Бесплатный фрагмент - Мозаика жизни

1. Мозаика жизни, но не вся жизнь

«Оправдание моё в искреннем желании высказать правду, как я её понимаю. И кто знает, сколько раз я, сама не подозревая, мифом буду замещать правду, уже забытую на этом лоскутном одеяле жизни».

Л. Улицкая

Жизнь моя была такая же, как у многих представителей моего поколения. Она сталкивала меня с интересными людьми и явлениями времени. Вот о некоторых этих встречах я и хочу написать. Я благодарна судьбе, что хватило ума не пройти мимо них, запомнить и, в меру своих возможностей, оценить.

Дневников я не вела, многие подсказки уничтожила сама жизнь. В моей жизни есть моменты, о которых я и вспоминать не хочу, и думаю, что и окружающим они неинтересны. А пишу всё это, потому что, говоря языком молодых, мой старший сын, Сандрик, «достал» меня. Стоит мне вспомнить и рассказать какой-нибудь «случай из жизни», как слышу: «Запиши то, что ты сейчас рассказала. Запиши!» А я знаю, что мои «устные рассказы» лучше, чем записанные. Может быть, когда-нибудь обзаведусь диктофоном, но пока начала и упорно продолжаю писать.

Но прежде, чем рассказать о конкретном, немножко об истоках. Процитирую беспощадную Людмилу Улицкую. «Хорошо вам, атеистам. Единственная мера всему — собственная совесть. В вашей католической Италии церковь всегда победительная. Потом, ничего не поделаешь, на Западе церковь слита с культурой, а в России — с бескультурьем… В России церковь отвыкла за советские годы быть победительной. Быть гонимой и униженной ей больше к лицу. Но вот что произошло — с переменой власти наша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будем любить вас. И воровать, и делиться… И церковный народ принял это с ликованием». (Как на меня разозлится Сандрик. Боюсь, попытается уничтожить предыдущую часть. Не разрешаю!) Интересно, как у нас в Грузии? Ведь я родилась в православной Грузии, а крестили меня в католической церкви. И вообще, откуда я и зачем? На последний вопрос ответа никогда не будет, а вот откуда?

2. Откуда

Родилась в 1937 году. Отец мой, Иван Семёнович, из небольшого городка Ахалцих, который находится на пути многочисленных вторжений Турции в Грузию. И сейчас здесь можно найти наконечники от средневековых оружий. Существует книга (сама читала, но, увы, не запомнила ни автора, ни год издания, а название ориентировочно «Происхождение грузинских фамилий»), изданная, кажется, в Тбилиси, в первой половине 20-го века, где указано: «Игитхановы, ранее Гмирадзе». Об этом позднее указано в статье газеты «Боржоми».

В семье моего отца бытовала легенда, не подтверждённая специальными изысканиями членов семьи, но косвенно подтверждённая фактами истории. Легенда следующая: когда истекающая кровью Грузия послала своих представителей в Россию, «так мол и так, стоим фактически на страже нашей общей православной религии, защищаем её от общих врагов от представителей мусульманской религии, которые вместе с попыткой уничтожения нашей религии, уничтожают и православных. Нужно вместе противостоять этому злу, помогите!!!» Россию в этот период не интересовал далёкий юг. Интересы её власти были на западе. Тогда некоторые грузины обратились к Ватикану. Ватикан решил: кто хочет остаться христианином, пусть переходит в католичество и на них будет распространено условие договорённости с османской империей — католиков не трогать! Для крещения в католичество были присланы католические священники-армяне, отсюда такие «оригинальные» переименования грузинских фамилий. Сейчас грузин-католиков около 50 тысяч. Компактно они проживают в основном на границе с Турцией. В число католиков Грузии входит и семья моего отца.

Молодые представители семьи в основном сегодня переходят в православие, тем более, что один из родителей, часто православный. Это их выбор, молодых. Моих мальчиков, мой православный муж тоже крестил в православной (Дидубийской) Церкви. Я, по мере возможностей, помогала ему.

У моей бабушки Мариам, матери отца, было пять сестёр. Когда моя прабабушка должна была родить седьмого ребёнка, мой прадедушка, дровосек, пошёл в лес и стал молиться: «Боже, подари мне сына, я подарю его тебе». Родился сын. Дровосек смог его обучить в иезуитской семинарии. Сын оказался очень способным мальчиком. Учился очень хорошо, знал несколько иностранных языков и, когда вырос, очутился вместе с двумя сёстрами-монахинями (моими двоюродными бабушками) в Ватикане. Там умерла и похоронена одна из них. Мой двоюродный дедушка с сестрой вернулся в Грузию. Были частыми гостями, как мне рассказывали, местного КГБ, к счастью без серьёзных последствий. Моя бабушка меня водила к своей племяннице (дочери самой младшей из сестёр), у которой жили старики, приехавшие из Ватикана. Я помню, как к ним приехали гости из Ватикана. Один из них был француз, а двое других — итальянцы. Они приехали из Москвы, где были по каким-то религиозным делам и, кажется, испросили разрешения у самого Сталина посетить Тбилиси и старого единоверца.

Бабушка моя, ревностная католичка, в годы войны, когда на фронте находились её три сына (мой отец был младшим), молилась каждый день троекратно. Все трое вернулись с фронта. Как-то она начала учить меня молитве «Ave Maria». Узнав про это, мой отец сказал ей: «Не порть, пожалуйста, моего ребёнка». Бабушка перестала меня учить.

Другая бабушка, мать мамы, была тоже очень верующей, григорианкой, но почему-то очень не любила священников. Вот так.

В школе с пятого класса я была председателем совета дружины, а потом секретарём комсомольской организации школы. Вообще-то, я всегда чувствовала себя внутренне робкой, но почему-то этого не очень замечали в школе. Может быть потому что училась я очень хорошо. Память была отличная, а уроки в большинстве случаев делала на переменах, в тот же день, когда задавали домашние задания. Особенно легко мне давалась математика, я её просто любила. Где-то в 6—7ом классах я увлеклась живописью. Т.е. я не рисовала, даже не пыталась, а с увлечением рассматривала, по-своему изучала репродукции великих, по возможности ходила по музеям, и вдруг поняла, что в девяти случаях из десяти не понимаю, что в картине происходит, чем так озабочены персонажи картин. Тогда я была очень конкретным человеком, пошла к завучу школы и поставила прямо вопрос: почему нас не учат истории религии? Ведь иначе мы не станем образованными людьми! Шёл 51-ый год двадцатого столетия. У завуча округлились глаза. «Не смей повторить этот вопрос! Никогда!!!» А я начала искать Библию — главную книгу. Я увидела впервые Библию у моей соседки Наташи, моей ровесницы. Это была русская семья, живущая на первом этаже нашего дома — «Дома ударников». Но Наташа не решилась одолжить мне её, побоялась реакции взрослых членов семьи. Соседи шептались, что семья Наташи — сектанты: то ли баптисты, то ли ещё кто-то. Не знаю.

Первую Библию мне подарил Сандрик, мой старший сын. И я её прочла впервые в возрасте 60-ти лет. О религии, о её течениях, истории я узнавала в течение всей жизни отрывками, случайно, в основном читая вовсе не религиозные книги, но написанные религиозно образованными людьми.

В таком пёстром мире я родилась, росла, но меня в этом мире очень любили. Даже однажды моя двоюродная сестра Ира, с обидой сказала: «Почему тебя они (бабушка и дедушка) любят больше, чем меня?» Не знаю почему. Честно. Но любили.

Долгие годы маленький городок Ахалцихе (в переводе с грузинского — «Новая крепость») считался городом не большой значимости, заштатным. Но он был расположен на границе СССР с Турцией и в советское время, чтобы доехать до него, надо было запастись специальным пропуском и во время поездки представлять его военнослужащим советской армии.

И вот, летом 2012 года экран телевизора в Тбилиси вдруг взорвался замечательными кадрами. Рабат, район Ахалцихе, где родился мой отец, возродился. Его отреставрировали. Это было место, где рядом стояли православная и католическая, григорианская (армянская) церковь, синагога и мечеть. Кадры ошеломляли. Звонили и спрашивали «видела ли?». Видела! Вспомнила рассказы отца о Рабате, ведь он родился в этом районе. У него был хороший голос, и мальчиком он пел в хоре католической церкви. Мои двоюродные брат и сестра, их семьи, поехали в Ахалцихе, полюбоваться Рабатом и пришли в восторг. Да, многое утрачено, нет руин. Но восстановлен и как красиво! А руин церквей в Грузии достаточно. Открытие Рабата отметили грандиозным фейерверком и концертом замечательного неувядаемого Азнавура. Это я сама смотрела по телевизору.

3. Мой Тбилиси и монисто

Я очень люблю Тбилиси. Очень. Почему? На мой взгляд, странный вопрос. И когда я об этом задумываюсь, всегда вспоминаю одно и то же. Я прилетаю в Тбилиси и выхожу из самолёта на верхнюю площадку трапа и вдыхаю тбилисский воздух. И всё. Я тбилисская девушка, женщина, бабушка.

Я жительница Тбилиси. Здесь, наверное, много недостатков. Но это всё моё. И такой я умру. Многие ругают своих детей. И такие, и сякие, и этакие. Я молчу. Да, мои хорошие, но сделали всё, чтобы лишить меня главного — Тбилиси, моего Тбилиси, нехорошего, с недостатками, но моего. Когда в молодости я поступила в аспирантуру и начала учёбу в Москве, то почти каждый вечер выходила из общежития и от Донского проезда (ныне ул. Стасовой) шла в сторону полукружья зданий академика Щусева. Сейчас там стоит Гагарин. Мне казалось: ещё миг и я увижу Тбилиси. Но его не было, и я шла и тихо плакала. Как я скучала без него! Как я сейчас скучаю!

Я почти задыхалась в Москве, особенно в первый год учёбы. Знаю, что значит «ностальгия». И ещё я вспоминала. Утро. Я бегу в институт, в ГПИ — Грузинский политехнический институт. Дисциплина в те годы железная. Если я ночевала дома, то в институт иду пешком, а если у бабушки с дедушкой, то бегу к остановке троллейбуса в самом центре города, пробегая маленькие улочки Сололаки. Везде, как цветы, меня встречают немолодые курдианки в своих национальных одеждах. Тогда в Тбилиси была своеобразная традиция: дворничиха — курдианка. В Москве в это время «холодные» сапожники и чистильщики обуви — татары и айсоры. А какие наряды у этих курдианок! Я один раз имела возможность наблюдать как одевалась одна из них, так как одна очень приятная пара курдов поселилась в подвале нашего дома. Он — истопник, она — дворничиха. Тогда каждый дом отапливался отдельно. В наш многоквартирный дом каждый год в конце лета привозили уголь для зимнего отопления. Жильцы выходили и проверяли: хорош ли уголь, сухой ли, достаточно ли его и помогали загрузить в подвал. Подвал был огромен. Тянулся на 5 подъездов.

Упомянутая выше пара быстро обзавелась большим количеством детей и вскоре под всеми подъездами жили семьи курдов, отпочковавшиеся от родителей. Итак, я один раз наблюдала как одевалась прародительница, живущая в нашем подвале. Она ждала ребёнка, хотя вокруг уже бегали её внуки. На ней была холщёвая юбка, на которую курдианка одевала, укреплённую на верёвочке или тесьме, плиссированные прямоугольные кусочки тканей, шириной 0,5—0,7 метров и длиной до пят. Таких фрагментов юбки — с десяток. Каждый кусок — одноцветный. Цвета все яркие — жёлтые, красные, синие, фиолетовые, зелёные. Слегка накладываясь друг на друга, они создавали ощущение буйства красок на фоне ясного, солнечного тбилисского неба. Тесёмки поочерёдно завязывались на талии, и обладательница этих восхитительных юбок наводила порядок на улицах Тбилиси, поливая улицы из огромных леек, объёмом в 2—3 крупных ведра. Ткани для фрагментов юбок были в основном атласные. Из одного из них шилась кофточка с оборками и в обтяжку. А на груди струились бусы и экзотические монисто, маленький образец которого лежит передо мной. Даже не помню, откуда он приблудился.

