так?.. Вдруг ночью..

Кречет нетерпеливо махнул на нее рукой и, не отвечая, прошёл в дверь и закрыл её за собой, чтобы няня не вздумала за ним последовать.

Знакомым рядом комнат, дорогой всё больше и больше замедляя шаги, он дошёл до той комнаты, которую Нина занимала, когда была ещё девушкой, и которую она занимала и теперь…

Перед дверью у него захватило дыхание от волнения… он остановился, чтобы отдышаться и прийти в себя… Провёл рукой по лбу, потом осторожно прильнул глазом к верхней — стеклянной части двери.

Слабый зеленоватый свет лампадки, теплившейся в углу перед иконой, тускло освещал узкую, продолговатую комнату, всю застланную ковром. Кречет узнал её, несмотря на то, что видел её только раз пять лет тому назад… Она осталась такой же, какой он сохранил её в памяти, словно за всё это время никто ни к одной вещи не прикасался…

Нина спала одетая, словно прилегла на минуту и готовилась, встать, сейчас же идти куда-то… Разметавшиеся по подушке тёмные волосы, как чёрной рамкой, охватывали её лицо. Может быть, благодаря тусклому зеленоватому свету, оно казалось бледным, сумрачным и измученным…

Кречет хорошо видел его, так как постель приходилась как раз против двери…

Кречет тихо приоткрыл дверь. Спящая не пошевельнулась…

Он остановился перед постелью и долго стоял так, глядя с грустью и бесконечной нежностью… Гнев, раздражение, досада — всё куда-то исчезло… Он уже не помнил об этом, что Нина не хотела его видеть, и если очутился здесь, то потому, что его прихода сюда она не предполагала и не опасалась… Он помнил только о том, что всё это делалось ради него же…

Какая страшная судьба выпала ей на долю — ей, такой молодой и прекрасной, ей, которой так улыбалась жизнь…

— Нина! — тихо позвал он…

Но шёпот его был так неслышен, что ему самому показалось, что он только хотел позвать её, но не позвал, и опять повторил:

— Нина!..

Тогда она сразу схватилась со сна и села… только одну секунду она глядела, не понимая ещё, где она и кто перед ней, потом вплеснула руками и сорвалась с постели…

— Господи! — крикнула она, побледнев…

И отчаяние, и ужас, и радость — всё разом отразилось у неё в глазах… И не удержалась она в первую минуту — охватила руками его шею и прижалась головой к его груди…

— Антон!..

Но тут же — не успел Кречет обнять её — она уже опомнилась, выпустила его шею, опустилась в бессилии на стул и закрыла лицо руками…

— Я так и знала… так и знала! — вырвалось у неё с тихим приглушенным стоном. — Всё эти дни я не жила, а дрожала от страха и ждала… И так и вышло…

— Нина…

— О, пусти… Что мне в твоей ласке?… Сон, только сон мне снился…

Судорога перехватила ей горло — и она замолчала с дрожащими губами, с глазами, полными слёз…

— Я верила в наше будущее, я ждала, что всё, о чём мы с тобой говорили, осталось у тебя в сердце и ты пойдёшь уже прямо, не смея уклониться в сторону… А ты оказался так слаб… Ты выдумал себе новое препятствие — и уходят дни за днями… Я думала, что ты уже далеко, а ты здесь… Ты пошёл, как прежде, рискуя головой, забыв о ребёнке, обо мне, о наших мечтах… Ну, где, где я возьму теперь веру в тебя, Антон?.. Н-нет, я не могу…

Она затряслась вдруг, закрыла руками лицо — и по её тонким пальцам заструились крупные слёзы.

Она плакала, не давая Кречету говорить и, сумрачный и бледный, он долго ждал…

Но вот он заговорил, наконец, сначала тихо, потом всё громче, всё горячее и горячее… Она слушала, продолжая ещё плакать, потом слёзы побежали у неё медленнее, остановились — и лицо её стало постепенно меняться…

Он говорил долго… Он рассказывал ей всё, что произошло с момента, как он вернулся в Россию: рассказывал, как он задержался, как пришлось бежать и как, случайно, вышла нынешняя встреча… Нет, ни на минуту он не хотел отклониться о того пути, какой он выбрал; добиваться свидания с нею он тоже не хотел, как ни рвалось к ней сердце… Но, если так уж вышло, неужели она станет его гнать?..

— Послушай, Нина, — он держал её за руки и она уже не отнимала их у него, — я верю в судьбу… верь и ты… Значит, суждено было, чтобы мы снова увиделись, суждено было, чтобы ты осталась с успокоившемся сердцем, а я ушёл после свидания с тобой с новыми силами… Говорят, каждому солдату перед решительным боем дают чарку вина… Ну, вот… это моя чарка… Кто знает, долго ли я буду из неё пить?..

— Нет, нет!..

Она подняла на него глаза, и взгляд её был полон глубокой веры.

— Есть справедливость, Антон… Есть, есть… Бог не отнимет тебя у меня… И говорю тебе, как прежде, как писала: может быть… когда тебе станет очень трудно… когда ты меньше всего будешь ждать, — ты увидишь меня…

Она посмотрела на него долгим, умиленным взглядом…

— Ну-ну… я верю тебе… И, если ты уже здесь, — ты мой… Но завтра… завтра ты уйдёшь!..

— Да, завтра…

Он остался до зари…

А на заре он спускался с горы… Нина стояла на вершине, между деревьями, с ребёнком на руках и смотрела ему вслед… И такой, какой он видел её в эту последнюю минуту, — в зелёной рамке листьев с трепетавшими на них солнечными пятнами, с грустным, но светлым лицом и с ясным взглядом, — он унёс её в памяти с собой.

ГЛАВА 9. В дороге

Поезд летит и летит… Мелькают мимо станции, города, леса, поля, яркий день сменяет ночь — и в столбах дыма и искр, обволокнутый шипящим паром, поезд летит во мраке ночи…

Велик Сибирский путь — и не в один день и не в одну ночь его отхватишь… Кречет сидел в вагоне, битком набитом людьми… Уже больше недели он нёсся так — и с каждой минутой расстояние, отделявшее его от тех мест, которые были свидетелями его подвигов и несли в себе такую грозную для него опасность, становилось всё больше и больше… И казалось, что вместе со старыми местами и старая жизнь уходила вдаль, обволакиваясь дымкой, становилась призрачной, становилась сном…

Новые люди были кругом, и все, захваченные общим потоком, стремились к одному месту и говорили об одном:

— Война!..

Это слово слышалось со всех сторон и, казалось, в самом воздухе стояло эхо войны… Других интересов не было, да и мелкими казались другие интересы перед тем, что совершалось в далёкой ещё, но становившейся всё ближе Маньчжурии, и будущим, которое каждого ждало…

И Кречет также заглядывал в это будущее и жил только им… Страх, что он не доедет, что ему как-нибудь помешают, страх, который так долго мучал его, оставил его совершенно. Он слишком видел, что здесь никому нет дела до Петра или Ивана, а есть одно общее дело и перед ним все равны…

И возбуждённый, он строил планы за планами…

А поезд летел и летел…

Мимо башкирских степей, мимо татарских селений с белыми вышками минаретов, мимо безлюдный пустынь, всё дальше и дальше в глубь, останавливаясь только на минуты, чтобы сделать запасы истощившейся пищи — воды и угля…

Вот все вдруг бросились к окнам, скучились и замерли, не отводя глаз…

Это было рано на утренней заре…

— Перевал!.. Азия!.. — раздались голоса…

Грохоча колесами и дробно, с шумом выбрасывая дым, словно бы тяжко дыша и изнемогая в последнем усилии, поезд перебирался через хребет Уральских гор, подобрался и с торжествующим свистом, празднуя победу над побеждённым препятствием, помчался дальше, всё больше ускоряя ход…

Новые невиданные картины замелькали мимо, быстро сменяясь, как на экране… Гигантские отвесные скалы, тёмные, как базальт, и неприступные, как орлиные гнёзда; ощетинившиеся, покрытые дремучими лесами, горы; мрачные, как преисподняя, ущелья и кипящие, розовые от зари пены горных водопадов, падавших с круч, превращавшихся в реки и вившихся потом серебряными лентами по цветущим зелёным долинам…

Всё дальше и дальше летел поезд, в клочья разрывая воздух стальной грудью…

Челябинск… Петропавловск…

Поезд грохочет по мостам, перелетая сибирские реки… Всё сильнее чувствуется близость места, где разыгрывается кровавая трагедия… На мостах и под мостами мелькали тёмные фигуры часовых в папахах, с винтовками… Зорко охраняют путь — тонкою стальную нить, соединяющую сердце России с театром войны — от набегов подкупленных японцами шаек…

Поезд то и дело обгоняет тяжело гружёные воинские поезда… всюду на станциях и полустанках война…

И всё дальше и дальше мчится поезд.

— Омск, — провозглашает кондуктор…

Наконец-то!..

Кречет бросился к двери вагона и выскочил на дебаркадер.

На станции кишмя кишел народ. Толпились солдаты, запасные, не успевшие ещё одеть формы, добровольцы, офицеры, спешившие нагнать свои части, уехавшие с воинским поездом вперёд, санитары, сёстры милосердия… Стоном стоял тысячеголосый говор и, покрывая его, раздавались отчаянные крики носильщиков, раздвигавших народ и хлопотливо прибиравшихся к товарным вагонам с перегруженными тележками…

Среди этой гущи Кречет не сразу увидел своих… его толкали сзади и с боков, то и дело приходилось ему сторонится, чтобы на него не наехали, и всё это мешало смотреть…

Но вот кто-то хлопнул его сзади по плечу и в то же время знакомый голос весело произнёс:

— Куда, ворона, смотришь?.. Вот они — мы!..

Это был Герасим, а за ним Кречет увидел остальных…

— Значит, не сцапали тебя, голубчик!.. Жив и крылья целы… Ну, поцелуемся, коли так!..

Весь маленький отряд Кречета за две недели ожидания успел обжиться в Омске, успел обмундироваться по походному, успел собрать тысячи сведений о дороге и о положении дел на войне и ежедневно в полном составе являлся на вокзал к приходу каждого поезда из России, готовый каждую минуту пуститься в путь дальше.

— Ну, теперь, Господи, благослови! — сказал Герасим и набожно перекрестился. — Кабальский, бери билеты!..

Все забрались в один вагон.

По мере приближения к Маньчжурии остановки остановки делались более длительными… На каждой станции садились новые люди, и в вагонах становилось всё теснее и теснее… И чем дальше, тем больше масса росла, как растёт катящийся с горы снежный ком, приближаясь к подошве…

За Иркутском повеяло свежестью… Блеснула гладкая, как зеркало, изумрудная поверхность холодного Байкала…

Гигантский ледокол, вплотную подъехавший к берегу, через соединительную платформу, с проложенными по ней рельсами принял весь поезд и перевёз его на другой берег.

И снова поезд, грохоча и ревя, побежал мимо ущелий, мимо гор и лесов… Остановится, проглотит кучку людей — и дальше, дальше без оглядки, словно бы гнались за ним по пятам…

По узким железным ниточкам через гранитные хребты, через дремучие дебри, через великие сибирские реки, сквозь туннели, пробитые в скалах гор, он летел и летел…

Станции мелькали за станциями…

Но вот поезд замедлил ход… В вагонах сделалось движение… Люди стали собирать свои вещи…

— Станция Маньчжурия! — провозгласил кондуктор.

Все высыпали на платформу.

От «Маньчжурии» шли только воинские поезда и с ними должны были двигаться дальше и частные лица, ехавшие на войну…

В вагонах случилось так, что яблоку не где было упасть… перегруженный, с массой добавочных — и товарных, и пассажирских — вагонов, поезд уже не полетел, а медленно пополз, делая 14—12 верст в час…

Мукден ещё находился более, чем в полутора тысячах верстах, но уже чувствовалось, что каждый клочок, мелькающий мимо, каждый перелесок, каждый овраг таит в себе опасность… Всюду блокгаузы, окружённые широкими и толстыми стенами из дикого камня и с бойницами… Это для обстреливания бродячих шаек хунхузов… Здесь и там встречались конные и пешие патрули, зорко следившие за дорогой.

