Бесплатный фрагмент - Мой дом

Мой дом

Дом, в котором я родился, практически не оставил никаких воспоминаний. Только время переезда, сбора вещей. Я стою у лестницы, а отец снимает с чердака разнокалиберные ящики. Особенно запомнился один, в котором были всякие погоны, фуражки, и непонятные предметы. Остатки прежней, военной жизни. Чем он привлек мое внимание? Скорее всего галуном погон. И кроме этого ящика с военным майном, который и сейчас, как будто перед глазами, я ничего не помню.

Зато следующий дом я запомнил отлично во многих деталях. Начиная с кучи вещей, на которую я был водружен, чтобы не путался под ногами. Новенькая блочная четырёхэтажка, последняя в городе перед степными просторами, гладью далёких ставков и пирамидами терриконов. Поначалу за малостью лет меня выпускали гулять на балкон, где я силился пролезть сквозь балконную решетку, которая была на редкость густой и всякий раз надёжно препятствовала моему падению с четвертого этажа.

Здесь я познавал мир, искал место под солнцем и получал первые оплеухи от жизни, которая делилась на две неравные части. Одна протекала внутри дома, со строгими правилами, множеством нельзя, и неусыпным контролем со стороны моих домашних. Вторая часть жизни протекала во дворе (подъезде, чердаке, подвале) и самом заманчивом и полном приключений месте на земле — за домом, куда вход был строго настрого запрещен. Именно за домом я познавал самые драматические подробности жизни. Здесь я узнал, или скорее прочувствовал, что такое предательство. Дело в том, что соседний дом имел вход в подвал с уличной стороны, и крыша этого входа была покрыта рубероидом. Конечно, сверху лежал шифер, но изловчившись, можно было вырвать кусок, другой рубероида. Зачем нам рубероид в таком нежном возрасте? О, вы просто не знаете, как замечательно горит этот простой материал. Из него скручивался факел, поджигался, и двор наполнялся причудливыми отсветами в окнах и жутким черным дымом. Это было шикарно, для нашего возраста, разумеется. Именно к такой забаве меня позвали однажды ребятишки из нашей стайки. Не пойти за дом было просто не возможно. Последним аргументом были утащенные кем-то из дому спички. Отказать себе в удовольствии было просто не возможно и, убедившись, что в эту секунду никто с нашего балкона на меня не смотрит, я бросился навстречу удаче. Когда рубероид был успешно оторван, а факел начинал чадить едким густым черным дымом и праздник только начинался, я ощутил своё ухо в чьих-то железных руках и нехотя выпустил факел. Ухо ещё ничего! Во мгновение ока мои товарищи ткнули в меня пальцем и заявили, что это все придумал я и живу вот в этом доме и вот в этой квартире. Более того, они сейчас же покажут, где именно я живу, и как зовут родителей. На мне было сразу несколько обвинений, из которых я тут же признал, по крайней мере три! Я пошёл за дом! Это как минимум порка. Я взял в руки спички! Тут порки было маловато и на довесок полагалось стояние в углу или нечто подобное, до полного исправления. Я опозорил семью перед какими-то работягами, которые так живо вмешались в мое воспитание. Это на все сто предание анафеме и аутодафе со всеми вытекающими подробностями. Признаться, предчувствие близкого конца света притупляла жгучая несправедливость! Как же так! Мы же были вместе! Как же вы меня предали! Мы же друзья! Это было совершенно новое осмысление жизненных коллизий. Но при этом я не упустил всю дорогу клянчить себе прощение и где-то между вторым и третьим этажом, при сакраментальной фразе,,Лучше сами побейте, только не ведите домой,, меня постигло помилование. Два, три дня я добровольно не ходил на улицу, чем вызвал подозрение родных, а когда появился во дворе, окружающие вели себя так, будто ничего не произошло. С той поры к человеческой породе я отношусь с известной долей недоверия.

