Бесплатный фрагмент - «Мы с тобою всегда, братишка!»

Свой угол взлёта

1.Детство в Хабаровске

В этом городе за свои неровные пятьдесят лет он никогда не был. Узкие средневековые улочки, стрельчатые окна серых, словно сжавшихся от влажного тумана, домов. Лютеранская кирха на окраине рыночной площади рыбьей костью красной колокольни одиноко летела в небо, встречая и провожая острым шпилем рваные балтийские облака.

Мишаня всматривался в непривычные силуэты малолюдных улиц, дорисовывая в памяти рассказы школьного учителя о буйных рыцарях, шумных площадях и разноликом народе на рынках. Он любил историю за краски, лица, движение людей и событий, и теперь, когда окунулся в неё полностью, вдруг ощутил их настоящее дыхание. Тени прошлого сновали вокруг, не давая опомниться и он шёл вперёд, вслед за ними, словно заговорённый, боясь оторваться от людской толпы, стать одиноким путником..

Кто знает, почему именно здесь, на приморской площади, его душа бросилась в глубину омута памяти, погружаясь в те далёкие дни, когда мальчишеская жизнь только-только начиналась.

Мишаня присел на ближайшую лавочку под старыми, уже цветущими липами. Ему просто захотелось уйти назад, туда в своё время, хотя бы на миг, на секунду, чтобы ощутить его, проживая дни снова и снова.

Своё детство он запомнил отдельными картинками, которые слившись в яркую кино­ленту, неотступно жили с ним все годы. Время от времени они возникали в памяти так точно, будто он вновь и вновь переживал те самые минуты. Чудился порою запах, цвет, но не было возможности побывать там, в далеком времени, что­бы убедиться — это не сон и не видение, а то, что когда-то он пережил и перенес…

Бревенчатый одноэтажный маленький дом на две комнаты и тесную кухоньку располагался в самом центре Хабаровска, который еще не застраивался тогда в этой части. Он напоминал зеленый островок среди каменного моря домов, потому что был окружен деревьями сада и небольшой вязовой аллеей, шедшей в небольшой низине под­ле него. Его потемневшие стены пережили столько, что этого хватило бы и на целый поселок, но, увы, они рассказать теперь не смогут.

Мишаня рисовал в памяти эти строки в основном для себя, пото­му как решил однажды, что если доживёт до преклонных годов, то приятно будет побывать там, в прожитой жизни, которую невозможно ни повторить, ни обменять на что-либо лучшее, кроме Другой стороны времени..

Вернувшись с японской войны, отец построил дом в конце сороковых годов с помощью своего шурина Сергея, охотника-промысловика. История строительства дома, которую поведали Мишане старшие братья, была довольно бурной и пестрила замысловатыми интригами.

Два отцовых брата: дяди Михаил и Василий, придя вместе с ним с фронта, не сумели договориться о постройке общего дома и как-то рассорились. Младший дядя, смельчак — фронтовик Михаил, отчаянный разведчик, дошедший до Восточной Пруссии, был самостоятельным, упрямым умельцем. Он не оправдал надежд отца в помощи, организовал свою артель, и занялся, как многие бывшие фронтовики, оказавшиеся без работы, «шабашкой».

А другой дядя, Василий, шумный и непокорный, вообще собирался жить со своей семьёй отдельно. Взял и уехал во Владивосток. Выговорившись с досады, отец добился в райисполкоме места для жилья и купил у каких-то стариков на взгорке выделенного неудобного участка в центре тогдашнего Хабаровска, большую землянку. Старшие долго помнили, что на том месте потом была посажена большая груша, дававшая довольно сладкие плоды. В страшной тесноте и холоде землянки в жуткие послевоенные годы ютились пятеро старших братьев и сестёр Мишани.

Запахи липового нектара текли на Мишаню сверху, утреннее солнце пригревало всё больше и больше, заставляя соцветия источать медовый аромат. Кто-то подошёл и присел рядом на скамью рядом. Пожилой мужчина с сильным волевым лицом, голосом и неяркой сумкой вдруг напомнил ему старшего брата Володю и его впечатлительные слова.

«Отец тогда очень сердился на братьев, — рассказывал Володя, — надо было строиться, нас детей — пятеро. Всё время хотелось есть. Вокруг землянки картошку всегда сажали в голодные послевоенные годы. Выкапывали её полностью и даже радовались, найдя полусгнившие картофелины, чтобы сделать из них оладьи на каком — нибудь жиру или масле. Комната, в которой войну прожили, уже была мала, да и бабушка уже не могла жить с нами — часто болела после пыток в НКВД. Её арестовали по ложному доносу. Якобы у неё хранились именные серебряные часы от маршала Блюхера. Эти часы отец получил в награду за отличную стрельбу. Но после ареста маршала в 1938 году решил от них избавиться. То ли продал, то ли спрятал где. А кто-то донёс. Вот и попала в застенки. Зубы выбили, почки повредили. — Володя прикрыл глаза, как от боли, и продолжал.

— И тогда отец решил строиться. А лесу, брёвен то есть, на дом не было. Да и некому бы ло строить. Дяди не стали помогать, а отец сам не умел. Только воевать. Тут и пришла на помощь мама. Пригласила в гости своего брата Сергея. А он не только хороший охотник-промысловик был. Ещё и множество домов срубил. И уго-ворила его, как бы, помочь отцу избу поставить. Ну, само собой, отец любил командовать, и с виду дело обстояло так, как он хотел. А на деле всем заправлял дядя Сергей, ловко орудуя топором и незаметно подсказывая правильные решения. Довольны были все. Отец своим мнимым авторитетом строителя, мама и дети — новому дому, дядя Серёжа ещё одному случаю бескорыстной помощи. Он всем помогал, не требуя платы — такой доброты природной был человек.

Но Мишаня уже потом понял, что место отец выбрал несколько неудачно, и это выяс­нилось только в пору большого строительства в 80-е годы. Над стенами отчего дома мели вьюги, их выстуживали январские морозы, нещадно палило летнее солнышко, большим семейством жили-тужили, и откуда нам было знать про грядущие изменения.

Мишаня, как это ни странно, свою жизнь помнил лет с трёх. И то потому, что родители купи­ли на троих последних братьев велосипед, которые эксплуатировали они его нещадно. Улица тогда была не такой ухоженной, как сейчас — непролазная грязь и полное отсутствие асфальта губили все её лицо, вместе с тем придавая ей тот неповторимый деревенский облик, который мне и запомнился. Как и куда ни посмотри — деревня и деревня.

Летом в сухую погоду были на ней прекрасные тропки, ну а в дождь без сапог пройти было просто невозможно. Самыми интересными из соседей были Ковалевы, кроме ещё троих, проживавших напротив. Занимали они крайний дом и называли их Ковалихиными. Дети их в памяти не остались, а вот как кочерыжки капустные, что у них по ноябрю убирали с мамой, до сих пор помню. Собирались мы за ними по первому морозцу, когда лужи затягивало тонким ледком, а воздух стыл от порывов осеннего ветра. Кочерыжки дергали до посинения рук, мешки то и дело носили через улицу и заканчивали уже затемно. Другие соседи — Маневичи, из евреев, жили напротив, с ними мы редко гуляли, да и был там один Славка, мальчишка старше нас на год-два, а это было много для нас. Дом наш стоял на взгорке, а перед ним была ложбина, поросшая густой травой и деревьями, посаженными отцом.

Каждый, подходивший к дому, оказывался в аллее из вязов, приветливо шумевших своими кронами. Сбоку от аллеи одно время был небольшой овражек, полный мусора и травы, потом его засыпали, так как мешал подвозу угля к дому. В этом овражке играл с нами в «рыбаков» и Славка Маневич, делая удилища и поочередно вы­таскивая то рваный ботинок, то ржавую банку. Давным — давно я встретил его на улице и с трудом узнал — так он сильно изменился. Слева от ворот, среди кустов спиреи, стояла врытая в землю, удобная скамейка, на которой мы любили отдыхать всем скопищем детворы, особенно летними вечерами, часами не замечая полчищ катастрофически огромных комаров. А выше, спрятанная кустами, была вырыта нами яма, покрытая ветвями и досками. Это прибежище мы считали зем­лянкой, и одно время там слепили было из глины печуру, что страшно дымила, но мы были горды своей норой. Там была наша тайна. Но в дождь она уюта не давала, и мы лазали туда в основном в жару. Горячие головы выдумывали самые интересные приключения и истории — это было нашей страстью.

А порой игры переносились на полянку, дальше от дома, к оврагу, где протекал мутный поток сбросов из теплосетей. Берега этой Гряз­нушки поросли густыми скоплениями череды, из которых невозможно было зимой вы­браться без колючек. Полянка возле неё была удивительно ровной, с прекрасной мяг­кой травой, которая в отдалении переходила в кочки и колючки.

Нам хватало совсем немного: времени, средств. Подбиралась превосходная компания из пяти-шести мальчишек и двух-трех девочек. Но чаще их вовсе не было. И разгорались схватки. Иг­рали в «вышибалы», «пятнашки», «прятки», «козла», гоняли мяч до упаду — все испробо­вали на этой полянке. А игру в «ножички» превратили вообще одно время в культ. На­игравшись шли искать других приключений. Особенно по вечерам. Помню, одно время на взгорье, за картофельным полем, на бугре, сидела одна пара немолодых людей. Си­дели себе и сидели. Угощались печеньем, мармеладом, а нам просто невдомёк было. что они, может быть, про-щались с молодостью.

А мы видели в этом что-то не­обыкновенное. Прятались в грядках картофеля, благо он был высокий, заодно и мяли частенько его, и спешно покидали поле, чтоб не застиг хозяин — Шуклин, проходимец и жулик. Про него говорили всякое — и что он сидел десять лет в тюрьме, и что мо­шенник отъявленный, но мы видели, что этот человек просто злобный хозяйчик, и потому боя­лись его. Или шли на добычу слив, что росли у соседа-мордвина. Деревья были посажены за высокой изгородью, их ветви спускались

над тропинкой. Добыть же спелые плоды было не просто — дорожка спускалась вниз и расстояние до ветвей увеличивалось. Мы собирали сливы в траве под ветвями или сбивали палками, подпрыгивая и пытаясь дотянуться до плодов. Соседа звали Егоров. Рябой мордвин был военным пенсионером, в армии ремонтировал оружие. Он дружил с отцом, при встречах они много пили, но как-то раз мордвин упился до такой степени, что был увезен в больницу, не­много тронулся, стал не в себе, и отец, видя это понемногу перестал его навещать. А вскорости и совсем позабыл про его существование. А рядом с нашим домом жили нек­то, мы их плохо знали, но потом сосед напротив, Семен Лобода, купил у них развалюху и стал в ней жить, однако через год помер. В ней стала хозяйничать его сестра Варвара — топить печь, копаться на огороде.

Но потом ей надоело владеть двумя домами и она пустила квартирантов, которые менялись с космической быстротой. Прямо перед окнами ее дома росла огромная слива, до того сладкие плоды у нее были, что мы рисковали брать их даже днём. В скором времени соседка завела у себя злобную дворняжку, лающую по поводу и без повода, что вселяло в нас неописуемый страх быть обнаруженными или укушенными. Это в наши планы не входило.

Но несколько раньше еще одной страстью для нас было лазанье по развалинам старых домов, которые крушили неподалеку в переулке. Это был дом соседа-мальчика по имени Тола — Тола. Среди обвалившихся стен долго ковырялись, с удивлением вдыхали запах старой шту­катурки и извести, таинственного кирпича древности, остатков домашнего уюта. Потом пятнадцатилетний Тола-Тола уехал, оставив нас в неизвестности, но его с успехом заменил Мишка Лагунин, наш одногодок, потрясавший всех мальчишек округи умени­ем выворачивать глазное веко. К тому же он был из тех, кому пальца в рот не клади да и в математике сообра-жал лучше чем я. Это, может быть и стало основной причиной дружбы с ним. Меня очень забавляли его кривлянья. Было что-то в них от старого доброго цирка, кото­рого я, к сожалению, не видел.

Обычно, когда он приходил в гости, то я основательно списывал у него все или почти все примеры и задачи, а он у меня — упражнения по рус­скому языку. Так в нашей дружбе и проходило время. Но вот пришел срок и у него по­тихоньку стали умирать и родители и родственники. Все как-то случалось неожиданно и он совершенно остался один. В большом доме. Брат погиб в море и там его схорони­ли, умерли мать и отец. Сестра же отказалась взять брата и он попал в детдом. Так мы потеряли следы нашего верного друга. Порой я вспоминал Мишкин непокорный вихор и мне становилось не по себе, будто я был виноват в его несладкой жизни. Встретил я его только раз потом, когда учился в институте. Он много поездил, испытал, поступал даже в МГИМО, но конечно, не поступил. Таким он и остался для меня: вихрастый мальчишка с глубоко запавшими глазами…

Был еще какой-то Арсен, но я его помню слабо, он был дружен с братом Сергеем, но потом следы его затерялись. Племянники еще не подросли и играли мы в основном втроем: Сашка, я и Вася, который всегда нами руководил, так как был намного на два года старше нас. После летних дождей, да и осенью, мы возле дома делали большущую запруду, чтоб в ней налилось воды побольше — нам было выше колен местами. И начинали плавать на пустом баке из под бензина, который был плоским и представлял собой очень удобный плот. Был еще один плот, но похуже — калитка. Большая и неповоротливая, она была менее любима нами и мы редко пользовались ею. На этом плоту интересно было заплыть на середину пруда и оттуда сойти прямо в воду, если, конечно, она была теплая. Но главное заключалось в том, чтобы совсем сухим проплыть от берега до берега. Там мы и соревновались. Или строили водяные мельницы из катушек, когда долбили дыру и спускали воду из лужи. Вообще лето, а особенно август месяц приносили много приятных забот — это были каникулы и самое интересное время.

Мы всласть бегали под проливными дождя­ми, шлепая босыми ногами по многочисленным лужам, вода потоком лилась с неба и ее струи полоскали нас, веселя душу. Домой возвращались в жутком виде: ноги грязные до колен, штаны испачканы глиной и вдобавок в мокрейшем состоянии. Однако удо­вольствие пересиливало все. Мама старалась одна на всех и этого хватало… Но чего это ей стоило.

