Бесплатный фрагмент - Можно

Повести

Можно

Нарушение заповедей часто бывает лучшей теплицей для прорастания побега.

Густав Майринк «Зеленый лик»

Краткое предисловие

Ко времени описываемых событий все пращуры здешних героев будут непоправимо мертвы и, хочется верить, вычеркнуты из человеческой памяти. Эти имена забудутся и большей частью превратятся в пустые звуки. Через несколько лет многие из них никому ни о чем не скажут. Но мы не должны забывать о наследии и пренебрегать потомками, достойными своего прошлого. Прошу надзорные органы не усматривать в этом крамолы. Упомянутые мной имена не могут быть причиной преследования, ибо фигурантов не будет существовать, а нынешние по своему устройству не способны понести от написанного моральный ущерб. Это фантастическая история о далеком будущем.

1

Притащился запыхавшийся юноша Сомм:

— Там!..

Дряблые сальные щеки прыгали, перепончатые кисти тряслись. Рот неприлично округлился; короткая шея, казалось, вот-вот захрустит в попытке вытянуться. Свиные глазки полнились ужасом и надеждой. Он раскраснелся, но не от вечной зимы, к которой привык, не зная иного. Покрытый толстенной полуметаллической коростой, в десятке драных одежек, Сомм приплясывал и был готов обмочиться, перекатываясь на коротких, напоминающих плавники, а больше — рыбий хвост.

Посреди замороженного цеха щелкал костер.

Старый Соом оказался шустрее других и вскочил первым.

— Гасите!

Охтыжсом метнулся во тьму, через секунду вернулся с мятым и ржавым ведром. Он опрокинул его над костром. Мрак сомкнулся, едва собравшиеся успели увидеть взметнувшийся серый дым. Змеиное шипение прозвучало, как акустический аналог отточия или красной строки, открывающих короткий смертный абзац. Ледяной холод рванулся к пепелищу.

Сома толкнул Сомма к выходу.

Сомма любили, но по его слабоумию не нарекли звучным именем. Когда он, едва появившись во тьме, замяукал, все стало понятно всем. Соом хотел утопить его в этом самом ведре, которым пользовались для разных надобностей уже лет пятьдесят, но батя не позволил. Мамаша Соома валялась без чувств — так и не пришла в сознание; батя Дажсом поклялся, что Сомм не станет обузой. Он, его батя, все берет на себя.

Два года назад батя принял на себя выстрел из огнемета. Сомм, схоронившийся в снегу под мертвым кустом светящегося лопуха, недоуменно смотрел, как бесшабашно пляшет объятый пламенем родитель.

— Уюююдо, рыба! — заголосили вокруг. — Сом! Сом!

Дети Сома, кто в чем был, устремились к флуоресцирующей реке. Она никогда не замерзала, ибо была горяча. Усиленно дыша носами и ртами, кто их имел; готовя скрипучие жабры, шлепая ластами по насту, они подскакивали и катились под спасительный откос, где над нестынущей водой нависли черные корни гигантской ивы. Там хоронился Отец-Испытатель, Палач и Защитник, Хранитель Хога. Он достигал километра в длину, занимая значительную часть русла; лежал на дне, пошевеливая канатами усов — все познавший, ничего не видевший от слепоты, с постоянно разинутой пастью, которая обещала приют либо временный, либо вечный.

Ибо Ёна, учил старый Соом, побывал во чреве Сома и спасся оттуда.

Сом тоже светился, но по личному усмотрению, и мог быть не виден Махогу, благо сливался со сверкающей рекой. Зубастые снежные грифы парили над пестрой толпой, валившей в омут; пятна желтые, пятна розовые, лиловые, голубые; море ночных огней стекалось под корни, ныряло, а вдалеке уже выло и визжало неживое. Сатана, будучи скован на тысячу лет, давно разорвал колдовские путы и совершал набеги, калеча Сусовых детей, а чаще — разя их насмерть или увлекая в подземные чертоги для неведомых действ.

Соом, и Сомм, и Сома, и Охтыжсом, и Воттежсом, и многие прочие потянулись в раззявленную пасть, где было не так светло, но намного теплее, чем на поверхности.

Там, наверху, радиоактивный город заполонила стальная нечисть. Откуда ни возьмись, из-под дымящейся земли высверливались буры. Затем вступали в дело прожекторы: они веером рассылали мощные лучи, которые выхватывали понурые, ослепшие здания, ледовые и местами жаром пышущие улицы, изогнутые каркасы чего-то тысячелетнего. Летала крупная пыль — скорее, сажа. Взмывали неуклюжие птицы, разбегались огромные существа, сочетавшие в себе травоядность с хищничеством, поспешно расползались шестипалые ежи и ехидны, сокращались сороконожки толщиною в бедро какого-нибудь Сына Бобра. Из плешей земных, на какие и не подумаешь, вылезала никелированная материя, неживая, броня, нейтрализующая отраву, ощетинившаяся стволами, на гусеничных колесах, ходулях, крыльях, с винтами и соплами, с приуготовленными колючими сетями.

Начиналось избиение, но большей частью — ловля.

Дети Сома догадывались, что им уготована особая участь — их, как непонятно выражались древние, оставляли на какое-то сладкое, ибо пришлось бы осушить реку и достичь Сома, а что умел Сом, про то, наверно, не было ведомо и Махогу. Поэтому охотились на прочих Чад — Лосей, Вепрунов, Шатунов, Змееглавцев; хвостатых, рогатых и кольчатых, но Сом, как правило, пребывал в безопасности, и его род страдал по случайности — опять же взять сожженного Дажсома, который вылез некстати и стал идеальной мишенью.

Внутри Сома было рельефно и скользко, в огромном желудке могла разместиться не одна колония, а двадцать. Желудочный сок пощипывал обнаженные части тела, покрытые, впрочем, защитной коростой, панцирями, броней, что была не настолько прочна, как у стальных и пластиковых Почвенников, но не давала кислоте разъесть подвижную, охочую до метаморфоз плоть, которая напоминала мясо омара. Сомм, всхлипывая, мчался в хвост; дурак дураком, перед лицом опасности он развивал немалую скорость — одно время плыл, как жаба; другое — перебирал ногами, едва касаясь складчатого дна. Вокруг бурлило, возникали здоровые пузыри: то были пищеварительные соки и газы Сома.

Не отставал и староста Соом, резвый не по годам; он крепко держал под мышкой промасленную книгу Забытия, которую его предшественники завели в незапамятные времена и сразу же пропитали особыми веществами, благодаря которым написанное не размывалось, листы не горели, и только столетия темнили страницы, так что буквы, постепенно сменявшиеся закорючками, приходилось подновлять светящимися красками. Кое-что было вклеено много позже. Светящегося же вокруг, хвала Сусу, находилось в избытке. Сам Сом был освещен изнутри, и кто-то уже, различив уступ, обозначавший плотную печенку, хоронился под ним, подбирал ноги-ласты, выпучивал глаза, испуганно поглядывал наверх — не пронзят ли Сома до самого днища сатанинские световые резаки. Сом лежал неподвижно, как мертвый. Отец-Испытатель тоже испытывал страх.

Соом придержал Сомма: довольно.

— Уже кишочник, — проскрежетал он — вернее, пробулькал, а больше просто обозначил тонкими губами незамысловатое объяснение.

Земноводный Сомм, раздувая жабры, огляделся; он постепенно пришел в себя и узнал рельеф: возвышенности, неровности, впадины — далекий холм сердца, высокий тяж спинной аорты, похожий на уложенный горизонтально водопроводный стояк; еще одно всхолмие поменьше — поджелудочную железу. Он помнил все названия, потому что был дурачком в гораздо меньшей мере, чем слыл; да, он мяукал, когда рождался, но мало ли что делали в такой ситуации: случалось, что каркали и щебетали, мычали, шипели кобрами и раздували капюшоны, голосили дурным, мало походим на человеческий голосом. Да, Сомм не был охоч к учению, особенно ненавидел цифры, но в общем и целом был достаточно смышлен, проворен и даже ладен собой по меркам Детей Сома; пытливый, он вечно шлялся вне колонии, забредал далеко и кто, как не он, предупредил колонистов о нынешнем нашествии.

Грохот на поверхности проникал даже сквозь коросту Сома.

— Перед Юдой угодничают, — качал головой староста, — Суса калечат, все ветви его, Бобров и Приматов, Коньков и Орлуш, но до Сома не достают, ибо Ёна сидел во чреве, и претерпел, и уцелел, а Даниил из Детей Львятных не пожран был, и други его из Детей Огнедышащих не сгорели в печи…

Соом перестал булькать и перешел на ультразвук, разнося благую весть по Сому.

