Бесплатный фрагмент - Мой архиепископ

Посвящается моей

Помощнице Б. М.

Л. В. Розена

МОЙ АРХИЕПИСКОП
Духовная проза

И разумные будут сиять, как светила на тверди и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда

Дан. 12; 3

По благословению высокопреосвященнейшего

митрополита Никона (Васина)

Книга с Божьей помощью написана для верующих православных христиан, высокодуховной интеллигенции и православной молодежи.

«И по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», — сказал Господь. Хочется верить, с Божьей помощью еще возможно сохранить в наших сердцах тепло и милосердие. Да восплачем над своими грехами!

Спасибо всем, помогавшим мне молитвой, словом, делом на трудном творческом пути.

Незаконное копирование и тиражирование является нарушением Восьмой заповеди: «Не укради!»

Все авторские права защищены. Для перепечатывания текста книги необходимо письменное разрешение автора.

ЧАСТЬ 1

МОЙ АРХИЕПИСКОП

ПОВЕСТЬ О НИКОЛАЕ ЧУДОТВОРЦЕ — ВЕЛИКОМ
УГОДНИКЕ БОЖИЕМ
I. ДЕТСТВО

Долгие и нелегкие годы растила меня моя бабушка Евдокия. Дочь бывшего управляющего старинным дворянским гнездом — Харитонова Андрея Тихоновича и жены его Анастасии Максимовны.

Перед революцией барыня, продав имение, уехала из-под Большой Елани, а прадедушка Андрей Тихонович с прабабушкой Анастасией Максимовной и целой кучей детей перебрались в город Пензу. Вот откуда мои корни. Там, претерпевая все лихолетья, лишения, они и жили.

Пошли внуки, правнуки. Прадедушка Андрей еще застал мое рождение. Но я его не помню. А вот бабушку Дуняшу — его дочь, помню очень хорошо. Жила она тогда с семьей в подвале. От голода пекли в печке на углях картошку.

И когда счастливые, мы, дети, разрезали ее, то говорили: «Режем свинку». Старшие потихоньку таскали у бабушки припрятанные конфеты, а потом никто не сознавался. Я была самой отчаянной: каталась зимой на одном коньке по улицам, цепляясь за проезжающие машины крючком, мочила в лютый мороз валенки под колонкой, они мгновенно покрывались коркой льда, и затем их заиндевевшими носками разбивала встречающиеся на пути ледышки, считая, что в одной из них я найду заколдованного спящего принца. Этим прикосновением я разбужу его, и он станет моим другом на всю жизнь. Летом я одна убегала на задний двор, запущенный и дикий, пряталась в траве и представляла, что родители мои находятся не на земле, а где-то высоко-высоко, в другом мире, нездешнем, и мне через высокие пальмовидные тополя шлют приветы с родины. Особенно это ощущение усиливалось, когда они медленно и задумчиво покачивали своими маленькими нежными листиками. «Они любят тебя, они любят тебя!» — шептали мне деревья… Я частенько поколачивала соседских девчонок, играла с ними в лапту, вместо занятий в школе, бродила по городу, уходя далеко-далеко за его окрестности. Что искал мой мятежный дух? Но меня тянуло к звездам, в простор, в полет… И всюду-всюду была со мной моя милая младшая сестренка.

В начальных классах училась я плоховато. Соседская девочка назидала:

— Откажись от Бога и будешь лучше учиться.

Но я Божьей милостью не отказывалась. Наверное, любовь ко Господу была у меня с самого рождения… как само собой разумеющееся, без чего, и жить нельзя… Я часто ходила с бабушкой в церковь, слушала ее рассказы и повествования старых монахинь о святых угодниках Божиих.

Надо сказать, что бабушка была добрейшим человеком на свете: приводила домой нищих, отдавала им последнюю еду, даже самой не хватало. А когда ее спрашивали:

— Что же ты, Дуняшенька, не ешь?

Отвечала:

— Я уже поела…

Самым большим достоинством её было то, что она учила меня верить в Бога, когда все отрекались от Него…

Расскажу один из интересных эпизодов моей жизни. Ночь. В большом зале темно и таинственно. Бабушка зажигает лампадку перед старинными образами в серебряных окладах, подходит ко мне, семилетней, доверительно сообщает:

— Внученька, кто-то сейчас только что тяжело оперся о мое левое плечо, когда я лампадку зажигала, давай помолимся!

— Давай, бабуль…

Молимся при тусклом свете. Я что-то шепчу, тихо обращаясь к Богу. Мне помогает бабушка…

В полумраке мерцает огонек лампадки, сияют образа, высвечивая лики святых угодников. Бабушка старательно кладет земные поклоны, завершает молитву, зажигает свет. Тепло, задушевно, мирно. Показывая на одну икону, спрашивает:

— Ты знаешь, кто это?

— Кто, бабуль?

— Николай угодничек, теплый помошничек… В каждой русской семье, почти, его иконы имеются…

— Расскажи о нем, упрашиваю я.

Садимся на диван, она в задумчивости гладит мою курчавую головку, улыбаясь чему-то своему, и под мирную музыку ночи, начинает повествовать:

— Ну, слушай. Дело это происходило в далекой-далекой Ликии, городе Патары.

— Это тот, что в Италии?

— Нет, он, пожалуй, ближе к нашему Черному морю.

— А-а-а-а, — пропеваю я, — ну и что?

— Так вот, в одной православной набожной семье жил очень хороший, послушный мальчик и звали его Николаем. Он был добрым и жалостливым, любил Бога и людей.

— Так его звали, как нашего дядю Колю?

— Да, а в другой семье жил непослушный, своенравный мальчик и вспоминать его имя даже не хочется.

— Почему?

— Потому, что был злым, недобрым. И вот эти два мальчика шли летом по улицам города…

Я закрываю глаза и слушаю. Крики погонщиков ослов и мулов, навьюченных тяжелым грузом, звон булыжных мостовых. Воздух, перемешиваясь с солнцем, пылью, криками, дрожит и тает.

Широкий квартал. Дома оштукатурены под мраморную облицовку. Их стены расчленены на части посредством полуколонн. Входы богатых домов украшены мраморными колоннами. Полы выложены в виде ковров из камней и стеклянных сплавов.

По улице медленно плетется старушка, таща за собой тяжелый мешок. Во все стороны спешат зазывалы, снуют упрямые проказники мальчишки, торопятся деловые люди в колясках. Иногда покажутся один-два всадника. Старушка выглядит уставшей, но никто не обращает на нее внимания.

Внезапно из портика одного богатого дома выбегает хорошенькая кудрявая маленькая девочка. За ней следом — взрослая женщина. Смеясь, ловит ребенка за ручку и уводит в дом. Старушка останавливается. Лицо вспотевшее, седые волосы выбиваются из-под головного убора. Обвисший хитон напоминает жалкое рубище. Она напряженно дышит, вытирая платком лицо. Вдруг рядом оказывается милый мальчик небольшого роста с русыми кудрявыми волосами и детски чистыми добрыми глазами, полными сострадания. Он напоминает нежный и одновременно сильный побег молодого кипариса, который в будущем восхитит и обрадует весь православный мир. Отрок одет в короткую тунику, на шее висит круглый золотой шарик — признак несовершеннолетия. Видимо, он возвращается из школы, так как за ним спешит слуга, несущий пергаментные свитки.

Смутившись, мальчик обращается к жалкой на вид старушке:

— Простите, я вижу Вам нелегко. Не позволите ли облегчить Ваш труд и донести эту ношу?

Женщина растроганно улыбается:

— Деточка, но тебе же будет тоже тяжело…

— О, не волнуйтесь, я — сильный. А Вы немного передохнете.

— Нет-нет. Ты быстро устанешь.

— Что Вы, я привык трудиться.

— Ну, хорошо, — сдается она на уговоры, — неси.

Слуга, сопровождающий мальчика, волнуется, их хватятся дома, но отрок успокаивает, что сам все объяснит родителям.

Пройдя небольшое расстояние, она останавливает учтивого мальчика со словами:

— Спасибо, хватит. Дальше идти не надо. А за то, что ты так сострадателен, добр и любвеобилен, будут восхвалять тебя все народы во все времена два раза в год. И будешь ты великим угодником Божиим.

