Бесплатный фрагмент - Мой друг Анубис

Мой друг Анубис

Книга 1 Limen

01 По дороге в Неаполь

Весной 1906 года, на пароходе, плывшем в Неаполь, прохладным и ясным утром я повстречала Анубиса.

Он был в светлом жилете поверх белой рубашки с воротничком-стойкой и в немного более тёмных брюках; тёмно-серый пиджак праздно перекинут через плечо. Он стоял, облокотившись о перила и всматривался в размытую линию горизонта.

Небо было холодным и бледным, без единого облачка, дул несильный, но противный ветер. Этот ветер вырвал из моих рук ленточку, которую я теребила нервными пальцами, шагая по палубе, и она унеслась в море, скользнув над самым ухом Анубиса. Он шевельнул им и оглянулся на меня. Его длинная морда выдавалась вперёд, чёрный нос подрагивал, принюхиваясь к модному нынче в Петербурге запаху ландышей, которым я благоухала как цветочная лавка. Для чуткого собачьего носа аромат должен был быть как удар молотом по голове, но я ничего не могла поделать: утром матушка опрокинула на меня полфлакона, не слушая протестов.

Анубис был очень высок, точно такой, как изображали древние египтяне, и строгий английский костюм не мог скрыть древнюю как сама земля силу, исходившую от него. Впрочем, позже я видела Анубиса снова и ничего подобного не замечала: при желании он мог производить впечатление учтивого и обаятельного джентльмена, так что при беседе с ним люди, казалось, напрочь забывали, что говорят с кинокефалом.

Но в тот момент на меня дохнуло жаром барханов, я услышала шипение песка, пересыпаемого ветром, гулявшим по Городу мёртвых, и увидела, как солнце вспыхивает на вершинах пирамид и шакалы рыщут среди могил. Под ногами захлюпала синяя вода великой реки, плеч коснулись длинные стебли камышей…

Боюсь, я остановилась и уставилась самым неприличным образом, поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как поздороваться.

— Доброе утро, синьорина, — произнёс он по-итальянски, вежливо, низким и приятным голосом.

У него не было шляпы, потому что надеть её на эти торчащие вверх, похожие на два острых рога, уши было бы попросту невозможно. Он поклонился, прижав одну руку к сердцу а другую отведя за пояс.

Я не знала итальянского, но за время путешествия на пароходе выучила несколько слов, и уж «доброе утро» и «спасибо» могла повторить. Я поздоровалась в ответ и замялась, не зная, что делать дальше. Сейчас можно было бы спокойно уйти, но я не могла сдвинутся с места: слишком неожиданно в беспорядок мыслей ворвалось это существо. Как можно ожидать встретить его здесь, среди белых шезлонгов, расставленных по палубе для отдыха пассажиров, посреди всего этого праздника, праздности, царивших в просторных залах парохода там, за стеной?.. Да ещё одетого как… а, впрочем, как он должен был быть одет? Расхаживать в набедренной повязке, с золотыми браслетами на руках, с немесом на голове? Вот уж точно чепуха! А что до места: почему бы ему не плыть в Италию? Египет всегда поддерживал тесные контакты с Римом (особенно когда последние захватили первых), да и почему бы Анубису не отправиться в круиз?

Мысли проносились в моей голове стремительно, как лошади на ипподроме, мелькая одна за другой, пока я стояла и продолжала пялиться словно неотёсанная деревенская простушка. Хотя, наверное, деревенская девчонка на моём месте уж точно нашла бы, что сказать. А я молчала.

Видимо, сжалившись надо бедняжкой, он заговорил снова, полуобернувшись к воде, но я не поняла и почти с облегчением покачала головой, решив, что уж теперь-то точно могу уйти.

— Простите, я не говорю по-итальянски. Хорошего утра, сударь.

Кивнув на прощание, я уже собиралась удрать, как вдруг мой собеседник перешёл на русский.

— Я только заметил, что сегодня чудесное утро, — произнёс он, и прибавил: — Хотя ветер, конечно, сильный.

— Да. Да, ветер сильный.

Я повертела в руках коробочку. Неплохо было бы отправить её следом за лентой в воду — пусть утонет. За этим я и вышла на палубу. Пускай опустится на дно, зарастёт кораллами, и над ней станут плавать рыбы и ползать крабы.

Если бы вместе с коробкой можно было также легко выкинуть и всё, что за ней стояло!

Мне вдруг стало тоскливо и одиноко на этой палубе, и я с трудом подавила острый приступ жалости к себе.

— Не знаете, как скоро мы попадём в Неаполь? — спросила я негромко.

Анубис взглянул на горизонт, будто мог увидеть там берег, и снова обернулся ко мне.

— Если погода сохранится, то через три дня.

Ещё три дня. Честно говоря, меня не сильно тянуло в Неаполь, с самого начала вообще не хотелось никуда уезжать. Останься я дома, мы с Коленькой всё ещё были бы вместе. Зачем мне эти города, толкотня на пирсах и вокзалах, душные, тяжёлые от позолоты и дерева залы ресторанов, старые гостиницы с приторно-любезными швейцарами и коридорными? Любезными только благодаря бездонности кошелька моего папы. Старые церкви и замки, галереи с картинами и скульптурами, которые мне не нравились и которые я не понимала. Родители тоже их не понимали, но исправно посещали, чтобы потом сказать «мы были там-то!».

Я вздохнула. Подумала, не завязать ли разговор, но на ум приходили только всякие глупости и казалось, что, наверное, если уж тебе выпал случай побеседовать с египетским богом мёртвых, говорить с ним о погоде, о достопримечательностях побережья или, скажем, обсуждать вечернее представление в главном зале как-то чересчур неуместно. Но не расспрашивать же его о принципах мумификации, в самом деле!

Страдая от собственной глупости, я попыталась придать голосу лёгкости и веселья, чтобы попрощаться достойно. Так и не поняв, получилось или нет, всё-таки ушла, обменявшись с Анубисом короткими поклонами. Он был само воплощение сдержанности. Вот бы мне такое самообладание! Хотя, дело опыта, наверное: всё-таки у него в распоряжении было несколько тысяч лет, чтобы выправить характер, а у меня — только семнадцать, большую часть которых я провела очень бездарно.

Отойдя в сторону и убедившись, что бог смерти не видит меня, я размахнулась и всё-таки зашвырнула коробку с письмами подальше. Океан равнодушно принял подношение, слизнув его волной, похожей на стальной холм. Вот и всё, конец моей любви. Она закончилась вместе с последним письмом от Коленьки, в котором он говорил, что, конечно, любит меня, но не может ждать, пока я вернусь, что у него есть обязательства, долг перед «Родиной, захлёбывающейся в крови своих детей», что я и сама устану писать ему, что встречу, или уже встретила, какого-нибудь молодого итальянца и обо всём забуду, что у меня слишком строгий отец, что он желает мне счастья и ещё много всякой ерунды на три страницы.

Сперва я бросилась писать ответ, уже прикидывая, как отправить письмо с берега, или прямо отсюда, чтобы пароход повёз конверт назад, сразу, как отчалит. Но, посидев и подумав, сотни раз прокрутив в голове все объяснения воображаемому Николаю, я поняла, что письма он не ждёт. Его упрёки были глупы, его объяснения — натянуты. Откуда мне хватило ума понять, что таким вот неумелым способом мой любимый пытался выйти из положения достойно, чтобы сохранить себя хотя бы в своих глазах? Пройдёт немного времени и он сам поверит в то, что писал, и будет считать себя таким, как представил на этих страницах: благородным человеком, готовым посвятить себя служению другим и потому вынужденным отказаться от взбалмошной возлюбленной, недостойной его высоких идеалов. Это меня злило больше всего: что ему не хватило порядочности написать, как есть, просто признаться, что разлюбил. Я видела страх, который прятался за чёрными буквами, нестройными рядами строчек забиравшимися вверх.

Если рассказать отцу, он, может быть, надавит на нужных людей, заставит его жениться. Но я помалкивала, отлично понимая, что после такого признания сидеть мне дома до Второго пришествия. Матушка часто говорила, что невинность — сокровище, которое следует беречь, что честь мужчины можно отмыть, хотя бы и кровью, а честь девушки теряется безвозвратно. Но Коленька готовился стать офицером, он постесняется рассказывать о том, что соблазнил меня, это я понимала с отстранённой, холодной расчётливостью. Я не та победа, которой почётно хвастаться.

Мои письма, он, наверное, сожжёт. Его — почили в океане. Пусть на том всё и завершится.

Всё-таки я была глупым ребёнком, меня куда больше занимали собственные страдания, чем то, что происходило вокруг. Дома говорили о стачках в Риге, о забастовках на заводах по всей стране, а я прятала на груди письма от Николая и писала в дневнике плохие стихи про страдания и смерть. Что происходит нечто действительно страшное и серьёзное, я осознала только когда в январе прошлого года сообщили об убийстве великого князя. Но даже это не смогло выдернуть меня из грёз и фантазий.

Я ведь верила, что мне повезло так, как мало кому везёт: встретить того самого, единственного.

Люди покидали столицу и страну, ехали в Берлин, а иные дальше, в Париж, где, по слухам, было много наших эмигрантов. Партнёр отца, немец, перебравшийся в Россию со всей семьёй и проживший здесь семь лет, продал свою часть дела и уехал, поскольку боялся грядущих волнений. Отец считал, что всё успокоится, но отговаривать его не стал — он сам и выкупил его долю, и очень радовался удачной сделке, хотя и истратил больше, чем мог себе позволить. Но герр Майер торопился покинуть нашу негостеприимную страну и не слишком торговался. Упускать такой случай никак было нельзя.

Дела, в общем, шли хорошо, именно поэтому отец затеял поездку. Он фыркал и полногласно осуждал всех, кто бежал за границу в страхе перед волнениями, охватившими нашу несчастную державу, но всё-таки и он убегал. Так поступали многие, уезжали и с трепетом ждали развязки, кто-то даже закрывал дела и вывозил свои капиталы, опасаясь, что банки не устоят. Отец считал, что правительство сумеет справиться, закрывать дело он и не думал, тем более, что дело шло в гору. У него был открыт кредит в берлинском банке и имелось достаточно денег, чтобы мы могли отправиться в путешествие на полгода. Он постоянно поддерживал связь со своими управляющими через телеграф, оставаясь в курсе событий, внимательно читал газеты и отчёты, которые пересылали ему на заранее оговоренные адреса до востребования.

Я радовалась поездке, хотя сердце разрывалось от разлуки с Николаем. Погромы и взрывы не трогали меня, весь этот хаос должен был так или иначе устояться. Пока мама пила успокоительные капли, а папа листал газеты, мусоля крепкими зубами кончик сигары, я воображала себя стойкой героиней романа, томящейся в разлуке, упиваясь своей ролью. Пока не получила письмо. И словно меня окатили ушатом ледяной воды.