Этот кусочек состоит из двух серебряных монет. На них написано «10 коп. 1916». На другой стороне — двуглавый орёл. На гурте каждой монеты приварены 4 кружочка. Монеты соединены друг с другом посредством двух других маленьких кружочков.

Иногда в таких монистах сверкали и звенели по 50 и более монет, а также бусы из янтаря и других камней, натуральных и искусственных. Возможно, этот набор составлялся по каким-то правилам, об этом я вряд ли уже узнаю, а тогда не спросила.

Теперь все курдианки, даже немолодые, одеты обычно, по-европейски и их с виду не очень отличишь от грузинок.

Этот процесс начался в 60-е годы и уже завершён, а мне немного грустно, потому что исчезли эти милые дамы, которые как цветы на асфальте украшали улицы Тбилиси и иногда ворчали на нерасторопных прохожих, которые не очень ловко увёртывались от их огромной метлы или от брызг леек.

Когда я писала всё это, Дато мне прислал смску. Сандрик приехал в Ленинград, в командировку (не хочу и не могу написать — в Санкт-Петербург) и вчера вечером они в кафе «Авлабар» ели хинкали и аджарские хачапури. Дато был очень доволен. Когда-нибудь он поймёт, что он потерял! Авлабар. Хозяин этого заведения, несомненно, тбилисский армянин. В Авлабаре и сейчас компактно живут тбилисские армяне. Догадываются ли об этом русские, которые в Ленинграде недалеко от Исаакиевского собора заглядывают в кафе «Авлабар», знают ли, что это кусочек Тбилиси с его особенностями?

4. Война. Бабушка

За свою долгую жизнь, я, пока что, пережила две войны. Первая — это Великая Отечественная (или Вторая мировая), а вторая — которую Россия вела на территории Грузии несколько дней в 2008 году, «принуждая к миру», слегка отдохнув после чеченских войн. Здесь я речь веду не о второй, потому что эта война не воспоминание, а почти сегодняшний день, а вспоминаю ту, которая началась в 1941 году, когда я, совсем маленькая, лежала в инфекционной больнице со скарлатиной, и, стоя на подоконнике палаты, махала рукой папе, который на второй день войны, уже в военной форме, прощался со мной и с мамой.

Эта война многое определила в моей жизни и прежде всего то, что я пошла учиться в русскую школу — таково было желание отца, высказанное им в письме маме, написанном им во время тяжелейших боёв в Керчи, в начале войны.

Фашисты, как известно, не были на территории Грузии, но они рвались к ней. Конечно, им, прежде всего, нужна была бакинская нефть. Но, перейдя Главный Кавказский хребет, они должны были пройти Грузию, чтобы войти в Азербайджан. Напряжение было колоссальным. Его чувствовала даже я, совсем малышка. Период с момента выписки из больницы, мой отказ ходить в детский сад, чтобы мама смогла работать и переезд на житьё к бабушке с дедушкой — это полный провал в моей памяти. А вот жизнь у бабушки до окончания войны и приезда с фронта отца проходит передо мной с дотошной кинематографической чёткостью. И мне очень хочется зафиксировать здесь значительные для меня моменты этой жизни. Потому что, мне кажется, что именно в этот период было заложено многое из того, что впоследствии стало определяющим в моей жизни. Привычки, характер, восприятие жизни, событий её и её изгибов… Образовался «стартовый капитал», и позитивный, и негативный, всей жизни. Я не знаю, права ли я с точки зрения науки, многих наук (психологии, медицины, педагогики и т.д.), но почему-то я в этом уверена.

Первое воспоминание из этого периода. Утро, всё старшее поколение ушло на работу. Мама, её сестры, дедушка. Дома я и бабушка. Бабушка была неутомимой и малоразговорчивой труженицей! Но в доме всё время слышна речь. Радио. В нашей семье в годы войны радио не выключалось. Это довольно большой, чёрный, круглый предмет, стоящий на комоде, из которого целый день был слышен звук. Регулировалась лишь высота звука. Это первая картина, которая возникает передо мной, когда я вспоминаю Великую Отечественную.

Мы знали всё, что передавалось о передвижениях наших войск. Отступление и наступление. Каждое движение. Всё это отмечалось на карте, переживалось. Мы были уверены, а сегодня я нигде не встречала противоположного мнения, что нас точно информировали о каждом свершившемся действии на фронте. О каждом отступлении и наступлении. Ничего похожего на сегодняшнюю работу СМИ. Могла быть невольная ошибка, но не враньё. Военные корреспонденты реально рисковали жизнью, добывая факты. Результаты их работы никогда не воспринимались с учётом коррекции на реакцию «рейтинговых мира сего», «мнение народа» и «патриотизма». Честность и порядочность лежала в основе связки «подача факта — получение информации». Это про информацию.

Но какие классные передачи транслировались в это время по радио: детские, музыкальные, литературные, театральные, искусствоведческие! Это было то, что обозначается всегда термином «высокое искусство». До сих пор помню, например, передачу про композитора Грига. И сейчас, после той передачи, кажется, что по нескольким тактам я узнаю его. Это всё вливалось в меня широким потоком. Шлифовало, развивало вкус ребёнка. Насыщала его фактическим материалом, переносила в мир прекрасного. Я часами могла, не шевелясь, слушать радиоспектакль, концерт, подборку стихов, искусствоведческие передачи. И ещё обнаружилась одна деталь, которая восхитила меня. Это музыкальный слух моей бабушки. Заглянув в комнату, где сидела я и зачарованно слушала что-то, она без затруднения могла сказать: «поет Лемешев», или «слушаешь Бадридзе?» или ещё кого-то, или «это исполняет такой-то хор», или «это из оперы…». И всегда точно!

Я выросла и понимаю, что я так не могу. Но зато не очень удивилась, увидев, что, смотря со своего балкона на столб дыма над горевшей тбилисской оперой, бабушка горько плачет. На мои утешения она ответила: «Эх, девочка, ты не поймешь. Ведь моя молодость прошла в этих стенах. Я знала, где какая щербинка была на какой ступени лестницы». А ведь она никакого отношения не имела ни к вокальному искусству, ни вообще к музыке. Просто слушала. Просто посещала оперу.

На моей памяти здание оперы горело два раза. Всего, кажется, это случилось три раза. В последний раз, когда я уже работала в ГрузНИИТП и Шура Пичхадзе, зав. отделом химической технологии, показал мне образцы обгоревшей ткани, вырезанной из кресел оперы и принесённой в наш институт для определения причины возникновения пожара. Нет ли следов воспламеняющихся и воспламеняющих веществ? След был. Мир не без «добрых» людей. Как давно это было!!!

В послевоенное время и в период, когда я училась в Москве, в аспирантуре, в Тбилиси была система продажи абонентов в оперу и в драматические театры города. Наша семья, как правило, покупала по два абонемента в оперу (обязательно) и в какие-нибудь драматические театры. Последние каждый год менялись. Но опера в Тбилиси была одна! Кто воспользуется абонементом, решалось обычно по ситуации, спокойно. Конфликтов на этой почве не помню. Приоритет принадлежал мне. Старшие, как правило, уже слышали или смотрели спектакль. Особенно активно абонементом пользовались мама и бабушка в те годы, когда не стало ни дедушки, ни папы, а я училась в Москве. «Мы в какой-нибудь театр ходили каждую неделю» — позже рассказывала мне мама. «Даже соседи замечали это и добродушно слегка посмеивались. „Опять наши театралки пошли. Куда сегодня?“ А вечером, дождавшись, расспрашивали о впечатлении от увиденного». Я вспоминаю, что абонемент в оперу гарантировал посещение одной премьеры и выступление двух гастролёров. Гастролёры часто посещали Тбилиси, этот гостеприимный, красивый, чётко аплодирующий, даже при небольших удачах, город.

В годы войны у нас с мамой появилась традиция всю неделю обсуждать один вопрос: а куда мы пойдём в воскресенье? Вариантов было несколько. Это: пойдём в свой дом, на Сабуртало, в «Дом ударников» (откуда мы временно переселились к бабушке в Сололаки), в зоопарк, в цирк или в оперу.

Первый раз мы с мамой пошли в оперу, когда мне ещё не было пяти лет. Мы с мамой так решили, но почему-то в то воскресенье, утром, с 12-ти часов, шла опера Гуно «Фауст». Мама заколебалась, я расстроилась. Тогда мама сказала: «Мы решили, и мы пойдём в оперу». «Исецкий тоже будет петь» — проговорила бабушка. Исецкого я запомнила, потому что с ним связана сплетня, которая будоражила тбилисцев. Известный солист тбилисской оперы умер от сердечного приступа в доме любовницы. Об этом долго судачили. Вот, и я до сих пор помню. Безобразие, ведь сколько забыто. Но, видимо, это неизбежная сторона нашего сознания.

В опере я пришла в тихий восторг. В тихий, потому что громко я никогда свой восторг не демонстрировала. Не делаю этого и сейчас. Не умею. Не хочу. Это у меня от бабушки, от её воспитания. В опере сначала всё шло хорошо. Но вдруг на затемнённой сцене взмах чёрного плаща с красной блестящей подкладкой и зловещий голос: «Сатана там правит бал, там правит бал…» Я в ужасе спрятала голову в коленях, сидящей рядом мамы. Она обняла меня. Мне стало легче. Так я просидела до окончания оперы. Такое тоже было.

В годы войны, в дошкольном возрасте я научилась читать. У бабушки в шкафу я обнаружила две связки довоенных журналов. Одна связка — «Огонёк», другая — «Вокруг света». Там же лежала книга Тарле «Наполеон». Первое, что я посмотрела, были журналы «Вокруг света». Там было много интересных картинок и мне очень хотелось узнать, что там происходит, что это такое. Объяснение было в статье, к которой относилось фото. Я начала просить маму прочесть мне. Я её очень ждала после работы. Узнав, который час, я спускалась по лестнице вниз и напряжённо, стоя у последней ступени, смотрела на другой конец небольшого Петхаинского переулка, куда должна была завернуть с улицы Энгельса, идущая с работы, мама. Я бросалась ей навстречу. Мы обнимались и, крепко взявшись за руки, дружно и быстро преодолевали 105 ступенек Петхаинского подъёма. Быстро, потому что были молоды.

Я очень торопила маму, которая каждый день на перерыве слушала сказки и должна была пересказать их мне. Очередную сказку ей рассказывала одна рабочая производства, которая их знала множество. Почти каждый перерыв она, подружившись с мамой, прибегала к ней в бухгалтерию и рассказывала с продолжениями, для пересказа мне. Кое-что мама даже записывала, чтобы не забыть. Иногда мама по дороге, в день зарплаты, покупала мне детскую книжечку, которую тоже вечером читала мне. Я и сейчас, когда пишу об этом, вижу молодую маму, сидящую на тахте, и себя, прижавшуюся к ней и с наслаждением слушающую маму. Видимо, одновременно с этим я заучивала буквы. Специально азбуке меня не учили, но всегда отвечали на вопрос, когда я выясняла, как звучит эта или та буква. Во всяком случае, я понемножку стала читать «Вокруг света» и «Огонёк». В итоге к моменту, когда мне надо было уже идти в школу, я читала довольно бегло и даже прочла с собственными купюрами Тарле «Наполеон». (Всю жизнь борюсь с таким «методом» чтения, заставляю себя прочитывать то, что мне кажется скучным или ненужным по сюжету, плохо написанным. Есть книги, которые я просто не могу заставить себя прочитать, не могу и всё! Ужас какой-то! Когда я встречаюсь с такой книгой, я пытаюсь заставить себя ещё и ещё раз. Не получается. Всё внутри и даже снаружи сопротивляется. Мне становится некогда, появляются срочные дела… Зато если книга нравится, я её «глотаю» и потом снова и снова возвращаюсь к ней.)