— Непобедим Сом, — завещал он. — Недосягаем он, и не подвергнутся его дети распаду под жаром соков его…

Все старики претендуют на мудрость, но не каждый ее достигает. Старый Соом алкал ее до умоисступления; располагая сшитой по лоскутам и местами неведомо кем дописанной от руки книгой Забытия тысячелетней давности, он танцевал вокруг нее и плавал над нею; в минуты особого экстаза порывался жевать с краю или совершать с корешком сексуальный акт, где корешок тот бугрился, закруглялся и создавал отверстие; на сходах Детей Сома Соом твердил одно: как прискакали могучие Дети Жеребца, четыре штуки, и все сгорело, и засияло, и стало неудержимо множиться, выражаясь в ластах, жабрах, жвалах, рогах, щупальцах и колоссальных размерах, и пала пыльная морозная тьма, ибо наступило счастливое царство ожившего Суса, которого предал нечестивый Юда, оно же Хог, а весь Махог с Сатаной во главе был загнан под землю и скован там на тысячу лет. Но вот срок истек, и Махог, поклонявшийся Юде и ненавидевший Суса, принялся за набеги, размножившись за это время в формах ужасных и металлических, разящих насмерть, но Сус даровал своим Чадам, в частности, Сома, а детям Орлуш, например, гигантского Орлана с размахом крыльев в половину версты — Соом не знал, что такое верста, но полеты Орлана видели все, а чрево Орлана вмещало четыре колонии душ, похожих на Детей Сома, но пернатых и с зачатками крыльев. Соом не сомневался, что с годами — веками — орлята эти встанут на крыло. А у Детей Приматов имелись руки вчетверо больше тел и с десятью пальцами на каждой; и ноги, хоть и короткие, были такие же многопалые; для них не существовало Отца-Испытателя с вместительным чревом, зато летали они получше Орлуш, ухватываясь за горячие, ровно светящиеся железные палки, что торчали из древних сооружений; неслись через площади и магистрали стремительно, едва уловимые в прицелы бронированных Почвенников. Их непонятливость сбивала с толку, но они не вкушали мясного и ели только плоды, которые всюду росли в изобилии, разных цветов и в рост едоков.

Соом все рассказывал о былом: про дочь Змееглавца с ядовитым плодом, от которого муж ее начал строить стальные буры и огнеметы; про Сына Медведя, который пожаловался матери на дерзких чужих детей — вероятно, Приматовых, и тех разорвали; про Юду, который целовал самого Суса, а после выдал его Почвенникам, и Почвенники приколотили Суса к доскам, но Сус ожил и поменял обличие! — тут Староста воздевал перепончатую ладонь и обводил собрание победоносным взором.

— Как мы, — втолковывал он, хотя все уже слышали это много, много раз, но все равно ликовали, — ибо мы были подобны Почвенникам, но вот пришел Сусов суд, и все зажглось, и многие истребились, однако достойные возымели отличия… по коленам своим и родам, и перышки, — сладко заговорил-засюсюкал Соом, — и жаберки, и хвостики, и рожки… И только Дети Юды, Почвенники, низвергнуты были под землю в неизмененном виде, и ежели ободрать их, лишить одежд, то омерзительны они, наги и отвратительно гладки, скользки, и света не дают, и гибнут от благостного Сусова духа, который невидим, но пронизывает все, от черных небес до последней песчинки, и греет нас, и охлаждает, и питает плодами….

Да, в книге Забытия имелись позднейшие вставки из каких-то других источников — подклеенные, вшитые; однако Соом, который, как все старики, принимал на веру чересчур многое, если не все, и считал, что всякий текст книги что-нибудь важное да означает, исправно читал подряд. Орфография и сюжеты основатель но изменились.

…По Сому пробежала волна: он изготовился рыгнуть, благо сверху наконец установилась тишина.

— Воспомним Ёну! — пробулькал староста, заблаговременно ложась на курс.

Сом дрогнул, изрыгнул своих блудных детей, и в воду пробкой вылетел фосфоресцирующий ком. Распавшись, он устремился к поверхности; оттуда Дети Сома поползли на берег, как было сотни миллионов лет назад. Вот суша, мокрый песок, и на нем остаются следы, похожие на лягушачьи. Вот пригорок. Вот Сын Жеребца, который возвышается там, расставив копыта и снисходительно улыбается. В мозолистых лапищах у него дымящаяся железная труба. Он встряхивает гривой и кивает на серебристую бочку с замершим буром на оконечности и бездействующим огнеметом. С бочки еще комьями опадает земля. Ни звука не доносится изнутри, но ясно, что она не пустует.

— Учитесь, земноводные! — ржет Сын Жеребца.

По воде бежит рябь: Сом восстанавливается после приступа поноса и тошноты.

2

Землеход не уступал размерами доброй трети Сома. Так показалось собравшимся; на самом деле он был, конечно, гораздо меньше. Сын Жеребца победоносно скалился и расхаживал вокруг. Он возбужденно помахивал хвостом, обнажая огромные морщинистые ядра. Соом топтался на месте, не осмеливаясь подойти к изделию Почвенников. Сомм оказался смелее: шагнул вперед и протянул руку, чтобы потрогать тускло сверкающий металл.

Его сородичи нестройным хором вскричали:

— Не трожь!

— Пусть потрогает, — возразил Жереб. И звонко лягнул землеход ради общего утешения и гарантии безопасности.

Староста нервно огляделся по сторонам, оценивая нанесенные Почвенниками ущерб. Тот оказался на удивление невелик: несколько срезанных металлоконструкций — рам, балок и стрел; болталась наружная лестница, угол которой вырвали с каменным мясом. Как обычно, что-то горело: в полуверсте от берега поднимался столб черного дыма, но только один. Покойников не было. Невдалеке зияла яма, откуда вывинтился сбитый снаряд.

— Пролетел самую малость, — объяснил Жереб. — А тут и я.

— Чем ты его? — благоговейно спросил Дажсом.

Жереб показал трубу. Навел ее на покалеченную лестницу и передернул звено. Ослепительный луч распорол ржавое железо, и лестница с грохотом рухнула в светящийся мусор.

— Это ихнее, — сказал Жереб. — Обронили с месяц назад, когда удирали. Я взял. Пока учился, отрезал ноги Коню, провались оно пропадом. Конь выдюжил, мы его прижгли, схоронили. Ну, не насмерть. Жрет теперь за целый табун и разжирел за месяц праздной сытости

В своих высказываниях разнообразные Чада, всех видов и со всеми невозможными речевыми аппаратами выражались приблизительно одинаково, худо-бедно понимая взаимное кваканье, карканье, ржанье, зуй, шипение и лай — проклятое, но удобное наследие Почвенников, плюс коллективные чтении всеведущей книги Соома. Попадались даже такие, что прочитывали некоторые надписи, хотя бы и выжженные дотла. Совсем уже редкие знали названия укрытий, где таились ночью и днем.

Сомм все-таки прикоснулся к землеходу. Тот был теплым, и чувствительная перепонка уловила слабейшее колебание, словно плод, еще очень маленький, толкнулся ножкой в материнский живот. Правда, Сомм ничего про такое не знал, только про икру.

— Там кто-то есть, — квакнул он сдавленно.

— Еще бы не быть, — усмехнулся Жереб. — Сейчас вынем!

Дети Сома с готовностью обступили вражеский транспорт. Но решительность через минуту сменилась растерянностью, потому что никто не представлял, как к нему подступиться. Капсула была гладкой, без единого зазора; ни щелок, ни выступов, нечего поддеть ломиком.

— Как ты его завалил? — спросил Сом-Соом-Сом. — На нем ни царапины.

— Почем мне знать? Нацелил эту штуку, слева направо провел, он и рухнул.

— Штука твоя сильно яркая. Небось ослепил ездока, и он навернулся. Сейчас оклемается и взлетит! От нас останется туман…

Строй их речи был не настолько упорядочен и подводится к норме из соображений постижимости.

— А как оно видит? — спросила любопытная Сома. — Ни дырочки! И выстрелить неоткуда.

Холодало все яростнее, из рыбьих пастей валил солоноватый пар. Много где было и жарко, но туда не отваживались идти: могли затянуться жабры, отсохнуть ласты, поредеть чешуя. Могли наступить слепота, глухота, немота и бешенство с совокупительной разнузданностью. От последней страдали все, даже Дети осторожных Тараканов, Клопов и гигантских Мух. Их и так поедали за почти полным отсутствием других насекомых.