Отцовские погоны, щедро предоставленные мне в пользование, а позже погоны дяди Кимы, сильно разнообразили мои игры к моей радости и к неудовольствию бабушки. Нет, не тот дядя Кима, что жил через стенку от нас, а другой, майор Ким Борисович Клейнер. В ту далекую пору телевидение работало пару часов утром и час, другой вечером. В программе были новости и какой-нибудь фильм. За редким исключением в эпоху холодной войны показывали фильмы о войне. Как впечатлительный мальчик я хотел походить на киногероев, поэтому просил бабушку перешить погоны с пехотинских на летчиские и наоборот. С фуражками происходили подобные перемены, то мне требовались матросские ленточки, то снова пришивался козырёк. Понятно, такая метаморфоза вызывала недовольство обременённой домашними заботами бабушки, но я умел добиться своего. Настоящим праздником жизни был переход с чулочков на колготы. Небольшое интимное пояснение даст вам полную картину. Дело в том, что в моем детстве и мальчики и девочки носили одинаковые предметы нижнего белья. Называлось это лифчиком, который скорее напоминал безрукавку, состряпанную из старой отцовской рубахи. Внизу к ней крепились резинки, а резинки удерживали чулки. При всей нашей детской щепетильности тот факт, что мы носим девчачьи чулки, никого не интересовал. Другой одежды просто не было, а в деревнях вообще щеголяли в одной рубашке голяком, и ничего. И однажды из капиталистического рая дядя Леня, мамин брат, привез мне детские колготы. Что тогда началось! Совпал презент с показом фильма,,Гусарская баллада,,. Дело было летом. Во двор я вышел в резиновых сапогах, колготках, вместо гусарских лосин, куртке с блестящими пуговицами, одетой на одно плечо, хворостиной с нанизанной старой крышкой от бутыля, которая заменяла холодное оружие. Вполне естественно, пришлось объяснить публике суть элементов одежды, после чего я занял местоположение лидера и аутсайдера в одном лице. Бесспорным лидером потому, что нельзя было отрицать некоего сходства с гусарским мундиром, а аутсайдером по вполне понятной причине, я вырвался далеко вперёд, в другую эпоху, меня нельзя было догнать и со мной сравниться. О чем вы говорите, у ребятни и колгот то не было! Как и все передовое, я подвергся абстракизму, причем сразу же после игры в войнушку! Мне ещё повезло больше, чем мальчишке из второго подъезда, который вышел во двор в настоящем римском шлеме, с щитом и мечом, и сразу же получил позорную кличку — «стиляга». Это в Хрущевскую эру, когда мы повторяли подхваченные где-то,,сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст,,.

Если мне не изменяет память, в детский садик из всего нашего дома я ходил один. Только нашей семье удалось добиться места в многочисленных садиках вокруг. В третьем или четвертом по счету меня таки приняли. Бумаги были собраны, нужные рычаги сдвинуты, и я стал посещать самый далекий от нас садик. Первый день прошел в слезах, поскольку я не понимал, почему от меня стараются избавиться. Только ближе к вечеру я осмелился попросить у мальчика машинку.

В детском садике пахло кислой капустой, заставляли спать днем, и применяли инквизиторские методы коллективного воспитания. Мы лепили какие-то фигурки из глины — грязи из соседнего палисадника. Пытались рисовать. Но больше всего запомнились обеды и полудники. Продуктов не хватало, и мы чуточку голодали. Самым вожделенным блюдом была селедка! Когда на столах стояли тарелки с картофельным пюре и соленым огурцом, мы знали, что сейчас начнется раздача. Воспитательница раскладывала кусочки селедки каждому отдельно, а мы как завороженные следили, не моргая, за тем, кому сегодня достанется хвост, потому, что в хвосте, бесспорно, было больше всего селедки. Даже когда казалось, что все съедено, сам хвостик еще долго позволялось мусолить во рту. Контакты с дворовыми ребятами стали реже и это еще дальше развело нас по сторонам.

