Бесплатный фрагмент - Моя золотая медаль

Моя золотая медаль

Посвящается Юдзуру Ханю,

великому инопланетянину на льду…

Часть 1

Предисловие

Дорогие друзья! Эта книга о Сергее Дмитриевиче Серебрякове, о выдающемся российском спортсмене. Он был одним из самых одаренных фигуристов нашей страны, соперничал со многими великими мастерами, участвовал в Олимпийских играх, чемпионатах мира и кубках Гран — при. И к сожалению,… никогда не существовал.

Я искренне надеюсь, что когда- нибудь гении, подобные Юдзуру Ханю, родятся и на нашей земле.

«Он вышел на лед, и огромный стадион замер, затаив дыхание. Тонкие руки фигуриста описали в воздухе невидимую дугу, и вновь взмыли над головой. Послышалось дыхание воина, затем — ритмичные, негромкие звуки тайко. Секунда — и перед зрителями предстал легендарный ниндзя, обаятельный колдун. Он стремительно заскользил по льду, и многим зрителям показалось, что спортсмен парит над стадионом. „Перышко!“ — пронзительные крики раздавались со всех сторон. Перышко, — так прозвали они его, своего золотого кумира…» (об олимпийском чемпионе фигурного катания Хара Юки из статьи японской журналистки Китано Мей, 2018 г. Япония).

1

Багровый закат тонул в сумеречном стакане таинственного леса. Ночь близилась, охлажденная безмолвными струнами озера. Мягко покачиваясь, лодки выполняли вечерний танец в такт ветру. У самой воды разбросало домишки, едва припорошенные осенней листвой. Большей частью они пустовали, эти неказистые деревянные срубы, мрачно темнеющие на фоне голубой глади озера. И название у этой безлюдной деревни было самое подходящее — Кресты.

Стояла поздняя уральская осень, пахнущая сырыми опавшими листьями. Все умирало кругом: лесу оставалась пара недель, чтобы сбросить пеструю одежду и предстать перед дремлющим озером в обнаженном виде. Беспощадная просинь облаков готова была смести последние остатки зелени с осин и омыть их тонкие стволы безудержным серебром сентябрьских ливней. Умирало и солнце, стыдливо прячась за горизонт. Тусклое стекло поверхности Черного озера было почти недвижимым, уходящим под кроны деревьев сетью глубоких болот. Лучи заходящего светила уже не проникали в их загадочные глубины.

Только в маленькой лачуге, притаившейся на самом берегу, где жил лесник, рождалась новая жизнь. Она карабкалась, стремилась выйти, сопротивлялась, и билась в схватке со страшным врагом. В схватке жизни со смертью. Маленький, теплый кусочек жизни рвался вперед.

— Лара, — тихо позвал лесник жену. Темнота поглощала ее, но, благодаря мерцающему блеску свечи, свет иногда выхватывал из этого мрака темноватые локоны и мертвенно бледное лицо.

Они ведь уже и не надеялись, что у них когда-нибудь будут дети. Ребенок… Он родится… Эта мысль пугала и радовала, заставляла испытывать страх, угрызения совести, и в то же время трепет, от которого наворачивались слезы на глаза. Мысли лесника путались, и ему ничего не оставалось делать, как молча сидеть, сцепив руки, глядя на мучения любимой женщины. А она, извиваясь от боли, тихо стонала. Он молча взглянул на образок в углу комнаты, и горько заплакал. Лесник мысленно просил дать ей сил, но он видел, что они покидают его любимую. Он ничем не мог ей помочь, а до ближайшей больницы — сотни километров.

Со всех сторон эту деревушку окружали болота, прозванные в народе Черными озерами за их коварный нрав. Многие смельчаки хотели покорить эти огромные трясины, — их засыпали щебнем и бревнами, осушали, старались построить здесь жилой поселок, но болота, отчаянно сопротивляясь, победили человека.

Люди давно покинули эту деревушку, забытую богом на окраине непроходимого леса. Только они с Ларой да дед Афанасий со своей старухой жили тут и не помышляли о переезде. Старики в молодости работали в лесхозе, приехав сюда по зову сердца из степного Поволжья. Как оказалось, комсомольский задор привел их сюда навсегда. Детей бог не дал, молодость забрали болота, оставив им напоследок покосившийся деревянный сруб и лодку. Этими богатствами они и жили, неспешно, безмолвно подчиняясь законам суровой тайги.

Лесник обхватил голову руками и мысленно проклял себя за упрямство. Рисковать жизнью жены, единственного дорогого существа… Надо было переехать, как только Лара забеременела. Но ведь она та еще упрямица — и слышать ничего не хотела о том, чтобы ее отвезли в город. Женщина кричала вторую ночь, то затихала, то вновь начинала метаться в горячке.

Ближе к ночи Алексей позвал старуху. Лихорадочно обводя взглядом убранство своей лачуги, мужчина беззвучно плакал, кусая губы до крови. Его взгляд замер на старом трельяже, перед которым когда- то любила сидеть его мать. Потускневшие стекла, обклеенные черно-белыми фотографиями, мутновато поблескивали в темноте. С одной из фотографий, единственной цветной, смотрело лицо смеющейся девушки. В памяти безжалостно обнажались воспоминания — серая неказистая дорога, устланная щедрыми коврами из осенних листьев, была свидетелем странного соединения их судеб. Городская девчонка в необычной одежде и кроссовках, и он, деревенский юноша из глухой уральской деревни… Это же было совсем недавно. Он отчетливо помнил ее темноватую косу и веснушки на высоких скулах. А еще — поразившие его серые, полудетские, широко распахнутые глаза.

Внезапно стоны утихли, заплакал ребенок, и новоиспеченный отец вернулся к действительности. Алексей поднялся и испуганно сделал шаг вперед, пытаясь разглядеть затихшую жену. Старуха держала в руках сверток, немного попискивающий и шевелящийся.

— Что это? — лесник все еще не верил своим глазам. Плечи его дрожали. Он судорожно глотал воздух, будто тонущий, попавший в водоворот и не надеющийся уже выбраться.

— Сын у тебя родился, Алеша. Как назовешь-то?

Лесник, будто пригвожденный к полу веригами, не мог заставить себя сдвинуться с места. Он смотрел на шевелящийся сверток, тоненькие красноватые ножки, торчащие из пеленки, и не осознавал совершенно ничего.

— Сергеем хотели, — прошептал он сквозь слезы, затем обернулся к жене.

— Лара! — снова прошептал он, теряя последнюю надежду. Лихорадка пробивала его насквозь, словно тысячи иголок впивались в его тело.

Женщина лежала молча, уставившись невидящим взглядом куда- то в пустоту. Ее лицо только с одной стороны было прекрасным, точеным, словно лик греческой богини, вырезанный из куска белейшего мрамора. Крупные борозды шрамов разрезали ее щеку с правой стороны, делали лицо неузнаваемым, похожим на маску. Спутанные волосы, разбросанные по подушке, прятали лишь шею, где рубцы были наиболее отчетливые.

— Ларааа!!!…

Тишина убивала сознание, жгла мозг, сдавливала виски, и лесник с облегчением услышал вдруг глухие рыдания. Старуха плакала, обнимая ребенка, уткнувшись в пеленки и сотрясаясь всем телом. Рыдания переходили в вой, протяжный и страшный, раздававшийся в пустой комнате мрачным эхом, отзываясь на стеклах старого дома порывистым дребезжанием.

Лесник снова судорожно сглотнул, пытаясь осознать происходящее. Он тихо позвал жену, едва дотронувшись до мертвой щеки. Память выудила воспоминание, и Алексей, не в силах сдержаться, невольно простонал. Закрыв глаза, мужчина в который раз увидел того бурого медведя, стоящего на звериной тропе, и хрупкую сероглазую девушку, окаменевшую от страха. Секунда — и лютый зверь кинулся на нее, разметав лапами охапки опавших листьев, едва прикрытые снегом. Медведь — шатун… Много раз потом приходил он во сне — дикий зверь, покрытый грязной шерстью. И каждый раз он чувствовал смрад его дыхания, ощущал на себе удары его сильных лап…

Он вспомнил тот злосчастный, страшный день, который стал началом их тихого счастья…

2

Таинственный лес, окруженный Черными озерами, был смыслом жизни этих диковатых людей, оставшихся на обочине цивилизации, в далеком уральском краю. Старое заброшенное лесничество давно никто не посещал, — непроходимые болота северного Урала никого не прельщали. Единственная дорога, ведущая к деревне, проходящая прямо по самому глубокому месту, называемая Черной гатью, давно заросла. Много лет назад здесь бурлила жизнь, пока действовал лесхоз, поддерживаемая энтузиастами, молодыми людьми, приехавшими сюда для покорения загадочных топей. Тогда лесхоз еще действовал, но потом все стало угасать, — всему виной дурная слава, исходящая от этих мрачных мест.