— Кто его знает!

— Что делать-то будем?

Посыпались идиотские, предсказуемые предложения: скатить в реку, развести костер.

— Бросьте, — махнул рукой Сом-Соом-Сом. — Что ему река? Он под землей находился. И огонь его не возьмет.

— В Соме разогреется, — возразил кто-то.

— Он и так раскаленный был, — сказал Жереб. — Сейчас остывает. Небось там какая-нибудь прокладка, чтобы не зажариться.

— Палками бить, — предложил дюжий Сомс. — Пусть рехнется от грохота.

Это показалось делом более здравым, но утомительным и долгим, хотя Жереб для порядка подпрыгнул и ударил в землеход мохнатыми копытами.

— Голодом уморить, — задумчиво произнес Соом.

— Там может быть еда, — помотал гривой Жереб, внезапно обнаружив нетравоядную смекалку. — И снадобья. А главное, за ним могут пожаловать. Может быть, прямо сейчас! Выручать товарища. Вот выползет штук десять таких же, где мы стоим, и посечет нас напополам.

— В конце концов он здесь замерзнет — прочавкала сердобольная Сома. — Давайте откатим его в Этажи. В подполье. Там жарко, а думать будем потом…

Этажами называли остов строения, от которого остались лишь сваи, балки и кое-где — перекрытия; крышу снесло, помещения выгорели; изначально этажей было намного больше, но сколько — никто не знал; верхние снесло, когда явился Сус вершить расправу, и теперь они покоились рядом, образовав мерцающую гору, вокруг которой буйно разрослись гигантские морозоустойчивые папоротники и лопухи. Но цокольный этаж сохранился; там даже стояли проржавевшие колесницы с обтекаемыми формами, дверцами, и разные Дети там иногда ночевали. Иногда — исчезали. Это было крайне опасное место, поскольку Почвенники, совершая вылазки, чаще направлялись первым делом туда, однако Дети об этом знали, и враг ни разу никого не застиг. Оно полнилось невидимым ядом, и там не стоило задерживаться. Но да, там было гораздо жарче, нежели снаружи.

— Кликни своих, — попросил Соом Жереба.

— Зачем?

— Пишут, что в старину таких запрягали.

Дело было дней столь далеких, что Жереб не оскорбился. Но звать никого не стал.

— Да я и один сдюжу, — заявил он. — Вы только сзади приналягте.

Опасаясь возвращения Почвенников и потому суетясь, землеход наскоро обмотали проволокой и тросами, которых было много припасено неизвестно ради чего — и вот пригодились; десятки перепончатых ладоней уперлись в теплый металлический бок, а Жереб, издавши задорное ржание, напрягся и дернул. На конский манер сразу и опозорился. Сосуд с начинкой медленно перекатился. На лбу Жереба вздулись лиловые жилы, копыта зарылись в пепел и почву.

— Наддайте, — прохрипел он.

Под ноги ему закапали горошины светящегося пота.

— Тяни! — отозвался Дажсом. — От Хога — Махогу! Поднажмем, братья!

— Именем Суса! — подхватил Соом, который по дряхлости не участвовал в затее, да и драгоценная книга мешала ему толком упереться. Он приплясывал сзади на раздвоенном до паха хвосте пуча глаза.

Юный Сомм старался пуще других. Во-первых, он был молод и крепок. Во-вторых, сгорал от любопытства. В третьих, разжегся непреклонным намерением рассчитаться с Махогом за родителя. Его широкий рот приоткрылся, потекли вязкие слюни. Непроизвольно стрельнул язык, которым Сомм в минуты праздности ловил себе в пищу мух, что поменьше — мальков, ибо взрослые были с кулак, и такими не составляло труда подавиться.

— Да вы совсем не толкаете, — обиженно выдавил Жереб, озираясь.

Не успел он договорить, как снаряд мерно загудел. Все отпрянули, в ужасе наблюдая, как начинает поворачиваться коническая верхушка. Только что Дети Сома мечтали откупорить эту штуку, и вот они содрогаются, глядя, как конус начинает выдвигаться на толстой цилиндрической ноге; нога же имеет круглые матовые оконца не то для обзора, не то для стрельбы. Ее диаметр был немного меньше окружности корпуса; по сути, землеход выворачивался наизнанку, готовясь опорожниться — делал примерно то же, что только что предпринял Сом. Вскоре показался едва очерченный продолговатый люк.

— Вооружайтесь, — проквакал Соом, прижимая к груди фолиант. — Мы не успеем разбежаться. Хватайте, что попадется под руку, и сразу бейте.

Сомм поискал глазами, заметил какой-то черный железный штырь с резьбой. Подобрал, взвесил в руке. Он не привык сражаться. Никто из Детей Сома не числился в бойцах. Да и Жереб, если на то пошло, не отличался воинственностью, хотя и позволил себе выстрелить в посланца Почвы. Это граничило с шалостью, мелкой пакостью из-за угла. Едва такой снаряд, неведомой силой движимый, зависал над табуном Детей Жеребца, тот разбегался врассыпную, не помышляя об отпоре, и так бывало со всеми Детьми. Они, ютившиеся в посланных Сусом пещерах, лишь хорохорились в грезах, не решаясь на кровопролитие. Но Сомм, очевидно, просто не успел выпрямиться, ибо привычно опорожнялся лежа на боку, и если бы сопла — Дети Сома не знали, что это сопла — включились, то лишь погнали бы его по дымящейся, заваленной каменным и металлическим хламом почве. А значит, наружу выберется собственной персоной Почвенник.

Которого никто из живых ни разу не видел вблизи. Кто наблюдал вплотную, тот сгинул, а издали запомнились только серебряные фигурки с аккуратными непроницаемыми шарами вместо голов.

Цилиндрическая нога остановилась. Казалось, что из корпуса вырос толстый гриб.

— Что твой елдак, — хмыкнул старый похабник Трисом.

Сомм невольно засмеялся, но быстро осекся средь общей напряженной тишины. Обоих никто не одернул. Сомма считали недалеким, взять с него было нечего, а от Трисома можно было получить пространный ответ в выражениях, которых никто из Детей Сома часто не понимал, но общий посыл улавливал.

Люк, оказавшийся скорее шторкой, пускай и чрезвычайно прочной, поехал вверх.

Из отверстия высунулась трясущаяся рука. Без перепонок, когтей и шерсти. Пальцев — пять штук. Все окровавлены.

3

Почвенник был женского пола. Это немедленно стало доводом в его защиту, ибо дети всех тварей, населявшие царство Суса, благоговейно относились к самкам как собственным, так и вообще любым, включая животных, даже насекомых; последние достигали такого размера, что пол удавалось распознать без труда. Самки работали в поте лица, рожая Сусу, ибо заповедовал Сус, большая часть приплода жила от силы часы. Что-нибудь вечно оказывалось негодным: то вместо кожи или шкуры — прозрачная пленка, сквозь которую просвечивали потроха; то не было конечностей, то головы продолжались туловищем величиной с ладонь, а еще бывало, что зияли черепа, заполненные водой, которая немедленно вытекала, а с нею, как догадывались окружающие, все зачаточные мысли. Так, слюнявый недоумок Сомм считался очень удачным экземпляром, способным производить потомство и усваивать книгу Забытия. Да если повториться, то не так уж он был и глуп, поразумнее многих — разве ляпнет что или перднет для смеху, а косорукость и неумение что-либо смастерить встречались и у толковых детей Сома. И Сомм первым выронил свой штырь при виде женщины.

Та, шаря ладонью по цилиндру, уперлась и высунула голову. Шара не было, голый череп. То есть не голая, а с долгой русой гривой, которая рассыпалась по плечам и наполовину закрыла лицо. Вот оно было голый. По лбу тянулась кровоточащая ссадина, кровь заливала правый глаз, левый скрывался за прядью. Рывок исчерпал силы подземной самки. Она прерывисто выдохнула и замерла. Собравшиеся стояли столбом и не смели приблизиться. Наружность пришелицы ошарашивала и отвращала. Обнаженная кожа, которая не защищала ни от чего. И правильные черты. Правильные некогда. Детям Суса время от времени попадались изображения тех, кто жил до прихода четырех отпрысков Жеребца и всемирного пламени. Все это были, как они знали, былые и будущие прислужники Махога, поклонники Юды, которые отправились к раскованному Сатане. С тех пор понятие нормы исчезло. Нормой было все, что умело жить, передвигаться, принимать пищу, размножаться и общаться с себе, если так можно выразиться, подобными, так как подобия зачастую не было в помине.

