Фото из семейного архива
* * *
Кто бы мог подумать, что полночи я не буду спать из-за небольшого письма из чешской глубинки, к которому приложена фотография странного сооружения, похожего на заброшенную автобусную остановку… А теперь, под утро, встал и открыл ноутбук, чтобы приняться за это необходимое свидетельство о том, чего не видал, но о чём слишком хорошо знаю.
Но о письме позже…
Вписанное в меня свидетельство
Человеку принадлежит не только его прошлое, но и прошлое человечества. Это тоже важная часть его жизни. Прошлое человечества принадлежит тебе в той мере, в которой ты его осознаёшь и осваиваешь: стремишься разглядеть и понять главное.
Одним из таких достояний стала для меня беспокойная и болезненная память о нашей Великой отечественной войне. «Вторая мировая» — лишь куда более размытое для меня представление о том, что военная беда по-разному разразилась во многих странах и поразила многие судьбы. Не все несчастья одинаково может вместить человеческая душа.
Свидетельство, которое я сейчас пишу, изначально прописано во мне самом — начиная с имени, которое дали мне, как и многим моим сверстникам, в честь долгожданной, выстраданной Победы. Это свидетельство вписано в меня судьбами моей родни, похожими на немыслимое множество других судеб. Не сразу я начал осознавать это как своё дело, и лишь сейчас, когда мне за семьдесят, накопилось понимание того, что должен многое рассказать о войне, на которой не был — и потому не очень-то, казалось бы, пригоден к роли свидетеля.
Слишком часто я вижу, что для многих моих молодых современников Отечественная война — это что-то печальное, но давно прошедшее, а теперь обросшее звонким и почти ничего не значащим пропагандистским пафосом. Кто-то поддерживает этот пафос, кто-то иронизирует над ним, кто-то старается подменить его другим пафосом, иной пропагандой, а для кого-то всё это просто неинтересно.
Мне тоже не по вкусу избыток пафоса и пропагандистские рельсы, по которым его направляют в ту или иную сторону. Я просто чувствую, что обязан рассказать о конкретных своих переживаниях, потому что они — часть нашей общей памяти. Потому что я врос в память об Отечественной войне своими родовыми корнями. А ещё — потому что переживших войну всё меньше, и всё важнее свидетельствовать нам, их детям.
Можно спрятаться от осознания это масштабнейшей трагедии двадцатого века в невнимание к её мрачным глубинам, в досужие разговоры о превратностях судьбы во все времена истории человечества, в разнообразные политические интерпретации произошедшего. В этом ощущается некая инфантильность, которая большую часть жизни была свойственна и мне. Каждый может найти, если захочет, свой особый уголок для этой детской игры в прятки. Я уже не хочу.
Желание прятаться, само по себе достаточно незаметное, исчезало у меня по мере вживания в прожитое и понимания необходимости своего высказывания о нём. Всё яснее становилось, что я, как и каждый из нас, лично участвую в том, что было и что будет с человечеством.
В отличие от моих воспоминаний о прожитом, это свидетельство для меня — именно о Великой Отечественной, потому что о ней много рассказывали и мои родители, и наши писатели послевоенного времени, и не только писатели. Историю этой войны я впитывал всем своим детством и юностью, осваиваю её и до сих пор…
Отец целиком прошёл эту войну, воевал на многих фронтах. От него остались три сотни писем из армии. О нём я расскажу во второй части книги. Но не только к этому сводится эстафета свидетельствования, которая досталась мне от тех, кто старше. И начну я со всех остальных членов моей семьи, переживших или не переживших это горькое время, — тех, о ком я хоть что-то знаю.
Часть 1
Моя семья в военное время
О матери. Столица, эвакуация, педагогика
В 1941 году моя будущая мама, Муся Гиндина, родившаяся в 1920 году, кончала четвёртый курс ИФЛИ. 23 июня, в понедельник, студенты должны были сдавать экзамен по русской литературе второй половины XIX века, поэтому 22 июня готовились к нему в Исторической библиотеке. Около 12 часов всем велели спуститься в буфет слушать радио. Это выступал Молотов. Началась война.
Но в понедельник все пошли в институт сдавать сессию. И сдали. Потом началась неразбериха. Ребята из их группы все пошли добровольцами, не дожидаясь повесток из военкомата. Сборные пункты формирования частей были в школах.
Четверокурсникам разрешили сдать госэкзамены, не проходя последнего, пятого курса. Пришлось идти домой к профессору Ушакову, автору известного словаря русского языка. Он сидел среди кучи книг, укладывал чемоданы, поскольку институт эвакуировали в Ашхабад. «Какие ещё госэкзамены? Жизнь кончилась. Давайте бумажку, я подпишу». И подписал бланк о сдаче госэкзамена.
