Бесплатный фрагмент - Моторы гинеколога Суна

«Вместе с костями»

В бревенчатом доме пассивно пребывают люди, разнящиеся по проведенным на Земле годам следующим образом: наиболее пожившим является Петр Павлович Калянин, за ним следует его жена Татьяна Михайловна — Виктор Петрович Ткаченко от самого юного из супругов Каляниних отстает лет на пятнадцать.

Он облачен по-лыжному.

Татьяна Михайловна по-праздничному.

На Петре Павловиче сизая вязаная кофта.

Ткаченко. А твои-то лыжи у тебя где стоят?

Калянин. Шесть пар у меня. Все бывшие в употреблении. Новыми-то мне чего обзаводится — на мой век и старья хватит. Да, Татьяна Михайловна?

Калянина. Слышишь, как он о жене говорит? Его спрашивают о лыжах, а он на меня переводит. На старуху свою бессловесную… мне и пятидесяти пяти нет, но он в его шестьдесят три укорить меня моим возрастом так и норовит. У самого ноги уже подгибаются, а сокровенное желание заполучить кого-то помоложе, оно фактически у всех на обозрении. Как девку какую увидит, лицо такое сделает, что со стыда сгоришь. Кому интересно, тем расскажу.

Ткаченко. Начни с описания глаз. Глядя на девицу, он ими что вытворяет?

Калянина. К каждой девице у него индивидуальный подход. Для некоторых он один глаз прикрывает, другой прищуривает, для некоторых сразу оба выкатывает из орбит, для некоторых напускает на глаза поволоку. На меня он смотрит глазами обыкновенными.

Калянин. Пошли придирки. А к чему ты сказала, что я на ногах не держусь? Сколько бы я на лыжах ни ходил, я не падал.

Калянина. А нацепив коньки? Вспомнил… мы ездили к сыну и мой Петр Палыч, углядев во дворе залитую хоккейную коробку, взял у Женьки коньки и вышел прокатиться.

Калянин. Ты вышла со мной.

Калянина. Я, Петр Палыч, как чувствовала.

Калянин. Что? Что я иду не на коньках гонять, а по бабам шляться?

Калянина. По бабам он… ты же лучше всех знаешь, что у тебя с ними несерьезно. Пылким взором их разденешь и будет с тебя. Разденься они на самом деле, ты разве к ним подойдешь?

Калянин. У меня хорошее зрение. Я и с десяти метров все, что мне нужно, увижу. Но ты, Татьяна Михайловна, разумей следующее — мое половое бессилие я могу и разыгрывать. Чтобы твой контроль надо мной чуть ослаб.

Калянина. Без моего присмотра ты не останешься. Я не стану утверждать, что ты бы без меня пропал, но на той хоккейной коробке ты бы без меня обморозился.

Калянин. Чего-то, возможно бы, и застудил… допускаю, что и что-то наипервейшее. То, что по твоим соображениям, у меня не работает. Проблема, полагаешь, во мне? А ты осведомись у Виктора Петровича, ощущает ли к тебе влечение он. Тебя, Виктор Петрович, моя супруга будоражит?

Ткаченко. Касательно жен моих друзей у меня пуританские взгляды. Пробери меня возбуждение до самых костей, я бы и тогда ни к чему с ними не приступил.

Калянин. Ты ответил мне уклончиво. Морально ты устойчив, но я спрашивал тебя о влечении в чистом виде — безотносительно того, воплощать его ли сдерживать. К моей жене оно в тебе горит?

Ткаченко. Твоим вопросом ты ставишь меня в положении безвыходное. Скажу, нет — ее обижу, скажу, да — тебя напрягу… на коробке-то с тобой что стряслось? Ты поскользнулся?

Калянин. Я был на льду не в валенках. На коньках как поскользнешься? На них не удерживаются, не могут устоять, но не поскальзываются. Ты выбрал неверное слово.

Ткаченко. Я в коньках не… я не фигурист.

Калянин. Романтичности твоего образа это не вредит. Ты бы, Татьяна Михайловна, в него, если бы не я, без памяти влюбилась?

Калянина. В два счета.

Калянин. Ну, любимая… ты, Виктор Петрович, будь наготове. Я от этого удара не сегодня-завтра скончаюсь, и ты взамен меня заступишь. Моя Татьяна женщина уступчивая. Итог моего огромного труда! Воспитательную работу я с ней проводил тщательную.

Калянина. Твое помалкивание на хоккейной коробке шло тебе больше нынешней говорильни.

Калянин. После твоего признания я в чувственной и интеллектуальной агонии. А на льду мысли у меня текли философски…

Калянина. Как философа, я тебя не знаю. Ты лишнее на себя не бери. В кого тебе быть умным? В твоего отца-штукатура? В твою маму-повариху? Тебе, Вить, сказать, что он на коробке устроил? Раскатился, закачался и врезался черепушкой в борт!

Калянин. Это лишь легенда.

Калянина. А что в ней неправда? Не ты что ли там лежал и на мои расталкивания не реагировал?

Калянин. Я очнулся не позже, чем мне этого захотелось.

Калянина. Тебе? А при чем тут ты? Твое мнение никого не интересовало. Я занималась тобой без согласований и консультаций… с тобой. С тобой, раскинувшимся на льду, как звезда со всеми ее лучами. Попробовав различные шлепки и пощечины, я, чтобы привести мужа в сознание, обхватила руками его голову и повторно долбанула ее об борт.

Ткаченко. Гомеопатия.

Калянина. Подобное лечится подобным?

Ткаченко. Лечится.

Калянин. Но не в том же порядке. Для предотвращения, но не когда уже произошло, а тебе тот же микроб или нокаут снова! Моя супруга, главнейшее сокровище моей жизни, номера выкидывает шальные… ступай и пригласи тех парней.

Калянина. А ты проори им отсюда.

Калянин. У них имеется тренер. Повышать на них голос — его прерогатива. Ну?

Ткаченко. Гриша! Жора! Спешно заходите к нам! Всю душу из вас выну, если не зайдете! Щеглы непутевые… уехали что ли?

Калянин. Сдрейфили мальчонки. Без них ты поедешь?

Ткаченко. Не поеду я — никто не поедет. И «Усть-Куйгинская лыжня» не состоится. Тебе, как организатору и отцу-основателю, это не понравится — ты загрустишь и примешься жаловаться на здоровье… ее отмена все в тебе подорвет. Видеть моего наставника в подавленном состоянии, а еще чего доброго разбитым параличом, я не желаю. «Усть-Куйгинская лыжня», Петр Палыч, пройдет и в этом году! Положенные семьдесят пять километров и без всякой компании преодолею.

Калянин. Задаром, Витенька.

Ткаченко. А что ты вздыхаешь? Как будто я приехал подзаработать, а ты ко мне за минуту до старта подходишь и, понурившись, оповещаешь об изменившихся обстоятельствах. Насчет того, что никакого призового фонда не будет, я знал загодя. В прошлом году какие-то крохи ты наскреб, ну а в этом… не вышло?

Калянин. Последний спонсор отказался.

Ткаченко. Частное лицо?

Калянин. Артель лесорубов. За вырубку лесов я их ненавижу! Деньги бы я у них не брал, но «Усть-Куйгинская лыжня» — мое детище, и если стоит вопрос о его выживании, принципы для меня отступают… первую «Усть-Куйгинскую лыжню» я организовал восемнадцать лет назад. В ней вместе с заслуженными ветеранами и подающей надежды молодежью бежали члены сборной, на нее съехались газетчики из центральных спортивных изданий, интерес был обусловлен тем, что крупные компании не поскупились и выделили мне средства на тысячные долларовые призы. Себе я ни цента не присвоил! Абсолютным общественником дело вел. Почему финансирования стало из год в год сокращаться, остается для меня загадкой.

Ткаченко. «Усть-Куйгинская лыжня» — это ты.

Калянин. Во многом я.

Ткаченко. А твое имя поблекло. Для денежных мешков ты сейчас кто? Жалкий проситель. А при зарождении твоей лыжни ты был известным спортсменом, только что завершившим свою небезуспешную карьеру. Ее отголоски тебе в сборе денег некоторое время способствовали, но все забывается… ничто долго не живет. Ты, Петр Палыч, себя не накручивай! Не растравляйся из-за того, что лыжня твоя загибается, и сам ты сдаешь — грудь у тебя впалая, спина круглая… держись за прошлое! На лыжах ты до сорока пяти лет добегал! Кто еще из твоих знакомых может похвастать, что без него поболее четверти века большие гонки не обходились?

Калянин. Большие и не очень. Заключительные лет одиннадцать я на крупномасштабные состязания даже периодически отбор не проходил. На внутрироссийских выступал, а выезжать на заграницу уже не приходилось.

Калянина. Ты же ездил в Египет. Со мной.

Калянин. Я о соревнованиях — не об отпуске. Проложи там кто-нибудь вокруг пирамид лыжную трассу, я бы всех местных и в шестьдесят, как орешки пощелкал. Между купаниями и загораниями. В Египте я весь растекся… белковая недостаточность.

Калянина. Если бы мы жили в отеле по разряду «все включено», ты бы питался поплотнее.

Калянин. В Египет я поехал не брюхо наедать.

Калянина. На исторические памятники посмотреть?

Калянин. Не насядь на меня ты, дорогая, я бы в нем моим посещением не отметился — в запросы моей души Египет не входит. В наших морозах мне сидеть радостней.

Калянина. И дешевле.

Калянин. Твоя настойчивость в траты меня ввела… думал ограничиться одной суммой, а на третий день понимаю, что уложиться в нее ну никак. А пополнить бюджет неоткуда! Жена, забрав последнее, пошла по кафе и сувенирным лавкам, а я шатаюсь по гостиничному холлу и кумекаю, что бы мне предпринять. Повелительно требую от себя идей. Девушка, идущая ко мне, чтобы пройти мимо меня, идею во мне пробуждает. Девица из туристов, по одежде и украшениям обеспеченная, и по мне прокатывается измышление, что почему бы мне к данной цыпе не подойти и не сказать ей, что она моя дочь. Возможно, что-нибудь и выгорит.

Ткаченко. Ты не осмелился.

Калянин. Я подошел.

Ткаченко. И сумел набиться ей в отцы?

Калянин. Девушка она была шведская. Белокурая, метр восемьдесят, с ногами, что наши сосны… разговорный английский в моих соревновательных поездках по Европе освоил, а шведы владеют им, как родным. Выдав «How do you do?», я обрел уверенность, и у нас пошло-поехало — из ротовых отверстий словечки вылетали раскованно. У меня в основном односложные, типа междометий. Мне на английском свободно свои мысли не выразить, да и мужчина я, с чего мне забалтываться и длинными фразами шпарить. Когда шведка ко мне двигалась, она кушала шоколадный пончик. Доела и, эротично облизывая пальцы, выложила мне, что она из Гетеборга, что обожает путешествовать, побывала и у нас в России — на Камчатке. У вулкана Корякская Сопка.

Калянина. Действующего?

Калянин. Она не обмолвилась, а уточнять… я ее, конечно, слышал, но преимущественно на нее смотрел.

Калянина. Действующим?

Калянин. Кем?

Калянина. Мужиком! Глядя на шведскую потаскуху, ты почувствовал, что ты еще действующий?

Калянин. В номер я ее привел.

Ткаченко. Сказать ей, что ты ее отец?

Калянин. Врать столь милой девушке мне расхотелось. Раз мне представился такой удобный случай быть честным, зачем же его упускать?

Ткаченко. Не лгать, жить по совести… правильно.

Калянина. До он ей солгал! Со всей кобелиной лживостью наплел ей, что он не женат! Или для шведских потаскух незначительно, кто женат, а кто холост?

Калянин. Она не потаскуха… она Карин. Карин Оллсон. Из Гетеборга. С людьми она сходится запросто! А что я? Я покорился обстоятельствам. По всем пунктам.

В комнату входят Луфанов и Блошигин — на худосочном Луфанове зеленоватый лыжный комбинезон.

Блошигин поплотнее и комбинезон на нем белый.

Калянин. Вас, парни, мы увидеть уже не чаяли. Тренер вас звал, а вы чего? Чем вы оправдаете вашу задержку?

Луфанов. Нас звали двоих. А когда я Виктора Петровича услышал, Жоры около меня не было — за минуту до этого из избы ему приспичило выйти. И я, чтобы пригласить его к вам, тоже вышел.

Ткаченко. Возле избы его не было?

Луфанов. Был.

Калянина, фыркнув, покидает комнату.

Ткаченко. И что же? За это время и письменное приглашение можно было составить! Что вас там так увлекло, что вы заставили меня ждать? Команда войти пришла к вам от тренера! Сверху пришла! Для вас мое устное распоряжение, как для районного чиновника министерская бумага с печатью! Ему приказано, и он обязан сломя голову делать! А вы почему поторопиться не соизволили?

Блошигин. Мы разговорились.

Ткаченко. О том, идти ко мне или не идти? Кто-то из вас высказывался «за», а кто-то заявлял, что тренера допустимо ослушаться? И кто же из вас этот смутьян? Говорите, кому из вас вломить по шее лыжной палкой.

Блошигин. Если за дело, то никому. Вас, тренер, мы не обсуждали. У нас бы языки к гортаням приросли, начни мы на вас катить. Я бы и тому мужчине, скажи он о вас грубость, продолжать бы не дал. Ушел бы назад в избу. И что бы ему оставалось, кроме как заткнуться? Перед кем ему было бы вас обкладывать? Перед лесом?

Ткаченко. Ты, Жора, о ком? Какой мужчина, какие обкладывания, какого ты мне тут заливаешь… у избы ты наткнулся на какого-то праздношатающегося мужика? У твоего дома, Петр Палыч, зимой что, принято променады устраивать?

Калянин. При желании чего не сделаешь. Откуда он шел, ты не заметил?

Блошигин. Он стоял у вашей двери. В спортивной шапке и с лыжами. Фирмы «фишер». По его внешности он стреляный воробей. Спросил у меня, сколько нас будет в забеге, я ответил, что трое, и он промолвил, что численность участников «Усть-Куйгинской лыжни» можно увеличить. Как повести себя в подобной ситуации, я не знал. Чтобы что-то сказать, сказал, что тренер учит нас распределять силы. На стартовом участке все не расходовать, а то на финише не просто не выиграешь, а даже до него не доедешь.

Луфанов. Когда я вышел из избы, они действительно беседовали о тактике. Я подключился и стал говорить, что это правда, при неэкономичной манере бега ты уже на середине дистанции мечтаешь с нее сойти — из тебя словно бы весь воздух выпустили. И ты, задыхаясь, думаешь: ну и дурак же я — тренер меня предупреждал, а я в который раз решил по-своему… сегодня, тренер, я бешеной таранкой со старта не понесусь.

Ткаченко. Семьдесят пять километров, Гришенька. По холодному дремучему лесу. Если на пятидесятом километре тебя подкосит усталость, уповать тебе не на что. Машина «скорой помощи» к тебе с небес не спустится.

Луфанов. А что сразу «скорая»? Я отдохну и поеду.

Ткаченко. На отдых нужно время. А у тебя его нет — за краткий период ты не восстановишься, а сколько-нибудь долгое пребывание на морозе в неподвижном состоянии опасно тем, что кровь стынет, мышцы и сухожилия задубевают, и в человеке усиленно происходит реакция отторжения. Отторжения жизни. Тебе нравится, как ты живешь?

Луфанов. Я живу недостаточно качественно.

Ткаченко. Но ты живешь. И будешь жить, если твоими причитаниями удачу не спугнешь. Гляди, злой рок расчехлит свой меч, и в лесу у тебя сломается лыжа. А за ней вторая! Аховое положение, Гришенька! Мы с Жорой, мощно отталкиваясь, уезжаем, а ты вопишь нам вслед: «У меня неприятности с лыжами! Я проваливаюсь в снег! Подумайте о возможности вернуться!». Вряд ли, Гриша… нам наше, тебе твое. Расплата за содеянное!

Луфанов. А что же я такого умудрился содеять, чтобы меня так казнить?

Ткаченко. У тебя скверный нрав. Из-за размера стипендии кто ноет? Он, Петр Палыч, говорит, что сборникам федерация платит посерьезней. На федеральном уровне! А он от областного комитета получает столько, что не разгуляешься. Ну не осел?

Калянин. Недалекий мальчик. К чему сравнивать себя со сборниками, когда сам ты не в сборной и попасть в нее шансы у тебя самые гипотетические? Ученичок у тебя, наверное, дурачок. На январском чемпионате России ты каким был?

Луфанов. Я бежал на нем не одну гонку.

Калянин. Тридцатку бежал?

Луфанов. Угу.

Калянин. И каким пришел?

Луфанов. Сорок четвертым.

Калянин. А на полтиннике?

Луфанов. Сорок пятым.

Калянин. Уныло… здесь, пожалуй, и с тренера полагается спросить.

Ткаченко. А ты на меня вагонетку с мусором не высыпай. Спроси у меня о выступлении на том же чемпионате моего другого парнишки. Жора откатал на нем не позорно! По физическим кондициям он Гришу не превосходит, но он тактик. Он спокойный, как мамонт! Дистанцию он проходит будто во сне, но в итоговом протоколе, который для нас истина в последней инстанции, он располается выше чрезмерно ретивых. Ты, Жора, перед Петром Палычем не скромничай. Скажи ему, каким ты стал на полтиннике.

Блошигин. Восемнадцатым.

Ткаченко. А, Петр Палыч?! В девятнадцать лет уже восемнадцатый! Ты-то в двадцатку на национальном чемпионате в каком возрасте впервые вошел?

Калянин. Насчет двадцатки не помню, а первое серебро я на нем взял… золото я не брал никогда, а первое серебро… в двадцать три. В следующем сезоне меня включили в сборную, и я начал ездить на этапы Кубка Мира. Вы, ребята, от зависти все-таки не лопайтесь — достижение новых вершин подвластно и вам. С вашим-то пламенным тренером! Моих лыжных результатов он не повторил, но наставник он от Бога.

Ткаченко. Чего о тебе не скажешь.

Калянин. В мастера спорта международного класса я тебя не вывел. И не только я.

Ткаченко. Ты говоришь это с тем, чтобы меня принизить? Совесть у тебя есть?! В мои лучшие, молодые годы меня тренировал ты! Потом у меня были и иные тренеры, но мой расцвет пришелся на тебя! И какую же кучу медалей мы с тобой загребли? Малюсенькую! Должное я тебе отдаю — ты со мной не филонил. С завтрака и до обеда, с обеда и до ужина, на лыжне и в спортзале, я и со мной ты… но победы-то к нам так и не пришли!

Калянин. Прекрати ты квасить не в двадцать восемь, а года в двадцать два, чего-нибудь бы мы с тобой зацепили. Не при твоих ребятах будет сказано, но употреблял ты для твоей карьеры убийственно… к воздуху, что тебя окружал, я раз принюхался и ощутил, что и он алкоголем пропах — ты от того места уже отошел, а он все пахнет. И не после отбоя! Перед утренней тренировкой. Ему бы уже мускулатуру разминкой прогревать, а Виктор стоит. Пиво сосет.