Та, что явилась из почвы, что-то пробормотала. Никто не понял. Она повторила громче, настойчивее. Дети Сома переглянулись. Язык был незнакомый, хотя не казался напрочь чуждым. Молящая интонация, построение фразы, многие звуки — нет, никто и не слышал о таких вещах, но все уловили нечто смутно знакомое и привычное. Чем пользовались все. Впрочем, догадаться о смысле было не трудно.

— Да, все равно она тут помрет, — совершенно здраво рассудил старый Соом. — Вон кожа какая. Не зря же они сидят под землей. Черное небо Суса обуглит эту нечисть.

Все невольно подняли глаза на мрачные небеса, чьих было царствие.

Но самки не разделяли мужского трепета перед своими особами. Только что добрая Сома шагнула вперед и плюнула в окровавленное лицо. Затем подобрала брошенный Соммом штырь.

— Давайте, спасайте, — процедила она. — Я сама загоню ей это в дупло.

Очевидно, белокожая поняла. Она сперва инстинктивно подалась назад, но тут же скривилась от боли и дернулась наружу — наверно, внутри ей что-то сильно мешало: придавило или прищемило. Глаза расширились. И Сомм, вообще не сознавая, что творит, вдруг сделал шаг вперед и взял ее за удивительно мягкую руку. По лицу самки пробежала будто бы рябь. Рука была теплой; чешуйчатая, почти бронированная ладошка Сомма — холодной. Но Сомм ничего не заметил. Он осторожно потянул. Самка собралась с силами, уперлась ногами во что-то невидимое, сдвинула брови. Произнесла какое-то слово. Смахивало на команду. Сомм дернул, и она выскользнула на половину корпуса. Одежда, как и предполагали собравшиеся, была серебристой.

Тут приплелись сын и дочь Кота. Оба обросшие спутанным, с колтунами, мехом; глаза без ресниц и почти без век, подернутые защитной пленкой. У дочери окрас был с намеком на полосы, но, может быть, это были разводы въевшейся грязи. Котта и Котт пересидели атаку в самом опасном убежище — туннеле, который находился глубоко под землей. Туда вел наклонный спуск по когда-то ребристым, а ныне начисто стершимся лестницам. Другие Дети не отваживались туда соваться отчасти из суеверного страха перед настоящими катакомбами — («Котакомбы — неспроста это!» — бахвалились Коты), откуда было рукой подать до почвенных пластов, отчасти из-за крыс — не Детей их, а настоящих, ростом с Собачьих родителей. Дети Кота, в отличие от подавляющего большинства других, не были вегетарианцами и охотились на этих крыс, зачастую неся тяжелые потери. Их сжирали дымящимися, тех и других, не брезгуя желчными пузырями, которых кошки обычно не трогают. Другим отличием детей Кота было не столь почтительное отношение к самкам, что, несомненно, объяснялось плотоядностью, которая, как давно подметили разношерстные дети Суса, уродует нравы.

— Большая удача, — заметил Котт, не здороваясь. — Что, к нам поволокли?.. Снаружи эта гадина не выживет.

— Сожрете, — уверенно квакнул Сомс.

— Это потом животами маяться, — хмыкнул Котт. — Если она вам нужна, то мяукаю поберечься. Вы небось навострились в свои Этажи? Тогда можно оставить и здесь. За ней обязательно придут, и вы уже не отсидитесь в своем Соме. Ее надо к нам, в туннель, на глубине там жарко.

— И ядовито, — напомнила Сома.

— Коты же почему-то не дохнут. И твари, которыми кормятся — тоже. Может, и не маются даже. Не хотелось бы наблюдать, — сказал Жереб.

— Благоприятная мутация, — пожала лишайными плечами Котта. Где она подцепила это научное выражение, никто не имел понятия. Лишаи переливались в свете смертоносных огней.

Старый Соом задумался. В словах Котта имелся резон. Правда, соваться в туннель отчаянно не хотелось, однако Соом как староста считал себя обязанным умножать знания и полагал важным лично потолковать с самкой Почвенников, когда та вернется в чувство. Таких диалогов на его памяти не было. И еще он слышал, что в туннеле было много надписей, начертанных до вмешательства Суса, и очень хотел их увидеть.

— Пожалуй, пойду, — сказал он.

— Я тоже, — неожиданно выпалил Сомм.

— Зачем? Какой с тебя толк?

— Такой, что ты старый, а остальные боятся. Вон, Сома уже обоссалась.

Это было так. Сома, ничуть не смутившись — никто не стеснялся вещей естественных, — запальчиво выставила то, что должно было считаться подбородком, а на деле представляло собой мешотчатый скос.

— Территорию метит, — мяукнула Котта.

— Всякому времени — своя территория, — веско заметил просвещенный староста. — В седую старину был город, где коты охраняли от крыс музеи. Шла война. После нее в город специально привезли целый поезд котов.

— Что такое музеи? Подозрительно спросила Котта.

— Что такое поезд? — подал голос Дажсом и тут же продолжил: — Пусть малец идет с ними. Именно что бесполезный. Хоть сообщит, если тебя, старого, поймают на клык.

— Я быстрый, да, — похвалился Сомм. — Я вжик — и выскочу.

Соом все-таки колебался.

— Я так и не пойму, на что она вам, — сказал он Котту.

Тот пожал плечами.

— Конечно, желательно в пищу. Но можно нарезать из нее приманок для крыс.

— Сначала потолковать, такое мое условие, — отчеканил Соом.

— Да на здоровье. Будешь учить язык? Раньше ласты откинешь, старый, и жабрами ссохнешься. И какой тебе прок от ее рассказов? Сом у вас есть, пересидеть можно. Жратвы хватает. Даже книга имеется почитать.

— Знать всегда лучше, — ответил Соом, хотя спроси его кто-нибудь, почему это так, объяснить не сумел бы.

— Захавай меня Махог, если туда полезу, — прогремел Жереб и демонстративно отступил.

— С твоими-то копытами, — подхватила Котта. — Все правильно понимаешь. Ты же сверзишься на первой ступеньке. В кокосовых черепах у копытных встречается мозговое молочко. — И она непроизвольно облизнулась от этого образа: расколотый кокос величиной с добрую тыкву — две половинки, из каждой удобно лакать шершавым язычком, где сосочки разрослись уже, как трава.

Самка, на вид ни слова не понимавшая из их речей, протяжно застонала. Помогая себе рукой, она вывалилась до колен и высвободила вторую. Сомм машинально бросился к ней, ухватил под мышки и выволок целиком. Она повалилась на угольный снег, который чавкнул, уже почти весь превратившийся от тепла землехода в жидкую грязь.

— Там могут быть другие, — заметил Котт.

— Покойнички, — уверенно добавила Котта. — Мертвая тишина. Я знаю ее.

Жереб ударил по землеходу копытом.

— Ну, эту дуру вы к себе точно не закатите, — заметил он Котту и Котте.

— Оно нам нужно? В рот не положишь.

— Хватит про рот, — осадил его староста, кивая на тщедушную фигуру, которая лежала ничком и слабо скребла пальцами черное месиво. Его передернуло при мысли о трупоядстве. — Это наша добыча.

— Наша, — уточнил Жереб, но без особой настойчивости. Он был туповат, как все Дети Жеребца, и, чудом сбивши вражескую машину, исчерпал свой резерв творческой инициативы и любознательности. Его интеллектуально-мнестические способности стремительно мчались к нулю.

Самка вдруг подняла голову и быстро-пребыстро залопотала. Она спешила, проглатывала слова, давилась ими, задыхалась, и многое, похоже, повторяла. И Сомам, и Котам, Жеребу чудилось, что еще немного — и они поймут, о чем идет речь; Жереб даже зашевелил ушами — не совсем лошадиными, но все-таки большими и с кисточками.

— Сомаха, проверь, целы ли у нее кости, — распорядился Соом.

Выступила древняя знахарка Сомаха. Скрипнув чешуйчатым панцирем, она присела на корточки и принялась осторожно мять самку перепончатыми, но узловатыми от старости пальцами. Серебро зашуршало. С небес спикировал почуявший пищу Сын Баклана. Он приземлился шагах в двадцати, распахнул зубастую пасть и требовательно заорал, взмахивая когтистыми крыльями.

— Кости целые, но вишь, падальщик пожаловал, — проскрипела Сомаха. — Не жилица.

— Что с Почвенниками делают дальше? Их сожигает Сус? Он собирает их за к пиршественным столом, где возлежит Сын тучного Тельца?

— А вот распорют Котики, и будем знать. — Сомаха выпрямилась, насколько позволил горб. — Волоките под землю, если собрались, не то сейчас и кончится.

Котт и Котта согласно зашипели. Соом посмотрел в сторону жерла.

— Несите, — решился он. Но сам не прикоснулся к самке. Сомм удивленно понял, что старик боится, а сам он — нет. Он оказался в чем-то выше старосты. Это было неожиданно. Сомм хрустнул плечами, нагнулся и вновь подхватил самку. Она тонко и безысходно завыла.

Воздержались от помощи и Дети Кота, но не от страха, как опрометчиво подумал Сомм, а просто не сочли это нужным. Они развернулись и побежали к туннелю. Соом засеменил следом. Сомм, тоже семеня, но задом наперед, замкнул шествие. Скрип снега слился с шорохом от волочения. Тянулись следы от рыбьих хвостов, немного похожие не то на санные, не то на лыжные.

Селение провожало их пустыми взглядами. За Детьми Сома маячил Жереб, который провожал конским оком свой бесполезный трофей.

4

Вход в подземелье когда-то имел прямоугольную форму, но с пришествием Суса оказался завален надстройкой, внешнему виду каковой было суждено навсегда остаться тайной. Сглаженные атомным жаром ступени превратились в заснеженный пандус, где четко виднелись недавние следы Котта и Котты. На коростяном лбу Сомма выступил бисерный пот. Ему не было особенно тяжело, это передавался страх старосты. Сомм не желал встречи ни с крысами, ни с новыми котами.

Пандус перешел в ровную площадку с кубическими сооружениями. Некоторые были повалены. Староста, щуря подслеповатые глаза, поглядывал на них и явно сожалел, что ковыляет мимо и некогда ему задержаться, рассмотреть остатки выгоревших надписей.

— Кофе, — произнесла по-своему самка.

Сомм оглянулся на Соома.

— Ко-фе, — повторил он. — Она так сказала.

— И что это значит? — буркнул тот. — Тащи, не отвлекайся. Здесь ногу сломишь того и гляди.

Процессия вошла в темный проем. Разные вещи светились там и тут, но недостаточно ярко.

— Эй! — окликнул староста Котта и Котту. — Огня у вас, что ли, вовсе нет? Глаза у нас не кошачьи.

— Ступайте осторожнее, — бросила через плечо Котта. — Внизу светлее.

— Это почему?

— До нас там селились Птицы. Дети Голубей. Им было плохо видно, зенки повытекли, вот понатаскали с поверхности всякого хлама. Уж сколько лет, а все тлеет.

Шагая медленно, они приблизились к стоявшим в ряд оплавленным тумбам. С обеих сторон по краям торчали будки — в том же состоянии. Проходы между некоторыми тумбами были перегорожены косыми заслонками. Дальше начинался спуск. Четыре лестницы, разделенные барьерами. Те самые стершиеся, когда-то ребристые ступени.

— Зачем туда, — сказала самка.

Соом встрепенулся:

— Туда! Она говорит: «туда»! — Это слово он понял, оно было общим. С внезапной угодливостью, ему самому непонятной по отношению к врагу, старик закивал: — Туда, туда! Надо так! Сгоришь или заболеешь наверху!

Но сразу подумал о пресловутом хламе, который переправили под землю Голуби. Будет ли лучше?

Сомм же понял, что обязательно сверзится, если ему не помогут.

— Кто-нибудь, — квакнул он. — Мне нужно держаться одной рукой. Возьмите ее с другого бока!

Котт раздраженно зашипел, но все-таки подошел. Вдвоем они повлекли самку вниз, в слабое зарево. Подножье лестницы виделось явственно. Барьеры внизу были оснащены высокими сосудами, по бокам иногда появлялись оплавленные скрученные перила, а на округлых стенах проступали изображения. Сомм, никогда сюда не совавшийся, опасливо смотрел на улыбчивых самцов и самок Махога. Изображения почернели от времени, покрылись грибами и плесенью, среди которых что-то шевелилось, но местами сохранились на удивление хорошо. Во всяком случае, можно было различить белые зубы, светлую кожу, неприятно синее небо. Впрочем, неприятным было не оно собственно, а чувство, будто Сомм нисходил не к Детям Кота, а дальше, в толщу земли, к тем самым почитателям Юды, которые веками лыбились со стен.

Старосте все это было тоже в новинку. Он сильно возбудился и стал дышать часто, с клокотанием в горле. Ему очень хотелось задержаться и поскрести эти грибы, что бы в них ни скрывалось, отчистить хотя бы кусочек вогнутой картины. Но никто не собирался его ждать, и вслед за всеми он шагнул с лестницы на уходившую вдаль платформу.

Она была широка и упиралась в стену, где тоже было что-то изображено. Какие-то предметы, собранные из мелких разноцветных камней. Платформа была загромождена всяким фосфоресцировавшим ломом, как будто черный металл стал цветным. Светилось также из ровных боковых канав, которые с обоих концов уходили в темные туннели. По стенам поверх рвов тянулись таблички с начертаниями. И снова — покрывшиеся паршой изображения Почвенников, а также непонятных предметов. Самым странным в последних казалось то, что все они были целыми, а сами Почвенники сияли от счастья в своих ненатуральных одеждах и украшениях. Это понимал даже Сомм. Вокруг стояла полная тишина, только что-то слабо потрескивало.

Староста прищурился, стараясь прочесть настенные начертания. Губы беззвучно зашевелились. Котта остановилась рядом, щелкнула когтем по книге у него под мышкой, и Соом испуганно прижал к себе сокровище.

— Разбираешь? — спросила Котта.

— Буквы знаю, кое-какие слова, а целиком непонятно.

— Ты вниз-то глянь.

Староста посмотрел. По дну канавы из ниоткуда в никуда тянулись ржавые металлические брусья. Две штуки. Между ними сплошным частоколом лежали увесистые балясины, и все это в целом напоминало положенную плашмя бесконечную лестницу.

— Здесь что-то ездило, — сказал Соом.

— Соображаешь, — ухмыльнулась Котта. — Ладно, старик. Тебе все равно не хватит жизни, чтобы прочесть. Хромай к своим, с тебя достаточно.

Сомм, уже отпустивший самку и стоявший над нею, услышал и обернулся. Котт шагнул к нему.

— Ты тоже, — скомандовал он.

— Почему? — тупо спросил Сомм. Самка неподвижно лежала у него в ногах.

— Потому. Вы все равно не жрете мяса.

Тот моргнул.

— Ты же обещал, что не станешь ее жрать…

— Ну мало ли кто что пообещает, — усмехнулся Котт. — Вали отсюда! А то нам и рыба не в тягость.

Тут к нему подошел староста.

— Дети Кота, — произнес он, стараясь говорить внушительно и грозно. — Сом хранит нас, и Сус видит все. Не делайте этого. Не грешите братоубийством. Давайте для общей пользы допросим…

Котта взмахнула мохнатой рукой и чиркнула по его щеке кривым когтем. Короста вскрылась, выступила бледноватая кровь. Соом отшатнулся и выронил книгу. Книга была ему дороже всего на свете. Он неуклюже нагнулся, чтобы поднять, и Котта толкнула его ногой. Староста неуклюже завалился на бок, смешно брыкнув раздвоенным хвостом.

Котт тоже выставил когти. Правда, эти выросты были не совсем когтями и уж всяко не кошачьими; у кошек когти прячутся меж бархатных пальцев, а у Детей Кота они сформировались на месте ногтей: длинные цилиндрические выступы прокуренного цвета, которые утончались в конце и дополнительно затачивались самими Детьми. Больше они смахивали на изогнутые острые крючья. Котт оценивающе смерил самку взглядом и задержался на горле. Староста мучительно встал, раздувая жабры. Он кренился на один бок.

Сомм заслонил самку больше от возмущения, чем из жалости.

— Не дам, — еле слышно произнес он.

— Ух ты, — восхитился Котт и погрозил когтем.

— Отойди, — послышалось сзади на чистом, без малейшего искажения языке Суса и всех его сущих, понятном каждому.

Никто не понял сразу, кто это сказал. Котта оглянулась, Котт сузил зрачки до их полной невидимости. Соом завертел головой. Сомм тем более не разобрался, но подчинился машинально и сделал приставной шаг вправо. Самка приподнялась на локте. Рука скользнула по серебристой оболочке и взметнулась. Невесть откуда в ней появилось что-то. Самка рассекла воздух, после чего Котта, Котт и оказавшийся на свою беду рядом Соом вскрылись. Три головы запрокинулись под прямыми углами. Из чистых срезов ударили фонтаны крови — по дуге с обеих сторон, и если бы Сомм по дороге хорошенько присмотрелся к одному настенному изображению, у него бы возникли садово-парковые ассоциации, хотя он, безусловно, не имел представления о парках и садах. Первым упал на колени староста. Руки-плавники подергивались. Котт и Котта обошлись без промежуточной фазы и дружно рухнули навзничь.

Самка, напротив, встала.

— Туда, — наставила она палец на черную нору. — Быстро.

Сомм молча смотрел на нее.

— Быстро, — повторила она на безупречном диалекте Детей Сома. — Сейчас набегут, и тебе конец.

Тот посмотрел на пол.

— Книга, — выдавил он.

Самка шагнула в сторону и пинком отправила фолиант старосты в канаву.

— Жить хочешь? — спросила она, отбросив с лица волосы.

Дети Сома обладали рудиментарным пониманием прекрасного. Тяга к нему естественна, и они находили прелесть в черных сугробах, изгибах расплавившихся металлоконструкций, игре теней и света. Усматривали они красоту и друг в друге, выделяя, к примеру, особые разрезы глаз и толщину межпальцевых перепонок. Сомм, как свойственно многим отсталым существам, компенсировал неполноценность развитием одного отдельного чувства. В его случае — восприятия красоты. И он сумел оценить ее в самке, тогда как его сородичи видели в ней только врага, неприятного и жуткого во всех отношениях. Сомм не смог бы сформулировать, что именно ему нравится. Инаковость? Потому что была совсем не похожа на детей Суса и обитателей Хога. Нет, не поэтому. В ней все было неправильно и в то же время образцово. Сомм, далекий от абстракций мысленно, умел улавливать ее чувственно. Он схватывал не саму красоту, а идею красоты и нормы, воспринимая ее бессознательно, но неосознанность не означала, что это представление не возбуждает ответной реакции на уровне животных чувств. Короче говоря, у него вдруг потекли слюни. И слезы. И встал сомородный орган. Еще его бросило в жар. В ушах загудело, ноздри раздулись, выделяя из миллиона запахов один, необычно свежий. Ткни его кто-нибудь в отдельные прелести — редкие русые волосы, серые глаза, поджатые пухлые губы, — он бы мотнул головой, отрицая их привлекательность.

Он тупо стоял и молчал.

Самка взяла его за руку. Прислушалась.

— Вниз, — приказала она, подвела Сомма к ровному краю канавы и спрыгнула на брусья. Зачарованный Сомм последовал за ней, ни секунды не удивляясь ее стремительному выздоровлению.

Она была здоровехонька изначально или успела чем-то пользоваться. Радиация, очевидно, ей почти не вредила благодаря особенному устройству или зелью.

Переступая через светящийся хлам, они устремились во тьму.

5

Вскоре их окутал почти непроглядный мрак. Самка шагала уверенно, все прочнее убеждая Сомма в исходном притворстве. Оба молчали, опасаясь привлечь интерес местной живности. Потом Сомм все же отважился зашептать:

— Откуда ты так хорошо разумеешь по-нашему?

— Мы разумеем по-любому, — отозвалась она, не особо понизив голос. Взглянув на дрожащего Сомма, сочла нужным добавить: — Наверное, ты заметил, что моя одежда полна неожиданностей. В ней много неизвестного вам оружия, она пропитана лекарствами, а еще переводит с языков уже совсем мутных. Микробных там, вирусных. Впрочем, ты не знаешь, кто такие микробы и вирусы. Но шлема жаль.

— Шлем это шар с твоей головы? — догадался Сомм.

— Да. Там были разные датчики, навигаторы. Но им, чтобы вы поверили, пришлось пожертвовать. Я обойдусь без него.

Ее спутник наступил на что-то живое, споткнулся, ойкнул.

— Не трясись, там был просто паучонок. Хуже, если мы наткнемся на Детей Шершня. От них моей защиты может не хватить.

Они молча ступали по бетону, не страшась обесточенных рельсов.

— Зачем же ты притворялась? — просто спросил Сомм.

— У нас есть тотализатор. Букмекеры. Попросту говоря, я поспорила, что выберусь к вам на сафари максимально беззащитной.

— Но как тебя сбили?

— Меня? Этот мерин? Изобразить крушение было легко. Ваш конек умеет только хвостом слепней сбивать, и то если они доступного размера.

— Что такое сафари?

— Потом расскажу. Как тебя звать?

— Сомм.

— Мы позже выясним, как на самом деле.

— Я сын Сома. А тебя?

— Планета Путина, — ответила самка, все прихорашиваясь на ходу. — Скоро мы доберемся до бокового отсека. За ним уже начинаются Коридоры Власти. Их штуки по четыре на каждом перегоне.

— Что такое перегон?

— Неважно. Здесь же ездили поезда. Это промежуток между станциями. Так называются ваши Этажи.

— И не была ранена совсем?

— Совсем.

— Значит, ты выиграла, — констатировал Сомм. — Что ты за это получишь?

— О, нечто крайне редкое. Практически недостижимое. Отсек уже близко, иди сюда.

Они приблизились к вогнутой стене с ошметками кабелей и обломками труб. Почему-то включился слабый свет, обоих стало видно.

— Засекут же, — прошептал Сомм.

— Нет. Я делаю так, что другим нас не видно и не слышно. Мой спор еще далеко не закончен, главное — впереди. Правда, мне придется здорово отравиться — но ничего, подлечусь Это займет не больше часа.

Сомм понятия не имел, сколько это времени — час. Но смекнул, что немного.

— Почему вы произносите неправильно — «Сус», а не «Иисус»? — осведомилась Планета Путина. — У вас же была Библия, в ней написано верно.

— У нас была книга Соома, а нам трудно произносить двойное «и».

— Иная буква дорогого стоит, — заметила самка. — Аврам и Авраам, например. Или Исак и Исаак. Сом читал вам об этом?

— Там половина выдрана была, — буркнул Сомм. Он удивлялся, с какой все большей легкостью, непринужденностью и даже дружески общается с коварной Почвенницей.

— Никакого гипноза, — пообещала та уже полностью непонятно. — Все натуральнее некуда. Видишь?

Она указала на серебристую змейку, тянувшуюся по ее одежде от горла до паха.

— А наверху язычок. Потяни его вниз. Только медленно. Я включу запись.

Какую запись?

— У вас любовь бывает? — спросила Путина.

Стало вдруг жарче.

— Мы любим Суса и Сома, — ответил Сомм.

— Ах, чтоб тебя, — раздосадовалась она. — Я про другую. Может быть, к жеребцам и бакланам? Или между собой?

— Между собой случается, — выпалил он. — А про таких я и знать не хочу.

— Отлично, — улыбнулась Планета. — Но я-то тебе нравлюсь? Тяни за язычок.

Сомм неожиданно признался себе, что да, она ему нравится. Это было немыслимо, противоестественно, кощунство и святотатство, но его к ней тянуло. Он вспомнил про Сому. Вот приблизительно так. Нет, сильнее.

Шов на Планете Путина разошелся, и вывалились два мягких горба с розовыми пупырышками по центру. Сомм ничего подобного в жизни не видел.

— Потрогай, — приказала она.

Он послушался, и сомодел стремительно прыгнул вверх. Планета стянула остатки комбинезона. На ней не было ни шерстинки, ни чешуйки. Только гладкая поверхность без наростов и нарывов, без шрамов и лишаев. Встречались только редкие бурые пятнышки, которые чуть успокоили Сомма: хоть что-то неладно.

— Разденься сам, — велела Планета.

На Сомме было лишь Махогу ведомо, что: какое-то тряпье, подпоясанное разорванными и заново связанными кушаками. Не пояса, а гирлянды. Он взялся сперва за одно, потом за другое.

— Живее. Смотри на меня и не тяни.

Он кое-как стянул с себя все это убожество.

— Сунь мне руку между ног.

— Я тебя пораню, у меня почти плавник.

— Суй!

Он осторожно сунул.

— Чувствуешь, какая я мокрая?

В Соме, когда там прятались, бывало влажнее, но в Планете — намного приятнее. Сомодел, не спросив разрешения, чуть разделился. Из багрового отверстия потянулись клейкие белесые нити. Они приставали к шпалам.