Добавим немного персонажей, обитателей дома. Странно, но до сих пор я помню всех его жителей. Это был единственный, как выяснилось позже, дом, в котором мы знали всех по имени и отчества, кто и где работает, где они жили раньше, кем работали до войны, были на фронте или в оккупации, знали их далёких родственников, сотрудников, и много дополнительной информации, которая нам так и не пригодилась.

В квартире номер один жила Анна Захаровна. Она была незаменима в своей готовности выдать нам прямо из окна чашку холодной воды, когда мы, набегавшись, оказывались в изнеможении. Она работала в медучреждения. То ли ЛОРом в психиатрии, то ли психиатром в ЛОР отделении. Частенько из ее окна выглядывали какие-то разновозрастные дети, которым по нашему глубокому убеждению удалили, или собрались удалить гланды. Анна Захаровна одиноко жила в двухкомнатной квартире, была словоохотливая с соседями, и даже поливала из шланга палисадник с цветами.

Во второй квартире жила тётя Катя. Как и у Анны Захаровны у нее не было мужа, но были дети, Борис, старшеклассник, и Алла, ущербная девица, которая училась в интернете. Тётя Катя работала кладовщиком в неведомом учреждении и все соседи подозревали, что она страшно ворует, но все добро тщательно скрывалось, так что жилище ее было погружено в бедность. Борис неизменно был на стороне тех, кого обижают. Он решительно прекращал драки, которые редко велись по принципу «один на один», когда становилось горячо, я глазами искал этого поборника справедливости. Это был настоящий Второй фронт. Возможно, он симпатизировал моей старшей сестре, но хотелось верить, что он поступал вполне искренне. Часто его вмешательство запаздывало, как например, когда Сашка Бутримов бросил в меня ни с того, ни с сего кирпич в голову. Он прибежал, конечно, но было слишком поздно, по лицу лилась кровь. В этом случае силы быстрого реагирования опоздали. Меня отвезли в больницу, где зашили рану, и уже на следующий день я гордо сиял белыми бинтами, практически не хуже Чапаева.

Третью квартиру занимали учителя. Интеллигентные люди, выходцы с Урала. У них были не менее замечательные дети, Саша и Оля. Саша был едва ли не самым серьезным во дворе, посещал секцию бокса, учился на отлично и вообще был, во всех отношениях, положительным персонажем. За это его не любили дети из пролетарских семей. Они во всем конкурировали с ним и при всяком удобном случае подставляли, как могли, неизменно издевались при каждом удобно случае. В общем, наше положение было во многом схожим, и, если бы не разница в возрасте, мы точно объединились с ним в замечательный тандем. С Олей нас разделял целый год. Это катастрофическая разница в возрасте. Во дворе были дети максимум на год старше нас, остальные были старше на четыре и более года, а это уже ничем не заполненная пропасть. Младших на год-два мы еще признавали в своей стайке, но меньших с нами не было. И вот, в то время как вся наша диетическая группа щеголяла в босоножках с весны по позднюю осень, Оля выходит во двор в ботинках! Каким же было наше безутешное горе, поскольку до минимального размера ботинок наши ноги просто не доросли. В этом случае год разницы представлял целую вечность. Оля, кроме всего прочего, каждый день делала гимнастику под присмотром кого-то из родителей. Часто семья уезжала на север области, к озерам, и возвращается с румяными щеками и рюкзаками, полными рыбы. Это разделяло двор еще больше, поскольку остальная масса просто пробухивала выходные, а эти путешествовали своей идеальной семьей, создавая почву для пересудов.

В четвертой квартире жил еще один учитель, он был одинок, воспитывал сына и подолгу отсутствовал в каких-то командировках. Сын Коля потерял мать во время родов, вызывал у сверстников жалость, не смотря на свое не пролетарское происхождение, и принимался на равных в любых компаниях.