— Да разве такое возможно? — шепчет в ответ благочестивый Николай. Лицо его розовеет, глаза потупляются. Он смущается и прощается со старушкой.

Но та, постояв немного и увидев, что он заворачивает за угол, вновь тянет свой мешок в обратном направлении.

— Бабушка, а зачем она повернула назад? — спрашиваю я.

— Не могу сказать, может, хотела проверить и второго мальчика? Ну, слушай дальше. Вскоре ей встречается другой отрок. Он является полной противоположностью первому. Возраста одинакового, только немного повыше и поздоровей. Разряжен щегольски и от этого кажется смешным. Волосы напомажены ароматными маслами и уложены сложной прической, парчовая одежда увешана золотыми вещами. Кожаные сандалии застегнуты на золотые массивные пряжки. В глазах и во всем облике — нечто хищное, отталкивающее. В пухлых руках держит хлыс­тик. Его сопровождает слуга. Презрительно окидывая старушку взглядом, устремляется к маленькой кошечке, выбежавшей из того же богатого дома. Мальчик с разбегу подскакивает к ней, чтоб удобнее хлестнуть бедняжку. В дверях вновь показывается маленькая девочка, стремящаяся догнать кошечку. Увидев, что угрожают ее любимице, горько плачет.

Старушка останавливается и строго спрашивает:

— Кассиан, за что ты хочешь ее избить?

— Пусть не путается под ногами!

— Но она же так далеко от тебя!

— Пусть вообще не высовывается.

— Почему?

— Да потому, что она может меня поцарапать, испортить платье.

Кошка испуганно прижимается к стене. Выбегает служанка, берет ее на руки, тянет за собой и малышку.

— О, как ты испугал девочку, нехорошо! — вновь произносит странница. — Я так устала, помоги мне донести мою ношу!

— Не могу. Мне некогда, и потом ты помешала мне проучить эту злюку, да и испачкаться я могу, и надорваться. Так что тащи все сама! — и он звонко смеется в лицо просящей.

Разгневанная, старушка выкрикивает ему вослед:

— За то, что у тебя такое жестокое, не сострадательное сердце, будешь ты праздновать свой день рождения раз в четыре года!…

Слушаю я историю затаив дыхание, бабушка замолкает. Я вдыхаю ее тепло, зарываясь в складки платья, и с шумом выбираюсь назад, пронзительно смотрю ей в глаза:

— А кто же была эта старушка?

— Не знаю, может, Сама Богородица…

Бабушка осеняет себя крестным знамением. Дома тихо. Мама еще на работе, сестренка играет с соседскими детьми, мирно тикают на стене часы с кукушкой. По комоду сонно ползут вялые мухи, тишина поет свою сказочную песню. Бабушка вновь ласково гладит меня по голове, и, ободренная, я шепчу:

— Бабуль, как интересно!…

— Эту историю мне рассказал когда-то мой дедушка Харитон…

— А ты — мне, вот здорово!

Если б знать ей, моей незабвенной, как хорошо мне было в такие минуты!

II. ПРИТЧА О СПАСЕНИИ КОРАБЕЛЬЩИКОВ

Позже мы переехали всей семьей в Казахстан, а бабушка осталась в Пензе. Мне исполнилось шестнадцать лет. Я училась в университете, часто посещала храм, из которого не хотела уходить, так в нем было хорошо. Иногда и понять не могла, где нахожусь, на небе или на земле! И никто по милости Божией за мной не следил и не тревожил…

Как-то к нам приехала в гости тетя Римма и привезла с собой старинную книгу о Николае Чудотворце. Хочу сообщить впечатление от книги — она стала для меня путеводной нитью в жизни. В ней описывались многие чудеса, совершаемые Божиим угодником еще при жизни. Повествование об одном из них мне особенно запомнилось. И я постараюсь его здесь воспроизвести.

Четвертый век от Рождества Христова. Египет. Начало осени. Купцы с оживлением отдают последние приказания носильщикам. Те без устали снуют с берега на корабль и обратно. Близится время отплытия в Ликию. Необходимо позаботиться о провизии, чтоб ее хватило до конца пути. Силы изматывает жара. Всем хочется быстрее закончить работы по отгрузке. Отъезжающие уже прощаются. Вот молодой капитан напутствует свою юную жену. Рядом — рыжий купец строго наказывает чернокожей рабыне присматривать за домом. Там мальчишки-грузчики со всех ног сбегают по трапу на берег. Невдалеке — молодой сириец прощается со своей девушкой. Все суетятся. И только один старый матрос, понуря голову, медленно поднимается на борт. Шум и возня на палубе стихают, закончен перенос груза. Подняты якоря, попутный ветер надувает паруса. Судно набирает ход, весело разрезая волны. И они расползаются по обе стороны корабля, как хвостатые змеи. Поспешно отдаляется берег. Там — крутизна, здесь — дюны. Сзади зеленые гофрированные складки морского зеленого покрывала из пены. Иногда встречаются стада овец, хижины рыбаков, деревушки. А иногда — только оголенное побережье, причудливо исхлестанное волнами, убогость, нищета.

Наступившая ночь роняет в море мириады звезд. Загадочно светятся верхушки утесов, напоминая о старинных сказаниях. После суетливого дня на корабле — затишье. Кто-то дремлет, кто-то бодрствует. Молодой матрос, похожий на сирийца, подходит к старому, сидящему поодаль.

Старик этот выделяется среди команды. Грустное лицо его все еще сохраняет следы былой красоты. Такой тип можно увидеть только на египетских фаюмских портретах начала первого века от Рождества Христова.

Правильные, отточенные черты, пышные волнистые волосы и огромные выразительные глаза. В них сосредоточено все: боль, разочарование, горе, тоска. Они всегда смотрят куда-то вглубь, точно видят то, что другие увидеть не могут, соединяя тайны прошлого с неизвестным загадочным будущим. Уставшие руки его покоятся на коленях. И только пальцы медленно пошевеливаются в такт горьким мыслям.

Необыкновенное сострадание охватывает душу юноши, и он с неподдельным сочувствием обращается к поникшему моряку:

— Что с тобой, приятель?

— Да так, ничего…

— Ну и не говори, если не хочешь!… — в сердцах восклицает тот.

— Нет, отчего же, ты еще молодой, послушай, может, пригодится…

— А ты не будешь бранить меня за то, что у меня много подружек? Я не люблю нравоучений. Все учат, учат, будто им делать нечего…

— К чему мне это? Я тебе не отец…

Молодой размещается прямо на палубе у ног задумавшегося матроса. Наступает тишина. Старый собирается с мыслями и начинает:

— Разве можно соединить вместе мечту и реальность, разве можно их спеть одной песней? А, может, и можно, и получится такая гармония, которая достигнет необыкновенных высот и польется далеко-далеко…

Как-то давно шел я берегом моря. Вечер был тихий. Солнце садилось. Золотило потухающую воду. И вдруг мне почудилось приведение. Легкая рябь на воде и девушка на откосе, у мола. Я зажмурился. Открыл глаза — она не исчезала. Сладко и как-то коварно затрепетало сердце. Тук-тук-тук! Я вновь зажмурился, открыл глаза — никого… Мираж… Так произошло со мной и в жизни. Я был молод, женат. Имел дочь и сына. Писал картину. И вот случайно у моря познакомился с ней. Э, да что там говорить о той радости, которую она подарила мне. Я возродился. Стал другим. Все у меня получалось. Я начал жить.

И вдруг — резануло по сердцу — узнала жена. Объявила, что лишусь ее денег. У меня самого-то ничего не было. Женился я на ней, хотел стать свободным художником и рисовать…

Что было делать: бросить первую семью и жить, продавая красоту возлюбленной и моих ангелоподобных девочек на картинах?!

И я покинул всех и бежал. Объяснил жене, что хочу постичь технику энкаустики древних египтян, и поэтому отбываю в Александрию. Ей же я ничего не сказал. Исчез. Снял у самого моря бедную хижину, переоделся простым рыбаком, жил непритязательно, зарос, ни с кем не встречался. И рисовал, рисовал.

Я рисовал океаниду. Зрелую, красивую океаниду. А около не — е золотистую маленькую океанидочку, ее дочку. Но почему-то глаза щипало. Видел одно. Зеленые волны и белый шарф, развевавшийся тогда у мола, много лет назад. Шальную воду и ее, неузнаваемую и почерневшую. А какие у нее были глаза, не помнил… Я одевался и спешил к морю. Иногда удавалось ее увидеть, но так туманно, так призрачно… Не давала она подойти, вспомнить ее цвет глаз…

Через некоторое время сменил профессию и оказался здесь: стало неудержимо притягивать море…

— Представляю, каково тебе… У меня даже сердце похолодело, слушая это.

— Вот так и бывает, земная любовь, о которой мечтаешь всю жизнь, проходит мимо.

Он отворачивается в сторону моря, роняя голову на грудь. Плечи его сотрясает дрожь… Беседа прекращается.

Мирное всхлипывание волн, прохладный ветерок с запада, плавно-размеренный бег судна. Ничто не предвещает опасности. Двое еще сидят, уйдя в свои думы, перебирая в памяти прошлое…

Внезапно романтическая увертюра обрывается. С юго-запада корабля налетает буря. Беседующие вскакивают на ноги. Команда суетится. И вновь затишье. Все облегченно вздыхают, успокаиваются. Вдруг с северо-востока, с обратной стороны возникает ураган. При меняющемся ветре, лоцман не успевает переставить паруса и всех ожидает неминуемое кораблекрушение.

Разбуженное ветром, море с грохотом бьется вокруг, как бы желая поглотить свою добычу — маленькое беспомощное суденышко. Две стихии — ветер и вода объединяются. Холодные соленые струи — обжигают. Внезапно пасть морской бездны ощеривается, разверзается на две части, образуя глубокий провал. Волны грозят перехлестнуться и накрыть собой корабль. Море устраивает им засаду… И сам небосвод стремится обрушиться на них и придавить своей тяжестью. Кажется, кто-то невидимый водит по зловещим клавишам большого органа. И они в ответ — стонут, трещат, свирепствуют… Грозная симфония природы — потрясает. Ломаются снасти, рвутся паруса. Находящиеся на корабле паникуют, скорбят, рыдают, готовятся к смерти. Вдруг по кораблю разносится:

— Просите чудотворца Николая Мирликийского о помощи!

— Давайте молиться, — разлетается со всех сторон.

И хотя присутствующие никогда ранее не видели святителя, они встают, начинают молиться, просить его о помощи. Надежда на него не обманывает их. Он сразу же появляется на судне. Кротким, проникновенным голосом обращается к ним со словами:

— Вы меня звали, я услышал. Теперь не бойтесь.

Чудотворец стремительно проходит на корму и начинает править судном. Буря сразу же стихает, море успокаивается. Корабль устремляется вперед. А образ святого угодника Божия исчезает. «Верующий в Меня дела, которые творю Я, и он сотворит». /Ионн 14; 12/

Обрадованные помощью, они дают обещание — по прибытии в город явиться к святому лично и отблагодарить его.

Наконец корабль благополучно входит в гавань города Миры, разгружается, находящиеся на судне спешат в соборный храм. Возле него встречают самого святителя Николая, облаченного в светлое одеяние. От него исходит необыкновенная благодать. В голубых глазах — любовь, сочувствие, доброта. Радостное оживление царит вокруг. Народ со всех сторон устремляется к чудотворцу. Спасшиеся корабельщики, пораженные его благолепным видом, с умилением припадают к стопам святого, благодаря за спасение. Растроганный владыко поднимает их и, устремляя взор на старого матроса, со слезами в голосе произносит:

— Жаль уж очень ее… Такая молодая была… И душу загубила…

— О ком Вы, Владыко?

— О той, которая утонула, помнишь?

— Как Вы узнали?! — с болью вырывается из него.

— Если и можно что-то скрыть от людей, то от Бога ничего не утаишь

— Боже мой, Боже мой! Что же делать? Тяжело мне…

— Кайся, проси милостивого Господа о прощении. И Он услышит.

Затрепетав, горемыка бросается на колени. Слезы заливают глазницы. В искреннем порыве он протягивает руки к небу и взывает о Господнем помиловании…

Чудотворец внезапно переводит свой взор на молодого моряка, стоящего поодаль. Тот смущается, краснеет, опускает глаза и воровски прячется за чужие спины. Святой смотрит на него долгим, по-отечески сочувствующим взглядом, а у того в сознании уже бьются слова:

— Сын мой, любодеяние удаляет от Бога…

Толпа, пораженная увиденным, колышется, словно море. А владыко с сердечным чувством обращается к присутствующим:

— Дети, да пребудет на вас благословение Божие!

И притихшие, и преображенные корабельщики направляется в храм для очищения душ покаянием и молитвой…

III. ИСТОРИЯ С НАТАЛЬЕЙ

О, как поистине удивительны судьбы угодников Божиих! Чем больше проходит времени со дня их кончины, тем более воздается им честь. В их память воздвигаются храмы, создаются изображения. Они становятся все ближе нашим сердцам. Кажется, они еще живы и постоянно пребывают среди нас, помогая с удвоенной силой. Уставшей душой припадаем мы к источнику Божественной благодати, что они дарят по своей неизреченной милости.

И поныне, как много веков спустя, царит Николай чудотворец в сердцах, сотворяя любовь. Привожу еще одну историю удивительной помощи святого угодника Божия в последние годы двадцатого столетия. Некая женщина катехизатор поведала мне ее.

Одна молодая пара — Юрий и Наталья, недавно поженившись, вынуждены жить с мамой Юры — Ольгой. Сначала в доме царили мир и покой. Появилась на свет дочь. Радости не было предела. Вскоре молодая женщина вновь приготовилась стать матерью. Свекровь же категорически против. Внезапно выяснилось — неизлечимо заболела старшая девочка расстройством психики. К тому же супруг запил. И Ольга изживала молодых с квартиры, требуя избавиться от нового ребенка. Наталья не соглашалась. Второй появился на свет в атмосфере ссор и беспокойства. Тогда свекровь стала уговаривать сына развестись с женой. Наталье все стало в тягость. Она часто уходила из дома, чтобы успокоиться после очередной встряски, и бродила бесцельно по пыльным дорогам города или забиралась в какой-нибудь отдаленный скверик и часами сидела одна без мыслей, без чувств. Иногда ей казалось, что только она с одиночеством и наполняют весь земной шар. Людей не замечала. Для нее они стали тенями, которые днем и ночью снуют вокруг, не дают покоя. Вакуум пустоты плотной пеленой отстранял ее от всех. Она уже не грустила и какие-то невиданные мысли приходили в голову. Стало казаться, что лучше бы ее здесь не было. Ей хотелось находиться в неком Элизиуме. Главное, чтоб там было тепло и покойно…

Наталья уверовала, что если лишится своего нового друга — одиночества, то умрет. Когда она была одна и уходила в себя, никто не мог потревожить ее в сладкой дреме, теплом, продолжительном полусне. Она грелась в волнах мечтаний, которые были спокойны, как море в мягкую погоду. И, стараясь все выбросить из души и забыть, постоянно бродила по берегу своих теплых грез… Люди становились ей непонятны, неинтересны. «То они пугают, устрашая друг друга, то смеются ни с того, ни с сего. А то перестают хитрить и играть в дружбу, оскаливаются. И вот уже в их руках видны следы крови, красной, липкой… Это отметины их любви» — с горечью думала она.

После очередных скандалов, ей становилось очень плохо. Дурнота тянула внутренности, подходила к сердцу. Несчастная закрывала глаза, ни о чем не хотела помнить. Без кровинки в лице возвращалась домой…

Сегодня утром вновь крики, шум. Пьяный муж решил проучить свою непокорную жену. Изловчившись, Наталья вырвалась из его рук, на лету схватила осеннее пальто, длинный теплый вязаный шарф и выскочила на улицу. Свекровь никогда не заступалась за нее, только за детей. Она бежала вперед, не понимая: зачем, куда?

Легкая дымка тумана молочной кисеей стелилась по городу. Шумели трамваи, автобусы, дети пестрой толпой собирали опавшие разноцветные листья для гербария. И те полыхали у них в руках прощальным пожаром.

Казалось, не выспавшееся небо серело, затянутое гарью автобусов и скучало над неугомонным муравейником из людей. Кто-то кому-то улыбался, кто-то насвистывал вальс, кто-то грустил. Но ничто не трогало несчастную. Она почти мгновенно пересекла город и очутилась в запущенном саду. Наталье казалось, что ее сердце давно выскочило из груди и потерялось среди сплошной круговерти и неурядиц. В душе царила пустота. Даже боли, и той уже не было. Только одна мысль — терпеть она такое не будет.

Наталья несколько успокоилась, внимательно осмотрела деревья, выбирая покрепче, с толстыми прочными сучьями. И со словами:

— Хватит, довольно, конец! Господи, прости меня грешную, но я больше не могу!… — стала судорожно стаскивать с себя шарф и крепить за ствол дерева. И только она встала на пенек, чтоб вставить голову в петлю, как появился милый, добрый старичок с седыми волосами и небольшой бородкой. В глазах его светились неземная любовь и доброта. От него веяло сладкой благостью, спокойствием, тишиной, лаской.

Он подошел, отстранил шарф, погладил по голове, как делала в детстве мама, потом, обняв за плечи, столкнул с пенька и произнес тепло и задушевно:

— Ну что ты, голубка, надумала? Уйдем-ка скорее отсюда, уйдем!…

— Уйдем… — машинально, повторила Наталья.

— Милая моя, ты ведь детям нужна…

— Правда?

— Ну конечно!… На-ка шарф, закрой шейку-то, холодно уже. Простыть можно. Идем, идем, идем…

И вместе со спасителем она вышла из сада.

Вдруг услышала душераздирающий крик младшего сынишки:

— Мама, мама, ну, мамочка! Где же ты?

Наталья метнулась навстречу рвущемуся к ней ребенку. Он подбежал, протянул ручки. И она, в самозабвенной радости, обняла его, подняла на руки. «О, какой маленький еще, какой беззащитный! Дрожит от холода. На головке даже шапочки нет, пальтишко расстегнуто, в одних носочках, без ботиночек… Воробушек, крошка, выпавшая из гнезда… Нет, она не оставит его одного на этом свете…» Зарывшись губами в его волосенки и распахнув свое пальто, укрыла ребенка, прижимая поближе к сердцу. Внезапное тепло разлилось по ее телу. Сердце заколотилось, возвращая к жизни…

Прошло некоторое время, она успокоилась и решила съездить в Ростов к младшей сестре. Когда она вошла в родной дом, где не была столько долгих лет, радости сестры не было предела. Расцеловались, расплакались от счастья, прошли в комнату. Наталья огляделась, впитывая с детства знакомые запахи. Здесь она когда-то жила с родителями и сестрой. Тогда она была спокойна, невинна, полна надежд и ожиданий… Вдруг ее взгляд упал на иконостас.

Среди множества икон, увидела одну, она ее очень заинтересовала.

— Кто это? — спросила она взволнованным голосом.

— Николай чудотворец.

— Ах, вот как…

Неожиданно Наталья упала на пол, на колени и стала истово молиться. Горячие слезы счастья и благодарности полились из измученных глаз. На иконе был изображен тот старичок, который совсем недавно спас ее от погибели.

Так она по-настоящему обрела Господа.

Дивен Бог во святых Своих!

************

Не один раз помогал Николай угодник в жизни и моей худости. В те времена, когда я была молодой, на Руси верующие скрывали свою веру. Первый, кому я каждый день читала акафист на протяжении 14 лет, был Николай чудотворец. Акафист этот собственноручно переписала мне моя дорогая тетя Римма. Позже, по послушанию, я стала молиться по молитвослову. Светлая память им, моим незабвенным, научившим меня верить в Бога и благоговейно сохранять огонек веры с Божьей помощью. А я Божьей милостью от своего огонька зажгла второй огонек веры в моих дорогих детках. Вот этими-то огоньками и живет еще по Божьей благости наша святая, ненаглядная православная матушка Русь.

Дорогой читатель, помяни за упокой мою бабушку Евдокию со сродниками!

Святителю отче Николае, моли о нас!

ПОДАРОК АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ

Мягкий теплый зимний вечер. Под ногами сыро. Но на деревьях еще сохраняется пушистый, легкий снежок. Все умыто серой краской отдохновения и покоя. И от этого кажется милым, задушевным, поэтичным. И я расскажу почему.

Сегодня я причастилась. Первый день после причастия ни с кем не разговариваю. И первый раз мне с Божией помощью так удивительно хорошо. Хотя утром еле собралась на литургию. Звонок будильника почти не слышала. Выбиралась из постели, как рыба из невода. Наконец-то я — в автобусе и — в храме. Заказала молебен Ангелу-Хранителю. Он у меня очень заботливый. Всегда помогает, старается сберечь от плохого. И страдает из-за моей духовной и физической лени и худости. Об этом я слышала от покойной бабушки: «Ангел-Хранитель плачет, когда мы совершаем дурное… И радуется, если мы исправляемся».

И вот, прозрев, что и жива-то я еще благодаря его заботам, поняла — пора отблагодарить его. А как? Заказать молебен и начать изменяться. Изболелось мое сердце из-за моего недостоинства… Но все-таки с исправлением у меня не получалось. Начинала что-то предпринимать, пыталась читать постоянную молитву. Но потом обкрадывал враг. И побеждал, посрамляя все мои попытки к улучшению. Я сразу обо всем забывала, принимая злые помыслы, и открывала настежь ворота души для адского ветра греховности. Понимала по милости Божией: где я, с кем я, в чем я… все было тщетно, не умела исправляться из-за страстности, неосторожности, тяги ко греху… О, эта борьба длилась долго. Но я чувствовала, что в каждом шаге, в каждом действии меня опекал мой Ангел-Хранитель. И я его любила. Но как мы вообще любим? Так, что любимым больше всех и достается. Я постоянно оскорбляла его святость своей мерзостью, которой с легкостью набиралась от лукавого…

Отстояв литургию, чувствовала себя обновленной. Замираю, когда на клиросе поют: «Иже Херувимы…» Тогда по милости Божией душа начинает рыдать от своей греховности, слезы текут, текут… И я вся перерождаюсь…

Помолилась и на молебне. Возвращалась домой с постоянным прихожанином этого храма — слепцом Василием. Он посещал церковь каждый день. Есть еще такие, незаметные, отмеченные Божьей благодатью. Молился он за всех и всегда следил за своими помыслами. Я и раньше с ним ходила и по дороге много говорила. Сейчас поведала ему, что приняла Таинства Христовы, и вновь хотела продолжать беседу. Но он велел мне замолчать, так как я причастилась. Я пожаловалась, что не умею молчать, не получается даже после причастия. Заели глупые разговоры, осуждения, злые помыслы.

— Стала у меня, Василий, пустая душа из-за моей страстности…

— Да сдерживай же себя, — возмутился он.

— Не могу, не по силам, враг обкрадывает, запугивает. Сделалась его игрушкой…

— Читай Иисусову молитву.

— Не получается.

— А как ты пробовала — полную?

— Да.

— Читай короче, как Паисий Афонский советует новоначальным: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную».

— Хорошо, буду, — и вдруг неожиданно вырвалось из души с верой и надеждой, — ну тогда и молись за меня, чтоб с Божьей помощью я целый день ее читала и дальше старалась…

— Уже молюсь за тебя, молчи, ты сегодня причащалась, — вновь осадил он меня, — дома выключи телефон и молись. А завтра возьми благословение у священника.

Дрогнувшими губами я прошептала:

— Еще помолись, чтоб мне побыть в тишине и покое…

До вечера я находилась в квартире. И вдруг решила погулять. Вышла на улицу и стала прохаживаться по аллее перед домом. Народу было мало. Природа завораживала покоем, гармонией, сказочным уютом. Ходила взад-вперед по тротуару, творя Иисусову молитву, любуясь мерцавшей воздушностью окружающего. Вечер был похож на Рождественский. На душе тихо, светло, напевно. Чувствовала — Ангел-Хранитель рядом, радуется моей успокоенности. И хочет, чтоб так было в моем духовном устроении всегда…

На ветках деревьев загадочно переливался голубой феерический снег, светили мохнатые звезды от фар проезжавших машин, небо пело колыбельную песнь притихшей земле. А я твердила с Божией помощью Иисусову молитву.