Еще на рассвете лесник заприметил вертолет, редкий гость в здешних местах, который спугнул стаю птиц, столовавшуюся на самой крупной зеленой поляне неподалеку от деревни. Он давно отвык от людей пришлых, с детства окруженный стенами непроходимой чащи. Вертолет искал, видимо, старую площадку, которая когда-то принимала гостей с «земли», в бытность лесничества. Трезорка, старая охотничья собака лесника, учуяв неладное, завыла, глядя на незнакомую «птицу». Она опустила на передние лапы свою тонкую морду и притихла. Страх сковал все ее существо.

Подойдя к деревне, лесник услышал смех и увидел небольшую группу людей. Все они были одеты в странную для лесника одежду, подходящую для знойного лета, но явно не защищающую их от таежного клеща и мошкары. Это были совсем молодые парни и одна темноволосая девушка. Лесник с удивлением разглядывал ее, да так, что привлек внимание остальных. Они весело приветствовали хозяина и назвали именем его отца. Видимо, на «большой земле» не знали о том, что отец Алексея давно умер. Из разговора с пришлыми гостями стало ясно, что они — журналисты, и хотят снять фильм о Черных озерах, печально известной сети непроходимых топей, издавна пользующихся дурной славой.

Собака сначала бросилась на незнакомцев, затем увидев прицелы фотокамер, протяжно завыла и спрятала голову в лапы. Лесник окликнул ее и она, урча и продолжая голосить, отодвинулась подальше от незваных гостей. Трезорка еще долго не могла успокоиться, обходила и обнюхивала людей, а они, вначале опасаясь диковатую собаку, затем со смехом начали дразнить ее.

Лесник, угрюмый и немногословный, жестом пригласил их в свою избу. Было трудно определить его возраст — немного согнутая фигура напоминала старческую, худые натруженные руки были покрыты ссадинами и рубцами. Длинные волосы белокурого цвета покрывали широкие плечи, и оттого его внешность напоминала викинга, невесть каким образом добравшегося до Северного Урала. И только лицо, почти мальчишеское, с грубоватыми чертами, с широким лбом, ясными голубыми глазами, говорило о еще непрошедшей юности. Ему было всего двадцать с небольшим. Он давно жил сиротой, один в своей лачуге. Тайга забрали его семью, — мать пропала на болотах, а отца, тоже лесника, когда — то давно задрал медведь.

«Ларка, смекай, какой жених», — шутя подмигнул молодой журналистке пожилой летчик. Темноволосая девушка, сидевшая в углу и не принимавшая участие в разговоре, продолжала молчать, увлеченная своим делом. В полумраке он видел лишь тонкий силуэт, склоненный над разложенной на полу картой.

Ранним утром, выходя на крыльцо, лесник заметил ее одинокую фигурку на мостках у озера. Девушка сидела на маленькой деревянной пристани, расположенной в двух шагах от домика лесника. В ее руках был фотоаппарат. Стройные ноги облегали узенькие джинсы, сверху — небрежно наброшенное на плечи шерстяное пончо. Он подошел ближе, к самой воде, и девушка обернулась. У нее было красивое лицо с правильными чертами, строгое, словно вырезанное мастерски из белоснежного мрамора. Всем своим обликом, — полудетскими губами, глазами, слегка влажными от разреженного свежего таежного воздуха, — журналистка напоминала знаменитую Мадонну Микеланджело, и если бы лесник знал, кто это, наверняка сравнил бы эту девушку с шедевром на полотне великого итальянца.

Она улыбнулась, отодвигая локоны сияющих на солнце волос, и протянула ему свое тонкое запястье для рукопожатия. Лесник смутился, немного обтер свои ладони об шероховатую куртку и поздоровался. Ее рука была холодная и мокрая, но Алексей как- будто этого не замечал. Он лишь наблюдал, как тоненькие белоснежные пальцы скользят по затвору фотоаппарата, как сбившиеся темные локоны треплет невесть откуда набежавший легкий ветерок. Это не ускользнуло от внимания девушки, и ее бледные щеки немного порозовели от смущения. Впрочем, сам лесник был уверен, что это от свежего весеннего воздуха.

Журналисты поначалу ходили в лес в сопровождении Алексея, которого они в шутку между собой называли «хозяином тайги». С течением времени они освоились и стали совершать вылазки без него. Телевизионщики уходили засветло, возвращались, радостно потирая руки. Работа кипела. Торжественная красота тайги завораживала, манила к себе отважных молодых людей. Они не могли оторвать глаз от сокровищ, которые каждый день открывал лес, все дальше заманивая в свое логово. Глухие ложбинки с целебными травами, грибами, редкими видами ягод и растений, обнажались перед ними, поражая разноцветием красок. Как же отличался этот девственный лес с его задумчивыми мощными соснами от той укрощённой человеком природы, которую они видели раньше.

А потом спустя несколько дней отряды милиции, брошенные на поиски пропавшей группы, будут докладывать о том, что никто не найден. Тайга поглотила за время своей древней истории не один десяток таких безрассудных мечтателей. Черные озера вновь оправдали свою дурную славу.

Проходили месяцы, а группу пропавших журналистов так никто и не нашел. Напрасно вертолеты наматывали километры над озерами, не было ни следа, ни одной зацепки. Надвигалась уральская осень, известная своими ранними заморозками.

Лесник продолжал свою обычную работу, бродя в одиночестве по окрестностям, сооружая для зверей кормушки. Коварство болот ему хорошо было известно — тайга неохотно делится своими сокровенными тайнами с первым встречным. Он как мог, помогал в поисках ребят, но понимал, — болота забрали их, как многих, пришедших сюда, мечтающих о покорении здешних мест. Из-за странного чувства, которое наполняло его, а сам он никак не мог понять, что с ним происходит, — лесник часто выходил на болота, долго сидел на кочках, прислушиваясь к тишине, надеясь хоть на какой-нибудь знак.

Через неделю после того, как поиски закончились, молодой лесник наткнулся на полуживую изувеченную девушку. Лара сидела под деревом, вокруг нее тянулся кровавый след. Она не помнила, кто она, откуда, но лесник сразу понял, что это — та самая девчонка из пропавшей экспедиции. Медведь разорвал на ней одежду, оставив на лице страшные багровые борозды. Неизвестно, почему дикий зверь сначала оставил ее в живых, полумертвую, лёгкую добычу и беспомощное существо, отошел в сторону. Затем, присев на задние лапы, принялся терзать в громадных лапах кинокамеру.

Увидев Алексея, медведь зарычал, отодвигаясь всем корпусом назад. Холодок пробежал по спине лесника — от точно такого же зверя, голодного шатуна, когда — то давно погиб его отец. Косолапый двинулся на человека, причем тот сознательно отошел в противоположную сторону от девушки, отвлекая внимание животного от более легкой добычи. Лезвие ножа блеснуло в его руке лишь на секунду, затем с силой вонзилось в тяжелую мохнатую холку. Но зверь не собирался так просто сдаваться. Он изо всех сил рванулся на человека, стараясь громадными лапами разорвать его на куски.

Схватка началась. Алексей чувствовал, как стальные зубы зверя проникают в его плоть. От боли он на мгновение потерял чувство реальности, затем собрался с силами и снова вонзил нож в меховой бок. Медведь рычал, но не разжимал лап. Еще удар….Еще… Глухой рык пронзил пустое пространство. Зверь обмяк и рухнул у ног лесника.

Израненный и измученный, он нес Лару через болота, как драгоценную ношу, боясь не успеть. Вертолетом ее доставили в Екатеринбург, в какую- то больницу. Лесник остался дома, в своей деревне. Он иногда думал о ней, вспоминал по вечерам, глядя на вечернюю позолоту листвы на прибрежных осинах. Ему чудился ее голос, а пронизанная лучами листва напоминала ее сияющие локоны. Через несколько месяцев, после длинной и изнурительной зимы, она приехала в деревню. Он ругался, кричал. Выгонял ее и даже пару раз отвозил ее на соседнюю станцию. Она, тихо плача, возвращалась вновь.

Лесник смирился со своим счастьем, но нарочно хмурил брови и отмалчивался. Теперь для него было главным наслаждением смотреть на нее при свете костра, когда огонь отбрасывал цветные блики и выхватывал бледные скулы и тонкий профиль, с одной стороны прочерченный красноватыми шрамами.

3

За деревней высилась старая церковь, тонувшая в зарослях пахучего багульника. Ее выстроили когда- то раскольники. Ее покосившаяся колокольня едва была видна среди деревьев. За ней, как водится, находилось старинное кладбище. Его край тянулся далеко вглубь леса, красивейшей голубой тайги, изредка перемежающейся тонким березняком. Отсюда и название деревни — куда ни глянь, всюду сплошь кресты.

Дорога к церкви давно заросла. Трава в человеческий рост, загораживала резные старинные двери, плотно закрытые от незванных посетителей. Иногда Алексею, гулявшему вдоль старых полуразрушенных стен, чудился запах ладана. Он подходил к деревянным балясинам, на удивление хорошо сохранившимися у крыльца, вдыхал запах дерева и удивлялся, — древесина бережно хранила память о прошедших временах, словно глубокий колодец холодную воду в летний зной.