В пятой жила семья, успешно выскочившая из голодной деревни. Дядя Коля работает на шахте лесогоном, что означало, что работать забойщиком у него кишка была тонка. Да и этого было для него, деревенского парня, довольно смело. Тетя Валя работала кассиром в каком-то ЖЭКе. Дети, Юрка и Светка, оставались частью прослойки между интеллигентной и пролетарской составляющими населения дома. Иногда они, оторванные от привычного крестьянского уклада, примыкали к одним компаниям, иногда к другим. Так они и болтались впоследствии.

Шестую квартиру также занимала семья Шумаковых из деревни. Видимо, из еще более голодной деревни. Да и тут у них царила нищета. Глава семьи кроме голой задницы, имел непомерное честолюбие. Никому не позволял советовать, помогать, даже просто вникать в их жизнь. Попав на работу, он понял, что в городе легко даются деньги, на которые можно много пить. Как прогульщика и пьяницу, его увольняли, он искал следующее место, получал первую зарплату и снова пил, пока деньги не кончались. Затем история повторялась. Укорачивалось время, проведенное на работе, удлиняется время поиска работы. От этого дядя Володя становится злее и злее. Маленькая, забитая тетя Лида избегала смотреть в глаза, носила затрапезную одежду из подаренного соседями и пыталась хоть как-то прокормить детей на зарплату почтальона, старшего Вовку, и младшего Андрея. Вовка был старше меня на год, тот самый год роковой разницы. Андрей был младше на два года, но в наших отношениях опирался на авторитет брата. А брат исключительно реалистично вырезал разные револьверы-пистолеты, причем, реализм растет до небывалой схожести, а к подростковому возрасту эти игрушки становятся металлическими и стреляющими мелкокалиберными патронами. Все это время, умение делать игрушечные пекали, которыми после играл весь двор, было для Вовки, как охранная грамота. Мне же строго настрого запрещалось якшаться с этими детьми.

Седьмая квартира была пещерой садистов, дяди Саши, тети Аллы, и сына Сашки. Дело в том, что всякие сюсюкания с детьми во дворе неизменно заканчивались синяками. Настолько нежное отношение к человеческой плоти было странно, но избавиться от назойливых объятий дети не могли, ведь жесткие щепки предварялись располагающей лучезарной улыбкой. Дядя Саша работал сантехником и ходил со своей командирской сумкой, в которую были вставлены разные большие ключи. Тетя Алла работала маляром на стройке. Кроме них в квартире время от времени проживала сестра тети Аллы с дочкой Витой. Нам это не казалось странным до момента переходного возраста. Только тогда для нас стало понятно, что и Сашка и Вика дети одного отца, а тетя Алла и ее сестра суть небольшой гарем, расположившийся в квартире 7.

Жители восьмой квартиры стояли на традиционных принципах устройства семьи. Папа, мама, дочка. Иван Андреевич работал завмагом. Это означало, что у Люды, дочери, появлялось многое быстрее, чем у остальной детворы. Кроме невесты в детском садике, у меня была невеста и в доме, и это, конечно, Люда. Она полностью была в моей власти. Я выменял у нее на индийский медяк первый железный рубль. Однажды, коснувшись предохранителя на задней стенке радиолы, я ощутил первый в жизни удар током. Предохранители тогда были в виде проволочки на небольшой картонке. Как только я сделал это чудное открытие, при первой же возможности я показал этот опыт Людмиле. Пока наши бабушки сплетничали на кухне, я подговорил Люду прикоснуться к предохранителю. Конечно, при этом я показал пример сам. Затем мы по очереди подвергались ударам тока, до момента, пока бабушки замечают воцарившуюся тишину. Это был верный признак крамолы, которую мы в очередной раз устроили.

В девятой квартире жил одинокий дядя Саша, который каждый день шел на работу трезвым, и возвращался пьяным. Это был тихий пьяница, у которого иногда проживали разные мамзели, но ни одна из них так и не закрепилась в двухкомнатной квартире. Больше нам ничего не было известно об обитателях этой квартиры.

Зато в десятой жили самые активные участники дворовой жизни. Дядя Саша, молчаливый и особенно индифферентный, где-то работал около угля. Зато тетя Женя оказывалась везде и всюду одновременно. Работала в какой-то конторе, часто бывала дома, умудряясь не только таскать необходимое домой, но и воспитывать двух сыновей, считавшихся лоботрясами. Старший, Сашка, полностью копировал своего отца. Ни к какой компании не примыкал, старшие его мальчишки, уже подростки, попросту не могли расшатать его стабильность до взрыва эмоций, и потому им было не интересно его задевать. А для младших он был отделен все той же разницей в возрасте, ставивших его вне интересов. Женька, младший, был более активным и соответствовал нашей возрастной категории. Но природная спокойная рассудительность позволяла ему выстраивать интриги тихо и незаметно до того момента, когда вдруг все становились втянуты в очередной скандал. Например, он мог подойти во дворе и сказать, что в «Спутнике» вчера были замечательные раскладные ножики всего по 50 копеек. Обязательно с двумя лезвиями и пластмассовыми накладками на рукояти. Естественно, что у нас загорались самые буйные фантазии в отношении этих ножиков. Затем он один на один говорил, что нашел рубль и готов потратить его на два ножа, причем один заочно дарит тому, кто пойдет с ним за покупкой. Магазин «Спутник» находился не то, что за двором, а за двумя кварталами от двора и был недосягаемым для меня объектом. Но перспектива получить ножик за здорово живешь, всего за нарушение одной единственной установки «нельзя», делала ноги послушными сторонниками интригана. Ощущая на затылке несуществующий разоблачительный взгляд с нашего балкона, я уже мчался с Женькой в пресловутый магазин с такими дешевыми ножиками. В магазине мы с глубоким прискорбием замечали, что ножи кончились еще вчера. Ну, конечно, такие ножики нужны были всем без исключения, и только мы с Женькой остались без них. И нарушение табу было напрасно, и утешить было нечему. Но! Тут Женька предлагал, поскольку мы уже в магазине, купить по пистолету! Это уже было кое-что, и на рубль нам полагалось два пистолета с кучей пистонов. Всю обратную дорогу мы яростно обстреливали всё, что попадалось на глаза. Еще постреляли во дворе. Как назло, никого из ребят во дворе не было, и праздник жизни хотя и получился, однако не совсем. Пора было возвращаться по камерам, то есть по квартирам и мы разошлись. Прощаясь, я заметил, что Женька свой пистолет домой не несет, а прячет под почтовый ящик, и удивился такой недальновидности. Ведь до следующей прогулки его мог найти какой-нибудь другой мальчуган! Ну, воля ваша, главное, что свой я не собирался оставлять без присмотра. Дома пришлось рассказать бабушке, откуда взялись деньги на покупку и что это за щедрость со стороны Женьки. Все эти вопросы оставили в душе нехороший осадок подозрительности, но постреляв вволю дома, я принялся за другие дела. Перед приходом родителей с работы я пытался спрятать пистолет и прокручивал возможные ответы на вопросы родителей. В моем понимании история не стоила выеденного яйца. Подумаешь, рубль, можно и сто рублей найти! Но тревога оставалась и терзала меня сомнениями, правильно ли я сделал, Женьку расспросы не нужные не пугали, он-то свой пистолет спрятал. Надо было и мне так.

Родители в этой истории заподозрили неладное. Долго осматривали пистолет, будто в его черном теле могли прочитать историю, откуда у Женьки рубль. Затем, переключились на обед, и следствие по делу о пистолете было приостановлено. И вот, между вторым блюдом и компотом с ватрушками, грянул гром! Снизу пришла тетя Женя вся в слезах и поведала маме свою несчастную ситуацию.

— Зина, — говорила она, — что с ним еще делать? Уже била, била, не помогает! До получки еще неделю жить, а Женька рубль последний украл. Спрашиваю — ты? Божится, что не он, но я же чувствую, брешет! От, горе! Такой негодяй растет!

Мать дипломатично промолчала о своих догадках, на что пошел последний рубль, утешала тетя Женю, как могла, тихо, участливо поддакивая в коридоре. Когда тетя Женя наплакавшись и получив рубль взаймы до получки ушла, пришел мой черед. Я выслушал воспитательную беседу от матери, внушение по заднице от отца, был вынужден лично выбросить пистолет (подумать только, совсем новенький!) со всеми пистонами в мусорное ведро, отстоять свой срок в углу и получить дальнейшее внушение — что молчишь, как партизан, говори, будешь еще так делать? И как бы я осторожно не относился к проискам Женьки, спустя день, два попадал в следующую историю, часто сомнительного экономического характера.

Ну, а в одиннадцатой квартире жили дядя Коля, столяр, и тетя Нина, работник столовой. Они были очень не заметны, как и их дети, Коля и Лена. В очередную моду на благоустройство жилья дядя Коля делал всему нашему дому, и, видимо, всему околотку, навесы над балконами. До этого была мода на пианино. Первое появилось сразу при вселении, у Зинаиды Яковлевны, учительницы музыки. Но это не в счет, это как напильник у слесаря, инструмент. А потом купили пианино в нашу квартиру. Это уже для занятий по музыке для сестры и меня. Правда, у меня дело пошло не так далеко. Я с легкостью пиликал всякие гаммы и сонаты, делал успехи, но это поскольку был абсолютный музыкальный слух. И все бы ничего, но однажды Зинаида Яковлевна неудачно пошутила, сказав, что я не умывался утром. Я помчался в ванную и внимательно осмотрел лицо, все было в порядке. Но учитель музыки настаивала, что глаза черные, немытые. Я снова бежал к зеркалу, никаких следов черноты. А она не унималась и утверждала, что я черен, глаза черные. Наконец, я понял, что она имела в виду мой природный цвет глаз. Возмутившись, я заявил, что больше к пианино не подойду, и учиться не буду! Так и случилось, позже учился в музыкальной школе, страдал от необходимости носить с собой кларнет, но на класс фортепиано не перешел по принципиальным разногласиям.

За нами купили пианино в четвертую, восьмую, третью, тринадцатую квартиры. Потом была повальная смена мебели. Сначала разношерстную на комплектную, белую. Потом, белую мебель меняли на темную, на однотипные гарнитуры, большей частью, немецкие, из ГДР. От всей этой соревновательной реконструкции жилья мы извлекали пользу из картонной упаковки. Разноразмерные коробки мы напяливали на себя и становились рыцарями. Из кусков картона были и наши щиты. За неимением мечей, применялись универсальные хворостины с неизменной гардой в виде консервной крышки. Они подходили и для игры в мушкетеров, кавалеристов и прочих игр.

В пору поголовного преобразования балконов дядя Коля свалился на шабашке с этажей и, хотя и упал на ноги, сильно побился. Все моё детство он перемещался на костылях, а когда мы перешли в старшие классы, он ходил, опираясь на палку. При нищенской пенсии дядя Коля продолжал лазить по этажам и строить крыши над балконами.