Постепенно я втягивалась и в арифметику. Здесь тоже велика роль мамы. Как-то она даже мне, пятилетней, подбросила таблицу умножения. Очень было интересно. Хотя, огромные счёты, на которых мама пыталась меня учить, очень не понравились.

Но вернусь к войне. Не помню когда, то ли в 41-ом или в 42-ом, к нам из Баку переехала мама бабушки, моя прабабушка. Ей тогда было 60. Тихая, спокойная, очень выдержанная. Тогда в Тбилиси организовывали бомбоубежища, но их было мало и, в случае бомбардировок, в них планировалось пропускать малых и старых. Наше бомбоубежище располагалось в подвале церкви, которая возвышалась перед нашим домом. Из нашей семьи им могли пользоваться только я и прабабушка. Остальные готовились тушить зажигательные бомбы и помогать пострадавшим. Раза два в Тбилиси объявлялась воздушная тревога, но мы с бабушкой отказались идти в бомбоубежище. Это были одиночные самолёты-разведчики противника, которые на большой высоте пролетали над Тбилиси. Тут же включались мощные прожектора, которые начинали шарить по тёмному небу и, наконец, два прожектора «ловили» серебряный самолётик. Вместе они пересекались и вели его долго-долго, пока самолёт не вылетал за пределы Тбилиси. Я как зачарованная, видимо по малости лет, не представляющая всей опасности происходящего, смотрела на это зрелище. У меня был страх, но зрелище мне казалось очень красивым. Ещё не доросла до понимания всей окружающей меня реальности. Сейчас, когда в кино я вижу аналогичные кадры, то я думаю, что в действительности всё выглядело более живописно и выпукло, что ли.

Другой раз тревога застала нас в «Доме ударников», куда мы с мамой пришли ночевать в субботу на воскресенье. Нам очень хорошо было у бабушки, но всё равно мы скучали по нашему дому, нашей комнатке. Услышав противный вой, мы с мамой кинулись по лестнице вниз, в бомбоубежище, в подвал нашего дома. Мимо, расталкивая нас, промчалась соседка по нашей коммунальной квартире, Эрмоне, которая высоко держа руку, несла надетое на вешалку, только что приобретённое новое платье. Но бомбёжка в Тбилиси, к счастью, так и не случилась, и на следующий день весь наш многоэтажный 5-ти подъездный дом смеялся, пересказывая друг другу, как Эрмоне спасала единственную свою ценность — новое платье на вешалке, чтобы платье не помялось.

Мои ожидания прихода из работы мамы на первых ступеньках Петхаинского подъема привели к одному, очень значимому инциденту.

Спустившись к переулку, ведущему от улицы Энгельса к лестнице, я уселась на аккуратно обточенные крупные камни, обрамляющие лестницу на этом участке с двух сторон. Было чуть больше 6-ти часов вечера. Вокруг никого не было. Жарко. Вдруг я заметила на противоположной стороне сторублёвку, лежащую аккуратно на камне. Я кинулась и подняла её. Очень обрадовалась. А вокруг опять никого нет. А я знаю, что у нас в семье всегда туго с деньгами. Покрутилась там минуту-две, помахала деньгой и побежала домой. Взлетела по лестнице и ворвалась в комнату, где за швейной машинкой сидела бабушка, и торжественно положила перед ней сторублёвку. «Это что?» — неожиданно очень холодным голосом спросила бабушка. Захлёбываясь от волнения, я рассказала всё подробно. «Это деньги твои?» — тем же голосом спросила бабушка. Тут я заметила, что она не разделяет моей радости. «Возьми (деньги) и положи туда, откуда взяла. Не свои деньги никогда не бери. Придёт их хозяин и возьмёт». Меня как окатило холодной водой. Мне стало плохо и стыдно. Что-то внутри меня сопротивлялось, но я молча взяла деньги, отнесла их, положила и быстро ушла, чтобы их не забрали при мне. Я была уверена, что это будет не хозяин, а случайный прохожий. После этого случая я не могу прикасаться не к моим деньгам. У меня возникает ощущение, что я могу обжечь руку. А ведь тогда мне было всего 5 лет.

Тогда же случилось ещё одно событие. В детстве я почему-то очень плохо кушала. Заложив кусочек еды за одну щёку, я могла обнаружить его, не проглоченным, через некоторое время за другой щекой. Очень не любила глотать. Была худющая. И, несмотря на это, помню диалог.

— Бабушка: «Когда кушаешь, никогда не держи открытым рот. Жуй с закрытым ртом»

— Мама, усталым голосом: «Мама, да пусть кушает как хочет, лишь бы что-нибудь съела!»

Сейчас, глядя на меня, трудно поверить, что меня дразнили за худобу, а мама водила к врачам: «что не так, что делать?» Врачи успокаивали её, «девочка здорова, потерпите, скоро начнёт полнеть». Так всё и случилось. Были периоды в моей жизни, даже слишком. Трудно в жизни найти равновесное состояние.

А со мной в этот период случилась неприятность. Кто-то принёс вкуснейшую селёдку. Я её ела, по-моему, в первый раз в моей жизни. Съев кусочек, не смогла остановиться. Ела жадно, забыв все наставления бабушки. Ночью я не могла заснуть. Что-то очень кололо в горле. Утром, когда все разошлись по делам, я уговорила бабушку отвести меня в поликлинику. Бабушка не хотела, она заглянула в горло — ничего не видно, наверное, царапина. «Заживёт» — уговаривала она, «а у меня столько дел. Обед, стирка…» Но я настояла и бабушка, ворча, повела меня в поликлинику. Заглянув в моё горло поглубже, врач охнула. Там торчала, широким концом и закрывала глотку, воткнутая в горло, кость селёдки. И я услышала, как фельдшерица, готовя какие-то инструменты, пробормотала: «Ну, вот, теперь будет рёв». Это было сказано очень кстати, потому что я тут же дала себе слово — не плакать! И не издала ни одного звука. Говоря правду, замечу, что врач очень ловко, быстро и безболезненно достала рыбью кость, длиной 5—6 см, и 0,5см шириной в самом широком месте. Половина кости была окровавлена. Бабушке дали валерианку. Домой мы шли молча. Я чувствовала себя счастливой, а бабушка задним числом переживала произошедшее и свою «невнимательность».

Проходило время, менялась ситуация на фронте. Начались салюты. Для дома, в котором мы жили, настали трудные времена. Батарея, которая производила салют с так называемой Комсомольской аллеи (горы, нависающей над центральной и старой частью города), была расположена в точности над нашим домом. К тому же, первые салюты проводились боевыми снарядами. На крышу нашего дома и во двор сыпались осколки и даже гильзы, ещё что-то. Мы, дети, утром собирали осколки. Старая полуржавая крыша плохо выдерживала такой натиск. Дедушка бегал в домоуправление. Оттуда присылали рабочих, которые латали тряпьём и мазутом пробоины на крыше. Точка была поставлена, когда какой-то горячий осколок упал на ногу гостьи, пришедшей к соседям с первого этажа нашего дворика. Так как такой салют ей был неведом, она выскочила радостно приветствовать его. Зрелище с нашей высоты действительно было изумительно красивое, но пришлось вызывать скорую помощь. Всё это дошло, наконец, и до артиллеристов, которые располагались над нами, и нам стало жить поспокойнее.

В эти дни произошло ещё одно событие, взбудоражившее весь двор. Ночью увели тётю Наташу. Она, милая тётя Наташа, очень добрая и приветливая женщина, работающая где-то медсестрой, была, оказывается, гречанкой. Оказывается, взрослые знали, а я — нет. Почему её из-за этого увели, я не совсем понимала. Но особенно я пожалела её, когда бабушка вернулась с вокзала, где она проводила тётю Наташу. Как она узнала, откуда и когда её направляют?! Тогда у меня не возникали эти вопросы. Теперь — да. Она смогла увидеть её и даже передала свёрток чего-то съестного. И оба плакали. Дома бабушка уже не плакала, но ходила очень нервно и говорила, что-то не очень мне понятное. Дедушка вышел на общий балкон и наблюдал, не слушает ли бабушку ещё кто-нибудь.

Бабушка, в общем, была молчаливой особой, но иногда она меня удивляла своими умозаключениями. Например, в дни празднования 50-летия Октябрьской революции, она задумчиво сказала: «Это надо же, обманывая народ, они смогли просуществовать целых 50 лет». Или, однажды, придя домой после работы, я услышала от неё упрёк: «Какие у тебя дети советские». «А какие должны быть?! Что случилось?» Оказывается, придя домой из школы, они на вопрос бабушки, какую рыбу хотите кушать, отварную осетрину или жареный хек, дружно ответили — хек. Бабушка искренне была возмущена. Дать предпочтение хеку!!!

История с бабушкиной соседкой тоже получила своеобразное продолжение. Комнату тёти Наташи получила проводница Люба. Беленькая, пухленькая, голубоглазая, молодая. Была осень. Последняя военная осень. Почему-то в нашей семье было весело. Иногда и во время войны выпадали такие вечера. Сестры мамы весело дразнили меня. Они говорили, что ноги у меня — макароны, а руки — вермишельки. Щекотали меня. Я весело хохотала. Вдруг нам показалось, что мы услышали женский крик. Все сразу замолкли. Тишина. Мы хотели продолжить наши забавы, но весёлое настроение куда-то исчезло.

Через некоторое время со двора стали слышаться крики. Кричала соседка, очень интеллигентная немолодая Саша Немсадзе. Все высыпали наружу. Задыхаясь от ужаса и слёз, тётя Саша рассказала, что она сидела на стульчике перед своей квартирой и увидела, как пришёл любовник Любы — начальник поездной бригады. Он и Люба начали скандалить, и через несколько минут он выскочил во двор и побежал по лестнице вниз, размахивая окровавленным ножом. Тётя Саша стала звать Любу и, не получив ответа, приоткрыла её дверь. Люба лежала мёртвая в луже крови. На следующее утро труп Любы, покрытый простынёй, на которой местами проступала кровь, унесли, и я это видела, стоя на балконе, своими глазами. Потом тётя Саша присутствовала на суде и, придя с его заседаний, собирала весь двор и объясняла случившееся.

Оказывается, Люба болела страшной болезнью, сифилисом, в очень серьёзной форме. В тот вечер начальник поезда даже нашёл какую-то медицинскую карточку, удостоверяющую это. А у начальника родился сын, который заболел, и врачи выяснили, что болела и его жена и сам начальник, заразившись от Любы. И это всё выстраивалось у меня в голове и, хотя я не знала, что такое «любовник», «сифилис» и, вообще, откуда берутся дети, схема всего была ясна. Хотя всё это я слушала, в общем, урывками и вопросов не задавала. Чувствовала, что это неудобно, вызовет неловкость, и ответа я не получу. Но схема мне была ясна, потому и вопросов особенно у меня не было. Детали меня как-то не интересовали. Вот так растёт ребёнок, загружаясь опытом окружающей его жизни.

А потом было безмерное счастье — кончилась война.

5. Керчь, заводской двор, пляж, война

Мне всегда хотелось побывать в тех местах, где воевал мой папа. Прикоснуться как-то к тому, что на грани жизни и смерти. Почувствовать энергетику своего отца, такую добрую, неторопливую, вдумчивую. Когда я была в Польше и побывала в Кракове, я подумала, что в Польше я хотела бы жить в Кракове. И всегда хотела побывать в Керчи. Керченскую часть войны, с самого её начала, папа мне рассказывал, и сегодня этот рассказ представляется мне в виде ясной и чёткой картины.