Еще с самого рассвета Алексей с дедом Афанасием прилаживали сети, заваривали чай в котелке, нагретом на углях, тихо переговариваясь между собой. Солнце, пронзающее толщу воды холодными осенними лучами, медленно восходило над лесом, освещая их лица. Оно бродило по зеленым скалам, играя разноцветными камнями, и казалось, что герои сказов Бажова ожили, и сейчас, между этими стенами зеленого малахита появится Медной горы хозяйка.

Могила Лары вышла с краю, у самой дороги, примыкающей к озеру. Она заметно чернела на фоне ярко-зеленого мха, покрывающего все вокруг. Алексей специально выбрал это место — каждое утро, сидя у костра с дедом Афанасием, отхлебывая взвар из кружки, он мысленно приветствовал ее, свою любимую, с потерей которой так и не смог смириться. Потом он надолго задерживал свой взгляд на верхушках сосен — там, между ними, синели клочки осеннего неба. Иногда леснику казалось, что среди тяжелых туч, он видит знакомое до боли изувеченное, но прекрасное лицо…

Алексей пил чай, закусывая шероховатыми кусочками сахара, жевал бутерброды, припасенные Афанасием, и снова готовился к сплаву по тягучим волнам озера. Он поднимался вверх к березняку, ловко орудуя веслом. В том месте, где к озерам примыкала темноводная река Пышма, он пускал лодку осторожно, заставляя ее замирать над безмолвной гладью.

Вечерами они возвращались домой, нагруженные свежим уловом. Серебристая рыбья чешуя светилась в желтоватом сиянии луны, когда Алексей подплывал к маленькой деревянной пристани у самого дома. В молчаливом приветствии улиц, в мертвых глазницах заброшенных изб, стоящих над озером, пряталась вечерняя мгла, таившая в себе зловещую тишину. Только в окнах дома деда Афанасия горел свет — их ждал ужин, заботливо приготовленный старухой.

На железной кровати безмятежным сном спал младенец. Алексей подходил к нему, пристально всматриваясь его черты. Ребенок блаженно улыбался во сне, скормленный козьим молоком, запеленатый в потрепанный кусок ткани. Потом, помолившись, лесник тяжело опускался на соседнюю кровать, погружаясь в тяжелый, полный спутанных сновидений, сон.

Мальчик рос болезненным и хилым, не сучил ногами, как все дети. Через год в положенный срок он не смог пойти, — слишком он был слаб. Лесник подолгу гулял с сыном, придумав ему сумку, в которую клал ребенка. Зимой возил мальчика на санках. Ко второму году жизни Сережа сделал свои первые неуверенные шаги.

В его чертах угадывалась мать — те же глаза, серые, будто дождливое небо, точеные скулы. Большая голова с белокурыми вихрами была несоразмерна тонкому телу, весь он был как былинка, — тщедушный и хрупкий. Выцветшая одежда, перешитая из старых вещей матери, висела на нем. Во всем его облике ярким было только одно: поражал его взгляд, абсолютно недетский, осмысленный, глубокий. Он словно осознавал свою немощь, будучи еще ребенком, свое половинчатое сиротство.

Подолгу они вдвоем с отцом сидели на прогнившей скамейке у старого кладбища, бродили возле могилы матери.

Сережа примечал все — необычно сложенный лист осины, удивленно вскинутые ветки тонущей в болоте березы, сочные песенные переливы лесных птиц. Его восхищала красота скал, отражающихся в реке, затейливый рисунок на спинках суетливых ящериц, изумрудно — лиловых, греющихся на утреннем солнце. Он все это любил своим простым детским сердцем, как любит младенец своих родителей только потому, что это — часть его.

Зачастую мальчик оставался на попечении стариков. «Бабушка», как называл ее Сережа, научила его читать и от удивления причитала, — малыш схватывал на лету. Чтение и письмо, несмотря на пятилетний возраст, давалось ему чрезвычайно легко. Рассказы о матери и о жизни родителей стали неотъемлемой частью его бытия — он хотел знать все, чем дышали Черные озера до него.

Образ матери, такой далекий и такой близкий, все отчетливее вырисовывался в воображении ребенка, по крупицам собираемый из обрывков чьих-то невзначай оброненных фраз. Он видел, как страдает отец, старательно избегая разговоров, и лишь иногда, когда ловил на себе его взгляды, слышал тихое, беззлобное «весь в мать».

Лесник полностью отдавался своему горю только тогда, когда забирался глубоко в чащу. Сначала он долго бродил по болоту, выискивая в памяти все, что было связано с тем счастьем, которое у него было. Дуновение легкого ветра, мягкая болотная трава, склоненная к его ногам, дрожащие мертвые березы — утопленницы, — все сочувствовали ему, сидящему на берегу с невидящим взглядом. Потом он неспешно вставал, вытирая рукавом мокрое лицо, и возвращался домой.

Старики примечали, как лесник угасал, словно болотная трава поздней осенью. Впалые щеки, давно не тронутые бритвой, густо заросли бородой и сделали молодого мужчину похожим на изможденного и бледного старца. Его рубахи стали ему велики, руки и ноги высохли. К еде он стал совершенно равнодушен, безрадостно смотрел вокруг себя и будто никого не видел. Его мучила тоска, хорошо знакомая тем, кто когда — то оставался в одиночестве после нескольких лет счастья.

— Жива твоя Ларка, понимаешь? — в сердцах однажды сказал леснику старик, наспех прилаживая к берегу лодку. Ему не терпелось сказать Алексею то, что он считал важным. — Напрасно ты меня не слушаешь.

Он взглянул на лесника своими выцветшими глазами. Алексей заметил, как задрожали руки старика, испещренные бороздами вздувшихся вен. Там, где заканчивался пологий берег Черного озера, почти нетронутые травой, высились могилы его братьев и сестер, первой жены и троих детей. Последних, совсем еще маленьких, которых унесла ненасытная холера, ему, пережившему войну и послевоенную неустроенность, было особенно жаль, но против судьбы бессильны даже самые храбрые духом люди.

Лицо Алексея не выражало ничего, кроме молчаливой покорности. Только глаза, словно затухшие угли, в которых едва теплится еще не остывшая жизнь, подрагивали набежавшей слезой.

Старик не оборачиваясь к Алексею продолжал. Его глаза смотрели куда — то вдаль, туда, где темно-зеленый лес играл с каплями воды в лучах заходящего солнца.

— Вот в нем жива. Он и есть твое продолжение. — добавил старик, показывая на свернутого калачиком на дне лодки спящего Сережу. Из — под рогожи, которой он был укрыт, торчали худые лодыжки и беспомощно разбросанные в разные стороны тонкие ручонки. — Ради него надо жить, понимаешь?!…

4

Весна умирала, уступив права холодному уральскому лету. Полуденное солнце едва проникало в чащу леса, отражаясь только в верхушках сосен. Болотный смрад мрачно витал в воздухе, отравляя все живое. Едва трепетали от легкого ветерка резные листья серебристой морошки. Все также лесными затворницами под соснами томились не вышедшие ростом тонкие березки.

В конце лета Алексей, наспех попрощавшись со стариками, последними жителями деревни, погрузил все самое ценное из своих нехитрых пожитков на телегу, и отправился в путь.

Сережа, сидевший на узлах, старался не оглядываться назад. В его глазах стояли слезы. Ему казалось, что эти несговорчивые сосны, возмущенно взиравшие на них с отцом, осуждающе смотрят ему вслед. Особенно тоскливо выглядели темные глазницы почерневших от времени изб. Сереже и без того было тяжело. Он не знал мира за пределами этих болот. Что это еще задумал отец?

Ветер трепал верхушки сосен, а мальчику казалось, что они прощально перешептываются со своими подругами-березами. Добравшись до конца деревни, телега медленно въехала в гору, остановившись на краю леса. Путники обернулись, молча попрощавшись с родными местами. Сердце лесника мучительно заколотилось, когда он в последний раз различил знакомый крест на берегу реки.

Гать, по которой они ехали, была старая, поросшая багульником и осокой. Телега то и дело застревала, но другой дороги из деревни не было. Только она вела до ближайшего поселка.

Путь предстоял неблизкий. «Хорошо бы к ночи добраться» — думал лесник. Ему было тревожно. Чтобы как-то себя успокоить, он поправил висевшее на плече охотничье ружье, с которым никогда не расставался. Мальчик заснул, убаюканный мерным покачиванием телеги и шелестом листвы над головой. Изредка доносились протяжные стоны, всегда пугающие людей, — верный знак самых гиблых мест, где болото наполнено смертоносными газами.

Об этой дороге, проложенной прямо по самому глубокому месту, лесник знал от своего отца. Нередко он ходил по ней в поселок, когда деревня еще дышала жизнью. Здесь, до перестройки, всегда было много гостей, мечтающих поохотиться. Лесхоз бурлил, как большой муравейник, но со временем жизнь в нем замедлилась. Всему виной эта проклятая дорога, каждый год забиравшая людей. Еще в начале шестидесятых здесь пропал не один десяток грибников, трактористов, да и просто прохожих путников. С тех пор и поплыла над этими местами дурная слава. Таинственная гать так и не раскрыла никому своих секретов.

Село пришло в запустение. Некогда большое, обрамленное по окраинам большими садами и огородами, поселение постепенно угасало, как смертельно больное существо. Жизнь медленно и неотвратимо уходила. Сначала уехала вся молодежь, подкрепляемая жаждой странствий и новых ощущений. Затем вслед за своими детьми и внуками потянулись и старики.