В двенадцатой квартире жила семья евреев. Семен Захарович работал на заводе им. Кирова инструментальщиком. Он воевал, попал в октябре 41-го года в плен, как-то там выжил, выдавая себя за татарина. Его жена, Зинаида Яковлевна, была учителем музыки. Нас связывала тяга к прекрасному, меня к прекрасным металлическим грузовикам с такими же металлическими колесами, а Зинаиду Яковлевну к музыке, чему она совсем не бескорыстно обучала многочисленных учеников, тренькавших гаммы с утра до ночи. «Зиночка, — говорила она маме, — я вас умоляю, нельзя ли играть чем-нибудь другим, а не этими ужасными машинами? По крайней мере, пока у меня ученики. Это же невозможно слушать, как из конца в конец потолка перемещается этот скрежет!» Увещевания были напрасны, и Зинаида Яковлевна стала источником замечательных импортных машинок с каучуковыми колесами. Моя мать кроме труда инженера в комбинате «Артемугль» еще шила дома. Поскольку в магазинах ничего не было, всякие там наволочки, пододеяльники и платья приходилось делать самим. У мамы была машинка, которая выручала в этом отношении. Зинаида Яковлевна была постоянным заказчиком. То подшить, то перешить. На этой почве они и сблизились. Мать внимательно выслушивала приходящих, а людям много ли надо. Они делились своими бедами, победами, происшествиями. После обрастания всякими вещами, соседи потянулись друг к другу и с удовольствием встречали вместе Новый год и Первомай. Летом столы выносили на улицу и там устраивали длинный общий стол. Потом расползались по квартирам, а те, кто еще стоял на ногах, неизменно дрались. Поскольку в одну квартиру жители подъезда не помещались, а праздники бывали и в холодное время года, стали формироваться коллективы меньшего размера. Наша квартира оказалась в дружеских отношениях с двенадцатой и четырнадцатой. Тем более, что у них были дети, почти ровесники меня и моей сестры.

В тринадцатой жил дядя Сережа с женой Инной и сыном Сергеем. Дядя Сережа был горноспасателем, а его жена гулящей. В его отсутствие квартиру посещали разные любители прелюбодейства. Все осуждали и ненавидели тетю Инну. И как же обрадовались, когда они, наконец, расстались. Тетя Инна уехала в Харьков, а дядя Сергей женился на другой, нормальной. У нее уже был сын, который на попытку его проверить на бздо, пустился в рассуждения о дружбе и получил за это кличку «Друг».

В четырнадцатой жил начальник участка шахты дядя Ваня, его жена Анна, сын Юрка и дочь Наташа. У них был фильмоскоп и мы часто запирались в темной кладовке и просматривали, пересматривали диафильм о каких-то драконах. Тетя Аня работала на шахте в медпункте. Отмечания праздников перемежались то с двенадцатой, то с четырнадцатой квартирой. С четырнадцатой мне было интересней, но кто меня спрашивал?

Пятнадцатая квартира манила странными существами и предметами. Там жили шахтерки пенсионерки тетя Катя и ее сестра. Огромное чучело филина мигало красными горящими глазами. Тетя Катя работала на сыром динамитном складе и там испортила себе ноги, поэтому на пенсии летом и зимой ходила в валенках. А еще нас разделяла тоненькая стенка, и мы жили будто бы вместе, только не видели друг друга.

Наконец, наша шестнадцатая квартира. Здесь жили папа, мама, бабушка и мы с сестрой. Из квартиры мы выходили погулять, когда подросли — в садик, позже в школу. Тогда суббота была рабочей, и мы только в воскресенье могли спать сколько пожелаем. Но желали мы меньше, чем могли. В воскресенье мы не в силах дальше лежать в кроватях, тихонько выползали в коридор, где висела мамина шуба и, укрывшись ею, ползли в спальню к родителям. Маму это нисколько не пугало, а папа продолжал спать, даже когда мы вдвоем прыгали по нему. Самое большее, что нам грозило, это его палец, которым он пытался нас урезонить. Мама вела нас в кухню, где мы принимали самое активное участие в приготовлении завтрака. Часто мама спрашивала, что мне приготовить, на что я неизменно отвечал — котлет и пирожков. Но котлеты получались слишком мясные и невкусные, а пирожки слишком светлые. Ел я их без всякого энтузиазма и на вопросы отвечал, что котлеты вкусные в садике, а пирожки в садике золотые, а тут все не так. Мне возражали, что в садике котлеты из хлеба, а пирожки золотые, потому что их жарят в старом масле, которое не выбрасывают, хотя и следовало бы. Для меня это были слабые аргументы, не вкусно и точка.

Выше нас никто обычно не жил. Там был чердак, но иногда поздно вечером слышались чьи-то шаги, кто-то хрустел тамошним шлаком.

Итак, жильцов нашего подъезда мы представили, теперь примемся за второй.