Когда на улице занимались холод и непогода, устраивали игры дома. Кровать превращали в машину, себя — бог знает в кого, и игра начиналась. Воображение было самым бурным и наше веселье порой на столько затягивалось, что маме приходилось силком усаживать за обед. В это же шестиклассное время моей страстью стали значки. Я их не копил, как некоторые, а любил носить, временами перецепляя с одной стороны рубашки на другую. И когда из армии возвращались старшие братья, на меня падала львиная доля их значков, с которыми они расставались совсем без сожаления. Это была игра воображения и она несла очень большую роль в нашем детстве. Были у нас и разные животные. Во дворе мы держали кур, и среди них — очень сердитого петуха, с которым я как-то пытался подружиться.

Какими у нас были развлечения в детстве?

Только игра. И вот все ее страсти мы переносили на свои занятия. В маленьком саду прямо перед окнами дома, где одно время в углу росла яблоня «белый налив», а в центре садика –«арапка», отец привозил почти каждое лето большую кучу песка, благо он доставался ему даром — нужно же было где-то выва­лить груз! И тогда на этом песке почти целыми летними погожими днями разгорались целые представления с войной, миром, и прочими идеями. Потом арапка, окруженная всю жизнь песком, засохла, отец ее спилил и вместо нее остался один пенек. Мы стали взрослые и песок с его таинственной жизнью перестал нас интересовать. Теперь уже неинтересно было стоять на коленках, строить замки, дороги.

На фотографиях того времени видно, с каким я удовольствием носил все атрибу­ты солдатчины, а то — сам выдумывал. Подошло любопытное время вступать в пионеры. Нас повели в шефствующую воинскую часть и солдаты на торжественном построении повязали нам галстуки. После этого мы дали им небольшой концерт — читали стихи, пели, а девочки танцевали.

Какой-то солдатик даже сфотографировался с нами на память. Так у меня и появилась фотография однокласс­ников с солдатом, где мы сидим в рядах зала, а он впереди нас. Он даже пришёл со мною попрощаться перед демобилизацией.

Это дело было зимой. Он нашёл мой дом, позвал меня к воротам, мы недолго правда поговорили. Мне было так неудобно — я убирал за свиньёй в сарайчике и был в грязной одежде. Однако солдатик виду не подал и мы тепло простились.

Другим, не менее важным пристанищем моего детства был чердак дома, где бы­ли свалены всякие ненужные вещи. Книги в ящиках, радиодетали, которые принес туда брат, старая одежда висевшая на толстых веревках, покрытая слоем пыли. Но даже она не мешала мне каждый раз, когда я туда попадал, с интересом прочитывать заново эти старые книжки, тетрадки, сохранившиеся от братьев и сестер, копаться в радиодеталях, многие из которых стали моими игрушками. Но главное наступало во время дождя. Утомившись от этих занятий, я забирался на самодельную постель и засыпал сном пра­ведника под усыпляющий шелест водяных капель и струй, ударявших в крышу. А в это время меня обыскивалась мама, не ведая, куда я подевался, но потом догадывалась. На крыше сарая мы тоже устраивали постели, но спать там почему-то было хуже: то ли жара донимала сильнее, то ли остатки сена мешали или были там чаще. Мы просто сделали из него наш штаб. А отец здесь частенько складывал на хранение урожай пло­дов сушенных и не сушеных, сено для разной живности. О плодах я упомянул не случайно, потому что наш дом, как вы уже знаете, был окружен довольно большим садом, на две трети состоявшим из грушевых деревьев, причем каждое из них имело не только сортовое название, но и имя одного из нас. Так сказать, в честь нас. Как только возвели дом в 1949 году, отец сразу выписал в питомнике несколько саженцев и высадил их в надежде, что в скором будущем возле нашего дома вырастет хороший сад. А в дождливую погоду, сидя за окном и уплетая мокрые и холодные от дождя груши и ранетки, я с благодарностью думал, что вот есть у нас сад, есть плоды, и сама возмож­ность видеть картину деревьев, мокнувших под шумными потоками воды и порывами ветра.

Особый интерес был у меня к работе отца в саду весной и летом. Когда прихо­дило самое первое тепло, он разводил в большом металлическом чане отраву для опрыскива­ния и облачался в парусиновый балахон. Наполнив раствором химикатов заплечный аппарат зеленого цвета, он медленно шел в сад и высоко поднимая шланг, распылял яды. Вся работа занимала дня два — три и всегда под вечер, потому что отец уважал и любил точность, и делал как было написано в многочисленных садоводческих журналах, которыми была уставлена наша этажерка довольно красивой формы. Однако потом его верный агрегат сломался и он приобрел другой, неудобный и тяжелый. Да сколько он ни чинил некогда безотказный прибор, ничего не получилось, и приходилось поневоле накачивать до упора куп­ленный баллон. Тут-то мы и пыхтели, потому что с каждой накачанной атмосферой давить становилось все труднее и труднее.

После опрыскивания деревья покрывались блестящем налетом солей и мы к ним подходить попросту боялись. Да и мать не советовала. Только дожди помогали избавиться от ядов.

Гасло лето и август уступал место сентябрю. Мы снимали последний урожай и все семейство принималось за мочение груш и яблок. Но сколько было при этом шума. Всегда отец был чем-то недоволен и безобразничал. Его привередливость выводила маму из сил, она беззлобно ругалась с ним, но что она могла поделать. Однако временами он расходился не на шутку. Однажды окуривали дымом страшно старые бочки, мыли их, выполаскивали, готовили так же камни, сироп и вся это адская работа приходилась на мамины плечи. Двор в такое время напоминал мамаево побоище: везде горелая солома, ведра, тряпки, доски от бочек, кипяток в чанах. Я просто путался в этих дебрях и по­могал, чтоб не видел отец — это его бесило, когда помогали без него.

Засыпав груши, ранетки в бочек и залив их сиропом, мы спускали их в холодную бетонированную яму, расположенную в углу сада. Но добраться до нее было не так-то просто на пути тек ру­чей с довольно вязкими берегами, и поэтому через него всякий раз перекидывали доски две или три. Добравшись до ямы, можно было увидеть, квадратный лаз метр на метр, который вел внутрь и шаткую лестницу, по которой спускались, боясь упасть в холод­ную воду на дне. Ее там было немного, но она до того была холодной, что одно ожида­ние прикосновения к ней приводило в дрожь. При всей умелости отца, ему почему-то не хватало времени сделать более менее сносную лесенку, чтобы можно было без опаски слезть внутрь. Летом нам периодически приходилось чистить яму от ила и вычерпывать такую ледяную воду, что она сводила судорогой руки. Всегда при этом я проклинал и «бордянку», и воду и всё- всё на свете за испытываемые мучения. Спустить бочки в яму было делом непростым, приходилось опутывать их верёв­ками и протискивать в отверстие — двое или трое стояли вверху, а кто-то ещё и прини­мал внизу, кряхтя и напрягая руки.

Зато сколько было удовольствия, когда на октябрьские праздники мы раскупо­ривали бочки с мочёными грушами или ранетками, все наперебой оценивали сок, пло­ды, или как удалась ли заготовка. Но в последние годы жизни в доме эти некогда отлич­ные плоды стали хуже, а после середины 70-х годов вовсе исчезли, потому что после того, как отец вышел на пенсию, он почти перестал заниматься садом.

В сентябре-октябре на ветвях деревьев оставались последние груши и яблочки. Тогда начиналась настоящая охота за ними. Мы вооружались длинной палкой, с привязанной на её верхушке небольшой баночкой и долго ходили по саду, высматривая среди пожел­тевшей и не успевшей опасть листвы, желанные плоды. Сорвать такую грушу или ра­нетку было настолько приятно, что мы не жалели времени. Особенно, если их прихва­тывало первым осен-ним морозцем разгоравшейся осени.

А потом мы собирали в кучу и жгли листья. Дым низко стлался над землей, про­питывая прозрачный осенний воздух, щекоча обо-няние до слез. Мы, три брата, долго стояли возле тлеющих костров, подгребали все новые и новые порции листьев, кото­рым как казалось, не было ни конца и ни края. Безлистные деревья стояли на голой землей, как обиженные и хотелось в этот миг сделать для них что-то хорошее. Потом мы вскапывали почву под ними, и тогда сад напоминал настоящую целину.

Первая пороша нежным покрывалом укутывала промерзшую землю и деревья стыли от пронизывающего ноябрьского ветра. Некоторые вымерзли за длительное вре­мя жизни в саду и отец понемногу высаживал новые сорта. Но время брало свое и в одно прекрасное солнечное утро он решил, что не будет больше обновлять сад. Только при­вивать на старых. В саду действительно остались только самые хорошие деревья и мы все время ждали от них неплохого урожая.

Иногда зимой я выходил в сад, или в большой или малый- они перегораживались между собою забором, и там, среди заснеженных деревьев, проводил свои уединенные минуты. Миновав двор, по узкой тропке вдоль изгороди неспешно выходил в сад, где томились засыпанные снегом деревья. Глубокие сугробы охраняли холодный сон ста­рых груш, которые летом роняли на траву ароматные плоды, пурпурных ранеток, со­хранявших яблочки до самого снега. Ветви их тонко шумели под пронзительным вет­ром. На небольшом склоне в глубине сада, где росла пурпурная ранетка, среди ее полу­засохших сучьев, виднелись на ветвях переспевшие, не съеденные птицами яркие пло­ды.

Замерзшие, они своим видом напоминали о быстроте прошедшего лета, мимо­летной осени, и внезапно приступившей зиме. Утопая в снегу, пройду раз-другой мимо груш и яблонь, вспоминая былое жаркое лето, сборы смородины, ирги, вишен и уйду, стараясь не волновать душу воспоминаниям о лете.

Года два или три подряд, это было в пятом — седьмом классах, я помогал матери продавать часть яблочек и груш на базаре. В деревянный чемодан, тайно от отца, набирали плоды и рано утром несли на рынок. Идти было далеко, я очень уставал, но делать было нечего — отец деньги «зажимал» и сахар на варенье покупать было не на что.

Прийдя на торжок, я первым делом занимал место и бежал арендовать весы за тридцать копеек — таков был порядок. Ну, а потом начиналась торговля. Суетная и взбалмошная, когда мы с мамой вдвоем взвешивали, отпускали ранетки, груши и про­чую пищу из нашего большого сада.

Но это продолжалось недолго. Отец прознал, что мы торгуем фруктами и стал скандалить. Мама не посмела его ослушаться. Вообще мы много работали. Особенно, когда подросли и мама одна вела хозяйство. Свиньи, куры, утки, козы в одно время — все это требовало много рук. Их же всего было две, да и те — мамины. Еле успевая по хозяйству, она очень уставала, а мы по глупой молодости порою этого не замечали.

Тем же летом, когда поспевали ранетки и груши, мы их перерабатывали на варе­нье или сушили. Для этого садились в кружок в коридоре перед комнатой и чистили их ножами до того времени, когда пальцы будут коченеть и почернеют от соков. И всё таки было приятно смотреть как из наших вырезок получается в тазу прозрачное варенье. Порою мама заливала целые груши сиропом и зимой получался сладчайший компот, из кото­рого вылавливали плоды. Или перебирали смородину, иргу, перед тем, как сварить. Сбор ягод превращался в целое событие — вдвоем, втроем, а то и вчетвером, как когда придётся, шли в сад и начинали собирать. Кустов было десятка два и поэтому работы хватало. Сидя на чем-либо: банке, ведре, а то и просто на чурбане, собирали кисти ягод, чтобы их не подавить. Потом все равно перебирали.

Ели мы варенье всю, почитай, зиму, и не могли съесть, хотя сладкоежками были почти все. К весне его всё равно оставалось многовато и потом его перерабатывали заново. Также часто заливали в прочие бутылки сок этих ягод, чтобы получалось домашнее вино. За зиму оно так настаивалось, что иногда в подполе хлопали пробки и крышки — знак того, что дошло окончательно.

Закончив трудовой день по дому, садились вечерять на веранде, там же, где мы днём чистили фрукты для варенья. Уютно светилась лампочка под потолком, кружилась вокруг неё мошкара, а все ужинали, чем бог послал. Отца часто не было, приезжал поздно, да и спокой­нее было как-то без него. Резали в большую миску помидоры, огурцы, солили, перчили, клали лук и начиналось пиршество. Еда была вкусной, в горле приятно жгло и щипало, пото­му что выращивали мы помидоры сортовые, толстокожие, а потому особенно вкусные с черным ржаным хлебом.

Отужинав, отправлялись спать, потому что отец в то время телевизора еще не купил, а забавлялись мы в основном днём. Но об одном вечере я расскажу подробнее. Однажды отец приехал пораньше и стал ужинать. Мама днём послала меня в магазин, дав три рубля и наказав сделать покупки. Я эти три рубля потерял и не помнил где. Расстроенный этим, я не хотел возвращаться домой, ожидая неминуемой порки, но всё же пришлось. И вот наступил вечер, а я все надеялся, что мама не скажет отцу о потере. Но, однако, сказала, и трудно описать, что тут было: и нотации и скандал, и угроза высечь. Испугавшись, я побежал вслед за Костей, который подался смотреть кино в летний кинотеатр у стадиона «Динамо». Был там в парке такой, обнесенный высоким деревянным забором. В тот раз мне удалось посмотреть фильм «Пёс Барбос и не­обычайный кросс» сидя на дереве над забором, потому что у меня не было билета. До­мой шли с братом в сплошной темноте, и я уже почти ничего не боялся.

А назавтра мы, трое братьев, радостно плескались в огромном чане с теплой, нагревающейся на солнце водой, стоявшей на дворе. Все вокруг было залито водой и мама не раз уже нас окрики­вала: «Да перестаньте, вы, окаянные», — а у самой лицо лучилось мягкой улыбкой.» «Идите уж, помогите мне — керосин принесите.» Это значило, что мы должны были взять крутобокую четырехгранную банку литров на двадцать и идти в нефтелавку за керосином. До неё было минут двадцать ходу и этот путь мы проделывали с Василием довольно быстро. Старик — керосинщик встречал нас у входа и при-вычно спрашивал: «Как всегда?». Потом, не ожидая ответа, брался за ременную петлю на бачке, чтобы налить керосин. В этой лавке все было интересно, потому что все таки здесь продавали керосин. Вдоль стены стояла небольшая скамеечка, а у противоположной — большой медный поддон на который ставили сосуды для наполнения. Рядом с поддоном — большая ло­хань, в которую керосинщик по мере надобности наливал керосин, из крана нахо­дившегося в стене. Когда мы вошли, он как раз наливал в пустую лохань. Фиолетовая струя топлива, пенясь и бурля, искристо падала в ёмкость, обдавая нас своим острым запахом.