Алексею раньше никогда не приходила в голову идея покинуть здешние места, ведь три поколения его родственников — отец, дед и прадед, — были лесниками. И сейчас тяжелое, невыносимо горькое чувство не покидало его. Еще со вчерашнего вечера он пробовал залить свою душу спиртным, но это не помогло, только добавило мучительной головной боли.

Где — то там, в соседней Маркеловке, жила двоюродная тетка Алексея, с которой он время от времени виделся, навещая ее в те случаи, когда ему необходимо было приезжать в село за продуктами. Это была сухощавая старушка в длинном цветастом переднике, который она носила неизменно в любую погоду. Сколько ей было лет, Алексей не знал. Мужчина надеялся пристроить мальчишку к ней, ведь Сереже вскоре нужна будет школа. Он шел, размышляя о том, как будет жить на новом месте, среди других людей. Новизна пугала его, как любого человека, привыкшего жить уединенно, в отрыве от общения с людьми.

Лесник правил лошадью, изредка оглядываясь на спящего сына. Сон Сережи был беспокойным, он то и дело вздрагивал от резких звуков, издаваемых болотами. Лес вслед за ним тоже погружался в ночную дрему, обматывая себя синеватой марлей тумана. Изредка между ветвями мелькали далекие звезды. Старая лошадь по кличке Малька уверенно шла, мотая гривой. Понемногу лесник успокаивался, поеживаясь от ночного холода. Ближе к конечной цели переезд ему уже казался не такой уж плохой затеей. От нахлынувшего чувства облегчения он даже стал немного насвистывать какую- то незамысловатую мелодию.

Уже виднелись огни поселка. Здесь дорога резко поворачивала направо — это означало, что болотистые места закончились. Оставалась пара километров до Маркеловки, ближайшей деревни, где жизнь еще била ключом. Лошадь уже поднимала уши, вслушиваясь в тишину, нарушаемую редкими криками ночных сов. Лесник задремал, все еще обнимая ружье.

Внезапно Малька остановилась, принюхиваясь к незнакомым запахам, и захрипела. Лесник очнулся, спрыгнул с телеги, все еще не понимая, в чем дело. Спросонок ему почудились чьи — то тени между деревьями, повизгивание и возня. Еще немного, и он увидел на дороге небольшую компанию полосатых поросят. Они резво подкапывали смородиновый куст в поисках вкусных кореньев, не обращая внимания на подъехавшую телегу с лошадью.

Алексея охватил ужас. Поросята… Значит, где-то рядом и мамаша… Может, и целая стая кабанов. Через минуту он понял, что не ошибся. Мужчина хотел было подстегнуть лошадь, чтобы та пошла, но не успел. Малька отпрянула, хрипя и задирая морду, и лесник прямо перед собой увидел огромное, черное существо. Лошадь попыталась сдвинуться с места, испугавшись ночного гостя. Телега покачнулась и заскрипела. Алексей схватил ружье, но не успел выстрелить. Сбоку метнулась еще одна тень. Дикий вепрь, похожий на ночного черта, с шумом бросился на него, словно молния.

5

Молодой хирург районной больницы тихо дремал, прислонясь к косяку двери небольшой ординаторской. Голова его клонилась к письменному столу, стоящему у самого входа, вздрагивала, затем вновь погружалась в сон. Ему было всего лишь немногим более двадцати пяти, — тонкие светло-русые волосы, собранные в пучок на затылке выдавали в нем столичного выпускника медицинского вуза, строгое лицо, но совсем еще детское, обсыпанное веснушками, — человека с принципами, решившегося на такой переезд в самую настоящую глушь.

— Владимир Павлович, больного привезли, — полушепотом произнесла вошедшая нянечка, трогая доктора за плечо.

Врач вздрогнул, открыл глаза, немедленно водрузил на нос свои очки с толстыми стеклами, и торопливо поспешил к выходу.

Больница стояла на окраине города, рядом с рекой Пышмой, за которой возвышался густой, непроходимый лес. Изредка оттуда слышались протяжные крики сов, перестукивание дроздов, слышалась маетная суета птичьих стай над вершинами деревьев, потревоженных подъехавшей каретой скорой помощи.

Небольшой городок Заречный спал безмятежным сном. Широкая дорога, ведущая мимо больницы в центр, круто поворачивала на мост, увенчанный белой аркой с надписью, гласящей о названии города. За ней, на небольшом плато, располагались строгие улицы, очерченные рядами корабельных сосен.

Владимир Павлович Ракитников, а для остальных сотрудников просто Володя, смотрел на спящий город с тоской и благоговением, — где то там, в его недрах, на одной из темных улиц, сном младенца спала его возлюбленная, из-за которой он и оказался в здешних местах. Молодой врач усмехнулся, вспоминая лицо своих родителей, когда он сообщил им о своем решении. Володе нравилось шокировать своих интеллигентных родителей, нравилось шокировать своих друзей, которые были искренне удивлены его неординарным поступком. Только ради их удивленных и ошарашенных физиономий можно было поехать в эту богом забытую глухомань, спрятанную среди болот и лесов.

И только дедушка, тоже врач, порадовался такому решению внука. Он сам когда –то работал в закрытых лагерях, затем врачом поселковой больницы и был родом из этих мест. Шепотом, толкая в плечо своего внука, он произнес: «Только там, вдали от столицы, ты узнаешь, что такое настоящее дело и чего ты стоишь!»

Теперь, поработав несколько лет в сердце Урала, молодой врач понял, что имел в виду его дед. Небольшая больница, заполненная до отказа пациентами, которые иногда размещались даже в коридорах, была обветшалой и старой. Сырое здание, видавшее виды, требовало ремонта. Главврач, старенькая бабушка в строгом белоснежном халате, по фамилии Голубь, с вздернутым вверх носом и крупными, чуть навыкате, строгими глазами, вмешивалась во все. Порой Володе казалось, что она ненавидит его начинания, его молодость, задор и веселье. Отношения с начальством, прямо сказать, у молодого доктора не задались сразу.

Сама Корнелия Ивановна Голубь, всеми уважаемый врач, чья слава достигла самых отдаленных уголков Урала, считала себя во всем правой. А как же иначе, — молодежь надо учить. Этого дерзкого, безусого москвича она раскусила сразу, — слабый характером, безвольный, падкий на похвалу и совершенно бездарный… Таким здесь, в условиях сурового края, не место.

Пациента со сложными разрывами брюшной полости привезли рано утром, когда солнце еще только всходило над Пышмой. По впалым глазницам, синюшного цвета лицу и прерывистому дыханию мужчины Ракитников понял, что до областного центра скорее всего они его не довезут.

Нужна была операция, причем незамедлительная. Сам Володя за два года своей деятельности провел их несколько, но что это были за операции — удаление аппендикса да несколько зашитых ран на кожных покровах пациентов. Волнение, охватившее все его существо, заставило молодого хирурга немного перевести дух. «Нужно взять себя в руки и успокоиться» — произнес он про себя, но волнение только усиливалось.

По дороге в операционную он увидел маленького мальчика, испуганно таращившего глаза на людей в белых халатах. Он молчаливо сидел в приемной, забившись в кресло рядом с кабинетом главного врача. Стало быть, этот самый мальчик, о котором говорил фельдшер, доставивший на машине скорой помощи пострадавшего. Тот самый мальчик «маугли», от внешнего вида которого пришли в ужас все санитары, сопровождавшие пациента.

Срочно были вызваны живущие неподалеку анестезиолог, ассистент хирурга и медсестры. Пустынные коридоры вскоре заполнили проснувшиеся от шума любопытствующие пациенты. Операция началась.

Солнце уже давно стояло над темнеющим лесом, заполняя пространство ярким теплом и светом. Сережа спал в кресле, укрытый нянечками теплым одеялом, убаюканный тикающими часами, висящими над его головой. Он даже не услышал, как щелкнул замок в кабинете главврача, не увидел, как его заполнили работники больницы на очередное утреннее совещание. Не услышал он и тяжелой поступи уставшего молодого хирурга, выходящего из операционной, не увидел его мокрого от пота лица. Через несколько минут мимо приемной, на носилках под окровавленной простыней пронесли труп пациента, который скончался, не приходя в сознание.

Уставший анестезиолог, нервно куривший на ступеньках крыльца, печально сдвинув брови, хмуро делился с работниками морга, молодыми парнями в голубых спецовках:

— В чем душа держалась… Если бы не дикий кабан, все равно не жилец был бы …Но наша Голубиха от нашего доктора камня на камне не оставит… Съест, и не подавится…

Коллеги видели, как главный врач, злобно сверкая глазами, распустив полы белоснежного халата, неслась в свой кабинет, где ее, трепеща, ожидали остальные.

Ракитников уже знал, что через несколько минут он будет сидеть за столом в ординаторской, и писать первую в своей жизни объяснительную. Еще через несколько дней он уедет из города обратно в Москву, держа в руке заявление об увольнении по собственному желанию, раздавленный и сломленный духом. На перроне станции он сухо попрощается со своей возлюбленной, и та, горько плача, все еще будет на что-то надеяться.