Мелькнёт мирная деревушка с возделанным полем и тут же рядом — маленькая крепость и чёрное жерло пушки, выглядывающее из амбразуры, как чей-то широко открытый, недремлющий глаз…

За Харбином, недалеко от Гирина, поезд ещё более замедлил ход… Народу всё прибывало и прибывало… на каждой остановке стояли чуть-ли не по часу… В вагонах нечем становилось дышать…

Многие выходили, предпочитая продолжать путь уже лошадьми, маленькими отдельными партиями, верхами или в китайских тряских арбах…

Глядя на других, Кречет решил сделать так же… Его давно уже томило нетерпение, к тому же точно конечной станции он не назначил… За Гирином — он знал — в разных местах уже были рассыпаны русские войска и можно было примкнуть в качестве волонтёров, или партизанов к любой части…

Он оставил поезд со своим маленьким отрядом на небольшом полустанке, одиноко стоявшем среди равнины, которая шла всё повышаясь и на горизонте сливалась с зубчатой линией гор…

Около полустанка также был сторожевой пост и была устроена вышка для наблюдения за прилегающими окрестностями…

Кречет расспросил о дороге… Ближайшая китайская деревушка, где можно было запастись съестными припасами и достать проводника через горы, находилась верстах в двух, тут же в долине, по прямой линии от поста…

— Вам отсюда не видать, — сказал загорелый, рослый унтер, указывая рукой, — Только вы так прямо, не сворачивая, и идите, как говорю?.. как минете поле с чумизой и пшеницей, — тут вам в ложбинах и будет эта самая деревушка… Только достать что порядочное вряд ли, барин, удастся, потому что китаец тут самый нестоящий — трус и япошкой подкуплен… он будет мотать головой и говорить на всё «путунда» — «не понимаю», так вы его за косу дёргайте, да хорошенько, пока, значит, не заговорит, как следует… Так он тогда за-го-ворит… Одно средство…

Унтер замолчал. Но когда Кречет, поблагодарив, повернулся уже, чтобы уходить, солдат вернул его и, пристально посмотрев сощуренными серыми глазами, спросил вдруг:

— А вы, барин, собственно куда?..

— Не знаю куда… До первого действующего отряда…

— Так… Это за Хай-Лунг-Чэном будет…

— Далеко?

— Верст сотню, а то и больше отмахать придётся… Это вы что же… по своей воле?

— По своей…

— Значит, добровольцы…

Унтер снова посмотрел, и его густые усы шевельнулись от добродушной усмешки…

— То-то, я гляжу, снаряжены как… Ну, что же, дай вам Господь… Дело хорошее… И по виду молодцы… Только, как люди вы здесь новые, то должен вам ещё сказать — без проводника, оно, правда, не дойти, но человека выбирайте, глядя, с обдумкой, не зря… А то легко в беду попасть… Тут по всем дорогам и хунхузы шныряют, и японские шпионы, и монголы… Словом, всякого мазурья довольно… И ежели человек попадётся вам неверный, то не задумается — выдаст вас… Особливо, ежели вы с деньгами и он случаем про ваши деньги пронюхает… За грош продаст, как пить дать… А уж от хунхузов и прочих не ждите добра… Хуже зверей диких — и не может от них быть пощады, потому что совсем без чувств люди… Они и промеж себя, как звери, а уж чужая жизнь ничего для них не значит… Так вы помните это и глядите в оба…

И унтер закончил добродушно, как и начал:

— Ну, дай вам Господь!..

Утро было ясное с безоблачным синим небом, с свежим, бодрящим воздухом, а после вагонной тряски и духоты приятно было размять ноги и вздохнуть во всю грудь…

Шли быстро, легко и бодро…

Сбиться было трудно — и, спустя двадцать минут, за указанным унтером полем открылась ложбинка, о которой он говорил, и замелькали грязные китайские фанзы…

Уже на околице потянуло невыносимой вонью: гниющими отбросами, запахом бобового масла и черемши, которым насквозь пропитаны каждый китаец и каждая китайская лачуга…

Зажимая носы и отплёвываясь, все вступили в деревушку.

ГЛАВА 10. Проводник

Деревушка была небольшая, в пятьдесят дворов. Затявкали собаки, и несколько голых китайчонков, возившихся в грязи среди улицы, вскочили на ноги и с любопытством, смешанным с испугом, уставились неподвижно косыми глазенками в пришельцев…

Лай собак привлёк внимание взрослых… Из окна крайней фанзы, стоявшей на пригорке, выглянул старый китаец, поднял высоко брови, но сейчас же, очевидно признав в незнакомых русских, широко улыбнулся, показав остатки съеденных зубов, и вышел, шлёпая неуклюжими, громадными туфлями…

— Здорово, капитана! — сказал он, закивав головой…

Он был невысокого роста, скуластый, жёлтый, сморщенный, с узенькими тёмными щёлочками-глазами… Полу бритая голова его отливала синевой, жидкая коса, как змейка, вилась по спине… Он был в синей бумажной рубахе и широких шароварах, завязанных у щиколоток тесемками.

— Что надо, капитана?

Он обратился к Кречету, сразу поняв, вероятно, по своему, что такой громадной фигурой может обладать только главный. Смотрел он снизу в верх, и в его узеньких косых глазах, выражавших, казалось, одну готовность сейчас же сделать всё, о чём бы важные пришельцы его ни попросили, за подобострастной улыбкой чувствовалось настороженность и недоверие желтолицего к «белому дьяволу».

Кречет объяснил, что ему надо.

Выползло ещё несколько китайцев и окружили группу.

— Ай-ай, капитана!.. — заговорил старик. — Деревня наша бедная… Что у нас есть?.. Ченг-Ю, — обратился он к рослому китайцу, стоявшему в стороне и слушавшему и глядевшему на незнакомых людей с выражением крайнего равнодушия. — Вот, капитана, надо кушать… Неси капитана, что есть… Капитана не обидит бедного манзу.

Ченг-Ю, с тем же не говорящим жестом, пригласил Кречета и его людей за ним. Он привёл всех в большую и опрятную, сравнительно с другими, фанзу, усадил их на пол, на старые циновки, и поставил на маленьких бамбуковых скамеечках блюдца с кашей из чумизы, вареной на воде, рис и китайские лепёшки…

Потом встал в сторону, рядом со стариком и ещё одним китайцем, которые тоже сюда приплелись, и стал смотреть, как русские начнут справляться с китайской пищей.

Герасим покосился одним глазом на блюдца и побагровел:

— Да что они, жёлторожие, смеются над нами что-ль? — прошептал он. — Что они тут наставили?.. Ведь, это для котят, а не для людей… Ах, кикиморы длиннохвостые!..

Все остальные тоже глядели с недоумением.

— Окромя того, ведь, у нас — припасы с собой! — сказал Кабальский. — куда же нам это варево? И глядеть-то — с души прёт!..

И он плюнул, не стесняясь присутствием хозяев…

Кречет молча отодвинул ближайшую скамеечку, смахнул с неё всё, что на ней стояло, и, вынул несколько серебряных рублей, положил их на скамейку рядышком, один к одному, и посмотрел на Ченг-Ю.

— Ну, убирай! — коротко сказал он.

Серебряные рубли произвели действие магической палочки… Даже в без страстных глазах Ченг-Ю блеснул жадный огонёк… В один миг все три китайца бросились убирать блюдца, зашлёпали туфлями, убежали, потом наволокли гору всякой всячины и стали усердно, с поклонами, совать Кречету и его спутникам в руки…

— Бери, капитана… Бери… — затараторили они разом, перебивая друг друга. — Ай-ай, какие кушанья!.. Манза прячет его, далеко прячет, сам не ест… Только для шибко больших капитанов держит…

Тут было всё, что китайцы считали, очевидно, самыми изысканными лакомствами: сушеная рыба, маленькие ржаные хлебцы, морская капуста, плавники акулы в особом красном соусе, молодой бамбук, арбузы, дыни…

Притащили и мешки и, не спрашивая уже Кречета, стали наполнять их…

— Хао, капитана… Вкусно… — приговаривали они, чмокая языками и всячески стараясь вызвать в пришельцах восторг. — Хорош вещь… Будешь, капитана, доволен!..

После того, как китайцы увидели деньги, переговоры и об остальном пошли живее… Китайцы, вдруг, стали гибкими и понятливыми, схватывая слова на лету, самую мысль, казалось, схватывая раньше, чем она была выражена, оживлённо сверкали глазами, размахивали руками, садились на корточки, вообще, ни минуты не оставались на месте.

— Так… так… — говорил старик, проявляя самую горячую заботливость. — Капитана надо верный человек… Через горы… В Хай-Лун-Чэн… Моя понимает… Одним как можно… Так… так… Самый верный, чтобы капитана не блудил по горам и попал на место… Есть, капитана, такой человек… Есть… Ченг-Ю… вот… Он, капитана, цель доведёт… Он всё знает…

А Ченг-Ю, стоя тут же, кланялся и прижимал руки к груди, и лицо у него было уже не бесстрастное, а улыбающееся, и всем своим существом он выражал величайшую преданность и готовность следовать за щедрыми русскими, куда угодно, хоть в тартарары…

— Вишь, размякли как, дьяволы! — сказал Герасим, усмехаясь в свои рыжие усы и исподлобья, с суровым любопытством, оглядывая суетившихся китайцев. — Любят, видно, длиннохвостые деньги-то… Однако, по всему доверяться им очень тоже нельзя… Особенно вот этому…

Герасим говорил про Ченг-Ю, которого именно и навязывали в проводники.

— Подозрительна больно рожа у него… Ты, Антон, объясни, чтобы другого предоставили… А этого к черту… не надо нам…

Кречету и самому Ченг-Ю не нравился… несколько раз он подметил быстрый взгляд, который тот обменивался с другими китайцами, и это наводило его на мысль об осторожности, которую необходимо соблюдать.

Китайцев, однако, не смутило, что забраковали собрата, которого они так горячо рекомендовали. Они тотчас привели другого. Этот был такого же роста и такой же почти наружности, что и Ченг-Ю… Да и звали его похоже: Ченг-Ли…

— Должно, братан, собачий сын! — пробурчал Герасим, осматривая пришедшего. — Одна рожа…

— Да все они на один покрой, — сказал Кречет, хмуро глядя. — А, поди, поделай что-нибудь… Забракуем этого, приведут другого такого же… Выбора нет — их сила!.. Да ничего, я думаю… Будем смотреть!..

Ченг-Ли притащил и для себя мешок с припасами, когда на нём, как на проводнике, окончательно остановились, он и все остальные мешки взвалил на себя и, улыбаясь, лёгкой припрыжкой побежал вперёд…

* * *

Несмотря на полуденную жару, Ченг-Ли, нагруженный, как верблюд, шёл легко и то и дело оглядывался на следовавший за ним маленький отряд, скалил зубы и кивал головой, словно желая сказать, что «все, мол, хорошо и идёт, как следует».

Он шёл той же дорогой, какой Кречет и его люди уже шли от поста у полустанка в деревушку… Те же поля, засеянные чумизой и пшеницей, тянулись мимо, та же широкая зелёная долина,, полого поднимавшаяся вверх, пока не сливалась на горизонте с зубчатою линией гор.

Но по мере приближения к посту Ченг-Ли всё уклонялся к югу, так что вторично мимо поста не пришлось пройти.

Кречет всё время держался около китайца. Дорогой он успел узнать про те бесконечные проделки, на какие пускаются льстивые и подобострастные с виду манзы, когда имеют дело с русскими… Пользуясь своим положением нейтральной, не втянутой в войну стороны, следовательно — полной неприкосновенностью, пока не пускали в ход оружия, они, всегда ненавидели «белых дьяволов», всячески помогали японцам и тем бесчисленным шайкам хунхузов, которые находились на службе в Японии и должны были непрерывно тревожить русские отряды…

Кречет слышал, что самые мирные с виду китайцы в тех местностях, которые официально не были заняты войной, но где японцы и хунхузы уже шныряли, входили с последними в соглашение и находили тысячи способов сигнализировать им о мельчайших, замеченных ими передвижения русских отрядов, хотя бы самых маленьких.

И он не спускал с китайца глаз.

В одном он был всё-таки уверен, именно в том, что Ченг-Ли не поведёт их ложной дорогой, и не потому, чтобы тот этого не хотел, а потому, что этого нельзя было сделать в виду часто встречавшихся русских конных разъездов, у которых всегда можно было справиться, правильно идут или нет…

— Эй, ты, манза, много тут хунхузов на дорогах? — спросил Кречет. — Говорят, много вашего брата…

— Мы-юла (нет) … — ответил тот, улыбаясь. — Будь, капитана, спокоен!..

— Смотри, брат… Обманешь и заведёшь — первому тебе башку долой… Кантами башка! — объяснил Кречет на том наречии, на котором все здесь, в Маньчжурии, объяснялись с китайцами.

Тот закивал головой… Однако, Кречету всё менее и менее нравилось жёлтое, скуластое лицо проводника и его бегавшие воровские глаза.

Между тем, горы становились с каждым шагом ближе… Долина шла, всё более и более повышаясь, и идти уже стало не так легко… Солнце стояло прямо над головой и мучали жара и жажда…

Перед самым подъёмом на горы решили сделать на несколько минут привал… Недалеко бежала между скалами узкая горная речка и падала в долину…

Кречет послал китайца с фляжками набрать воды.