Налив банку в двадцать литров мы пошли домой, довольные тем, что у него прикупили всякой мелочи: шариков, свистулек и прочего. Но груз все-таки давал о себе знать и мы то и дело останавливались для передышке.

Придя домой мы снова убежали играть — теперь уже на песок в маленьком саду под плодовыми деревьями на солнечной стороне возле дома. Вечером всей дружеской гурьбой мы выходили сидеть на переднем крылечке, благо оно было из трех ступенек и могли разместиться все, кто пожелал бы. Меня окружила целая ватага благодарных за рассказы приятелей и я, обрадованный тем, что меня еще слушают, придумывал всё новые и новые истории из каких-то фантастических приключений.

В конце августа отец объявил, что мы в ближайший выходной всей семьёй поедем на огород. К этому воскресенью мы готовились основательно. Мешки, лопаты, крючки для подкапывания кустов картошки, ведра, сумки с едой — все было наготове. И вот мы едем. Всякий раз было по-разному. То мы шли в условленное место, то сам отец подъезжал к дому на машине. Когда же семья уменьшилась: вышли в большую жизнь Сергей, Костя, Таня, то он уже сам приез-жал на грузовике.

Картофельный огород за селом Матвеевка был велик для моего понимания. Громадное поле и я один среди него. Но здесь был не только наш огород, но и других людей. К нему ехали долго, часа два. Дома остался только Сашка. Прибыв на место, стали разбирать инструмент, мешки. Пятнадцать соток раскинулись дугой, уходя за горизонт. Широченная грядка с зелёной ботвой картофеля качалась каруселью перед нами. Звонко перекатывалась над полем солнечная тишина, и в ней ясно заливались осенними песнями птицы. Сентябрьский воздух холодком освежал лица, солнце только-только начинало припекать, в этот день совершенно не хотелось работать, а бродить среди берез, поднимая с земли поникшие желтые листья.

Брались за копку дружно, и уже к часам двум дня вся красная и белая картошка была вырыта и засыпана в мешки. Грузить начина-ли после небольшого перерыва, когда полуденное тепло уже было не таким сильным. Собирали вещички, время подходило к отъезду. Мешков было порядочно — пят­надцать соток — давали неплохой урожай, да и отец на нашу ораву был вынужден всегда брать большие участки. Окончательно уставшие, все наши копатели буквально падали на мешки в кузове, машина трогалась и мы ехали…

Что-то там шутил Костя с Сергеем, смеялись Васька с Таней, а мне страшно хотелось чего-нибудь съесть. Через некоторое время выехали с полевой ухабистой дороги на хоро­шую, асфальтовую и тут-то наступило время второго обеда. Мы развязали узелки и до­били то, что осталось от полуденного пиршества. Как вкусны были эти мамины пышки — лепешки пресного теста, жаренные в масле, пирожки со всякой всячиной.

Устав глазеть по сторонам, и утомленный работой, я незаметно для себя уснул. Проснулся уже от толчка, с которым машина остановилась возле дома, и, придя в себя после сна, принялся помогать сволакивать мешки с кузова и перетаскивать их на ровное место под солн­цем, чтобы просушить ещё влажную от земли картошку. Грузовик уехал, а мы стали высыпать ее из меш­ков в садике под окнами на глиняную площадку. Там она лежала 2—3 дня, если не было дождя, потому что попросту мог пропасть наш огромный труд.

В последний раз отец взял меня на огород уже в классе седьмом и почему, до сих пор не пойму. Мог бы взять Сашку или Василя. Поехали вдвоем на самосвале, стояла в этот день жаркая и душ­ная погода. На пронзительно голубом небе не было ни облачка. Огород был в этот раз небольшой — соток пять, но и с ним мы намотались как следует. Прополка вообще дело неблагодарное, а тут еще солнце палит нещадно, мошки зудят и вдобавок пить страшно охота.

На свою беду мы ничего не взяли поесть — попить. И вот отец первый не выдержал, устало опустился на землю: «Не могу больше, радиатор кипит.» У него всегда были слова из шоферского жаргона. Передохнув малость, снова принялись за дело. А осенью приехав на место, увидели страшно заросшее место — куда ни глянь, всюду будылья сорняков. Звенели комары и гнус, мы отбивались изо всех сил, но картошку все ж выкопали.

Обычно лежала она до весны где-то, потом становилась старой, мягкой, но все равно ели. Ждали новой, молодой на своем домашнем огороде.

И всегда так. Работы по дому было хоть отбавляй, и потому никто из детей ни­куда летом на отдых не уезжал. Ваське только раз повезло, когда отец приобрёл ему путёвку в пионерский лагерь на один сезон. И нам всем было страшно любопытно, что же он там делал. Когда он приехал с отцом из лагеря, наша братская компания окружила его с расспросами.

И летом, и зимой мы ухаживали за домом, подметали территорию вокруг него, уби­рали снег, мусор, осенью смывали грязь с крыльца, когда дожди не давали проходу и тащили за собой всякую пакость. С утра пораньше вставали, когда дело было в воскресенье и отец находился до­ма, то он раздавал нам метёлки и начиналась большая приборка. Он любил щеголять разными словами и дела всякий раз называл на свой лад.

В солнечный жаркий день мести трудно, одоле­вает пекло, хочется поскорее в спасительную прохладу. Отец долго и тщательно следит за рабо­той, чтоб была убрана последняя соринка и нигде не осталось намека на грязь. Выме­таю тротуар до самой калитки, весь двор до самой веранды и вот я уже близок к спаси­тельной тени, где отец читает газету. Боится, чтоб я не удрал, хотя такого я что-то за собой не помню. Слишком чувствительны были его упреки.

Именно с ним я почему-то помню работу хорошо, чего бы я не делал.

Часто, пока держали свиней, приходилось убирать навоз из сарая и вывозить его в огород или за сарай, там копилась уйма удобрений, и потому росла сочная густая трава. Или когда уличный туалет убирали с братом вместе. Холодно, мороз щиплет уши, нос, шубейки на руках дырявые, старые — мама не успевала чинить, а работать надо. Приходится ковырять ломом, долбить мерзлый навоз, вывозить в огород. От стоящего рядом теплого хлева спирает дыхание, когда выходишь на мороз, немного легча­ет. Окончив работу, промёрзшие, и продрогшие, вбегаем в дом обогреться. Хорошо если на обед суп или картошка с приятной тёмно-коричневой томатной подливкой. Хоть и была без мяса, но еда оказывалась сытной. Вот на этой картошечке и прожил до самого того времени, когда пришлось поки­нуть дом.

Как-то раз пришлось с отцом чинить ворота, что стояли у входа в дом, в низине, и потом — крышу сарая. Работали дотемна, мы с Васькой страшно устали, а отец всё не отпускал, держал. «Подай доску, гвоздь, подержи тут, там — вот и вся наша работа.»

Угольный сарайчик стоял сначала около ворот, и мы помогали отцу его сколачивать. А потом, когда эти ворота строители снесли и сделали асфальтовый тротуар возле нашего забора, сарайчик пере­несли в садик, где некогда стояла яблоня «белый налив». Вот это действительно было испытание. Отец привозил целый грузовик каменного угля, давая пол-литра экскаваторщику, чтобы тот насыпал лучшего кускового угля, а не пыли, как остальным. Ведрами, тачками, а то и просто руками носили уголь в наше небольшое хранилище. Набивали его доверху, а потом в холод, когда топили дом, носили опять ведрами по два-три раза, чтобы протопить печку и обогреть дом.

Весь этот труд лег на нас, трёх мальчишек, оставшихся в доме, и после этой работы мы выглядели как настоящие шахтёры, вышедшие из забоя — лица и руки черны от пыли, на одежду страшно смотреть. Но это было великое дело — перетаскать уголь. И мы гор­дились им.

Сделав эту работу, дома, под руководством мамы, начинали под-готовку к зиме — спускали с чердака вторые рамы, вставляли их в окна и конопатили щели ватными верёвками. Дело было непростое, особенно, если за ним следил отец. Когда его не было, работать можно было спокойно, но если он появлялся, то все моё существо сжималось и трепетало — каждый промах мог нести за собой неминучую беду. Ватную «колбаску» нужно было очень плотно забить в щель ножиком или отверткой, чтобы она не провалилась туда. Труднее всего было, когда щель виднелась едва-едва, вата плохо вбивалась и меня мучила одна — единственная мысль: «Скорее бы всё это кончилось.» Руки тряслись, вата выскальзывала из-под ножа, а тут еще отец стоит за спиной и неотступно глядит на моё рукоделие. Однако, несмотря на вторые рамы, зимой стёкла от сильных морозов покрывались густой узорной наледью, на них расцветали диковинные цветы, а по ночам на подоконнике собиралась вода, ко­торую приходилось по тесёмке собирать в бутылки, подвешенные к окну.

Интересно было часами смотреть на эти узоры зимней природы, сотворённые таинственной и занят­ной прихотью морозного снега и воды. К зиме всё лишнее в доме сносили в кладовку в прихожей, где в ящиках на сене дозревали поздние сорта груш и дуль. Но и там становилось ночевать все холоднее и холоднее — в конце октября мы совсем перебирались спать в комнаты дома.

Порою эта кладовка становилась настоящим прибежищем, потому что в доме красили полы и зайти в комнаты было невозможно. Перед покраской выносили почти всё, что можно было вынести, и потом в нескольких местах настилали доски, чтобы они по возможности не касались краски, и ходили по ним лишь когда было очень нужно. Осень становилась пронзительнее и холоднее. По утрам под ногами похрустывал первый тонкий ледок в мелких лужицах, На потемневших от непогоды ветвях яблонь и груш в саду ещё дрожали последние необлетевшие листья. Приступала ноябрьская студёная пора с её порывистыми ледяными ветрами, снежной порошей и звонкой голу­бизной неба в яркие солнечные дни.

Ноябрьский праздник революции мы отмечали с приподнятым настроением — мама в эти два дня баловала нас разными пирожка-ми и печеньем, на которые она была славная мастерица Взрослые устраи­вали праздничный стол, обычно выставляли винегреты, бывало жареное мясо, картошка с подливкой. Угощения даже тогда были не очень обильными — особенно шикарно и не кутили. А мы, дети, уходили в город смотреть на демонстрацию и парад войск на главной улице города — не сумевшие попасть на трибуны площади Ленина, наслаждались видом солдат и техники, проходивших торжественным маршем под звуки музыки и рассказы ведущего диктора.

В год, когда я учился в седьмом классе, отцу повезло — ему выдали гостевой билет на трибуны ноябрьского парада, но взял он, как всегда, с собой Сашку, и пошел на праздник. А мы с братом Василём пошли смотреть парад, но не на площади — нас туда не пускали, а на боковую улицу, по которой войска шли с парада. Они проходили мимо народа, запрудившего обе стороны улицы и получалось, что солдаты сливались толпой и потом, утомлённые парадной ходьбой, рассаживались по ожидавшим их грузовикам.

В этом людском коридоре я их и поджидал. Гулкий печатный шаг сотрясал мостовую, лица солдат были напряжены, пока офицер не командовал вольно и они пе­реходили на спокойную ходьбу. Они шли они от меня так близко, что до моего обоняния доходил дух армейской казармы, хорошо смазанного снаряжения и иногда мне каза­лось, что я нахожусь среди них. Однако, интереснее всего мне было возле пушек в пар­ке «Динамо», которые давали праздничный салют холостыми залпами.

Часа за два до парада я среди других мальчишек уже крутился возле батареи 122-мм гаубиц, которые были выстроены по ранжиру на одной из аллей «динамовского» парка. Стволы грозных пушек были направлены вверх, а солдаты умело сновали вокруг, расстав­ляли холостые заряды, готовя орудия к выстрелам. Один из присутствовавших офицеров, по-видимому командир, стоял немного подальше на пустых ящиках из под снарядов и внимательно слушал слова команд, доносившиеся из походной рации. В руке, опущен­ной вниз, трепетал ярко-алый флажок, готовый взметнуться по первому его слову.

Время подходило к началу парада, все зрители зашевелились, командир батареи поднял флажок и, подождав секунду, резко опустил его. Блеснуло яркое пламя. Сильный грохо­чущий всплеск выстрела моментально заложил мне уши, а в нос хлынула удушливая волна пороховых газов. Я не знал за кем мне наблюдать: то ли за командиром, сигналившим флажком, то ли за солдатом ближайшей ко мне пушки — все было интересно до невозможности. Это был замковый. Полуобернувшись, он внимательно смотрел на командира, стараясь не пропустить тот миг, когда нужно дернуть за шнур, который издалека казался мне кожа­ной колбаской, потому что был одет в кожаный чехол.

Взмах флажка и снова залп. После шестого или восьмого выстрела мои уши и душа не выдерживали грохота и я бежал смотреть парад, тем более, что солдаты, идущие с него, уже подходили к воротам в парк, где их удобнее было высмотреть. Уже потом я приспособился — стал открывать рот при выстреле, этот совет дал мне после салюта тот самый командир, к которому я подошел что-то спросить. Я лю­бил спрашивать военных обо всем и поэтому он дал мне этот дельный совет. Но в тот день ноября я всё таки попал на трибуны. Какой-то видный мужчина вышел за оцепление, к нему сразу придвинулись двое милиционеров и лейтенант. Гражданин был весьма представительным и шёл с девочкой, держа её за руку. Показав пропуск на трибуну, он спокойно дви­нулся дальше, а я стоял некоторое время поодаль и не мог решиться. Набравшись духу, я быстро подбежал к нему и пристроился к девочке, пока не увидел милицейский офи­цер. Когда же дошёл до трибуны, милиционер топтался сзади, не решаясь бежать вслед или колеблясь. Видно в душе махнул рукой: «Что с мальчишки взять?»

Так в юбилейную годовщину 50-летия Революции я побывал на трибунах.