6.

У окраины леса, окруженный невысоким забором, стоял двухэтажный домик из красного кирпича. Двор перед ним, старательно вычищенный от осенней листвы, был широкий и просторный. Он был пуст, если не считать нескольких построек и турников, покрашенных синей краской.

У входа в здание топталась дворничиха с метлой, то и дело зевая, вяло разгоняя прожорливых, скандальных воробьев. Птицы, нахохлившись, старательно подлетали, пытаясь ухватить свое и не допустить на свою территорию стаю не менее наглых ворон.

За окнами этого таинственного дома маячили огни фонарей, освещая широкую улицу. Сережа заворожённо смотрел на них, как на странные земные звезды. Тонкие корабельные сосны дремали под песни сентябрьского прохладного ветра. За ними, словно за частоколом, темнел сквер с длинными- предлинными аллеями. Улица Шаховская, нагроможденная нелепыми двухэтажными клумбами и фонтаном, начиналась прямо за парком, и там каждую ночь бесновалась задорная, легкомысленная музыка. Еще ему нравились пешеходы, вечно куда-то спешащие, с сумками или без, с зонтами и в шапках, в плащах, коротких куртках, или на странных дощечках на крошечных колесиках. Это был чужой мир, в котором ему, мальчику с Черных озер, не было места. Во всяком случае, ему так казалось.

Каждый день к нему приходили какие- то незнакомые люди, лица которых сливались в суете дней, не оставляя в его памяти никаких следов. Он с трудом понимал, о чем они говорят, о чем спрашивают. Ему же хотелось поскорее вернуться туда, где он чувствовал себя счастливым, и он с тоской всматривался в лица прохожих в поисках знакомых черт. Ему казалось, что нужно еще немного подождать, посидеть в тишине, и придет отец, уставший и хмурый, пахнущий костром и рыбой.

Сам Сережа ничего не помнил из той ночи, когда его, перепуганного и уставшего, нашли у самой деревни. Он бежал, стараясь кричать как можно громче… Позднее, когда повзрослел, он прочел в старой подшивке газет статью, которая почему- то гулко отозвалась в его сердце. Он оцепенел, когда увидел на фотографии знакомые очертания своей родной деревни. В нескольких строчках скупого текста был описан случай нападения дикого кабана на человека. Мальчик, находившийся рядом с погибшим, оказался жив. Самое непостижимое в этой страшной истории было то, что ребенок один дошел до деревни и позвал на помощь местных жителей, но отца, израненного опасным зверем, спасти не удалось.

Попав в больницу, ребенок несколько дней молча лежал на кровати, уткнувшись лицом в стену. Когда одна из медсестер насильно попыталась его накормить, он тихо заплакал, втягивая голову в узенькие плечи. Позже обнаружился внезапный паралич обеих ног, — последствия пережитого стресса.

Через неделю Сережу перевели в этот странный дом на отшибе, у самого леса. Мальчик по — прежнему не мог ходить и поэтому одиноко сидел на своей кровати.

Многолюдный дом дышал собственной жизнью — он был полон детворы, просыпающейся в восемь утра, наполняя громады старого здания резвым многоголосьем. Под окном уже с рассвета слышались шаги старой дворничихи, редкий лай мимо пробегавших собак, возня птиц на полуголых ветках. Доносились шумы из столовой — громко топая по коридорам, малышня направлялась завтракать. Затем все затихало — старшие уходили в школу, младшие — в игровую. Сережа, внимательный от природы, еще на входе заметил вывеску на дверях — « Детский дом инвалидов»…Инвалидов! Странное какое-то слово, неведомое, и оттого страшное и отталкивающее. Куда его занесла судьба?

Ночью ему было особенно тоскливо и страшно. Молодая воспитательница Елена Антоновна, беззвучно проходящая между кроватями, то и дело поправляя подушки своим подопечным, немного вносила успокоение в мятежную душу Сережи. Но стоило ей так же беззвучно закрыть за собой дверь, страх вползал снова, будоража воображение и рисуя жутковатые картинки на потолке обветшалого здания. Сон не шел, и мальчик, тихо плача, вспоминал холодные разводы сосен над Черным озером, тонкие резные листья осыпавшихся осин у порога родного дома. Необъяснимая тоска мучила его сердце, не давая покоя. Он все время находился в напряжении, словно кого- то ждал. Воспитатели обнаруживали в нем странную сосредоточенность, которую он проявлял, когда кто- нибудь входил в комнату. Под утро мальчик все же засыпал, убаюканный воем ветра за стенами здания, и ему сквозь дрему казалось, что он снова на Черных озерах, снаряжает с отцом лодку, готовясь к утренней рыбалке.

Ранним утром в спальню детей пришел тщедушный старичок в нарядном пиджаке, с длинными усами и лукавым взглядом из- под белесых ресниц. Был он немного подслеповат, с огромной лысиной на макушке. Возле него стояла обеспокоенная Елена Антоновна.

— Иван Сергеевич, третий день ничего ест, — прошептала воспитательница, и Сереже показалось, что это не она, пронизанные холодным ветром осины жалобно трепещут за окном.

— И кто это у нас тут главный бунтовщик? Казнить его немедленно! — неожиданно басом произнес старичок, весело поглядывая на малышню. Дети замолкли, притаились, и в полной тишине все услышали мерное постукивание настенных часов. Это был не страх перед строгим взрослым, это была игра, давно известная обитателям детского дома. Этот строгий на вид старичок был директором этого учреждения, которого ребята обожали. Они с интересом наблюдали за ним: детское любопытство заставило их прекратить свои незамысловатые забавы и посмотреть, зачем же пожаловал сюда самый редкий гость. Мужчина подошел к кровати Сережи, потрогал его за плечо.

— Это ты главный бунтовщик Степан Тимофеевич Разин, знаменитый разбойник и плут?

Мальчик повернул голову и удивленно вскинул тоненькие брови. Старичок отметил бледность лица, ввалившиеся глаза, полные немого страдания.

— Так, стало быть, ты проглотил язык? — предположил старичок. Ну- ка, покажи, проглотил?

Малыш испуганно высунул кончик языка.

— Фуф, ну слава богу, — облегченно вздохнул директор, — а то я думал, как же ты будешь дальше жить… без языка.

С неподдельным интересом мужчина взглянул на мальчика.

— Ну а как, хочешь прокатиться на настоящем автомобиле?

Сережа мотнул головой. Сердце его забилось. Неужели сейчас его отвезут к отцу, домой, на родные болота?

— Отлично. А силенок-то хватит? Кто ж, брат, садится за руль автомобиля без обеда?

Мальчик повернулся к своему собеседнику всем телом, и сел на кровати. Старичок пристально посмотрел на малыша. Ничто не ускользнуло от глаз опытного педагога — ни невесть откуда взявшаяся седая прядка, спрятавшаяся в русых волосах мальчика, ни глубокий, смотрящий точно в душу, пронзительный взгляд. Он много видел на своем веку, работая в детском доме инвалидов больше тридцати лет.

«Плохо дело» — думал директор, глядя на эти потухшие глаза, растрепанные волосы и опущенные худенькие плечики. Малыш явно не хотел жить, не видел смысла в дальнейшем своем существовании. Было видно, что он все еще шокирован происходящим, — многие предметы быта, люди, стены, даже игрушки производили на него гнетущее впечатление.

В спальной комнате он не знал, как заправить постель, в туалете — как пользоваться унитазом, не умел играть и не знал никаких игр, в столовой видел впервые вилку…«Маугли, чисто Маугли» — шептались нянечки, удивляясь этому странному ребенку.

— Нельзя, брат, не обедая, ездить на автомобиле….а мне позарез нужен шофер. Выручай.

— Я… не умею…

Голос Сережи сорвался в хрип.

— Ну, это, брат, пара пустяков, научиться… Ну- ка, Зоя Алексеевна, — обратился директор к своей помощнице, — принесите нам борща, да котлеты захватите! Срочное, понимаешь, дело, нужно ехать, а шофер мой новый еще не заправился!

Спустя минуту перед мальчиком возникла тарелка с борщом и котлетами. Он ел без аппетита, едва вращая ложкой по тарелке, но это была первая маленькая победа педагогов.

— Ну вот, — продолжал рассуждать директор, — ты пока подкрепляйся, дорога нам предстоит дальняя, и мы с тобой, дорогой друг, должны быть готовы!

Насвистывая, он засунул руку в карман и выудил оттуда ключ.

— Это ключ от автомобиля. И попрошу не опаздывать. Через полчаса жду вас, господин хороший, у выхода.

Малышня открыла рот от удивления, а директор, все также весело насвистывая, удалился восвояси.

Автомобиль был припаркован во дворе детского дома и всегда приковывал взгляды детдомовцев — шутка ли, настоящая иномарка, на которой не каждому доводилось прокатнуться! Старичок проворно открыл лакированную дверцу и ласково улыбнулся. Елена Антоновна с трудом выкатила инвалидное кресло на крыльцо. Сережа на минуту задержал взгляд на деревьях, посаженных вдоль забора, потом перевел глаза на здание. Там, в стеклянных громадах, он увидел детские лица припавших к окнам воспитанников. В их лицах он прочитал нескрываемую тихую зависть.