О, разумеется, я прорыдала всю ночь, а рано утром бросилась на палубу, чтобы выбросить его письма, хоть и понимала, что жест этот очень театрален. Поэтому и не хотела попадаться кому-нибудь на глаза. И вот, пожалуйста, встретила не кого-нибудь, а бога смерти.

Но на «Орионе» было много интересной публики: известный боксёр, знаменитый художник — экстравагантный и претенциозный, наследник трона какой-то маленькой страны, которую не каждый мог вспомнить с первого раза, сказочно богатый и дьявольски привлекательный граф… На их фоне бог мёртвых, державшийся незаметно, сдержанный и нелюдимый, даже проигрывал. За всё время путешествия я и не слышала о нём, но, возможно, он сел на пароход на последней остановке. Я также никогда не видела его в зале, где пассажиры собирались каждый день на ужин, однако дело было, наверное, всё в той же загадочной неприметности (хотя как можно не замечать человека с собачьей головой?), потому что в тот же вечер, после утреней встречи, я увидела Анубиса сидящим за угловым столиком, в тени колонны и карликовой пальмы.

Этажи парохода горели огнями, со стороны моря он, должно быть, был похож на сказочный дворец. И весь этот дворец был набит людьми, больше половины которых составляла прислуга: горничные, матросы, повара, посудомойки, официанты, уборщики, музыканты, метрдотели, кочегары, механики и ещё тьма самого разного народа, и всё это множество с раннего утра и до глубокой ночи суетилось, носилось по коридорам и лестницам, чтобы предугадать каждое желание и удовлетворить любую нужду. За стеной качался океан, он гудел и ревел, и наш пароходик был ничтожной щепкой в его ладонях. Если бы бога мёртвых заметили, то, наверное, забеспокоились бы, но на него почти не обращали внимания.

Он сидел за своим столиком, его шею стягивал чёрный платок, он был одет в чёрный фрак, и на его запястьях поблёскивали маленькие золотые запонки. Анубис пил шампанское из бокала с широкой и плоской чашкой, на столе перед ним дымилась в хрустальной пепельнице папироса. Тени, казалось, нарочно сгущались вокруг него.

В воздухе плавали ароматы ликёров, дорогих сигар и духов. От меня всё ещё несло этими проклятыми ландышами, но я почти не чувствовала их, привыкнув. Очень не хотелось сидеть тут, но и возвращаться одной в каюту — тоже. Я боялась, что снова начну жалеть себя и разревусь, да о ком? Об этом трусе, не сумевшем честно признаться, что разлюбил, и вместо правды нагородившего горы вранья, оскорблявшего меня ещё сильнее, будто я так глупа, что могла поверить в его невразумительные объяснения!

Я ещё колебалась, когда входила в зал, но, заметив возле стены высокую фигуру с торчащими вверх ушами, окончательно решила остаться.

К ночи начался шторм, волны вздымались грядами холмов, океан раскачивал «Ориона» и ветер обрушивался на него, становясь всё злее. А здесь, внизу, было тепло и мягкий свет лился из изящных ламп, женщины и мужчины танцевали в бальном зале, а их голоса, смех, и музыка заглушали рёв стихии.

Мы устроились недалеко от столика, за которым сидел Анубис. За столом, помимо нашей маленькой семьи, находилось ещё несколько человек, те, с кем успели мы завести дружбу за время плавания. Худой мужчина в рясе — протоиерей Алексий, ехавший в Италию с паломничеством. Ещё графиня Бутурлина, старая подруга моей матери, её мы случайно повстречали здесь, чему никто, включая маму, не обрадовался. Валентина, племянница графини, моя ровесница, тонкая до прозрачности девушка с томным взглядом и хорошенькой головкой античной статуи. И доктор Жынев, военный хирург в отставке, который вообще-то ехал вместе с семейством дальнего родственника, на содержании у которых жил, но вечерами сидел за нашим столом, потому что чем-то сумел понравиться отцу.

У таких дальних родственников настоящий талант, они здорово умеют находить подход к людям, ведь это составляет их заработок. У иных семей, которые я знала, годами жили такие вот нахлебники. Много места они не занимали и частенько становились просто незаменимы, особенно женщины: они приживались в доме, знали где что лежит, сидели с детьми и вообще быстро становились неотъемлемой частью жизни. Отцу тоже регулярно писали старинные друзья, троюродные дяди и школьные приятели, но он никогда не отвечал и не подавал им, называя кровопийцами и бездельниками.

Протоиерей имел большое влияние в русском обществе в Париже и занимался «продвижением русского дела». Что конкретно это значит я смутно представляла, кажется, суть сводилась к объединению русского населения во Франции, помощи приезжавшим на заработки российским рабочим и путешествующим священнослужителям. Он много и охотно говорил о своих делах, но я не вникала и почти всё пропускала мимо ушей. Когда протоиерей начинал говорить, я погружалась в свои мысли, благо, что от меня и не требовалось участвовать в беседе.

— Очень, очень жаль, что вы не побывали во Франции! — сокрушался отец Алексий. — Если окажетесь в Париже, непременно посетите русскую церковь на улице Daru. Её построили по плану архитектора Штрома. Вообще-то изначально план предназначался для русской церкви в Афинах, но императрица Мария Александровна предложила использовать его. Там есть две чудеснейшие картины кисти профессора Боголюбова: «Хождение по водам» и «Учение с лодки». Да и другие прекрасные работы старых мастеров: Сорокина, Васильева… Даже образ святого Александра Невского, подаренный приходу Александром Вторым в благодарность Богу за неудавшееся нападение убийцы в Булонском лесу.

— О, вот видите, Пётр Григорьевич! А я ведь тоже хотела побывать в Париже. И что нам стоило туда заехать? Ведь было по пути! — покачала головой матушка.

Папа что-то проворчал, не вынимая изо рта сигару. Он очень не любил менять планы, а маршрут нашего путешествия был разработан им так тщательно, что изменить в нём хоть что-то оказалось бы возможным только затонув в океане.

— Мы проезжали через Берлин, — сказал отец, будто оправдываясь. — Беспокойный город, но хваткий.

— В Берлине совершенно нет никакой культурной жизни, — томным голосом произнесла Валентина. Ей не шёл этот тон, она была слишком хрупкой и изящной для манерности, но пыталась подражать образу хозяйки модного салона, или что-то в таком духе.

— Вы бывали в их кафе-шантанах? — подхватила Бутурлина. — Настоящий цирк! Клоуны и дрессированные собачки, и этим довольствуется публика! — Графиня пренебрежительно хмыкнула и подставила бокал доктору, чтобы он его наполнил.

Графиня была ровесницей моей мамы, но выглядела старше. Она сохранила неплохую фигуру, однако покрывавшая лицо сеть глубоких морщин, обвислая кожа под подбородком, несвежий цвет лица, который она старательно маскировала косметикой, выдавали время, проведённое ей на этой земле. Её платье было слишком открытым для морщинистой груди, украшения — слишком воздушными и больше подошли бы молодой женщине. Она считала себя обольстительной, и если она принималась кокетничать, мне становилось стыдно, будто я имела к этому какое-нибудь отношение.

— Мы были в опере, — вставила матушка.

— Опера тоже никуда не годится, — категорично заявила графиня, — она подходит только почитателям Вагнера.

Матушка робела перед Бутурлиной: наша семья хоть и была богаче, купеческое сословие всё равно не дотягивало до знати. Отца это злило и он был прав в своём раздражении. Образ выбившегося в люди купчины, тяготеющего к безвкусной и пышной роскоши, толстые купчихи в шубах, обжорство и необразованность — всё это давно ушло в прошлое. В наше время предприниматели в третьем, четвёртом, пятом поколении были очень грамотными людьми, часто более просвещёнными, чем знать. Купцы стремились дать своим сыновьям хорошее образование, чтобы те смогли продолжить их дело, чтобы заводили полезные связи, а графские и княжеские дети только мотались по салонами и пили шампанское. На моё образование отец тоже не скупился, я была одним из его вложений, возможностью укрепить дело, породнившись со знатной фамилией, или с богатой семьёй для объединения капиталов.

Хотя не могу утверждать, будто чувствовала себя подневольной девицей, томящейся в высоком тереме в ожидании воли сурового батюшки, — о моём благополучии он тоже пёкся. Папа ведь собирался отдать меня в хорошую, богатую семью, и за кого-попало не выдал бы. Что до любви… Теперь я уже не была так уверена, что к ней нужно стремиться. Что, если бы я вышла за Николая? Мы могли сбежать и пожениться: найти священника, который согласился бы обвенчать нас без благословения родителей за небольшую мзду не такая уж проблема. А после отцу не оставалось бы ничего другого, кроме как принять нас, устроить Николая к себе. Я могла родить детей… Какое счастье, что до этого не дошло!

— Не могу поверить, что так много русских уезжают в Берлин, — продолжала графиня. — Как можно променять Петербург на Берлин? Да, все эти волнения неприятны, но в Петербурге ведь относительно спокойно.

— Теперь многие едут и в Париж, — заметил отец Алексий.

Он сокрушённо покачал головой.

— Это как пожар и искры его летят во все стороны: в Германии тоже поднимается волна, но там умеют обращаться с революционерами, кайзер не даёт им спуску.

— Боже мой, опять о политике! — воскликнула мама. — Давайте, наконец, оставим тему.

— Вы-то можете оставить тему, — с неприятной усмешкой сказал доктор, — а вот политика Вас никогда не оставит. В наше время нужно быть человеком думающим и знающим, и глядеть в оба! Знать, с кем водить дружбу. Вот, скажем, принимаете Вы у себя приятеля, бывает он у Вас, обедает там, то да сё, а потом оказывается, что элемент-то ненадёжный! И что прикажете с Вами делать? Ведь получается, что и Вы причастны.

— Да к чему причастны? — изумилась матушка.

— Да к чему угодно! — запальчиво ответил доктор. — Хоть к анархистам.

— Ох, ну Вы скажете тоже, — отмахнулась матушка, которой эта мысль показалась настолько нелепой, что даже не напугала.

— Но всё-таки Вам стоит побывать в Париже! — не к месту воскликнула графиня, пытаясь вернуться к более приятной теме. — Весной там замечательно! А вот зимой страшный холод, просто кошмар! Правда, Валентина? Мы с мужем были там в наш медовый месяц, — графиня мечтательно закатила глаза. — Когда стоишь в соборе Парижской Богоматери и слушаешь это ангельское пение, то душа просто уносится в рай!