Луфанов. Нас бы тренер за это зарыл.

Блошигин. Бутылку бы прямо через штаны засунул.

Калянин. Он с вами строг. Ну а я вашему будущему тренеру лишь сказал, что похмеляться надо дома.

Ткаченко. Ты махнул на меня рукой. Механически работать со мной продолжал, но в мой прорыв не верил.

Калянин. А теперь нас связывает дружба.

Ткаченко. Как лыжника ты меня в немалой степени закрыл, а на следствии прикрыл. Очень своевременно и крайне по-отечески.

Блошигин. На вас, тренер, что-то хотели повесить?

Ткаченко. Для дачи показаний меня вызывали. На спортивной базе, в корпусе, где я жил, зарезали бобслеиста Куньковского, с которым в ночь преступления выпивал я. На меня подозрение, естественно, и легло. Если бы не Петр Палыч, алиби бы у меня не нашлось, но он сказал, что ночь я провел у него. И его слова перевесили… был свидетель, саночник Чубин, говоривший следователю, что видел меня у Куньковского. Дело строилось на его свидетельствах. Но Петр Палыч внушил прокуратуре, что Чубин доверия не заслуживает, и обвинения с меня сняли.

Луфанов. И что же, Петр Палыч, вы им про Чубина наговорили?

Калянин. Намекнул, что он сидит на мешающих наблюдательности таблетках.

Блошигин. Галлюциногенах?

Калянин. Он саночник. По желобу-то ездить, что занятного? Ляжешь и на мышечных рефлексах едешь себе и едешь, а голове тоска. И саночник принимает — идет прием. Прием! Прием! Я на санях, а кто во мне? По наклонной улице с одностронним движением я буду съезжать, не дожидаясь ответа! Происходящим я наслаждаюсь!

Блошигин. Его сознание он оздоровил. Но это не наяву, а в ваших, Петр Палыч, фантазиях. Информацию вы запустили, но что у вас для следствия было фактического?

Калянин. Таблетки.

Блошигин. Вы их ему подбросили?

Калянин. Перед следственной проверкой его номера он сам их себе в ящик положил.

Блошигин. Он охренел?

Калянин. Картина его поведения станет для вас ясней, когда вы узнаете, что я, чей авторитет он, даже будучи саночником, признавал безусловно, с ним поговорил и сказал ему, что, если он видел, то и я видел. Он в комнате убитого видел того, кого видел он, а я в ней видел его. Саночника Чубина. Утверждение на утверждение! И какое же из них примет на веру следователь? Мое или его? У меня достижения, награды, весомость, а у него что? Безусая мордашка и мозоли на заднице! Понимая, что ему, чтобы не превратиться в подозреваемого, нужно прекратить быть свидетелем, Чубин разом согласился от своих свидетельств отказаться. Но из дела-то их не вычеркнешь. И я додумался о таблетках. Я о них как бы предполагая шепну, а Чубин упаковку у себя между постельным бельем положит, и в результате ее обнаружения зачислиться в заядлые таблеточники, полезность показаний которых предельной не назовешь. Видел он, не видел, лыжника видел, танцующую на панцире черепаху видел, вырастающего до потолка гнома видел… всех видел. Всю разношерстную компанию.

Луфанов. А таблетки он где раздобыл?

Калянин. Не у меня. Может, на наркоманов вышел, может, к доктору саночной команды обратился — таблетки были заботой Чубина. Он заварил, ему и расхлебывать. Молчал бы — не влип. Обезьяны кричат, воробьи чирикают, а что нам, людям? Нам остается молчать.

Луфанов. Убийство-то раскрыли?

Калянин. Бобслеиста Куньковского убил тот, кто правосудию не достался.

Блошигин. Он не среди нас?

Ткаченко. Ты, сопляк, обо мне? Если я выпил с Куньковским полтора литра водки, я, думаешь, мог его и прикончить?

Блошигин. Роль водки в совершении убийств… статистически колоссальная. Вы абсолютно точно помните, что ничем его не пронзили?

Ткаченко. А из-за чего мне его? Мы с ним пили, почти не общаясь. Не поворачивая ко мне головы, он что-то бурчал, смеялся… Куньковский изобрел какой-то свой свой юмор.

Калянин. Над чем бы он ни смеялся, он не плакал.

Ткаченко. Куньковский делал, что умел.

В болоньевых штанах и куртке в комнату входит создающий впечатление наивного студента Роман Зозулин.

Ткаченко. А вы здесь зачем?

Зозулин. Хозяйка сказала, что к вам можно. Я мялся у вас под дверью, а она меня спросила: что, дверь — помеха? Для меня, да, кивнул я. Но через входную дверь к двери в комнату я перешел и без ее дозволения. Мороз влияние на меня оказал — ну не знал я, куда от него деваться. Если с улицы не уйти, то куда? В Кинешму? Я Роман Зозулин из Кинешмы. Хочу участвовать в «Усть-Куйгинской лыжне».

Блошигин. Он и мне это говорил.

Калянин. Спустя какое-то время он сказал это нам. И какой у вас, Роман, потолок?

Зозулин. Беговой?

Калянин. Ну не умственный же. Сколько километров вы сумеете пройти?

Зозулин. Без форсажа километров восемьдесят. Выносливость у меня безразмерная.

Калянин. Не важно… вы любитель, а их я к участию не допускаю. «Усть-Куйгинская лыжня» проводится для лыжников, обладающих или обладавших профессиональным статусом.

Зозулин. Перед вами предстал во плоти именно тот, кто вам подходит. Тренер молодежной сборной Купрыгин вам знаком?

Калянин. Ха… со старичком-кислячком Купрыгиным отношения у нас свойские.

Зозулин. А до молодежной сборной он где трудился?

Калянин. В Новосибирске?

Зозулин. В нем. А до Новосибирска в Кинешме. Там-то я в его группу и входил. Работоспособность он во мне развил роскошную, но скорость мне не давалась… полтинник пройду и усталости даже не почувствую! На финише все падают, а я лыжи сниму и бодренько иду выяснять, какие мною показаны секунды. Минуты. Часы. От лидера отставание час… с минутами. Как ни горько, как ни стыдно, однако что? Выражение лица. Страдальческое. А при прохождении гонки я не страдал. Страданий на дистанции я был лишен начисто.

Калянин. На «Усть-Куйгинской лыжне» настрадаешься. Какой сейчас за окнами градус?

Блошигин. Около пятнадцати.

Калянин. А что с ветром?

Блошигин. Не ураганный. Точное взаимодействие между холодом и ветром на небесах не обеспечили.

Калянин. Ну там же не киллеры… но пытка вам будет и без ветра. Пыталово… Пыталово — это райцентр в Псковской области, где родился прыгун с трамплина Савохин, которого ветер однажды вынес к чемпионству. Ты, Виктор Петрович, знаешь, о ком я говорю?

Ткаченко. В моей голове я сведения о Савохине чего-то собираю по крупицам. Он прыгун, его фамилия где-то как-то мелькала, вроде бы он когда-то сенсационно победил… на этапе Кубка Мира?

Калянин. В Германии. Внешние его особенности тебе не припоминаются? Не лица, а фигуры.

Ткаченко. У прыгунов с трамплина фигуры по их стандарту сухие, низковатые, антропометрические данные у них как под копирку. Савохин выбивался?

Калянин. Ростом нет, но весом он был под центнер.

Луфанов. Трамплин под ним, когда он скатывался, ходуном не ходил?

Калянин. Трамплин — конструкция непоколебимая. По нему и бегемот на салазках поедет — не сотрясет. Какая в России национальная болезнь?

Ткаченко. Пьянство.

Калянин. Ответ ты знаешь.

Блошигин. Ему ли не знать.

Ткаченко. Ты рот на замок, ты понял? Ты четко понял? И что, Петр Палыч, с Савохиным? Любил выпить и закусить?

Калянин. Наряду с пьянством нашу болезнь составляет лень. Степенный трутень Савохин не из пьяниц, а из лентяев — вместо десяти тренировочных прыжков сделает три, вместо занятий по физподготовке дополнительный раз заглянет в столовую и, покушав, прямо за столом покемарит, среди российских прыгунов он считался восьмым-девятым и на международные старты ему бы никогда не выехать, но у кого-то из стоявших выше него случился грипп, у кого-то мениск, кто-то огреб дисквалификацию, кто-то остался дома из-за беременной жены, кто-то перед вылетом в Германию расшибся при приземлении, и Германию послали Савохина.

Зозулин. Вот же удача! Нереальная…

Калянин. Все нереальное еще впереди. По показателям истинной силы на этом этапе Кубка Мира Савохин находился в самом подвале, но первенствовал на этапе он. Подхваченный ветром! Когда прыгали другие, ветер отсутствовал, но при отрыве от трамплина Савохина ветер поднимался и, дуя ему в спину, нес его к виктории.

Ткаченко. В обеих попытках?

Калянин. То-то и оно! Что ему выигрыш первой попытки, если бы во второй он стал каким-нибудь сороковым? По сумме двух он занял бы место двадцатое и фурора бы не произвел. Но ветер потащил его и во второй! В ней он, как выигравший первую, прыгал после всех, и ветер, с момента его первого прыжка пропавший и не возобновлявшийся, вновь засвистел, и зрители на трибунах тоже присвистнули. А кто бы не удивился? Все когорту признанных фаворитов опередил никому неведомый боровичок. Из России! Что там русские напридумывали, что у них за технологии появились… на следующем этапе к Савохину был прикован всеобщий интерес, но Савохин на нем и на последовавшим за ним отпрыгал позорно. Он оказался бабочкой-однодневкой.

Луфанов. Бабочки летают сами. Они и без ветра летают. На сегодня-то с Савохиным что? Он по-прежнему в спорте?

Калянин. Он живет сан суси. Без забот, говоря по-французски. В Австрии он охмурил потомственную княгиню и в законном браке проедает накопленный ею капитал. Деньги значительные… не наш удел.

Ткаченко. А ты, Петр Палыч, с Савохиным накоротке?

Калянин. Когда у меня день рождения, он знает. Открытки мне из Австрии шлет.

Ткаченко. Но он же тогда для тебя золотая жила. Для твоей «Усть-Куйгинской лыжни». Насчет того, чтобы он взял на себя ее призовой фонд, ты к нему обращался? Подкинув тебе тысяч пятьдесят евро, он бы обнищал?

Калянин. У них с княгиней миллионов шестьдесят.

Ткаченко. И ты это не используешь? Шалею я от тебя, Петр Палыч! Позвонить ему отсюда с мобильного можно?

Калянин. Его номер у меня есть.

Ткаченко. Ну и чего же ты не набираешь? Набери и скажи, что твоя «Усть-Куйгинская лыжня» должна скоро начаться, а спонсоры тебя подвели, обещанное вероломно аннулировали, и тебе для сохранения твоего реноме нужно его пожертвование. Денежный перевод. Не мгновенный, но гарантированный. Услышан ты будешь?

Калянин. Вероятно…

Луфанов. В «Усть-Куйгинской» лыжне собираемся участвовать мы четверо. Никто иной добавиться к нам не успеет. Пятьдесят тысяч евро… они распределятся между нами?

Ткаченко. Если Петр Палыч договорится, они, разумеется, пойдут на нас. Ты, Петр Палыч, думаешь ему звонить? Как мне тебя подзадорить?

Калянин. С Савохиным я созвонюсь.

Луфанов. Шикарно…

Блошигин. Супер…

Ткаченко. Вы мне тут без массовой истерии! Деньги — это, само собой, что-то, но сходить с ума из-за них нечего. Евро им подавай… не там вы, ребята, смысл ищете. Я-то со своего пути не сверну, а за вас я неспокоен… эти пятьдесят тысяч мы с тобой, Петр Палыч, как разложим? Двадцать пять победителю, десять серебряному, восемь бронзовому и семь четвертому?

Калянин. Ну я…

Зозулин. Петр Палыч хочет и себя не обидеть.

Ткаченко. «Усть-Куйгинскую лыжню» Петр Палыч проводит на общественных началах. За твой скрытый упрек тебе полагается стыдится… мы с парнями тебя сейчас мигом устыдим! За Петра Палыча мы тебе таких наваляем!

Зозулин. Вы Петром Палычем не прикрывайтесь. Ваш резон не в защите его чести и достоинства, а в устранении конкурента. Изобьете меня, и я не поеду. И все деньги вам на троих. Чемпиону тысяч двадцать восемь, второму тринадцать, бронзовому девять. Кто из вас выиграет, неясно, но пришедший в хвосте получит уже не семь, а девять. Без каких-либо усилий и ускорений ему капнет на две больше. У кого из вас наивернейшие шансы стать слабейшим?

Блошигин. Я вторым, как минимум, буду.

Луфанов. Если в победе ты не уверен, она останется за мной. Ну, Виктор Петрович, он у нас и боец! Сам мне победу отдает!

Ткаченко. Тебе?

Луфанов. А-ааа… да… вы же тоже с нами. Но вам, Виктор Петрович, нас с Жорой не обогнать.

Ткаченко. А вы с Жорой дистанцию в семьдесят пять километров когда-нибудь преодолевали? На пятнашке или полтиннике мне с вами, молодыми, однако забег на семьдесят пять, он не для мальцов, а для мужчин. Под финиш, ребятишки, я вас сомну! То, что с вами сделаю, не идет ни в какое сравнение с том, что имеет место на ваших современных гонках!

Луфанов. На них происходит… спортивное соперничество. Вы что же, готовы прибегнуть к бесчестным методам?

Ткаченко. Вы зайцы. А я волк. Он здоровее и яростней зайцев. Поскольку они меньше, им небось кажется, что он берет над ними верх бесчестно.

Блошигин. Мы, Виктор Петрович, люди. Объединив наши силы мы встанем перед вами двумя людьми против одного человека, а не двумя зайцами против волка. Волку что два зайца, что три, он и пятерых кинувшихся на него загрызет, но если где-нибудь на лесной лыжне на вас набросимся мы с Луфановым, вы о волке в себе позабудете. Махач с нами вам, Виктор Петрович, на пользу не пойдет.

Ткаченко. Перевязочным материалом вас Петр Палыч снабдит. Без бинтов вы истечете кровью, что меня, вашего тренера, вгонит в уныние — зеленый свет на нанесение вам увечий я себе дам, но ваши смерти повлекут за собой мой сумеречный настрой, который посеет во мне ментальные разрушения с одобрения моего проникнувшегося к вам сердца. И это не рисовка. О тренерской любви и грядущих для вас увечьях я сказал с полнейшей откровенностью.

Луфанов. Виктор Петрович нас запугивает.

Блошигин. Пальцем он погрозил нам по-взрослому.

Луфанов. Даром ничто не проходит.

Блошигин. Не позаботиться о нашей безопасности было бы неоправданным риском.

Луфанов. Некая деревенская утварь, наподобие топора, пришлась бы нам очень кстати. Топор у вас, Петр Палыч, во дворе?

Калянин. А вы намерены им лишь запастись или использовать его превентивно?

Блошигин. Действия неприятеля лучше предотвратить. Имейся у нас топор, вы, Виктор Петрович, действовать против нас не передумаете? Если нет, действовать начнем мы.

Ткаченко. На тренера с топором?

Блошигин. Как бы это ни звучало, но… а что еще? Окончить свои дни здесь и сейчас вы вызвались сами. Кто вас заставлял говорить, что вы нас изувечите?

Ткаченко. Все разгорелось из-за денег… ты, Петр Палыч, страсти не погасишь?

Калянин. У меня вы друг друга не поубиваете. А чтобы вам и на лыжне в погоне за главным призом подобное не вздумалось, призовые пятьдесят тысяч я разделю так — победителю достанется четырнадцать. Остальным троим по двенадцать. Такая несущественная разница учинять в лесу смертоубийство вас не сподвигнет?

Ткаченко. Моих демонов она усмирит. А твоих, Жора? Тебе надо помнить, кто я! для тебя!

Блошигин. Вы со мной беззлобно — и я с вами добродушно. О топоре-то мы чего… вынужденная мера. Вы наш тренер, мы ваши ученики… тренера без убытка для себя не убьешь.

Луфанов. Когда тренер тебя устраивает, другого тебе и не нужно. О вашей работе с нами и у посторонних лестные отзывы, а от нас-то и того комплиментарней. Легкие пикировки между нами случаются, но дело-то у нас движется! По мне оно не пробуксовывает. Почаще нагружать нас занятиями с отягощениями вы не думали?

Ткаченко. А пупок у вас не развяжется?

Блошигин. Новую почву для ругани вы не создавайте… мне лишние блины на штанге, может, и в не в лузу, но Гриша бы с ними поприседал для него с выгодой. Его мышцам есть куда расти.

Луфанов. Надрыва их хочешь? Я, выходит, выбываю, и все тренерское внимание на тебя? Вот на что твои помыслы направлены?

Блошигин. Ты, Гриш… что бы тебе ни подумалось, рукава ты не закатывай. К кулачному выяснению мы не приступим.

Луфанов. В драке бы я тебе зубы пересчитал.

Зозулин. У вас была бы англо-бирманская война. В войне между Британской Империей и Бирмой, по-твоему, кто победил?

Луфанов. Едва ли Бирма.

Зозулин. Да. Историки единодушны в том, что победа осталась за Британской Империей.

Луфанов. Утверждать, что наши силы столь неравны, и он будет в драке Британской Империей, а я Бирмой — это преждевременно… а Бирма что, чокнулась? Чего она с империей воевала?

Зозулин. Полагаю, что за независимость. Если бы к тебе домой пришел даже не Жора, а обвешанный оружием гигант, ты бы прогнать его попытался?

Блошигин. Он бы заварил ему чая с мятой. И за печенюшками в магазин бы упрыгал.

Луфанов. Из магазина я бы вернулся.

Блошигин. Ага… скипел бы куда-нибудь, не оборачиваясь.

Луфанов. Я бы вернулся.

Ткаченко. С печеньем?

Калянин. С печеньем и тортиком. Только тебе надо угадать. А то принесешь суфле, а он любит бисквитный.

Луфанов. А пулю в голову он не любит? Я же к вашему гиганту с корешком бы возвратился. С бандитом! С Сашей Дорониным по кличке «Выползень».

Ткаченко. Ты, мой ученик, знаешься с таким отребьем? Ну и чего же ты от «Выползня» поднабрался? Как лыжнику, он что тебе дал?

Луфанов. Он странная личность. Когда-то мы условились с ними пересечься, а он не пришел. Я к нему. Он в квартире — стоит у окна и гдядит на снегопад. И говорит мне, что «снег пошел, а я нет. Смотрю на падающий снег из окна и никуда не иду».

Ткаченко. Тюремные привычки.