Сырая осень набирала свои обороты. Осыпанные золотом березы нервно дрожали на ветру, промозглый ветер подхватил концы плохо завязанного шарфа на шее мальчика. Он с наслаждением нырнул в теплое нутро машины и почувствовал запах бензина.

Иван Сергеевич, словно фокусник, достал из ниоткуда огромный игрушечный руль, усадил мальчика на переднее сидение и весело подмигнул малышу:

— Ну что, поехали?

Они свернули на широкое шоссе, усеянное высотными домами, похожими друг на друга. Маленькое тельце мальчика вжалось в сидение автомобиля, пальцы впились в ручки кресла. Сердце Сережи зашлось от страха и восхищения.

7.

Огромное здание детской областной больницы, у которой они остановились, было наполнено удивительными людьми. Точно таких же людей в белоснежных халатах Сережа видел, когда они забрали и увезли его отца. Они сновали тут и там, в одинаковой одежде и с высокими головными уборами. Одни мрачно переговаривались между собой, другие весело хохотали, третьи передвигали непонятные тележки с какими-то инструментами. Все двигалось, бурлило, грохотало, и от всего этого становилось невыносимо страшно и тяжело. Мальчик не знал, кто они такие, но окончательно понял, что не всем людям, улыбающимся и говорящим хорошие слова, стоит доверять.

Сережа лежал на кушетке, молча скрестив руки на животе. Вошел человек, в светло — синей рубахе и таких же шароварах. Этот наряд, отличающий его от всех остальных, немного успокоил Сережу, и он доверительно взглянул на него.

«Вон те, в белых халатах — враги, а этот, в синем, — вроде ничего» — решило его детское сознание. Человек был к тому же еще и очень высокий, плотный, похожий на сказочного Деда Мороза. Лица его не было видно, — оно было закрыто маской так, что мальчик видел только серьезные, направленные прямо на него, прищуренные глаза. От него веяло теплом, приятными запахами с примесью трав, какие давал ему отец, когда он мучился в простудной лихорадке.

— Э, брат, да ты, кажется, помирать собрался, — протянул человек, глянув на скрещенные руки малыша.- Напрасно… Рановато тебе еще…

Он деловито ощупал Сережино запястье, приложил какую- то штуку с железным круглым наконечником и долго молчал, прислушиваясь к чему-то. Затем, буркнув что-то себе под нос, пощупал живот, ноги и сел, откинувшись на спинку кресла. Лицо его приняло задумчивое выражение.

— Ну вот что, друзья, — громко сказал он, нахмурив брови и обращаясь к Ивану Сергеевичу, расположившемуся рядом.- мы с вами поступим таким образом…

Далее он заговорил на языке замысловатых терминов, и Сережа, совершенно ничего не понимая, почему- то успокоился. Запах трав снова напомнил ему о доме, о полуденных переходах по болоту, когда они с отцом не возвращались домой на обед, а оставались на поляне, посреди зеленого ковра яркой листвы. Отец заваривал чай на костре, и аромат чудодейственной травы растворялся в молоке туманного леса. Тоска, навалившаяся на него в последнее время, понемногу стала отпускать, освобождая место для новых, еще непонятных ощущений.

Иван Сергеевич, наоборот, был немного подавлен. Они с доктором еще долго о чем- то разговаривали, заговорщицки перешептываясь между собой. За ширмой Сережа, лежащий на кушетке, видел только расстроенное выражение лица директора и горы бумаг на столе этого странного « деда мороза».

— Он совершенно асоциален, некоммуникабелен, — доносились обрывки фраз, — Усыновление практически невозможно…

— Поймите, ему, как никому другому, нужна семья…

Сережа не понимал значений этих загадочных слов, его морил сон, и сквозь дремоту он услышал только обрывки фраз доктора.

— Очевидно, стресс… тоска по отцу… Необходима активная социализация… У ребенка серьезнейшая депрессия, — полное отсутствие аппетита и резкая потеря веса… Если не принять мер, последствия будут необратимы…

Голоса сливались в единую музыку, ту, что звучала на болотах, когда весной птичий концерт можно было услышать почти во всех уголках Черных озер. Мальчик дремал, а тем временем двое неравнодушных мужчин решали его судьбу.

Один из них — доктор Шейнов, был талантливым детским врачом, с редким чутьем и очень развитой интуицией. Иногда, в глухих деревнях или маленьких поселках, встречаются такие самородки с удивительно добрым сердцем, несущие свою тяжелую ежедневную службу и сами даже не осознающие своей нужности этому миру.

Другой, Иван Сергеевич, не менее талантливый педагог, неслучайно привез мальчика к Шейнову — ему нужен был совет дельного человека. Вместе они решили одно — Сережа должен быть усыновлен, хотя это в нынешней ситуации практически невозможно. Ведь он дикарь, «маугли», не привыкший к благам цивилизации, к тому же еще парализован. Ему необходимо дорогостоящее лечение, которое он не сможет получить здесь, в маленьком уральском городке. Его необходимо срочно отправить в Москву…

Проблема слишком серьезная. Впрочем, Ивану Сергеевичу в компании с Шейновым приходилось решать задачки и посложнее.

8.

Москва встретила его ранним утром, полная огней и шумной суеты. Он никогда не видел такого количества людей. Голова маленького Сережи пошла кругом, тут и там носились какие — то люди с аппаратами в руках. Это были вездесущие журналисты. История мальчика, спасенного в тайге от лап дикого зверя, набирала обороты.

У входа в здание вокзала он увидел среди прочих семейную пару. Они заметно нервничали и то и дело поглядывали на часы. Позже стало ясно, что это были его приемные родители.

— Повезло пацану, — сказал за спиной Сережи кто- то из репортеров, — это же Серебряковы, знаменитые фигуристы…

Женщина явно выделялась из толпы, — внешне эффектная черноволосая брюнетка, с огромными карими глазами, чуть вздернутым носиком и капризными розовыми губками была скорее похожа на манекен из салона дорогой и стильной одежды. Белоснежная норковая шуба дополняла «голливудский» образ красавицы и притягивала к себе взгляды — восхищенные мужские и завистливые женские. Это была та самая Елена Дымова — Серебрякова, всемирно известная олимпийская чемпионка по фигурному катанию.

О ней говорили разное. Журналисты ее боготворили, рассказывая о ней, как об эпохальной спортсменке, начавшей новую эру в фигурном катании, коллеги — о ее капризах и коварном характере.

Мужчина, стоящий рядом с ней, знаменитый тренер, выглядел более простоватым — крепкий, стройный, одетый в темное пальто, с открытым, взволнованным взглядом. Светлые волосы, немного длиннее, чем обычно, дополняли образ человека, совсем не подходившего внешне этой жаркой красотке в ослепительной шубке.

Сережа растерянно смотрел по сторонам, пытаясь уловить хоть один отчетливый звук, но их было так много, этих разных звуков, что было трудно понять, откуда они идут. С тоской он смотрел на старинные постройки исторической Москвы, современные, только что отстроенные в духе нового времени, стеклянные громады. Он ничего не понимал в этой странной красоте, — удивительном сочетании древней столицы и деловой Москва — Сити. Вокруг все было чужим, неизведанным, пугающим.

Женщина все время что- то говорила, мужчина молчал, обнимая и прижимая к себе мальчика. Сергею они показались добрыми, эти люди, принявшие его. Но на вопросы все же отвечал мало. Ему совсем не хотелось говорить. Душа его, измученная и уставшая, уже не была способна ни на какие эмоции. Бесконечная смена обстановки и людей уже стала привычной — за несколько месяцев он успел побывать в двух детских домах и в нескольких больницах.

Наконец, они подъехали к огромному особняку, располагавшемуся где — то за городом. За оградой Сережа разглядел лес, вдали поблескивала жемчужная гладь неизвестной реки.

Мальчик впервые за свои семь неполных лет ночевал в собственной комнате. Она была очень уютная — мягкий ковровый пол был похож на лесной мох, такой же изжелта — зеленый. В углу — огромная гора игрушек, но играть ему совсем не хотелось. Сережа лег на пол и долго лежал, ни о чем не думая. Мыслей не было, словно все то, что он пережил, умерло в нем.

Ему казалось, что он там, на болотах, среди знакомого гомона птиц, укающих темных трясин и кусочков рваных облаков над головой. Ему снова вспомнились сильные руки отца, сидящего на берегу среди старых лодок, и прилаживающего новые снасти. Ночью ему показалось, что отец вошел в комнату, потрепал его по голове, и заботливо перенес на кровать. Сережа протянул к нему руки, засмеялся тихим, заливистым смехом и радостно, сквозь сон, пробормотал:

— Папка, ты живой…

Алексей присел на краешек кровати, немного помолчал, обнимая сына, и растворился в темноте, неловко смахивая слезы…

Утром Сереже удалось разглядеть странные портреты в кабинете напротив, откуда постоянно доносилась чья- то неясная речь. На них были изображены какие- то люди в странных штуках на ногах, выписывающих различные фигуры. Полки и шкафы в этой комнате были завалены золотыми кубками с надписями на непонятных языках, на цветных лентах поблескивали странные кругляшки, похожие на крупные монеты.

— Нравится? — улыбаясь, спрашивал мужчина, встречая Сережу в дверях кабинета.

И Дмитрий Иванович, — так звали этого человека, — погружался в странные разговоры об этих таинственных людях, несущихся по гладкому льду на коньках. Сереже все нравилось, он немного отвлекся от боли в ногах, от вечного ожидания, терзающего его душу. С портретов улыбались незнакомцы и незнакомки, застывшие в красивых позах, словно древнегреческие статуэтки на полках какого — нибудь пожилого коллекционера. Это впечатление от увиденного было настолько ошеломляющим, что мальчик просидел весь вечер в кабинете тренера, слушая о победах знаменитых фигуристов.

Постепенно образы, которыми он жил, стирались. Его память неизбежно заставлялась новыми удивительными событиями, и воспоминания о прошлом стали угасать.

Дни сменялись за днями. Снова люди в белых халатах приходили в его маленькую жизнь, трогали живот, ноги, качали головами, отправляли на процедуры. Он уже привык к суете вокруг себя, послушно выполнял, что ему говорили.

Сереже с трудом удавалось уснуть после каждого напряженного дня, словно он не жил в богато обставленном доме, полном всякого добра, а пребывал на вокзале, где снуют тысячи людей, торопящихся куда- то и совершенно занятых и погруженных в свой внутренний мир.

В один из вечеров к Серебряковым заглянул хоккейный тренер Василий Басюк, давний знакомый Дмитрия. Это был огромный толстяк с крупным мясистым носом, глубоким взглядом из-под нависших бровей. Для Серебрякова он был другом отца, советчиком, крестным и просто хорошим человеком. Закрывшись в кабинете, они долго о чем- то говорили. Сережа скучал, сидя у широкого окна с видом на двор, и до него изредка доносились то сбивчивые речи приемного отца, то уверенные басы его старого приятеля.

— Дим, ты уверен, что это все тебе нужно? А как же тренерская работа? Жизнь, в конце концов? Ребенок — это большая ответственность…

Басюк знал, о чем говорил. Прошедший многое со своей супругой, — начиная от тяжелых испытаний славой, женщинами, и даже алкоголем, — он и сам вырастил двоих сыновей. Старший сын, вопреки прогнозам, не стал хоккеистом, несмотря на хорошие данные, и это очень огорчало отца. Младший был еще талантливее, и стал прославленным спортсменом. Его карьера только началась, когда случились две травмы, — одна на стадионе, другая — в аварии. Последняя сделала из двадцатилетнего парня инвалида, прикованного к креслу. Бесконечные больницы и заграничные клиники вереницей сопровождали их жизнь. Почти все заработанные деньги старый тренер тратил на сына.

Дмитрий и сам не мог объяснить своего решения взять этого мальчика. Но одно знал точно — он все сделал правильно. Так подсказывало ему сердце.

Он удивился, когда получил по электронной почте письмо от Ивана Сергеевича, своего бывшего классного руководителя. Директор детского дома просил о помощи. В нескольких строчках скупого текста он сообщал о мальчике. Нужна была хорошая столичная клиника и специализированный детский дом, в которых помогут этому бедному «маугли», и, если возможно, найдут приемных родителей.

Дмитрий запомнил на всю жизнь тот день, когда он вошел в игровую комнату, где находились дети. Это был его дом, детский дом инвалидов №17 города Заречного, где он сам вырос и сделал первые шаги. Серебряков давно здесь не был, — с того дня, как его приемные родители, московские инженеры, приехали и забрали его из маленького уральского городка.

Маленький Дима, потерявший в аварии родителей, долго не мог оправиться от пережитого, не мог говорить. Молчание длилось долго, и только терпение его приемных родителей привело к тому, что мальчик стал сначала известным фигуристом, ну а потом — знаменитым тренером.

Он увидел Сережу, и память предательски вынула и положила ему перед глазами те тяжелые воспоминания своего пребывания в детском доме. И, тем не менее, годы жизни здесь, в небольшом здании на окраине уральского городка, были для него запоминающимся эпизодом. Потом, расставаясь со своим наставником и учителем, Дмитрий не хотел уезжать. Как известно, дети, лишившиеся родителей, мечтают, чтобы их усыновили. Но ему, мальчику, пережившему одиночество и принявшему его, уже было трудно перестраиваться. Тем не менее, его новые родители смогли сделать все, что должны были…

Дмитрий взглянул на мальчика. Он сидел один, далеко от всех, рассеянно обнимая игрушечного плюшевого зайца. Малыш не играл, не обращая внимания на суету вокруг, словно был окаменевшей маленькой статуей посередине шумной площади.

Увидев Дмитрия, Сережа вздрогнул и обернулся. Плечи его дернулись, и он, словно змейка, выгнулся вперед, но остался недвижим. Губы его задвигались, лицо, до этого отрешенное и безучастное, приобрело осмысленное выражение, глаза подернулись слезами.

— Папка… папа, — говорил мальчик одними губами.

Фигура Дмитрия, белокурого и длинноволосого, чем- то напомнила ему отца. Но потом, разглядев незнакомца, мальчик снова поник, отвернулся и замер, приняв свою обычную позу.

9.

С появлением новых людей в их доме в Вешках каждый раз сердце Сережи замирало, и ему казалось, что его опять кому- нибудь отдадут, и его снова ждет неизведанная дорога, полная противоречивых ощущений. Ему снова становилось страшно, как тогда, ночью, из которой он почти ничего не помнил.

Но люди, оставлявшие после себя горы игрушек, уходили. Ушел и Басюк, дружески потрепав его вихры, и страх вновь немного поутих, лёг на самое дно его маленькой детской души.

Еще через неделю начали заглядывать подруги Лены, удивленные решением пары усыновить инвалида. Они заваливали Сережу новыми игрушками и яркими книгами. Лена после их визитов ходила сама не своя, — наверняка, эти дуры что-то нашептывали, высказывали собственные мнения на этот счет. Дмитрий на них не обращал внимания — даром, что все именитые спортсменки, в голове — один ветер…

И зашевелился мир фигурного катания. Через месяц даже самый ленивый фигурист обсуждал эту удивительную тему — странный поступок знаменитых тренеров. К чему здоровым и молодым спортсменам, которые вполне могут обзавестись собственным потомством, этот мальчик — инвалид? Это в Европе, при их технологиях и медицине, можно поступить подобным образом, у них это даже «модно»… Но в России это казалось всем как минимум смелым поступком… Впрочем, пара жила на три города, и мало ли что сдвинулось у них в головах от постоянного проживания вне родных мест.

Пока мальчик был в больнице на обследовании, Дмитрий мучительно думал, как же быть дальше. Он был готов рискнуть отказаться от карьеры тренера, но чем заняться, пока не решил. Эта мысль пугала его, хотя был и другой вариант — врачи обещали, что мальчик вполне сможет ходить. Необходимо было время. Пока же Серебряков взял отпуск, а Лена должна была завершить свои дела через пару недель.

Они выбрали дачу в Вешках не случайно — здесь было все, что нужно для отдыха — и уютный дом, и река, и красивейший парк неподалеку. Пологие берега были покрыты густой растительностью, деревья, выросшие у самой воды, образовали красивую аллею.

«Какой контраст с Москвой! Тишина, красота!» — с восхищением думал Дмитрий, радостно потирая руки. Он предвкушал свое счастливое времяпровождение с женой и сыном. — «Какой же я везучий человек!»

Дмитрий с наслаждением окунулся в «деревенский» быт. По утрам они с Сережей разжигали камин, собирали игрушечный конструктор, возводили дома из кубиков, строили рельсы и пускали поезда, превратив дом в сплошное поле для игр. После обеденного сна они выбирались в парк, собирали разноцветные листья и веточки с рябиновыми бусинками-ягодами.

Через месяц мальчик пришел в себя, окреп. Ноги постепенно стали его слушаться, он стал медленно передвигаться по комнате.

Басюк, приезжавший изредка посмотреть на новоиспеченных родителей, радовался Сережиным победам как ребенок. Он всей душой прикипел к этому робкому малышу.

— Теперь однозначно быть тебе фигуристом! — пробасил он.- Даже если спортсменом не станешь, на лед нужно выходить, чтоб укрепить ноги, — вынес вердикт старый тренер.

Однажды утром над головой Сережа услышал голос своего приемного отца:

— Вставай, вставай. Мы поедем ко мне на работу. Одевайся потеплее…

И они приехали в какой- то странный огромный дом из стекла. Внутри Сережа удивился еще больше. Круглый зал был покрыт льдом, и все это было так похоже на озеро! Замершее родное, зимнее озеро! По льду скользили совершенно невероятные люди, иногда взмывая над поверхностью. Глаза Сережи впервые засветились настоящей радостью.

— Ну что ж, — улыбнулся мужчина, наблюдая за зачарованным мальчиком, — вперед!

— Куда? — смутился Сережа, растерянно глядя на него.

— Хочешь научиться кататься на коньках?