Первые месяцы войны, наши отступают. Папина часть окопалась у края большого заводского двора завода им. Кирова или Карпова (не помню) в Керчи. В здании завода уже немцы. За спиной у наших солдат — полоса пляжа и море. Чёрное море. Над позицией наших солдат низко пролетают немецкие самолёты. Просто расстреливают наших солдат. Наших самолётов не видно. Прошёл слух, что отдан приказ «отступать». Кто как может. Но куда? За спиной море. Любое движение по линии окопов пресекается выстрелами из заводского здания и сверху, с самолётов. «Не верь» — говорил мне отец, «что снаряд дважды не попадает в одно и то же место. Попадает, даже трижды». Немцы не торопились. Они понимали, что оставшейся горсточке солдат никуда не деться. Наши понимали, что это последний день. Завтра — смерть или плен. Папа набрасывает последнее послание маме. «Я не буду уничтожать партбилет и последний патрон в пистолете — мой. Не верь, если скажут, что я попал в плен. Джулю отдай в русскую школу…» Эту записку он передал маме потом при первой встрече. Напряжение нарастало. У некоторых не выдерживали нервы. Пулемётчик, лежащий рядом с отцом, вдруг вскочил и с криком «а-а-а» побежал по заводскому двору. Его тут же расстреляли. Стреляли с двух сторон. Наступила ночь. Вдруг папа услышал лёгкий шум со стороны моря и тихий голос: «Хлопцы, тихо перебирайтесь сюда». Старик-украинец подплыл к ним на своей лодке. Папа и находящиеся вокруг солдаты тихо перебрались в лодку, и старик вывез их в расположение советских войск.

В каком-то из городов Северного Кавказа (не помню в каком), был назначен сбор тех, кто смог выбраться и не попасть в плен. «Тогда немцы в плен не очень брали» — рассказывал папа, «если узнавали, что член партии или офицер, расстреливали на месте». И вот собралась большая толпа, отступивших, так сказать, неорганизованно, советских солдат. У офицеров сорваны ими же погоны. У членов партии где-то выброшены, на случай попадания в плен, партбилеты. Только у моего отца сохранился партбилет, заботливо обёрнутый в какую-то бумажку. Генерал, который беседовал с каждым и направлял поступающих в ту или иную часть, вывел отца перед толпой и продемонстрировал его и его партбилет. И ещё папе дали единственный за время войны двухнедельный отпуск.

И вот как-то утром я проснулась, у бабушки, мне 5 лет, дверь на балкон открыта и вдруг поверх перил балкона начала появляться голова папы. Боже, какая это была радость! Но, исходя из того количества дней, которые ему понадобились для того, чтобы добраться до Тбилиси, папа выехал через два дня, чтобы вовремя приехать в назначенную ему часть. В следующий раз мы его увидели уже в 1946 году.

А вот в Керчь я так и не выбралась.

В тот приезд папа отдал ту записку, о которой я писала в начале главы, маме, а потом никогда не ездил отдыхать на море. Видимо, оно ему напоминало о самых страшных днях жизни.

Керченская эпопея принесла отцу первую награду — «Медаль за отвагу». В начале войны не многих награждали. У папы было несколько наград. Каких? Я не помню. Они все затерялись в жизненных передрягах. Я тогда была ещё очень мала. Но помню ещё наградной пистолет, на котором была прикреплена небольшая металлическая пластина, на которой было выгравировано, что папа награждён им Верховным командованием.

Сандрик нашёл в Интернете сведения о том, что первую награду отец получил в 1942 году. В графе «описание подвига» сказано, что, будучи в Керчи в мае 1942 года, во время боевых действий он выполнял производственные задания (ремонт вооружения) на 250—300%, обучил этому 12 человек, личным примером воодушевлял бойцов своей бригады и под сильнейшим артиллерийским и миномётным огнём произвел полный подрыв склада боеприпасов и военного имущества, каковое через несколько минут могло оказаться в руках у врага.

А за что он получил именной пистолет? Папа, видимо, дал подписку о неразглашении (я так предполагаю), тогда это было в духе времени. Только где-то в подсознании помню какой-то обрывок разговора с капитаном Анисимовым, из которого мне запомнилось, что немцы модернизировали своё оружие, а отец обнаружил и как-то использовал это.

После смерти отца мама, которая очень боялась всякого огнестрельного оружия, отнесла и сдала в милицию этот пистолет и ещё охотничье ружьё отца. Я тогда училась в Москве и очень огорчилась. Я считала, что всё это должно было остаться дома. Но было поздно.

Сейчас весна. Скоро день победы. За несколько дней раньше мой младшенький, Дато, будет просить меня не плакать 9-го мая. А я не могу, потому что 9-го мая я целый день плачу. Не могу остановиться. Для моего поколения это часть нашей биографии. Для идущих после нас — это уже факт истории.

6. Рассказ капитана Анисимова

Часть, в которой служил мой отец, отвели с передовой на отдых. Дело было на Украине (или в Украине?). А папа всегда очень любил сапожничать. Это было его большое хобби. У нас дома стоял большой шкаф, в котором очень-очень аккуратно и продумано расположены были разнообразные сапожные инструменты, с помощью которых мой отец каждое воскресенье с видимым удовольствием ремонтировал обувь домашних. Итак, недалеко от передовой папа сел во дворе, прислонившись спиной к стене хатки, и занялся своим сапогом. В это время в небе появилась группа немецких самолётов, которые каждый день педантично, в одно и то же время, летели на бомбёжку в наш тыл. Все бросились в расположенные недалеко окопы и начали окликать отца: «Ваня! Иван! Беги сюда! Видишь, как низко летят, могут стрельнуть!» Отец, от которого я никогда не слышала не то что бранного, но и резкого слова, выругался: «Не буду бегать от каждого …, надоело.» Фашистский лётчик, который, видимо, наблюдал за этой мизансценой, как будто услышал всё, отвернул от строя и бросил бомбу прямо на хату. Попал. Хата развалилась. Три стены разнесло в пыль, а от четвёртой осталась только небольшая часть, у которой продолжал сидеть припудренный пылью и слегка контуженный папа со своим рванным сапогом.

Отец почему-то мало рассказывал про войну, но к нам после войны ежегодно в свой отпуск приезжал папин военный друг капитан Анисимов. Он мне рассказывал разные истории. Эту я запомнила. А папа его слушал, вздыхал и кивал головой.

7. О черепашьем супе

Последний бой, в котором участвовал мой отец, был в Кракове. Когда в пылу боя они ворвались в один из районов Кракова, то вдруг заметили, что в них уже ниоткуда не стреляют. Они вошли в какое-то помещение (нежилое), упали на пол, некоторые не снимая с себя какое-то вооружение, и… заснули. Они давно не спали, — бои шли непрерывно.

Утром они поняли, что находятся в ресторанном зале, а всё помещение наполнено каким-то замечательным ароматом. Выяснилось, что это ресторан одного поляка-краковчанина, который имел в запаснике черепах, очевидно для немецких офицеров. Поляк, с вечера очень испуганный, утром посмотрел на этих смертельно уставших и крепко спавших молодых мужчин, решил, что они, наверное, голодные. Возможно, подумал, что для него это может быть выгодным и солдаты, пообедав, отнесутся к нему миролюбиво.

От чудесного запаха все быстро проснулись. Расчёт поляка оправдался. Суп был чудесным. И папа мне говорил: «Если где-нибудь предложат черепаший суп, не отказывайся. Это очень вкусно. И черепашье мясо очень вкусное».

К сожалению, мне не пришлось попробовать еду из черепах. Жалею, хотя не очень. Черепах жалко.

8. Дядя Датико

Я уже писала о том, что трое сыновей моей бабушки Мариам ушли на фронт. И все трое вернулись. Вообще, бабушке очень повезло. Вот у Отари был родной дядя, у которого было четыре сына и одна дочь. Трое сыновей и зять пошли воевать в первые дни войны. Все четверо погибли. Самому младшему сыну исполнилось восемнадцать лет к концу войны. Его мобилизовали, но на фронт он попасть не успел. Война закончилась.

Как воевал мой отец, самый младший из братьев, я немного писала, мне нечего писать о его среднем брате, Степане, о его военной биографии я знаю мало, а вот несколько слов о старшем брате, Датико, напишу.

Когда долго живёшь, то, не будучи лингвистом, невольно замечаешь, как со временем меняется значение какого-либо слова или форма его употребления. Почему-то я заметно чутко реагирую на такие изменения, но теперь о собственном имени Давид. Когда родился мой второй сын, и мы с Отари назвали его Дато (Давидом), моя мама как-то сказала: «Как хорошо, что вы его назвали Дато, я очень любила твоего дядю Датико, хороший был человек». Итак, в начале XX века уменьшительное от Давида — Датико, а в конце ХХ века — Дато. Интересно, известно ли лингвистам в чём причина этого? Что повлияло на такое безоговорочное разное восприятие уменьшительного имени от имени Давид?

Итак, дядя Датико. После рождения четырёх дочерей (моих тёток по отцу), у бабушки Мариам наконец родился сын. Он был очень энергичный, инициативный и умный ребёнок (как рассказывала мне бабушка). Таким и вырос. Бабушка постаралась его поскорей женить. Это оказалось не очень удачным шагом. Скоро дядя разошёлся с женой и женился на другой. Звали её Надя. Бабушка его шаг восприняла как личное оскорбление и не смогла простить ему. Она всю жизнь очень любила первую жену дяди Датико и не отличала её от своих детей. Часто водила меня к ней в гости. Даже тогда, когда та снова вышла замуж. И всю жизнь бабушка как-то пыталась развести Давида Семёновича со второй женой. Но дядя был непоколебим.

Когда началась Великая Отечественная, он был вторым секретарём райкома партии в Тбилиси. Видимо, у него была бронь, и он не был мобилизован в первые дни войны, как мой отец. Но сидеть в Тбилиси дядя Датико не хотел и начал добиваться возможности пойти на фронт добровольцем. Добился. И отправился воевать. Воевал он сравнительно недолго. Ещё до окончания войны вернулся домой с тяжелейшим ранением. Фашистская пуля застряла в сердечной сумке. С этой пулей он и жил, ведь тогда операции на сердце ещё не делали. После войны в СССР начали организовывать совнархозы (в республиках тоже), в т.ч. и совнархоз по иностранным делам. И дядю назначили то ли председателем, то ли заместителем председателя этого самого совнархоза.

Мне кажется, что тогда республиканские совнархозы мало что решали в иностранных делах, но принимали иностранные делегации и устраивали им банкеты, водили их угощаться в рестораны.

Тогда в Тбилиси лучшим рестораном считался тот, который располагался на вершине горы Мтацминда, у верхней станции тбилисского фуникулёра. В тот раз, как мне рассказала тётя Надя, приехали французы. Их и повели на фуникулёр. В какой-то момент народ пошёл танцевать. Пригласил на танец француженку и мой дядя. Но скоро извинился, перестал танцевать и сел в уголок, в кресло. Когда все начали снова усаживаться за стол, начали звать Давида Семёновича. Он уже не дышал. Война догнала и убила его через несколько лет, уже в мирное время.

Хоронили его с военным оркестром. В то время это было знаком большой почести. В нашей семье так похоронили дядю Датико и Аршака Александровича, мужа тёти Ани, средней сестры мамы. Оба они действительно много потрудились на своём веку, и воевали достойно. Я их и сейчас вспоминаю с большим уважением, я ведь знаю как они относились к жизни и к своим обязанностям.