Легкий морозец щипал мои уши, руки, плохо согретые тоненькими пер­чатками, замерзли, и я потом стал проклинать своё легкомыслие, с трибун нельзя было уйти, нужно было во что бы то ни стало вытерпеть. Но я терпел. Раз уж такое подверну­лось, почему бы не потерпеть.

Домой шел гордый. Так уже гремел праздник и шёл дым коромыслом. В гости пришли Рая с Лёшей и детьми. Народу было довольно много для нашего дома. Было весело и шумно. Мы с Васькой и Сашкой наелись пирожков с мясом, напились киселя из смородины и приня­лись за воздушные шарики, которых было великое множество. А потом пошли гулять на улицу, хоть мы там уже и были. Так прошел праздник. Так они вообще и проходили, с той лишь разницей, что больше или меньше народу присутствовало на них.

Потом кончались наши короткие каникулы и снова ноябрьский, почти зимний, ветер постоянно наме­тал целые сугробы, а наш штакетник был настолько большим и вредным, что копил великое мно­жество снега. Его и приходилось убирать самодельными метелками, которые отец за­ставлял связывать из полыни, росшей на склонах оврагов. Каждое воскресенье, после небольшого завтрака, часов в девять-десять, я выходил на улицу, чтобы терпеть эту пытку. Сначала было терпимо, даже приятно — чего человеку надо — стоит хорошая погода, ярко сияет солнце, дует небольшой ветерок. Но потом… Уже через полчаса меня сильно прохватывал мо­роз, крепчавший с каждой минутой. Этому помогал ветер. Шубейки мои грели плохо из-за дырок, которые я не успевал зашивать, ноги холодели в «утепленных ботинках». Валенки не успевали просушиться со вчерашней прогулки, а отец гнал скорее на улицу. Одно время я имел летний шлем с барашковым подкладом и он здорово меня выру­чил в детстве. Потом я отдал его племяннику

Шел я утопая по колено в снегу, выламывая почти голыми руками редкие кусти­ки полыни. Набрав подходящий пучок, шел обратно и связывал проволокой, но скоро от моей шибко резвой работы, весь веник ломался и на следующий день нужен был новый.

Было тяжко, руки стыли от пронзительного ветра, пальцы уже не гнулись, я пла­кал от боли, обиды, что на эту работу отец все время посылал именно меня. Все таки к полудню уборка двора заканчивалась и я довольный этим шел домой, но там меня жда­ли уроки и новые пытки отца. Он вызвался учить меня правописанию, и самым страшным в его системе было главным: «Делай как я!»

И невыносимым для меня. Сидя на кровати в полу­шубке, надетом на голое тело, в одних подштанниках, он то и дело требовал мою тет­радь для оценки. Увидев недочеты, кривые буквы или неполный ряд цифр, он приходил в бешенство и начинал читать нудные нотации по полчаса, так что к школе я еле успе­вал сделать уроки.

И все таки я находил время гулять. Зимой мы много играли: в хоккей на заснеженной улице укатанной дороге, порою допоздна катались с гор на санках, лазали по глубоким сугробам в оврагах, что было самым упоительным среди всех зимних занятий. Домой приходили вывалянные в снегу, с намёрзшими сосульками на штанах и со снегом, льдом в валенках. Раскладывали с восклицаниями на стулья всю одежду возле жарко натопленной печки и начинали до полночи обсуждать игры: кто сколько забил шайб, кто был прав, а кто нет, пока мама не звала всех спать. Утром ей нужно было идти на работу, а нам в школу, если не было каникул.

2. Жизнь для души

Когда в доме ещё не было телевизора, третья сестра Таня читала нам вслух имевшиеся книги или взятые из библиотеки. «Вечера на хуторе близ Диканьки» мне особенно запомнились. Похождения героев, действия чёрта, зимняя обстановка привлекали своей необычностью и таинственностью. С появлением телевизора (когда подошла очередь отец на скопленные деньги купил небольшой по нынешним меркам «Изумруд») мы запоем стали смотреть кинофильмы, вставая утром с тяжёлой головой от недосыпа.

Наступавшая весна бурно выдавала себя сосульками под крышей, тёплым влажным ветром с океана, ярким солнцем и пьянящим запахом талой земли. Когда сходил снег, я в малолетстве любил ковыряться в земле завалинки, рядом с крыльцом, но потом это перестало нравиться, и тогда уходил на улицу, ища сухие склоны с пожелтевшей прошлогодней травой рядом с излюбленным местом забав — полянкой, высматривал место получше, самодельным ножиком строил свои города из земли.

Лето наступало постепенно, нагревая солнцем землю, наполняя душу радостью майских праздников, своим пламенным кумачом похожих на ноябрьские. Но радости от этих ярких дней было больше, так как потом наступало лето с его обязательным июньским тополиным пухом, пьянящим запахом сирени, рыбалкой и августов-ской подготовкой к школе.

В один из таких майских дней и пришла посылка из Польши от дяди Лёши, мужа старшей сестры Раи. Он служил там военным авиамехаником в одном из гарнизонов. Васька первый узнал о посылке — извещение попало к нему в руки и он с мамой ушёл её получать. Я заигрался на улице и вот такое счастье от меня уплыло. Когда посылку принесли домой, отец по праву старшего взялся её открывать, оценивая присланные предметы. Мне особенно понравился квадратный фонарь с дужкой для крепления к пуговице. Однако мы с Сашкой, или с Васькой, с кем точно не помню, стали спорить, кому он достанется. Отец, рассерженный нашим несогласием, стукнул по стеклу фонаря, разбил его и отбросил в сторону. Конечно, после этой выходки, никто не стал на него претендовать. А потом отец забрал его себе и он долго провисел у него в кладовке на гвозде. пока совсем не заржавел..

В июне погода устанавливалась и отец организовывал походы на рыбалку в протоках на другом берегу Амура. Накануне готовили снасти, копали червей в самых разных местах сада, и с первыми лучами солнца, еще совсем полусонные, но страшно довольные предстоящим занятием, шли до пристани, пересекая знакомые улицы, ещё прохладные и пустынные в этот ранний час.. Мы шли быстрым шагом по бульвару до набережной, так как автобусов ещё не было, а нам надо успеть на первый речной трамвайчик. Город ещё спит чутким предутренним сном, влажный от росы, окутанный предрассветной дымкой лёгкого тумана.

Когда рыбалка не планировалась, мы, отпросившись у мамы, шли на Амур купаться, прихватив с собою приятелей или племянников — Вовку и Костю. По пути наш маленький отряд, «капелла», как называла его сестра Таня, участвовал в самых разных приключениях или придумывал свои собственные забавы. То мы разглядывали семейства цыган, живших в одном из бараков на улице Уссурийской (теперь это бульвар, а бараки конечно же снесены).То рубили самодельными саблями из бочечных кругов придорожную полынь и всё травяное, что попадалось под горячую «кавалерийскую» руку. Шутили, рассказывали всякие истории.

Если не хотелось идти на реку, то шли на Артзатон — местечко при слиянии Уссури и Амура, где высились горы песка, намытого со дна реки землечерпалками. Среди этих песочных гор мы и проводили целые дни, пока не надоедало бегать, прыгать, лежать под палящим солнцем. Здесь можно было делать всё, что угодно, вдобавок купаться, так как вода двух огромных рек была рядом –прозрачная, прогретая ослепительным летним солнцем, под лучами которого блаженно растекались наши белые тела. Всласть искупавшись, нагревшись в ослепительно ярко-жёлтом песке, с ещё необсохшими лицами и мокрыми волосами, мы брели тесной стайкой домой, неся обратно столь любимый резиновый круг, сочи-няя по дороге всякие разные истории..

Купались мы и на рыбалке, если была такая возможность поваляться на горячем песке, ведь порою мы заходили в такие места, где стояли высоченные кочки, и мы пробирались среди них, как по лесной чаще.

Солнце ещё не встало, и только-только угадывается розовым светом далеко на востоке. Воздух свеж и прохладен. Спину приятно оттягивает рюкзак с нехитрым рыбацким скарбом, едой, а мы уже полны ожиданием всяких приключений.

Сколько лет было после 5 класса, столько я пережил и рыбацких сезонов. Все конечно я не помню, но наиболее замечательные храню в душе до сих пор. Во время одной поездки и произошли интересные события — приключения на Чумке, т.е. на Чумной протоке. Их нельзя ни забыть, ни выпустить из виду..

Однажды, как всегда, мы высадились на левом берегу Амура и пошли заливными лугами до Чумки. Так запланировал отец, а против этого никто особо-то и не возражал. Нам было занятно каждый раз рыбачить на новом месте и мы ходко двинулись за ним вслед, стараясь не падать среди кочек на переходах в обмелевших протоках. Примерно через час, изрядно вспотевшие и усталые, мы вышли на берег этой самой Чумки. Она так называлась потому, что в незапамятные времёна гражданской войны да и в прочие послевоенные мутные 20-е годы хоронили умерших–в общем там было приличное по размерам, но ужасно заброшенное кладбище с безымянными могилами.

И теперь протока омывала последнее пристанище ушедших людей, заброшенное и исчезавшее под волнами песка и травы. Нам вскоре надоело печься под солнцем в ожидании радостной поклёвки и, оставив удилища на берегу, поникшие от тоскливого безрыбья в этот ослепительный полдень на Чумной протоке, мы с Василём от скуки пошли бродить по этому печальному памятнику жизни и смерти в поисках неизвестно каких приключений или ради простого ребячьего любопытства. Под ногами хрустели иглы водяного ореха, сухие будылья травы кололи босые ноги. Покинув свои рыбацкие посты, мы с неподдельным интересом разглядывали остатки покосившихся старинных крестов, места, упокоившие без-вестных нам людей. Большинство могил было без крестов, лишь небольшие холмики выдавали последнее пристанище живших некогда людей. Кто они были? Чем занимались и как жили? Нам этого уже не дано было знать. Мы бы ещё долго бродили в грустном молчании среди могильных холмиков под слепящими лучами полуденного солнца, пока Васька не занозил себе ногу острой иглой речного ореха. Стало совсем скучно и мы поспешили на берег. Оказалось, как раз вовремя…

Васькино удилище ходило ходуном. Перед уходом он постарался его воткнуть поглубже в песок и рыба не смогла его выдернуть. Оно дёргалось из стороны в сторону и казалось что вот-вот оно упадёт в воду. Но мы оказались на месте, схватили его и стали вытаскивать рыбу на берег в страшном нетерпении. Мы же чувствовали, что на крючке сидит большая рыба –так ни разу удочка не дёргалась. Как только мы её вытащили на берег, то сразу поняли-такого улова никогда не было. Рыбина, похожая на сома, скользкая, пятнистая, весом около 3 кг билась на песке. Отцепив от крючка и взяв её в руки, мы с криками побежали к отцу на другой край протоки, метров за 200, где он у впадения протоки в Амур стоял со своими удочками, надеясь на лучший улов. Нам так хотелось с ним поделиться известием о добыче, что мы нарушили все рыбацкие правила скромности и побежали к нему, надеясь на похвалу. Ведь в этот день мы не поймали ничего кроме этой рыбы.

Донельзя удивлённый нашей добычей, он внимательно разглядывал рыбу, и наконец произнёс неуверенно: «Думаю, змееголов это..» Эту рыбу я всегда помнил, да и отец не забывал порой сказать, как на Чумке мы с Васькой поймали змееголова. Но был ли это змееголов??

В другой раз, тоже с ним, но без Васьки, с братом Сашкой, мы ездили на какие-то протоки, в паводок довольно глубокие. Однако погода выдалась плохой, второй день подряд шел мелкий моросящий дождь, надоевший до изумления, под такими тучами рыба никак не клевала, отец злился, но с места не уходил, в надежда что фортуна повернется к нему. Кое-как переночевав у прогоревшего костра с дымной соломой, я встал рано утром с ознобом и головной болью, сильно хотелось есть, но отец ничего не готовил, и я покопавшись в рыбацком рюкзаке, нашёл недоеденный кусок хлеба с солью. Отец, повернувшись ко мне, посмотрел на меня так, что казалось, я был один виноват в том, что рыба ушла и не клюет, а прячется где-то на середине протоки, там, в чёрной глубине между мохнатыми кочками.

Дождь не унимался, вода в протоке прибывала все сильнее с каждой минутой, и если утром можно было спуститься с обрыва к воде, то теперь волны плескались всего в полуметре от края пятиметрового обрыва. И вот тут-то я сплоховал. Вскинув закидушку для заброса, я не удержал остаток лески с деревяшкой и она улетела вслед за снастью метров на двадцать пять. Ветер и волны сносили ее все дальше и дольше, я не знал что делать… Звать отца и получить нахлобучку? Пытаясь выловить ее, пока она плавала поблизости, я ступил в воду и набрал полные сапоги воды. Я в отчаянии забегал по обрыву, кидая встревоженные взгляды на отца, пытаясь угадать, заметил ли он? С тоской отметил, что теперь он прознал о моей беде. Отец подошел, нехорошо, ругаясь, и, размахнувшись изо всех сил спиннингом, попытался зацепить мою уду, теперь плывшую почти посередине протоки.

Мои глаза печально глядел на снасть, уже попрощавшись с нею, и вдруг она исчезла на глади воды, потом снова появилась. Я решительно ничего не мог понять и уже приготовился к тумакам. Промах ещё больше обозлил отца, он снова закинул свою лесу, но, спустив пружину на спиннинге, допустил «бороду», Распутав ее, изойдя матерщиной, отец снова закинул снасть со словами: «Последний раз, лопух, бросаю,» — и, о, счастье, зацепил. Дрожа от нетерпения, тащу снасть к берегу, и чувствую, что она с уловом! Вытащив удочку, мы с изумлением обнаружили, что на её крючках бойко трепещутся два здоровенных карася, попытавшиеся утопить мою несчастную лесу.

Улов несколько растопил сердце отца и смягчил провинность мою — я был наполовину прощён. Домой мы теперь шли с добычей. Хоть и с трудом она досталась, однако на душе все же было хорошо. Тропка, извиваясь, бежала по рёлкам, покрытым густой некошеной травой, пряталась среди высоких кочек в высохших заливчиках, в воздухе стоял пряный аромат цветущего дикого лука. Одинокие ивы шелестели высохшими ветвями под волнами жаркого полуденного ветра с амурской протоки. Мы шли домой. Усталость торопила на берег Амура, где нас ожидал речной трамвайчик. Мне нравились названия этих небольших теплоходов, все почему-то с геологическим или ювелирным уклоном: «Аметист», «Изумруд», «Сапфир». Я в нетерпении всходил по узенькому трапу на палубу ма-ленького судёнышка, садился на свободное место и через несколько минут засыпал, утомлённый прохладной влагой речного воздуха.