Сережа растерянно посмотрел на свои ноги. Он же плохо ходит! Неужели этот человек не видит его немощи?

— Меня ноги не слушаются, — голос Сережи сорвался. — Я ходить толком не умею, а тем более — стоять на… этих штуках!

— На коньках! Ничего, ноги твои будут тебя слушаться! Все будет хорошо!

Голос Дмитрия звучал ободряюще.

Сережа недоверчиво посмотрел на него.

— Так бывает только в сказках.

Тренер, как факир, внезапно достал невесть откуда взявшуюся коробку, и вынул оттуда невероятной красоты черные коньки, совсем крохотного размера.

— А вот и твои коньки, — сообщил он радостно.

Стадион наполнялся людьми, Дмитрий, подмигнув Сереже, начал свою работу. Один за другим на лед выезжали спортсмены. Это была разная публика, — девчонки и мальчишки, взрослые мужчины и женщины. Они ловко скользили по поверхности льда, совершали прыжки и странные па, от которых маленький мальчик пришел в тихий, безмолвный восторг. Сергей с восхищением смотрел на спортсменов и не мог отвести взгляд.

«Я так никогда не смогу» — с тоской думал он.

Иногда Дмитрий Иванович не выдерживал и сам выходил на лед, показывая прыжки и «дорожки». Он размахивал руками, подпрыгивал на ходу, очень смешно изображал нерадивых фигуристов и громко выказывал свое возмущение по любому поводу. Когда у какого-нибудь ученика получалось хорошо и плавно выехать из удачного прыжка, тренер, выплясывая, радовался как ребенок, и снова вызывал улыбки наблюдающих со стороны.

10

Мей Китано тоже была здесь, у дверей дворца спорта «Серебряный». Девушка очень сильно нервничала. Сейчас бы отец осудил ее за потерю терпения. Но такова ее натура. Ей хотелось рыдать от отчаяния. С тех пор, как она решилась одна оправиться в Россию, чтобы взять интервью у прославленных фигуристов, неудачи преследовали ее одна за другой.

Сначала рейс Москва — Токио несколько раз был отменен, видимо, из — за погодных условий, затем в аэропорту пропал ее чемодан, ну и, наконец, кто-то украл фотоаппарат. В ее руках остался только телефон, да и от него было мало толку. Зарядка от телефона осталась в чемодане. Отчаяние завладело Мей, и она от бессилия топталась у дверей стадиона, не решаясь войти и обдумывая план действий.

Сегодня ответственный день, и ей необходимо было взять интервью у Дмитрия Серебрякова, тренера знаменитого фигуриста Виктора Митрохина. Оно было назначено на шестнадцать часов, но Серебряков отменил встречу, сославшись на личные причины. Мей раздирало любопытство. С ума он, что ли, сошел? Накануне чемпионата заниматься личной жизнью. И так всем ясно, что здесь нет никаких сенсаций. Дмитрий Иванович давно женат на дочери своего бывшего тренера Елене Дымовой — Серебряковой. И у них все хорошо.

Но что- то Мей подсказывало — здесь может быть интересно. Это могло быть сенсацией, и необходимо было узнать это первой. Не будь она Мей Китано, дочерью одного из самых прославленных японских журналистов. Она засунула руку в карман. Пальцы сжали разрядившийся, но все еще живой телефон, а миловидное лицо приняло беззаботный вид. Издалека она заметила знакомую фигуру тренера. Он катил инвалидную коляску, в которой сидел маленький мальчик. Что?! Мей удивленно посмотрела на суетящихся спортсменов, совершенно не обращавших никакого внимания на это зрелище. Вы это видели?!

Якито Китано всегда ей говорил: «Журналист без чутья — просто бездарный писака». Она мысленно поздравила себя с тем, что правильно решила тайком проникнуть на стадион. Осталось выяснить главное — кто этот мальчик, и что с ним произошло.

Она вошла в холл, и остановилась, чтобы немного прийти в себя. «Итак, что мы имеем? Этот мальчик может быть просто мальчиком, которому тренер помог прийти на стадион, чтобы тот посмотрел на знаменитых чемпионов. И никаких сенсаций».

От этих мыслей Мей стало невыносимо, и она изо всех сил топнула маленькой ножкой. Черт! Какая же она дура!

— Мей, привет!

Ее кто-то поприветствовал, и она не сразу узнала в лохматом парне — подростке своего коллегу Романа, начинающего русского журналиста. Они познакомились в родном городе Мей — Сендае, куда Роман приезжал, чтобы посетить знаменитый университет Тохоку по обмену опытом. Теперь настала очередь Мей, — она в Москве, и это ее первое дело! Они обнялись. Юноша пригласил ее в кафетерий, и она с радостью согласилась. Какая теперь разница, все равно статью ей не написать…

Но тут ее ждала удача. То, что узнала Мей из рассказа Романа, повергло ее в шок. Серебряковы усыновили ребенка — инвалида! И теперь поговаривают, что Дмитрий подаст в отставку и бросит своего подопечного прямо перед чемпионатом! Невероятно… Да еще этот мальчик, переживший страшную драму… Ах, вот оно что! И поэтому прославленный бывший фигурист, а ныне тренер, отменил свое интервью…

Мей решительно отодвинула чашку с чаем, и наскоро распрощавшись с удивленным Романом, снова ринулась на стадион. Статья все же будет написана! Душа ее ликовала.

Мальчик в инвалидном кресле все еще был там. Он одиноко озирался по сторонам. Тренер, увлеченный своей работой, казалось, совсем о нем забыл. «Вперед, Мей!» — шепнула сама себе журналистка, и, набравшись храбрости, подошла к малышу.

— Охайо годзаймас, — поздоровалась она по- японски, и потом улыбнувшись, тоже самое сказала на русском. Трюк сработал, и мальчик воззрился на нее удивленными глазами.

Он был очень бледный и тонкий, словно былинка. Белокурые волосы только подчеркивали его бледность. Если бы не огромные глаза, которые смотрели прямо в душу, пронзительные и острые, он бы сошел за ангела, до того был необыкновенно хорош собой. Мей смущенно отвела глаза. Ей стало не по себе от этого пронизывающего холодом взгляда — никогда еще она не видела детей с глазами взрослого человека.

— Меня зовут Китано Мей. Китано — фамилия. Мей — имя. Я приехала из Японии. Мы, японцы, так называем друг друга по фамилии, не так как вы, европейцы. А тебя как зовут?

Мальчик не ответил, хотя девушка старательно произносила русские слова, надеясь, что говорит без акцента.

Мей была типичной азиаткой, небольшого роста, с миловидным личиком. В своем родном Сендае она не слыла красавицей, но в Москве она то и дело ловила на себе восхищенные взгляды. Конечно, ей это льстило, но разве в этом состояло ее главное счастье? Ведь она мечтала о славе.

На улице — ноябрь, и на ней было бежевое короткое пальто и джинсы. Миниатюрную фигурку дополняла копна длинных, невероятно искрящихся волос. Черные раскосые глаза горели неутомимым огнем любопытства.

Она училась в Тохоку, в одном из самых старинных учебных заведений Японии, которые стояли в одном ряду с университетами Токио и Киото, ездила с отцом по всему миру, стараясь впитывать все, чему он ее учил. В свои двадцать она уже успела написать несколько статей о своем родном городе, но за границу в одиночку она отправилась впервые.

Девушка мечтала написать статью о самых прославленных людях. Было бы большим счастьем взять у кого — нибудь яркое интервью.

— Ты красивая. Вы даже родителей называете по фамилии?

Его голос был глухим и жестким и резко резонировал с ангельской внешностью.

— Нет, близких мы называем по имени. Так как тебя зовут?

— Меня зовут Сергей. — с некоторым замешательством добавил он. — А у тебя странное имя. А что ты здесь делаешь?

Мей смутилась. Серые глаза ребенка смотрели прямо, с презрением и злостью. Вместе с тем в них было столько боли, что девушка невольно отпрянула. Такую боль в глазах она видела у себя дома, в детстве, у людей, переживших землетрясение. Мей вспомнила, как после подземных толчков она брела по городу, видела затопленные улицы, раненых малышей и стариков, измученных людей, стоящих в очередях за бесплатной едой. Пропал без вести ее дядя, родной брат отца. Его дом находился в нескольких кварталах от океанского берега. Господи, что же она делает? Отвернувшись, она заплакала.

— Почему ты плачешь? — спросил он, и его голос заметно потеплел.

Мей растерянно шмыгнула носом, пытаясь подобрать слова, но они все перемешались в ее голове.

Что-то было в этом мальчике от нее самой, плачущей, стоявшей на окраине своих детских воспоминаний.

— Я вспомнила о маме, — коротко ответила девушка, — Ее зовут Сайя.

Мей снова всхлипнула и зажмурилась. Ей всегда не хватало воздуха, когда она думала о семье.

Она вспомнила последний день в Сендае, когда навещала родителей. Мама, весело улыбаясь, протянула ей новое кимоно.

— Когда получишь Национальную премию, наденешь его, — полушутя- полусерьезно сказала она на прощание, хотя оно и предназначалось для церемонии совершеннолетия.