После окончания аспирантуры я приехала в Тбилиси, стала работать старшим научным сотрудником. Быстро организовала на основе проводимых мной работ и с помощью Юрия Татуловича Джермакяна лабораторию и стала зав. лабораторией. Но не долго. В институте (ГрузНИИТП — Грузинский НИИ текстильной промышленности) учёным секретарём тогда работал Чиковани Василий Еремеевич, кандидат химических наук, интеллигентнейшая личность, но, увы, возраст его перевалил за 75 лет и в сочетании с приобретёнными болезнями (гипертония и т.д.) делали невозможным его частые командировки в Москву, напряжённую, довольно насыщенную работу в Тбилиси. И он попросил перевести его на более спокойную работу, не связанную с необходимостью частых командировок. Стал вопрос о новом учёном секретаре. И тут мою кандидатуру (о чём я узнала позднее) настоятельно рекомендовал директору С. Амашукели — зам. директора института. Меня вызвали к директору и предложили эту, несомненно, почётную, но, поверьте, довольно трудоёмкую, должность. Я, к удивлению директора, не смогла дать ответ. А дело было в том, что я узнала, что жду первенца. А это означало, что вскоре я некоторое время не смогу работать, будучи в декретном отпуске. Пришлось объяснять директору, но Вахтанг Несторович, отец троих детей, с пониманием отнёсся к ситуации и на следующий же день издал приказ о моём назначении. Рабочее место Василия Еремеевича, к всеобщему удовлетворению, оставили в моём кабинете, и мы иногда вели с ним задушевные разговоры. Узнав, что его брата, профессора, одного из авторов первой ГЭС по плану ГОЭЛРО (ЗаГЭС), расстреляли в 1937 году, я спросила у Василия Еремеевича, верил ли он, что его брат — враг народа? Он ответил: «Что враг, не верил, но был уверен, что он попал в оборот из-за своего языка, очень острого и излишне злого». Узнав, что Давид Семёнович, некоторое время работавший секретарём парторганизации крупного предприятия — тбилисской шелкоткацкой фабрики, где сам Василий Еремеевич работал на разных должностях и в конце своей производственной деятельности — главным инженером, мой родной дядя, Василий Еремеевич рассказал мне об одном памятном случае.

На фабрике на собраниях клеймили «врагов народа». После одного из собраний, поздно-поздно ночью, они вместе пошли домой, так как жили в одном и том же районе города (на Плехановском проспекте). Василий Еремеевич задумчиво спросил: «Давид Семёнович, неужели у нас столько «врагов народа»? По воспоминаниям Василия Еремеевича, дядя мой остановился, посмотрел на небо, где в это время далеко-далеко вспыхнула молния и готовился идти дождь. И тихо произнёс довольно распространённую грузинскую поговорку — «не так идёт дождь, как гром гремит». «Мы оба замолчали и дальше шли молча» — продолжал Василий Еремеевич, «мы понимали, что если этот разговор дойдёт до НКВД, то нас обоих арестуют. После 52-го года, как-то я встретился со своим соседом, который работал в органах. Он рассказал, что несколько раз принималось решение о его аресте. Но когда это доходило до Вашего дяди, как до секретаря парторганизации, то он категорически выступал против и отмечал, что этого делать нельзя, так как он хороший специалист и работает очень самоотверженно. И уже сформулированную для ареста группу, распускали. «Так что за то, что мы теперь имеем возможность разговаривать, мы должны благодарить Вашего дядю, Давида Семёновича». Очень приятно было это слышать.

9. Дедушка

Сухощавый. Среднего роста. Всегда аккуратно подстриженный, с небольшими усами, он, ласково, с лёгким смешком, называл меня «Кёр-оглы» (или «Керьглы-торникс» (арм.) — моя внучка Кёроглы). Кёроглы — это полулегендарный борец за справедливость.

Его я запомнила уже седым, всегда уравновешенным, спокойным, с внимательным взглядом.

Каждое утро он очень долго и очень тщательно мылся (в отсутствии ванны и горячей воды!). Этот ритуал никому нельзя было как-то прервать или убыстрить. Даже бабушка, когда она торопилась отправить его на рынок за покупками, ворчала на него тихо.

Морозы в Тбилиси бывают редко. Соседи, в их маленьком дворике, много времени проводили на балконах, на самом дворе и, отправляясь за покупками, дедушка церемонно здоровался с ними, говорил комплименты соседкам, расспрашивал о детях, о семейных делах. Соседи охотно делились с ним.

Теперь я понимаю, что он очень нравился женщинам. «Какой он у тебя — настоящий мужчина» — с восхищением сказала о нём Лючия, жена Кадыра Абдурахманова, которая с мужем объехала весь свет и о которых я напишу позднее. Мы с дедушкой встретились с ними на площади Ленина (теперь площадь Свободы). Он любезно поцеловал руку Лючии, поговорил с дядей Кадыром. Ничего особенного. Но почему-то эта интересная пара запомнила его, часто вспоминала и передавала привет.

Когда я в первый раз поехала в Москву на практику, а Москва была тогда единственным городом в СССР, где можно было купить всё, что продавалось в стране, дедушка попросил меня купить маленькую расчёску для его лохматых бровей. Я очень удивилась такой просьбе. К тому же даже не знала о существовании такого предмета. Когда я очень осторожно спросила о такой расчёске у продавщицы универмага «Москва», что на Ленинском проспекте, та, к моему изумлению, запросто дала мне маленькую расчёску длиной ~2см. Дедушка был очень доволен.

Помню ещё случай. Как-то в Тбилиси завезли венгерский ситец, с замечательным синим рисунком. Кто-то из моих милых родственниц (мама или бабушка) купили мне отрез на платье. Бабушка очень постаралась и за один день быстро сшила мне платье. Чуть приталенное, с небольшим воротничком. Это платье мне, 12—13 летней, казалось чудом красоты. Я никогда не уделяла одежде много внимания, но это платье я помню и сегодня.

В восторге, не замечая, что дедушка сидит в комнате и наблюдает за мной, я в очередной раз примерила уже готовое платье и завертелась около зеркала. Вдруг услышала тихое покашливание дедушки и его слова: «Как я тебя жалею». Я возмутилась: «Почему?!!». «Потому что» — услышала ответ, «когда я утром надевал костюм, то к обеду менял его, хотя знал, что вечером, перед тем как пойти в клуб, я его сменю. А тебе бабушка, совсем не классная портниха, сшила ситцевое платьишко и ты счастлива. Эх, если б были прежние времена, ты у меня была бы одета совсем по-другому».

Я очень любила гулять с ним по старому району Тбилиси — Сололаки. Он мог многое рассказать о каждом доме, которые располагались на улице Энгельса, начиная с Хлебной площади и по улицам Дадиани и Лермонтовской. И когда были построены, и кто строил, кто там жил и т. д. Например, проходя мимо одного дома, вдруг сказал: «Дочка хозяина этого дома сейчас в Париже работает шляпочницей». Откуда до этих «бывших», сидящих в Александровском саду и уткнувших подбородки в ладони, лежащие на трости, доходили из-за «железного занавеса» эти сведения — непонятно.

Или, проходя мимо детского сада на улице Дадиани — «сын владельцев этого дома влюбился в красивую девушку и женился на ней. Но она скоро умерла от чахотки. Свекровь её заела — невестка была из бедной семьи — бесприданница. Мы все понимали, что происходит у них в семье, но вмешаться же было невозможно! И любовь не помогла ей!»

Или, «здесь жили две сестры — умерли от голода, сидя на золоте». «У них отняли всё?» — с жалостью спросила я. «Нет, никто у них ничего не отнимал. Просто выросли они среди нянь и горничных и ничего не умели делать. И когда пришли большевики, стали умирать от голода. Их пожалел старый повар, который всю жизнь служил у них в семье и на глазах которого они выросли. Он брал у них какую-нибудь золотую вещицу и нёс её ювелиру. Потом ходил с деньгами на базар, покупал продукты, готовил им обед. Потом он умер от старости и сёстры вслед за ним. А ведь до революции я был очень богат, у нас тоже было много прислуги, но когда случилась революция и я, и бабушка засучили рукава и пошли работать, чтобы прокормить своих детей. Хотя, до революции, ещё несколько лет и я мог бы поспорить с Манташевым, владельцем нефтяных промыслов в Баку». По-моему тут мой дедушка немного погорячился.

Вообще, я знала из его рассказов, что он давал деньги большевикам. Ему нравился их лозунг «всем — всё». Если есть у него — пусть будет и у других. И потом, «они просили всегда тихо и жалобно, я всегда им помогал». Давал деньги и меньшевикам, среди них были его друзья — «очень порядочные люди». Они ему чем-то импонировали. Давал и дашнакам, «потому что армяне». Не давал денег анархистам. Они приходили всегда с оружием, громко. Дед доставал свой «смитвессон», со стуком клал его на стол и прогонял их. Я потом узнала, что «смитвессон» — это револьвер фирмы «Смит и Вессон». Узнала об обстоятельствах, при которых револьверы этой марки пользовались успехом в Российской империи. Да здравствует Интернет!

Но вот с политэкономией у дедушки было плохо. «Всем — всё» не получилось и, наверное, не получится никогда. Дедушка много читал, но у него не было никакого серьёзного системного образования.

А вообще, он был смелый человек. Помню его рассказы о его «экспедициях» по Краснодарскому краю для его первого крупного магазина, с погонями бандитов и нападением суровой зимой стаи голодных волков.

Открыть первый магазин помог ему его родной дядя — брат матери. Он был миллионером, долларовым, как сказали бы сейчас, но бездетным. В один из приездов в свою родную деревню к своей сестре, которая была многодетной и бедной, он выпросил у ней шестилетнего сына, самого смышлёного из бегающей и орущей толпы племянников.

Шло время. Ребёнок быстро вырос в расторопного подростка, большого помощника во всех делах. Было не до учёбы. Дядя помог ему открыть первый большой продуктовый магазин в двух шага от центральной площади Тбилиси, на улице Дадиани, которая и выходила на эту площадь. Здание, на первом этаже которого располагался магазин, другой стороной выходило на Вильяминовскую (Лермонтовскую) улицу. Наверху располагалась квартира семьи дедушки, состоящая из множества комнат.

С этим магазином связаны многие семейные сказания. Например, моя мама, 2-ух лет, с мамой, моей бабушкой, спустилась в магазин. Там был вход в огромный подвал, где хранился товар. Мама каким-то образом спустилась туда, набрела на ящик с печеньем, наелась, влезла в ящик и… заснула. Её искали несколько часов.

А когда ей было 3 года, она умудрилась убежать из магазина прямо на площадь, где в это время располагался небольшой караван верблюдов. В тот момент, когда бабушка, идущая следом, увидела её, один из верблюдов лениво плюнул в сторону моей мамы, и бабушка остолбенела. Только что видела свою непослушную дочь и вдруг та исчезла. Вместо неё стоял небольшой холмик, внутри которого что-то шевелилось. Это моя мама пыталась освободиться из плена верблюжьей слюны.

Дедушка рассказал мне, что зимой, ближе к весне, они огромными кубами льда заполняли подвал, превращая его в огромный холодильник, и товары долго сохранялись и не портились.

Как-то мне понадобилось укоротить плащ, и я начала искать ателье. Выяснилось, что одно их лучших в городе ателье расположено в части «дедушкиного» магазина, и ещё там расположена пошивочная для военной формы и ещё небольшой магазинчик. Я спросила портного, который выполнял мой заказ, слышал ли он о существовании подвала. «Да, ответил он. — Но туда никто не спускался, потому что лестница крутая, а сам подвал огромен». И я представила, как дремлет этот огромный подвал, после бурной деятельности его хозяина, который заполнял его льдом, на котором стояли бочки с икрой, солёными огурцами, капустой, рыбой. Дремлет и ждёт, когда снова он понадобится кому-нибудь, активному и деятельному.

А у деда дела шли хорошо. Но когда пришёл 1917-ый год и в Грузии началось брожение, деда два раза посадили в Метехскую тюрьму. В первый раз за охотничье ружьё, которое внезапно обнаружилось в подвале, а во второй раз за что — никто не знал.

Бабушка брала какую-нибудь драгоценность и мужественно ехала к начальнику тюрьмы. Дедушку отпускали. Повезло.