Зозулин. Я бы сказал, что дзэн-буддисткие. Но духовность он мог пробудить в себе и в тюрьме. Он срок за что мотал?

Луфанов. По малолетке он оттрубил за выхватывание у женщин их сумочек. Сейчас он уже в организованной преступности. Стимул к развитию у него имелся.

Ткаченко. Попасть в мафию, это влечет… заполучив «Выползня», мафия приобрела ценного специалиста. Где уж там нам, тренерам… Я и на ломаном блатном изъясняться не умею.

Зозулин. Вы и из окна на падающий снег не смотрите.

Ткаченко. Сегодня мы на снег насмотримся до отвращения. На «Усть-Куйгинской лыжне» бесснежных участков не попадается! Линия теплоцентрали, где мы бы для отогрева ног постояли, ее не пересекает… на ноги мы шерстяные носки. А телеса, что повыше ног, разотрем! Ты, Зозулин, каким составом натираешься?

Зозулин. Я отдаю дань моде.

Ткаченко. И что же за мази нынче применяются стильными лыжниками?

Зозулин. Не мази. Мы одеваем термобелье.

Ткаченко. Но оно же сковывает движения.

Зозулин. А вы его носили?

Ткаченко. Позапрошлую «Усть-Куйгинскую лыжню» я проехал в нем и из двадцати трех стартовавших приехал двадцатым. Термобелье, оно греет, но мне жутко хотелось его с себя стянуть и за ушедшими вперед все же кинуться. Заполучи я назад всю свободу движений, в десятке бы я был наверняка! И не запил бы по окончанию гонки по-черному!

Калянин. Ты снова бухаешь?

Ткаченко. Неделю я тогда на это отвел…

Калянин. М-да, Виктор Петрович. Лысому седым не бывать.

Ткаченко. Пить дозированно — не то, что пить в умат… однако касательно алкоголизма я, Петр Палыч, невозвращенец. Я же тогда не с тоски, не с безделья — с досады. Не показал я тогда свой максимум! Мог, но из-за термобелья пробежал поганенько… для самого себя обескураживающе. За финишной чертой лыжный народ меня поздравлял, говорил, что браво, Петрович, финишировал не в первачах, но зато финишировал, в твои сорок чего тебе еще надо… они к тому, что высокие места уже не про меня. Их они разыграют между собой, а мне где-то там сзади корячься и лишь характер свой бойцовский демонстрируй. Ванька Дурганов из Ярославля надо мной сильнее остальных подхихикивал… не будь на мне термобелья, я бы его проучил!

Зозулин. В прошлом году этот Иван здесь соревновался? Реванш вы у него взяли?

Ткаченко. В том году я в «Усть-Куйгинской лыжне» не участвовал. Петру Палычу известно, почему мне стало не до лыж.

Калянин. Ты сообщил мне, что пытаешься урегулировать разногласия с твоей подругой. Она настроилась тебя оставить, но ты думаешь ее разубедить. И как все сложилось?

Ткаченко. Она — камень… рыба-камень. В кораллах спряталась ядовитая рыба-камень… когда она от меня съезжала, жаждать ее крови я не начал. Полностью обратился к работе! К моей! К тренерской!

Блошигин. Виктор Петрович его недовольство на нас вымещал.

Луфанов. Орал, как на собак. Мы от него поедем, а он за нами и кричит, обзывает, другие тренеры, если рядом со спортсменами несутся, что-то им подсказывают, а наш орет и лыжной палкой замахивается. Какой, Виктор Петрович, в этом воспитательный аспект?

Ткаченко. Да чего ты вспомнил-то… о чем-то чуть ли не вековой давности. У нас на носу гонка, а ты о каких-то тренировках лепечешь. Тренироваться нужно было раньше! Сейчас недоработанное уже ничем не восполнишь! Трассу нам Петр Палыч на снегоходе накатал, но сколь бы она ни гладкая, она длинная…

Освещенные блеклым небесным светом Ткаченко и Зозулин идут по лесу вплотную друг к другу.

Ткаченко. Ты, как нам говорил, из Кинешмы?

Зозулин. Кинешневец.

Ткаченко. Чего-то на слух не ложится.

Зозулин. А кишиневец ложится?

Ткаченко. Из молдавского Кишинева кишиневцы. Вполне себе звучит и не коробит. А кинишневцы… из Кинешмы кинешневцы…

Зозулин. А откуда они, если не из Кинешмы?

Ткаченко. Если больше неоткуда, то наверное, они из нее. С тем, что у жителей Кинешмы именно такое наименование, я соглашусь, но ты знай, что это далось мне непросто. Ночной жизнью ты в Кинешме живешь?

Зозулин. Хожу ли по клубам и дискотекам?

Ткаченко. А что еще? Сидишь, как сыч, дома и водку глушишь? От подобной ночной жизни я тебя по личному опыту остерегаю отчаянно… ночью бы спать. Или проводить ее с оптимистичными людьми в плясках и разговорах. На «Усть-Куйгинской лыжне» ночь на нас не насядет.

Зозулин. Здесь полярный день.

Ткаченко. Поэтому ты и едешь. Если бы тут темнело в обычном зимнем режиме, ты бы на старт не вышел. Трасса без освещения, проходит она по лесу, ты же не настолько исключительный человек, чтобы совсем голову потерять.

Зозулин. Мне думается, что и вы бы на данное безумство не пошли.

Ткаченко. Ради Петра Палыча пошел бы. И не в порыве энтузиазма, а подчиняясь необходимости. Он был моим наставником, от тюрьмы меня защитил… до его «Усть-Куйгинской лыжни» дела никому нет, но я, пока сам не умру, умереть ей не дам. Буду на ней соревноваться, сколько мне Бог отпустит.

Зозулин. С кем соревноваться? Сейчас с нами, а дальше? Когда только вы для участия в ней заявитесь.

Ткаченко. Гонка с единственным участником по всем спортивным правилам… по-моему, это допускается. Но для гонки это, естественно, признак окончательной деградации.

Зозулин. Сам Петр Палыч, если что, семьдесят пять километров не пройдет?

Ткаченко. Делать из жены вдову он не пожелает. Она его и не отпустит. Разведанные запасы воли и властности у нее внушительные, а сколько неразведанных… Петра Палыча она удерживает подле себя не насильственно. Они друг с другом срослись.

Зозулин. Умей я сочинять стихи, я бы оду их любви не сложил.

Ткаченко. Пытаешься завязать дискуссию?

Зозулин. «Убедить собеседника в своем мнение — значит, заставить его поглупеть на одну истину». Максимилиан Волошин.

Ткаченко. Для знающего такие цитаты на лыжах ты идешь твердо. И километров через десять не покачнешься?

Зозулин. О моей выносливости я вас не обманывал. В темпе мне не прибавить, а с нынешней скоростью я могу доехать до финиша и обратно зашагать. Финиширую я после вас, но скажи я вам: «давайте-ка за мной для повторения», вы или ваши ученики за мной не покатитесь.

Ткаченко. При одиноком возвращении по той же лыжне тебе выпадет случай побыть суперзвездой.

Зозулин. В деньгах суперзвезды недостатка не имеют.

Ткаченко. В нашей ситуации это не оплачивается. Хоть четырехкратно туда-обратно без роздыха проедешь — ничего на твоем подвиге не заработаешь. Сто пятьдесят намотаешь, триста… призовые будет зависеть от прохождения семидесяти пяти. Первых семидесяти пяти. А на семидесяти пяти мы с ребятами тебя вперед нас не пропустим.

Зозулин. Я и не мечтаю.

Ткаченко. Понятно. Ты же не дурной, чтобы в соперничестве с нами о чем-то мечтать.

Зозулин. Максимилиан Волошин говорил, что «мечта — паразит жизни. Она выжигает душу». Со мной мы разобрались, а что у нас с вами? От ваших учеников отставание у вас немалое.

Ткаченко. Я к ним подтянусь. Так частить ногами, как сейчас, они вскоре уже не сумеют. Тут-то я и накачу.

Зозулин. Накатывать вы специалист.

Ткаченко. Водку я накатывал… ключ к победе — накатить на дистанции. Когда силы ты сохранил и попер, как конь.

Зозулин. На износ?

Ткаченко. Не отдав себя без остатка, мне моих молодых не обставить.

В синхроне отталкиваний палками Блошигин и Луфанов сдержанно продвигаются по соседним лыжням.

Луфанов. Наша сказка долго не продлится.

Блошигин. Думаешь, тренер вот-вот начнет спуртовать?

Луфанов. Я опасаюсь не его ускорений, а его подлостей.

Блошигин. А какие из них он нам устроит, когда он едет позади нас? Ехай он впереди, он бы лыжню попортил, капканов наставил, а сзади-то он чем может нам насолить?

Луфанов. Если подпустим его метров на пятьдесят, он… в голову не приходит. Но это в мою голову. У Виктора Петровича она изощренней. А с ним еще кто-то из Кинешмы — о нем мы с тобой меньше некуда знаем. Из-за тех денег, что на кону, он с нами какой-нибудь беспредел не провернет?

Блошигин. Он ни два, ни полтора. Четвертым прибежит и этим обойдется.

Луфанов. Ну и бегал бы у себя в Кинешме. Сюда-то его чего принесло? Кто ему об «Усть-Куйгинской лыжне» сказал?

Блошигин. Разговоры о ней в лыжной среде случаются.

Луфанов. Но у нас же всем известно, что участвовать в ней незачем. Петра Палыча порадуешь, но на том и занавес. Сейчас призовой фонд у нас есть, но он же образовался внезапно. Из Кинешмы парень выезжал, не догадываясь, что это будет гонка за серьезные деньги. И какого же хрена он тут объявился?

Блошигин. Спроси чего попроще.

Луфанов. О парне из Кинешмы я могу спрашивать тебя смело, а другие расспросы… в них мне надо проявлять крайнюю осторожность. Особенно расспрашивая о Тане.

Блошигин. У моей Тани тританопия.

Луфанов. Что-то инфекционное?

Блошигин. У нее слепота на синий цвет. Она его не видит. Но усы у меня были черные.

Луфанов. Ты носил усы?

Блошигин. Когда-то усы разрешалось носить только кавалеристам.

Луфанов. В те годы кавалеристы находились в почете… а лыжники? Во времена кавалеристов лыжники уже существовали?

Блошигин. Спортивных лыжников тогда… в ту эпоху я бы постыдился признаваться, что я лыжник. К Таниной ручке прикладываются дворяне, землевладельцы, кавалеристы в аксельбантах, и тут подходит моя очередь. А вы, сударь, кто? — поинтересуется она. А я лыжник. Мое приглашение на вальс она бы, полагаешь, не отвергла?

Луфанов. Я не понимаю, почему ты нарисовал твою Таню некоей графиней. Наш спонсор Савохин на мысль навел?

Блошигин. Прыгун с трамплина живет с княгиней.

Луфанов. А ты с Таней.

Блошигин. А ты ни с кем.

Луфанов. У меня Галя Комарова.

Блошигин. Да она с тобой не спит.

Луфанов. Она сказала, что сексом до свадьбы не занимается…

Блошигин. А после свадьбы занимается?

Луфанов. С предыдущим мужем спала.

Блошигин. С биатлонистом что ли? Он возле нее и сейчас крутиться.

Луфанов. Объяснение этому я от него услышал.

Блошигин. Оно тебя удовлетворило?

Луфанов. Баранов мне поведал, что он липнет к ней, чтобы позлить его нынешнюю девку. Он говорит, что когда она его ревнует, она ему потом отдается погорячее.

Блошигин. Я вижу, что твоя Галя ему для постельных утех и теперь служит. С женой он угадал. Даже разведясь что-то с нее имеет.

Луфанов. С нее, но не ее. В данный момент Галю никто не пользует! Она позволяет это исключительно в браке.

Блошигин. Мне-то не рассказывай.

Луфанов. Ты куда-то клонишь?

Блошигин. Я ее кое с кем видел.

Луфанов. И кто же он?

Блошигин. Наш Виктор Петрович.

Луфанов. По-твоему, он… он с Галей?

Блошигин. Такие зубры, как наш тренер, просто так с девушкой под ручку не гуляют.

Луфанов. А может, он был пьяным? И Галя всего лишь сопровождала его до дома?

Блошигин. Он этой отговоркой и прикроется. При твоих выспрашиваниях сразу за нее ухватится.

Луфанов. Нам нужно остановиться и его подождать. Только ты про перепой ему не подсказывай. Догадается сам — из воды сухим выйдет. А если не допрет и что-то в оправдание замямлит, будем разбираться.

Блошигин. Головы тебя в разборках с Виктором Петровичем не сносить.

Луфанов. Будь со мной ты, мы бы отхерачили его, как лоха.

Блошигин. И кто бы нас тренировал? Более знаменитые тренеры нас к себе чего-то не переманивают.

Луфанов. Наша судьба — Виктор Петрович. Он нас обучает, опекает… но в его опеке есть и оборотная сторона. Натягивать девушку своего ученика! Как подобное возможно?

Блошигин. Но он же не тебя натягивает. Ты о древнегреческих олимпиадах читал? Там между наставником и учеником это происходило в порядке вещей.

Луфанов. Тренеры что же, дисциплину так наводили?

Блошигин. Они по любви.

Луфанов. Виктор Петрович близости со мной не искал. Случись такое, он бы навсегда свою репутацию погубил.

Блошигин. Его залезание на тебя Виктора Петровича в нашем мирке бы прославило. Шишки из федерации о нем бы заговорили…

Луфанов. Ругательно.

Блошигин. В федерации мужчины разнородные.

Луфанов. В нее, тебе кажется, и голубые просочились?

Блошигин. Не просочились — через широкую дверь вошли. За женские сборные команды в ней отвечает Леонид Андреевич Аниканов. Трухлявый пень, но духом бодр. Мне Маша Першина рассказывала, что когда ее вызвали в юниорскую сборную, там у них было собрание, на котором слово предоставили тому самому Леониду Андреевичу. Сидевшая около Маши девчонка наклонила голову к ее уху и сказала, что он по части мальчиков.

Луфанов. Тогда ему полагается быть в мужской юниорской.

Блошигин. Нет, вот именно в ней быть ему не полагается. К молодым парням его и на пушечный выстрел нельзя подпускать.

Луфанов. Его и не подпускают.

Блошигин. Вышестоящие над ним не дураки. Леониду Андреевичу они подчинили девочек.

Луфанов. На большее он не надеется?

Блошигин. Маша Першина утверждала, что перевода он добивался, но руководство на его просьбы не откликнулось.

Луфанов. А он голубой неприкрытый? Даже нисколько не камуфлируется?

Блошигин. Из Машиных речей я знаю, что на собрание он пришел весь в косметике. С физиономией, покрытой не тушью, а белилами и румянами.

Луфанов. Возможно, он ретушировал побои. Если он никакой не голубой, а ему в издевку каждую минуту подмигивают, он, пожалуй, на кого-то наорал, и его отлупили.

Блошигин. Ему от шестидесяти пяти до семидесяти. Кто столь ветхого ударит?

Луфанов. Это крепкого ударить чревато, а ветхого… ты бы Петру Палычу ни при каких обстоятельствах по роже бы не заехал?

Блошигин. Зажми он наши призовые, я бы… его бы вытягивали.

Луфанов. Куда?

Блошигин. Как при переломах вытягивают. Привезут в больницу и вытянут.

Луфанов. Ты, значит, настроен его полностью поломать… а я твою мысль разделяю. Не выплати он нам наши деньги, я тоже буду вне себя.

Петр Павлович Калянин в задумчивости прохаживается по избе с мобильным в руке.

В комнату заходит Татьяна Михайловна.

Калянина. Кому-то звонил? Сыну?

Калянин. В Австрию.

Калянина. Этому, что с аристократкой сошелся?

Калянин. Аристократки доверчивы. Я говорю о них в меру моих знаний о них.

Калянина. Об аристократках ты осведомлен, как мало кто другой.

Калянин. Ты, жена, никак атаку на меня проводишь? Отвлекающую? Главный удар к аристократам отношения иметь не будет? Что бы ты ни удумала, тебе меня не озадачить.

Калянина. А шведкой из Гетеборга? А? Мой вопрос повис в воздухе?

Калянин. Я люблю тебя. И своей любви не стесняюсь!

Калянина. С того дня, как ты твою любовь ко мне чем-то доказывал, прошла уже почти вечность. Это приключилось в нашем доме, в нашей кровати, насколько я помню, был четверг… а с того дня, как отрезало.

Калянин. А живое общение? Для пожилой супружеской пары оно многое заменяет.

Калянина. Из-за него у нас размолвки и бывают. Держи ты свои похождения в себе, у меня бы и мысли не возникло, что они у тебя случаются… ты, и достигнув глубокой старости, меня ими изводить продолжишь?

Калянин. Годам к девяносто я стыд вконец потеряю. Скажу тебе, что поманил из окна проходившую мимо молодку, и едва она подошла, чтобы спросить, что же мне, старику, понадобилось, я вцепился в ее кофточку и затащил девку в комнату. В ней она оказалась сбитой с ног и с придыханием мне отдавшейся. За мое бла-бла-бла ты меня засмеяла?

Калянина. Если бы лифчик под стулом не нашла.

Калянин. Девушку я бы спровадил от меня во всей ее одежонке. Сделал бы перепроверку, но в чем она пришла, в том бы и ушла.

Калянина. Я от этого не в восторге.

Калянин. От моего воображения?

Калянина. От твоего понимания роли женатого человека. Которому жену полагается не волновать, а от волнений ее оберегать.

Калянин. В волнении заложен и эротический момент. Ты меня волнуешь! Подобное говорится в смысле, что ты меня возбуждаешь.

Калянина. Кто-то кого-то, но не ты меня… и не я тебя. Сколько же моих надежд в браке с тобой разрушилось…

Калянина. Страхования от гибели надежд не производится. И чего же такого желаемого ты со мной недополучила?

Калянина. Сына я родила.

Калянин. Тебе и дочь выдавить из себя хотелось?

Калянина. Бывай ты, Петр Палыч, дома, а не в разъездах, мы бы с тобой сколько угодно детей вытянули. Ну а без тебя мне как… я бы и с двумя не управилась.

Калянин. На первом суку бы повесилась. Они бы в унисон ночь провопили, и ты на заре прошлась бы до дерева и обрела бы на нем покой.

Калянина. При разнице между ними лет в пять старшему чего верещать? В присмотре бы он, разумеется, нуждался, и это при новорожденном обременительно, но наравне с маленьким он бы не плакал. Наш Саша уже в три года по ночам не ревел.

Калянин. Младшего у него не было.

Калянина. А если бы был?

Калянин. Он бы стал хныкать от того, что вся забота не ему, а тому. Или той. Младший бы ревел из-за его младенческих дел, а Саша бы громогласно и слезливо стонал от обиды. А я в Норвегии. Я в Италии. Накануне вечером меня на гонку заявляют, а за полчаса до начала отзаявляют… преподносят мне некоторый сюрприз! В Италию с командой привезли, а ставить раздумали.