Валентина никак не ответила на замечание тёти, но та и не ждала. Девушка вообще пропускала мимо ушей половину из того, что говорила графиня, прекрасно понимая, что ответ почти никогда не нужен, достаточно кивать и соглашаться.

— Красивый храм вовсе не означает чистоту веры, Ваше сиятельство, — произнёс протоиерей, — католики сбились с пути и вернутся ли на него когда — кто знает? Они насаждают веру язычникам, но сами часто не верят. Мыслимо ли такое у православных?

Разговор переключился на тему веры. Протоиерей заговорил о новом религиозном законе, введённом во Франции в декабре прошлого года, по которому церковное имущество передавалось государству. Закон привёл к кровопролитным столкновениям прихожан с полицией. Причиной такого яростного сопротивления были монархические настроения, всё ещё очень сильные в республике, церковь оставалась последней опорой монархистов, а с введением закона об отделении государства от церкви надежды приверженцев старого режима рушились окончательно и бесповоротно.

Я вполуха слушала разговор, украдкой посматривая в тёмный угол, где сидел Анубис. Официанты его словно не видели, но, тем не менее, подходили по едва заметному движению руки.

— Поля, ты сегодня весь день спишь. — Мама тронула меня за локоть. — И совсем не ешь, уж не влюбилась ли ты?

Она улыбнулась, полагая, что шутит, а я закашлялась от неожиданности и сделала вид, что это от сигарного дыма.

— Девушки вашего возраста должны быть осторожны, — назидательно изрёк отец Алексий, — чтобы не сбиться с пути. Будьте внимательны, дитя моё, вокруг слишком много дурных людей.

Мамины брови вдруг поползли вверх: она посмотрела туда, куда я весь вечер бросала взгляды, и заметила предмет моего пристального наблюдения.

— Что такое, в чём дело? — заволновалась графиня. Она тоже обернулась и ахнула. — Ну надо же! Кого только не встретишь в круизе!

Теперь уже все присутствующие за столом увидели Анубиса.

Он выглядел абсолютно обыкновенно, если бы не аура полутени, словно пологом окутавшая занятый им угол. Будь он человеком, каким-нибудь путешествующим джентльменом, то всё равно обратил бы на себя внимания — уж больно таинственным и загадочным, да, вдобавок, одиноким незнакомцем он представал. Но факт, не подлежащий игнорированию, бросавшийся в лицо как салфетка, которую скомкали и швырнули в соседа, или как капля красного вина, пролитого на свадебное платье, факт этот не давал отвести взгляда от головы господина и застилал собой всё прочее.

Потому что, когда смотришь на человека с собачьей головой, ты в первую очередь видишь именно голову.

Впрочем, удивление первого впечатления рано или поздно проходит.

— Солнышко, ты, что, знакома с ним? — обернулась ко мне мама. — Ты так смотришь на него, словно вы уже встречались.

— Столкнулись на палубе, — неохотно ответила я.

— Как интересно! — воскликнула графиня, наигранно захлопав в ладоши. — Вы знаете, у меня отличная идея!

О, Боже, только не то, что я думаю!

— Давайте пригласим его за наш стол.

— Мне кажется, ему и одному неплохо, — робко возразила я.

— Вздор! — передёрнула плечами графиня. — Уверена, он не откажется от компании. Наверняка его все избегают из-за… — Бутурлина изобразила в воздухе перед лицом какую-то завитушку, призванную, по-видимому, обозначит собачью морду. — Вы понимаете.

Она толкнула меня локтем и, понизив голос, сказала:

— Сходите, пригласите его, моя дорогая.

— Я?!

От испуга, позабыв всякую вежливость, я вытаращилась на графиню самым неприличным образом.

— Что Вы так кричите, милая? — Бутурлина одарила мою мать укоризненным взглядом. — Вам следует обратить внимание на девочку, ей нужно научиться сдерживать свои порывы.

Я с мольбой поглядела на мать, но та, предательница, только ободряюще похлопала меня по руке:

— Сходи, Полли, не ломайся. И, в самом деле, где твои манеры?

Манеры! Чувствуя, что краснею, я отодвинула стул. На отца тоже никакой надежды: он, как и остальные, предвкушал развлечение. Ещё бы. Побеседовать с одним из древних богов, это весьма экстравагантно и занимательно. Будет, о чём рассказать в клубе или летом на даче, где собирается всё петербургское общество. Даже отец Алексий не возражал, хотя вот уж кому бы стоило!

Мне пришло в голову, что споров о вере теперь точно не избежать, и сразу же захотелось спрятаться под одним из столиков. В детстве такой манёвр срабатывал, но сейчас, боюсь, придётся позориться до конца.

Сгорая от стыда, я направилась к углу, в котором сидел ещё ничего не подозревающий Анубис. Казалось, буквально все в зале смотрят на меня, и, даже если это было не так, ближайшие соседи точно не оставили без внимания.

Заметив меня, Анубис поднялся навстречу и вежливо наклонил голову, приветствуя столь изысканно, что мне стало ещё более неловко, хотя, казалось, дальше просто некуда. Если бы он не держался с такой изящной простотой, мне было бы гораздо легче.

— Добрый вечер, синьорина, очень рад видеть Вас снова.

Конечно, не рад, но никто никогда не скажет подобного в лицо в приличном обществе, если только не хочет намеренно нанести оскорбление. Может, люди стали бы лучше, говоря друг другу правду. Так считал Николай. Но в этот момент мне подумалось, что нормы поведения пусть и превращают нас, порой, в лицемеров, во всяком случае заставляют придерживаться рамок, которые — вот уж не ожидала, что признаю такое! — нужны нам, чтобы не скатиться в дикость.

Кстати, о правилах. Молодые девушки не должны представляться сами. Мужчин представляют им, никак иначе.

— Моя семья… знаете… — я почувствовала, что начинают заикаться и с ужасом поняла, что вот сейчас промычу что-то бессвязное, а потом замолчу, как последняя идиотка.

Анубис продолжал стоять, взирая на меня с предупредительностью и вниманием, а я думала только о своих родителях и о графине Бутурлиной, этой мерзкой старухе, которая, конечно же, не стала вынуждать к подобным выходкам Валентину.

— Мои родители приглашают Вас присоединиться к нам, — совершив титаническое усилие и совладав с собственным языком, наконец выдохнула я. — Если только Вам не помешает компания, — прибавила я.

Взгляд Анубиса скользнул к нашему столику. Несколько мгновений бог оценивал сидящих там людей. Я видела это, и, хотя ничего не могла понять по бесстрастной мине собакоголового божества, была уверена, что суждение он вынес не в нашу пользу. Затем его глаза обратились снова ко мне и он улыбнулся, как умеют улыбаться собаки: почти одними глазами.

— Буду польщён.

Он предложил мне локоть и мы вместе вернулись к столу. Откажись он, моя наглость обернулась бы полным позором, но теперь можно было всё представить так, словно мы пригласили за стол давнего друга. Если только кто-то купится. Впрочем… По дороге обратно мне стало ясно, что люди гораздо больше заинтересованы фигурой Анубиса и моё поведение навряд ли отложится у кого-то в памяти: древнее божество на круизном пароходе куда более благодатная почва для пересудов.

У нашего столика он раскланялся с моим отцом и протоиереем, учтиво поприветствовал дам, помог мне сесть и сам опустился на стул, который ему подал официант. Я уставилась в тарелку с твёрдым намерением выждать, сколько получится, а потом сослаться на головную боль и сбежать в каюту. Но любопытство уложило благие намерения на обе лопатки, прокричало над ним победный клич и навострило ушки.

— Так Вы, значит, египетский бог смерти? — откашлявшись и погладив бороду, начал мой отец, когда все представились и познакомились.

Провалилась бы сквозь землю, не плыви мы в океане!

— Вы меня раскрыли, — невозмутимо кивнул Анубис.

— Как Вам путешествие? — поспешно вклинилась я в разговор, попытавшись перевести его в русло ничего не значащей болтовни.

Погода, еда, музыка — вот три самые отличные темы для дискуссии, на этой почве сложно произрасти конфликту, а я боялась, что его не избежать.

— Приятное. — Анубис отвлёкся, чтобы сказать несколько слов материализовавшемуся у столика официанту, сделал заказ и отпустил кивком головы. — Здесь отличная еда, прекрасная музыка, погода стоит замечательная — я доволен.

— Вы много путешествуете? — спросил отец Алексий.

Анубис на секунду задумался, устремив взгляд на танцующие пары.

— Пожалуй, — согласился он.

— Вы направляетесь в Неаполь?

— Да. Замечательный город. В это время года там хорошо: ещё не жарко, вода в море прохладная и очень освежает утром, дни стоят солнечные, почти всё время небо ясное, васильково-синее. Нет дождей. А ночью звёзды разгораются так ярко, что светят ярче луны.

— Я немного беспокоилась из-за вулкана, — негромким голосом высказалась Валентина, — но, раз Вы едете, значит, извержения можно не бояться?

Анубис приподнял одну бровь и Валентина смешавшись, пояснила:

— То есть, ведь Вы, вероятно, знали бы?

— Моя сфера деятельности несколько иная, — покачал головой Анубис.

— Полагаю, Вам в любом случае можно не бояться вулкана, — заметил доктор Жынев, — ведь Вы бессмертны?

— В некотором роде, — согласился Анубис.

— Постойте, Вы хотите сказать, что в Неаполе будет извержение вулкана?

Валентина спросила это так громко и взволнованно, что некоторые гости за соседними столиками с беспокойством оглянулись, а один господин даже подозвал официанта, чтобы вызнать подробности. Бедняга официант не сразу понял, что от него хотят, но, уяснив, отделался от пассажира ловко и вежливо.

— Вам не о чем волноваться, — заверил Анубис. — Скажите, Вы впервые едете в Неаполь?

— Да, — зарделась Валентина, — но я много читала о нём в путеводителях и сгораю от нетерпения! Ах, — прибавила она, всплеснув руками, — Италия — поразительной красоты страна! Такое небо и такая зелень кругом! Положительно, после Москвы, с её кривыми и пыльными улочками, Италия просто как глоток свежего воздуха!

— Где в Италии Вам нравится больше всего?

— Я ещё нигде не была, — с бесхитростной простотой призналась Валентина, — но очень-очень хочу!

— Город Вас не разочарует, — заверил Анубис.

Мой папа и протоиерей больше не вмешивались в разговор, оба изучали гостя, но разными взглядами. Отец Алексий откинулся на стуле, сложив руки на животе, что было непросто, учитывая его почти болезненную худобу. Он чуть прищурил свои глаза и на губах его застыла искусственная улыбка. Трудно было понять, о чём он думает, и всё-таки сомневаюсь, что священник питал хоть каплю приязни к египетскому божеству. Я думала, он ввяжется в спор, едва Анубис успеет поздороваться, но ошиблась, как видно.