После того, как 10-ая армия во главе с большевиками вошла в Грузию, дедушка решил с семьёй ехать в Швейцарию. Не вышло. Кто-то из детей заболел, кажется, тифом. Переболели все четверо детей. Единственный сын, которому было три года, умер. А когда дочери наконец поправились, выехать не удалось, деньги перевести — тоже. Граница была уже на замке. Чемоданчик с драгоценностями как-то забыли на вокзале…

Но они не унывали. «Засучили рукава, и работали не покладая рук, и я и бабушка, и растили детей» — ещё раз сказал дедушка мне.

И в это время случилась большая неприятность — дедушка серьёзно заболел. Это случилось, когда он уехал в командировку в Баку. Оттуда его привёз сотрудник, с которым дед ехал в командировку. Дед ни разговаривать, ни ходить не мог. Еле шевелился. На фотографии деда с бабушкой, у бабушки на шее висит тяжёлая золотая цепь, которая чудом сохранилась. Бабушка решила, что на содержание семьи за месяц ей хватит одно звено этой цепи и старалась не выходить за рамки запланированного. Отдельной статьёй расхода была оплата врачей. Но, увы, они ничем помочь не смогли. И наконец появился какой-то военный врач (к сожалению, бабушка не запомнила его фамилию). После осмотра больного, он дал бабушке три большие таблетки и сказал весьма таинственно: «Одну таблетку в день, после трёх дней, если он встанет, значит всё будет в порядке, если нет, то вам не удастся его поставить на ноги».

Через три дня дедушка утром вдруг позвал мою маму. Она была младшая из его дочерей, в школу пока не ходила и всё время вертелась около кровати, на которой лежал отец.

После этого дедушка быстро пошёл на поправку. Однажды он мне сказал, что жизнь прожил хорошую, и завидует теперь только одному. Дело в том, что тогда по центральной площади Тбилиси ходил трамвай. Поднимаясь по Пушкинской улице и проехав площадь Ленина, трамвай круто сворачивал на улицу генерала Леселидзе, спускаясь по ней, выходил в сторону т.н. «турецких бань», в которых плескался в своё время Пушкин. Покидая площадь трамвай сбрасывал скорость и некоторые неосторожные молодые люди спрыгивали или запрыгивали в трамвай. При этом случались большие неприятности, которые коснулись и нашей семьи, но об этом позднее. А мой дедушка завидовал этим рискованным молодым людям, хотя и понимал, что в свои годы, за 70, уже не может вскочить в трамвай и выскочить из него на повороте, и ему сподручнее ходить с красивой тростью, которую он в молодости носил, перекинув через руку. Эта трость сохранилась и переезжая из Тбилиси в Москву, не смогла её оставить в уже проданной квартире, и теперь она висит у меня на вешалке, в Граде Московском, такая красивая, обласканная руками деда, с круглой ручкой, с чернением, каждый раз напоминающая мне деда, семью моей мамы, моё детство…

К сожалению, я не могла видеть дедушку со стороны отца. Он умер, когда моему отцу было 5 лет.

В детстве я помню как играла с уже никому не нужной печатью дедушкиного магазина с буквой «ъ», а потом и она пропала. Когда грянула перестройка, я начала надеяться, что у кого-нибудь их моих ближайших родственников заработают гены отца моей мамы и кто-то станет предпринимателем. Трепыхалась даже я, организовала фирму, учебную, но нет, не дано. Нужно быть человеком другой организации, другого мировоззрения, другой мотивации, что ли…

10. Мама

Долгое время я не могла приступить к этой главе. Откладывала. Начинала и переставала. Написанное уничтожалось. Очень трудно писать о человеке, который часть тебя. В котором ты почти целиком растворен. И который всё время пытается очень-очень приблизиться к тебе. И очень удивляется, когда чувствует несовпадение мысли и настроения. Теперь многое и я вижу по-другому. Вижу свои ошибки, просчёты. Теперь ничего не изменить, но, надеюсь, что, несмотря на всё, я была неплохой дочерью. И я знаю, что мама любила меня, хотя иногда и была недовольна мной, а я любила её. Любила…

Разве можно оценить отношения матери и ребёнка друг к другу. Невозможно. Особенно матери к ребёнку. Это просто не подлежит ранжированию. И мне кажется, что взаимные обиды, какими бы они ни были, мелкими или крупными, зависят не от того, КАК кто поступил, а от того, как он СМОГ ТАК ПОСТУПИТЬ!? Как дошёл до такого решения? Что-то я расфилософствовалась!

И сегодня, когда кто-то вслух вспоминает мою маму, мои, присутствующие при этом, подруги могут хором сказать: «Дорогу переходите внимательно и владейте собой!» Это напутствие я слышала столько раз в день, сколько раз выходила из дома. Став старше, добавилось: «Выйдешь замуж тогда, когда станешь человеком». Стать человеком означало получить диплом ВУЗа, начать трудовую деятельность и вообще «твёрдо стоять на ногах». Подразумевалось в принципе, что я должна была мочь содержать себя и своих воображаемых мамой детей, её внуков, достаточно достойно. Я вышла замуж, став в 26 лет кандидатом наук.

И ещё одно слово-понятие, которое неизменно ассоциируется с моей мамой — аккуратность. Это стопроцентная чистота, отсутствие одной единственной пылинки, стройность и гармоничность стопок книг, белья, одежды, посуды, в т.ч. кухонной. В некоторых случаях, а может быть в большинстве случаев, мама, на мой взгляд, перегибала палку. Во мне, в подростке, это вызывало внутренний протест. Иногда мне хотелось навести беспорядок в гардеробе или на письменном столе. Во всяком случае, в семье, со слов мамы, было мнение, что я не очень аккуратная. Прошли годы. Я замечаю в себе постоянное желание навести порядок, убрать пыль и т. д. Заработали мамины гены, но, я надеюсь, до маминого совершенства дело не дошло. Однако, я, папина дочка, к концу жизни всё больше и больше напоминаю маму.

Должна отметить, что только напоминаю. Потому что мама была миниатюрная, ладная и, главное, очень-очень красивая. И она явно была одарена артистическим талантом.

Уже не знаю каким образом, но на нее обратила внимание одна супружеская пара. Он — главный режиссер армянского драматического театра в Тбилиси, она — примадонна того же театра. В один прекрасный день они явились к ним домой (маме тогда было 15—16 лет), представились и завели с моим дедом «глубокомысленную» беседу, совершенно не представляя всю дисгармоничность ситуации. Сейчас я точно не знаю, знала ли мама о всех целях этого визита. Что она была очень увлечена театром и хотела стать актрисой, было ясно.

Дедушка не очень приветствовал мамино увлечение, но решил с терпением выслушать гостей.

Главреж начал свою речь с похвальной оценки артистических способностей мамы. Обещал активное участие в их развитии, обещал учить, обещал роли, триумфы, поклонников и т. д. Но, подчеркнул он, всё это можно сделать успешно в том случае, если они, бездетная супружеская пара, удочерят это чудесное создание — мою маму. Тут дедушка не выдержал и указал им на дверь. На этом мечты мамы стать актрисой закончились.

Частично реализоваться мама смогла, когда редакция радио Грузии объявила конкурс на диктора на армянском языке. Тогда в грузинском радио, в 1-й программе, было выделено небольшое время, когда велись передачи на армянском и азербайджанском языках. В конкурсе участвовало 105 человек. (Это всё я запомнила, слушая рассказы мамы). После первого тура осталось 3 конкурсанта: парень и две девушки. Одна из них была моя мама. Каждый из них должен был всю неделю быть в эфире и вести все передачи в роли диктора. Победила мама. И она, дополнительно к основной работе, (к этому времени она поступила и на отлично закончила финансовый техникум, и начала работать бухгалтером. Она договорилась со средней сестрой — Анной, что пока поработает, чтобы поддержать семью материально, Анна получит высшее образование, а потом мама поступит в вуз) начала работать на радио диктором. Видимо, успешно, так как один раз дедушка сидел в Пушкинском сквере, когда мама начала вести новостную передачу. В этот момент на скамью, где сидел дедушка, присел прохожий, армянин, и заслушался. Потом повернулся к дедушке и, не зная, что собеседник отец диктора, сказал: «Очень хорошо говорит девочка» — тут он выругался — «но всё врет». Дедушка, которого сильно обругали, промолчал. И, придя домой, долго переживал, что не мог обнаружить себя в качестве отца. Ситуация была комичной.

Потом мама вышла замуж за папу и когда у меня, у грудной, сильно подскочила температура, мама не пошла в радиокомитет. В этот день диктор должен был зачитать большой доклад, сделанный Сталиным. Доклад был зачитан гл. редактором армянской редакции. Маме пришлось уйти с этой работы, которая как-то компенсировала её стремление к артистической деятельности. На основной работе она тогда была в отпуске.

Второго ребёнка мама с папой решили завести позже, но тут началась война, после окончания которой и возвращения отца с фронта домой, мама снова забеременела. Она продолжала работать, но как-то её так прижали в транспорте у выхода к металлической стойке, что ребёнок погиб не родившись, а мама, промучившись несколько лет, сделала операцию по удалению гнойной кисты. Так я осталась единственным ребёнком в семье.

Самый большой шок я испытала, когда мама, узнав о том, что моя подруга Афина забеременела внебрачным ребёнком, вдруг сказала мне очень серьёзно: «Жизнь очень сложна и разнообразна. Все может случиться, но ты знай, ребёнок, которого ты будешь носить, прежде всего твой ребёнок. Не смей думать о том, как избавиться от него». Чтобы понять, почему меня эти слова несказанно удивили, нужно понять, что мораль и взгляды тогдашнего общества кардинально отличались в данном вопросе от сегодняшних. Да и мое мировоззрение тоже. Тогда просто не существовало таких понятий как «бойфренд», «гражданский брак» и т. п. А у нас в семье и сегодня не очень приветствуется свобода внебрачных половых отношений. Или мне, старой, так кажется?! И несмотря на то, что мама по мере возможностей помогала Афине деньгами, пелёнками и одеждой для ребёнка, та отдала ребёнка в детский дом.

Как-то мама мне рассказала, что на первое свидание она отправилась в 14 лет. У неё в этот момент не было соответствующей обуви, и она выпросила новую пару у старшей сестры. У тёти Сони нога была побольше, и у мамы во время прогулки туфли слетали с ног, и она, бесконечное число раз, прыгая на одной ноге, приближалась к убежавшей туфле и одевала её. Так продолжалось весь вечер, пока, наконец, ухажёр не проводил маму домой. Умора!

Первая настоящая любовь у мамы случилась в 18 лет. Рассказывая, она даже всплакнула. Дело в том, что, проводив её, парень, чтобы быстрее добраться до дома, решил вскочить на подножку трамвая на повороте улиц им. Леселидзе (об этом повороте я рассказывала в главе «Дедушка»). Он сорвался со ступеньки и попал под колесо трамвая. Узнав об этом, мама побежала в больницу и смогла пройти в палату, где лежал её любимый. Он прошептал ей: «Один год не выходи замуж». И умер. Через год мама вышла замуж за моего отца.

А потом случилось то, что случилось. Они разошлись. Через несколько месяцев после развода папы не стало. Я думаю, эта смерть была ускорена предыдущими событиями и очень сожалею. Очень больно, но жизнь безжалостна и необратима.

Мама ушла на пенсию в тот день, когда я вернулась на работу с декретного отпуска после рождения Сандрика и вырастила моих сыновей.

И ещё мама умела достойно отвечать на выпад хама. А я, когда вижу перед собой хамоватого собеседника, стараюсь обойти его стороной, потому что взрываюсь и не могу ответить адекватно. Я знаю, что не смогу перехамить собеседника, мне противно. Поэтому я ухожу от разговора. Сознаюсь. Это слабость. Но это так.

11. Арбузы и бочонки

Ещё один запомнившийся мне случай военных лет, неоднократно пересказанный моей мамой.