Компания девочек-однокурсниц пошла в военкомат, тоже просились на фронт. До поры до времени им давали разные задания: разносить повестки о призыве в армию, инспектировать правильность рытья щелей (укрытий от бомб). Как рыть щели, никто не знал, и они тоже. Никто в щели и не прятался. Ходили в убежища, которые были оборудованы в подвалах и в метро. Потом они прошли месячные курсы сандружинниц.
На фронт Мусю не взяли из-за сильных очков. Сказали, что очки разобьются, и надо будет её в обозе таскать. Те, кого не взяли пошли работать на завод малолитражных автомобилей — МЗМА.
Первые налёты на Москву начались через месяц после начала войны. Муся сначала отчаянно боялась. Окна заклеили полосками бумаги крест-накрест. Дом был старый и весь дрожал, когда близко падали бомбы. В первые же бомбёжки зажигалки попали в дом напротив, и он сгорел. Потом бросали зажигалки на родильный дом по соседству, и рожениц спускали на лифтах в убежище.
Раза два Муся уходила с родителями в убежище, которое было в подвале одного из клинических корпусов. Она не показывала виду, что ей очень страшно, смеялась и всех успокаивала. Но скоро перестала бояться и в убежище больше не ходила. Потом, в середине октября, уехала в эвакуацию, в Алма-Ату.
Эшелон, состоявший из дачных неотапливаемых вагонов, по шестьдесят человек в вагоне, шёл полтора месяца. За это время Муся голодала, мёрзла, болела и едва не умерла.
Миновав Новосибирск, они доехали до Алма-Аты, но там их не приняли, отправили эшелон обратно в Новосибирск. Там она работала в детском туберкулёзном санатории в Мочищах под Новосибирском — до возвращения из эвакуации в Москву (это был1943 год), где стала работать пионервожатой в школе №40. В этом году началась их переписка с фронтовиком Ганей Кротовым.
Дед:
главный врач эвакогоспиталя
Мой дед, Лазарь Борисович Гиндин (1893—1977), в 1940 году работал главным врачом Первой градской больницы.
В 1941 году он ушёл добровольцем в армию и стал начальником госпиталя в Москве. (У него уже был военный опыт: участие в походе против Юденича в 1919 году и в походе на Архангельск, а в 1920 году — в сражениях на Карельском и Польском фронтах. Под Двинском он попал в польский плен, откуда ему удалось бежать.)
С 1942 года и до конца войны был главным врачом эвакогоспиталя в Тамбове, майором медицинской службы.
В 1946 году демобилизован как инвалид третьей группы.
Семья была разбросана в военные годы по разным городам. Единственный сын Борис с войны не вернулся. Но об этой трагедии чуть позже.
О бабушке: Школа, несмотря ни на что
Ольга Семёновна Гиндина (1993—1966) была до войны учительницей в московской школе №34.
В 1941 году она уехала с шестнадцатилетним сыном Борисом в поволжский город Марксштадт, работала там воспитателем интерната до 1943 года.
Потом они вернулись в Москву. Ольга Семёновна снова стала работать в школе №34, откуда была эвакуирована.
Борис поступил в Московскую школу радиоспециалистов бронетанковых и механизированных войск. Это была особая, ускоренная школа…
Братья отца,
которых я не видал
С двумя своими младшими братьями отец расстался ещё в тридцатые годы и больше их не увидел. Мне не довелось видеть их вообще, потому что они отдали свои жизни за то, чтобы могли родиться мы, послевоенные дети.
Яков Яковлевич Кротов родился в 1918 году. О нём мне ничего не было известно, кроме того, что он погиб на Финской войне. Но появившиеся в последнее время сайты поиска по военным архивам помогли кое-что уточнить.
Погиб он не на Советско-Финляндской войне 1939—1940 годов, а на той, которая была её продолжением — в качестве Финского фронта Великой Отечественной. Был призван из села Кравково Николо-Пестровского района (позже Никольского) Пензенской области. В самом начале войны, в июле 1941 года, одном из армейских донесений сообщило, что он пропал без вести, другое уточнило, что погиб. Ему было двадцать три года.
Место его захоронения осталось неизвестным. Да и был ли он вообще похоронен?..