Папа изучал собакоголового бога в своей обычной манере, он всегда оставался купцом, и его интересовали сугубо практические вещи. Пока что он не представлял, о чём говорить с повелителем Мёртвого царства, и молчал, выжидая и предоставив дамам вести беседу.

— Простите мою нескромность, но чем Вы занимаетесь? — поинтересовалась графиня.

Подошёл официант, принёсший за столик новую бутылку шампанского и закуски, смахнул несуществующие крошки, открыл бутылку, наполнил бокалы. Я тут же схватила свой и сделала большой глоток. Ничто не мешало мне уйти сейчас, только моё любопытство. Я украдкой рассматривала египтянина и пыталась придумать какой-нибудь умный вопрос, но в голове крутились одни глупости.

— Сейчас отдыхаю, — ответил Анубис. — В Италию моя дорога не забегала очень давно, я успел соскучиться.

— Посоветуйте, куда нам сходить? — чуточку жеманничая, попросила Валентина. — Есть какие-нибудь старые церкви с фресками или музеи? До Вас мы говорили о Берлине, — Валентина оглянулась на остальных, — отец Алексий рассказывал о чудесной церкви, настоящей сокровищнице. Неаполь ведь старый город, наверняка там есть что-нибудь этакое?

— Бесспорно. Неаполь похож на сокровищницу, вы можете войти в любую церковь и увидеть работы известных или забытых мастеров, не уступающих, впрочем, ни современникам, ни будущим последователям. В Неаполе находятся гробницы венгерских королей с прекрасными скульптурами, в музеях хранятся ценности, вывезенные из погибшего Геркуланума, на которые действительно стоит взглянуть. Словом, вы найдёте, чем усладить разум.

— Но Вы, вероятно, смотрите на них не так, как другие посетители музея? — спросила я неожиданно даже для самой себя.

Анубис повернул ко мне свою эбеновую голову.

— Почему же?

— Для Вас все эти вещи тоже, что для нас — такие вот чашки и бокалы. — Я приподняла свой бокал, в котором всё ещё золотилось молодое вино и со дна вверх тянулись ниточки пузырьков, словно нити крошечных, золотистых жемчужин. — Вы держали их в руках, пользовались. Может быть, хранящиеся в музеях вазы и чаши нам представляются бесценными реликвиями, а Вам — старыми горшками?

Анубис задумчиво тронул свой бокал и качнул головой.

— Думаю, во мне меньше благоговения, но я могу оценить красоту предмета, пусть даже меня не трогает возможность прикоснуться к прошлым векам. На самом деле, я менее предвзят и мне не застилает глаза очарование времени.

Тряхнув головой, Анубис обвёл затуманившимся взглядом зал и улыбнулся.

— Но, знаете, я бы посоветовал Вам просто погулять. Не гонитесь за впечатлениями искусства: чтобы оценить город, нужно окунуться в него, пройти его улицами, ощутить его вкус. — Собакоголовый тонко улыбнулся. — Только берегитесь карманников и мошенников: в Неаполе обман возведён в своего рода искусство, здесь воруют не столько ради наживы, сколько ради удовольствия.

В его представлении Неаполь выглядел совсем не так, как думала я. Вместо коридоров с дорогими, истёртыми коврами, музеев и ресторанов, я вдруг увидела залитые светом извилистые улочки, маленькие площади, мощёные крупными, неровным камнем, солнечных зайчиков на крестах церквей и лёгкие столики перед кафе, за которыми сидят весёлые люди, не обременённые мрачной поступью, с которой шли по жизни все мы, в облаках тяжёлого парфюма, под грузом тяжёлых мыслей и обязательств.

Я тряхнула головой, сбрасывая очарование фантазии как блёстки после новогоднего вечера. Нет, безнадёжно, меня не отпустят. При родителях я могу сколько угодно улыбаться, делать глупости и шалить — всё в пределах разумного, разумеется, но ни шага в сторону мне не сделать.

Теперь мне стало ещё тоскливее. Всё, лучше просто пойду к себе, пока не разревелась при всех.

— Благодарю Вас за приятную компанию, — произнёс Анубис, — но, с вашего позволения, я откланяюсь.

— Куда же Вы? — воскликнула графиня. — Ещё так рано!

— Сегодня был трудный день, мне лучше лечь пораньше, — ответил Анубис, вставая.

Вежливо отклонив ещё несколько попыток удержать его за столом, бог мёртвых раскланялся и оставил нас. После его ухода все ещё полминуты сидели в молчании, словно он забрал с собой наши языки. Первой, верная себе, заговорила графиня Бутурлина. Она с треском раскрыла старомодный веер и спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Не правда ли, странно, что от него совсем не пахло псиной?

Я вырвалась из зала точно фурия, взбежала по гладким ступеням наверх, почти промчавшись по коридору из дерева, стекла и меди и, наконец, вздохнула холодный ночной воздух, захлебнувшись солёным ветром.

Снаружи бушевал шторм. Наш пароход шёл сквозь волны как ледокол через белый плен ледяных скал, небо помрачнело. Бог грозы разметал от края до края свою чёрную бороду и швырял вниз огненные стрелы, а затем с треском и грохотом бил мечом о щит, и океан ревел ему в ответ, и вскидывал вверх косматые волны. Казалось, что небо и вода сошлись в схватке, а наш «Орион» как светлячок метался между ними, выбирая момент, чтобы потонуть в пучине.

Хватаясь за отполированные поручни витых перил, я поднялась на палубу.

Шезлонги и лёгкие столики убрали ещё днём, когда по рации экипаж был предупреждён о надвигающемся ненастье, и палуба была всецело отдана на радость стихии. Волны вспенивались за бортиком будто лапы чудовища, разбивались и разливались как чёрное шампанское. Фонари раскачивались, их тусклый свет не мог противостоять мраку, и я, прижавшись спиной к перилам и вцепившись в них закоченевшими в миг пальцами, глядела на океан и чувствовала, как внутри нарастает паника. Передо мной раскрылось чрево воды, во всей своей громаде, глубина, рождавшая чудовищ. Это была бесконечность, которую невозможно объять разумом.

От холода я почти не отдавала себе отчёт в охватившем меня ужасе, но зато ощутила транс, или какое-то его подобие. Глубина звала меня и я подалась вперёд. Пальцы соскользнули по гладкому дереву и тут волна атаковала борт парохода. Он загудел, палуба встала на дыбы и я побежала к фальшборту, точно балерина по сцене.

Меня бросило на него, я едва успел выставить вперёд руки. Если бы борт был ниже, меня сразу вышвырнуло бы в воду, но я лишь наклонилась над тьмой, на миг качнувшись как маятник, заглянула бездну, пенившуюся внизу, и тут же отлетела назад. Над бортом взметнулась стена воды, она обрушилась на доски палубы, окатив меня и сбив с ног, и снова швырнув на обшивку. Мокрая, оглушённая, я поднялась, хватаясь дрожащими руками за планширь и беззвучно открывая рот как немая. И в этот момент поняла, что умру.

Океан вскипел, небо распорол ветвистый корень молнии. Оттолкнувшись руками, я попыталась бежать к лестнице, но словно чья-то рука протянулась и сцапала случайную жертву: меня потащило к накренившемуся борту, на короткий миг я почувствовала невесомость, когда ноги оторвались от досок и головокружительная пустота развернулась подо мной. Я закричала, захлебнувшись солёной водой, и в тот миг что-то рвануло меня обратно.

Волна откатилась, я упала на четвереньки, хватая воздух и пытаясь открыть глаза. Кто-то держал меня за плечо стальными пальцами.

— Вставай.

Он дёрнул меня вверх и подхватил как мешок с мукой, в два прыжка оказавшись у лестницы. Здесь отпустил, распахнул дверцу и подтолкнул вниз, не выпуская мою руку. Я спотыкалась и раза три чуть не загремела вниз. Надо мной хлопнул люк, отрезая от беснующегося чудовища, так и не получившего свою жертву.

Вокруг снова был тёплый свет ламп, откуда-то издалека доносилась едва слышная музыка и голоса людей, а я сидела у подножья лестницы словно мокрая мышь и мелко стучала зубами.

Анубис снял фрак и накинул на меня, а сам уселся рядом, прислонившись к стене и вытянув длинные ноги. На его шерсти блестели брызги воды, сам он выглядел взъерошенным и уже не казался таким строгим, как в бальном зале.

Меня колотило от холода и пережитого страха, но кроме того внутри поселилось странное чувство, ощущение распрямившейся пружины; хотелось побежать или крикнуть, или сделать что-то ещё. Ничего похожего прежде я не испытывала.

— П-пасибо.

— Парадоксально получилось, тебе не кажется?

— Что?

— Я же бог смерти, — сказал он, но, поскольку я всё равно таращилась с непонимающим видом, пояснил: — Бог смерти спас кому-то жизнь.

— А, да, занятно.

Анубис побарабанил пальцами по коленкам, спросил:

— Закурю, ты не против?

Я помотала головой.

— Сигареты во внутреннем кармане. — Он указал на фрак.

Передав ему портсигар и спички, я ссутулилась, обхватив себя руками, даже не удивившись, что у фрака есть потайной внутренний карман.

Нужно попытаться проскользнуть в каюту, пока меня не увидели родители.

Анубис затянулся и выпустил в потолок облачко дыма.

— Это глупо, да? — спросила я и всхлипнула. — Я глупая?

— Конечно же нет.

— Не думай, что я собиралась… вовсе не собиралась. Он того не стоит!

Я всхлипнула и украдкой утёрла нос ладонью.

— Просто я… я такая ду-ура-а!

Анубис молча извлёк из кармана платок и протянул рыдающей мне. Несколько минут он флегматично курил, пока я подвывала рядом.

— Родители были правы, — икая, выговорила я, когда поток слёз немного иссяк. — Как они могут быть правы? Они же такие… приземлённые.

— Немного снисходительности, — попросил Анубис. — Не будь так строга к людям. Да и к себе тоже: от требовательности до самовозвеличивания всего шаг.

— Называешь меня надменной? — тихо спросила я.

— Разве что слегка, — ответил Анубис.

— Чувствую себя идиоткой.

— Это нормально.

Я обидчиво покосилась на бога смерти и снова на миг почувствовала жар раскалённого песка и увидела тусклый блеск погребального золота. Он древнее существо, старше страны, в которой я родилась. И отглаженный воротничок с начищенными туфлями не отменят этого факта.

— Это всё, что ты можешь сказать? — спросила я. — Тебе несколько тысяч лет! Неужели не можешь дать дельный совет?

— Не выходи на палубу во время шторма.

— Крайне остроумно.

Я скрестила руки на коленях и опустила на них голову. Анубис вздохнул.