После нашего переезда к бабушке, мама сразу начала работу в бухгалтерии винного завода, который по моим детским воспоминаниям находился в районе подъема им. Элбакидзе. Работала она, тогда совсем молоденькая, зам. главного бухгалтера. Шла война. Она получила очередное письмо от папы, где он сообщал, что в Тбилиси будут командированы два его военных начальника, и он просит маму, если это возможно, помочь им получить на винзаводе хорошее грузинское вино. Пока мама вслух читала бабушке эту часть письма, я вспоминала мамин рассказ о существовании на заводе нескольких уровней подвальных хранилищ вина. На последнем, самом нижнем уровне хранилось вино, которое направлялось напрямую в Москву, в Кремль, для ночных посиделок Иосифа Виссарионовича с товарищами. Старик, зав. складом, симпатизирующий работницам бухгалтерии, часто на перерыв, в то не очень сытное время, приносил пол литра элитного вина из самого глубоко лежащего «сталинского», как говорили, подвала. Маме это вино очень нравилось, и с кусочком хлеба стаканчик этого вина часто составлял ей еду почти на целый день, до ужина уже дома.

Но потом мама почувствовала, что ежедневные стаканчики ей становятся очень приятными, и она испугалась. Решила: надо переходить на любое другое производство, где нет алкоголя, а то можно и спиться. А у неё растёт дочь (т.е. я), ещё её надо растить. И мама при первой возможности перешла на работу в другое производство.

Но пока это случилось, приехали обещанные отцом два офицера с бочонками в руках. Мама тут же познакомила их с заведующим складами, потом посматривала из бухгалтерии на двери склада, выходящие на большой двор винзавода. Военные почему-то запаздывали. Мама не понимала, почему они задерживаются. Неужели руководство винзавода отказало им? Ведь у них с собой официальное письмо-просьба. Наконец офицеры вышли и пошли к проходной, слегка раскачиваясь и стукаясь бочонками в ритме шагов. А потом в бухгалтерию заглянул завскладом.

«Что ты наделал?» — спросила мама. «Неужели напоил?!». «Не смей меня упрекать», — ответил тот. «Люди приехали к нам с передовой. И я не мог их отпустить, не угостив».

Мама очень волновалась, как доехали? Всем, даже мне, было ясно, что приехали они не из-за вина. Успокоилась она, когда мы получили письмо от отца, где он писал, что его сослуживцы приехали очень довольные тем, как их встретили и проводили. И количеством и качеством полученного ими вина.

А я всю жизнь, когда вспоминала этот случай, представляла две фигуры бравых военных, которые идут с тяжёлыми бочонками и дружно стукаются ими. Мне это казалось очень забавным, и я всегда про себя тихо хихикала.

Мама вскоре перешла на работу в кондитерское производство, и тут для всего дома, где жила бабушка, наступил арбузный рай. Дело в том, что летом, когда поспевали арбузы, производство заготавливало цукаты на весь год, а мякоть арбузов, по тогдашней технологии, выбрасывалась. Но кто выбросит мякоть арбуза во время войны?! Все работники производства ходили с раздутыми животами. Таково было мое детское представление обо всём этом. А вот особенно доверенным, которые должны были корки арбузов возвращать на производство, отдавали целые арбузы. В их число скоро попала и мама.

Арбузы, на верх лестницы Петхаинского подъема, доставлял в огромном мешке глухонемой молодой рабочий предприятия. Этот огромный парень с богатырской внешностью оповещал свое появление громким мычанием. Все соседи бросались к нему, помогали снять со спины тяжеленный груз и быстро тащили все арбузы на второй этаж, к нам. Вернее к бабушке, которая тут же закатывала арбузы под кровати, попутно распределяя их по соседям.

Арбузы отсутствующих в тот момент соседей имели своё отдельное укромное место. И никто не имел право их трогать, даже члены нашей семьи.

Назад молодой богатырь, одобрительно демонстрируя вес арбузных корок, забирал их. Все соседи очень дисциплинированно сдавали их бабушке, которая и заготавливала их по каким-то параметрам для производства в течение всей недели. Так продолжалось, по-моему, пока мама работала бухгалтером на этом производстве.

И ещё я запомнила фамилию директора производства — Небиеридзе. «Хороший был человек» — заключала рассказ мамы бабушка.

12. Первая любовь и «личная жизнь»

Кончалась Великая Отечественная, и я пошла в школу. Снежная, по тбилисским понятиям, зима. Спускаясь с лестниц Петхаинского подъёма, я, первоклассница, поворачивала налево, на улицу Энгельса и по ней шла в школу. У поворота располагался музыкальный техникум. Часто около него я встречала юношу 16—17 лет с контрабасом за спиной. Он меня не замечал. Шёл с деловым и напряжённым лицом. Он мне казался очень симпатичным, и я инстинктивно сдерживала шаг, чтобы подольше смотреть на него.

Прошли годы. Я учусь в аспирантуре в Москве. Иду по улице Горького от Охотного ряда, мимо Главтелеграфа. Навстречу очень торопится мужчина и заворачивает к Главтелеграфу. Я останавливаюсь как вкопанная. Мужчина уже не молоденький. Какой-то потрёпанный и напряжённый. Вижу — из Грузии. Мгновенная мысль: увидел, что можно купить то, что нужно семье и бежит посоветоваться с женой. Но я его знаю, только не могу вспомнить откуда!

И вдруг вспомнила! Ведь это ОН!

Боже, уже начал стареть! Меня он опять не заметил.

Вот из таких мгновений для меня состоит моя личная жизнь. Личная жизнь… Как-то, будучи в Тбилиси, мой старший сын с невесткой долго обсуждали знакомство с одной прихожанкой церкви Александра Невского. Та пригласила их к себе. Они собирались взять с собой Илюшу, внука, которому было 3 годика. Лето. Жарко. По адресу понятно, что дом новой знакомой найти будет не просто. Я предложила попросить мужа подвезти их на нашей машине и вдруг неожиданно услышала невестку: «Пожалуйста, не вмешивайтесь в нашу личную жизнь!». Сколько лет прошло, а я иногда думаю, что такое «личная жизнь»? Для разных людей это, видимо, разный подбор событий и эмоций. А для меня — мгновения, о которых участники часто и не догадываются. И только через много лет, стоя на улице Горького, мне стало понятно, что когда-то я была влюблена в этого парня с контрабасом.

13. Учителя математики

Из школьных предметов больше всего любила математику. И мне очень везло на преподавателей математики. Видя мою тягу к математике, они тоже очень хорошо относились ко мне. Я это чувствовала. В 64-й (тогда ещё 42-й) школе сначала этот замечательный предмет вёл Кварацхелия Лука Джамоевич.

1961 год 12 апреля. Утро. Я почему-то в центре Тбилиси. В этот момент заговорили уличные громкоговорители. Значит, важное сообщение. Все стали собираться у мест, где хорошо слышен голос диктора. Остановилась и я. И вдруг в толпе вижу Луку Джамоевича. Кинулась к нему. Он радостно обнял меня. Громкоговорители в этот момент зашумели и начали передавать сообщение о полёте Юрия Гагарина. Так, обнявшись, мы слушали о первом полёте человека в космос. Оба счастливые и возбуждённые стали вспоминать школу, учёбу, говорили о будущем. А через несколько дней мне передали, что Лука Джамоевич со своей семьёй пошёл в кино и во время фильма внезапно скончался. Как я горевала! И сейчас помню его красивую подпись, которую он ставил в контрольной тетради после отметки. Для меня это выглядело как произведение искусства. Всю жизнь, когда подписываюсь, стараюсь подражать подписи Луки Джамоевича. Не получается. Зато всегда вспоминаю его, рыжеватого и добродушного.

В старших классах математику вёл Лавернтий Павлович Алавидзе. «Лаврик», как его за глаза называла вся школа. Это был старый и не очень здоровый человек.

Был случай. Я уже говорила, что часто письменные домашние задания (особенно по физике и математике) я делала сразу же на перемене после уроков. А вот устные, часто тоже на перемене, но перед уроком. Урок геометрии. Входит Лаврик, а я забыла заглянуть в учебник. Спохватилась. Поздно. Учитель говорит: «Джуля, к доске». Я пошла. Стою и понимаю, что ничего не знаю, не помню. Забыла совсем о чём нам было рассказано на прошлом уроке. Ужас. Класс понемножку замолкает. Обычно, когда к доске выходил относительно слабый ученик, народ волновался, пытался что-то подсказать. А сейчас никто ничем не озаботился и только Света Колбанцева, тоже отличница, что-то почувствовала и тихо, губами спросила: «Не учила?!» Я отрицательно замотала головой. Лаврик задумчиво прошёлся по классу. Света осторожно показала мне страницу, на которой была теорема, которую я должна доказать. Есть! Это две параллельные прямые, пересечённые третьей. Вспомнила теорему! Решилась — докажу. Но как? Начала. Лаврик остановился как вкопанный. Класс замер. Я разом вспомнила все теоремы, которые мы до тех пор учили. Замелькали в голове даже некоторые фразы, сказанные Лавриком на прошлом уроке.

Я вдохновенно говорила полурока. Класс по-прежнему напряжённо молчит. Я говорю что-то не то и не так, как написано в учебнике. Молчит и Лаврик. Всё, кажется доказала. Начала чистить от мела руки. «Где ты это прочла, в какой книге?» — спрашивает учитель. «Нигде…» — шепчу я. Учитель сел за свой стол. Помолчал. Потом сказал: «Понятно. Урок ты не учила. Но такой старый метод доказательства этой теоремы существует. Сегодня, за то, что смогла доказать, ставлю пять, но если ещё раз я пойму, что ты не выучила урок, пощады не жди. Поставлю единицу. Садись.»

Ещё одна школьная история, связанная с математикой. Лаврик заболел, видимо серьёзно, вторая неделя, а он не ходит в школу. А мы в 10ом классе. Заканчиваем школу. Все забеспокоились. Администрация привела замену — молоденькую учительницу математики. Она бодро вошла в класс и стала «выяснять, что мы знаем». Для этого к доске была вызвана первая в списке класса Света Айрапетова. Училась Света хорошо, в основном на твёрдые «четвёрки», но была очень-очень робкой. Мы подозревали, что её строгий отец очень злился и нам казалось, даже наказывал Свету, если она получала отметку ниже «четвёрки». И вот: новая учительница, пугливая Света и вся ситуация привела к тому, что Света дрожит, как осиновый лист. Учительница ей задала пример. «Решай, посмотрю, сможешь ли?!» Света задрожала ещё больше, но пример был не сложный, и Света начала решать. Пример был несложный, но многовариантный, т.е. последовательность действий могла быть различной. Света решала по выбранному ею варианту правильно. Учительница заглянула в свою тетрадь. И мы поняли, о ужас, что в её тетради пример решался в другой последовательности. И молодой педагог начала «поправлять» Свету. Света, конечно, тут же совсем растерялась. Волнуясь, она не смогла сразу сообразить, что от неё требуют. Ещё минута и было видно, что она расплачется и тогда «двойки» ей не миновать, а наш класс «ничего не знает». Меня как подбросило. Я подняла руку, учительница вопросительно посмотрела на меня. Я объяснила оба варианта решения. Света — права. Вдруг неожиданно поднялась всегда очень сдержанная Колбанцева и привела третий вариант. Кто-то ещё поднял руку и сказал: «А вот этот пример можно решить ещё так!» Выступающие все стояли, готовые защитить Свету и класс. Учительница посмотрела на нас, вдруг сама залилась слезами, схватила свою тетрадь и выбежала из класса. Через несколько минут в класс влетела наша классная руководительница Евдити. С порога она крикнула мне: «Шен рага дагемарта?!», т.е. «с тобой что случилось?!» А потом: «мы не можем в конце учебного года найти педагога по математике, равного Алавидзе, еле её отыскали. Что вы натворили! Она заявила, что в ваш класс больше не зайдёт.» Нам пришлось ей объяснять. Свету было очень жалко, и потом как нам догадаться, какие варианты записаны в её тетради-шпаргалке, чтобы так ей ответить? Иначе она просто не поймёт, что мы ей говорим! Да… Юность жестока.