— Постой, долгогривый, — крикнул Герасим, когда тот, как был с мешками, так и побежал, — мешки здесь оставь… Чай, ты не лошадь…

— Ничего, капитана…

— Оставь, говорю… Да и снедь там… Всё равно, закусывать будем…

Ченг-Ли вернулся и в широкой улыбке скалил свои жёлтые зубы.

— Может, капитана, и ханшин хочешь? — спросил он, опуская мешки, но свой оставляя на спине. — У Ченг-Ли есть шибко хороша ханшин…

— Это что же такое ханшин? — спросил Герасим, заинтересованный.

— Водка, капитана… Хороша водка… Настоящая китайская крепкая водка…

Ченг-Ли залез в свой мешок, и достал пузатую, толстенного стекла, бутылку, в которой болталась какая-то мутная жидкость…

— Вот, капитана… Русская шибко любит китайска ханшин… Пей, капитана…

И Ченг-Ли ещё шире улыбнулся и протянул Герасиму бутылку.

— Ишь, каналья! — усмехнулся Герасим. — Запасся всё-таки…

Но Кречет со странным, обострившемся внимание стал следить вдруг за китайцем…

Подозрительным показалось ему, что тот средь бела дня, в жару, вздумал угощать русских своей водкой и не потребовал за это предварительно платы, а ещё подозрительнее — что он так цепко держится за свой по виду такой тяжёлый мешок, который можно было спокойно оставить, пока он сбегает за водой.

— Погоди пить, — тихо шепнул он Герасиму, который уже откупоривал бутылку — Дай ему уйти…

Потом остановил Ченг-Ли, который вновь повернулся, чтобы бежать к реке…

— Что-же ты, манза, своего-то мешка не оставляешь? — спросил он, незаметно сзади касаясь мешка рукой, — оставь и свой тут… Порожнем легче…

— Ничего, капитана! — повторил тот.

— Да оставь, говорю! Чай, не золото там у тебя… А если и золото, — не украдём, не бойся…

И Кречет бесцеремонно сдёрнул с плеча китайца мешок и с равнодушным лицом отшвырнул его в сторону на траву…

— А теперь беги… Да не мешкай, — не долго стоять будем…

На секунду в глазах Ченг-Ли появилось что-то похожее на страх и колебание, но он окинул взглядом отвернувшегося к нему спиной Кречета, взглянул на других, занятых едой, и даже не глядевших в его сторону, и, видимо, что-то решив про себя, не говоря больше ни слова, вприпрыжку побежал, стуча фляжками…

Вскоре он скрылся за высоким кустарником, окаймлявшем берег речонки…

— Ну, а теперь посмотрим, что этот мошенник так прятал от нас! — сказал Кречет. — Да и водку давай, Герасим, сюда… Посмотрим, что за водка…

Водка оказалась с отвратительным запахом — и Кречет тут же её вылил… Потом он развернул, оставленный китайцем, мешок…

Предчувствие Кречета не обмануло — и то недоверие, которое всё время инстинктивно чувствовал к Ченг-Ли с его воровскими, бегающими глазками и льстивой улыбкой, имело основание. В мешке китайца, кроме небольшого горшочка с рисом, никакой провизии не оказалось. Он весь был набит какими-то странными вещами: невиданной формы инструментами, назначение которых Кречет не мог понять, как ни бился, мотками толстых шнуров, назначение которых Кречет тоже не знал, и китайскими хлопушками. Помимо того, в мешке лежало несколько свёрнутых в трубки бумажек, грубо разрисованных каким-то пунктирным обозначением, может быть, — планов местностей и расположений постов и отрядов, лежали ещё три электрических фонаря, каждый с цветными стёклами: один с белыми, другой с красными, третий с зелёными…….

Эти разноцветные фонари, цвета которых так удобно было комбинировать и которые явно были предназначены для подачи всякого рода сигналов, сразу уяснили Кречету, с кем они имеют дело…

Ченг-Ли, оставаясь мирным и сам не принимая ни в чём участия, помогая даже русским и служа проводником, в то же время служил японцам и хунхузам, как шпион… было ещё не известно, собирался–ли Ченг-Ли предать именно Кречета и его людей, или план его был шире — и он имел в виду другой, более значительный отряд; но то, что Ченг-Ли что-то замышляет — не было ни малейшего сомнения…

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.