Однажды, через две недели мы с Васькой и Костей, который почитался среди нас самым авторитетным и старшим, поехали на рыбалку одни. Костя, в душе неисправимый авантюрист, взял с собою небольшой бредешок, что по тем временам было довольно рискованно. Добрались до протоки, выбрали берег попесчанее и расположились, разбили палатку, сшитую Сергеем на маминой машинке из оранжевых парашютных чехлов.Наступил полдень.

Измученные жарой и жаждой, мы вышли на берег протоки и Костя приказал готовить обед — сильно хотелось есть, потому что прошли километров семь и все «по песку да кочкам». Голод не тётка, на собранном плавнике развели огонь и я стал варить еду. Однако клёва не было. И, похлебав супца из консервов, стали готовиться ко сну. Неугомонный Котофей, так мы его прозвали между собою, не мог спокойно относиться к рыбной ловле просто удочками, ему нужен был кураж — ловля сеткой. Зачем же он её тогда брал, если не ловить рыбу!?

Уже ночью, когда я крепко спал и видел бессчётные рыбацкие сны, он уговорил Ваську поставить сетку поперёк протоки, на мелководье и ушёл к костру переночевать — от возбуждения сон не шёл ему никак.

В середине ночи мы с Васькой проснулисъ от какого-то шума, и я долго не мог понять в чем же дело — на реке слышалась возня, сопение, потом послышался приглушённый ночным шумом воды возглас Кости: «Бегите сюда, сеть тащите..». Прибежав спросонок на берег, мы с Васькой увидели барахтающегося в воде Костю, который пытался освободить сеть от чего-то. Не сумев ничего сделать, он ругнулся, выволок сеть на берег и ушёл к затухающему костру. Медленно наступил мутный влажный рассвет, и в первых утренних лучах мы увидели, что в снасть попались две ондатры (водяные крысы), перепутав её до невозможности. Рассказывая, он сделал страшное лицо, засмеявшись при этом: «Нагнали на меня страху эти крысы, я уж и подумал, что кто-то утащил бредешок..».

Утром по настоянию Кости мы снялись с места и пошли искать новую протоку в поисках рыбных мест, не учтя одного важного рыбацкого закона — в мелководье рыба уходит из заливчиков в более глубокие места. В тот раз мы обошли десяток проток на левом берегу Амура, заливаемых водою в половодье и во время сильных дождей, но ничего существенного так и не поймали, лишь мелочь кошке на завтрак. И потому о наваристой ухе речи быть просто не могло. Отец за всю свою рыбацкую жизнь знал и это, и все протоки наперечёт, да и чего только он не знал про рыбу и дичь, кажется всё. Но это оставалось для нас тайной за семью печатями.

3.В мире знаний  и приключений

Летом, кроме рыбалки, я увлекался ещё и чтением. Безудержно и всепоглощающе. Параллельно улице К. Маркса (сейчас это улица Муравьёва-Амурского) проходила тихая улочка имени корейского партизана-подпольщика времён гражданской войны Ким-Ю-Чена. И на этой важной для меня улице находилась детская библиотека им. А. Гайдара. Уж не помню, когда меня записала в неё мама, но я был добросовестным и честным читальщиком до самых 15 лет. От дома она была расположена в 25 минутах ходьбы — нужно было всего лишь пересечь ул. К. Маркса и по спуску своей улицы дойти до библиотеки.

В ней было несколько довольно больших комнат первого этажа огромного полукруглого дома, расположенного на углу этих улиц. Застывшие в прохладной тишине комнат стеллажи с книгами, маленькие столики с яркими журналами, и среди всего этого — постоянная тихо шепчущая круговерть детей: читающих, листающих, берущих книги, и просто зашедших передохнуть от зноя летом и согреться от холода зимой. Я уж не могу точно вспомнить, когда пришёл сюда в первый раз, но верно в классе третьем или четвёртом. Увидев целое море книг на полках, не удержался и в тот же день уговорил маму дать своё поручительство, чтобы ходить в библиотеку и брать книги на дом. Сначала я читал все книжки подряд, но потом, когда успокоился, пришёл определённый интерес: история, приключения, военные события, герои, подвиги…

Мало-помалу часть интересов выпала из моего поля зрения и остались только история и войны. Частенько я задерживался в залах библиотеки даже по воскресеньям до вечера и девушки-библиотекари были вынуждены вежливо выпроваживать меня под локотки, чему я нисколько не обижался — сильно уставал, но был страшно доволен. Став завсегдатаем библиотеки и просто книгочеем, я постепенно вошёл в круг выступавших перед ребятами с рас сказами о прочитанном, читал стихи, благо позволял голос. Он по тем временам был довольно громким и выразительным, тем более, что я старался и его использовали не только в библиотеке, но и в школе — доверили работу диктора в школьном радиоузле, чем я особенно гордился.

Листать книги, читать, размышлять над прочитанным для меня стало страстью моей души, и на долгие годы почти заменило общение с живыми людьми — я действительно превратился в книгочея. Даже в проливной дождь мне было скучно сидеть дома над уже прочитанной книжкой и я, не боясь вымокнуть, шёл в библиотеку.

Однажды настолько промок, извозил в грязи свои старенькие ботинки, доставшиеся в наследство от брата Василия, что одна из библиотекарей, видя моё печальное положение, разула меня, и, повесив рубашку сушиться, принесла стакан горячего чаю. Сидя за столом с книжкой и прихлёбывая сладкий горячий напиток, я с удовольствием шевелил замёрзшими, сморщенными от холодной воды, пальцами ног. А мои ботинки-развалюхи мирно сушились у раскалённого обогревателя. За окном бушевал очередной японо-тихоокеанский тайфун, по стёклам струились целые потоки дождя, а здесь, в библиотеке было так сухо, сладко и тепло, что совсем не хотелось покидать такого волшебного и загадочного места.

Мои формуляры так быстро заполнялись названиями книг, что к концу пятого класса их набиралась целая стопа. Библиотеку я застал в период её расцвета. Работа с детьми была на подъёме, да и занимались с ними люди увлечённые, любящие своё дело. Мне очень повезло на них. Вместе с ними мы, читатели, ходили в кино, на детские спектакли, которые играли сами детишки, смотрели диафильмы. И когда меня однажды не взяли из-за возраста (туда пошли старшие подростки),мне стало обидно — какие-то два года и не берут. В одной из небольших комнат мы под руководством библиотекарей готовили к праздникам самодельные игрушки, подклеивали старые книжки, в общем занимались самыми полезными делами. К сожалению, я не запомнил их имён, фамилий, а так надо было бы…

В седьмом, восьмом классе я стал ходить туда реже, и к концу восьмого когда однажды пришёл в библиотеку, вдруг понял — это в последний раз.

При виде пустого тихого зала, стеллажей с книгами мне стало грустно — прощаясь с библиотекой я прощался с детством. Мне пришлось по возрасту перейти в юношескую библиотеку, но она не давала того благодарного заряда, что детская.

Но всё это было потом, а семи лет я был определён первоклассником в среднюю школу №55, что скрывалась за могучими тополями на улице К. Маркса, как раз напротив геологоразведочной экспедиции. Ходил я в школу по-разному. Если напрямик своей улицей, то переходя овраг по тропе и потом хорошей дорогой мимо пединститута (куда я потом и поступил) идти минут двадцать. А если срезать путь и пойти вообще оврагом, то и меньше. Но так я ходил только в сухую погоду, потому что в дождь такой «поход» превращался в мучительство.

Моя первая школьная учительница была не очень приятной женщиной. К сожалению Тамара Ивановна имела дурную привычку кричать на нас, да ещё таким визгливым голосом, что многие из моих соседей по классу, и я в том несчастливом числе, просто терялись под аккомпанемент её нервов. Мои тетрадки сразу наполнились двойками, тем более, что мы ещё только начали писать чернильными ручками, а аккуратностью я не страдал. Такой оборот не устроил маму и она, переговорив с завучем Ольгой Трофимовной, добрейшей души человеком, перевела меня в параллельный класс, к Нинель Ивановне Терещенко. Невысокого роста, спокойная и рассудительная, она сразу завоевала мою душу. Дела мои учебные стали понемногу поправляться и к концу года я хоть и не стал хорошистом, но тройка была всего одна. По математике, которая мне туго давалась в основном из-за неспособности сосредоточиться, а может и из-за лености.

В третьем классе Нинель Ивановна открыла мои чтецкие способности и на одном из классных конкурсов прочитанное мною стихотворение М. Исаковского «Вишня» произвело на всех неизгладимое впечатление. А уж как я потом читал стих Симонова о танкистах, это надо было слышать. Я нашёл себя в чтении и не забуду этого стихотворения никогда. Однако в этом классе для меня закадычных приятелей не нашлось, хотя играл я со всеми мальчишками одинаково — в «пёрышки», переворачивая перья соперника, в «ватный футбол» на подоконниках. Уже здесь я стал вглядываться в лица и конечно, появилась моя первая детская любовь — я вдруг почувствовал, что мне нравится девочка, проводившая физзарядку в вестибюле (была такая практика на переменках).Звали её Ира Бабенко. Я занимал место в задних рядах, чтобы никого не задевать, и вместе со всеми выполнял упражнения, стесняясь неловких движений своей сломанной правой руки.

Вообще, школа была не очень большая. Типовое советское здание на 600 учащихся. Впоследствии на такие насмотрелся, потому как пришлось в них работать. Позже к ней сделали пристройку — зал вверху для занятий физкультурой и мастерские по труду на первом этаже, куда мальчишки входили через двор школы.«Физкультурник», Владимир Владимирович был нехороший скользкий мужичонко, мне он сразу не понравился своей грубостью, так как всегда старался девочек где-нибудь подкараулить, пакости им на уроках подстраивал, распуская руки. В общем, как сейчас говорят, сексуально подержанный и потому озабоченный.

Зато «трудовиком» у нас работал добрейший, но в меру строгий Николай Иванович Москадыня, муж нашей медсестры. Его вечно улыбающееся, широкое как блин, лицо, излучало сплошную радость, а глаза так и светились добротой. Однако за провинности и шалости Николай Иванович мог и наказать, но мы это восприни-мали как справедливость. Хороший был учитель.

На том месте, где возвели пристрой, раньше был ботанический участок: цветы, овощи, ягодник небольшой. Когда мы там копоши-лись, выращивая нечто, наша «ботаничка» Анна Филипповна сердилась на вечную нехватку инструмента — лопат, граблей. носилок, на нашу егозливость: да что ещё ожидать от пятиклашек? А когда объявили, что на месте сада и огорода будут мастерские и спортзал, восторгу класса не было предела. Сначала ничего не возводилось, но со временем, пока возились строители, потихоньку выросли стены, покрыли потолок и уже где-то в апреле мы начали делать в мастерских швабры, табуреты и прочую нужную для школы мелочь.

В столярной мастерской всегда приятно пахло деревом, свежей стружкой, на стенах висели образцы разных пород деревьев, картины по Т.Б. как надо и как нельзя работать с деревом. Здесь витал дух хорошего труда, настроения работать для души, от чего становилось уютно и совсем не хотелось уходить отсюда. Однажды, забыв дома фартук, я получил от Николая Ивановича хорошую взбучку, но он дал мне старый халат и я уже потом никогда не повторял своей ошибки. За его работой было интересно смотреть: как распускаются на бруски доски, превращающиеся потом в гладкие, узорные со всех сторон произведения труда. Нам он не доверял работы на электроинструментах — опасался травм, страшился как бы кто из нас не пострадал. Зимой частенько убирали снег вокруг мастерской и школы. Брали сделанные своими руками деревянные лопаты, совки, мётлы и выгребали его что было из ребячьих сил. Особенно трудно было ранней весной, когда подтаявший снег тяжёлым комом ложился на лопату или прилипал к земле так, что его невозможно было оторвать.

В слесарной мастерской от деталей и работающих приборов стоял запах металла и нагревшихся электрообмоток. Приходя сюда на урок, мы всегда получали чёткие, конкретные задания. Помню, на одном из уроков я измучился делать жестяной совочек. Близлежащий детский сад сделал заказ на совочки, ну а мы его исполняли. Пока вырубал нужный по размеру кусок, прошло пол-урока. Потом загибал края, зачищал. В общем, трудов много было. А Николай Иванович принимал работу строго. И стыдно было тройки получать.

После работы собирали свои инструменты и убирали верстаки. Тоже была волокита — пока свои найдёшь, да сложишь вот и урок закончился. Мне вечно не хватало времени и урок труда для меня заканчивался со звонком на следующий. Поэтому я опрометью бежал в корпус, не успевая как-то перекусить в буфете, но меня выручал завтрак, взятый из дому — два куска хлеба с яблочным вареньем и маслом. То-то смеху было, когда в дождь мы мокрые прибегали в класс..

Вспоминать о школе мне всегда приятно ещё и потому, что поведением плохим я не выделялся — книги влияли положительно. Шалить шибко не шалил, но в развлечениях всё же участвовал. Играл в «пёрышки», несмотря на всякие запреты, в ладошечный футбол, гоняя по подоконникам взад и вперёд шарики, скатанные из нащипанной шерсти своих грубых гимнастёрок. Да ещё списывал задачки на уроках у своей соседки по парте, такой же троечницы, как и я, Томки Бахтыозиной, спокойной и деловитой простушки.

Мне было удобно списывать — достаточно повернуть чуть-чуть голову и — вот тебе ответы. Правда, она решала медленно. Меня к ней Нинель Ивановна пересадила после того, как я не поладил с прежней драчливой и неприятной соседкой по парте, Томкой Зайцевой, однофамилицей двух моих одноклассниц, сестёр Зайцевых, Ольги и Татьяны. Так вот, поссорился я с нею из-за какого-то пустяка, уж не помню, но во мне заиграло упрямство –чего это я буду уступать такой вредине. Видать недовольство давно копилось, вот и выплыло, потому что нельзя было вытерпеть, когда соседка, высокая, худющая девчонка постоянно норовила ущипнуть, толкнуть, или просто обидеть словом.