Через неделю Лаврик, шатаясь от слабости, но блестя озорно глазами, пришёл. Такой дисциплины как на этом уроке школа не знала. Мы очень боялись, чтобы он снова не заболел.

Во время выпускного экзамена по математике Лаврик подошёл ко мне и тихо спросил: «Куда поступаешь?» Я ответила: «В ГПИ.»

Мне в РОНО, чтобы не дать золотую медаль, переправили школьную «пятёрку» по математике на «четвёрку». Лаврик пошёл в райком скандалить. Ему стало плохо. Вызвали скорую. Лаврику объяснили, что всё заранее запланировано и расписано. У меня может быть только серебряная.

Прошло время. Я сижу дома и готовлюсь к экзамену. (В ГПИ серебряные медалисты сдавали только один экзамен — по математике). К нам прибегает кто-то из школы и передаёт: Лаврик просит мою маму придти в школу. Мы в недоумении, что опять случилось?! Мама идёт в школу. Учитель ей говорит: «Я ничего не знаю о вашем материальном положении. Вы, может быть, не можете содержать Джулю в Москве. А она должна непременно учиться в Москве, в МГУ, на математическом факультете. Я живу вполне обеспечено с моими детьми. Они могут содержать меня. У меня пенсия. К тому же я ещё работаю. Хочу, чтобы моя пенсия, пока я жив, а Джуля учится, перечислялась ей ежемесячно. Сейчас напишу об этом, мы как-то это заверим и непременно посылайте Джулю в МГУ. Она должна стать математиком». Мама поблагодарила и сказала, что я очень хочу стать инженером. Вот такие у меня были в школе учителя.

С четвёртого класса (после возвращения отца из армии и нашего переезда домой в Дом ударников, в Сабуртало) я продолжила учёбу в 42-ой русской женской школе. Преподавателем математики в младших классах был Агамалян Вартан Михайлович. Когда-то, участвуя в соревновании на первенство Грузии по шахматам, он разделил с Буслаевым первое место. Приз за первое место тогда — наручные часы, которыми он очень гордился. Таких как он тогда называли «московскими армянами». Его две сестры жили в Москве, а он, пожилой человек, во время войны переехал в Тбилиси и вместе с матерью жил в начале проспекта Руставели. Замечательная личность. Он называл детей весьма банально «цветами жизни». У нас в школе была крепкая дисциплина. Если во время уроков подойти к школе — царит абсолютная тишина. И только в одной точке слышен шум. Это Вартан Михайлович ведёт урок, а «цветы» развлекаются — ведь он на них кричать не мог, не умел, не хотел. На следующий год его вынуждены были перевести на должность лаборанта кабинета физики. Но за год преподавания в нашем классе он, можно сказать, подружился со мной и стал ходить к нам домой, учить меня шахматам.

Он всегда являлся, на ходу читая книгу на итальянском, французском или английском языках. «Я знаю только эти иностранные языки!» — как-то виновато сказал Вартан Михайлович.

Ко мне присоединялись мои тогдашние подружки — Ира Мдивани и Бела Сургуладзе. Чувствовалось, что семья Иры жила трудно. Её отца не стало в 37-ом жутком году. Бела приходила иногда с младшим братом — Дизи. Однажды он за что-то гневно сказал мне: «Ты врёшь!» Вартан Михайлович очень серьёзно сказал ему: «Никогда никому не говори слова «врёшь» и «лжёшь». У Дизи отвисла челюсть. «Надо говорить», — продолжал В.М. «вы отклоняетесь от правды».

Однажды В. М. пришёл очень весёлый и рассказал, что встретил на проспекте Руставели то ли Харадзе, то ли Сохадзе (не помню), одну из тогдашних примадонн Тбилисской оперы и рассказал ей какой-то весёлый анекдот. «Как она смеялась!!!» — с восторгом повторял он. Я с детской глуповатой наивностью прямолинейно спросила: «А почему вы не женились?» Он ответил: «Ты представляешь себе, что я могу сказать любимой женщине „постирай мои грязные носки“? Нет, не могу!»

Однажды дул сильный ветер. Это часто бывает на Сабуртало. Немножко задержавшись по своим общественным делам после уроков, я одна шла из школы домой и вдруг увидела кучку наших учениц 2—3 классов, стоящих в растерянности около ямы в форме цилиндра, образованного куском бетонной трубы с большим диаметром. Тогда около нашей школы начали строительство новых корпусов ГПИ. Теперь в здании нашей тогдашней 42-ой тбилисской русской женской школы (тогда мы называли её «курятником») расположилась одна из лабораторий ГПИ. А нашу школу перевели в новое здание в начале проспекта Важа Пшавела. Сейчас это 64-ая школа. Я пригляделась. Из трубы торчали ноги в калошах. Вартан Михайлович! «Он нам объяснял как уменьшить сопротивление ветра. Надо очень согнуться и так перейти на ту сторону, ступая по стенкам трубы, а сам упал в трубу» — рассказывали дети. Уж как мы его вытаскивали оттуда и описать трудно. У нас в школе жила дворничиха с вечно пьяным мужем-истопником. Тоже эвакуированные. С трудом уговорила его помочь нам. Он никак не мог понять, почему В.М. «полез в трубу».

Когда я училась в аспирантуре, в Москве и приезжала домой, я обязательно забегала к нему. Как-то, приехав в Тбилиси, я с Линой Хубуловой, моей лучшей школьной подругой, пошла гулять по Руставели. Тогда молодёжь Тбилиси делилась на «руставелевских» и «плехановских». Мы с Линой были «руставелевские». Дойдя до дома, где жил В.М., я спросила у Лины, видела ли В.М., была ли у него. Лиина молча подвела меня к стене здания, возле которого мы шли и, слегка придерживая меня, рассказала печальную историю. Сперва умерла мать Вартана Михайловича, а через несколько месяцев он сам. Долго никто не догадывался об этом. Соседи, почувствовав запах, взломали дверь. Он был мёртв довольно давно и его всего изгрызли крысы. Ужас. Бедный В. М.

14. …и другие

Другие. Это вовсе не означает, что хуже. Нет. Просто они преподавали не математику.

Первая моя учительница была из Ленинграда. Война. Когда она началась, я совсем маленькая лежала в инфекционной больнице. Скарлатина. Мама со мной. Она в тот момент не работала. Папа на третий день с начала войны пришёл попрощаться с нами уже в военной форме. Помахал рукой и ушёл. Мама плакала.

Папа уже на фронте. Маме надо начать работать. А я упёрлась и не пошла в детский сад, который я могла видеть из окон нашего дома. Он назывался «Детский сад Мачавариани», по фамилии директора сада. Я помню, что там росли деревья граната. А цветы граната, я, городская жительница, запомнила. Они мясистые, очень красивые и ярко-красные. Но в детский сад идти я наотрез отказалась, и мы с мамой переехали к бабушке, на Петхаинский подъём, рядом с площадью Ленина — центром города. До бабушкиного дома вела каменная лестница. Это было очень красиво, а вокруг стояли церкви. Они тогда были недействующие, а сейчас — не знаю. Целый день мы с бабушкой были вдвоём, а потом с работы возвращался дедушка и его три дочери: моя мама и её две старшие сестры, мои тёти. Становилось шумно и весело. Для старших, наверное, не очень — шла война, а для меня.

Но я росла, и в 1944 году пошла в школу, в третью тбилисскую женскую. Тогда эта школа считалась в Тбилиси одной из лучших. Здание школы в готическом стиле было занято госпиталем и ученицы учились в здании мужской школы, которая была расположена на той же улице Энгельса, чуть повыше по подъему, который делала эта улица. После окончания войны оставшиеся раненые были переведены в больницы, а в здании снова начали проходить занятия. Всё это происходило в Сололаки. Так называется небольшая часть центра Тбилиси, его старинной части.

Повторюсь, первая моя учительница была из Ленинграда. Война. Она была немолода, худощава, с очень прямой спиной, не очень улыбчивая («смолянка» — шёпотом передавали друг другу родители моих одноклассниц). Звали её Анна. Отчество не помню. То ли Владимировна, то ли Николаевна.

Один раз она неожиданно пришла к нам домой. Для этого были две причины. Первая — к весне у меня распухли желёзки у шеи, начала подниматься температура, и я перестала ходить в школу. Вторая — в школу пришла посылка одежды из Америки. Мне полагается оттуда шуба, но шуба у меня есть (маме дали для меня из такой же посылки на её работе), можно эту шубу передать другой девочке? Она тут же получила согласие. Что же касается первой причины, то меня мама собралась послать в Ахалцих, по приглашению моей крёстной, тёти («мамиды») Тамары, сестры отца, на что учительница посоветовала послать меня как можно скорее — в любом случае я — отличница, мне пропуски из-за болезни не страшны.

После приезда отца из армии в 1946 году, мы перешли «к себе», а меня перевели из третей женской школы в 42-ую школу, которая была расположена в Сабуртало, где все педагоги при первом моём ответе спрашивали, из какой школы я перевелась? А учитель химии в виде исключения не посмеялся привычно над моим ответом, а сказал: «Тебя надо показать учителям начальных классов. Пусть знают, каких учениц они должны готовить для средней школы».

Русский язык и литературу у нас вела Елена Ивановна Иванова. Она, эвакуированная, совсем не знала грузинского языка, но скоро подружилась с нашей классной руководительницей Евдити Георгиевной Тавадзе, которая у нас вела грузинский. Евдити Георгиевна плохо владела русским. А вообще она была из замечательной семьи. Два её брата были крупными учёными. Именем одного из них был впоследствии назван тбилисский институт металлургии.

Елена Ивановна и Евдити Георгиевна жили в центре города на расстоянии друг от друга 2-3-х троллейбусных остановок.

Из школы они подъезжали к дому Евдити Георгиевны (на площади им. Марджанишвили), выходили из троллейбуса, продолжая беседовать доходили до дома, где жила Евдити Георгиевна, останавливались, потом Евдити Георгиевна, не заходя домой, провожала Елену Ивановну к её дому. Шли медленно, говорили, не останавливаясь (убеждали меня очевидцы). Часто потом Елена Ивановна сама шла провожать Евдити Георгиевну. Это могло длиться 2—3 часа. Беседа не прерывалась ни на минуту. На каком языке беседовали мои любимые учительницы?

Не любила и как-то побаивалась химика. Он всегда слегка издевался над теми, которых вызывал к доске. Я на него и сегодня, кажется, в обиде за то, что он меня своим поведением отодвинул от замечательной науки — химии.

Мне как-то не везло с ним. Однажды на уроке химии мы получили хлор. Учитель прошёлся по классу с маленькой пробиркой, полной хлора, в ладони. Пробирку он закрывал большим пальцем и слегка приоткрывал, чтобы нюхающая ученица почувствовала запах хлора.

Подойдя ко мне, он решил «пошутить». Большим пальцем, отводя его от пробирки, он стукнул меня по носу. От неожиданности я вдохнула всё содержимое пробирки и чуть не задохнулась от кашля. Тут же открыли окно, я высунулась из окна, но кашель не проходил. Учитель привёл Евдити Георгиевну, классную руководительницу. Та быстро собрала мои книги-тетради в портфель и отправила домой. Только подходя к «Дому ударников», где мы тогда жили, я почувствовала, что кашель понемножку отпускает меня, и я дышу более спокойно.

Для молодой учительницы немецкого языка мы были, кажется, первым в жизни классом, в котором она вела уроки. Она была крупна, несмотря на свой молодой возраст, как-то величественна и очень красива. У неё были золотистые пышные волосы и тяжёлые веки. Когда она вызывала ученицу к доске, она приподнимала свои веки и внимательно оглядывала ученицу. Решив, что та не лучше неё (не красивее), она теряла интерес к её личности и, довольная, весьма скучно продолжала урок. Так часто на переменах шутили мои одноклассницы.