— Девочка, ты просишь совета в любви у бога смерти! — с мягкой укоризной заметил он. — Адресат не тот, не находишь?

Конечно, он был прав, но в моём состоянии мне не нужна была правда. Впрочем, я и сама не знала, что именно хочу услышать. Что угодно, что выжжет эту боль внутри, эту безысходность, ощущение кольца. Словно ты балерина в хрустальном шаре: можно сделать несколько шагов, можно кружиться и танцевать, но любой прыжок в сторону — и ты врезаешься в стекло.

Только сегодня я всё-таки прыгнула.

Анубис вытянул руку и прямо из воздуха перед моим лицом достал карту.

— Ты знаешь, что Таро появилось в Египте? — спросил он, показав мне карту.

На ней была изображена ступенчатая башня, расколотая молнией, вниз летели фигурки человечков, смешно растопырив тонкие ручки-ножки, над башней клубились тучи.

— Потомки жрецов зашифровали в них знания о символах и знаках, и разнесли по миру, не понимая и половины смысла.

— Это правда?

— Да кто ж знает? — бесстрастно ответил Анубис.

Он подтянул ноги и подвинулся ближе.

— Гляди: рухнувшая башня — символ крушения надежд, она означает потерянную веру. Планы всегда нарушаются, беды происходят каждый день со всеми, но мир опрокидывается только внутри. Пока башня стоит, человек борется. Если он почувствовал в руках обломки, значит, сломался он сам, а не что-то вовне.

Анубис снова отодвинулся и затянулся почти догоревшей сигаретой.

— Если хочешь совета, не пытайся строить башню снаружи. Такая цитадель всё равно не устоит и её крах ударит по тебе тем сильнее, чем крепче были стены. Строй башню внутри. Ты — последнее своё прибежище и опора.

Немного подумав, я вернула карту и покачала головой.

— Где-то я это уже слышала.

— А ты ждала, что я открою тебе тайну Бытия? — спросил Анубис. — Люди всё давно знают сами, и куда лучше богов.

Я поднялась на ноги.

— Спасибо за компанию. И за то, что спас. Пойду, пока меня не увидел кто-нибудь.

Кивнув на прощанье, я отправилась искать свою каюту. Вечер в большом зале всё ещё продолжался и в той части парохода, где находились каюты, было пусто. Раз или два мне повезло ускользнуть в последний момент от встречи с прислугой, так что до своей комнаты я добралась без приключений. Оказавшись внутри, зажгла свет и с облегчением упала на кровать.

Что-то твёрдое упёрлось в спину. Я сунула руку под одеяло и вытащила наружу колоду гадальных карт. Подарок от бога смерти?

Карты лежали в простом деревянном футляре со сдвигающейся крышкой, украшенной золотыми линиями. Линии складывались в пересекающиеся треугольники, с анхом в центре.

Положив колоду на тумбочку, я устало прикрыла глаза. В дверь постучали и почти сразу она заскрипела, открываясь.

— Дорогая, ты спишь?

— Нет. — Я соскользнула с постели и скрылась за ширмой.

Мама вошла, отбрасывая разноцветные блики бриллиантами, украшавшими её уши и шею. Её причёска немного растрепалась.

— Ты уже ложишься?

— Да, что-то устала, — отозвалась я, спешно пытаясь стянуть мокрое платье.

— Послушай, завтра мы собирались позавтракать с одной милой семьёй…

— У них есть сын? — догадалась я.

— Очень милый мальчик, — с готовностью подхватила матушка.

— Конечно, я присоединюсь.

— Правда? — не ожидавшая от меня такой покладистости, она не сумела скрыть ликование в голосе. — Значит, твоя хандра совсем прошла? — прибавила она шутливым тоном.

— Смерть — прекрасное лекарство от меланхолии, — ответила я.

— Что? А, ты об этом боге, Анубисе, — заключила мама и я не стала её разуверять. — Знаешь, он оказался совсем не таким, как я воображала. Очень воспитанный, прекрасные манеры. Кажется, ему понравилась Валентина.

— Я бы не радовалась.

— Хм? О. Да, да, ты права. — Мама хихикнула, но сразу же вернула своему лицу серьёзное выражение. — Так, значит, завтра…

— Да, конечно. Если вы с папой этого хотите.

— Мы заботимся о твоём благе, — начала мама, уже готовая к тому, что я, как обычно, начну препираться.

— Я знаю, всё хорошо, — мягко перебила я.

Лучше быть покладистой, успокоить их до тех пор, пока мы не прибудем в порт. Потому что у меня возник план и в Неаполе я намеревалась его осуществить.

Март 1906 год

02. La Napoli Sotterranea

Неаполь будто по волшебству вырастал на линии горизонта. Пока пароход приближался к нему, он рос и проявлялся, вычерчивая всё новые детали. Корабль вошёл в гавань как король, вступающий в зал приёмов, и, наконец, путешествие «Ориона» завершилось в грохоте сходен и оглушительном гвалте торговцев, портье, носильщиков и прочего люда, слетавшегося словно чайки к туше выброшенного на берег кита.

Мы смело ринулись через толпу: впереди пробирался папа, за ним поспевала мама, одной рукой хватаясь за свою шляпку, а второй (наслушавшись рассказов о неаполитанских воришках) прижимая к груди сумочку, последней семенила я, вертя головой как заведённая. Всё вокруг было для меня новым, интересным и захватывающим, но мы бежали, торопясь выбраться из вавилонского столпотворения, и родителей моих совершенно не интересовали ни греки, продающие ракушки, окаменелости и морские звёзды, ни смуглые до черноты торговцы фруктами, ни открытки с видами дымящегося Везувия. В порту нас ждал автомобиль отеля, в котором отец забронировал номера. Наш багаж должен был отправиться следом за нами.

Я высматривала в толпе высокую фигуру египетского бога, но он не показывался, может быть, решив переждать основной поток и сойти на берег позже, или уже успев опередить нас. Как бы там ни было, я не сильно огорчилась, просто было любопытно взглянуть на него в последний раз. И ещё: я немного боялась, что Анубис может предъявить счёт. Остаться должницей бога мёртвых — не лучшая стратегия выживания. Отплатив ему, я чувствовала бы себя спокойнее.

Мы ехали по узким улицам, похожим на длинные коридоры, запруженным людьми и транспортом. Дома были высокими, со множеством окон, с каменными лестницами и рядами балконов. Поражало, с какой беззастенчивой простотой жили горожане, совершенно не делая различий между домом и улицей. Автомобиль двигался медленно, почти крался по грязи, покрывавшей большие плиты, предоставляя нам любопытствовать сколько душе угодно. Кругом стояли лавки, в которых торговали едой, сластями и сувенирами вроде кусочков лавы или черепков древних ваз, а ещё вотивными предметами, что было особенно распространено в Италии. И я жадно смотрела на разносчиков и бродяг, музыкантов и пастухов. Люди ели прямо на улице, отдыхали и развлекались тут же, словно на собственном заднем дворе. И толпа была такой пёстрой и такой живой, что рябило в глазах.

— Какая грязь! — вполголоса посетовала матушка, выглядывая в окно автомобиля. — Неужели правительство не может привести здесь всё в порядок?

— Бардак на улице, бардак в голове, — сказал папа. — Италия — как Везувий, в ней кипят и бродят настроения революционного толка, а амбиции верхушки превосходят их возможности.

— У нас тоже самое, — заметила я.

Отец снисходительно улыбнулся.

— Нет, котёночек, и близко не похоже. Наши крестьяне просто бесятся с жиру, если бы они знали, как живётся на «сапожке», то помалкивали бы и не мутили воду. Джолитти и его министры либеральничают, заигрывают с рабочими, только ничего хорошего не получат. Рабочий прост, ограничен и дик, он не ценит хорошего отношения, с ним нельзя церемониться. Наши волнения вдохновляют местных бездельников. Но, — папа задумчиво погладил усы, — Италия переживает подъём промышленности, что может дать рабочие места бегущему из деревень крестьянству и успокоить их хоть немного.

От таких разговоров мне стало неуютно. Я мало что знала о происходящем в мире, черпая информацию по большей части из разговоров отца, когда дома у нас собирались гости из числа его партнёров (обычных друзей у папы не водилось, только те, с кем он вёл дела), но всё-равно понимала — надвигается беда. Если беспорядки принимают мировой масштаб, рано или поздно они завершатся взрывом, люди не успокоятся просто так, хотя бы потому, что, как и сказал отец, их поддерживает и вдохновляет пример соседей.

В отеле нам достались прекрасные апартаменты с видом на вулкан. Я отодвинула лёгкую занавеску и долго смотрела на гору, окутанную холодным туманом. Над кратером курился дымок. Потом в дверь постучали и услужливо поинтересовались:

— Posso entrare, signorina?

— Да, войдите, — быстро ответила я.

В номер вошёл немолодой уже мужчина в форме работника отеля — беллбой, принёсший мой багаж. Я знаком показала, куда его поставить, улыбнулась и сказала «grazie», дала на чай и, наконец-то, снова осталась одна.

Поскольку мы не возили с собой прислугу, отель отрядил горничную, но сейчас та помогала маме разбирать её вещи, так что меня какое-то время никто не должен был беспокоить. Сидеть и ждать казалось слишком тоскливым, так что я сама разобрала один из чемоданов, выбрав и приготовив на кровати ту одежду, в которой собиралась спуститься к обеду, чтобы горничная смогла привести её в порядок, потом подсела к столу с дневником. Я предполагала делать ежедневные записи в поездке, чтобы потом показать Коле, однако за всё время путешествия дневник так и остался почти нетронутым: на первых двух страницах сиротливо жались несколько коротких заметок, потом я забросила книжку на дно сундука и не доставала. Да и сейчас писать не особенно хотелось.

Говорят, ведение дневника приучает к аккуратности и воспитывает рассудительность, но мне казалось бесконечно скучным заполнять строки рассказами о том, куда я ходила и что делала. Может быть потому, что до сих пор ничего интересного со мной и не случалось?

С трудом дождавшись горничную с горячей водой, я, наконец, смогла освежиться и переодеться.

Мы спустились в столовую, где уже ждал накрытый столик, и мне вспомнился вечер на пароходе и душный зал с золотыми светильниками. Потом перед глазами развернулась пасть океана, вырывая из глубокой задумчивости.

— Полина! — позвала мама и стало ясно, что она окликает не в первый раз. — Что с тобой?

— Устала, — соврала я.

— Сегодня ляжем пораньше, — пообещал папа. — Чтоб завтра с утра сразу начать. Время на осмотр достопримечательностей у нас мало, нужно потратить его с толком.