Поэтому с середины класса, с самой третьей парты, я перебрался на самую «Камчатку», но об этом и не жалел — Томка Бахтыозина девочка была уступчивая, безобидная и с нею общий язык был быстро найден. С нею я и просидел почти полтора года — половину шестого и до окончания седьмого класса. И никто нас не рассаживал, хотя бы потому, что никаких проблем с дисциплиной учителя от нас не имели. С нею я сидел смирно, делился последним, и не помню случая, чтобы хоть раз поссорился.

В классных комнатах были высокие потолки, огромные окна, и уже забытые сегодня деревянные парты с откидывающимися крышками. Хотя я читал довольно много, до пятого класса успехи у меня были, средними, троечными, особенно я «выделялся «по рус-скому языку, математике и английскому. Попросту говоря, «плыл».

Но с русским языком мои проблемы разрешились, когда в нашем классе появилась кареглазая брюнетка Антонина Яковлевна, приехавшая из Ташкента. Как раз там было землетрясение, она перееха-ла к родственникам на Дальний Восток. Она быстро поставила мне условие читать больше и запоминать больше. Это на первое время. А потом стала буквально приучать к родному языку. Именно она привила мне настоящее уважение к нему. Конечно, вначале было худо — тройки не заканчивались так быстро, как хотелось. Но потом дело пошло на лад. Как и с английским, которому учила Татьяна Ивановна Солодова. Прежней учительницы «иностранки» совсем не помню, но вот Татьяна Ивановна научила меня самому главному — если хочешь научиться, одолей свою лень. Как-то раз после урока она остановила меня :

— Миша, я тебе дам домашнее задание и ты его обязательно сде-лай. Выучи стихотворение и на уроке расскажешь. А теперь давай позанимаемся произношением.- И мы почти час отрабатывали про-изношение. Буквы, звуки, слова. Так стало легко.

— Пойми, -продолжала она, — будешь хорошо заниматься, всё придёт. Остальное даст сама природа. Память, правильная речь придут в работе.

Таким образом, к седьмому классу, твёрдые четвёрки и пятёрки по этим предметам прочно поселились у меня в дневнике с наклеенным парашютистом. А с пятого по седьмой вела нас географ Галина Ивановна Грачева. Мы учились у неё предмету и как сейчас помню толстущий учебник географии для шестого класса. Таких уж нет, зато есть другие.

Математика же осталась для меня непройденной как Антарктида — далёкой и непонятной. Моим счастьем было то, что все эти хитроумные и важные предметы вела добрейшая Валентина Александровна или по-простому, «баба Валя». Потом, в восьмом классе она стала нашим классным руководителем, и выпускала нас. Сидя на уроках алгебры и геометрии, я дрожмя дрожал, заклинал, чтобы только не спросили, прошли мимо, потому что сидел, как назло, на передней парте и считанные метры отделяли меня от классной доски. Выходящие отвечать падали духом — я не при всем желании им подсказать по той простой причине, что сам не знал, о чем же им говорить. Зато других уроках я процветал — особенно на русском и истории.

Но однажды со много случилась в шестом классе жуткая история, о которой я до сих пор вспоминаю с содроганием. В тот злополучный день «баба Валя» выгнала меня с урока и повелела без родителей не приходить — в тетрадке за контрольную работу красовалась жирнющая двойка. Учительница не на шутку рассерди-лась и за мое безделье и за мою бездумность и бестолковость в счёте.

Она очень жаждала видеть маму. Дело было глубокой осенью, где-то в октябре-ноябре. Одев верную железнодорожную чёрную шинель с обрезанными полами, я носил её с гордостью, потому что ни у кого такой не было, побрёл из школы в жуткой подавленности. Идти домой раньше времени было страшно, а никуда больше не пойдешь раньше времени — мать сразу догадается. Ноги сами принесли меня в школьный сад, запущенный и заросший высокой травой. Облюбовав одну уцелевшую скамеечку, нагрёб побольше побольше листьев под ноги, засунул руки в рукава и стал думать печальную думу. Где-то под спудом трепетала мысль, что можно спокойно просидеть, ну час, два и это — на улице, когда рядышком, за забором люди, и не знают, не ведают обо мне, сидящем в холоде и осенней сырости промозглого октябрьского дня. Жуткое оцепенение охватило меня, всякие думы полезли в голову и незаметно для себя я заснул.

Пришел в себя уже когда темнота пала на город, ветер, холодный и сырой застудил суставы, шинель набухла влагой и совершенно не грела. Сидеть на скамейке надоело, захотелось в тепло и, пересилив себя, решился. Немного разогрелся, а скорый сон несколько подкрепил меня и уже не думалось так мрачно о своём житье-бытье. Начав жалеть себя, я вдруг понял никчемность этого, потому как сам был виноват. Крались тихонько мысли, вроде такой как «назло всем уши отморожу». За дремотой подкрался вечер, слёзы, катившиеся, из глаз подсохли, голова, гудела словно басовый колокол, звон глухо оглашал сознание. А я все не уходил со скамей-ки. Наконец, собрав все силы, вскочил со скамейки. И еле-еле сделал несколько шагов, чуть не упав на колени — ноги совершенно не слушались. Но потихоньку пошагал. Я уж не помню чем всё это закончилось. Мама действительно приходила в школу. Но что она могла сделать против моего характера, неспособного к точным наукам…

Планшет, с которым я одно время ходил в школу был; замечательным. Его мне подарил зять Алексей, муж старшей сестры Раи, приехавший из Польши, где он проходил военную службу..Из этого планшета отец выдрал целлулоид, сделав для себя блокнот. Но разорванное я я зашил и получился неплохой портфель. Мне завидовали все мальчишки в классе. И он прослужил, мне верой и правдой целых четыре года, пока в восьмом классе я не сменил его, совсем растрёпанного на тонкую папочку.

Я привык навсегда, что одежда у меня во все времена была неважнецкой. Это совсем не в смысле рваной или грязной, она была не новой — мне ведь доставались вещи с братниных плеч и ног. Когда жил у нас зять Алексей, я ходил в четвертый или пятый класс. Вместе с этим здоровяком-кубанцем поднимались раным-рано: он шёл на работу в аэропорт, где трудился техником-механиком по самолётному оборудованию, а я в школу, пили вместе чай с бутербродами — черный хлеб с маслом и яблочным вареньем, и много болтали. Временами он проверял мои задания на дом, я читал ему стихи, решал задачки, что вечером не закончил, так и шло наше время.

В те дни носил я шерстяную, гимнастёрку под ремень, она мне так нравилась — была теплой да и по идее — несносимой..Но став старше, уже не влезал в нее, и в пятом классе к первому сентября мама пошила мне пиджак, вернее перелицевала из Васькиного. Она старалась целых два или три дня, и утром первого сентября он висел уже на спинке стула возле моей кровати, и как был рад, увидев новую одежду.

Я до этого носил обноски, а теперь у меня была своя форма. Быстро проглотив свой скудный завтрак, положил между книжек привычный бутерброд из двух кусков хлеба с маслом и яблочным повидлом. Вот эти завтраки и запомнились мне на всю жизнь, выручавшие в трудную минуту. Вокруг, бывало, сытые лица, смеются сверстники, а я вечно без денег, и в буфет соваться без денег стыдно.

Потом, в пятом-седьмом классах полегчало, потому что талоны на обеды стали давать таким же как я, малоимущим. Ходил разок в день, питался, но это было уже что-то для меня. По виду это были талоны на молоко — бумажный листок с печатью школы, но взять на них можно было и компот с булочкой, и еды какой-нибудь, наподобие каши или супа.

Столовая в школе раньше была в вестибюле — как сейчас помню: узкий проход, столы, покрытые клеенкой и длинные, как на рынке лотки, окошечко для раздачи, узкое, словно амбразура в доте. Но впоследствии её перенесли в один из угловых классов и она стала не так бросаться в глаза. Там она по сей день и находится.

Еще одно школьное заведение оставило глубокий след в моей памяти. Это школьный медкабинет. С ним я познакомился в третьем классе, когда нас гуртом приводила на уколы учительница Нинель Ивановна. Фельдшерица Татьяна Ивановна Москадыня, моложавая толстушка-украинка лет тридцати восьми, весело встречала нас, стоя в дверях, да так, что и самый боязливый не желал дать дёру от предстоящей экзекуции. Делала она уколы мастерски — оттягивала двумя пальцами кожу под лопаткой, а свободной рукой легонько протыкала наши полузагорелые покровы. И всегда безболезненно, Но однажды я попал к ней по серьёзному делу. Играя на перемене в догонялки, прихлопнул средний палец левой руки тяжеленной классной дверью и чуть ли не перешиб его насовсем. Потекла кровь, я растерялся, и не чувствуя боли, ошалело глядел на рану. Хорошо что был рядом с кабинетом, напротив, тут же прибежала медсестра, увела в кабинет, ну давай лечить: залила перекисью, забинтовала. Я недоумевал, что интересная жидкость — шипит, как только сразу выльешь. Неделю ходил спокойно, а потом уж и позабыл про рану. Сегодня только небольшой шрамчик напоминает о случившейся ране..

Рядом с медкабинетом была небольшая комнатка с радиоаппаратурой, в которой я одно время с девочкой-одногодкой зачитывал сообщения, стихи и прочие творения — работал диктором. И после каждой передачи вылезал из кабинки мокрый, вспотевший, словно побывавший в бане — вентиляции в этом закутке совершенно не было и находиться там можно было лишь минут десять и не более. Выступал и на линейках, но гораздо реже — по большим праздникам.

А с этими линейками у меня связаны жуткие воспоминания. Как-то классе в пятом выставили перед всею школой на позор за мои двойки, которые в то время густо паслись у меня в дневнике (была такая унижающая практика).

Стоя перед школой, возбужденно смотрящей на меня тысячью глаз в числе прочих несчастных и непослушных, я буквально испепелялся от самого горючего стыда. Ученики хихикали, разглядывая нас как барашков, ведомых на заклание, пихали локтями друг друга, издевательски подмигивали нам, пока не видели учителя.«Что ж, — мрачно размышлял я в этом грустном построении -рано или поздно это должно было случиться, раз плохо занимался учёбой. Подержав некоторое время нас в этом подвешенном состоянии, директриса Лидия Ивановна Белякова, худощавая, женщина с лицом Горгоны, наконец-то милостиво разрешила встать в строй.

Другая линейка, довольно худо повлиявшая на меня в смысле здоровья, да и впечатлений тоже, осталась во времени восьмого класса. В день последнего звонка, мы радостные и довольные, что уроки, наконец, кончилисъ и наступает долгожданное лето и святое время каникул, построились на верхнем этаже и, как всегда, начали линейку. Директриса, Лидия Ивановна Белякова, завуч, Ольга Трофимовна, начали свои прощальные речи очередному выпуску, со всех сторон посыпались охи, вздохи, кое-то из девчонок и учителей всплакнул.

Жаркая, противная духота повисла над шеренгами учеников, сирень вяла в наших влажных ладонях. Хотелось выйти из шеренги и напиться вдоволь холодной воды. Я стоял во втором ряду, боясь пошевелиться, от напряжения мои ноги одеревенели, чувства мои притупились, голова начала гудеть непонятным жутким звоном, будто я стоял под колоколом огромной величины, и он разрастался всё шире и шире, раздвигая пространство… Вдруг слух стал постепенно уплывать, затихая, потом я перестал различать свет, в глазах заискрилась темнота, звон вдруг нахлынул, растянулся во всю ширь, оглушающе заполнил мое существо. Я стал падать…

Вскинулись учителя, меня обступили, я опомнился, лежа на стульях с поднятыми на их спинки ногами. Ворот моей рубашки бьл расстёгнут, а пластиковый галстук снят и отброшен, на грудь кто-то плескал воду, под нос совала ватку с нашатырем добродушнейшая Москадыня. Вокруг меня толпились любо-пытные, учителя гнали нх, но они не уходили, тараща глаза: надо же!

Как только я пришел в себя, учителя отпустили меня домой. Так я познакомился с обмороком — первой ступенькой в Никуда. В то же лето после седьмого класса, под впечатлением Васькиных приключений у дяди Сергея, я поехал к нему в гости в небольшой городок Бикин, что расположился неподалёку от русско-китайской границы. Васька своими буйными впечатлениями кормил нас почти каждый божий день и невозможно было отказаться испробовать их, теперь уже мне. К дяде можно было добраться и автобусом и поездом, но я выбрал второе. Вернее, настояла мама, «хоть и медленнее, но безопаснее» Незадолго до этой поездки, брат Сергей подарил мне от своих щедрот на день рождения замечательные польские чисто кожаные жёлтые ботинки на рифлёной подошве. Правда они были грубоваты для повседневной городской жизни, так как были туристическими, но сейчас я решил их обновить в своей первой большой поездке по родному краю.

В городок я приехал уже в полдень, когда слепящий диск солнца безжалостно раскалил воздух, а вялая листва на тополях даже не трепетала, а безжизнен-но повисла. «Вот мы и приехали», — подумалось мне, когда автобус замедлив ход, вильнул по привокзальной площади и остановился у обшарпанных билетных касс. Выйдя из салона, я поразился: кипяток воздуха застыл, словно его остановили на бегу могучие руки солнечной жары и расплескали в слепящей тишине полдня. Я стоял на привокзальной площади, обливаясь горячим потом, в тесных суконных брюках и своих новеньких туристических ботинках. Солнце окончательно поднялось в зенит и жгло немилосердно. Так как меня никто не встречал, торчать посреди площади было совершенно глупо, то я отправился искать дом своих родственников по матери. Долго блуждал по улицам, пока не нашел нужную и в самом её конце не увидел дом дяди. Даже не его, а сына Вовки. Потому что сам дядя Сергей в этом доме жил, со старухой своей, как он её называл, Фёк-лой, занимая небольшую комнату у старшего сына.

Шлакоблочный, недавно выстроенный одноэтажный особняк стоял почти у самого леса, окруженный палисадником, за которым не было ни единого дерева. Среди высокой травы заметил я несколько уликов для пчёл. Дядя был дома вместе с женой Феклой, принял по-своему, неплохо, но потом я понял трагедию этого дома, этой семьи.