— Это потому что я хочу тебя. Я захотела тебя сразу, как только ты пришел мне на помощь.

Его? В чешуйчатой коросте, с рыбьим хребтом, пучеглазого, сплошь в перепонках и бородавках? Она возжелала Сомма-недоумка? Правда, чем дальше заходило дело, тем меньше он себя таковым ощущал. И речь изменилась уже заметно. Он словно умнел рядом с нею.

— А усы-то, — восторженно проговорила Планета и поочередно, а после — вместе — обсосала оба.

Усы-то пока были просто смех.

— Целуй меня, осетр, — продолжила распоряжаться Путина. — Мне нравится запах рыбы. Обнимай.

Сомм неуклюже приложился к ней тонкими губами, стараясь не поцарапать, но она единым засосом втянула в себя всю целиком его острозубую ротовую полость. Проникла языком в глотку так, что пищевод сократился; затем — в гортань, едва не задушив — Сомм забился в кашле, и его колкие объятия поневоле становились все крепче и жарче. На безупречной коже Планеты выступили кровавые капли.

— Поверни меня задом, — приказала она. — И войди. Только не надо торопиться, а то паёк у вас тут не особенно богатый. Выбор, я имею в виду, невелик. Знаешь, почему я все это делаю?

— Нет.

— Потому что я тебя полюбила. Первого в жизни. Тут не важно, ты урод или красавец. Главное в душе.

Она уперлась ладонями в драные шланги, пригнулась и широко развела ноги. Сомм осторожно вошел и едва не взорвался. Стало нестерпимо скользко, сомодел как бы дотягивался до маковки черепа, и Сомм боялся лопнуть.

— Не спеши, — наставляла Планета Путина. — За грудь, если боишься не выдержать, не хватайся. И за бока. Вообще не прикасайся ко мне, только тихо двигайся взад и вперед.

— Я тебя тоже полюбил, — глупо пробормотал Сомм. Он сказал правду, хотя всего лишь хотел отвлечься.

— Это очень хорошо. Теперь вставь выше. Откуда опорожняются. Только ненадолго, там туго, и ты сорвешься.

Это оказалось самым трудным, но сильный рыбьим духом Сом совладал и с этим.

— А если родятся дети? — спросил он только с тем, чтобы снова отвлечься.

— Они не родятся, — возразила Планета. — Давай мне его сюда, в рот. Родится кал, как и положено разумным существам.

Сомодел, сомородный орган, хоронился в забрюшинном пространстве и умел выдвигаться на половину локтя Почвенника. Уже без чешуек, откровенно мясной, он с трудом поместился у Планеты во рту.

— Ну и ну, — промычала Путина. Поспешно шевельнув языком, она извергла из Сомма пол-литра жидкости, сильно отдававшей лососевой икрой. — А запах рыбьего жира обожаю с детства. Сегодня диета, — обронила Планета непонятное слово.

— Болт у тебя будь здоров, — продолжила она, одеваясь. Опустошенный и влюбленный Сомм стоял дурак дураком. Заметив это, Планета перестала быть вульгарной, помогла ему замотаться в тряпье и ласково взяла за руку.

— Вон там отсек, — показала она.

Чуть видная, сливавшаяся со стенкой округлая дверь с кодовым замком и поворотной, как у сейфа, ручкой. Высокое напряжение. Табличка — череп с костями неизвестного существа. Четыре титановые ступеньки. Решетчатые. Без перил.

6

— Меня-то, такую рожу, хоть не сразу сожгут? — не выдержал Сомм.

— Что ты! — рассмеялась Планета Путина. — Тебя там только и ждут. Гейзер Чуркиной просто не терпится на тебя посмотреть. И не только, — добавила она со значением.

И Сомм неожиданно осознал, что навсегда расстается со всем — Сомом, односельчанами, лучевой нагрузкой, взорванным городом. С лесом, местами необъяснимо вечнозеленым, где водились невиданные существа. С Жеребцами, Орланами, Ветрунами, Змееглавцами и Шатунами. С вечным, но уже въевшимся в измененные клетки морозом. Вероятно, с непрошибаемой тьмой и снегом. Кострами, водой, налетами Почвенников. Россказни старости он уже потерял. Стало жаль всего этого — извращенной тоской по гнусному, но привычному. И только вскипевшая в Сомме любовь не дала ему повернуть назад, пренебрегая Детьми Котов и Крыс.

Путина прошлась пальцами по невидимым, утопленным кнопкам. Щелкнула ручка. За дверью оказался широкий люк, который поехал назад, как оконечность толстого стержня, а тот тонул где-то в глубинах горных пород. Пространство освобождалось. Вспыхнул теплый свет — домашний, сказал бы Сомм, знай он, как тот выглядит. Сомм почему-то ждал мертвящего, белого. Сбоку растворилась дверца, сливавшаяся со стеной.

— Вот и вы, наконец-то!

Распростерши объятия, вошел благообразный пожилой человек в обтягивающем белоснежном трико. Одежда была увешана коробочками, линзами, проводками. Пухлые кисти были упрятаны в медицинские перчатки.

«Лекарь», — почему-то сообразил Сомм.

Но ошибся.

— Преподобный Космос Гундяев, — представился вошедший. — Исповедник и пастырь данного сектора Бункера.

Сомм промолчал, глядя непонимающе.

Космос сделал широкий круговой жест рукой.

— Все, что построено под землей, называется Бункером, и это один из его секторов. Эй, голуби мои сладкие! — призвал он, заметив, что Путина и Сомм чересчур неприкрыто себя ощупывают. — Прошу вас не здесь. У вас будет достаточно места для грешных утех.

— Ты не пострадала, моя милая? — заботливо обратился к Планете преподобный.

— Ни капли. Было забавно, когда меня вознамерились съесть кошки.

Гундяев не развеселился.

— Это не дело. В следующий раз надо снабдить их кошачьим кормом. У нас тоже водятся кошки, — пояснил он Сомму. — Только они совершенно обыкновенные и бесподобно мурчат, если чесать за ушком. У нас в своем роде Ноев ковчег. Здесь сохранилась вся нормальная живность, какую удалось уберечь. Она живет в зоопарке. Тебе ведь известно про Ноя?

— У их старосты была Библия, — сказала Планета Путина. — Сшитая невесть из чего.

— Ты ее выбросила, — с горечью напомнил Сомм.

— Я никогда ничего зря не выбрасываю, — возразила та и вынула фолиант из межъягодичного пространства, где, Сомм мог поклясться, минутами раньше было просторно и пусто. — Но старосте не повезло. Он угодил под резак вместе с Детьми Котов.

— Все мы возляжем под этот резак, — кротко утешил ее Космос. — Так что же: там есть про Ноев ковчег?

— Немного есть, — сказал Сомм.

— А еще?

Преподобный взял Библию и принялся ее листать.

— Да, чего тут только не найдешь, — пробормотал он сдавленно, но, как почудилось Сомму, с одобрением. И вклеено, и дописано… Вот это, например.

Он начал читать. За сильно попорченным временем рассказом о целовании Суса шло следующее, начертанное на другой бумаге и другими буквами:

«Василий Сталин исступленно гвоздал каблуком извивающегося жовто-блакитного червя.

«Ахррр! Ахррр!» — рычал Василий. Слов у него не осталось.

Уже довольно давно на мир пала тьма. Но не совсем. Еще сохранились отдельные люди, которым было дорого дорогое.

За спиной у Василия расцвел ядерный гриб.

«Уходим», — молвил старец Дристобор, творя дезактивирующую молитву…»

Это был древний и темный по смыслу фрагмент, восходивший еще, быть может, к досусовым временам. Соом не понимал его и видел в нем описание чудес, произошедших сразу по возвращении Суса, которое по чьей-то непонятливости переместилось из конца книги в ее середину.

Космос пытливо всмотрелся в Планету.

— С ним-то ясно, — произнес он. — Ну, а ты? Ты сумела в него влюбиться?

— Истинно реку тебе, отче, — ответила та, что — да. Он совершил для меня подвиг, пришел мне на выручку. Нес меня. У него такой… такой многообещающий уд…

— Вас проверят на полиграфе, — предупредил Гундяев. — Это условие пари. Возьмут анализы, определят гормональный состав. Но я рад за тебя, дочь моя. Запись уже достаточно убедила меня в твоей искренности. Ты обрела нечто дорогое и важное, ценное для тебя лично.

— Да уж не Ракете Рогозину давать, — усмехнулась Путина. — Там такие жабры… если поиграть в них кончиками пальцев, но перед этим подстричь неровно ногти..

— Избавь, — отмахнулся преподобный. — Я тоже слаб и рискую соблазниться.

— И что? В соблазне же подвиг.

— Да, но годы гнетут меня… А искушения множатся в угоду Махогу. Сейчас, мой дорогой… я не ошибся — Сомм? вам устроят маленькую экскурсию.

Странно, но тот его понял.

— — Конечно, экспозиция будет скромна, всего не обойти и за нашу долгую жизнь, но кое-что я вам покажу как лицо духовное и ответственное за развитие юноши в правильном направлении. Мы начнем с галереи портретов — живописных, фотографических, стереоскопических, восковых. Увидим посмертные маски основателей Бункера, если от тех хоть что-то осталось. Но для начала вам, разумеется, придется привести себя в порядок. Планета!

— Да, преподобный? — присела в реверансе Путина.

— А вам, — спохватился Космос, — не режут слух наши имена. «Планета», например. Ведь это не имя, это наименование небесного тела.

— Да нет, — пожал плечами Сомм. — Мы ведь тоже разные Бобры, Сомы, Вепри, Лоси. Каждому свое. По ранжиру, — добавил он совершенно невозможное для себя слово.

— У нас элементы телепатического обучения. Да, у каждого своя стезя, каждому — по заслугам, свое. «Jedem das Seine» — так было начертано на вратах одного древнего учреждения. Между прочим, не бессмысленная фраза.

— Что такое сафари? — спросил Сомм.

— После, мой мальчик, после. Чтобы усвоить это, понадобится некоторое духовное просвещение. Будь любезна, Планета, отведи Сомма поочередно в дезактивационную — мытья вам вместе, так что можете немного развлечься. Потом — под сканер и в лабораторию. Генетическую — обязательно. И в душ, само собой! Там тоже будет возможность снять напряжение. Потом Сомма должным образом переоденут, и мы перейдем к делу. Любишь его? — вдруг свирепо осклабился он.

— Люблю, — без запинки ответила Планета Путина. — С первого взгляда.

— Большая редкость, но случается. А ты ее? — Гундяев вперил в Сомма взгляд, какой тот видел только у Орланов.

— Больше себя самого.

— Фантастическая удача, неслучайное пари. Я верю вам, молодые люди, но проверю. Давайте же начнем.

Он что-то произнес в пустоту, и разошлись новые двери. Впереди протянулся коридор с обещанными снимками, картинами и изваяниями.

— Бункеров тьма, — словоохотливо поделился Космос, шагнув за порог. — По возможности они соединены. Их строили еще во времена Второй войны, снабжая всем необходимым на многие годы вперед. С приходом к власти пращура твоей возлюбленной строительство резко ускорилось и приняло международный характер. Его обсуждали на разных — саммитах…

— ?… — еще не понял Сомм.

— Высоких встречах, собраниях. Великих Семерок, Восьмерок, Четверок, Двадцаток. В том числе и тет-а-тет.

— А?

— Наедине друг с другом. Идемте же, друзья. Вот статуя предка нашей Планеты, который по праву считается одним из главных создателей данного Бункера.

И Сомм уставился на золотую носатую и лысую фигуру, стоявшую на персидском коврике босиком и в кимоно, руки в боки. Обнаженная грудь, маленькие круглые глазки, чем-то похожие на соммовы. Сходства с Планетой не было ни малейшего, и он об этом сказал.

— Прошла тьма веков, — пожал плечами Гундяев. — Мы все утратили внешнее сходство с пращурами. Правда, в некоторых угадываются дорогие черты.

Коридор был пуст. Очевидно, здесь никого не боялись и в случае чего распыляли потайными орудиями. А может быть, выстреливали сильнодействующими средствами или как-нибудь быстро сводили с ума.

Сомм, Космос и Планета были одни.

— Почему у нее такое необычное имя? — спросил Сомм.

— В согласии с величием Махога вообще. Здесь во всем отражается нечто мощное, разрушительное, грозно, ну или уж слишком заметное, выдающееся. Мой предок якобы поклонялся человеку-Сусу, однако я служу Махогу и Сатане, а потому зовусь Космосом, ибо он бескраен. Планета грандиозна и прекрасна. Она планета вся. Все потомки первых колонистов выбрали себе яркие, зачастую пламенные имена. А вы по собственной воле нареклись Сомами и Вепрями. Вы — твари, мы — конструкторы. Но начнем же обход.

7

Коридор оказался не настолько безлюдным. Статуя лидера была необоснованно велика, и за ней прятались Почва Ле Пен и Спутник Гагарин. Оба румяные, мускулистые, загорелые они неожиданно выскочили и заключили Планету Путина в объятия. Космос Гундяев взирал на эту шалость добродушно.

— Вернулась! Цела! — закричали они хором.

— А Сомм-то каков! — порадовался Спутник. — Прямо лягушонок в коробчонке!

— Не смей! — Планета показала ему кулак.

— Ну, теперь мы тоже на такое же сафари. Теперь нас не удержать. И сразу же — диаконский чин: слышите, Космос?

— Да поспоспешествую, — отозвался тот, оглаживая бородку.

— Почему на такое же? — спросил Сомм, на сей раз уточнив вопрос.

— Потому что любовь же у вас. — Ле Пен сверкнула лазоревыми глазами.

Гундяев решил уступить.

— Во все времена молодежи нравилось поохотиться, — улыбнулся он. — Я вижу в этом обычный спорт.

— А того, что мы люди — не видите? — сдерзил Сомм.

— Это не совсем так. Проповедь будет дальше, но считай, что отчасти она уже началась. Вы сами причислили себя к рептилиям, земноводным, пернатым, парно- и непарнокопытным. К ежам и страусам, которые скачут в запустении. Даже к бактериям и амебам. Некоторых мы сохраняем для изучения. Между прочим, мы собираемся вскрыть вашего Сома. Напластовать его, ибо он похож на древо, по годовым кольцам которого можно кое-что выяснить об истории мира. «Не все мы умрем, но все мы изменимся», — примерно так сказал ваш апостол. И да, под Сусом умерли не все, но изменились основательно — я бы даже выразился: капитально. А мы, как видите, сберегли даже старую речь. И славьте вашего Суса за обретение ваших истинных обличий — гиен и крокодилов. Потому на вас и охотятся. Благо мы обитаем в Геенне. Мы не меняемся, мы закаляемся.

— Ты дашь его мне? — спросила у Путиной Почва, кивнув на Сомма.

— Конечно,

Ответ поразил его. Сомм и помыслить не мог разделить нежданное чувство.

— А мне? — взметнулся Гагарин. — Вы так уже делали?

Почва и Спутник легли у ног статуи валетом и принялись остервенело раздеваться, помогая себе белоснежными зубами.

— Но не здесь же, — остановил их Космос. — Не перед ликами предков. Хотя, впоследствии возможно… — О чем-то поразмыслив, он заметил: — Впрочем, я допустил неточность. Мы тоже изменились: стали здоровее, сильнее, живем сотни лет, ежеминутно готовы к соитию. А наши имена! Вспомните свои и оцените наши: Восток Иванов. Магма Чаплина. Мантия Ельцина. Вулкан Медведев. Ядро Трамп. Чернозем Михалков. Пламень Асад. Марид Хусейн. Чем Кем Им. Астероид Фюрер. Девочки Геббельсы — Пояс Астероидов, среди них есть Церера, Ганимед, Каллисто… Все они некогда умерли, но сохранился годный генетический материал… Наша гордость — сиамский близнец Ленин-Сталин. Похотлив, как морская свинка. Имеется Буря Кобзон — поговаривают, что еще тот самый, живой и настоящий. Орбита Меркель. Архипелаг Обама. Ракета Рогозина. Метеор Эрдоган. Пламень Каддафи. Уран бен Ладен. Да можно без конца продолжать… Нас нарекли звучно и гордо. Идемте, почтим их великих предков.

Все четверо двинулись по коридору.

Сомм в этой экспозиции не знал никого. Староста не называл ни одного имени. На месте Ракеты Рогозина вообще висела пустая рамка.

— На реставрации, — почему-то смутился Гундяев.

— А как вы поступаете с теми, кого не сберегаете для изучения? — осведомился Сомм.

— Травим их, как и положено на сафари, — удивился вопросу Спутник. — Поверхность тоже не лишена интереса. На для нас сразу и заповедник, и аттракцион.

— Что такое аттракцион?

— Каруселя с лошадками, — издевательски объяснила Почва. — Спутник, я уже мокрая. Я хочу его, тебя. Я хочу всех.