О, сколько раз я приступала ее творить, но не получалось. И язык заплетался, и помыслы сбивали, и всегда что-нибудь мешало… А тут, по Божией милости, ясно ощущала, как радостно повторять эту молитву, как она хранит от помыслов и поползновений врага и рождает тихость в душе. Необыкновенная успокоенность проникала в меня от этих нескольких слов. Некое благоустроение ощущалось и во мне, и в природе. Все было едино, согласованно, все пело в унисон и любило! О, нас роднили покаянные слова молитвы. И я поняла — этот день был большим подарком моего Ангела-Хранителя, ответившим необыкновенной любовью на мое очень простенькое внимание к нему.

ДРУЖБА

Седой старец вышел из пустыньки и, творя Иисусову молитву, углубился в лес. Там было прохладно, таинственно, величаво. Высокие корабельные сосны, казалось, доставали до самого неба. Воздух, напоенный запахами трав и душистой смолой, кружил голову. Лес жил своей загадочной, особенной жизнью. А старец шел по тропинке, покрытой упругой блестящей травкой, вздрагивавшей от прикосновения его босых ног. Жужжа, пролетали оводы, слабо покачивали головками соцветия трав, будто приветствуя давнишнего друга. Затаенно пела тишина. Благодать русских лесов!…

Вдруг его внимание привлек отдаленный стон, наполненный болью и горечью. Он заспешил в ту сторону, откуда доносились звуки. И на маленькой прогалине, обрызганной разноцветными лучами солнца, увидел жалкого, израненного медведя, который громко всхлипывал, растирая лапами морду. Шерсть его спуталась от запекшейся крови. Весь он сник, обмяк.

Старец остановился, не веря своим глазам. Потом тихо окликнул его. Тот, заслышав знакомый голос, подался сначала назад, но, как бы опомнившись, кряхтя, засеменил к нему. Приблизившись, стал со стоном тереться о его ноги. Растроганный пустынник обхватил бока зверя и горько-горько заплакал сам. Ведь он с этим медведем был так давно дружен. Кормил с рук. И как больно видеть своего питомца в таком удручающем состоянии сейчас… На спине явно виднелись следы от рогатины. Из сердца вырвались грустные слова:

— Ах, что они с тобой содеяли!? Лучше бы меня избили до смерти…

Горячие слезы стекали из глаз старца на спину зверя. И тот потихоньку затихал.

— Ну что же, дружок, потерпи немного. Сейчас промою раны, травку лечебную найду. И через несколько дней, как прежде бегать будешь. Подожди, я скоро…

Зверь послушно лег на землю, уронив морду на лапы, закрыл глаза… Старец обмыл раны из фляжки, что висела у него на боку, приложил лекарство к больным местам. Сняв с себя часть верхней одежды, порвал ее на длинные куски и перевязал калеку.

— Не бойся, горемыка, не бойся, не брошу, — приговаривал он.

Косолапый притих, будто осмысливал свое бедственное положение. Через некоторое время он стал издавать благодарные рыкающие звуки и, наконец, уткнул свою морду в ноги стоящего перед ним старца. Словно маленький ребенок, когда убегает от опасности, зарывает голову в колени матери и уже ничего не боится…

Старец любовно поглаживал раненого. Внезапно святая рука ощутила, как живо запульсировала горячая кровь погибавшего, возвращая его к жизни. «Что делают любовь и забота?!» — изумился он, улыбаясь. А вокруг, как ни в чем, ни бывало, щебетали птицы, пел свою бесконечную протяжную песнь лес. И, казалось, в этой благолепной Божественной гармонии нет места злу и насилию…

ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ И ЗЕМНАЯ

Иеромонаху Серафиму Роузу

Они одни в горах. Туман, словно просочившись из древних старинных легенд, окутывает их тела, лица. Кажется, они пребывают не на земле, а парят над ней, наедине со своими думами. Всюду тишь и покой, как при создании мира. Вдруг величественную тишину разрывают редкие девичьи всхлипывания. Воздух колышется и медленно оседает крошечными росинками на одежду, волосы, ресницы, губы…

— Не плачь, не плачь, прошу тебя, умоляю!

— Отчего же мне не плакать, скажи, отчего же мне не плакать? Ты просишь забыть тебя… Забыть тебя!… О-о-о-о!

— Как же мне объяснить тебе, милый мой человек, как объяснить, чтоб ты поняла?… Я даже не знаю, а впрочем…

— Ничего не надо объяснять, ты разлюбил… Разлюбил и все…

Девушка обращает на юношу глубокий доверчиво-детский взор, как бы ища разгадку внутри него, ошеломляя своим горем, выбивая почву из-под ног…

Сердце его рвется на части. Он любит ее, такую близкую, неповторимую. Она — его второе «Я». Но Бога он любит уже больше…

«О, она никогда не поймет меня, не поймет… Что же делать, Господи, как объяснить то, что мучит, заставляет менять всю жизнь? Боже, пошли мне силы! Как объяснить, чтоб не разбить ей сердце?!»

— Дорогая, я не могу сейчас жениться, мы не можем быть вместе!

— Да, я понимаю, понимаю…

Она плачет. Горько, надрывно. Ведь она любит, любит давно. И ей казалось что ее чувство взаимно…

Он не может смотреть на чьи-либо слезы вообще, а тем более на ее. Еле сдерживается. Так хочется взять ее руки в свои, смотреть в глаза и упрашивать: «Ну почему мы не можем быть братом и сестрой, ну почему? Сердце мое от твоих слез разрывается. Но принадлежать тебе я не могу… В моей душе живет уже только Бог. Он Один. И все остальные уходят, уходят…

И ведь подумать только — он протестант, хочет стать православным. Нет, она никогда не поймет… Так долго встречались, она полюбила и вот…»

«Ну почему? — стонет она. — Он любит другую? Боже, как жесток этот мир! И как смириться, если без него нет жизни, радости, счастья? Как забыть эти бездонные, умные, проникающие в тебя до глубины души глаза? Бархатные и теплые, и, одновременно, строгие и холодные. Как забыть, что он — моя вторая половина? Воздух, коим я дышу, земля, по которой хожу, солнце, коему улыбаюсь… Нет-нет. Это сон. Сон или шутка. Вот сейчас я закрою глаза, сомкну их, а открою, и он улыбнется, и скажет, что хотел проверить, как сильно я к нему привязана…».

Она пытается зажмуриться и не может. Из глаз юноши текут холодные едкие слезы. Он смахивает их, делая вид, что это дождь, пристально смотрит в ее лицо и говорит быстро-быстро что-то такое, что она понять не может. Ей становится очень холодно. Так, будто она уже умерла и закоченела. Она дрожит от разочарования, горя, одиночества. Да, сейчас она одинока. Он — далеко за чертой. Он уже не с ней.

Туман становится все плотней, будто стремится разъединить их, скрыть друг от друга.

— Что-что? — переспрашивает она испуганно, как бы стараясь все повернуть вспять, успокоить, смягчить.

— Я не могу встречаться с тобой, — спотыкается он о слова.

— Почему, ну почему?

— Зачем тебе этот жалкий безработный?! Я же сейчас даже на пропитание не могу найти денег и не знаю: найду ли работу вообще… Я не смогу содержать жену.

— Но я же работаю! — ее голос надрывается, становится сиплым, в нем слышится много горячей мольбы и надежды.

Он с трудом выдавливает из себя:

— Нет, я не умею жить за чужой счет…

— Я умоляю тебя, умоляю. Ну, прости, я что-то сделала не так, сказала не то, прости, прости! — сломившись пополам, склоняется перед ним на колени, словно тростинка от сильного ветра, и все никнет и никнет, ниже самой земли…

— Нет, ты не виновата и ты… слишком хороша, слишком! — запекшимся куском горечи вырывается из него.

— Ну, тогда что же, что, говори!

Пальцами она вгрызается в землю и разрывает ее, чтоб унять боль…

Он бледен, глаза штормят, в них смятение, буря, тоска. Старается подавить свой порыв — обнять ее, успокоить, назвать любимой…

— Нет-нет-нет! — силится она из последних сил повернуть вспять предрешенное.

— Не надо, не рви свое сердце и мое!… — он склоняется над ней и бережно поднимает. — Прости меня и прощай…

— Прощай!

************

Она возвращалась, точно смертельно больная, обессиленная, покачиваясь из стороны в сторону. Да полно. Разве это была она? Ее больше не существовало. Она осталась там, с ним, в счастливом и далеком прошлом, наполненном музыкой Баха…

— Прощай, — сами собой шептали губы. Ей казалось, жизнь стремительно утекала из нее.

Он стал монахом-аскетом, богословом, миссионером. Построил с другом монастырь. И почти перед смертью попросил своего собрата во Христе, если он умрет, сообщить ей об этом.

Она приехала слишком поздно, слишком поздно. Когда его уже похоронили. И навсегда осталась жить рядом, возле… самозабвенно продолжая служить его делу.

А среди сонма небесных святых вновь зажглась еще одна неугасимая звездочка…

ОСЕННЯЯ СОНАТА
Архимандриту Герману Подмашенскому

— Ау-ау-ау! — стелилось воздушным звуковым шлейфом по большому ухоженному саду. — Ау-ау-ау!

Звуки разносились, пели, искрились, медленно оседая у маленького фонтана, клумбы с цветами, тянулись отдельными лучиками к беседке и павильончику над обрывом, и, дальше, приглушенные, утомившиеся, оседали, словно легкий летний дождь, на одежду, голову, руки, бегавшего по саду, вдогонку этим звукам, юноше.

— Ау-ау-ау — вновь мелькало, развеваемое ветром.

— Ну, где же ты, где?

И вновь погоня, неугомонная и шумная.

— Ау! — весело и озорно раздалось вдруг рядом. Глаза, появившейся на прогалине, девушки горели, волосы растрепались и вились вокруг головы смешными кудряшками, соломенная шляпка съехала на спинку и держалась на одной ленточке. Побледневшее лицо — в капельках росинок. Шалунья устала и запыхалась.

— Ну вот, теперь тебе придется съесть всю малину, сорванную с этих кустов. Штрафной, штрафной! Никуда не убежишь, так не честно. Принимаемся за малину!

Черноволосая смуглянка оказалась почти рядом, будто она и взаправду приготовилась съесть всю эту нежно-розовую ароматную ягоду, которая уже пускала кровянистый сок. Внезапно где-то хрустнула сломанная ветка. Наденька быстро приложила палец к губам, прикидываясь испуганной, и они оба весело рассмеялись. Юноша, в отличие от девушки, высок, строен, со светлыми вьющимися волосами и голубыми мечтательными глазами. Надюша шутливо называла его Печориным. А он ее — княжной Бэлой. Такие непохожие, вместе они смотрелись необыкновенно. На обоих лицах разлиты некие аристократизм и благородство, одухотворенность и романтизм. Казалось, этой парочке мало любить друг друга. Им надо любить Всех и Вся: Бога, вселенную, бескрайние просторы Родины…

Николенька замешкался, засмотревшись на голубое небо, нежные верхушки деревьев, трепещущие от легкого ветерка. И вдруг вздрогнул от внезапно засыпанной ему за ворот малины.

— Ау-ау-ау-ау! — разносилось уже с другого конца сада.

Прервал эту милую беготню громкий крик мадемуазель Жюстин:

— Детки, Ви что-то долго шалить. Обедать! Бис-тро, бис-тро!

— Ау-ау-ау-ау! — реяло, перекрывая резкие звуки, по дорожкам, беседкам и павильончикам…

Обед проходил чопорно и неторопливо. Надежда сидела за столом и почему-то краснела, теребя скатерть, и намеренно не обращая внимания на Коленьку. И он также смущался и отвечал всем невпопад на вопросы, относящиеся к нему. Может, здесь уже разыгрывалась некая интрига?

После обеда в доме отдыхали. Молодежь, уединившись в гостиной, стала разучивать фортепьянный концерт Моцарта в четыре руки. Наденька не была блестящей исполнительницей, техника ее желала лучшего. Но в душе ее жила внутренняя музыкальность. Она всегда выручала в самых критических случаях. Вот и сейчас, Николя два раза подряд поправил ее: брала быстрый темп. Она нервничала и озорно била его по тонким длинным пальцам. Он погрозил ей. Оба лукаво улыбнулись. Наконец-то устали.

— О, руки болят!

— С чего бы это? Доставалось за твои ошибки мне. Но так уж и быть, пожалею тебя.

— Да-да, стоит пожалеть.

— Хочешь, почитаю стихи?

Наденька очень серьезно посмотрела на друга и кивнула головкой. Встав в позу артиста, Николенька начал читать, помогая себе выразительной жестикуляцией. Плавные, мелодичные обороты плыли по залу, наполняя его, то шорохом травы и деревьев, то шумом ветра. Руки жили своей, особенной жизнью. Белые, узкие ладони раскрывались, устремляясь вверх, в полет, и падали, переполненные болью и горечью, словно старые, отжившие свой век, люди. Глаза, полные блеска, казалось, метали громы и молнии. То был необыкновенный, талантливый спектакль. Наденька, как завороженная, поглощала виденное.

Когда юноша закончил и взглянул в лицо девушки, он поразился. Столько невыразимой грусти было в ее глазах!

«Восхитительная девочка, почти дитя, всего лишь шестнадцать, а сколько уже ума, тонкости, чувства!» — удивился он.

Сначала она, молча, всхлипывала, вытирая глаза и хорошенький носик кружевным платочком, потом, смущаясь временной слабости, пролепетала:

— Зна-ешь, я бо-юсь слушать стихи. Они так необъяснимо волнуют меня. Т-а-а-ак волнуют… Но все-таки я их люблю…

— Я и не знал, что ты такая впечатлительная… И, видимо, мечтательница…

— Мечтательница? Может быть… Летней ночью, бывает, открою окно или выйду в сад и, кажется, взмахну руками, как крыльями, и улечу. И полечу, полечу над землей… Холодный воздух обжигает, бодрит. Простор, свобода и я. Ночь для меня перенасыщена тайной. Я слышу все шорохи, всех и все люблю и все любят меня…

И вдруг, вновь заплакав, Надюша заспешила к балкону. Он устремился за ней, не понимая, как ее успокоить.

— Ну, пожалуйста, перестань, иначе я тоже загрущу… — прошептал он задушевным, согревающим голосом.

Наденька грустно улыбнулась:

— Все, я уже спокойна. А что ты сейчас читаешь?

— Достоевского…

— А я, представь, Тургенева. Меня поразил у него один рассказ и его манера описывать жизнь человека по внешним впечатлениям. Понимаешь, молодой писатель несколько раз встречал некую, понравившуюся ему, девушку в разных ситуациях. То она была счастлива, то очень несчастна, а то и того хуже… Все это она не объясняла ему, он улавливал своей тонкой душой. И, в итоге, я почувствовала, что лучше и описать нельзя ее трагедию…

— Ты удивляешь меня…

— Чем же, слезами? Ах, Николя, я хочу в Грецию!… Увидеть Афины, Парфенон… — вдруг перевела она разговор на другую тему.

— А я побывал бы в Турции, на родине великих святителей: Николая Чудотворца, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста…

— Да, — восхищенно прошептала Наденька, — я тоже хотела бы посетить эти благословенные места… Как своеобразны и не похожи культура древней Греции и древней Византии. У первой — классическая ясность и стройность, упругость мысли, архитектуры, скульптуры. У второй все сложно, запутанно, таинственно, и… невыразимо привлекательно…

— О, какая же ты — удивительная… Сравниваю тебя с другими девушками и вижу — ты совершенно не похожа ни на кого…

— Да? Интересно… Ну что ж, послушаем нелицеприятную оценку. Продолжай.

— Дикая, оригинальная, иначе мыслишь, чувствуешь… И все — возвышенно, романтично…

— Вот поэтому я и люблю Шумана, Шопена, Берлиоза…

— Да я не о том. А впрочем, прости, но мне пора откланиваться, меня ждут.

— Ну и подождут еще немного.

Увидев ее по-детски надутые губки, он пообещал:

— Я не надолго. Вечером буду. Надо помочь отцу в конюшне. Он один не справится. Конюх заболел и нам пока с непривычки трудновато привести все в порядок…

— А-а-а-а… — протянула девушка.

— Так вот на кого ты похожа: такая же породистая и чистокровная, как наши арабские скакуны…

— Ничего себе, сравнил, — удивилась Наденька. Помолчала и уже увереннее добавила, — а впрочем, что-то в этом сравнении есть…

— Ну, вот видишь, изредка я тоже говорю исключительные вещи.

— Николя, я никогда не стараюсь быть оригинальной. Так выходит само собой…

— Это прекрасно. Не обижайся, хорошо? До вечера.

Когда звук отъезжающей коляски замолк, Наденька, взяв книгу, медленно побрела в сад по аллее, устремляясь все дальше и дальше, как бы собирая рассыпанные здесь ранее звуки, запутавшиеся в водах бассейнов, струях фонтанов, колоннах легких ротонд…

Она направлялась к розарию. Ей казалось, будто вечером розы умирали. Легкая дымка свежести, нереальности окутывала их. И они, как дети, одна за другой, засыпали. Завороженная, смотрела, не в силах оторвать взгляд. Словно некая тайна реяла возле, и она силилась проникнуть в нее… Окрылённая, возвращалась в дом, тихо напевая:

— Ах, если б навеки так было…

Ах, если б…

************

Иногда она слушает душу мира. Ветер взбадривает ветки деревьев и печально жмется к их основанию. Воспоминания, словно горячие волны безбрежного океана, обдают ее с ног до головы своей хлябью. И ей кажется, она тонет, тонет, тонет в их бездонности…

Сегодня бал в дворянском собрании, и ей исполняется 21 год. Она уже одета — безупречно и со вкусом. Длинное белое шелковое платье облегает стройную фигуру. Белые лайковые перчатки по локоть. В тон им маленькие туфельки. В иссиня-черных волосах — бледно лиловая орхидея. У крыльца их ждет дорогой фешенебельный лимузин. Последняя улыбка, вопрошающе брошенная в зеркало, и вот она со своим кавалером выходит из машины и поднимается наверх.

Входят в шумный зал. Все внезапно прерывают разговоры, обращая внимание на вновь прибывших. Они — день и ночь. Он очень хорош собой. Модно подстриженные белокурые волосы, аккуратно уложенные на косой пробор, бледное, мечтательное лицо, на глазах очки в роговой оправе, в черной фрачной паре и манишке из тончайших голландских кружев. А она — яркая смуглянка, не то полячка, не то гречанка с южного острова Родос.

Весело и как-то по-мальчишески озорно обводит он ее вокруг замерших от восхищения присутствующих. Она слегка смущается и краснеет, проходя под жадные взгляды собравшихся. Начинаются танцы. И, о, чудо! Они кружатся, вальсируя, забыв всех и вся, погруженные в свои мечты. Белый цвет удивительно оттеняет ее смуглое личико, на котором с особенным выражением нежности выделяются большие глаза, грустные и живые одновременно. Немного сбившись с ритма, он надевает ей на палец кольцо с редким рубином. Она смущенно улыбается. Они помолвлены. И это его подарок, очень дорогой и редкий. Ведь настоящий рубин более ценный камень, чем бриллиант. Поговаривают, что его далекий пра-пра-прадед был некогда знаменитым литовским князем-завоевателем. Может, это кольцо сохранялось еще с тех пор?

************

Но, дорогой читатель, не обольщайся. Мои герои — Наденька и Николенька — две веточки древнего дворянского рода. И вот представилось мне, как сложились бы две судьбы, если бы не грозный семнадцатый год, разметавший всех и вся по разные стороны баррикад…

У наших персонажей начались другие жизни, не такие, которые готовила им судьба. И все-таки, их пути странным образом переплетались, может, в мечтах? Или несостоявшееся требовало своего разрешения? О, как мы это глубоко иногда чувствуем, что живем не своей настоящей жизнью, а чьей-то другой, не настоящей… А, может, та, которая не состоялась, и есть настоящая? И, может, она-то и состоялась на самом деле? А все остальное — иллюзии, догадки, предположения?

И вот как было на самом деле. Потоки крови заливали страну. Мать Николая — Нина с двумя маленькими детьми убежала из страны через Германию, Францию и попала в Канаду. Супруг ее остался в застенках тюрьмы на Лубянке. Ей трудно воспитывать детей — мальчика и девочку… Наконец, они подросли. Сын окончил художественное училище и духовную семинарию. Душа его устремилась к Богу.

Однажды его познакомили с молодым канадцем. По возрасту они были одногодками. Николай с восхищением слушал нового приятеля. «Какое интересное знакомство, — вспоминал он через несколько дней, — Жак совсем не похож на других молодых людей. Не злословит, не сплетничает, не пьет без меры, как делает большинство, говорит мало, сдержанно, но все слова его умны, мысли благородны… Сколько изучил древних языков в поисках Истины! Редкий человек…»

Думал о нем и Жак: «Николай образован, мил в обращении, и главное — русский, верующий. Это то, что мне сейчас необходимо».

Ему очень хотелось постичь православие, носителями которого были русские. И оба еще не догадывались, что теперь им уже придется идти по жизни вместе.

Жак, как и Николай, высок, красив и обаятелен. Разве только темнее волосы и грустнее глаза…

В их жизни были и девушки. Но все они по-настоящему не затрагивали их сердец. Хотя Жаку долго нравилась одна юная особа. Но, увы, пришлось расстаться…

А Николай? Он искал мечту — воздушную, словно ветерок, музыкальную, как тихий прибой, нежную, точно весенняя травка. И чтобы больше всего на свете любила Бога, а потом Моцарта, Баха… Таких нет… И оба поняли, что воля Божья о них особая, не похожая на других. У них появилась мечта — уйти от обмирщенной жизни в пустынь, обрести уединение. И этим противостоять суете окружающего мира.

Сначала они решили, что купят печатный станок для издания православной литературы, напечатают книги, станут их продавать. И, когда накопят достаточное количество денег, поселятся где-нибудь в глубинке. Станут жить, как первые христиане-отшельники…

И все у них ладилось и удавалось по Божьей милости, они выполнили задуманное. Купили на Аляске землю, уединились, жили трудами рук своих, работали Господу. Когда их постригли в монахи, Жак стал носить новое имя — Сергий, во имя Сергия Радонежского. Николай — Игнатий, в честь Игнатия Брянчанинова. Со временем отец Сергий стал крупным богословом, ему неотступно помогал его сотаинник — отец Игнатий…

************

А вот и вторая судьба. В России юная женщина — Ксения, любя молодого дворянина Георгия, замученного большевиками, ждала ребенка — девочку — Наденьку, которая родилась после смерти отца. Несчастная женщина, чтоб не погибнуть, вышла замуж за нелюбимого. Единственная дочь появилась на свет и жила с отчимом в атмосфере холода и отчужденности. Но росла она веселым, шумным ребенком. Водила за собой ватаги ребят; убегая со школьных занятий, они ездили бесплатно на только что появившихся автобусах, летом устраивали в сараях театральные представления, а зимой катались с ледяных горок.

Мечтательница и фантазерка, Надежда жила в мире грез. И уже в шестнадцать поступила в университет. О, сколько было переслушано концертов классической музыки, перечитано книг по искусству! Все оседало в ее душе с любовью и восторгом! В двадцать один год пришел конец и учебе. Прекрасное неотступно с ней. Ей хотелось проникнуть в сердце красоты. И с детства она верила в Бога. Хотя в то время надо было скрывать свою веру, православных преследовали, выгоняли с работы, из учебных заведений. Но, несмотря на это, жила она таинствами, Божественной Литургией, священными событиями.

Юная и неопытная, стала поступать в аспирантуру. Тогда и окрутил ее ректор университета, профессор Федор и женил на себе.

Нелюбимый, неделикатный муж, сын, появившийся от этого брака и горькое, горькое нежелание возвращаться домой вечером из библиотек и тех мест, где она находилась. Как-то в один из блеклых, ранящих душу вечеров, она записала в своем дневнике:

Плачет день со мной.

Его тоска выливается

Дождем.

Моя тоска в сердце у меня засела

Глубоко, не выплакать ее…

Жизнь давит, давит, давит. И она не догадывается, что только в самом сердце боли зарождаются дивные цветы…

************

Но представь, читатель, другую ситуацию. Не было и нет этого страшного действа — революции.

Надюша нынче много танцевала, утомилась и присела на диванчик в дальнем уголке большого, ярко освещенного зала. Здесь — жарко и душно. Она обмахивалась веером из слоновой кости и пытливо рассматривала присутствующих. Николай смущен. «Почему она упорно смотрит на того блестящего денди? Что она в нем такого нашла?»