Дядя Сергей, отец двух сыновей на склоне жизни оказался без дома. Никто из детей не хотел его брать к себе и как раз в то время, когда я приехал к нему в гости, он собирался построить свой очередной дом где-то вдалеке «на берегу р. Бикин, вблизи лесосплавной запани (плотины). Свою излишность, если можно так сказать, он сильно переживал, потому что по доброте душевной поставив за жизнь своими руками добрый десяток домов совсем разным людям, как родственникам так и чужим совершенно, к закату её он всё же остался ни с чем. Тяготило дядю и отношение сыновей к нему, поэтому решение строить новый дом было твёрдым. Это я понял из первых слов разговора дяди с сыновьями, сос-тоявшимся через несколько дней после моего приезда. Первые пять дней я осматривался, познакомился с медовым хозяйством дяди, помогал ему «гнать» мёд из ульев.

Однажды, гуляя по окрестностям Бикина, вдруг обнаружил настоящую воинскую танковую часть, расквартированную в сопках, невдалеке от дома. Теперь всё свободное время я проводил в наблюдениях за танкистами, их тренировками. Это было для меня сладчайшее время–познакомившись с солдатами, я сумел даже поездить внутри танка. Однажды я написал письмо сестре Тане о своих познаниях в военной технике — подробно описал свои ощущения и прорезавшиеся умения управлять танком. Она (это стало известно позднее) только улыбнулась моим мальчишечьим поступкам.

Насытившись разными впечатлениями, я заскучал, и, видя это, дядя Сергей предложил помочь ему строить дом. Меня не нужно было уговаривать помочь, и уже на следующий день, погрузив нужный инвентарь в лодку-плоскодонку мы с дядей отчалили от берега. Плыли часа три. Натужно стуча мотором, лодка, беспрестанно хлопала по волнам плоским днищем. Остро пахло бензином. Речной свежий ветер холодил тело. До этого только с Костей, средним старшим братом я плавал на лодке по большой реке, и даже как-то не представлял себе, что можно утонуть, перевернуться, в общем погибнуть. Тогда эти мысли не приходили мне в голову. И лишь сейчас, по прошествии множества лет, я оценил риск, которому сознательно подверг себя в ту поездку. Оценил доверие, смелость и мужество мамы, разрешившей мне эту поездку. А ведь мне было всего четырнадцать лет. Волны бесконечной чередой катились навстречу лодке, неся с собою не только красивую силу воды, но и настоящую гибель-плывущие навстречу бревна, сплавлявшиеся вниз по реке. Эти брёвна нужно было отталкивать, чтобы не перевернуться и утонуть. И мне сразу нашлась работа — дядя сунул в мои руки багор, приказав отталкивать брёвна, плывущие близко от лодки, если они подплывут к ней. А их было многовато для меня, каждое норовило жадно уткнуться в нос нашей перегруженной посудины. Река медленно уходила назад. Берега то приближались, то отдалялись. Попетляв по протоке, моторка пристала к берегу, засыпанному свежей щепой, опилками — здесь находилась запань — плотина из брёвен, с помощью которой останавливали спиленный лес, сплавлявшийся по реке.

Пока высаживались, вытаскивали вещи, мылись с дороги, прошло немало времени и для осмотра окрестностей его не нашлось. Наутро я решился выйти и оглядеться — куда же все таки я попал. Несколько сараев для лошадей, барак, где жили сплавщики и вокруг крутые сопки, поросшие сплошным сосновым лесом. Затон был местом, куда меня занесла жажда приключений.

День стоял хмурый, и я решил отдохнуть с дороги, полагая что в такую погоду никакой работы не предвидится, но не тут-то было. Дядя моментально нашёл мне работу и я до вечера орудовал большим топором, заготавливая дрова для летней кухни. Огромные поленья уже громоздились бесформенной кучей возле барака, когда солнце склонилось за горизонт и вечерние тени густо легли на землю.

С наслаждением я расправил затекшую спину и бросил наземь топор — баба Фёкла позвала меня ужинать. С вымытыми дочиста руками сел за грубо сколоченный, добела надраенный сосновый стол. Тусклый свет керосиновой лампы бросал серые тени на усталые лица сплавщиков, пришедших с плотины. Но другого света здесь не было, и я, не привыкший к такому освещению, с трудом различал лица.

Утомившиеся мужики разговаривали мало, разве что когда дед Андрон, сивый кучерявый мужичина, выставил на стол поллитровку, пробасив: «Зальем-ка, ребя, помалу». Выпив, сплавщики начали галдеть, сначала о себе, потом перешли на баб и через час с небольшим после ужина в полутёмной комнате, пропитанной странной смесью леса, пота и еды, стоял неровный гвалт.

Обсуждали погоду, виды на сено, спорили о начальниках, женщинах, а меня толком-то никто и не замечал. Найдя свободную койку среди прочих, я, обрадованный наступлением долгожданного отдыха, упал на неё, едва раздевшись, и, не обращая внимания на жужжание комаров, крепко заснул.

Началась моя двухнедельная полоса отдыха и сплошных испытаний. Но не скажу, что мне это все надоедало — было очень интересно ходить за лошадьми на покосе, свозить сено в копны, и хоть у меня не сразу все выходило, я чувствовал, что моя помощь нужна дяде, которого лучше было бы конечно звать дедом Сергеем. Он начал снова строиться. И непонятно становилось, в который раз он возводит себе дом, пятый, десятый, но мужики понимая, что сейчас без такого труда он просто не может, помогали все, кто не был занят на сплаве и пока шёл лес. Брёвна для дома были. Хорошие, просушенные они аккуратно вылёживали на берегу свой нужный срок. Видно, дядя давно задумал ставить себе дом здесь, среди природы, вдали от города с его непонятными привычками и законами. Воспитанный лесом, дядя Сергей привык к одиночеству. Профессиональный охотник по пушному зверю, он слишком много времени провёл на охоте, чтобы жить среди людей как те, кто не знал, что такое лесное уединение.

Сплавщики на лошадях подвозили брёвна и начинали их ошкуривать. Меня тоже позвали к этому ответственному делу, хотя я и впервые держал в руках скобу для такой трудной обработки брёвен. Сидя на тёплой от солнца длинной лесине, с ожесточением соскребал коричневую душистую кору, обнажая ослепительно белое тело ствола бывшей сосны. Колени, руки покрылись древесной пылью и мелкой стружкой, спина горела от пота под палящими лучами солнца. К полудню большая часть брёвен была подготовлена и дед, видя мои успехи, отправил меня делать дранку — готовить огромные плоские щепы, раскалывая большие чурбаки тяжеленным колуном. Есть такой специальный русский топор. И здесь я мало-мальски, но научился этой работе. Чего же можно было ожидать от рослого, но всё ж подростка? Начали ставить стены — дядя послал меня собирать мох к небольшому, но глубокому озерцу, блестевшему тёмнотой воды среди камышей неподалеку от нашего поселения. Возле него было много влажного мха среди невысоких кочек. Собранный мох потом сушили, чтобы прокладывать между бревен. Помнится, я заготовил и перетаскал этой влажной травы целую пропасть, но дядя всё говорил мало, мало.

Его действительно было мало — он настолько высыхал, что из огромной кучи принесенного мха, оставалась лишь небольшая часть.

В этом озере водились неплохие, тёмно-золотистые с серебринкой, караси. Я их добывал с помощью мордушки — сетки, сплетенной из ивняка и видом похожей на кувшин. Бросал в неё хлеб и опускал на ночь в глубину, как научил меня дядя Сергей. А к утру в ней уже плескалось до полутора десятков рыб. Ко второй неделе моего гостевания на запани вода в реке поднялась и я развлекался катанием на лодке-плоскодонке среди подтопленных деревьев,

И вдруг однажды на ветвях большого ильма (есть на Дальнем Востоке такая порода деревьев) увидел змею. Огромный полоз Шренка тихо шелестел среди высохших сучьев, но почуяв опасность, быстро пополз вглубь дерева, чтобы скрыться в большом дупле. Потом, когда я рассказал бабке Фёкле о том, что видел красивую змею с ярка-оранжевыми полосами и попытался ее поймать, она пришла в неописуемое негодование.

В ее представлении все змеи, ящерицы, лягушки были настолько презренными, что казались недостойны существования. Возмущение её было так велико, что резку хлеба, бывшую моей каждодневной обеденной обязанностью, она взяла на себя, убоявшись моего тесного общения с этими милыми пресмыкающи-мися.

Быстро пролетели деньки моего пребывания на лесном посёлке и вот я снова дома. Прошёл год. Наступило лето шестьдесят восьмо-го — нужно было сдавать экзамены за восьмилетку. Закончился май, когда отлынивая от уроков, мы постоянно глазели в окно и наступил июнь. После весеннего тепла его жаркое дыхание чувствовалось особенно. Тополиный пух облепил тротуары, лег белым покрывалом на траву, придорожные кустарники. Тонкостей сдачи экзаменов не помню, но то, что был страх — точно.

Те, кого помню и люблю: Антонина Ивановна, Ольга Трофимовна, Людмила Ильинична, Лидия Ивановна (директор),Вера Ильинична,

Вера Михайловна, Лилия Ивановна, Валентина Ивановна. Одноклассники: Шендин, Ларин, Хвостиков, Нагорский, Соколов, Ковцур, Сулимов, Манушин, я, Номоконов, Плиско, Волкова, Ракитин, Шехматов, Зайцева Тамара, Чеснокова, Кравченко, Коню-ков, Сназина, Федюкина, Зайцева Ольга, Пузенко, Бахтыозина, Зайцева Таня, Федотова, Синельникова.

Ведь первые испытания — самые трудные. После сдачи их можно было остаться в школе, а можно и пойти поступить в техникум или училище. Вот тут-то чувствуя мою податливость, брат Костя и сговорил меня поступать в строительный техникум, помня, как он некогда с помощью Володи, нашего главного заботливого человека в семье, поступал в сельхозтехникум. Забрав аттестат из школы, я поехал в строительный техникум, находившийся за зданием телеграфа на площади Ленина, и, с опаской переступив порог заведения, всё ещё раздумывая, сдал документы. Первый экзамен — диктант, писали не долго — 2.5 часа, и придя домой, долго терзался неизвестностью оценки. Сергей полюбопытствовал, о чём это я так долго писал, и когда я глухо ответил: «Диктант «В лесу», то ответ мой ему так понравился, что потом долго не мог забыть и напоминал мне при каждом удобном случае, чтоб подшутить и вспомнить, как я тоном разбуженного весною медведя повествовал о теме вступительного диктанта по русскому языку.

Такая тройка уж не могла поднять моего упавшего настроения, и второй экзамен — математику, я конечно, завалил. Забрав без сожаления свои бумаги, — я долго раздумывал, куда же теперь направить свои стопы. Вернуться обратно в свою школу? Показалось стыдно, хотя это было бы самым правильным решением. Увидев где-то объявление о приеме в профучилище на профессию судосборщика, решил: идти туда!

Сдать документы было делом пустяковым, но вот забрать…! Прийдя домой, я решительно объявил маме о своём решении стать профессиональным судосборщиком, и тут она сказала свое веское и умное слово Никогда прежде ничего она мне не советовала, но тут вдруг сказала: «Не думай туда идти сынок. Учись дальше. Иди в школу. Ещё успеешь наработаться…»

Я уступил, потому что в её словах услышал тихую и умную правду жизни, которой она щедро делилась со всеми своими детьми. Ей пришлось ехать вместе со мною, чтобы вернуть документы. Мама, милая и заботливая, никогда не желала плохого свои детям, и теперь, когда пришел час помощи, она не стала безучастно смотреть на мои беспомощные попытки изменить свою судьбу, как это делал отец, а сказала свое веское слово. Сама малограмотная, она всю свою жизнь положила на то, чтоб её дети обрели большие и хорошие знания, стали специалистами своего любимого дела. Словом, она и определила мне дальнейшую жизнь.

Но в свою школу я не вернулся, а пошёл с нового учебного года в другую. Правда, она была далековата на первый взгляд — за заводом «Энергомаш», но потом я быстро привык к этому расстоянию и на уроки никогда не опаздывал. Еще где-то в тридцатых числах августа, когда вовсю шла подготовка в новому учебному году, я пришел в 36-ю школу, отдал документы завучу и вышел с нею на на футбольное поле, где кипели страсти последних дней каникул перед сентябрем, Ребята кучками стояли вокруг своих классных руководителей и слушали их наставления. Меня подвели к одной из этих групп и представили будущим одноклассникам. Передо мною стояли ребята и девчонки, с которыми мне предстояло учиться и заканчивать эту школу, До этого у них вообще новичков не было, а тут нате, привели…

Классный руководитель, учитель математики Вера Григорьевна Селезнёва, не прерывала своего рассказа, я стоял, пока она не завер-шила своего разговора..Мальчишки потом всё равно подошли ко мне знакомиться. Правда моя тесная дружба ни с кем в этом классе так и не состоялась. Почему? Никто, да и я в том числе, даже сегодня не могу ответить на этот вопрос.

В классе с первого сентября мне отвели место позади Вовки Соколова, умного и ухватистого парня. Он везде был впереди, и хоть учился на твердую четвёрку, никогда не искал поблажек. Но вот из-за своей математической отсталости мне пришлось все время списывать у него задачки и примеры, отчего он часто злился и шипел плечо: «Да решай же сам, ну тебя..!» Остальные предметы, как и в предыдущей школе, не вызывали у меня затруднений, и я даже смущался, когда директор, Виктор Иванович Нестеров, учитель географии, часто ставил меня в пример другим ученикам, отмечая успехи. В большинстве своём, в этой школе учителя запомнились больше, может потому, что были лучшими из последних школьных наставников.

Литераторша, Анастасия Ананьевна, не мучила стихами, часто любила порассуждать и, помнится, её коньком были мучения Раскольникова, о котором она могла говорить часами. Однажды она заболела и мы затеяли её проведать. Как-то быстро собрались и по-шли к ней с ребятами, вот уж не помню, с кем. Удивило меня то, что у нее была обыкновенная комнатка, забитая доверху книгами, а её мы застали за проверкой контрольных тетрадей. Ей было несколько неудобно, что мы пришли её навестить, но она, быстро справившись с волнением, выпроводила нас после недолгой беседы. Ходили мы и к другой больной учительнице — Елена Федоровне, которая вела физкультуру и умерла через год после выхода на пенсию.