Калянина. Почувствовали, что ты подведешь?

Калянин. Предпочли мне лидера сборной. Он болел, но температуру Игнатьеву сбили, и на тридцатку вышел он. Я, оставшись в запасных, тоже находился на дистанции, но не соревнуясь, а бутылочки с питательной смесью подавая. Тому же Игнатьеву, прочим нашим ребятам… мне поручили их подкармливать, и я сказал, что исполню. Мужик сказал — мужик сделал!

Калянина. Без моментов?

Калянин. Каких?

Калянина. Когда Игнатьев протянул тебе руку, ты бутылочку за спину не убрал?

Калянин. За это бы меня из сборной поганой метлой бы вымели и никаких объяснений бы не приняли.

Калянина. А чем бы ты объяснил то, что питание ты ему не передал?

Калянин. Я мог бы утверждать, что… я его не признал.

Калянина. Твоего товарища по сборной?

Калянин. Гонка проходила в метель.

Калянина. Это правда?

Калянин. А ты думаешь, нет? На трассе ни снежка, ни ветерка, а я говорю, что была метель… на тренерском совете меня бы посчитали кем-то не в себе.

Калянина. Но не подлецом.

Калянин. И поэтому из сборной бы не вывели? Тут, знаешь, есть за что схватиться… но чокнутых в сборной не держат.

Калянина. Даже дающих результат?

Калянин. На моей памяти сумасшедшие результат на лыжне не давали. Лыжники-победители с заметными отклонениями мне не встречались — за нынешних не поручусь, но в моем поколении чемпионы и психической крепостью отличались.

Калянина. А Никольцев? Ну что теперь в охране заповедника.

Калянин. Крайняя озабоченность его лицо не покидала. Когда в Норвегии наши выиграли эстафету, он бежал третий этап и привез на нем отрыв секунд в сорок — ему все поют: «фантастика, браво, гениально», а он набросил куртку и уплелся. Что сидело в Никольцеве занозой, в сборной не знали. Не у него же выпытывать! Кому он что откроет, если он ни с кем не контактировал — тренировался самостоятельно, лыжи сам себе готовил, на сборах и соревнованиях просил соседей ему в номер не подселять: лыжи рядом с кроватью положит и этой компанией довольствуется… как говорил великий футболист Черенков: «мне и одному с мячом не скучно было».

Калянина. С мячом-то поиграться занятно… а с лыжами? Для чего они ему в номере? Вы в вашем коллективе не обсуждали, как он с ними время проводит?

Калянин. Мужики на Никольцева всякое наговаривали. На досуге повспоминаю и тебе перескажу. Но при мне он с лыжами не извращался.

Калянин. А ты с ним жил?

Калянин. На каком-то из состязаний из-за перебора участников рассчитывать на отдельный номер он не мог, и руководство после разговора с ним порешило поместить к нему меня.

Калянина. Его мнение они спросили, а твое? Они тебе что, без твоего согласия к Никольцеву засунули?

Калянин. Это национальная сборная. В ней, чтобы заслужить право возражать, надо быть семи пядей во лбу. Никольцев таким был, а твой супруг лыжник, конечно, сильный, но не исключительный. Вдобавок Никольцев ездил в сборной шестой сезон, а я в ней дебютировал.

Калянина. Он тебя постарше?

Калянин. Мы одногодки. Да, Никольцев стал сборником раньше, но он и выпал из нее в двадцать пять. А меня в нее и в тридцать четыре привлекали.

Калянина. Баул до автобуса донести?

Калянин. Ты надо мной насмехаешься, а я бы на благо отечественных лыж не то что баулы — я бы грязную форму наших спортсменов стирал!

Калянина. Руками?

Калянин. Ну, руками бы побрезговал… в стиральной машине.

Калянина. Дома ты ее не запускаешь.

Калянин. Я и к плите не приближаюсь.

Калянина. В канву твоего поведения в быту это укладывается. Ходишь в чистом, ешь горячее и ничего для этого не прикладываешь.

Калянин. Какая же семья без трутня. Пчелиная семья без трутня — не семья. Пчела-матка, рабочие пчелы и непременно трутень.

Калянина. Пчела-матка у них царит, а я за неимением рабочих пчел пчела-матка не разгибающаяся. Разделить со мной бремя ты себе не посоветуешь?

Калянин. Мы не супруги Долбушины.

Калянина. Что за супруги?

Калянин. Данной супружеской пары уже нет.

Калянина. Кто-то из них помер?

Калянин. Их разлучила не смерть. В холостяцкую жизнь Анатолию Долбушина вернула нахрапистость его жены, что добивалась от него более частой вовлеченности в домашние дела. И получила…

Калянина. В лоб?

Калянин. Не в лоб, но развод. Я никогда не перестану поражаться, каким сияющим он был после завершения всех процедур! Я к нему обернулся, а у него в глазах солнце!

Калянина. А оборачивался ты где?

Калянин. На массажной столе. Толя Доблушин работал в сборной массажистом. Восточными хитростями массажа он не владел, но гнул до хруста… с нами он странам поколесил. В Швейцарии мы зашли с Толькой перекусить, и он под его стулом обнаружил сверток — развернул, а в нем монеты! Отчеканенные лишь с одной стороны. Другая гладкая и пустая.

Калянина. Монеты-то из чего?

Калянин. Не из драгметалла.

Калянина. Сдать в полицию не жалко.

Калянин. Долбушин сверток сберег и на таможне попался.

Калянина. О происхождении свертка ты таможенникам сказал?

Калянин. Говорить я начал, но гостренер Кузнецов на меня зашикал, и я направился к самолету. Сборная улетела в Москву без Долбушина.

Калянина. А он когда в нее прилетел? Лет через двенадцать?

Калянин. На твою интонацию я реагирую чувствительно… она у тебя агрессивная, но я ухватываю и упрек, который я понимаю. Останься я с Долбушиным в аэропорту, все бы наверняка разрешилось, но я дисциплинированно подчинился… в расположении сборной Толька Долбушин со дня его задержания в Швейцарии не объявлялся, а что с ним сталось вообще, не слышал.

Калянина. В жизни как повезет. По взморью за тобой гонятся, в тебя стреляют, под пули ты не попал. От преследователей уплыл. И погиб в море.

Калянин. Кашалот скушал?

Калянина. Неприятности взаимозаменяемы. А на камне груша.

Калянин. Выросла?

Калянина. Лежит.

Калянин. И зачем лежит?

Калянина. Чтобы кто-нибудь ее надкусил и убедился, что под упругой кожицей у нее отвратная гниль. И так во всем.

Калянин. Ты раздуваешь из мухи слона. Из-за чего тебя затянуло в такую хмурь? Из-за того, что твои лучшие годы прошли и перед тобой только могила?

Калянина. А это что, погрустить не причина?

Калянин. Если ты не приободришься, и я под давлением моего окружения могу распечалиться. А у меня на «Усть-Куйгинской лыжне» сейчас четверо! Не заведи я свой «газик» и не поехай встречать их на финише, что они обо мне скажут? Захандрил Петр Палыч, скажут? Напрягаться не захотел? Мы его лыжню со всеми ее поворотами и извивами на лыжах прошли, а ему на машине и напрямик! И он не приехал! Ход ферзем!

Калянина. На «газике» тебе дотуда километров сорок пилить?

Калянин. Тридцать девять. А им ногами идти семьдесят пять! И доехав, усталыми взглядами они на меня натолкнуться! Потому что я там буду. Отмени я мою поездку, я поступлю в ущерб себе, как личности.

Из шагающих каждый по своей лыжне Ткаченко и Зозулина в большем утомлении находится тренер.

Зозулин. Вы за президентскую власть?

Ткаченко. Мне не до этих тем.

Зозулин. А я сторонник парламента. Но в России его главенство не пройдет.

Ткаченко. Нам нужен хозяин.

Зозулин. С драконьей пастью.

Ткаченко. Да ты не пугай… вставшие на ваш демократический путь больше всех сеют панику. Рядом с тобой, думаешь, уютно?

Зозулин. Уходите от меня вперед.

Ткаченко. Если я включусь на полную, и ты включишься. И кто знает, отстанешь или обойдешь.

Зозулин. Столько со мной пройдя, вы, вижу, меня зауважали.

Ткаченко. Твои притязания на первое место ты обозначил конкретными действиями. Но мои парни тебя до него не допустят.

Зозулин. Мимо нас они еще не проносились.

Ткаченко. Не сдюжат они — выиграю я. Тебе здесь победителем не бывать.

Зозулин. Мой успех для вас полностью непредставим?

Ткаченко. Представим, но… если мы тебе проиграем, чем нам себя утешать? Задача из задач! Кто-то из Кинешмы на что-то серьезное в жизни не претендовал, а нас подвинул! Это я вкратце!

Зозулин. Вашим парням вас слышно. Кричите с целью их поторопить?

Ткаченко. До самого финиша рывок бы им следовало не откладывать… метров сто они у тебя на заключительном отрезке отыграют, но не пятьсот же. Говоришь, мой крик их достиг?

Зозулин. Его бы и километрах четырех от нас расслышали. Ткаченко. Они к нам ближе. От них до нас, считаю, рукой подать. Или по-твоему, они уже не в гонке?

Зозулин. Минут двадцать назад я их видел.

Ткаченко. Оглянулся и увидел? А я, сколько ни оборачивался, их не замечал. Однако какой у них выбор — только ехать. Что им вместо этого делать?

Зозулин. Адонис вместо секса с Афродитой пошел на охоту.

Ткаченко. На царя обезьян?

Зозулин. На кого, не отвечу, но убил его кабан.

Ткаченко. Без ружья с кабанчиком трудновато… здесь на людей он не выскочит.

Зозулин. Даже без учета кабанов мы с вами в лесу, населенном недобрыми обитателями.

Ткаченко. Ты о ком?

Зозулин. Я сказал о… не обращайте внимания. От того, что я обронил, кровь в ваших жилах стыть не должна.

Ткаченко. Участвовать с тобой в одном соревновании — кара господня… я о Боге случайно. Я убежденный атеист.

Зозулин. Встретившись на узкой тропе с сатанинским отпрыском, вы, выходит, не перекреститесь.

Ткаченко. Я ему наподдам, и тропу он для меня освободит. И отползая, проскулит, что это было досадным недоразумением.

Зозулин. Голос он не подаст.

Ткаченко. Да?

Зозулин. После ваших побоев он не очнется.

Ткаченко. Перекрыв мне дорогу, он сам сознал ситуацию, при которой наш конфликт стал неминуем. На что он надеялся?

Зозулин. На свою счастливую звезду.

Ткаченко. В небе пылала и моя. Его, моя… пестрое зрелище. Ты в твоей Кинешме где трудоустроен?

Зозулин. Временно безработный.

Ткаченко. Занятостью, значит, не страдаешь. Заехай я к тебе, ты бы меня по городу поводил?

Зозулин. Я бы позвал вас на коктейль. Ткаченко. Ты вхож там в общество, проводящее коктейльные вечера?

Зозулин. Условностями мы пренебрегаем. Я о том, что впустят и вас. Естественно, если вы придете со мной.

Ткаченко. А без тебя мне перейти порог не позволят? Кем-то низким сочтут?

Зозулин. При приходе без сопровождающего наш порог будет для вас высок. Придете сами по себе, увидите, как вас завернут.

Ткаченко. От этого унижения у меня произойдет кровоизлияние в мозг.

Зозулин. Воспринимать столь…

Ткаченко. Несильное кровоизлияние! С ног не сбивающее, но буйной агрессивности добавляющее! Посягательство на чье-нибудь там здоровье я совершу вплоть до его окончательного вышибания! Вашу систему я проверю… драться с разозленным тренером по лыжному спорту у вас кто-либо станет?

Зозулин. За переднюю дверь у нас отвечает Виталий Попихин. Господин он представительный.

Ткаченко. С перебитым носом и квадратной челюстью?

Зозулин. Он не из боксеров.

Ткаченко. Борец?

Зозулин. Ни в какую секцию его не взяли. У него врожденный артрит. Но кулак у него с арбуз. Если пригнуться не успеете, жить вам уже не тем, кем вы были. Вот такие он своими ударами превращения делает.

Ткаченко. Ходил веселым малым, а теперь лежишь… и тебе не мало.

Зозулин. Лежишь в коме.

Ткаченко. В коме — это комично… я из лыж, и мне твоего Попихина не обломать, но ветеран парусного спорта Олег Матвеевич Седьков замесил бы его, как цемент. Со скорым наступлением трупного отвердения.

Зозулин. И откуда у Седькова эти навыки?

Ткаченко. А он проводит регату. Наш Петр Палыч проводит «Усть-Куйгинскую лыжню», а Седьков «Анадырскую регату». В Анадырском заливе. Какие суда в ней участвуют, я не запомнил, но народ на них прожженный — сдвинутый на сдвинутом. За приз в семьсот долларов кто еще на десятиметровые волны пойдет?

Зозулин. Вы, наверно.

Ткаченко. Я на посудине ревматолога Базилевского из гавани выплыл, но у нас забарахлил движок и мы были отбуксированы назад. Рассевшись потом в пивной, Базилевский все ворчал, что если бы не какой-то клапан, нас бы и след простыл… а я ему сказал, чтобы оправданий он не искал — кораблик у тебя твой, и его технические неполадки не на ком-то, а на тебе. В общем, мы в объятия друг другу не бросились.

Зозулин. В клюв никто никому не сунул?

Ткаченко. Да мы, в принципе, товарищи. Желай он мне гибели, он бы не отговорил меня идти на банкет, что закатил Седьков, когда регата финишировала. Я бы из-за неопытности пошел и острые углы бы не обошел — в рубилово бы влился. Седьковские шпиперы и матросы с юнгами, зенки залив, в кутерьме машутся всей толпой, и тут я к ним на свеженького. Точнехонько под размашистую серию самого Седькова. Дорогие любители лыжного спорта! Имеем честь вас уведомить о кончине самобытного тренера Виктора Петровича Ткаченко!

Зозулин. С ревматологом вас свели лыжи?

Ткаченко. Ревматизм прихватывал не меня. В нашей областной команде он развился у прикрепленного к ней психолога Цаплина, которого Базилевский и подлечивал. Не упуская возможности ему сказать, что ваша болезнь неизлечима.

Зозулин. И психолог попадался?

Ткаченко. Орал на всю округу, что покончит с собой.

Зозулин. А он ведь психолог… ему поручают других успокаивать.

Ткаченко. Успокоит он! Себя не может, а других конечно! Боль у него ничтожная, а кричал, как я не кричал, когда у меня связка на ноге порвалась! Тебе не дано понять, что это за боль… и в воспаленном мозгу в виде кошмара витает то, что на лыжню я больше не выйду.

Зозулин. Разве лыжники из-за таких травм на покой уходят?

Ткаченко. Я не ушел. Мне вживили связку покойника. Обыкновенная практика.

Зозулин. У кого ее для вас изъяли, вы не спрашивали?

Ткаченко. Ненужная для меня информация. Как его звали, за что его отправили к праотцам… смерть-то, пожалуй, насильственная. У древнего старика связку бы для меня не забрали, а брать ее у умершего от онкологии недопустимо — болезнь же могла и ее затронуть. Неявно затаиться, а через годы проявиться. Когда связка уже давно моя. А если так и случилось?

Зозулин. Для спокойствия я бы ее из себя вырвал.

Ткаченко. Всю ногу бы себе разворотил?

Зозулин. Вскрыл бы, не откладывая. Пока не пошли метастазы.

Ткаченко. На ходу такие решения не принимаются. Что мне предпринять с моей ногой я обдумаю после финиша. Начну уже сейчас, но семена раздумий прорастут лишь тогда.

Зозулин. К спешке я вас не призываю, но не исключено, что относительно метастаз счет идет на минуты.

Ткаченко. Мне что же, здесь, на лыжне, ногу курочить?

Зозулин. У меня с собой складная наваха.

Ткаченко. Ну о навахе ты… наваха у него…

Зозулин. Я не фантазер.

Ткаченко. А для чего ты на спортивное состязание взял наваху? Из-за того, что оно проходит в лесу?

Зозулин. Наваха у меня не из-за лесных зверей. Из-за вас, Виктор Петрович. И двоих ваших парней.

Ткаченко. Ты имел догадку, что тебе придется от нас отбиваться?

Зозулин. Преступные наклонности я предполагаю в любом, кого вижу. А вы нет? Вот во мне вы их не подмечаете?

Ткаченко. Приглядевшись, я… наверное, обеспокоюсь. Мои опасения не подтвердятся?

Зозулин. Мы с вами мирно уживались, и зачем же нам от этого отступать. Ученики-то ваши, как вы считаете, под стать нам едут?

Ткаченко. Ругательствами, вероятно, обмениваются, но без чистки физиономий. Для разрешения споров у них есть слова. Зозулин. Ими можно и знания свои показать, и злобность свою обозначить. Старшее и младшее.

Ткаченко. Знания в человеке — это старшее, а злобность — младшее?

Зозулин. В умном человеке, что офицер среди людей. Не сержант.

Ткаченко. Между прочим, сержанты бывают старшими и младшими… мои ребята из сержантов.

Для взбодрения сдающего Луфанова замедлившийся Блошигин тычет его острием палки в мягкое место.

Луфанов. Справа у меня закололо.

Блошигин. Само пройдет.

Луфанов. Не сочувственно сказано. Если я встану отдышаться, ты от меня не уедешь?

Блошигин. Делая остановки, мы этих двоих не догоним.

Луфанов. Без паузы я не смогу… после нее мы бы покатили с удвоенной энергией! Позволь мне чуток неподвижно постоять, и они от нас не уйдут!

Блошигин. Я тебе позволяю.

Луфанов. А сам поедешь?

Блошигин. Но мы же с тобой по отдельности участвуем. Ехай мы с тобой парой, результат бы учитывался по последнему из нас, и отрываться от тебя резона бы у меня не было, но мы-то здесь каждый за себя.

Луфанов. Ты выродок…

Блошигин. Я спортсмен.

Луфанов. Меня оставить тебя призывает не спортивный дух, а призовые деньги! Не будь их, ты бы укатить от меня не стремился! Не говорил бы, что ты спортсмен, а вспомнил бы, что ты мой друг!

Блошигин. На лыжне у меня друзей нет.

Луфанов. А когда мы с нее съедем, то что, снова друзья? Словно бы кто-то по отношению к кому-то вражески не поступил?

Блошигин. Да кто тебе враг? В чем ты меня винишь? В том, что я не хочу задерживаться и упускать тем самым победу? Разумеется, выиграть желал и ты, но ты сдох и прибудешь на финиш никак не первым… для тебя сейчас существенней до него просто добраться. С передышками ты это осилишь. Чтобы не заледенеть, ты стояние не затягивай — помнишь, что тренер тебе сказал? Ну и валяй — слегка постоишь, немного проедешь, постоишь, проедешь… а уж мы тебя дождемся. Без тебя в дом к Петру Палычу не отправимся.