Он явно нервничал, а она и не хотела ни на кого смотреть, просто вспомнились стихи, пришедшие случайно на память именно сейчас. Она кожей ощущала его внутреннее состояние, видела, как он с нетерпением смотрел на нее, будто чего-то ожидая. И девушка выдохнула то, что билось в ней с такой странной отчетливостью:

Может, и не женщина я вовсе.

Ты сказал, поверю я тебе.

Может, я сама душа природы,

И метель, и оттепель,

Капель?

Он выслушал. И, вдруг, склонившись, поцеловал ей руку.

— Что это? Она плачет? — шептались досужие, когда молодая пара до времени покидала бал.

Да, она плакала, плакала, плакала. От того, что Бог дал ей вторую половину, что мечты сбываются, и она будет счастлива…

************

Но, нет, революция все-таки свершилась. Ах, читатель, на чаше весов человеческое счастье, а тут зловещая революция решила все!…

И она никогда не будет счастлива. Никогда. Все перемешивается и не только в ее судьбе. Целые народы стонут под бременем этого ига… Как и сотни других, она пьет горькую чащу женщины с загубленной, надорванной жизнью. Но, с Божьей помощью, Надежда не отчаивается. С ней Бог, сын, наука, музыка, книги, искусство… Она живет в другом измерении, в другом времени, более возвышенном и прекрасном. Без боязни ходит в храм, водит за собой сына, вдвоем читают книги о художниках, композиторах, музыкантах, рисуют, пишут стихи. И, конечно, каждый день по главе из Евангелия.

Иногда ей кажется, она несчастна, не понимая, что она — счастливее многих…

************

После их венчания, гости долго не разъезжались. Шум, веселье, танцы, забавы продолжались всю ночь. Как же иначе? Надежда — дочь предводителя дворянства — высокого дородного красавца Георгия.

Николай — тоже не из бедных.

Под утро, когда приглашенные разъехались, молодые встали перед образами и долго-долго молились.

Днем их ждет поездка в далекую, долгожданную Италию и Грецию. Затем — таинственный остров Родос. Все, как хотелось любимой.

После возвращения, Николай закончит Духовную Академию и будет священником.

Надежда — университет, и станет духовным писателем.

************

И все-таки, мой читатель, раскаты революции десятилетиями звенели по России. Еще не было никакой связи с другими странами.

Надежда жила в хроническом безденежье. Уже умер муж. Она часто прихварывала. Сын взрослел и отдалялся. Несчастная, обреченно бродила по огромной квартире, спотыкаясь о мебель, ковры и диваны. Спасал писательский труд.

А в далекой Аляске отцы Игнатий и Сергий образовали миссионерское братство. Издали много книг. Приобрели известность. Через двадцать лет после знакомства, отец Игнатий, став игуменом, потерял друга и брата во Христе и продолжал начатое сам.

В один из осенних, мягких вечеров, когда помыслы и порывы души устремляются к возвышенно-прекрасному, все умиротворяется в природе и в человеческой душе, он получил бандероль из любимой России.

Там началась перестройка, и он уже много раз был в этой стране, где у него имелось хорошо налаженное дело по изданию и распространению православной литературы. Поэтому переписка стала большой и обширной. Не спеша вскрыл бандероль, прочитал письмо. Обращалась неизвестная писательница Надежда и просила переиздать ее книги. Сейчас ему некогда все это читать… Впрочем… В ее городе находится местно чтимая святая, материал о которой он все никак не соберет. Может, Надежда и поможет ему в этом? И он ответил ей, также обратившись с просьбой. Открытка была прекрасной. В ней он очень деликатно просил об одолжении. И она решила постараться для обожаемого подвижника во что бы то ни стало.

Осень входила в свои права. Непрошено забиралась вовнутрь. Ее душа таяла, перерождалась, обновлялась. Воздух трепетал и пился. Хотелось надеяться и верить. И писательница верила, что ей помогут.

Не выдержав, позвонила, решив узнать его мнение о ее книгах. Но он уходил от обсуждения вопроса и просил выслать ему новые данные о святой.

Надежда обиделась, высказав нечто резкое. Видимо, обиделся и игумен Игнатий?

Наконец, выбрав время, он внимательно прочитал ее рассказы. Наверное, они ему понравились. «Но подойдут ли для журнала? Объяснять ей он ничего не будет. К чему? Однако… сбрасывать их со счета тоже не стоит. Может, когда-то она станет известной или, за неимением необходимого материала, придется использовать и ее. Нет-нет. С серьезными объяснениями следует подождать, подождать…».

Какая-то серая полоса прошла по лицу игумена. Мысли его путались. Чувства были необъяснимы. И вспомнилось ему то время, когда он только познакомился с покойным Жаком — впоследствии отцом Сергием. Тот некогда изучал древнекитайскую философию и часто повторял фразу из Конфуция: «Ничтожный стремится к выгоде, а благородный к справедливости».

Из сердца отца Игнатия невольно вырвалось:

— А ведь суть учения, которое я проповедую — возлюби ближнего своего. Боже мой, прости меня за гибельную теплохладность!…

Лицо его просветлело, в глазах заискрились очистительные слезы…

Кто бы мог объяснить, как страдала от этой ссоры писательница? Она плакала и просила Господа простить ее и помочь помириться с духовно-интересным человеком. Она поняла, что не так важно — напечатает ли он ее рассказы в своих журналах, как важнее не потерять его расположение. О своем состоянии написала игумену и просила простить ее. Через некоторое время она получила весточку. Он ничего не просил, только передавал поклон святой, о которой она ранее направляла ему материал. И Надежда почувствовала душой, что ему сейчас очень нелегко.

Она сразу же выслала ему, свою новую книгу, где поместила рассказ о его покойном собрате — отце Сергии и приложила несколько записок. Потом решила, что допустила нечто нетактичное, и из сердца покаянной мольбой вырвалось другое письмо:

«Дорогой о Господе батюшка Игнатий! Благословите. Простите меня нескладную, немощную. Кажется, предыдущие письма написала не такие, как хотелось бы. Буду с Божией помощью стараться быть более деликатной. Сразу же заспешила на могилу к святой, о которой Вы просите. Воля Ваша для меня — свята. Там я помолилась о Вас и просила святую послать Вам здоровье и силы для дальнейших трудов. Передала Ваш поклон.

Хочу найти такие теплые слова, прошу их у Господа, Богородицы и всех святых, чтоб они стали для Вашей души целебным бальзамом.

Здесь помнят, молятся за Вас и благословляют. С земным поклоном, Раба Божия Надежда».

Ранее игумен Игнатий прислал ей несколько своих журналов, изданных в России. Она прочитала их и почувствовала всепоглощающую любовь его к Родине. Надежда была отзывчивым человеком. У нее появилось живое чувство сострадания и вины перед ним. Будто и она, вместе с другими, была повинна в его давнишнем изгнании… И всем существом ощутила некогда пережитые им боль и одиночество. Добрые сердца быстро узнают друг друга. Писательница поняла — игумен Игнатий имеет возвышенную душу. В ней царило глубокое почтение к подвижнику.

Вскоре ее вызвали в Грецию по вопросу переиздания книг, на которые Надежда получила благословение Первосвятителя всея Руси.

Она долго не могла прийти в себя от этой поездки. «Увидеть с детства любимую Элладу, воочию столкнуться с живым искусством древних греков, подышать воздухом старины… А как современные греки любят Господа!…»

Переполненная событиями, возвращалась домой в Россию самолетом. Ни на кого не хотела смотреть и отвлекаться. Воспоминания еще так свежи и глубоки, как хорошая классическая музыка. Пристально смотрела в окно, окунаясь в прошедшее. Надежда находилась в восторженном, лирическом настроении. На ум пришли стихи, ею же некогда написанные:

Не описать мне воздуха

Волнующую синь.

Он дрожит и дышит,

Клубится

Волнами по сердцу.

Состояние невесомости. Она не ощущала телесной оболочки. Все мысли и чувства становились невыразимо яркими и в то же время умиротворенными. О, как давно она ничего подобного не испытывала!

Чтобы продлить необъяснимую нежность, включила маленький магнитофон — фортепианную сонату Моцарта. Под еле слышимые звуки хотелось мечтать. «Как мог этот молодой композитор так провидеть осеннее состояние души — минорное, золотое, прозрачное?…»