Юрий Яковлевич Кротов был на четыре года младше Якова и на четырнадцать лет младше моего отца, Гавриила Яковлевича, который был к нему особенно привязан. Юрий был призван из Чимкента, где перед войной жили его мать и сёстры. Воевал он около года — в составе 205-й истребительной авиационной Кировоградской дивизии. 10 ноября 1942 года сержант Юрий Кротов погиб. Ему было двадцать лет.
Похоронен он в селе Никольское Чигольского района Воронежской области.
Двоюродные братья матери: два военврача
Двух племянников моего деда, которым он помог получить медицинское образование, называли в семье Яша и Абраша. Ещё со студенческих времён мама очень любила этих своих старших кузенов: они были весёлые, добродушные и заводные.
Яков Эммануилович Локшин (1911—1991) родился в городе Почеп Брянской области.
В армии был призван в 1939 году.
В военных архивах он фигурирует почему-то с изменённым отчеством: «Симха-Мануилович». Причины этого мне неизвестны, но это точно он — по году и месту рождения, да и по другим приметам.
Известно, что служил военным врачом в 10-м отдельном полку связи 10-й Воздушной армии Дальневосточного фронта, а также в 139-м дальнебомбардировочном авиационном полку. Войну закончил полковником медицинской службы. Был награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени, медалями «За победу над Японией» и «За боевые заслуги».
Оставался в армии до 1964 года. После демобилизации работал в поликлинике Министерства связи в Москве.
Абрам Эммануилович Локшин (1916—1980) родился тоже в Почепе.
В армии был с 16 июня 1941 года по 1971 год.
Части, в которых он служил: 554-й медико-санитарный батальон 3-го гвардейского механизированного корпуса, 9-я гвардейская механизированная бригада, 35-я гвардейская танковая бригада 3-го гвардейского механизированного корпуса, 216-й танковый полк 108-е отделение, 7-й гвардейская механизированная бригада 3-го гвардейского механизированного корпуса, конное депо 4 Прибалтийского военного округа. Был награждён двумя орденами Красной Звезды и орденом Отечественной войны II степени, а также, наверное, некоторыми медалями, сведения о которых бывают не всегда.
(Перечни частей я пишу не из страстной любви к армейским подразделениям, а потому что это было важно для тех кто воевал. Значит, важно и для нашей памяти о них.)
По наименованию некоторых частей видно, что они пересекались на фронте с моим отцом. Отец впервые встретился с Абрамом после своего очередного ранения. А позже… Но не будем забегать вперёд.
Гибель в день Победы
О судьбе ещё одного моего дяди, Бориса Лазаревича Гиндина, писать особенно больно. Он родился в 1926 году, был на шесть лет младше моей мамы. Она водила его в детский сад, часто играла с ним дома…
Когда они встретились после эвакуации, он как раз поступил в Московскую школу радиоспециалистов бронетанковых и механизированных войск, находившуюся на Большой Пироговской улице.
Закончил он эту школу в начале 1945 года. Его выпустили младшим лейтенантом.
Мама вспоминала, как Борис упросил её пойти к нему на выпускной вечер. Школа занимала тогда здание в псевдо-русском стиле с фресками на фронтоне (позже там был мединститут). Девушек было мало, за Мусей ухаживали товарищи Бориса, и он этим очень гордился. В военной форме он был очень красив.
Была возможность остаться на военной службе в Москве, но Борис не захотел: какой парень не стремился тогда на фронт!.. Тем более что в 1945 году наши войска шли победным маршем по Европе. В феврале он отправился на передовую в составе 649-го отдельного батальона связи 7-го механизированного корпуса.
От него приходили письма с восторженными описаниями праздничных встреч с освобождённым от фашистов населением, европейских комфортных квартир, где офицеры останавливались на ночлег, ужинов, которыми угощали воинов-освободителей. Он въехал на танке в Прагу 9 мая.
После этого дня писем больше не было. На все запросы приходил стандартный ответ: «Пропал без вести».
Несколько месяцев то вспыхивали, то угасали надежды на чудо… До сих пор трудно читать материнские письма сыну, написанные уже после девятого мая.
А последнее письмо Бориса от 8 мая кончается словами «Мне всё интересно…».
Лишь некоторое время спустя один из товарищей Бориса написал своей матери (от неё узнала и наша семья) про обстоятельства его гибели. Его послали на машине принимать пленных из той группировки, которая не признавала поражение Гитлера даже после капитуляции. Когда фашисты всё-таки сдались и у них забрали оружие, какой-то офицер сумел утаить у себя пистолет, из которого выстрелил Борису в живот. Шофёр испугался, развернул машину и удрал… Может быть, поэтому о судьбе Бориса ничего толком не было известно официально?..
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.