Они заговорили о городе, но быстро сменили тему, принявшись обсуждать петербургских знакомых и папиных партнёров. Я слушала их вполуха, ковырялась вилкой в недоеденном паштете. В ту ночь на пароходе мне казалось, что решение принято и ничто не заставит меня изменить его, но прошло несколько дней и сомнения начали брать верх.

Отважиться на побег не так-то просто.

Несколько дней мы жили как по расписанию. Утром я спускалась в полупустую столовую, чтобы позавтракать в одиночестве, потому что родители не вставали так рано, затем мы ехали в город и заходили куда-нибудь перекусить, и я обычно заказывала фрукты или сок. После отправлялись смотреть достопримечательности. Частенько к нам присоединялись Её светлость и Валентина.

Мне нравились ослепительно-белые церкви с тяжёлыми шторами на входе, в каждой — что-то необычное, каждая прятала в себе, как в шкатулке, какое-нибудь сокровище. Я не разбиралась в живописи, ещё меньше — в итальянской, но мне нравился тот ореол загадочной древности, которым были овеяны фрески и камни. Папа нанял гида, русского студента, обучавшегося в Академии Художеств и приехавшего в Италию, чтобы изучать искусство и рисовать. Так поступали многие русские художники, Италия помогла им вкусить жизни.

Андрей бегло говорил по-итальянски, и, судя по тому, что извозчики и лоточники отлично его понимали, прекрасно изъяснялся на местном диалекте, этой смеси жаргонизмов и низкой брани, на котором говорила вся беднота. Андрея нашла Её светлость Бутурлина, которой, в свою очередь, юношу отрекомендовала старая подруга, приходившаяся последнему двоюродной тёткой.

Он писал дипломную работу, собираясь получить звание и признание в художественной среде, так что денег ему, разумеется, не хватало, а заказные работы отнимали слишком много времени, поэтому Андрей был рад нам помочь.

Художник оказался отличным рассказчиком: не занудствовал, много шутил, держался в рамках приличий и знал, когда и насколько можно их нарушить. Он в короткий срок совершенно очаровал моих родителей, а также графиню и Валентину. Мне Андрей тоже казался интересным человеком: юноша умел оживлять историю.

— Боже мой, храм просто копия Казанского! — воскликнула Валентина.

Мы стояли на главной площади города, перед белой базиликой, и впрямь напоминавшей Казанский собор своим полумесяцем нефа с колоннадой и треугольным портиком в центре, да ещё двумя статуями перед входом. Только у базилики было три шатрообразных купола: два по бокам и один большой в центре, да и колоннада отличалась довольно сильно, не говоря уже о прочих деталях. Однако какое-то общее сходство, несомненно, имелось.

— Да, Вы правы, очень похоже, — поддержал Андрей. Он, запрокинув голову, глядел на храм сощурившись и оскалив в улыбке верхний ряд зубов. — Ничего удивительного: оба проекта в качестве прототипа брали Пантеон.

Я взглянула на художника, отметив что солнце Италии сделало его кожу очень смуглой, почти как ореховая скорлупа, а светлые волосы выбелило ещё сильнее.

— San Francesco di Paola, — с театральной торжественностью сообщил Андрей. — Фердинанд Первый построил её в честь освобождения своих земель. Площадь и здание с колоннами спроектировал Леопольдо Лаперута с одобрения французского маршала Мюрата. По замыслу, грандиозный амфитеатр с колоннадой из почти полусотни столбов должен был украсить площадь, но Бурбоны вернули себе трон, Мюрат бежал и строительство прервали в самом начале. Фердинанд Первый, вернувшись в Неаполь, увенчал площадь храмом, посвятив его святому Франциску. Базилика обязана своим рождением трём творцам: Лаперуте, заложившему фундамент, архитектору Пьетро Бьянки, который переделал изначальный план итальянца, и Доминико Барбайе, возглавившему строительство в тысяча восемьсот шестнадцатом году.

Художник повернулся к храму и широким жестом указал на полумесяц колонн.

— Только взгляните на точность линий, сдержанность и изысканность формы — великолепный образчик неоклассицизма в Италии.

— Вы так интересно рассказываете! — прощебетала Валентина.

Я с досадой дёрнула носом. Интересно, как у неё получается вот так щебетать и хлопать ресницами, и притом не выглядеть полной дурой? Если я попробую вести себя так же, будет кошмар, а у неё — мило и непосредственно. Мистика какая-то!

Piazza del Plebiscito являлась центром города и, соответственно, самой большой площадью Неаполя. Она расстилалась серым полотном свободного пространства, позволявшем любоваться зданиями во всей их красе. Противоположную сторону площади обрамлял королевский дворец. Длинный фасад с окнами, полукруглыми арками на первом этаже и часами в маленькой башенке над парадным въездом смотрелся представительно, но всё-таки несколько скромно. Впрочем, я, по-видимому, попросту избаловалась петербургскими видами.

— Нам стоит спуститься в публичный сад, — сказал Андрей, — невозможно получить представление о Palazzo Reale, удовольствовавшись только видом с площади. Самый прекрасный вид открывается на дворец с набережной, тогда он взмывает над местностью, как орёл, расправивший крылья.

— И где же ваш сад? — спросила графиня, обмахиваясь старомодным веером, хотя такой уж сильной жары не чувствовалось. Да и откуда ей взяться в начале апреля?

— Между морем и дворцом, — ответил Андрей и обернулся к Валентине. — Кстати, вам, возможно, будет интересно узнать, что кое-что петербургское здесь действительно есть: ворота в сад украшают копии коней с Аничкова моста. Николай Первый подарил их королю Неаполя.

— Очень интересно. Но мы ещё хотели попасть на вулкан, — напомнил папа.

По обычно спокойному лицу Валентины промелькнуло выражение неудовольствия, как пробежавшая по небу тучка.

— Да-да, идёмте, — подхватила матушка, — иначе не поспеем к ужину.

Прогулки по городу быстро утомляли маму с папой, а графиня и вовсе давно упала бы в обморок, не будь улицы такими грязными. С моря нёсся запах рыбы и соли, иногда такой силы, что Её светлость зажимала нос платком, а потом отворачивалась и громко сморкалась.

— На Везувий нужно ехать утром, — заявил Андрей убеждённо, — туда километров пятнадцать добираться, так что лучше вставать с рассветом.

— Так далеко? — удивилась графиня.

— Мы уже распланировали день, — вмешался отец. — Что вы предлагаете, всё отменить и вернуться в отель?

— Зачем же? — Лучезарно улыбнулся художник. — Есть идея: вместо того, чтобы подниматься к небесам, давайте спустимся под землю.

Он выдержал короткую паузу, чтобы убедиться, что мы достаточно озадачены, и продолжил:

— Предлагаю отправиться в La Napoli Sotterranea.

— Что это? — спросила мама, удивлённо вскинув брови.

— Подземный Неаполь, — загадочно улыбаясь, ответил Андрей.

Извозчик довёз нас до площади Гаэтано с мрачной и строгой готической церковью. Сан Лоренцо Маджоре принадлежала францисканскому ордену и появилась ещё в эпоху Карла Первого Анжуйского. К зданию церкви примыкал монастырь, такой же старый, как храм.

— Я никогда не слышала, что под Неаполем есть второй город. — Подхватив подол платья, матушка выбралась из экипажа, с благодарностью кивнув подавшему ей руку художнику.

— И не один, сударыня! Городу почти две с половиной тысячи лет! — с весёлым смехом ответил Андрей. — Неаполь заложили греки ещё до нашей эры. Там, внизу, можно увидеть, где римский город нарастает над греческим.

А это и вправду интересно. Можно пройти по раскопкам Помпеи, чтобы получить представление о древнем городе, но, погибший в кошмаре Везувия, древний город представлялся разрытой могилой, и что-то кощунственное было в том, чтобы ходить по нему. А внизу, под землёй, должно быть, совсем другое дело: там ты словно спускаешься в прошлое.

Хотя именно там мы должны были оказаться среди настоящих могил — катакомб.

— Дорогая, может, нам не стоит идти? — с беспокойством обратилась к племяннице графиня. — Тебе не сделается дурно? Там, должно быть, очень пыльно и душно!

— Нет, что Вы, — слабо улыбнувшись, покачала головой Валентина и вложила хрупкие пальчики в протянутую ладонь Андрея. — Мне очень хочется взглянуть на подземный город.

Засмотревшись в ясные глаза Валентины, художник замешкался, и я, растерявшись, застыла в дверях экипажа. Но, когда он, опомнившись, протянул мне руку, уже спустилась сама. В конце концов, давно не восемнадцатый век, когда помощь даме была не просто красивым жестом, а необходимостью, чтобы дама не рухнула из кареты, запутавшись в юбках.

Странно, но до поездки мне не приходилось бывать в католических церквях, хотя ничего предосудительного в том не было, и никто мне не запрещал. Отчего-то не приходило в голову.

Поймав себя на этом наблюдении, я задумалась, а много ли ещё таких обычных вещей, которые я могла сделать и не делала? Не что-то экстравагантное или опасное, а самые обычные действия. Почему мне никогда не случалось заходить в католические соборы или в мечети? Есть в неурочное время? Прокатиться на омнибусе, погулять просто так, без цели?

Перебирая воспоминания, я с удивлением поняла, что изо дня в день делала одно и то же начиная с четырнадцати лет и, если бы не поездка, придуманная отцом, ритм жизни так и не сбился бы. Однако здесь у нас тоже очень быстро установился новый график, мы отправлялись на осмотр достопримечательностей, пили чай, ужинали, спали в одно и тоже время. Удивительно, как Андрею удалось убедить всех слегка изменить планы!

Погружённая в грустные мысли, я вошла в храм следом за остальными. Внутри, как предписывалось правилами Францисканского ордена, был один большой неф, как коридор тянувшийся к освещённому солнцем алтарю за стрельчатой аркой, и боковые капеллы. Справа и слева от высокой арки алтаря вглубь уходили два коридора с точно такими же, только маленькими, остроконечными арками. Коридоры, отделённые колоннадой, полукругом обрамляли алтарь.

Несколько надгробий с барельефами украшали церковь своей мрачной красотой, но одно особенно привлекало внимание. Резная рака парила над полом, опираясь на два высоких столбика в виде объёмных женских барельефов. Женщины, одетые в античные тоги, прижавшись спинами к стенам из листьев, изящными жестами поддерживали гроб; у ног одной из них расположились два младенца. Подножье сторожили два льва с оскаленными пастями. Гроб размещался между четырёх витых колонн, словно оплетённых золотыми цепями, завершавшихся башенками-навершиями, а над гробом поднималась остроконечная крыша в готическом стиле, с лепниной и арочным обрамлением. Арку украшал плоский барельеф с изображением райского сада и взлетающей ввысь душой, и под самым остриём — какой-то зверь, читающий книгу, заключённый в цветок из трёх круглых лепестков.