Жила она где-то на спуске Калинина к Уссурийскому бульвару в старом двухэтажном, потемневшем от времени, доме. Эта учительница сделала для меня столько в физкультуре, сколько не сделал никто другой из учителей физкультуры. Вместе с ней мы ездили на каток в детском парке — на стадион «Динамо». Без неё нас не пускали, а Костя ради такого случая подарил мне фигурные коньки, у которых я спилил передний зубец, чтоб не упасть ненароком. На них я и прокатался два сезона. И целую зиму в каждом классе она водила нас в бассейн — я там ни разу не был до этого и вообще не представлял, что такое сооружение есть на свете. Никто меня потом не заставлял, она приохотила к плаванию, конькам и следила, чтоб не волынили на уроках физ-ры — с неё и началось посещение открытого бассейна, в котором можно было плавать даже зимой.

В первый раз войдя в полукруглую залу бассейна в стиле 50-х годов, я поразился тамошним картинам Рылова и мощи, красоте тех, кто некогда здесь увлекался спортом. Особенно мне нравилась, да и до сих пор нравится его вещь «В голубом просторе». Елена Фёдоровна назначала время занятий, мы приезжали, проходили медосмотр на предмет целости пяток и кожи, отсутствия грибка и прочих гадостей. В раздевалке находил шкапик не без помощи Вовки Соколова, он как-то моментально везде ориентировался, быстро раздевался — непривычная зимняя зябкость смущала, было страшновато.

Почему-то всегда жду, что мои вещи украдут или подменят. Таково уж чувство. Вовка же не раз тут бывший, хлопает меня ладошкой по голому плечу: «Не дрейфь, Мишка, со мной не пропадешь, главное держись в хвосте». Ступая следом за ним, вхожу в наклонный коридор, постепенно уходивший в воду бассейна. Небольшие воротца, прикрывающие вход, хлопают словно двери в американском салуне, пройдя их быстро хватаюсь за боковые перильца в виде большой трубы и продвигаюсь вперёд на голос учительницы. Перила ведут в бассейн, и чувствую, что дно под ногами исчезло. Надо плыть туда, где глубина меньше и там же наша Елена Фёдоровна командует. Уже от ворот слышен ее раскатистый зычный голос..

Мы с Вовкой выплываем на мелководье, он шурует руками как заправский пловец, в то время как я неумело шлепаю по воде руками. Елена Фёдоровна ходит по верхнему краю бассейна и глядя на нас сквозь пар водяного тумана (мороз был — 25°С),сверху подавала команды, да шутливо поругивала нас за неумение. Сильно отдававшая хлором, вода была тёплой и меня охватило необычное ощущение, когда мороз, трещавший на улице, охватывал холодом высунутую голову — бассейн был открытый и над водою стоял пар, как в бане. Мы с Вовкой выплыли — на мелкую часть бассейна и принялись за плавание. Я учился грести обеими руками, но у меня это не выходило из-за правой сломанной руки — она быстро уставала, а за нею переставала работать и левая. Со временем я привык к этим походам в бассейн, купаниям во время морозов, но всё равно было зябко после выхода из него, хотя меня и грело тёплое толстое пальто.

Сестра Таня покупала его своему мужу, но тот по какой-то причине отказался и она подарила его мне. Пальто показалось длинным, однако этот качество, как ни странно, недостатком не оказалось — в ветреную и морозную погоду моему телу ничего не грозило — я был в нём хорошо согрет.

Мигом пролетели месяцы учебы в девятом классе и вот подступил второй год, выпускной. Незадолго до окончания учёбы, в марте месяце, пришли к нам в класс двое — девушка и парень и стали агитировать в поездку с геологами искать золото и другие минералы. Поднялся лес рук одноклассников, все немедленно захотели мыть золото, и я тоже не долго думая, согласился. Меня поддержал одноклассник Костя Джоган, с которым я сошелся более, чем с другими. Но к лету оказалось, что только мы с ним остались верны своей задумке.

4.В геологической разведке (лето 1969 г.).

Это была моя первая серьёзная дальняя поездка на которую я решился далеко не сразу, а только после беседы с мамой. Нужно было обладать огромным мужеством, чтобы шестнадцатилетнего школьника отпускать невесть куда и невесть с кем. Для меня это было большое путешествие, как тогда пели и писали «за туманом и за запахом тайги», ну и конечно, с целью немного подзаработать.

С Костей Джоганом мы не были крепко дружны, если говорить точно, просто так нас свела жизнь, раньше говорили — судьба. Мы с ним не ссорились, сотрудничали мирно, если так называть школьные дела, но всё же закадычными приятелями нас было назвать трудно. Тем не менее мы согласились на эту поездку и всю зиму и весну готовились — делали прививки, собирали рюкзаки.

Девушку-геолога, пришедшую в школу, звали Люба. Коллеги по работе, начальники звали её Любашей. С нею-то нам с Костей и пришлось работать целый полевой сезон в одном отряде, как тогда говорили геологи. Их посещение резко изменило нашу школьную жизнь — нам не терпелось выехать в экспедицию. Каждый день после школы мы спешили в массивное пятиэтажное здание напротив, где размещалась комплексно-тематическая экспедиция, и, найдя нужный кабинет, беседовали с будущим начальником отря-да Лидией Дмитриевной Денисовой, красивой молодой брюнеткой. Целых три месяца мы с приятелем стойко держали оборону против уколов — нужно было пройти курс профилактических прививок от клещевого энцефалита. Наша борьба за здоровье закончилась успешно и в конце мая, не скрывая удовольствия на лицах, мы с гордостью принесли начальнику отряда свои медсправки о нужных прививках.

А ещё через пару дней, написав заявления о приёме на работу в геологоразведочный отряд поисковой золоторудной партии, мы с Любашей пошли на склад получать амуницию — кирзовые сапоги, рюкзаки, спальные мешки, инструменты и прочие геологические вещи, оказавшиеся в большом количестве. Сложили всё это добро в тюки и стали ожидать погоды, так как до района исследований нужно было лететь самолётом.

Был назначен день отправки и 1 июня 1969 г, как раз в день моего рождения, мы вылетели в Благовещенск на двухмоторном самолёте Ил-14, регулярно тогда летавшим на короткие расстояния. Путешествуя на самолёте впервые, я внимательно оглядывал обстановку. Как нарочно, моё место оказалось напротив двигателя и я не только мог наблюдать влажную вату облаков, ползущих за крыльями самолёта, камуфляж земной поверхности в разрывах туч, но и слышать всю «прелесть» работы винтов. Однако вскоре утомившись, заснул коротким тревожным сном, несмотря на оглушительный шум моторов за бортом. Летели часа два с небольшим. Как и все, я был одет по летнему, в лёгких «лаптях», рубашке и когда мы прилетели в Благовещенск, нас встретил дождь. Пришлось переобуваться прямо в самолёте..

Разгрузившись, стали ожидать рейсового аэроплана на Экимчан, районный посёлок в Амурской области. Туда должен был лететь «кукурузник» — АН-2.Наш небольшой отряд разбрёлся кто куда. Я зашёл за угол небольшого здания, оказавшегося кассой, выбрал место потенистее и заснул, утомлённый жарой, ожиданием, и голодом. Мы ничего не ели с утра, если не считать стакана тёплого лимонада и печенья, поданные бортпроводницей ещё в полёте.

Не знаю сколько я спал в тени здания аэропорта, но неожиданно проснувшись, не обнаружил вокруг себя своих товарищей по путешествию. Чего не сделаешь спросонок. В голове мелькнула шальная мысль: «Улетели без меня. Бросили. Надо бежать к самолёту…» Вскакиваю, выбегаю на лётное поле, а там уже разворачивается АН-2,молотя воздух винтом. Эх, знать бы куда он летит, да куда там. Лётчик в кабине наверное, обалдел, когда у него на пути как из под земли вырос мальчишка, бестолково размахивающий руками.

Открыв форточку окна, он погрозил мне пальцем, а потом повертел им у виска, словно говоря: «Ну и сотворил, чокнутый какой-то…!» Маленько опомнившись, бегу обратно к зданию аэропорта и вижу своих путешественников, спокойненько лежащих на зелёной травке в тенёчке по другую сторону здания. Вскочив, я их просто не заметил и естественно, забегал, как угорелый по аэропорту, испугавшись не знамо чего…

Часа через два сели в свой долгожданный «кукурузник» и геологическая судьба нас понесла в тумане облаков до Экимчана. Я впервые летел на таком маленьком самолёте.

Прижавшись к жёсткой спинке сиденья с любопытством наблюдаю за пассажирами. Старуха с корзинками, нанаец в летней охотничьей одежде, молодая женщина с ребенком на руках — всего двенадцать пассажиров вместе с нами. А под крылом — зелёное море тайги, зеркала лесных болот, вертикальные спички деревьев, извивы маленьких таёжных речушек, их желтоватые отмели — всё уплывало назад, в пронзительную синь воздушного океана трёхкилометровой глубины. Крылья «Аннушки» беспрерывно дрожа, балансировали в воздушном потоке, на мгновения машина проваливалась в воздушные ямы, порождая глубоко под сердцем металлический холодок невесомости, но самолёт потом выравнивался и, вибрируя растяжками крыльев, снова пробивался вперёд.

В Экимчане пробыли недолго — сутки с небольшим, ожидая хорошей погоды. В день прилёта пошёл мелкий нудный дождь, который и задержал нас на целый день в этом небольшом старинном посёлке золотодобытчиков. Переночевали в крепко сложенной из листвяка, одноэтажной гостинице, отбиваясь от впервые увиденных мною клопов, этих ночных проходимцев, падавших с потолка на наши нежные молодецкие тела с большой жаждой полакомиться юной, еще не опробованной кровью. В первые же часы знакомства с этими существами мы придумали нехитрый способ — спать при свете. Черные кровопийцы любили нападать ночью, поэтому по здравом размышлении мы с Костей лишили их этого права, взяв на себя небольшую проблему сна при горящей лампочке.

Конечной точкой нашего путешествия были окрестности Златоустовска — большого посёлка золотоискателей в Амурской области. Начальнице отряда, Лидии Дмитриевне Денисовой, как женщине с ребёнком, поручили этот более лёгкий геологический участок. Но для нас всё было впервые и мы до таких тонкостей догадаться не могли, да и не собирались. Наши взрослые коллеги сняли дом в посёлке, а мы с Костей поставили палатку в этом дворе и уже назавтра вышли в маршрут по окрестностям посёлка. Утром поднимались пораньше, в небольшой столовой пили чай с пирожками и уходили в тайгу, километров за 10—15, копали небольшие шурфы, брали пробы грунта, подписывали карандашом этикетку и закладывали в полотняный мешочек. Всё для меня было внове, я разглядывал тайгу, её живность, впитывал картины лесной жизни, понимая, что это всё скоро закончится и мы уедем отсюда. Надо было конечно фотографировать побольше, но за работой этого не сделаешь много, поэтому на сегодня имею только то, что есть.

Вот таким был наш немного смешной, но в общем весёлый геологический поисковый отряд комплексно-тематической экспеди-ции в составе начальника отряда, а по совместительству прекрасной жены и мамы, Лидии Дмитриевны Денисовой, её сына Саши десяти лет от роду, техника-геолога Любы, и нас, двух исполнительных работяг, помощников геолога — Кости и Мишки, вашего покорного слуги, автора этих строк. Любаша в это время переживала со стра- шной силой новую часть любовного романа с коллегой, техником-геологом Сашкой Родинцевым и попросила начальника отряда, бывшего лицом официальным, зарегистрировать их брак, не дожидаясь возвращения в Хабаровск. Начальница душевно согласилась при одном условии — их брак должен был стать вечным.

Забегая вперёд, я скажу, что это пожелание не исполнилось — они расстались. Презренная «бытовуха», неустроенность жизни, и, главное, алкоголь, медленно убили их союз. Лет 15 спустя, зайдя в здание экспедиции, чтобы увидеться с однокурсницей, еле узнал её в спившейся женщине, представшей предо мною. Она работала уборщицей в одном из складов, так и не закончив учёбы в Иркутском горном институте.

Сын Л. Д. Денисовой, Саша, после окончания школы с золотой медалью стал геологом, как и его родители, кандидатом наук, вид-ным специалистом по россыпному золоту. Следы Кости сначала затерялись во времени, но потом обнаружились в лице преподавате-ля института связи в г. Хабаровске. Лидия Дмитриевна очень любила сына, но оставить дома не могла, работа не могла ждать и потому он оказался с нами, испытывая все прелести полевой геологической жизни. Мы с ним конечно, общались, но немного, не до того было — объём работ был просто огромный и потому рассказать подробно о нём за давностью лет нет ни возможности, ни нужды. Вообще компания наша была замечательной хотя бы потому, что приехавший Саша Родинцев, жених и кавалер Любаши, развлекал нас гитарными переборами, а мы с Костей иногда пели песни по вечерам, сидя в своей дворовой палатке и приводя местных жителей в оторопелое состояние. В Златоустовске мы, к удивлению начальницы, довольно шустро закончили объём работ, просеяли ситами практически все мыслимые и немыслимые грунты и пробы, Любаша отправила их посылками в город.

Ну мы и понадеялись на отдых после такой тяжкой работы. А она действительно была такой. Мешочек с куском засохшей земли и назывался пробой. Когда мы лопатками брали эту почву, с нею ещё можно было иметь дело. Выкопать кусок земли, описать его, положить в мешочек с подписанным номером на бумажке — это было ещё полдела. Главное было в том, что такую пробу нужно было обработать — высушить, размельчить, просеять, а самую мелкую фракцию — пылевидную, засыпать в специальный бумажный пакетик и отослать в город для исследования на предмет содержания конкретных элементов — палладия, золота, и прочих ценных элементов. Самым главным требованием при этом было не перемешать пробы, не «заразить» их содержимое. Образцы почв надо было брать на расстоянии не менее 50 метров друг от друга, поэтому маршруты были очень продолжительные. Иногда копали канавы, вернее, вскрывали то, что было откопано до нас проходчиками геологических разрезов, работа тяжкая до изнурения, которую можно было выполнить, только напившись «чифира» — очень крепкого чаю, практически чёрного цвета, от которого сердце стучит пулемётом, а в голове чёрт знает что творится.

Этого жуткого напитка я не стал пробовать из-за его страшной горечи и дурного влияния, потому и довольствовался впечатлениями других питейщиков.