Луфанов. К нему бы я приехал воодушевленным. Предвкушающим кровать… и сон.

Блошигин. В нашем возрасте кровать должна ассоциироваться с сексом, а не со сном.

Луфанов. У Артема Гоголева непременно… он болтает, что ангел коснулся пальцем его члена и с тех пор эрекция у него постоянная.

Блошигин. Сколько я Артема видел, она у него была. В быту мы с ним не пересекались, но на гонках и тренировках он неизменно с ней. Артем в чем-то, вероятно, гигант.

Луфанов. Не в лыжах.

Блошигин. В них мы соперничаем с ним на равных. Такого, чтобы он умыл тебя или меня мест на двадцать, не происходило.

Луфанов. К медалям мы обычно поближе него прикатываемся. Недавно в Новосибирске он на пятнашке шестнадцатым стал, а я четвертым. Почти медаль.

Блошигин. Ну бронза-то мне досталась. Но Артема с его вечно выступающей частью мы оба уверенно обошли.

Луфанов. Если бы я завоевал тогда золото, я бы ощутил досаду куда потяжелее… к парню, что победил, много девушек выстроилось?

Блошигин. А на шиша он им? Порви он всех на каком-то престижном соревновании, они бы к нему прилипли, а он-то что выиграл? Кого этим возбудишь?

Луфанов. Пусть в Новосибирске, но он первый. А Артем Гоголев шестнадцатый. Однако Артема девушки обступали. Вперемешку со зрелыми женщинами.

Блошигин. Сказать по правде, в Новосибирске перепало и мне.

Луфанов. С молоденькой?

Блошигин. В оборот меня взяла та, чьи грудки уже провисли. Впрочем, тряслись они соблазнительно… у моей легконогой.

Луфанов. Она тебя догоняла и догнала?

Блошигин. Когда я вышел из гостиницы в скверик, она находилась в нем на пробежке. В белых кроссовочках и обтягивающем свитерке. Я спросил, почему вы не на лыжах, и она сказала, что дорожка тут для бега без лыж — песочком посыпана.

Луфанов. По песочку лыжи не поедут.

Блошигин. Это я и пробормотал. Потом столь глухо выдавил из себя, что нам надо как-нибудь увидеться.

Луфанов. И она назначила тебе день и час?

Блошигин. Только час. Убегая, не обернулась, но сказала, что в девять будь у меня.

Луфанов. Адрес-то сказала?

Блошигин. Его я узнал, слегка за ней пробежавшись и крича: а адрес?! какой у вас адрес?!… она его сказала.

Луфанов. А код подъезда?

Блошигин. Вход в неизвестный подъезд у меня отработан. Едва его дверь отворяется снаружи или изнутри, я в нее захожу, не вдаваясь в объяснения.

Луфанов. Ты их и после вопроса: «вы к кому?» не даешь?

Блошигин. Чрезмерно любознательных я осаживаю, говоря, что «я стажер следователя из вашего отделения. А вы кто? На шестом этаже кто у вас из знакомых?». Мне что-то испуганно мямлят. Я мрачно киваю и шагаю, куда шел.

Луфанов. В Новосибирске ты двигался к женщине.

Блошигин. Из низменных соображений. Не для развития наших чувств.

Луфанов. И твой замысел реализовался?

Блошигин. Свою честь она не блюла. Иначе бы она меня на тахту не повалила.

Луфанов. Ты ее… со всех сторон обследовал?

Блошигин. В доктора мы не играли. За те пять минут, что я у нее был, я и голоса-то ее не услышал.

Луфанов. Она даже не постанывала?

Блошигин. Кроме скрипа тахты, других звуков я не уловил. Позже звук издали джинсы — застегиваемая на них молния.

Луфанов. Штаны ты надел раньше нее?

Блошигин. Она меня встретила без штанов. Брюки она, наверное, носит, но передо мной она предстала в юбочке.

Луфанов. В юбочке женщина выглядит женственнее.

Блошигин. Если под юбочкой у нее лишь ее… природное, она еще женственней. Приподняв в прихожей край юбки, она от меня то, что она женщина, не прятала.

Луфанов. А я в Новосибирске с Виктором Петровичем вечерами гулял… ряд важных проблем с ним затрагивал.

Блошигин. Спортивных?

Луфанов. Мы с ним и о лыжах разговаривали, но по его инициативе нас повело и на темы пошире. Недостаток понимания сути вещей, ожидания и идущие за ним разочарования. Виктор Петрович ожидал, что из него получится потрясающий лыжник.

Блошигин. Чтобы потом на тебя не накатило разочарование, он посоветовал тебе на себя плюнуть?

Луфанов. Он сказал мне съесть «Даниссимо».

Блошигин. Йогурт?

Луфанов. В наш с тобой номер его поставляла не администрация гостиницы. Нам его Виктор Петрович приносил.

Блошигин. Я знал, что это он. На специальный супербелковый продукт средств у него нет, а купить нам для прироста сил в магазине «Даниссимо» он может…

Луфанов. Не нужно бы тебе о нем с такой нелюбовью.

Блошигин. Я к Виктору Петровичу нормально. По-человечески он не из худших.

Взмахивая руками и пружиня ногами, Виктор Петрович Ткаченко продвигается сбоку от Зозулина с деланной раскованностью.

Ткаченко. Купфершейн! О купферштейне с тобой кто-нибудь говорил?

Зозулин. До вас нет.

Ткаченко. Это сплав железа и меди. Слово из слов металлурга Дикарева. Мы друг о друге узнали там, где продают разливное пиво. Выпили за одним по кружке и пошли проверять, кто из нас лучше в дартсе.

Зозулин. У нас в Кинешме доски для дартса в кабаках не висят.

Ткаченко. В наших и не то на стенах увидишь… женская ладонь с загнутыми пальчиками! Ты руки женщинам целуешь?

Зозулин. Я не настолько галантен.

Ткаченко. А прибитую к стенке ладошку поцеловал бы? Она женская, не мужская — у нее ноготки накрашены.

Зозулин. А для какой нужды ее повесили?

Ткаченко. Чтобы через нее учились и приучались целовать руку женщине. И если кто с пьяных мозгов целовал, ему все кричали приступать к обсасыванию пальцев. Пальчик за пальчиком! Когда ты чмокнул девушку в ручку, чего бы ей и пальчики не обсосать? Чем это не эротично?

Зозулин. К девушке из плоти и крови я бы это, возможно, применил, но к той ладони, что на стене… она из пластика?

Ткаченко. Я ее губами не щупал.

Зозулин. Но в заведение, предлагающее такие развлечения, вы наведываетесь. Ладонь на стене по размеру, как реальная? Ткаченко. Как пять реальных.

Зозулин. Не меньше, чем доска для дартса. Металлурга Дикарева вы в него перебросали?

Ткаченко. Он даос. Не знаешь, кто они есть, даосы? А то о купферштейне он мне сказал, а о даосах не растолковал.

Зозулин. Даосы, они какие-то, кажется, умные, сдержанные, контроль над собой не теряющие. Для дартса свойства самые нужные. Значит, это он вас порвал?

Ткаченко. Я. Металлург стабильно промахивался и приговаривал, что для настоящего даоса не важно, куда летят его дротики.

Зозулин. Гениально. Приехав к себе в Кинешму, я уделю изучению даосизма максимум внимания. Вы отсюда думаете на чем выбираться?

Ткаченко. Сюда на поезде и обратно на нем. Или ты самолет для всех нас зафрахтуешь?

Зозулин. С тем призовым фондом, что нас ждет, скинуться на чартер мы бы потянули.

Ткаченко. Без особой цели выкинуть столько денег? Влезть в раздолбанный «Як» и трястись, что мы и оставшееся не довезем? Я даю себе торжественное обещание на это не идти.

Зозулин. Металлург Дикарев мою затею с чартером бы не отверг.

Ткаченко. Деньги для него ничто, сдохнуть он не страшится… сравнения с даосом мне не выдержать.

Зозулин. Подробности его частной жизни вам известны?

Ткаченко. Работает он металлургом.

Зозулин. А семья, дети?

Ткаченко. О детях он говорил, что кто-то вроде бегает. Про жену сказал, что она прямая, ненасытная женщина.

Зозулин. Не в те руки он попал. Даосу бы кого-нибудь поглубже.

Ткаченко. А даосом он стал не до того, как женился. До женитьбы и всего с ней связанного он, как мне говорил, был веселым, дурашливым, ну а когда его охомутали, тогда он в даоса и перевоплотился.

Зозулин. Пассивно, но он сопротивляется.

Ткаченко. С замкнутой траектории ему не сойти. К жене и детям можно быть невнимательным, но жена же ему этого не спустит. Она блюдцем рассекла ему бровь!

Зозулин. Кинула в него блюдце?

Ткаченко. Швырнула и чашку, но не попала. Играя в дартс, он мне сказал, что у него ужасное настроение. Абсолютно спокойно сказал.

Зозулин. Даосы, они люди без нервов. Такие они не одни… об отношении к даосом я хочу порасспрашивать ваших парней. Я останавливаюсь.

Ткаченко. Если ты встал, и я встану, но твое решение…

Зозулин. Оно дискуссионное.

Ткаченко. Да бредовое оно! Наш отрыв от них будет сведен на нет!

Зозулин. Поговорить с ними о даосах для меня сейчас насущнее победы.

Ткаченко. А что с ними насчет даосов обсуждать? Что они они о даосах слышали?

Зозулин. От вас-то о металлурге Дикареве им что-то перетекло.

Ткаченко. Им я о нем не распространялся.

Зозулин. Почему?

Ткаченко. Почему… почему я на лошади, а он меня догоняет?

Зозулин. Кто?

Ткаченко. Скороход! С его ноги сняли гирю, и он почесал! И не сообщение передать, а того, за кем его послали, палашом изрубить. Как тебе его поведение?

Зозулин. Один персидский суфий заявил, что «за пределами представления о дурном и праведном поведении расстилаются бескрайние просторы. Встретимся там». Суфий говорил, что встретимся. Не я вам говорю. Взгляните на ту ель! Я видел на ней белку.

Ткаченко. Она уже соскочила?

Зозулин. Угу… или это был дятел.

Ткаченко. Непонятная добавочка… мама дорогая! С кем я здесь нахожусь!

Зозулин. А вы не согласны, что нас не должно заботить, кто это был?

Ткаченко. Тысячу раз не согласен.

Зозулин. Но металлург Дикарев бы…

Ткаченко. Даосу даосово, а нам действительное и объективное! Если увидел белку, то белку, а если дятла, то, извини меня, дятла.

Зозулин. А разница между ними для вас в чем?

Ткаченко. Ни в чем, но кого мы видим, осознавать нам следует. Чтобы доказать не кому-то, а себе, что мы не ополоумели.

Зозулин. Осознавать, да. Но вместе с осознанием нужно уметь равнодушно относиться к тому, что мы осознаем. И к типу бывшего на ветке животного, и к самому осознанию. Как по-вашему, успехи в даосизме я делаю?

Ткаченко. Меня вам в свою веру не обратить. Мало мне металлурга Дикарева, так еще и ты… даже на душе стало нехорошо.

Зозулин. Молодняк вас развеселит.

Ткаченко. Парни наконец подкатили…

К Зозулину и Ткаченко подъезжают Блошигин и Луфанов.

Луфанов. Вы чего не на скорости?

Зозулин. Это входило в наши планы.

Луфанов. А что же у вас за планы-то… план перехват?

Блошигин. Они нас, похоже, думают приостановить. У них согласованное намерение не пропустить нас дальше.

Луфанов. А кто из них верховодит? Если Виктор Петрович, мы с ним можем попытаться пойти на мировую.

Блошигин. Ну а если он прогнулся под Кинешму? Вы, Виктор Петрович, среди вас двоих не на побегушках?

Ткаченко. Дубина…

Зозулин. На побегушках у нас я. Виктор Петрович забросил в лес его электронные часы, и я сейчас за ними сгоняю.

Зозулин сходит с лыжни и пропадает за деревьями; звуки от продавливаемого лыжами снега постепенно смолкают.

Блошигин. Порядочно вы их зашвырнули.

Ткаченко. Мои часы у меня на запястье.

Блошигин. А с чего он по снегу ушлепал? В чем ваша комбинация?

Ткаченко. Она его единоличная… сказанное им о часах и его за ними отъезд меня, как никого, обескураживает.

Луфанов. А это у него не отступление?

Ткаченко. От здравомыслия?

Луфанов. Он сообразил, что мы ему… или ему и вам не по зубам и решил отступать. Вы его отступление прикрывать не обязаны?

Ткаченко. Кинешься за ним — я на тебе не повисну. Давайте вы оба за ним: нагоните его, настучите, я не вмешаюсь.

Блошигин. Мы за ним, а Виктор Петрович по лыжне на финиш.

Луфанов. Чтобы с самим собой первый приз рызыграть! Пока мы за его подельником вдали от трассы гоняемся, он от нас уезжает и выигрывает! А затем они осуществляют дележку!

Блошигин. Первый и четвертый приз на двоих принесут им больше, чем четвертый и третий. Лыжник из Кинешмы и так четвертым бы был, но без этой уловки вы, Виктор Петрович, первым бы не стали.

Луфанов. Третьим бы он пришел! Ехали вы, Виктор Петрович, конечно, довольно впереди, но отрыва бы вам не хватило. Вы же понимаете, что мы бы вас съели!

Ткаченко. Возможно…

Луфанов. Страшно возможно!

Ткаченко. Как бы я свои возможности не расценивал, с ним я ни о чем не уславливался.

Блошигин. Ну и чего он это устроил?

Ткаченко. Мысли у меня роятся какие только могут… без его собственных пояснений мне от психологического груза не избавиться.

Блошигин. Вы узнали его лучше нас. Он человек контролируемый?

Ткаченко. Ни на что параноидальное он не срывался. Катясь со мной рядышком, слова говорил не бешеные… и делом подкреплял. Таким, что катил и не возникал. Не сталкивал меня никуда и вообще — появись слухи об его умалишенности, я бы их опровергнул. Ну а что до белки и дятла… тут и вправду, пожалуй, даосизм.

Блошигин. Какой даосизм?

Ткаченко. Он остановился, чтобы побеседовать с вами о нем. Не делая особого различия между вами и теми, кто в нем смыслит.

Луфанов. Мне даосизм… я в даосизме…

Ткаченко. Угу. Не по сеньке шапка.

Блошигин. Бухтеть, тренер, вам позволено, но вы-то для развития в нас интеллекта что-нибудь приложили? Какие вы нам наставления, помимо исключительно лыжных, давали?

Ткаченко. Летом под моим руководством вы тренировались без лыж.

Луфанов. Кроссами вы нас душили… а литературу для чтения порекомендовать, на нечто художественное затащить, вам этого для нас не хотелось? Возрастания в нас личностей. Или вы рассудили, что личностями командовать сложнее?

Ткаченко. Ваш тип сознания меня удовлетворяет.

Блошигин. Отстало-обыкновенный?

Ткаченко. Головы у вас трудятся в щадячем режиме и ладно — перегружать их ни к чему.

Блошигин. Да, тренер…

Луфанов. А чего он не то?

Блошигин. Он говорит, что умнеть нам не надо.

Луфанов. А мы назло ему вздумаем и начнем! Точка невозврата ведь не пройдена?

Блошигин. Возвратиться нам… к чему нам возвращаться?

Луфанов. В школе мы учились.

Блошигин. Когда меня в ней поднимали из-за парты и спрашивали по геометрии или биологии, я ощущал, что меня будто бы ракетами обстреливают.

Луфанов. Учительские вопросы и меня сшибали…

Зозулин. (кричит из леса). Ох ты! Ну я и высмотрел! По моим следам чешите сейчас же ко мне!

Луфанов. Кто этому из Кинешмы там попался?

Блошигин. Кричал он воодушевленно.

Ткаченко. Как и двухлеток моей племянницы. Я кормил его с ложки яблочным пюре, а он его выплевывал. И все лицо вашего тренера было в нем, в пюре.

Блошигин. Уроки жизни. На качельках вы с ним не качались? Ткаченко. «Качаться на больших качелях». В США так окрестили повешенье. Мне Петр Палыч рассказал. А ему американский лыжник Бобби Тингл.

Блошигин. На «Усть-Куйгинскую лыжню» американец не ездок. На ней только мы с вами.

Луфанов. И мутная фигура из Кинешмы. Мы к нему в лес поедем?

Ткаченко. Бобби Тингл бы даже не задумался. Но он умер от зноя где-то в Техасе.

Блошигин. Машина в пустыне сломалась?

Ткаченко. Американская федерация прислала извещение, что Тингл готовился к Кубку Мира на лыжероллерах и, проезжая по владениям неуравновешенного фермера, был им за нарушение частных границ отхерачен и брошен подыхать на солнцепеке. В тенек он бы отполз, но до какой-нибудь растительности ползти километра четыре, а у него сломаны ребра и раскурочен голеностоп, на который ему фермер джипом наехал. Осознанно не убивая, а ногу увеча. На сорокапятиградусной жаре тренированное сердце Бобби Тингла встало на третьи сутки. Петр Палыч мне говорил, что «сам он, как и Бобби спортсмен международного уровня, но его сердце столько бы не продержалось». А у меня бы пена выступила еще в забеге… на лыжероллерах по пустыне. Вас бы в нее на лыжероллерах! Я бы с секундомером и кондиционером ехал бы рядом и из тачки покрикивал, что график вами не выдерживается и пока вы не выйдете на необходимую скорость и не пройдете на ней восемнадцать отрезков по девятьсот метров, в прохладный салон я вас не впущу! По песочку вы, разумеется, возьметесь шаркать побыстрее, но предел подступается, сердечные сосуды лопаются, приятно на здешнем морозце такое представить?

Луфанов. Я продрог.

Блошигин. Вы и меня вашей страшилкой не согрели.

Ткаченко. У вас трудности?

Блошигин. Преодолимые. Чтобы отогреться, нам нужно подвигаться — и не бестолково, а к финишу. Не думаю, что я высказался неуместно.

Луфанов. Ты сказал, о чем следует! Продолжать тут стоять — над собой издеваться! У нас к этому единый подход!

Зозулин. (из леса). Ну я и вижу! Словно бы пелена с глаз упала! Чего вы еще там, почему не со мной? Мчитесь ко мне! Обещаю, кровь у вас забурлит!

Блошигин. Он знает, что мы не уехали. По идее, мы должны быть отсюда уже далеко, но он в уверенности, что мы здесь.

Луфанов. Мы здесь и есть. И кто нас на что надоумит? Вы, тренер? Остаться ли нам здесь, поехать ли к финишу, к нему ли в лес пойти, за что вы подадите ваш голос?

Ткаченко. Вы поступайте, как вам хочется, а я к нему. Мне не кажется, что он кричит без причины — наверняка ему выпало увидеть что-нибудь нерядовое. Я тоже желаю этим обогатиться.

Луфанов. Ну и я могу посмотреть. Ты здесь постоишь?

Блошигин. В великом изумлении от того, что я скажу, я скажу, что я с вами.

Ткаченко, Луфанов и Блошигин углубляются по одному к ждущему их чему-то одному…

К стоящему в поле у воткнутого в снег красного флажка Петру Павловичу Калянину подкатывается Зозулин.

Зозулин. Встречайте, Петр Палыч, победителя.

Калянин. Я тебя поздравляю, но как же ты всех-то обошел… ни по каким раскладам так не выходило.

Зозулин. Прогнозы дело неблагодарное.

Калянин. Бывают поражения и тяжелые поражения. Виктор Петрович и его парни потерпели тяжелое… когда ты исхитрился от них оторваться? За сколько километров до финиша?

Зозулин. Километров за шесть до него мы еще были вместе. А затем я уже покатил без них.

Калянин. А они куда подевались? Не могли же они втроем едино обессилеть. Ты их победил, гроссмейстерский рубеж тебе покорился, но почему же такое произошло? Как они это допустили?

Зозулин. Я буду говорить вам правду.

Калянин. Ее я и требую. Твои глаза мне внушают, что нечаянной радости правда мне не подарит.

Зозулин. Попытка ее кому-нибудь пересказать в лучшем случае обернется для вас ничем. Над вами посмеются и оставят в покое. Но если вы вашей настойчивостью добьетесь того, что к вам отнесутся всерьез, вы окажетесь среди сумасшедших. В доме, где содержатся люди с неотступными маниями. Заботясь о вашем благе, я советую вам услышанное от меня огласке не предавать.

Калянин. А что я от тебя услышу?

Зозулин. То, что Виктор Петрович и его ученики убиты. И съедены.

Калянин. Тобою? Но ты же обыкновенный чувак из Кинешмы…

Зозулин. Я из Тобольска.

Калянин. А лыжным спортом… ты им…

Зозулин. Занимался. Из-за моей пригодности к прохождению «Усть-Куйгинской лыжни» мне эту деликатную миссию и поручили. Не будь она привязана к лыжам, желающих бы хватало, а в данных условиях меня выбрали безальтернативно. «Доживши кой-как до тридцатой весны, не скопил я себе богатой казны». Некрасов будто бы обо мне написал… у меня нет состояния, но у меня есть мой бог. Колдун Барлавур. Шестьсот тридцать лет назад он был схвачен крестьянами-христианами и увезен в лес на расправу. Жизнь они у Барлавура забрали, но лишь телесную — в виде духа он по-прежнему пребывает с нами… с его слугами, его рабами, его верными псами! Раз в семьдесят лет он оживает и телом. И очень хочет кушать.

Калянин. Бродит по лесу и жрет ему подвернувшееся?

Зозулин. От места, где его рвали и пыряли, ему не отойти. Его владение черной магией, но к тому месту он прикован, как на цепи. В живом состоянии он находится два дня, а после снова семьдесят лет небытия и переживаний об упущенном случае азартно подкрепиться не мертвечиной, а кем-то полнокровным, доставшимся ему с боем, но в глухом лесу кого ему хватать? Кем ему в нем без нашего содействия насытиться? И мы поэтому подключаемся. Его слуги ему и в прошлом помогали, и в будущем станут, а в нынешнее его возвращение поставка возложилась на нас. Мы думали, соображали: кого-то надо найти, как-то ему привезти — и однажды кто-то из нас где-то вычитал об «Усть-Куйгинской лыжне».

Калянин. Вы изучили ее маршрут и выяснили, что ее трасса проходит мимо места появления вашего колдуна?

Зозулин. Точно так.

Ткаченко. И ты на нее заявился и повел моих товарищей ему на съедение?

Зозулин. Они ехали в настроении не обреченном. Вы же обнадежили их призовым фондом. И как с ним у вас обстоит? Женатый на миллионерше прыгун с трамплина вам его сколотил?

Калянин. Да для кого это теперь существенно…

Зозулин. Для меня. Короче, призовой фонд у нас есть?

Калянин. Ну, есть.

Зозулин. Прекрасно, Петр Палыч. Добывая финансы, вы проявили себя во всем своем великолепии. Когда я смогу получить мне причитающееся?

Калянин. Тебе еще и деньги давай?!

Зозулин. А чему вы возмущаетесь? На «Усть-Куйгинской лыжне» кто победил? Не я что ли?

Калянин. Ты, но ты же… неслыханная дерзость! На тебе трое убитых, а ты говоришь о деньгах за какую-то победу?!

Зозулин. Не за какую-то, а за победу на вашей, столь боготворимой вами гонке, которую, что бы вы мне ни вменяли, я закончил первым. Первый приз у нас там на сколько тысяч евро потянет?

Калянин. Я запланировал, что на семнадцать.

Зозулин. Номер моего счета я вам скажу. Если деньги на него не придут, наезжать на вас я не приеду, но мне кажется, что, выплатив мне мои призовые, вы поступите по совести. Потому что это «Усть-Куйгинская лыжня»! Ее победитель заслуживает быть вознагражденным!

Калянин. На моей лыжне победить, конечно, не в лужу плюнуть…

Зозулин. А я на ней победил.

Калянин. За твою победу тебе от меня почет… деньги я тебе переведу.

Зозулин. Никто и не сомневался, что вы, Петр Палыч, справедливый. В следующем-то году вы как, меня здесь ждете? Новая «Усть-Куйгинская лыжня» состоится?

Калянин. Провести ее я попытаюсь… будет желание, тоже приезжай.

Зозулин. На меня, Петр Палыч, рассчитывайте железно. У меня и воспоминания о гонке хорошие, и вы мне страшно понравились, в эту минуту вам, Петр Палыч, взгрустнулось, но грусть, она пройдет, душа опять распоется, все отлично, Петр Палыч! Все просто божественно превосходно!

Зозулин, приобняв Калянина, похлопывает его по плечу. Петр Палыч машинально кивает.

Конец.

«Мартенсит»

Первое действие.

Усеянное неровностями предгорье преодолевается неуступчивым Геннадием Жуковым и отстающими от него лаосцами Тхакхоком и Паксалом.

Все трое в камуфляже и с вещмешками.

Жуков. Вы чего, умаялись?

Тхакхок. График движения, он изматывающий. Местность больно пересеченная.

Жуков. Дорогу по карте вы прокладывали сами.

Паксал. От черчения линии рука не устанет, какая бы она не изломанная. Проведена она правильно, а темп можно бы и снизить.

Жуков. По первому требованию я планы не меняю. Там, куда мы идем, мы должны быть в восемь ноль-ноль, и какие бы смертные муки на ваших лицах не проявлялись, я в авральном порядке что-то переигрывать и переносить время прибытия не буду — не успеем, значит, не успеем, но мы поторопимся! На зубах, без помпы, уперто! Вас что, в лагерях подготовки мало гоняли?

Паксал. Не как вас.

Тхакхок. У нас в Лаосе вашей русской закалки не дают — не вообще, а той, что у тебя. Ты-то наверняка учился в высшей школе госбезопасности или в чем-то подобном, ну а мы у вас в Москве проходили обучение в обыкновенном институте, где русский язык мы отшлифовали, но регулярно заниматься физическими упражнениями у нас не складывалось.

Паксал. Для улучшения языка мы вростали в вашу среду и вдыхали дым. Втягивали его.

Жуков. Что курили?

Тхакхок. И курили, и пили… настолько здоровье подпортили, что никакие препараты и тренировки к восстановлению не приведут. У художника Пиросмани есть картина «Кутеж трех князей». В годовщину смерти Хумная Бломанга мы о ней вспоминаем… мы же жили у вас так. Кутили… у нас с Паксалом корни, по вашему русскому изречению, от сохи, а у Бломанга происхождение не простонародное, вот он и надорвался.

Жуков. Допился?

Паксал. Печень. Правительство отправило в Москву троих и одного не досчиталось… дома Бломангом гордились. Хвалились перед соседями, что он получает образование за границей.

Тхакхок. Отец у него денежный. Его бы не обременило послать Бломанга на учебу в Америку или в Англию, но приехавший эмиссар тайного министерства сказал отцу, что Бломанга они решили задействовать в русской программе.

Паксал. Господа оттуда говорят веско. Умеют подобрать ключик.

Тхакхок. Они кладут пять из пяти. Не из пистолета в «десятку», а из автомата — тех, кто с ними не согласен. Пять несогласных — положим пять, двадцать — и двадцать расстреляем.

Жуков. Вы говорите о них, словно бы вы не из их рядов. В глубине души вы оппозиционеры?

Тхакхок. Задание мы тебе не сорвем. Ты же из Москвы! В ней нам бывало здорово…

Паксал. С девушками.

Тхакхок. С цыпочками…

Жуков. Разговоры о ваших похождениях с нашими девушками меня разозлят.

Тхакхок. Тогда, чтобы тебя не раздражать, я поведаю тебе о моей незадачливости. В Москве холодно, и я часто простужался, и случилось, что я чихнул. На девушку с длинными ногами. Чихнул я с влагой, со слюной, я всю ее забрызгал, но она не вспылила. Сказала, будьте здоровы. Ну вы и славная! — воскликнул я. — Познакомимся? С идиотами не знакомлюсь, сказала она. И я застыл…

Жуков. В экстремальной ситуации ты себя не проявил.

Тхакхок. Напади на нас сейчас вооруженные мужчины, я покажу, кто я есть. Очередь из автомата, а выжившему бросок через спину. Если автомат вытащить из мешка не успею, обойдемся борьбой. Мы — лаосцы, и нам по духу роднее тайских бокс, но я предпочитаю борьбу самбо. Я говорю это не потому, что ты русский.

Жуков. Самбо тебя обучили у нас?

Тхакхок. Мне преподавал его вьетнамец Бо Ши Сук. Сам облезлый, в мышлении хаос… сведений о Бо Ши Суке не обнаружишь даже в ханойском спецархиве.

Паксал. Бо Ши Сук растворился в природе. Не невидимым и не бестелесным — ему был зов. Уходи, сказали ему, подрывной работы с тебя довольно, я предлагаю тебе простор… зайди в джунгли и расслабься…

Жуков. Такими предложениями не разбрасываются. В наш век они являются чем-то незаурядным — чем-то с чем… чем-то с чем один врач не справится — нужно созывать консилиум. В разговорах с вами данный Бо Ши Сук напирал на аллегории?

Паксал. Применяемые для пыток мази он называл косметологическими кремами.

Жуков. Показательно. А что за мази?

Паксал. На основе страшно жгучих выжимок из скорпиона.

Жуков. Хмм… мы до этого не додумались.

Тхакхок. При допросе необходимо продвижение вперед, и пока оно имеется, подход к допрашиваемому уважительный, но когда оно приостанавливается, упирающийся человек оказывается в отчаянном положении.

Жуков. Тут важно не переборщить. Нерасчетливое воздействие на тело разрушает его с быстротой лесного пожара. А если подследственный упокоится, то и дознавателю головы не сносить.

Тхакхок. По международным соглашениям пытки запрещены.

Жуков. Да, но… ты расколи, а потом пусть помирает. Но не раньше. Иначе тебя покарает не международный суд, а твой собственный начальник. Гражданин владел информацией! Ты его замучил и ее из него не извлек — невразумительно ты поступил! Разум в тебе не возобладал!

Тхакхок. Взгляд у тебя задурманенный. Скажет тебя твой директор.

Жуков. Он у меня питон. Из семейства удавов.

Паксал. Тебя он за промашку не удушит?

Жуков. Я на его доске…

Тхакхок. Почета?

Жуков. Шахматы, ребятки. Пешки он жертвует без вопросов, но не фигуры. Гантели… он ими разминается. Гантель от немецкого hantel — два чугунных шара, соединенных короткой рукояткой. Левый в Сянтане, а правый в Сянфане.

Тхакхок. Это китайские города.

Жуков. Мы трудились и в них, и плоды наши трудов уже поспели.

Паксал. Вы посодействовали устранению кого-то от власти? Жуков.

В Сянтане наш КПД низковат. В Сянфане мы кого полагается вразумили… с беззаветной отвагой! Валясь без сил! Деталями и наработками я с вами не поделюсь.

Паксал. Ваше сообщение принято, но не понято.

Жуков. Подайте официальную жалобу. Строчите, набивайте себе цену, я готов к критике. Если ваше руководство вступит в контакт с моим и наговорит ему обо мне столько всего уничижительного, что оно возьмется меня распекать, я под обстоятельства не прогнусь. Соединю два провода и сниму их возбуждение нашим общим подрывом.

Тхакхок. Взорвешь своих боссов?

Жуков. Вместе с собой. Под звуки заигравшего в коридоре дудука… Он-то мне сигнал к суициду и подаст.

Паксал. А кто будет на нем дудеть? И что еще за провода? Совершать взрыв сподручнее кнопкой. Монастырский комплекс в… некотором населенном пункте был изничтожен нажатием на нее.

Тхакхок. Не мною. Жать на подобные кнопки мне приходилось, но тот взрыв в…

Жуков. В Шри-Ланке?

Тхакхок. Ты… разве осведомлен?

Жуков. Я из очень информированной конторы. Чтобы вас повеселить, я скажу, что в ней я числюсь офицером подразделения, отвечающего за связь.

Паксал. С Лаосом, с Вьетнамом, с Кампучией… за эту связь?

Жуков. За связь связывающую.

Паксал. А связывает что, не всякая связь?

Жуков. Наверное, и здесь, как везде, без исключений не обходится. Смотрю, у вас наметились перегрузки и поэтому от размытой глобальности перехожу к конкретике — на мне в нашей системе, ну разумеется фиктивно, телефонная связь, радио, спутниковая: не с Лаосом и Кампучией, а поближе. С Архангельском и Торжком. С Царицынским рынком и Третьяковской галереей. С соседним кабинетом и зазывающим при выходе на улицу грузинским рестораном, где подают замечательное лобио…

Тхакхок. Это фасоль?

Паксал. Да что фасоль! Меня сбивает не она, а то, что вы и внутри вашей конторы темните. Не только посторонних пытаетесь провести, но и между собой все в конспирации. Передовые вы… нам до вас расти и расти. У нас-то что — мы с Тхакхоком по документам водопроводчики, однако в наших закрытых файлах о нас написана правда, а у тебя и там не она… и кому дозволено знать о тебе истину?

Жуков. Никому.

Паксал. Но ты же в Лаосе не сам по себе!

Жуков. Возможно, и сам. Вас что-то смущает?

Тхакхок. Не дергай его, Паксал. Он перед нами карты не раскроет. И нам бы ему тоже лишнее не выбалтывать… зачем ты заговорил о монастырском комплексе?

Паксал. Он слышал о нем и до моих слов.

Тхакхок. Он наслышал поверхностно! Для кого мы закладывали взрывчатку ему не прознать!

Жуков. Все-таки вы?

Тхакхок. Мы — это не обязательно мы с Паксалом… наша группа.

Жуков. Весьма хард-роковая.

Тхакхок. Металлистов мы не признаем. Спокойная, мелодичная поп-музыка вливается в нас через наушники и в боевой обстановке, и она отдыхе, она нечто вполне помогающее. Она делает нас полными надежд.

Паксал. И мы не оставляем камня на камне от монастырского комплекса.

Тхакхок. Ты чего о нем заладил? Хочешь похвастаться, какой ты взрывник? Но тебя там не было! С умоляющей гримасой там не на тебя!

Паксал. Безусловно.

Жуков. Гуритай Блаточ глядел из окна?

Тхакхок. Не Блаточ… никакой не он, ты что, ты и не думай, ты…

Жуков. Блаточ финансировал заговор против вашего правительства, и вы его достали. Это известно почти любому из бойцов невидимого фронта, ну а так же ограниченному числу обывателей. В холле вашей лаосской гостиницы об этом говорили без умолку. Тхакхок. Кто?

Жуков. Назови я вам приметы, вы их запомните и по прибытию с задания начнете всех хватать — не кого-нибудь, а всех. Ведь я говоривших в гостинице опишу не подробно. Рост — средний, одежда — повседневная, черты лица — азиатские. Вот я вам все и рассказал… мастерски вы меня раскололи. Когда вы так смотрите, от вас ничего не скроешь.

Паксал. А на каком языке они общались? Ну те, в гостинице.

Жуков. На вашем.

Паксал. Ты понимаешь наш язык?

Жуков. Я-то слабо, но вы феноменальны — вы столь преуспели в русском, что ваши кивки на жизнь в Москве и учебу в институте мне видятся чем-то половинным или того меньше. До такого владения чужим языком обыкновенной болтовней с сокурсниками не поднимешься. Что за технологии за этим стоят? Зомбирование?

Тхакхок. Оно.

Жуков. А как оно проводилось?

Тхакхок. Нас подключали к аппаратуре. Одиннадцать сеансов по пять часов.

Паксал. Нечеловеческое вбивание. Мне казалось, что я это не перенесу.

Тхакхок. Я потом сутками беспорядочно ходил по комнате и смотрел сверху на свои стертые ноги. Ни о чем не размышляя.

Паксал. Ты стер подошвы.

Тхакхок. Я смотрел…

Паксал. Подошвы, если не задирать, не увидишь. Тхакхок. Размышляя, я бы это уяснил, но я не размышлял.

Жуков. (гипнотическим тоном) Монастырский комплекс в Шри-Ланке.

Тхакхок. Мы разрушили памятник.

Жуков. Он был задействован и для молитвы.

Тхакхок. Тем весомее наш грех.

Жуков. Когда вы приготовились привести в действие взрывное устройство, Гуритай Блаточ взглянул на вас из окна?

Тхакхок. Мы рассмотрели его через бинокль.

Жуков. И он что, почувствовал, что его сейчас ждет?

Тхакхок. Судя по его глазам, да.

Жуков. Отлично. Лаконично. Ваши головы забиты сношающимися и размножающимися скорпионами, но печальные мысли вы оставьте. Кто-то попадает под дождь, а кто-то под трамвай, а у нас здесь сушь, да и рельсов я не вижу. Я бы всмотрелся попристальнее, но это отнимет у меня слишком много сил, и я себя нуллифицирую. Данное русское слово в вас не ввели?

Тхакхок. Нулли… чего?

Жуков. Нуллифицировать. То бишь лишать силы. Начиняя вас такими словами, ваши программисты переступили бы грань разумного риска. У вас в мозгах случился бы перекос и вас, из-за необратимых повреждений ставших овощами, швырнули бы в кузов грузовика и увезли на полигон, где вы бы послужили рабочим пособием для никогда еще не давившего людей танкиста, которому, чтобы быть в нем уверенным, большой танковый генерал прикажет вкатать вас в асфальт. Разве нет?

Паксал. У нас строгость нравов.

Тхакхок. Нас муштруют, а когда мы сдаем, нас… чик-чик.

Жуков. Чак-чак.

Тхакхок. По-моему, я сказал без ошибки… чак-чак? Жуков. Это татарская сладость. Меня подкормили ею в Набережный Челнах, куда я ездил улаживать сексуальный скандал, возникший по недомыслию вашего кампучийского коллеги.

Паксал. Он соблазнил тамошнюю женщину?

Жуков. После танцев отлюбил ее в подъезде, а как только ее родня, вскоре сумевшая его вычислить, заговорила с ним о женитьбе, он привезенную к нему барышню не признал, ссылаясь на плохую зрительную память.

Тхакхок. Для профессионала это не отговорка.

Жуков. Они не знали, что он агент.

Тхакхок. А-ааа…

Жуков. Набив ему физиономию, они закрыли его в квартире и сказали, что, или ты женишься, или умираешь голодной смертью.

Тхакхок. Водопровод они не перекрыли?

Жуков. Ну, они не изверги.

Паксал. Может, они ему и едой полный холодильник завалили?

Жуков. Ты думаешь, ты пошутил? Голодная смерть и полный холодильник, какие забавные нестыковочки… но как холодильник ни наполни, он все равно опустеет, а отпускать они его не собирались. Пять-шесть дней кушай с свое удовольствие, а потом, как ни крути, придется поголодать.

Тхакхок. А жениться ему ну никак не моглось?

Жуков. Его принципы вступать в брак без любви не дозволяли.

Паксал. А если пообещать и уклониться? Его бы повели… куда там ведут? В мечеть? Его бы повели, а он дал бы деру, и ищи его, свищи.

Жуков. Предусмотрено, братец, предусмотрено… при получении его согласия обряд бракосочетания был бы проведен прямо в квартире.

Тхакхок. Какой-то тупик… и как же он высвободился?

Жуков. Стучал в пол.

Тхакхок. Разозленный сосед снизу поднялся выяснить, кто это тут безобразничает, и его заточение кончилось? Здраво он поступил! Подготовленный человек, заметно!

Жуков. Поскольку за дверью постоянно находился неприятель, громко он не стучал.

Паксал. И сосед снизу его стуки не расслышал?

Жуков. Под ним жил моряк. Он откуда-то знал азбуку Морзе, а ему сверху выстукивали именно ею — приняв паническое сообщение, моряк отправился по указанному ему тем же способом адресу, и колеса системы закрутились. Из Набережных Челнов позвонили в Москву, из Москвы тут же вылетел я; когда я вышел из лифта, кто-то из родственников девушки встал у меня на пути, но я провел с ним содержательную беседу, и узник был выпущен. На вопрос, полетит ли он со мной или поищет в Набережных Челнах новую подружку, он взмолился его не оставлять, потом причитал и скулил, что он попал в руки опасной шайки, они, заявлял он, работают на Лаос.

Тхакхок. На нас?!

Жуков. Извращая факты, он пытался себя обелить и внушить мне, что он исстрадался из-за выполняемой им миссии, а не из-за чего-то иного… распирающего его брюки.

Паксал. У него стояло и на тебя?

Жуков. Его лживость я стерпел, но это… я взбеленился и врезал ему в живот.

Тхакхок. Мог бы и пониже.

Жуков. Да я бы и в живот не лупил… обошелся бы словами, не потеряй я дар речи. А так получилось, что… Семен Соломонович Самодур и Самуил Абрамович Самосуд.

Тхакхок. А они…

Жуков. Настоящие люди искусства. Кукольник и дирижер. Что, добавил я нерва?

Паксал. Твоя пустыня изобильна.

Жуков. В ней я пеку пирожки с творогом. Напеку и хожу, торгую. Ковыляю, загораю… и вот я Санкт-Петербурге. В Восточно-Европейском Институте Психоанализа. Куда уже выехала группа быстрого реагирования. Без всякой на то необходимости. Я же не бушевал.

Паксал. Молча сидел в приемной?

Жуков. В приемной… где пыли по пояс. И в пыли мои колени щупают слоники… долгоносики… жуки с хоботками. Выслушавшая меня женщина-профессор повернулась ко мне спиной. Намекнула, что хочет сзади. Хуже проститутки… в Абердине проститутка ко мне подходила. Я сказал ей, что сегодня я не настроении, и поэтому ты называй реальную цену. Пятьдесят фунтов? За тебя? Пока откладывается…

Тхакхок. Ты бы и в храме на свечку пожалел?

Жуков. Не смешивай. Как мне говорил один чех: «не путай Прокопа Великого с Прокопом Малым».

Паксал. Хмм…

Жуков. Его зовут Вацлавом. В пражском соборе Святого Витта этого чеха Вацлава пуля едва зацепила.

Тхакхок. Повезло. Жуков. Но стреляли вообще не в него! Какое же везение… с Вацлавом случилась истерика — повалившись, он завопил, что кто-то тупо палит и сокращает поголовье верующих, а мне, атеисту, ранение. Мне, который здесь не с эгоистичными целями, как все вокруг, просящие у Бога для себя. Поэтому Он и допустил, чтобы вас убили. А мне он отвел лишь легкую рану… присланную мне открытку с рычащим на ней львом я, куда мне сказано, положу и своим ходом отправлюсь в больницу.

Паксал. Открытка из Москвы?

Жуков. Рычащий лев — это подтверждение. Знак того, что операция состоится. Если бы пришедший за открыткой человек увидел на ней льва улыбающегося, он бы понял, что наверху утвержден перенос. И вы бы поняли. Зная, какой лев чему соответствует.

Тхакхок. Было бы что понимать… стрельба в соборе к вашей операции не относилась?

Жуков. Ты что, сдурел? Там орудовали недисциплинированные психи… не без бунтарских наклонностей — атака же не на что-то, а на государственную религию… но в большей степени они психи. Невменяемые преступники. То-то их потянуло в собор Святого Витта… у служащих в нем священников отнюдь не безопасные условия труда. Для последующего отпора тем буйнопомешанным, что оснащены исключительно собственным безумием, им следует где-нибудь за алтарем между собой боксировать и поднимать железо, но с вооруженными-то что поделаешь… не сидеть же безвылазно на больничном.

Тхакхок. Потребовали бы раздать им автоматы. У старшего над ними кардинала.

Жуков. И вести службу с автоматами? И исповедь с автоматом принимать?

Тхакхок. В закуточке, где исповедуются, священник наиболее уязвим. А перейди он в отсек для исповедующегося и наведи на него дуло, я думаю, исповедь бы пошла повеселее… и почестнее.

Жуков. Вечность перед собой исповедующийся бы узрел. Заглянув в дуло, ее вперед всего высмотришь… вот сейчас я и умру, помыслишь. А жил я… не возвышенно. Начисто забыв, как минимум, девять заповедей. Ну, я и грязь…

Паксал. Дуло подействовало.

Жуков. Отрезвляющим образом… ходящему со мной на охоту православному иерарху я перескажу мои нынешние ощущения и посоветую ему взять их на заметку. Ружье, что забавно, у него уже есть.

Паксал. Он церковник-охотник?

Жуков. Дичь он кладет прицельно. Мне интереснее просто пошататься по лесу, а он спустя рукава по нему не бродит, и к концу дня сума у него битком. Восхищаясь его сноровкой, добрых слов я для него не жалею.

Тхакхок. Ты говоришь с поддевкой. Ему говоришь или нам?

Жуков. Глядя на неумеренность отца Климентия, я испытываю чувства, далекие от восторга. У меня от этого мороз по коже, однако я ему расчетливо улыбаюсь, ведь если наш миропорядок таков, то что же… с нами на охоту на выбирался и господин Люкс Розмарин. Схоронившийся после парижского предательства у вас в Лаосе и едва ли догадывающийся, что от нас до него осталось всего километра полтора.

Тхакхок. Его истинная фамилия Рябинин?

Жуков. Салугмяе. Отец у него народный художник Эстонии и наш бывший агент в скандинавском регионе, где он часто выставлялся и играл нам на руку своей прочной репутации эстонского патриота, ненавидящего все русское. Прекрасные мы с ним операции проворачивали… общевропейского значения! А зачатый им в Пскове сын лежал в пеленках, гремел погремушками и, повзрослев, принес присягу, которую он затем вероломно нарушил. Не из-за идеологических разногласий, что можно было бы не извинить, но…

Тхакхок. Убить.

Жуков. Убить! Но без презрения!

Тхакхок. Ну это ему, знаете ли… не определяюще. Жуков. Он баран! Продав нас французам, он решил, что будет жить в Париже! Прогуливаться по набережной Сены с заходами в Лувр и кондитерскую «Дядюшки Луи»… баран! В Париже мы сплоховали, и он от нас ускользнул — на корабле в Египет, на самолете в Парагвай, за Южной Америкой последовала Канада, Новая Зеландия и Лаос, где он представился вашей спецслужбе ценнейшим кадром и получил. Вы идете вместе со мной его уничтожать.

Паксал. Мы знали, что вы его разыскиваете.

Жуков. Поэтому вы даже не задумывались? Вы сообщили о нем с задержкой.

Тхакхок. Мы взвешивали. Из бесед с ним мы уяснили, что он нам не нужен и в ту же минуту оповестили вас.

Жуков. Так поступать… ваше право. А почему вы его не повязали?

Паксал. Чтобы вы прилетели и убили его прямо в наших стенах?

Жуков. Ну, выпустили бы его погулять, и я бы его… отпустили и отпустили! Жизнь ему это особенно не продлит.

Паксал. Его нора охраняется.

Жуков. Нанятые им громилы от расплаты его не уберегут. Перед пулей в висок мне надо не забыть расспросить его о Куприянове. С ним ли он… впервые ли слышит… в Москве на Чистых Прудах ко мне подошел мужчина. Не встречая преград, он напустил тумана. О взаимовыручке, запахе страха, выселении и взыскании алиментов… Куприянов. Товарищам придется попотеть.

Второе действие.

По березовой роще с фотокамерой в руках бродит тусклый Куприянов.

Изгибаясь и поднося камеру к лицу, он примеривается, но снимков не делает.

К Куприянову подходит занятая собой пара, состоящая из накаченной Синяевой и имеющего на голове безразмерную копну кудрявых волос Щербинина.

Щербинин. От желания к любимой женщине я избавился.

Синяева. Голову на отсечение даешь?

Щербинин. Ее даю. Она лишняя.

Синяева. И ей до всего есть дело. До коррупции, до эволюции, до засады на парламентера.

Щербинин. Философ Трубецкой сказал, что началом и концом эволюции является Бог. Вы, товарищ, это заключение разделяете?

Куприянов. Когда я слышу по громкоговорителю иностранную речь, мне кажется, что по нему говорят о начале войны.

Щербинин. Но я говорю с вами по-русски.

Куприянов. Если вам надо с кем-то поговорить, говорите с вашей дамочкой. Не предоставляйте ей отдыха хотя бы в разговорах.

Синяева. Твои слова об избавлении от желания он понял касательно меня. Будто бы это я твоя любимая, которую ты больше не хочешь.

Щербинин. С чего бы, интересно…. у вас, товарищ Куприянов, какая стратегия? Отличная от моей?

Куприянов. Вы знаете, что я Куприянов?

Щербинин. Сергей Куприянов, живущий в квартире Геннадия Жукова, уехавшего служить наемником в Экваториальную Гвинею и оставившего вам ключи. Фотоаппарат-то ваш?

Куприянов. Я позаимствовал его у Жукова. Пользоваться им он мне не запрещал.

Синяева. А что вы здесь фотографируете?

Куприянов. Деревья.

Синяева. Именно на шестьдесят пятом километре шоссе?

Куприянов. Здесь очень красивая роща. Я собираюсь сделать фотообои и оклеить ту комнату, где обои вообще содраны.

Щербинин. Думаете, случайно?

Куприянов. Я об этом… не размышлял.

Щербинин. С фотоаппаратом будьте повнимательней. От может оказаться шпионской фотокамерой, а она и стреляет и смертоносные газы выпрыскивает — вы еще не заразились? Улыбка у вас несколько восковая.

Куприянов. Я улыбаюсь от удивления.

Синяева. Наши усилия не пропали даром. Чтобы снизить в товарище Куприянове, концентрацию шока, поговорим об этой роще. В ней имеется какая-нибудь живность или преступность?

Куприянов. Зверей я не видел. А шатаются ли тут бандиты… тем, что они тут не водятся, я себя не обольщаю.

Щербинин. С вашим оружием уничтожения вам не страшен никакой бандит.

Куприянов. Вы о фотокамере?

Щербинин. А Жуков ничем иным вас не экипировал?

Куприянов. Уезжая, он раскидал на полу орехи.

Щербинин. И что за сорта?

Куприянов. Арахис, миндаль… плюс такие синеватые и скользкие. Названия не знаю.

Синяева. Синеватые…

Щербинин. Выскальзывающие из пальцев, как маленькие кусочки мыла. Вы их не сожрали?!

Куприянов. Все орехи я собрал в жестяную коробку и убрал ее в ящик стола.

Синяева. Коробку вам вручил Жуков?

Куприянов. Я ее купил. В ней было немецкое печенье… съел я его не Жуковым!

Щербинин. С девушкой?

Синяева. Жуков позволил вам водить в квартиру девушек? А сам развлекался в ней всего с одной… да и то с мертвой.

Куприянов. Не при мне.

Щербинин. Вы сказанное ею анализируйте, но дословно за правду не принимайте. И у нас пышным цветом разцветет взаимовыгодный альянс. Волки сыты, овцы целы… лишь пастух куда-то пропал.

Куприянов. Яснее мне не становится.

Щербинин. Всеми доступными мне способами я создавать для вас ясность не предрасположен. Конвертировать недоумение в понимание вам полагается за счет собственного сознания. Оно у вас насколько общественное?

Куприянов. В раздумиях о благе народа я не искушен. Во всю мощь я о нем не задумываюсь.

Синяева. Желаете наконец-то попытаться? Мы вам поможем — вы только попросите. Люди нам не безразличны, и вам самим вашим местом в их жизнях следует тянуться к тому же. Вы же работаете в поликлинике.

Куприянов. Я не доктор. Щербинин. Вы медицинский статистик… фактически не сталкивающийся с человеческой болью.

Куприянов. Зато я и поборов с пациентов не взимаю. О моей профессии вы узнали от Жукова?

Щербинин. От проводящего спектральное исследование звезд Матвея Гавриловича Бубрина, чья плавучая лаборатория дала течь при входе в Обскую губу Карского моря. Научная экспедиция пошла не по его сценарию. Матвей Гаврилович рисковал потерять оборудование, но сохранял хорошие шансы быть спасенным находящимися на подлете и судорожно взмахивающими скрипящими крыльями. Его лаборатория не затонула. Трещину заделал ассистент.

Синяева. Бапультинов.

Щербинин. За час до этого Матвей Гаврилович распекал Бапультинова за то, что тот ему наврал. Сказав, что он узбек. А он киргиз.

Куприянов. А приближающиеся к лаборатории чудовища… они улетели?

Щербинин. Спеша прийти на выручку, они засветились, и сейчас их поиски продолжаются. Когда выследят, уничтожат. Вы по ним не зарыдаете?

Куприянов. Я не рохля.

Синяева. Железный кардинал Ришелье зачастую плакал по пятнадцать раз в день. Если столь видная личность достойна вашего на нее равнения, приступайте. Вам есть, что доказывать!

Куприянов. Чего-то добиться, кого-то одолеть — это конечно… но не лить же слезы. Я такую цель перед собой не ставлю. Я обычный парень.

Щербинин. К которому подступает близорукость. Зрение у вас ухудшается, однако очки вы не носите. Не заботитесь о себе.

Куприянов. Кто не видит надобности в очках, тот видит достаточно.

Щербинин. Идти и свалиться в овраг было бы для вас горестно. Мне просто удивительно, как вы здесь в роще до сих пор не споткнулись.

Синяева. У него фотоаппарат.

Щербинин. Упав, он бы и его повредил.

Синяева. Не понимаю, что же он там снимает, когда перед ним все размыто.

Щербинин. Он точно разведчик. Болтает нам о каких-то фотообоях, а сам тут на задании. По неким, вроде бы неприметным признакам, я заключаю, что стажировку он проходил у шпиона Егорова.

Синяева. Пожалуй.

Щербинин. Ты слышал? Женщина она знающая…

Куприянов. Вам захотелось ко мне привязаться из-за того, что где-то в окрестностях секретный объект? Синяева. Военный или промышленный?

Куприянов. Я… я и не разбираюсь.

Щербинин. Ну а я, говоря словами поэта Баратынского «не предан промышленным заботам». И моя душа, цитируя его же, «не окажется с душой твоей в сношенье». Ты работаешь на чью-то разведку? Пожалуйста! Я от этих дел отошел и потенциальной угрозы для тебя не представляю. Топор мне не понадобится.

Синяева. Ты думаешь прикончить его ножом?

Щербинин. Он не причем. Топором рубят деревья, а я их рубить не намереваюсь — при наличии выгодного предложения на вырубку леса моя позиция останется неизменной. Я завел себе привычку принципами из-за денег не разбрасываться. А ты, Куприянов, предоставь тебе в конверте или на счет, о принципах и не вспомнишь. В текущем моменте ты ориентируешься… по твоей штанине ползет ядовитая гусеница.

Куприянов. Я ее прихлопну.

Щербинин. Рукой нельзя — прикоснешься, и батюшка тебя отпоет. С подлинно актерским мастерством! На том отрезке твоего пути, когда ты еще не получил от жизни того, чего хотел. Двести тысяч долларов твою алчность бы удовлетворили?

Куприянов. А кто мне столько даст?

Щербинин. В футбольном клубе за сезон заколачивают побольше, но в футболе конкуренция страшная, и поэтому для тебя вернее всего регби. Подбери команду, сходи в нее, покажись, и вот контракт у тебя уже в кармане. Загляни в него и поразись…

Куприянов. Мне по нему полагается так много?

Щербинин. Не слишком. Цифра с двумя нулями.

Синяева. Максимум девятьсот.

Куприянов. Долларов?

Щербинин. В контракте фигурирует фактически не известная здесь валюта, используемая в расчетах между племенами Экваториальной Гвинее. Где нынче обитается наш общий знакомый Жуков.

Синяева. От неожиданностей Жуков не застрахован.

Щербинин. В бой он не рвался, однако ему нужно выплачивать квартплату. Может, ее вносишь ты?

Куприянов. Приходящие мне квитанции я оплачиваю.

Щербинин. Конечно! Портить отношения с государством из-за копеек ты не станешь… такую промашку не допустишь. В указанных тебе хозяевами пределах ты законопослушен до чрезвычайности!

Куприянов. Младенец кричал.

Синяева. Чей младенец?

Куприянов. В квартире через стену. Устроил он нам концерт… с мощной акустикой, с перекрикивающими его вопли родителями — уговаривая его замолчать, они орали, как чокнутые.

Щербинин. Возможно, они говорили тихо-тихо. Куприянов. Они?

Щербинин. Тихие звуки иногда бывают слышнее громких. Мы тут беседуем в полный голос, а к нам кто-то подбирается, едва шурша… вы не улавливаете?

Куприянов. Гусеница по мне не ползет.

Щербинин. Тебя готова ликвидировать не только она. И нас заодно… перехлестывания в моем высказывании я не вижу.

Синеева. Его нет.

Щербинин. В твои прекрасные испуганные глаза я бы смотрел бесконечно. В этом я идентичен с Гербертом и Джаредом Майлсами. Синяева. Майлсы в Осинниках.

Куприянов. Здесь я осин не наблюдаю.

Синяева. Осинники — город в Кемеровской области. Достойный набор материальных благ там имеет не каждый второй.

Щербинин. И не каждый четвертый.

Синяева. Герберт Майлс, поскольку он по легенде механик, не вылезает из гаража, а Джаред шифруется под угольного трудягу. В кухонном мордобое с женой или кем-то подобным он всегда фаворит.

Щербинин. Женился Джаред по любви.

Синяева. Невесту он подобрал из местных. Его положение продолжает ухудшаться.

Щербинин. Ему приходится тяжко, но свои профессиональные разведывательные обязанности он выполняет. У их с Гербертом начальства нарекания как раз к Герберту.

Куприянов. А что с ним?

Щербинин. В гараже он приобрел склонность к занюхиванию бензина, что для мозга, с какой стороны ни подходи, разрушительно. Герберт тупеет, на связь со старшим, отвечающим за всю область, резидентом выходит не регулярно, всем необходимым Герберт Майлс снабжается, но внезапно он почему-то заговорил о самообеспечении, сказал, что начнет с меда… притащил в гараж улей и пересадил в него купленный у завербованного им пасечника пчелиный рой. А где этим пчелам собирать в гараже пыльцу? Как создается мед ты знаешь? Куприянов. Вас я не проконсультирую. Вы же меня за это не застрелите?

Щербинин. Специалистов наподобие тебя можно убить, только когда они без сознания. Пока ты в нем, ты неуязвим.

Куприянов. Допустим, что атаки тех, кто в моей видимости я отобью. Ну а что мне делать со снайпером, целящимся в меня оттуда, куда мой взгляд не достанет?

Синяева. Ощущать волнение тебе незачем. Куприянов. (озираясь) Совсем незачем?

Синяева. Едва он спустит курок, как у тебя на подсознательном уровне сработает оповещающий об опасности механизм, и ты пригнешься, либо повернешь корпус, не мне тебе объяснять.

Куприянов. С вами любопытно общаться. Если нам суждено пообщаться лишь однажды, я буду об этом жалеть.

Щербинин. О том, что мы общались?

Синяева. О том, что мы общались мало. Я восприняла так.

Щербинин. Получается, у нас с тобой расхождение. Чтобы его аннулировать, я бы обратился к самому Куприянову, но я догадываюсь, что он нам ответит. Менталитет у него не либеральный.

Синяева. Это отрицательный фактор.

Щербинин. Жесткость в нашей деятельности нужна. Естественно, без злодейской придури. Без выпученных глаз, бывших у Сатурна, пожиравшего собственных детей. Картина Гойи. Куприянов. Вы мне ее не воспроизведете? Щербинин. Я — Сатурн, а она мой ребенок? Мне данную женщину что, кончать?

Синяева. Варварская затея.

Щербинин. Я соглашусь. Представление с мнимым лишением жизни мы бы перед тобой разыграли, но тебе, Куприянов, хочется настоящих трупов, что, на твое несчастье, мы тебе не подарим. Я останусь непреклонным! Сумеешь ее порешить, я… с тобой пообедаю.

Синяева. Мною?

Щербинин. Живьем же нам тебя не съесть. После наших с ним укусов ты завопишь, и лично я отпряну… приведенным в смятение. «Он чувствует, как страх уже касается опасливых коленей». Поль Валери. «О смертная сестра, я — не быль, до свиданья!». Что еще я из него помню… «блаженны слитые тела течений плавных, а я один, один!». Сюда по месту добавится это — «и все же он познал нежнейшее из гнезд». Ну, и довершим цитирование этим — «из наболевших рук не выпускаю весел…». И с какой же предпосылкой он гребет? Сбытом чего занимается? Доставляет морским путем героин?

Куприянов. На весельной лодке?

Щербинин. Сонгвай Барвай бы повез.

Синяева. Он бы, спасаясь от полиции, в водоем бы не выпрыгнул. Ты о Согнвае, что герой гражданской войны в Буркина-Фасо? Щербинин. Он подключился в нее в преклонных годах и показал себя в самом лучшем свете. Секрет своей непобедимости в тех не крупномасштабных, но жутчайших рубках он унес с собой. Прощание с ним прошло при аншлаге.

Куприянов. На стадионе?

Щербинин. В зале для боулинга, где к нему и применили крайние меры. Без воздействия извне не обошлось.

Синяева. Самоубийством это не было.

Щербинин. Запустивший в него гранату намеренно щурил глаза. Не прицеливаясь, а выдавая себя за корейца или японца. Кожа не черная, поэтому не африканец… но для японца-то она слишком белая. Мы подозреваем Норвегию.

Синяева. Их уже раскрытого ликвидатора Олафссона, проживавшего до вылета на задание в китайском Чамдо. На реке Меконг.

Щербинин. С Сикан-Тибетского шоссе ее видно.

Куприянов. Да ну вас.

Щербинин. А чего ты отмахиваешься? Подойди к тебе Гуннар Олафссон, сверяющий твою физиономию с имеющейся у него фотографией, ты бы… бормоча, что ты — это не ты, ты стал бы заикаться и перестал бы жить. Именно! Гуннар Олафссон карал за малейшую неосмотрительность! С нескрываемой враждебностью к всем, кто ему попадается.

Синяева. Он спецработник нового типа. Норвежской тайной службе он осточертел, и они сами его сдали.

Щербинин. Объявили еретиком.

Синяева. Заявили о несогласии с его методами с трибуны ООН.

Щербинин. А ты к нему благоволила.

Синяева. Не самый отрадный эпизод моей биографии. Когда в давнишние времена мы пересеклись с Олафссоном в Москве, он вдохновил меня на возбуждение… уговорил предаться с ним страсти в мытыщинском санатории, по его данным не оборудованном прослушкой. Я поехала… домашних я оповестила, сказала я Олафссону. О чем оповестила? — спросил он. — О том, что дня на два меня хватит? Тебя, Гуннар, на один раз бы хватило, насмешливо промолвила я. Один я гарантирую! — крикнул он. — Слово чести!

Куприянов. Он его не нарушил?

Синяева. Нет. После нашего… того… я сказала ему, что даже жалко, что сейчас я засну.

Куприянов. Ну, и не спала бы.

Синяева. Хорошо бы, но меня потянуло непреодолимо. Что нетипично. Потому что, если я захотела, то захотела! Если меня раззадорили, я настроена делать это и делать! Из этого рабства мне себя не выкупить.

Куприянов. Существует лечебное питание.

Синяева. Хлеб? Черствый хлеб, картофель без масла, стебелек лука… и никакого сексуального желания. Щербинин. Твоему ничто не помеха.

Синяева. Вероятно…

Куприянов. Попытайся сесть на детские смеси. От активной половой деятельности они могут тебя отстранить.

Синяева. Я и без них в нее вовлекаюсь… но желание-то никуда не девается.

Щербинин. Православный государственник возжелал подарить кришнаиту таскаемую им с собой иконку. Брать ее кришнаит отказался. Пришлось всучить насильно. Под рукоплескания простых горожан.

Куприянов. Тут у нас прозелитизм. Стремление обратить других в свою веру.

Синяева. Прозе… проза… прозак — это успокоительное. Тому щедрому гражданину, ему бы не религиозные символы распространять, а успокоительное глотать! К кришнаиту прислал… от него по роже не получишь, да и града ругательств не услышишь — законный повод обругать и подраться у него появился, но он кроткий. Он избит! И вид перед его глазами рассыпается. Люди, дома, все в изломанной смутности, воздух, кажется, чист, так почему у меня помутнение, будто бы я на лакокрасочном производстве… в душе поселилась тревога.

Щербинин. С лаком и краской ты работала. На тот заводик мы ввели тебя, чтобы ты поглядела за нанятым туда Евгением Губчаковым.

Синяева. Угу… момент, вызывающий сожаления. Щербинин. Но не прискорбный.

Синяева. За восемь часов я столько там вдыхала… Губчаков регулярно прогуливал, а я, ка штык, приходила и принималась вкалывать и дышать. На восстановление жизненных функций у меня потом уходил весь вечер.

Куприянов. Тебя клали в барокамеру?

Синяева. Передвижной пункт медицинской поддержки меня у проходной не поджидал. Я бы им и не воспользовалась — заступай я на работу румяной и посвежевшей, Губчаков бы увидел, что я разительно отличаюсь от остальных и заподозрил меня в чем-то предосудительном.

Щербинин. Тогда бы он тебя убрал.

Синяева. Обязательно.

Куприянов. А Губчаков, он кто?

Щербинин. Тройник.

Куприянов. Тройной агент?

Щербинин. Голландский, наш и снова голландский. Высококлассный профи, однако за месяц до подачи документов в отдел кадров лакокрасочного завода ему уже стукнуло пятьдесят семь. Возраст не обманешь.

Синяева. Его контакты я отследила, и Губчаков пошел под уклон. Покатился к нам в руки.

Куприянов. Не разбился?

Щербинин. Мы его поймали. Не скажу, что над обрывом, но он был арестован. В обмен на признание и выдачу сообщников он словно выживший из ума требовал полной неприкосновенности.

Синяева. Еще чего захотел.

Щербинин. Он нас недооценивал. В его камеру в Лефортово мы для компании подсадили удмурдского душегуба Фирсова, и на следующее утро Евгений Губчаков заговорил без всяких условий. В ту трагическую ночь он немало пережил.

Куприянов. Сейчас он жив?

Щербинин. Скончался на зоне. И поныне небось в гробу переворачивается, о Фирсове вспоминая.

Куприянов. Информации вы от него добились, но моральная ценность вашего достижения невелика. Щербинин. Мы поступили здраво.

Куприянов. А я не такой умный. На открытом чемпионате России по решению головоломок я провалился.

Щербинин. Эти…

Куприянов. Чемпионаты.

Щербинин. Они где проводятся? Куприянов. Вы не знаете?

Щербинин. Мне… какая же противная музыка. Говорила мне моя подруга, слушая Шенберга. Своего покровительства я за это ее не лишил. Я знакомил тебя с моей непослушной любовницей Лизой?

Синяева. Более того — я наблюдала, как ты с ней… Эразм Роттердамский в его «Наставлении христианскому воину» называл наслаждения «подлинным безумием, сладостным ядом, соблазнительной пагубой». Ты прижимал Лизу к кухонному столу, а я стояла за застекленной дверью.

Щербинин. Я видел чей-то силуэт.

Синяева. Догадавшись, что это я, ты бы разнервничался?

Щербинин. Присутствие духа я бы сохранил. Ты и ты… и что, что ты? Я не расклеился, предполагая куда худшее — человека, похлеще тебя. С острова Пахтусова… что у восточного берега Новой Земли. Продолжая засаживать моей Лизе, я думал, что за дверью он.

Синяева. Контакты с ним ты не оборвал?

Щербинин. Приехав оттуда, сну я сопротивлялся… поскольку мне снился он. Истекающий кровью! Ее он пускал себе сам.

Куприянов. В твоем сне?

Щербинин. До него. Он терзал свою плоть ритуальным нанесением шрамов и раны не промывал — из народа он почти вымершего… поющего непристойные песни, становившиеся достоянием нашего центра через прикрепленный у меня под тулупом микрофон. Чтобы раскрепостить население и наладить с ним мосты, я раздаривал им ампулы с сильным наркотиком. Мужчину, который нахватал их особенно много, в центре знали под псевдонимом «Реагент». Моей инспекции подземного хранилища кое-чего он не препятствовал. Будучи секретарем партийной организации, вступить мне в партию не предложил.

Куприянов. В какую?

Щербинин. В свободную демократическую партию острова Пахтусова. Здесь членство в ней дивидендов не принесет, а на самом острове он значимо. Как там говорят, оно оберегает от попадания астральных разрывных пуль.

Синяева. Они разят наповал.

Куприянов. Они тебе страшны?

Синяева. А ты думаешь, почему я не снимаю с груди засушенные оленьи яйца?

Куприянов. У тебя… ты…

Щербинин. Взгляните на Куприянова! Частота сердечных сокращений у него возрасла! Ты сдаешься? Куприянов. Я восстанавливаюсь. На ваших глазах голову я не потеряю. Для обуздания эмоций я направлю мысль на обратные тригонометрические функции. Функции арксинуса, арккосинуса, арктангенса…

Синяева. Арк?

Куприянов. Арк…

Синяева. Арктические?

Куприянов. У нас конструктивный диалог. Нам бы сюда четвертым Вальдемара Четвертого, но он умер веке в четырнадцатом.

Щербинин. Был королем?

Куприянов. Датским. Его королева, когда он вошел к ней в спальню, спросила его: «чего ты пришел такой недовольный?». Пришел-то я как раз довольный, ответил он. Понятно, промолвила она.

Синяева. Его королева лежала не одна? Щербинин. Или возле ее кровати горели свечи, и король разглядел, что она постарела.

Синяева. А днем они что, не пересекались?

Щербинин. Предположим, что на лице она носила накидку.

Синяева. В Дании? Это же не мусульманская страна. Щербинин. А кто говорит? Королева скрывала лицо из-за оспы. Всех стеснялась, а мужу по ночам показывала, и поэтому он к ней редко ходил, и вот зашел, и… к оспе добавилась старость.

Куприянов. Но в постели его королева, наверное, неплоха.

Щербинин. Опыт есть опыт. Мне доводилось сотрудничать с ветхой женщиной из тренерского состава команды Казахстана по спортивной гимнастике. Ее девочки вытворяли черт знает что на снарядах, а она не слабее их изгибалась на синем диванчике… Синяева. С тобой?

Щербинин. Черту я не переходил. Видел на пленках. До ее исчезновения в алма-атинских застенках мы, наблюдая за ней, наснимали достаточно грязи. Ее схватили из-за ПШ.

Синяева. Подозрений в шпионаже.

Щербинин. Куприянову ты можешь не расшифровывать. Исключительного положения среди нас он не занимает — он в том же бизнесе, что и мы, и, что бы у него в закоулках сознания ни гудело, Куприянов готов… постоянно готов к чрезвычайной ситуации. Его прадед из Вологды.

Куприянов. Какой из них?

Щербинин. Тимофей Сергеевич Мотков. Пионер вологодской авиации.

Куприянов. Пара моих прадедов мне известна, но о Тимофее Сергеевиче я не слышал. Он разбился? Щербинин. Столкнувшись в небе с тремя воробьями и одним снегирем. Когда его имя стало легендой, скелетные остатки Тимофея Сергеевича выкопали и торжественно перезахоронили там же, но под салют. Официальные лица разрешения на проведение данного мероприятия не дали, и оно проводилось украдкой. Клубом дельтапланеристов, давно вызывающим интерес у компетентных органов.

Куприянов. Они салютовали ему из автоматов?

Щербинин. Нет, они не прокололись. Им хватило сообразительности обойтись петардами. Едва Вологду накрыли сумерки, они подняли такой шум, что оглохнешь!

Куприянов. Неосмотрительно.

Щербинин. Они беспрекословно подчиняются их лидеру, а он глухонемой. О чем осведомлены мы, но не милиция. Расходиться они не спешили, и лидер поплатился за это арестом — свалился на голову оперуполномоченному, он которого он утаивал свой недуг, продолжая хранить молчание. Девять допросов подряд. Гордо взирая на беснующегося старлея. Глядящего на дельтапланериста и, по-видимому, представляющего себя баскетболистом, атакующим кольцо, атакующим, атакующим… а счет не меняется.

Синяева. Идут промахи.

Щербинин. Мимо отделения проезжает автобус с надписью «Транс-рейс». Транс. Рейс. Рейс, как транс. Затяжной… угнетающий…

Куприянов. Старший лейтенант срывался, а в трансе люди спокойны.

Синяева. Притворство.

Куприянов. В трансе не до него. Ты не бывала в трансе и не понимаешь, о чем говоришь.

Щербинин. Проехай-ка ты, Куприянов, с нами. У нас машина!

Куприянов. А вы сесть за руль мне позволите?

Щербинин. А ты отвезешь нас туда, где мы возобновим нашу беседу, предварительно подвесив тебя за ноги?

Куприянов. Зажигательный юмор. Ничего неприятного произойти со мной не должно.

Синяева. От чумы в наши дни не умрешь.

Куприянов. Заразы я побаиваюсь. Заключения в стерильный блок тем паче. Так, докуда вы меня добросите?

Синяева. До сада.

Куприянов. Увлекательно…

Третье действие.

Под зацветающими кронами яблоневого сада с Куприяновым, Щетининым и Синяевой стоит потертый и горбящийся «Аполлон» Истомин.

Куприянов без фотокамеры.

Истомин. Ты зубы-то чистишь?

Куприянов. А кто не чистит?

Истомин. У нас полстраны не чистит. Я-то по России поездил и на людей поглядел. Живут они с удалью, но из-за них жизнь я увидел, как… Данте любовь. «Любовь предстала предо мной такой, что страшно вспомнить мне об этом». Не дипломатично он выразился о той, что для кого-то безоблачна. Мы бы ему за это выговорили… Данте. Данте!

Куприянов. Что?

Истомин. Данте! Данте-Данте! Данте-Данте-Данте! Данте.

Куприянов. Я…

Истомин. Данте! Данте!

Куприянов. Ага… вы намерено долбите в одну точку. У вас возникла потребность поддавить мне на психику?

Истомин. А что мне, камнями в тебя бросать? Упомянув о камне, я опять пойду на уловки и разовью, милостиво согласившись тебя спросить, станешь ли уклоняться от камня, если позади тебя стоит ребенок?

Куприянов. Камень, летящий на уровне моей головы, в ребенка не попадет. И я увернусь. При швырянии камня мне в грудь я приму его на себя.

Синяева. Редкие попадания камней бывают безболезненными. Сбить бросающему прицел ты бы не захотел?

Щербинин. Пальнув в него из пистолета. Не пугая, а в район жизненноважных органов. Подходя к ситуации ответственно. Чтобы урод получил по полной программе и обрел необыкновенное сходство с погибшим от шальной пули приятелем Аполлона.

Куприянов. В Древней Греции пользовались огнестрельным оружием?

Истомин. Аполлоном он нарек меня. Не за притягательность внешнего облика.