Саркофаг производил впечатление готического собора в миниатюре, к чему, по-видимому, и стремился скульптор. Крышка раки изображала лежащую женщину в длинных одеждах и со сложенными на груди руками. Точность и аккуратность резьбы создавала впечатление, будто мрамор просто тёк, обретая форму, а после застыл. Кем могла быть та, которой посвятили столь пышное убранство после смерти? Может она, покровительствовала искусствам, или запомнилась мудрой правительницей. К сожалению, я плохо знала историю Италии.

— Кто здесь похоронен? — спросила я.

— Екатерина Австрийская.

— А кем она была?

— Она чуть не стала женой императора Священной Римской империи, — ответил Андрей, — но бедняга был убит и Екатерину выдали за Карла, герцога Калабрии, а через семь лет она умерла, не оставив потомства. Карл женился на Марии Валуа, от которой у него были дети, но королём так и не побывал, отправившись на небеса раньше собственного отца. В некотором роде Екатерине повезло — она не стала матерью Джованны Первой, распутной королевы Неаполя.

Андрей выдержал паузу, в течении которой мы пытались как-то уложить в голове перечень имён.

— Но, разумеется, Екатерина осталась в памяти не благодаря этому. — Художник повернулся к надгробию. — В веках её увековечило имя Tino di Camaino.

— Кто он? — нетерпеливо спросила я.

— Скульптор, — с насмешливой улыбкой ответил Андрей, — создавший сей шедевр.

Художник знаком указал на надгробие.

Графиня тоже заулыбалась. Будто бы она знала, кто такая Екатерина Австрийская или этот скульптор! Её племянница с грустью покачала головой:

— Значит, она как бы и не заслужила такой памятник? Как ужасно, что у неё даже не было детей! — вздохнула Валентина. — И она не стала королевой, верно? Раз Карл умер раньше отца, он тоже не был королём?

— Да, всё верно, — подтвердила Андрей. — Корону унаследовала Джованна, дочь Карла и Марии Валуа, и годы её правления стали очень мрачным временем для Италии.

Отвернувшись от остальных, чтобы не выдавать обиду из-за того, что меня так бесцеремонно проигнорировали, я вернулась к изучению саркофаг. Он был красив, не у всякого короля найдётся подобный трон. Впрочем, если подумать, большинство прекрасных и грандиозных творений, созданных в честь кого-то, появлялись уже после смерти заслужившего почтение. Тадж-Махал, пирамиды Египта…

Неужели всё, что можно сказать о Екатерине, это «у неё великолепное надгробие и она не стала матерью шлюхи»?!

Мне сделалось страшно.

Пугает не сама смерть (если только тебя не запытают до смерти, разумеется), а то, что следует за ней, ужасно кануть в абсолютное небытие, исчезнуть. И, что ещё кошмарнее: другие останутся жить после. Земля не растает и люди будут ходить по ней, но твоё имя сотрётся из их воспоминаний, ты пропадёшь так, будто тебя и не было. Может, для того люди и заводят детей, чтобы что-то осталось, когда они умрут? Если ты не совершил ничего значимого, то единственный шанс — продолжиться в детях, но даже так тебя не будут помнить, ты сохранишься только в какой-нибудь наследственной болезни, которую передашь потомку, или в чертеах лица. И спустя десятки лет некая несчастная девушка будет смотреть на свои торчащие уши и поминать недобрым словом дедушку, наградившего лопоухостью.

Так или иначе получается, что лишь достигнув величия, возможно обрести бессмертие.

История сохранила имя Екатерины благодаря гробнице. Схожим образом поступали фараоны, чтобы их запомнили, так поступил падишах, чтобы увековечить память о любимой жене…

Я остановила поток мыслей, вдруг поражённая этим простым осознанием: так же сделал кто-то, любивший Екатерину.

Может, для истории она была не важна и в представлении потомков ничего не достигла, но её жизнь имела значение для кого-то. Её обессмертила их память. Вовсе не обязательно завоёвывать страны, делать открытия, лечить сотни или убивать тысячи, не нужно даже продолжаться в потомстве. Достаточно того, что кто-то любил тебя.

— Полина! — позвала мама. — Ты идёшь?

Очнувшись, я поспешила за группой, оставив Екатерину спать вечным сном.

Андрей договорился с церковным служкой, сунув ему монетку, и нас пропустили вниз. Вход в катакомбы начинался под алтарём. Вооружившись фонарями, мы спускались по ступенькам, не сговариваясь понизив голоса. Пятна света дрожали на каменных стенах, художник негромко рассказывал и его слушали не перебивая, проникнувшись сакральностью обстановки.

Обычай хоронить в пещерах возник давно, а в Неаполисе, расположившемся в местности, полной пещер и гротов естественного происхождения, такие захоронения стали появляться ещё в глубочайшей древности. Со временем подземный некрополь ширился, часть проходов обваливалась, но вместо них возникали новые. Их украшали фресками и подземными базиликами, время в них вовсе не застыло, оно только лишь двигалось медленнее.

— Боже мой! — вскрикнула Валентина, в ужасе отшатнувшись от стены.

Свет фонарей выхватил оскаленный череп в неглубокой нише в стене.

Матушка перекрестилась, графиня торопливо отвернулась, закрывшись веером, а Валентина на миг прижалась к Андрею, но быстро спохватилась и, смутившись, отодвинулась от него.

— Один из местных постояльцев, — пояснил Андрей с нарочитым спокойствием, приблизившись к нише и осветив тусклый потрет, укреплённый рядом с черепом. — До тысяча шестьсот шестидесятого тела хоронили именно так: голову отделяли от тела, тело погребали в обычной могиле, а голову помещали рядом с портретом. Такой чести удостаивались некоторые священнослужители и видные жители города.

— В этом есть что-то варварское, — с омерзением произнесла Её светлость.

— За тысячи лет люди перебрали множество способов обхождения со своими мертвецами, — заметил художник. — Перед нами лишь ещё один способ сохранить память о них.

— Идёмте отсюда, — покачала головой графиня. — Довольно с меня пещер и сквозняков.

Никто особенно не спорил — чересчур мрачной вышла экскурсия, слишком много напоминаний о смерти, — и Андрей повёл всех к выходу из амбулатории. Кажется, череп стал последней каплей, мы все ускорили шаг, примолкли, в едином желании выбраться из лабиринта катакомб как можно скорее. Прогулка уже не казалась такой занимательной.

Наша группа почти добралась до лестницы наверх, когда что-то промелькнуло под ногами Валентины. Она закричала, бросившись в сторону, матушка и графиня тоже заголосили, суматошно подхватив юбки, я взвизгнула, отшатнувшись к стене, и даже папа выругался, чего обычно не позволял себе в обществе. Только Андрей не растерялся и пнул создание, да так, что оно, тонко мяукнув, откатилось к стене, где замерло и осталось лежать, тихонько шипя от боли.

Плечом оттеснив в сторону маму, отец решительно подошёл к зверю, выставив перед собой фонарик как щит, Андрей встал с другой стороны. Я, не умея сдержать любопытство, высунулась из-за их спин. Когда свет упал на создание, у меня вырвался тихий вскрик.

На каменных плитах лежало существо, не длиннее половины моей руки. Гладкое, чёрное тело резко сужалось к кончику хвоста, как у змеи, верхняя же часть сильно напоминала кошачью. У создания было всего две лапы, хотя подушечки крупнее, чем были бы у коши тех же размеров. Широкая мордочка с острыми и разведёнными в стороны ушками, и маленький носик делали монстра мило очаровательным, а вот остальное тело, не то змеиное, не то червеобразное, придавало демонический вид.

— Что это? — с удивлением спросила мама, которая подошла посмотреть, на что уставились мы трое.

— Не уверен, — покачал головой Андрей.

— Почему Вы не не предупредили, что в катакомбах водятся такие твари?

— Да они и не водятся, — удивлённо покачал головой Андрей. — Никогда не слышал, чтобы кто-то видел здесь… кошкозмеев?..

Создание снова мяукнуло и открыло глаза. Ему было больно. Удар вполне мог повредить внутренние органы или сломать кости.

— В Италии таких животных нет, — заявил Андрей, — наверное, забрело откуда-то издалека.

— Само, что ли? — не поверил отец.

— Может, приехало с бродячим цирком, — ответил художник. — Они часто возят с собой разных монстров: двухголовых козлят или облысевших медведей.

— Какое странно существо, — задумчиво произнесла графиня, — и редкое, должно быть.

— Думаю, да, — кивнул Андрей.

— Идёмте скорее, — позвала матушка, — скажем сторожу, чтобы убрал его.

— Постойте, — удержала маму Её светлость и повернулась к нашему гиду. — Андрей, Вы могли бы как-то взять это? Может, завернуть во что-то.

— Вы хотите вынести зверя наружу? — удивился художник.

— Да, — кивнула графиня.

— Дорогая, Вы собираетесь отнести это в отель? — опешила мама.

— Ох, разумеется нет! — всплеснула руками Бутурлина. — Я бы хотела попросить Андрей об услуге: возможно ли найти в городе какого-нибудь местного повара? Если в Неаполе есть китайский квартал, то было бы совсем замечательно…

— Нет, не думаю, — покачал головой Андрей.

— Ох. Хм, в таком случае, любого местного, который согласился бы приготовить это создание.

— Тётушка! — воскликнула Валентина, побледнев.

— Дорогая, только не надо меня поучать, — твёрдо осадила графиня, — в моём возрасте можно не беспокоиться о вреде пищи. Доживёшь до моих лет, когда доступные удовольствия ограничиваются, и поймёшь.

— Мало ли, чем оно само питалось! — с гримасой отвращения произнесла девушка. — Что, если мертвечиной?

— Исключено, — вмешался Андрей, — к телам доступа нет, да, к тому же тут одни только кости.

— Тогда зачем оно сюда забралось? — резонно возразила Валентина.

— Пряталось, должно быть, — решила художник, — может, у себя на родине оно жило в пещере, вот и нашло укрытие в катакомбах.

— Вы сможете подыскать приличного повара? — напомнила графиня.

Андрей задумался.

— Да, пожалуй, я смогу помочь.

— Поля! Что ты делаешь?! — переполошилась мама, заметив, наконец, что я подсела к существу. — Отойди! Вдруг укусит?

Не обратив на неё внимание, я сняла накидку и осторожно поднесла руку к морде создания. Его нос зашевелился, впитывая мой запах. Очень осторожно я приподняла странное существо и переложила на накидку.

— Полина! — строго прикрикнул отец.

— Я забираю его, — сообщила я, выпрямившись со свёртком на руках.

— Какая гадость! Немедленно положи на место, — потребовала мама.

— Просто отдай Андрею, дорогая, — вмешалась графиня. — Незачем…

— Я забираю его себе, — объявила я, и, не обращая ни на кого внимания, зашагала к выходу.

— Полина, немедленно прекрати! — донёсся вслед мамин оклик.

Я не остановилась.

Догнали меня уже на выходе из церкви. Графиня, чопорно поджав губы, загородила дорогу.

— Милая, ты ведёшь себя как глупышка.

— Почему? — резко спросила я. — У Вас не больше прав на него, чем у всех остальных.

— Я первая сказала, что хочу его!

— Тётушка, — вмешалась Валентина, — да что же Вы, в самом деле? Как можно есть такое грязное существо? А если оно чем-нибудь больно?

— Если говорить о первенстве, то поймал существо Андрей, — заявила графиня. — Юноша, вы презентуете мне свою добычу?

Я с надеждой взглянула на художника, а тот, бросив взгляд на Валентину, заметил:

— В самом деле, Ваша светлость, не стоит есть неизвестное животное.

— Оно моё! — разозлилась графиня. — Немедленно отдай!

— Вы же слышали, — вмешался папа неожиданно для всех.

Графиня поняла, что поддерживать её никто не собирается, а уж спорить с моим отцом вовсе было гиблым делом, он обламывал людей посерьёзнее, чем Бутурлина, в его работе по-другому никак.

Свёрток на моих руках снова пискнул и я обратилась к Андрею:

— А хорошего ветеринара Вы найти сможете? Желательно как можно скорее.

Такси снова лавировало по узким коридорам города. Неаполь загадочное место: можно ехать по широкой улице прекрасного и современного города, с магазинами и гостиницами, но, сделай два шага в сторону, и вот ты уже в трущобах, где над головой у тебя как паруса раздувается сохнущее бельё. Не припомню, чтобы где-то ещё видела столь резкий контраст, когда страшная нищета столь тесно соседствует с великолепной роскошью.

Андрей не знал ни одного ветеринара, зато водил дружбу с отличным врачом, который уж точно не откажется помочь, особенно если не жадничать.

Не поднимая глаз, я сидела у окна и кончиками пальцев поглаживала уродца, устроившегося у меня на коленях. Он всё ещё плакал, жалобно и тихо мяукая.

Может быть, он не выживет, и всё зря.

Родители молчали, что пугало сильнее всего. Если бы они бранились, было бы по крайней мере понятно, как себя вести. Интересно, что они сделают? Запрут меня в номере на всё время отдыха или отправят домой? Нет, второй вариант сомнителен, выпускать меня из под надзора папа с мамой не захотят. И ещё одна большая вероятность, о которой не хотелось думать: собственных карманных денег мне давали мало, для побега я собиралась украсть наличные из бумажника отца, однако что делать прямо сейчас? Чем платить доктору?

Я слишком зависела от родителей, напрямую. До двадцати одного года по закону меня вообще никто не признает за взрослую, а, значит, родители вольны делать со мной, что пожелают. Даже если бы я убежала и вышла замуж против их воли, они могли бы через суд вернуть меня.

Унизиться и попросить денег у отца было слишком! Но речь-то шла не о моей гордости, а о жизни монстрика. Всё, что начинаешь, нужно доводить до конца, нельзя остановить спасение на полпути.

— Пап, знаешь… — начала я виноватым голосом.

— Не извиняйся, Полянка, — остановил меня отец. — Никому не позволено так разговаривать с нашей семьёй, даже графине. — Он сердито хмыкнул. — Двадцатый век на дворе, как-никак, будущее за такими людьми, как мы, а все эти бездельники, живущие за счёт богатства и имени предков, скоро станут прошлым. Я сам сделал себе имя и не позволю никому его топтать!

Я ожидала чего угодно, но не одобрения, и от удивления не нашлась, что сказать.

— Ты молодец, дочка, — кивнул отец, — упёртая — вся в меня!

Мама вздохнула с лёгким оттенком осуждения.

— Полли, может, избавимся всё-таки от твоего чудовища?

— Нет, — уже куда решительнее заявила я, почувствовав поддержку папы.

Матушка покачала головой.

— Ох, и почему ты не родилась мальчишкой? Всё было бы намного проще.

М-да, и не говорите.

Кстати, о простоте… Наш гид ехал на переднем сидении, показывая дорогу водителю, и мене пока не представилось возможности поблагодарить его за помощь. Не думала, что он выступит против её светлости.

Машина затормозила у въезда в узкий переулок, забитый, к тому же, разным хламом — дальше предлагалось идти пешком. Небо над головой скрывали выступающие козырьки балконов и даже перекинутые с одной стороны на другую мостки, а ещё паутина растянутых верёвок, с которых свешивались разноцветные тряпки. И без того узкий проход сокращали стоявшие вдоль стен бочки, ящики, горшки с цветами, украшавшие входы, и даже маленькие столики с плетёными стульями.

Поглядев на эту живописную картину, мама решила подождать нас в машине.

— Ваш доктор действительно так хорош, как вы говорите? — поинтересовался папа с заметной долей скепсиса.

— Понимаю, о чём Вы, — отозвался Андрей, — но смею заверить, что Amato Pelaratti лучший доктор из тех, кого мне доводилось встречать. Его даже прозвали Ingannamorte — победивший смерть.

— Кто прозвал? — спросила я.

Андрей смутился, пробормотал что-то неразборчивое, но потом всё-таки признался:

— Понимаете, — запальчиво принялся объяснять он, — так называется портрет, который я написал, а Пеларатти послужил моделью. Но он в самом деле отличный врач.

Отец не стал придираться, мы ведь не собирались сами лечиться у означенного доктора, а для раненного зверька сойдёт любой. Поднимаясь по каменной лестнице с высокими ступенями, я всё думала о том, что несвободу оценить бывает сложно. И, может быть, на самом деле никакой свободы нет, или она нечто совсем иное, чем понимается в обыденном смысле.

Свободна ли я? Смотря от чего. Значит ли, в таком случае, наличие ограничений несвободу?

Мои родители обладают законной властью надо мной, значит, я несвободна. Но я ведь собираюсь сбежать, стало быть, не завишу от них. Я вольна была решить спасти зверя — это свобода. Но у меня нет денег, чтобы заплатить за лечение — это зависимость от финансов.

Когда начинаешь думать о таких вещах, голова идёт кругом.

Говорят, что нельзя заковать в цепи человека, если в душе его реет знамя свободы, и что раб остаётся рабом даже освободившись от гнёта. Но чувствовать себя свободным тоже недостаточно: раб, прикованный цепью, может сколько угодно воображать полёт над облаками, он всё равно остаётся невольником. А если он не знает, что прикован? Сошёл с ума в заточении и думает, что стал птицей, тогда он всё ещё пленён?

Отсюда вопрос: если человек подневолен, но не знает об этом — тогда он свободен?

Дверь в жилище доктора внушала надежду: в отличие от лестницы, она имела вполне презентабельный вид, владелец квартиры озадачился надёжным щитом для сохранности имущества, а, если человеку есть, что беречь, стало быть, дела его идут хорошо.

На стук появился мужчина, полноватый, с густой шевелюрой и нелепой эспаньолкой на мягком и круглом подбородке. Он был одет в домашнее платье и явно не ждал гостей, но Андрею обрадовался. Художник и доктор обменялись несколькими фразами, Инганнаморте с любопытством глянул на свёрток у меня в руках и жестом пригласил нас войти.

Голые стены комнаты были выкрашены в оливковый цвет, пол застлан истёршимся, но всё ещё нарядным ковром, на окнах висели тонкие, тёмно-баклажановые шторы, а немногочисленная мебель, составленная, очевидно, из разных гарнитуров, в разных стилях и цветах, смотрелась пёстро и празднично, хотя и совершенно не стильно. Деревянные комоды украшали сувениры, привезённые из дальних путешествий: большие раковины, похожие на трубы, страшные и неприличные статуэтки, несколько баварских фарфоровых скульптурок, соседствовавших с маленькими барабанами — африканскими, как мне показалось. Спальное место отделялось ширмой с тяжёлыми занавесками, сейчас отдёрнутыми. Справа я приметила ещё одну комнату, вход в которую перекрывал занавес из разрезанных продольно кожаных полосок, плотно прилегавших друг к другу.

— Идёмте, — позвал Андрей, направившись следом за хозяином в правую комнату.

Здесь у доктора находилась операционная, оборудованная, надо сказать, очень впечатляюще. Не то, чтобы мне приходилось видеть много операционных, но, по крайней мере, помещение было совсем не похоже на каморку средневекового знахаря, как мне, признаюсь, представлялось вначале.

Застелив операционный стол полотенцем, доктор велел уложить на него зверька. Когда я развернула накидку, он удивлённо ахнул, однако изумление мгновенно сменилось любопытством. Пеларатти что-то сказал Андрею и ушёл за ширму мыть руки.

— Он говорит, ваш зверёк — татцельвурм, — перевёл художник.

— Но это немецкое название, — заметил отец.

В кабинете врача он чувствовал себя неуютно и обстановку разглядывал с заметным отвращением, но не жаловался.

— И как переводится? — спросила я.

— Червь с кошачьей лапой.

— Очень подходящее название.

— Всё верно, — подтвердил художник, — мне приходилось слышать, что татцельвурмы живут в горах Швейцарии.

Доктор Пеларатти выглянул из-за ширмы, на ходу вытирая руки, и кивнул Андрею:

— Tenerlo.

Художник обошёл стол и осторожно прижал татцельвурма, доктор тем временем ощупывал тельце, продолжая говорить.

— Они селятся в тамошних пещерах и заброшенных штольнях, поэтому их ещё называют штолленвурмами, — переводил Андрей. — Даже в Альпах они очень редко встречаются, у зоологов до сих пор нет ни скелета, ни, тем более, чучела. Может быть потому, что умирать татцельвурмы уходят в глубокие пещеры, а поймать здоровую особь невозможно: их мало и они дико ловкие.

— Что-то не похоже, — заметил папа, кивнув на монстрика.

— Бывают исключения, — пожал плечами Андрей. — Да ведь этот ещё детёныш: татцельвурмы вырастают до двух метров. Они охотятся на коз и поведением ближе к кошкам, чем к ящерицам, хоть формально и считаются земноводными.

— Далеко же его занесло, — покачал головой папа.

Отойдя ненадолго к столу, доктор вернулся со шприцем.

— Обезболивающее, — объяснил Андрей.

Существо горестно мяукнуло.

— Так что с ним? — не выдержав, спросила я.

— Cosa c`e che non va in lui? — обернулся к доктору Андрей.

Выслушав ответ, художник успокаивающе улыбнулся: