Бесплатный фрагмент - Многоточие росы

Авторы сердечно благодарят друзей и близких,

без которых эта книга не приобрела бы множества

дополнительных деталей и уточнений, характерных

для описываемых времен и мест действия.

Авторам чрезвычайно повезло, что среди людей,

связанных с ними доверительными отношениями,

имеются историк, психолог и сотрудники полиции.

Огромное спасибо Ирине Атабекян

и Сергею Набугорнову (Краснодарский край).

Отдельная благодарность магистру филологии

Ирине Романовой (Рига) за профессиональную

и творческую работу над текстом.

1898 год

Я это совершил. Я убил её, омерзительную тварь в женском обличье. Но никаких угрызений совести, а паче того, раскаяния, не испытываю. Прошло уже несколько месяцев, в течение которых я словно замер, затаившись, и только сегодня решился записать эти строчки. Для чего я пишу — и сам не знаю, но справиться с острым желанием взяться за перо не в силах.

В мае нынешнего года я получил письмо от моего любимого профессора, который прежде преподавал у нас в Петербурге, а теперь, в видах пошатнувшегося здоровья, вынужден был уйти в отставку, и поселиться в Т.., небольшом городишке, довольно далеко от столицы. Впрочем, мне проще приложить его собственноручное письмо, нежели описывать все обстоятельства, предшествующие, быть может, самому главному в моей жизни событию. Написал его Николай Трофимович Кисловский (так звали профессора), зная мои стесненные материальные обстоятельства, усугубленные ранней и не совсем обдуманной женитьбой. Курса в университете я еще не кончил, супруга моя готовилась стать матерью, и жили мы не то чтобы трудно, а вовсе бедно. Помощи ждать ниоткуда не приходилось, и с рождением малютки грозила нам совсем уж неприкрытая нищета. Оттого я настолько обрадовался письму профессора:

«Дорогой мой ученик! Должен Вам признаться в том, что имел некоторую обиду, узнав о Вашей женитьбе. Почел это действие едва ли не предательством по отношению к науке, творчеству и проч., и проч. И вот теперь вынужден признать Вашу правоту. Здоровье мое окончательно расстроилось, невзирая на уход от преподавания и переезд в родные места. Ноги отказываются служить своему владельцу, и ныне нахожусь я в полной зависимости от дальней родственницы по материнской линии, которая взяла на себя все заботы о моей немощной персоне. Полагаю, участь моя была бы менее печальна, если бы рядом могли находиться более близкие люди. Но сделанного не воротишь…

Нет, дорогой мой юный друг, я не для того взялся Вам написать, чтобы возбудить жалость своими старческими излияниями. Помните те материалы, которые Вы подготовили для моего рассмотрения в прошлом году? Так вот, любезный мой ученик, у меня наконец имеется в достатке времени, чтобы разобраться во всех своих бумагах. Перечитав Вашу работу, я, на свой страх и риск, немного подработав, решился отправить ее в одно уважаемое издание, с редактором которого я с давних пор (хоть и заочно) дружен. Статья ему понравилась, он ее намеревается напечатать, и даже предлагает Вам несколько расширить объем печатного текста до нужного ему размера. В планах у этого издательства есть намерение выпустить целую серию брошюр по данному направлению, и первым в проэкт предполагается пригласить именно Вас, мой друг. Я вызвался быть посредником в переговорах и надеюсь увидеть Вас у себя в Т… не позднее конца мая.

P.S. Забыл сказать: господин редактор был так любезен, что потрудился выслать на мое имя аванс, а именно двадцать пять рублей, каковую сумму я намерен вручить при нашей встрече. Примите, и проч.»

Надо ли говорить, что я полетел к своему профессору как на крыльях! Раздобыв в долг денег на поездку третьим классом в один конец, я помчался в Т…, небольшой городишко на полдороге между Петербургом и Москвой.

Домик Кисловского, доставшийся ему от родителей, я нашел без труда, хоть его сложно было разглядеть из-за разросшейся сирени, в которой не было видать ничего, кроме не то террасы, не то просторного крыльца. Там, за накрытым к чаю столиком, я его и увидел. Старик изрядно сдал, похудел, еще больше поседел, но печальнее всего было то, что сидел он в кресле на колесиках, с закутанными в байковое одеяло ногами.

Профессор был не один — напротив него помещался молодой человек, вероятно, одних со мною лет, но, не в пример мне, выглядевший импозантно. Стройно сложенный, довольно упитанный, одетый чрезвычайно опрятно, даже по моде, с пушистой молодой бородкой и подкрученными усами.

— Виктор Герасимович Суханов, тоже в некотором роде мой ученик, — познакомил нас профессор, назвав и мое имя. — Приезжая на вакации, я имел удовольствие заниматься с Виктором Герасимовичем по просьбе его родителей. Теперь он кончил курс в Москве, и покамест отдыхает, набирается сил перед тем, как всерьез начать искать себе места.

Пришлось отложить начало беседы, ради которой я приехал, и обмениваться с новым знакомым замечаниями о погоде. Профессор Кисловский одобрительно кивал, похоже, соскучившись по общению, и, спохватившись, позвал:

— Прасковья Ильинична! Принесите-ка нам, голубушка, еще чего-нибудь к чаю, гости мои люди молодые, с хорошим аппетитом.

На зов хозяина из глубины домика послышалось неопределенное бурчание, и минут через десять, не раньше, выплыла монументальных размеров особа, более всего похожая на гранитную глыбу. Все, что ей принадлежало, отличалось грубостью и большими размерами: черты бледного пористого лица, руки, ноги в ботинках, подозрительно похожих на мужские, даже уши с мочками, оттянутыми круглыми дутыми сережками. Довершало сходство со скалой серое платье и серый же коленкоровый передник, пояс которого, хоть и туго повязанный, выдавал полное отсутствие талии как признака женской фигуры. Зычным голосом, тембр которого тяготел к басовым нотам, она протрубила, ставя на стол тарелку с неаппетитными на вид и тоже сероватыми пряниками:

— Говорили, что один гость приедет, на одного и накрывала…

Виктор Герасимович озадаченно смотрел на меня, а я на него, когда профессор, болезненно сморщившись, с укоризной сказал:

— Пашенька, ну зачем ты так…

Монументальная Пашенька поворотила могучий корпус в его сторону и приготовилась изречь, по всей видимости, что-то тяжелое и резкое, но ее опередил звонкий возглас:

— Ах, какая неожиданная удача! Профессор, а я не решалась вас побеспокоить, боялась, что вы нездоровы!

Голос принадлежал молодой даме, чья голова в модной широкополой шляпе возвышалась поверх сиреневых зарослей. Высота нахождения этой головы объяснялась тем, что ее владелица помещалась в экипаже, раскинувшись на сиденье с искусно-небрежной грацией. Не дожидаясь приглашения, она ловко спустилась с подножки и простучала каблучками по деревянным ступенькам крыльца, на котором мы сидели. Прасковья Ильинична, издав утробный рычащий звук, стремительно, насколько позволяли ее размеры, скрылась с глаз долой. Молодая дама, нимало не смутившись, продолжила радоваться, сияя улыбкой и рассыпая слова, словно сухой горох:

— Николай Трофимович, миленький, как же я рада вас видеть! Представьте мне своих гостей…

Виктор Герасимович опомнился первым и с готовностью подскочил, уступив даме свое место. Она поблагодарила его неторопливым кивком, глядя искоса и несколько лукаво, принявшись устраиваться в тесном облупленном полукреслице. На меня она тоже взглянула, но глаз не задержала, продолжая стрекотать:

— Выбралась в город, выпросилась у мужа на волю, побаловать себя дамскими радостями, — по магазинам проехаться, к ювелиру заскочить… Накапливаются, знаете ли, мелочи всякие — то замочки заедают, то камешки ненадежно держатся… В чистку тоже нужно кое-что отдать… А к вам, миленький Николай Трофимович, у меня просьба, — она обвела сияющими глазами нашу честную компанию и улыбнулась особенно искательно. — Не могли бы вы порекомендовать молодого человека из ваших учеников, хотя бы месяца на три… Моего Котеньку пора в гимназию готовить. Ему уж девять лет, а он все больше с гувернантками. Муж мало им занимается — возраст, знаете ли, дает о себе знать… Мне же хочется, чтобы сын более мужественным рос, под мужским влиянием, понимаете?

— Так вы для сына воспитателя ищете? — кашлянув, прервал ее Кисловский. — Я ведь от дел отошел, преподаванием более не занимаюсь… Можно в местную гимназию обратиться, там вам точнее подскажут.

— Что вы, профессор! Я только вам доверяю. И потом, в здешней гимназии одни замшелые сухари водятся. А мне… то есть, Котеньке, необходимо движение, общее, так сказать, развитие, а не только грамматика там или арифметика… Я не поверю, что у вас нет среди знакомых подходящего молодого человека, хоть бы и из другого города. Содержанием он доволен останется, дом в имении у нас прекрасный, повар на всю губернию славится. Парк, речка с купальней — пусть бы Константин плавать научился, как у древних греков говорилось? «Неумеющий плавать подобен слепому»

— Неграмотному, сударыня… — вздохнув, поправил ее Кисловский. — Простите, господа, я не назвал имени нашей гостьи: Елена Сергеевна Хвалынова, супруга одного из самых наших уважаемых…

— О, да-да, именно так! — перебила его дама, едва поклонившись. — Разумеется, кто же еще лучше разбирался в развитии ума и тела, как не прекрасные эллины! Они и гимнастику изобрели, и за телом ухаживать умели, как никто после них. Только уж будьте добры, миленький Николай Трофимович, аттестуйте письменно своего протеже, так, несколько слов на бумаге, — не для меня, для моего мужа… Он человек старых взглядов, ретроград, можно сказать… Вам он доверяет как никому на свете!

Кисловский глубоко вздохнул, поправляя одеяло у себя на коленях. Неуверенно качнул головой, но сказать ничего не успел — сияющая Елена Сергеевна положила беленькую ручку на его плечо и проворковала:

— А найти меня проще простого. Я остановилась в гостинице «Палас», пробуду здесь дня три. Оказывается, в городе ярмарка, а я и забыла совсем, одичала в деревне. Боюсь, модистки меня на смех поднимут, настолько я от моды отстала! Ну, миленький, не откажите, ждать буду весточки от вас с нетерпением. Не провожайте меня!

Так же неожиданно, как и появилась, госпожа Хвалынова процокала по ступенькам в обратную сторону, и экипаж, скрипнув рессорами, унес ее, покачиваясь на ухабах немощеной улочки. Мы молчали, глядя, как вишневая бархатная шляпа скрывается за поворотом, только тогда Виктор Герасимович вернулся на свое место. Он слегка кашлянул и провел пальцами по верхней губе, расправляя ухоженные усики.

Николай Трофимович смущенно развел руками:

— Не научился, судари мои, обращаться с прекрасным полом! Вьют они из меня веревки, словно из пеньки. Даже не знаю, как удобнее этой барыньке отказать.

— Зачем же отказывать? — спросил Виктор Герасимович, не поднимая глаз, разглаживая заштопанную скатерку. — Просьба из самых обыкновенных.

— Да не скажите… Давненько вы в родных пенатах не были. Я анахоретом полнейшим живу, и то слухи до меня дошли, какой грандиозный скандал приключился в прошлом году. Воспитатель в имении Хвалыновых уже бывал, и едва, сказывают, ноги унес. Старик Хвалынов его чуть ли не арапником отстегал.

— И правильно сделал! — Прасковья Ильинична ввалилась с поспешностью, выказав, что она слышала весь недлинный разговор с гостьей от слова и до слова. — Чтоб другим неповадно было! Это ж какую наглость иметь надобно, чтобы опять… Да ее после того скандалу ни в одном порядочном доме не принимают. Слыхали, в гостинице остановилась, стало быть, даже родня, и та…

— Ну, родни у нее немного, — примирительно вступил Николай Трофимович. — Росла сиротой, опекал дальний пожилой родственник…

— То-то что пожилой, да, в свое-то время, тот еще бонвиван был… Девчонка бойкая росла, и при таком воспитателе…

— Прасковья Ильинична, что-то вы расходились не в меру… — попытался урезонить Кисловский домоправительницу. — Ничего такого здесь не…

— Здесь-то — да! После того, как ее вывозить начали, да никто в женихи не сподобился, хоть и вились роем, как мошкара! Приданого-то за нею никакого… Укатила в Париж, для виду только тетку какую-то семиюродную прихватила, целый год в заграницах прожили. На какие шиши, спрашивается? Вернулась — батюшки-святы, разнаряжена, расфуфырена! Даже предводительша, говорят, завидовала…

— Прасковья Ильинична, самоварчик остыл, — напряженно проговорил Кисловский, делая еще одну попытку остановить словоизлияния своей родственницы. Она вскинула голову с туго зачесанными в крохотный пучочек серыми полуседыми волосами, и ушла, упрямо выпятив тяжелую нижнюю челюсть.

— М-да… — профессор смущенно погладил клетки на одеяле.

— Однако какие страсти кипят в нашем городке, — попробовал перевести все в шутку Виктор Герасимович. — А что, муж у… этой особы… такой уж самодур?

— Говорят, крут бывает… Герой Плевны, как-никак…

— Плевны? Так ведь лет двадцать прошло, если не более! — Виктор Герасимович насмешливо хмыкнул, но не стал долее расспрашивать, потянувшись за шляпой, лежащей на скамейке рядом с перилами. — Забыл сказать вам, Николай Трофимович, я ведь забежал ненадолго, хочу в Москву проехаться, на вечерний поезд успеть. Сейчас домой заскочу за вещами и…

— Что ж так заторопились? — Кисловский несколько виновато протянул к нему руку. — А я уж собрался историей вас развлечь, заодно, глядишь, совет получу от вас, молодежи, как мне барыньку отвадить. Очень уж щекотливая ситуация, знаете ли…

Виктор Герасимович положил шляпу на место и вернулся на свой стул. Профессор, неловко кашлянув, пояснил:

— Был уж один, был… Из этих, которые на катках обучают.

— Конькобежец? — не совсем впопад подсказал я.

— Как-то это нынче иначе называется… И не каток теперь, а на английский манер…

— Скэйтин-ринг? — спросил Виктор Герасимович, и, видя, как профессор согласно кивает, пояснил мне, словно провинциалу:

— Круглый год раскатывают, и не только на полозьях, но и на специальных колесиках. Говорят, в инструкторы не гнушаются идти даже молодые люди из хороших фамилий. Занятие не из трудных, а плату за час берут такую, что только состоятельным людям не в тягость. Дамы тоже охотно обучаются катанию, для фигуры полезно, и вообще…

— Дамы в особенности! — подхватил профессор, улыбаясь. — Такого-то красавца наша Елена Сергеевна и выписала прошлым летом якобы для сынка. Я этого господина даже издали видел, — тогда еще вывозила меня Пашенька на бульвар прогуляться. Все наши приказчики его жилеты вкупе с пиджачными парами копировать пытались, да где там! Он ведь еще и с мускулами, на зависть лавочным сидельцам… И вскоре тот знаменитый скандал разразился. Что уж там на самом деле произошло — бог весть, но слухов по городу было! Оттого я в великом затруднении…

— Гони ты ее в шею, Николай Трофимович! — раздался возглас Пашеньки. Она встала, уперев руки в бока, совершенно загородив собою проход и тем самым отрезав путь к отступлению для Виктора Герасимовича. — До чего дожили, я вас спрашиваю! — она грозно обвела взглядом нашу присмиревшую троицу. — А как иначе, если даже на картинах таких стали рисовать, совсем стыд потеряли! — она явственно изобразила плевок, благо, что в сторону. — Бывала я на вернисаже, так народ только над нею и толпился!

— Прасковья Ильинична не чужда искусству, на выставку художников-передвижников ходила, и мне подробнейше все пересказала, — постарался придать шутливый характер разговору Кисловский. — Кисти Крамского работа наибольшее впечатление на нее произвела…

— «Неизвестная»! — с ненавистью продолжила домоправительница, ничуть не сбавив тона, — может, она кому и неизвестная, да только с первого взгляду ясно, что за птица: кокотка из дорогих. Порядочная-то дама, коли случается ей в одиночку в людном месте проехаться, сидит в экипаже скромнехонько да посередочке, а эта… Разлеглась скраешку, глядите, мол, все! Местечко рядом пустует, налетай, пока подешевело! И нагло прямо в глаза пялится, так бы шею ей и свернула… И вот эта тоже, даром что мужняя жена! А сын до смешного на отца не похож… — подвела итог Пашенька, сгребая самовар со стола и уходя, оставив после себя неловкое молчание.

Виктор Герасимович поспешно ретировался, а мы с профессором наконец занялись тем, ради чего я к нему приехал. После обсуждения деталей публикации статьи профессор вручил мне пять пятирублевых банковских билетов и не совсем уверенно пригласил остаться ночевать:

— Ты не смотри, мой друг, что Пашенька резка бывает… Она мой ангел и единственная опора, а в городе теперь остановиться, полагаю, негде — у нас по две ярмарки в год бывает, весной и осенью, и нынешняя как раз в разгаре. Переночуешь, и завтра отправишься в Петербург с утренним поездом.

Я представил каменное лицо Пашеньки и предпочел позорное бегство, хотя мне было жаль старика, настолько явно он стосковался по живому общению с равными по интересам людьми.

Но гостиницы, в которые я обратился, оказались переполненными.

— Ярмарка-с… — равнодушно-вежливо пояснил дежурный во второй из них, поправляя сатиновые нарукавники и украдкой поглядывая в боковое зеркало на свой безупречный напомаженный пробор.

Я вышел обескураженный. Оставалось только одно средство обрести крышу над головой: отправиться на вокзал и просидеть там до утра, хотя я не был уверен, не закрывают ли его на ночь. В этом городке поезда останавливались далеко не все, больше половины пролетало, не сбрасывая хода.

— Ищете, где остановиться, господин хороший? — послышался голос. Его подал извозчик, заросший широкой бородой наподобие лопаты. — Ярмарка-с! — сам того не ведая, повторил он за дежурным из гостиницы. — Ежели не побрезгуете, могу отвезти в номера «Версаль». А больше, простите покорно, нигде местов нету!

— Отчего брезговать? — поинтересовался я, со вздохом устраиваясь в пролетке. — Грязно, что ли?

— Да как сказать… — заметил возница, трогая с места. — Мыть-то моют… Сами увидите. Прежде был постоялый двор для ямщиков, и трактир в низке, а нынче чугунку проложили, вот конный тракт и захирел. Мы прежде ямщиками служили, а теперь по мелочи пробавляемся, по месту седоков развозим…

Всю недлинную дорогу извозчик сетовал на несправедливость судьбы, распорядившейся столь безжалостно. Железная дорога, которую он упорно называл чугункой, отняла у него не только заработок, но вдобавок изрядно ударила по самолюбию, заставив конкурировать с серым мужичьем, мнившим себя причастным к благородной ямщичьей касте.

— Вон тамочки, — показал он кнутовищем на приземистое длинное строение, видневшееся под взгорком. — Те нумера, которые окнами к леску, вроде как сверху, а пониже получается в два жилья, потому как под откос уходят.

Он обернулся и счел нужным предупредить:

— Не удивляйтесь, коли чего… Сами поймете, когда увидите. Тута леском до станции менее версты будет, вон туда, по тропке… Так и господа, и дамочки тоже… повадились, то-есть, ездить из своих мест. Должно, списываются или еще как уславливаются, и сюда… И как дела свои закончат, так прямиком на станцию, и больше поодиночке, — ухмыльнулся возничий, — чтобы не встретить кого ненароком. Оттуда и разъезжаются, кто на Москву, а кто в сторону столицы, то-есть…

Я поморщился, и задал единственный вопрос, который меня действительно беспокоил:

— Дорого ли берут?

— Нет-с, с вас не возьмут, — обнадежил мужик. — Рубля два, может, два с полтиной. Это за те нумера, которые в низке. А наверху — для парочек с разбором, там шикарнее, но и дерут не меньше десяти рублев. Да вы, барин, не вскидывайтесь, я вам как на духу: нигде дешевле сейчас не остановитесь, ярмарка-с…

Проклиная про себя дороговизну в этом подозрительном месте, я с зубовным скрежетом расстался с одним из пятирублевых билетов, оплатив и номер, и извозчика, терпеливо дожидавшегося у входа. Бойкий малый за стойкой с ключами, с плешивой не по возрасту головой, даже не спросил моей фамилии, что-то нацарапав в книге посетителей, и только поинтересовался, не жду ли я кого-нибудь. Отсутствие багажа тоже его не удивило, и ключ оказался в моих руках, сопровождаемый кратким пояснением, куда свернуть в коридоре.

Уже последовав рекомендациям дежурного, я невольно обернулся на дребезжание дверного колокольчика. На входе показалась пара: молодой мужчина и дама, опускавшая на лицо густую темную вуаль. Торопливо скрывшись за поворотом коридора, я постарался отогнать от себя нахлынувшие подозрения, но все более укреплялся в них, пока устраивался в неприютном, со стылым запахом, номере. Усталость заставила меня рано улечься в сыроватую холодную постель, но долго поспать не удалось.

Разбудили меня одновременно некстати проснувшийся голод (каменные пряники Пашеньки оказались вовсе не питательны), и звуки, не оставляющие никаких сомнений в их происхождении. Звуки доносились отовсюду — и сбоку, и сверху, заставляя предположить, что только мне одному холодно в одиночестве неуютной комнаты. Лежа без сна под тонким байковым одеялом, похожем как две капли воды на то, что укрывало колени старого профессора, я не мог избавиться от лишних мыслей. А именно: едва ли тяжелая бархатная шляпа винного цвета имелась в этом городке у кого-либо еще, кроме бойкой посетительницы Кисловского. И молодой человек, сопровождающий ее, слишком напоминал другого ученика Николая Трофимовича… Бог с ними, они люди взрослые, и вправе распоряжаться собою, как им заблагорассудится (так уговаривал я себя, ворочаясь на комковатом тюфяке). Однако на рассвете сон все-таки смилостивился надо мною.

Проснулся я от неприятного чувства, будто на меня кто-то смотрит. Оказалось, что это не сонное видение: в низкое оконце, находящееся едва ли не на уровне земли, заглядывал человек, одетый в рубаху огненного цвета. Он присел на корточки, силясь рассмотреть внутренность номера, и мне удалось разглядеть его совершенно ясно. Спутанные черные волосы, вьющаяся борода с проседью, крупная серьга в ухе, — сомнения нет, в мой номер смотрел цыган. Он поймал мой взгляд и мгновенно ретировался, только мелькнули нечищеные сапоги с голенищами в сборку. Подойдя к подоконнику, я обнаружил зацепившийся лоскуток алого цвета, трепетавший от утреннего ветерка на оконной раме снаружи. Зачем-то сунув этот лоскут в карман жилетки, я торопливо собрался и вышел в коридор.

У перегородки, отделяющей закуток дежурного, стоял хорошо одетый человек. С неудовольствием оглянувшись, он узнал меня. И мне ничего не оставалось, как поздороваться с ним. Виктор Герасимович сменил на лице пару выражений: сначала промелькнула многозначительная усмешка, затем сменившаяся досадливой гримаской. Я, не желая вступать в ненужные объяснения, поспешил обратиться к дежурному:

— Ко мне в номер человек заглядывал, по виду цыган. Не похоже, чтобы с добрыми намерениями…

— В самом деле? — торопливо вступил Виктор Герасимович. — Стало быть, мне не померещилось… И к нам… ко мне… — смешался он. — Там дама одна осталась, не грозит ли ей какая опасность? — с преувеличенным, как мне показалось, участием обратился он к служителю за стойкой. Тот, привстав со своего сиденья в знак почтения к уважаемому постояльцу, ответил:

— Не извольте беспокоиться… Это, должно быть, Яшка-цыган, из ихнего, цыганского хора. Они на ярмарку наезжают кажный год, понятное дело, тут для них золотое дно, когда купцы расторгуются да кутить починают. Только, видать, проштрафился чем-нито этот Яшка, раз прогнали. Должно, у своих потырил, теперь шатается меж двор, ищет, где чего плохо лежит.

— У нас номер совсем низко, балкон прямо над землей, и дверь не затворена, — продолжил выражать благородную заботу о даме Виктор Герасимович, покосившись на меня.

— Не стоит волноваться, сударь, — вежливо ответил дежурный. — Побоится сунуться, у нас заведение приличное, никаких случаев отродясь не наблюдалось. Приглядим за порядком, — закончил он не совсем уверенно.

Кивнув на прощанье, мы с моим невольным попутчиком вышли из гостиницы с обязывающим названием «Версаль», и зашагали по тропке через рощу, густо зеленеющую молодой листвой.

— Не ожидал вас, признаться, встретить… — после минутного молчания проговорил Виктор Герасимович, перебрасывая из руки в руку небольшой, но добротный саквояж. — Могу я попросить вас об одной услуге? Да, а как вы-то здесь оказались? — он, наконец, перешел к тому игривому, фамильярному тону, который, вероятно принят в подобных обстоятельствах. — А!.. — догадался он. — Места в городе для ночлега больше не нашлось? Я-то, грешным делом, подумал было, что вы тоже о с в е ж и т ь с я надумали, — ввернул он гвардейское словечко. — Но… вы меня, как мужчина мужчину, поймете…

Он немного сбился, и уже другим тоном, серьезно и даже искательно, попросил:

— Профессору нашему, доброму старичку, не надо бы об этом знать, ву компренэ? Могу я взять с вас слово, что это приключение между нами останется? И честь дамы, так сказать…

— Уверяю, у вас нет причин для беспокойства. Вы едете в Москву? — сухо ответив, постарался я уйти от малоприятной темы.

— Да, и вынужден буду поторопиться. Мой поезд через двадцать минут, а ваш, на Петербург, позже, до него больше часа. Поэтому позвольте откланяться, — он прикоснулся к полям аккуратной светло-серой шляпы и ускорил шаг. Через пару минут его не стало видно в дымке молодой зелени.

Я остановился посреди сырой тропки, замерев, словно прислушиваясь к птичьему гомону, звеневшему на все лады. Потом повернулся и пошел обратно, все ускоряясь. Было удивительное состояние полной тишины в голове, доселе никогда не испытанное. Вернулся к гостинице я еще быстрее, чем мы с моим попутчиком от нее удалились. Тропка шла под уклон, и с нее казалось, будто вытянутое здание бывшего постоялого двора, а ныне номеров «Версаль», накрытое крашеной железной кровлей, придавлено подступающим лесистым холмом. Балкон был всего один, с приоткрытой дверью, в просвете которой лениво колыхалась белая кисейная занавеска.

Распутная гостиница спала после ночных утех, больше никто из постояльцев не торопился на утренние поезда. По-прежнему ни о чем не думая, я шагнул через невысокие перильца балкона и оказался в просторном номере, обставленном с претензией на роскошь. Госпожа Хвалынова в белом утреннем капоте рассматривала свое отражение у столика с зеркалом и резко обернулась, смахнув что-то в выдвижной ящичек. Она узнала меня. На лице у неё тревога сменилась выражением насмешливого торжества.

Она не удивилась, когда я шагнул к ней, не испугалась, даже когда я сомкнул ладони на ее полной белой шее. И эта готовность ко всему словно взорвала последние препоны, если таковые еще оставались. Темная, яростная сила заставила меня сжать пальцы. Тело ее обмякло, она без чувств опрокинулась на пол, бессильно раскинув ноги. Ее неестественно белые колени отсвечивали перламутром на малиновом бобрике, покрывавшем пол. Это нестерпимое сочетание белого и красного заставило меня прикрыть глаза. Дальше я действовал наощупь, но зверь, сидящий во мне, руководил моими движениями сноровисто и настойчиво. Пустота в голове длилась недолго, скоро ее перекрыло такое острое чувство, что все мое тело свело судорогой. Я с трудом открыл глаза, и увидел, что женщина пришла в себя и силится выдавить какие-то звуки из приоткрытого рта. Я снова нашел ее шею и не отпускал, отвернувшись, пока не услышал утробный хрип.

Я поднялся, шатаясь, кое-как оправил на себе одежду. Уже через полминуты я перешагнул ее тело; ведомый внутренним зверем, дернул на себя выдвижной ящик подзеркального столика. Там лежал вышитый атласный мешочек и серебряная сумочка на ажурной цепи, из нутра которой выглядывала пачка банковских билетов. Когда я торопливо рассовывал найденное по карманам, из жилетного кармашка выпал алый лоскуток. Я подхватил его на лету и, наклонившись, продел обрывок между пальцами лежащей женщины.

Снова перешагнув через низкие перила балкона, я пошел прочь незнакомой, пружинистой походкой. Тело мое словно изменилось, распрямившись, как будто порвались невидимые путы, доселе заставлявшие меня горбиться и сгибать колени. Так хорошо я не чувствовал себя никогда.

Рассказывать дальше в подробностях у меня нет охоты. Несколько минут хода по сырой тропке, потом станция, недлинное ожидание, дорога в Петербург… Все сошло на удивление легко и гладко. Странно, но я совсем не волновался о том, что меня могут искать и даже найти. Зверь, сидящий во мне, обладал сверхъестественным чутьем и подсказывал, что тревожиться не о чем. Так впоследствии и оказалось.

Из писем профессора Кисловского, описывавшего местные новости, я узнал, что проводилось следствие, что попал под подозрение, но вскоре был отпущен на волю Виктор Герасимович Суханов. У него по счастью оказалось алиби: сразу после нашего ухода госпожа Хвалынова вызвала звонком горничную и велела через полчаса подать ей кофе. Впоследствии эта же горничная тело и обнаружила. И дежурный, и горемычный Виктор Герасимович сообщили следствию, что возле гостиницы шатался беглый цыган. На него преступление и списали. Хориста Яшку так и не нашли: отечество наше велико, а бродячего цыгана поймать не легче, нежели ветер в поле…

Денег в серебряной сумочке оказалось немало: три с половиной тысячи рублей, да еще всяческие побрякушки, которые я впоследствии, соблюдая осторожность, постепенно продал поштучно в разные скупки. Эти средства дали мне возможность создать семье вполне сносные условия, уберечь жену и вскоре родившегося сына от унизительных тягот открытой нужды. Жене я объяснил неожиданный достаток протекцией профессора Кисловского, и она не раз порывалась написать ему письмо с благодарностью. К сожалению (или к счастью) Николая Трофимовича вскоре постиг удар, а за ним и другой, о чем я узнал от того самого редактора, с которым меня свел мой учитель. Глыбообразная Пашенька не сподобилась оповестить знакомых о кончине профессора, хотя, как говорят, унаследовала все его имущество.

Бог с нею; она не лучшая представительница рода человеческого, тем более женской его половины. А с этой частью населения земного шара у меня с тех самых пор отношения натянутые. Нет, я не испытываю не малейших угрызений совести, но моя жизнь поделилась на «до» и «после». Учебу я закончил, хотя занятия наукой совершенно мне опротивели, увлечение новинками прогресса сошло на нет, а вера в человечество пошатнулась. До чего же все хрупко, стремительно и ненадежно… Как легко оказалось прервать чужую жизнь, как вслед этому событию неповоротливо вертелась машина хваленого человеческого правосудия. Право, будь я прежним человеком, то, пожалуй, мог бы и позлорадствовать — вот, глядите, как я сам, по собственной воле, претворил такое, от чего стал на много ступеней выше остальной серой массы. Я сам и судья, и палач, а жертва моя далеко не рядовая личность — эта дама заставила волноваться, злословить, завидовать, заниматься пересудами целый город. Мне ее не жаль; маленькая провинциальная Мессалина переоценивала свои прелести и степень их влияния на мужской пол. Нет, время женской власти ушло, наступающий век принесет новые взгляды на возможности человеческих существ. Пожалуй, стоит почитать нового философа, мессию грядущего XX века, о котором сейчас столько говорят. Возможно, у Фридриха Ницше я найду и оправдание себе, и силы жить дальше».

2009 год, приморский поселок

— Заставила ты меня сегодня побегать, подружка! Что ж вы так затянули, я уж и не надеялась, что прилетите… Димка твой не смог вырваться?

— Обещал, как только получится, наверное, дня через три-четыре… Привет, дорогая! Роскошно выглядишь, — перекрикивая объявления, обменивались поцелуями в зоне прилета аэропорта Адлера две дамы: одна крупная, рослая, ярко одетая и смело подкрашенная, другая — небольшого роста, тонкая, с короткими темными волосами.

— Слушай, Ника, как тебе удается? Ну, вот так вот… наверное, гардероб никогда не меняешь, все та же стройняшка, как в универе… А меня несет во все стороны! Еще лет десять, и до центнера доберусь, — не без кокетства обрисовала руками контуры своей фигуры встречающая.

— Танюша, у тебя каждый килограмм… один лучше другого, — обняла подругу Ника. — Сколько мы не виделись?

— У тебя еще багаж есть? Тогда пошли, — перехватила Татьяна ручку маленького чемодана и покатила по гладкому полу. — Моему старшему шесть было, это сколько уже? Ничего себе! — она даже остановилась, не обращая внимания на то, что на них натыкаются другие пассажиры рейса «Санкт-Петербург — Адлер». — Вот так вот время бежит себе, бежит, и бах — сорокет!

Она покатила чемодан дальше, успевая одновременно покачивать головой и смотреть по сторонам, с привычным удовольствием притягивая к себе общее внимание.

— Ника, ты чего волосы не отрастишь? У тебя хорошие… И стрижка почти та же, что в универе… Чего рукой машешь? Мы, дамы солидных годов, должны себя нести высоко, когда всякая рыбья молодь бессовестно на пятки наступает. Нет, какая ты умница, что все-таки прилетела! — без всякого перехода провозгласила Татьяна и спросила, уже выходя на площадь перед аэровокзалом:

— Ты по поводу транспорта без комплексов? Или вы в северных столицах только на крутых тачках раскатываете? Тогда пошли.

Подруги оказались на стоянке, под непривычно жарким солнцем, и Татьяна подвела гостью к небольшому белому фургону «Фольксваген». Из него вышел молодой парень, сдержанно поздоровался, взял багаж Ники и понес его к задним дверям фургона.

— Здесь впереди два пассажирских места… — пояснила Нике Татьяна, помогая забраться внутрь. — Если бы муж твой прилетел, поехал бы в обнимку с ящиками и коробками… Нет, ты в середине садись, а то Артемка скорости переключает и краснеет, когда меня по коленке задевает. Тебя не зацепит, ты места мало занимаешь, — засмеялась она. — Не подумай чего, Артем у меня первый сезон работает, не парень — золото, он и поваром, и с закупками, и так помогает… Обязательно на следующий год его приглашу… Ты чего задержался? — поинтересовалась Татьяна у водителя, когда он занял свое место.

— Коробки с фруктами переставил, на всякий случай, чтобы не помялись. Вам не кажется, Татьяна Евгеньевна, что безалкогольного мало? Двадцать четыре человека… — Артем выруливал в потоке, быстро поворачивая коротко стриженную светловолосую голову в разные стороны и поглядывая в зеркало заднего вида.

— Главное, чтобы с алкогольными напитками все в порядке было! — весело ответила Татьяна, обнимая за плечи Нику:

— Нет, как я рада, что ты все-таки… Вот только… Понимаешь, я всех гостей пригласила к себе. У меня теперича не то, что давеча! — засмеялась Татьяна, проводя рукой по волосам, уложенным в салоне. — У меня самый крупный отель в поселке, и предела совершенству нет. Вот с Артемкой на будущий год думаем шведский стол наладить, а не просто завтраки-ужины по требованию… Иначе Турция с Египтом всех постояльцев переманят. Но себе тоже надо праздники устраивать, сорок лет — бабий век, как-никак… Дай, думаю, приглашу народу побольше. И, главное, своих, питерских! Сколько здесь живу, с местными общаюсь больше по делу. Так я и осталась для них приезжей. А как с мужем расплевалась, и он свалил отсюда, так и вовсе. Не могут мне простить, судачат, будто я его как липку ободрала и выгнала. Ага, как же! Не то что алиментов с него не требовала, а почти десять лет отступное выплачивала за гостиницу. Ну, ты знаешь, как было…

Ника знала, что Татьяна, не ужившись с мужем, из-за которого едва не бросила университет, перебралась из Петербурга на черноморское побережье. Она с азартом и рвением занималась небольшой частной гостиницей, доставшейся от родителей мужа. Первоначальное здание было перестроено и расширено, насколько позволяли размеры участка земли. Все этапы гостиничного прогресса Татьяна выкладывала на своей страничке во «ВКонтакте», где фото здания и внутреннего декора появлялись чаще, чем ее собственные.

— Не много ли народу наприглашала? — спросила Ника, глядя по сторонам в ожидании того сладкого и всегда щемящего впечатления, когда впервые за поездку глазам открывается полоска морского берега. — А как же бизнес, сезон ведь не закончился?

— Ну да, бархатный… — согласилась Татьяна. — Но уже сентябрь к концу, народу меньше, и вообще… Подумаешь, дня три без прибыли побуду. Себя тоже нельзя забывать, иначе зачем жить, верно? — толкнула она в бок Нику. — Тебя вот, самую близкую мою подружку, разместить мне некуда. Если бы знала, что твой благоверный не прилетит, с собой бы уложила, и все дела. Но ты не беспокойся, мы сейчас прямиком заедем по соседству, я там договорилась. Слушай, если не понравится, может, все-таки ко мне?

«Фольксваген» подрулил к зданию гостиничного вида и молчавший всю дорогу Артем направился к задним дверям фургона. Ника вышла из машины вслед за Татьяной и осмотрелась. Два ряда одинаковых окон смотрели на маленький дворик с пожелтевшим газоном и одним-единственным деревом, довольно корявым, выглядевшим очень старым. На ступенях, ведущих к входной двери, стояли, обернувшись к приехавшим, парень и девушка.

— Проходи туда, Ника… — направила ее Татьяна — Привет, Леша! — поздоровалась она с парнем. Девушку она оставила без приветствия, но и та не удостоила вниманием проходивших мимо женщин.

Ника, напротив, засмотрелась на нее. Девушка вся была словно налита юной свежей плотью, невысокая, с длинными, ниже пояса, каштановыми волосами. Джинсовые шорты на девушке были так коротко обрезаны, что белая подкладка карманов торчала наружу, еще сильнее привлекая взгляды к ее блестящим, гладким, даже на вид тугим бедрам. Белая футболка, изрезанная вдоль и поперек на полоски и кожаные сапожки, похожие на ковбойские, довершали ее наряд.

— Видела? — шепнула на ухо Нике Татьяна, когда они уже вошли и остановились в начале длинного коридора с вереницей одинаковых дверей по обе стороны. — Шалава местная… Все мозги вынесла бедному Лешке… Который год подряд сваливает с каким-нибудь денежным мужичком, то в Нижневартовск, то в Ханты-Мансийск… Только долго там не задерживается. Пару месяцев, и домой, обратно. Всё олигарха ищет, но пока работягами пробавляется, — с некоторым злорадством заметила Татьяна. — Переходящий приз для самого щедрого отдыхающего… Лешку жалко; у них еще со школы вроде как любовь, а она вот так… вернется, других его девчонок отгонит, и все по новой…

Татьяна замолкла, заметив, что к ним из глубины коридора приближается женщина в рабочем халате и толстых резиновых перчатках.

— Привет, Надя! — громко поздоровалась Татьяна. — Вот, привела, как договаривались. Зовут Вероника, из Петербурга. А это Надежда, хозяйка гостиницы, — пояснила она Нике.

— Вы одна? — удивилась хозяйка, вполне привлекательная женщина немного старше, чем студенческие подруги. Рядом с яркой Татьяной она смотрелась словно выгорела на солнце и вдобавок сильно полиняла от морской воды.

— Муж не смог вылететь вместе со мной, дела задержали. Но обещал быть дня через два, много три — пояснила Ника и повернулась к Татьяне. — Ты беги, у тебя же куча гостей. Скажи только, куда и когда приходить.

— Я хотела посмотреть, как ты устроишься… Ладно, правда, дел еще невпроворот… Дорогу найдешь? Мы с Надеждой на параллельных улицах, только сюда вход через переулок… короче, видишь вон ту красную крышу? На нее и иди, не заблудишься.

— А обратно на эту чинару ориентируйтесь, она тут одна такая, — подсказала Надежда, указав на старое дерево. — Идемте, номер вам покажу.

— Вещи твои вон там. Сказать Артему, чтобы занес? — заторопилась Татьяна.

— Не надо, Леша сделает, — хозяйка неопределенно кивнула в сторону парня, стоящего на ступенях. — Сын мой, студент… Помогает летом.

— Так я поехала… Не задерживайся, Никуся, немного отдохни и к нам. Чмоки! — Татьяна стремительно повернулась и пошла к фургону.

Белый «Фольксваген» скрылся за поворотом короткой улочки. Надежда покачала головой, глядя на сына и его девушку, невнимательно поинтересовалась:

— Как ваше отчество, я забыла?

— Вероника Андреевна, — терпеливо ответила Ника.

— Простите, у вас дети есть? — неожиданно спросила хозяйка.

— Сын, ему девять лет… — немного удивившись, сказала Ника.

— Хорошо, что еще маленький… — вздохнула Надежда. — Маленькие детки спать не дают, а от больших сам не уснешь… Так что я говорила? Это у нас считается люкс… — она сняла перчатки и отперла ближайшую к выходу дверь. — Вот так поднялись по ступенькам, и уже у себя. Остальные комнаты стоят запертые, мы решили их подновить, отремонтировать, значит. Вон там в конце коридора две душевые, но вам они не понадобятся, у вас своя ванная, потому что люкс, — невольно переходя на назидательный тон, сообщила Надежда. — Разве что стиральная машина, они тоже там…

— Нет, пожалуй, мне не придется ею пользоваться… — попыталась прервать ее Ника. — Вы мне комнату покажите, и все…

— В общем, вы поняли, что здесь, в главном корпусе, вы сейчас будете одна. Мы с семьей — муж мой и сын — вон там, в старом доме, — показала хозяйка куда-то через плечо. — Поэтому вот вам ключ и от этой двери, и от главной входной. Но ваш номер свежий, его в прошлом году заново отделывали, плитка новая, сантехника, ламинат. Вот только кондиционер старый убрали, а новый поставим вместе с другими. Сейчас уже не жарко, можно обойтись… — Надежда широко обвела рукой свои владения и, спохватившись, скороговоркой добавила, уже другим тоном:

— Мы сегодня с мужем тоже празднуем, знакомые на шашлыки пригласили, в соседний поселок, там и заночуем. Не побоитесь одна? Да что я говорю, вы же на юбилей идете, наверняка в «Морской дали» до утра гудеть будете, — у Татьяны все всегда с размахом! — не то с осуждением, не то с одобрением заметила хозяйка. — Да, утром у нас доставка, стройматериалы привезут, но вы не волнуйтесь, не побеспокоим, выгружать будем с того въезда, с улицы, вам и не видно будет, и не слышно. Устраивайтесь, я сейчас сына с вещами пришлю, хватит уже ему с этой…

Она вышла, не договорив, а Ника постояла, переваривая услышанное, и направилась к двери в глубине комнаты, за которой угадывалась ванная. Но туда не дошла: в номер без стука вошел сын хозяйки, хмуро, не глядя на Нику, занес чемодан, держа его на весу, и спросил:

— Куда поставить?

— А… Э… Вас как зовут? — задала ненужный вопрос Ника, торопливо размышляя, надо ли давать парню чаевые. В заграничных поездках она твердо усвоила, что совать мелочь владельцам небольших заведений, которые сами обслуживают посетителей, не принято. Но ведь он не владелец, а сын хозяев, работает не за плату, или все-таки ему платят? Пока она соображала, парень положил чемодан на мягкую скамью в ногах большой двуспальной кровати и отрывисто проговорил:

— Алекс. Так пойдет? — и резко повернувшись, вышел из номера.

Ника вздохнула и прогнала ненужные мысли. Она приняла душ, чувствуя себя не совсем ловко в непривычной, слишком просторной ванной с зеркалом во всю стену. Потом прилегла на огромной кровати, откинув половину вышитого покрывала, завернувшись в большой для нее белый махровый халат, который она достала из запечатанного пакета. Вопреки уверениям хозяйки, что ожидались двое постояльцев, халат был всего один.

Полчаса, которые Ника отвела себе на отдых, промелькнули незаметно. Присев к туалетному столику с зеркалом, она внимательнее обычного рассматривала свое отражение. Татьяна права: стрижка почти такая же, как в студенческие времена, короткие густые волосы открывают шею и маленькие уши с крохотными сережками. Ника пробовала отращивать волосы, но так и не смогла привыкнуть к щекочущему и греющему ощущению, которые давали длинные пряди. Несколькими движениями щеткой покончив с укладкой, она тщательнее обычного подкрасилась, слегка надушилась, достала из чемодана специально купленное дорогое белье и туфли на высоких каблуках. Платье для этого случая она покупать не стала, рассудив, что лучше всего обойтись уже не раз надетым, из мягкого серебристого трикотажа. Платье совершенно не мялось, с него мгновенно отстирывались любые пятна, а значит, подходило как нельзя лучше для такого случая, как сегодняшний. Кроме того, оно самым выгодным образом облегало ее небольшую фигурку, застегиваясь только на поясе двумя кнопками.

Оставалось решить еще одну задачу. Ника собиралась надеть колготки, поскольку ноги у нее, петербургской жительницы, не были приучены к обуви на босу ногу. Но даже в конце сентября здесь, на побережье, было непривычно тепло, нагретая за долгое лето каменистая земля постепенно отдавала летний жар. Похвалив себя за предусмотрительность, Ника завершила туалет, натянув тонкие чулки на ажурных кружевных резинках. Оставалось только положить в нарядную сумку нужные мелочи, и сборы можно было считать оконченными.

Она постояла, оглядываясь, на ступеньках у входной двери, и, пока запирала ее на ключ, решила, что к ориентиру в виде красной крыши ближе всего можно выйти мимо корпуса, где жили хозяева, через чугунные ворота. Проходя возле дома, выглядевшего старше, чем тот, в котором она разместилась, Ника услышала голоса. О чем говорили, было непонятно, но тон, определенно, звучал раздраженно.

Выйдя из ворот, Ника с досадой поняла, что с нарядом ошиблась: по узкой улочке разгуливал довольно сильный ветер, дующий с моря, которое серебрилось узкой линией в просветах между домами. От его ритмичных, как волны, порывов, полы длинного платья то взлетали вверх, то распахивались в стороны, открывая до пояса все, что было ниже. Ника торопливо повесила сумочку на плечо, одной рукой придерживая вырез на груди, а другой кое-как пытаясь прикрыть ноги. Прежде ей приходилось бывать в этом платье только в помещении, и к такой неприятности Ника оказалась не готова. Успокаивало лишь то, что в наступающих ранних сумерках ей не встретилось ни души.

— Наконец-то! — Татьяна в умопомрачительном платье и с бокалом вина в руке спустилась к ней со ступеней, ведущих на террасу, где были накрыты столы. — Пришлось начинать без тебя, народ принялся праздновать, еще когда я за тобой в аэропорт ездила. Давай сюда, мы уж по первой-второй-третьей пропустили, скоро горячее подавать будут. Садись здесь, извини, все места перепутали…

Татьяна, не досказав, испустила такой не то возглас, не то взвизг, что у Ники заложило в ушах. Грохотала музыка, гости (в большинстве гостьи) тоже перекрикивали друг друга, потом все толпой ринулись здороваться с Никой. Она едва успевала различать знакомые лица, с кем-то целовалась, с кем-то обнималась, беспричинно смеясь, отвечая на бестолковые вопросы и задавая их сама. Ее охватило сильно подзабытое чувство радостного волнения, словно щекочущего изнутри. Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем начала уставать от непривычного возбуждения.

Музыка стала тише, профессиональный ведущий, приглашенный Татьяной, тоже устроил себе передышку, объявив медленный танец. Ника с облегчением отошла к столу, но побыть в одиночестве ей не удалось.

— Хоть одна девушка не изменилась… Куда прежние газели с ланями подевались… Кругом одни коровы с лошадьми!

Едкое замечание исходило от мужичка, присевшего рядом.

Ника рассматривала его, силясь вспомнить хотя бы имя. Поредевшие волосы неопределенного цвета, бледный животик, который все время норовил прорваться между пуговиц слишком тесной рубашки, и припухшее лицо не оставляли сомнений: с алкоголем у него отношения налажены на постоянной основе.

— Не сердись! Понимаю, женская солидарность… Ну, коровушки с лошадушками — так устраивает?

Он игриво подмигнул, и, придвинувшись к самому уху Ники, зашептал:

— Обожаю эти ваши женские штучки!.. Вроде бы случайно — раз, и ножка в чулочке… Обалдеть! Кружавчики эти…

Ника ощутимо хлестнула его по руке, пытавшейся дотронуться до резинки чулка под некстати распахнувшимся платьем. Она молча попыталась подняться и уйти, попутно вспомнив, как зовут этого расшалившегося эстета. Женька Скворцов из параллельной группы, вот кто это. С его лицом не происходило того маленького чуда, которое случалось со всеми, с кем сегодня Ника встретилась после долгой разлуки. При первом взгляде все лица казались непохожими до неузнаваемости, но через минуту-другую они становились прежними. Все следы времени в виде морщин, полноты, изменившихся причесок и цвета волос словно растворялись, оставляя те черты, которые Ника знала много лет назад.

Никин шлепок, весьма увесистый, не возымел никакого действия, и неизвестно, что было бы дальше, если бы Татьяна невесть каким образом не разглядела непорядок в общей сутолоке. Она бросилась на помощь подруге, став между нею и сильно нетрезвым гостем. Тот приподнялся, пошатываясь, со стула, и насмешливо-презрительно процедил:

— Да, не та ты стала… Помнишь, на третьем курсе, в Таврическом саду, а? На скамейке-то, средь бела дня? Тогда ничего не стеснялась!

— Женя, ты отдохни немножко, хорошо? Проветриться бы тебе, — строго сказала Татьяна, обнимая Нику за плечи и отводя ее в сторону.

— Прости, Никусь… Сама не рада, что пригласила. Скворцов, Женька, помнишь его? Какой парень был! А теперь руины. Надо же, мы во «ВКонтакте» переписывались, и на фотках у него все в шоколаде. А приехал — сразу видно, какой тут шоколад… Слушай, я не помню, чтобы у тебя с ним чего было… На третьем курсе?

— Никогда у меня с ним ничего не было, — ответила Ника, нервно поправляя платье. — На третьем… я же замуж тогда собиралась, а вскоре мы поженились, с первым моим… Влюблена была по уши, какой мог быть Женька?

— Да-да, точно… А, поняла! Он тебя с Юлькой Смирновой спутал. А она приехать не смогла, у нее свекровь прооперировали, ухаживает… Ну, совсем плох Женька. Сбитый летчик! Сколько он мне крови уже попортил… Всем гадости говорит, постоянно поддатый ходит, а, главное, из себя мачо строит! Правду говорят, мачо от чмо только одной буквой отличается. Ну, не расстраивайся! Мы его сейчас спать затолкаем.

Ника вздохнула. Прежнего оживления не вернуть, настроение испорчено прочно. И сразу почувствовалась усталость, захотелось сбросить туфли и прилечь в тишине.

— Танюша, что-то я притомилась. Отпусти меня, пожалуйста… Отдохну, и завтра буду с вами весь день, обязательно!..

— Вот гад Женька, все поломал! — Татьяна отмахнулась от приглашающих выкриков, доносившихся с другой стороны террасы, где сидели за столом те, кому не хватило пары.

— Ты даже не съела ничего, шампанское только пригубила… Повар мой просто чудеса сотворил, а ты не попробовала. Нет, так я тебя не отпущу! Подожди минутку!

Татьяна вернулась с пакетом, вручила Нике:

— Здесь корзиночки с икрой, по особому рецепту; иначе до завтра все сметут. А я к тебе прямо с утра приду. Подожди, дай такси вызову!

— Какое такси? — удивилась Ника. — Здесь два шага… Постой, что это? — встряхнула она пластиковый пакет.

— Коньяк, отличный, старый… Извини, бутылка початая. Чувствую, придется мне завтра опохмеляться. Вот с тобой с утра и тяпнем!

Уйти незамеченной Нике удалось легко — гости были в той стадии веселья, когда никто уже вокруг себя ничего не видит. В пустоте плохо освещенной улицы стук каблуков показался слишком резким, и Ника старалась ступать как можно тише. Ориентир она запомнила добросовестно: старая чинара с корявыми ветвями. Нужно идти в ту сторону, и от дерева до ступеней, ведущих в ее номер, всего несколько шагов. Повернув с асфальта на высохший газон, Ника увидела это дерево, с белесым, словно светившимся стволом. Но с деревом творилось что-то непонятное.

Одна из ветвей, крупная и светлая, странно дергалась, свисая почти до земли. Ника слабо вскрикнула, и понеслась, застревая в сухой траве каблуками, как не бегала уже очень давно. Подбежав, уронила на землю пакет, и изо всех сил вцепилась в тело, свисавшее с дерева на толстой белой веревке. Человек, которого она сумела приподнять, хрипя, растянул руками петлю на шее, и повалился на бок, тяжело ударившись о землю, увлекая своей тяжестью Нику. Она не удержалась на ногах, упав на него сверху, почти лицом к лицу, почему-то сразу его узнав: сын хозяев, кажется, Алекс…

— Кто тебя просил… Откуда ты взялась… — сипло, медленно и неразборчиво произнес он, оттолкнув Нику и пытаясь подняться. Он встал на четвереньки, замер, покачиваясь, но внезапно его стошнило. Приподнявшись на трясущихся, подламывающихся в локтях руках, парень не то застонал, не то заплакал. Нике удалось подтолкнуть его, чтобы он встал, пошатываясь, на ноги. Она кое-как подхватила свои вещи, подставила ему плечо, обхватив его свободной рукой. Алекс тяжело повис, неловко согнувшись, но смог сделать пару шагов.

— Куда ты… меня… — голова его словно плохо держалась, и длинные волнистые волосы падали на лицо, закрывая его до подбородка.

— Домой, куда же еще… — сердито оборвала его Ника, и испуганно смолкла, вспомнив, что родители его собирались уехать.

Стало быть, поблизости никого нет, и в окнах вокруг темно. Ничего, можно подняться к ней в номер, а там уж думать, что делать дальше. Только бы увести его от этой страшно белеющей в темноте веревки с петлей на конце!

Взобравшись по лестнице, показавшейся ей бесконечной, Ника смогла отпереть двери, втолкнуть Алекса в комнату и усадить его на скамью, стоящую вплотную к кровати. Он болезненно сморщился, закрываясь рукой от яркого света потолочного светильника:

— Выключи…

— А как прикажешь справляться в темноте? — Ника намеренно ответила сердито, даже резко, чтобы привести парня в чувство. — Как родителям позвонить? Или скорую вызвать? — спросила она, доставая из сумочки мобильник.

Ей не стоило этого делать. Алекс выхватил телефон из рук Ники, и запустил его не глядя, звучно попав в стену. Мобильник завалился куда-то за спинку кровати, а Ника только ахнула:

— Что ты наделал! Тебе помощь нужна…

— Свет верхний выключи… Рядом с кроватью есть ночник… — устало и почти отрешенно прошептал Алекс, словно это последнее движение лишило его остатка сил.

— Откуда ты… — начала Ника, и поняла, не докончив: он ведь почти у себя дома, и лучше нее знает, что есть в номере. — Хорошо, теперь давай в ванну. Сможешь?

Алекс медленно кивнул и уже не пытался отталкивать Нику. В ванной она первым делом открыла на всю кран с горячей водой, затем помогла Алексу стащить с себя одежду. Нагота его была совершенной и прекрасной, как у статуи, и, как статуя, не вызывала ни смущения, ни желания.

Усадив его в ванну и полив водой из душа на голову, чтобы поскорее привести в чувство, Ника схватила валявшиеся на полу грязную футболку и шорты и понеслась через весь коридор к стиральным машинам. Она не помнила, когда и где сбросила туфли, и теперь бежала по холодному полу, выложенному плиткой, в чулках. Но можно было уже не торопиться: когда она вернулась, Алекс так и сидел, не шевелясь, обняв колени руками, и мокрые его волосы завивались темными кольцами. Время от времени по телу его пробегала дрожь, потом он снова затихал, упираясь лбом в колени, изогнув шею, отчего на загорелой спине проступали бугорки позвонков.

— Вставай… Вода почему-то не горячая… Ложись, я тебя укрою, — Ника накинула на парня махровый халат, снова подставила плечо, проводя к кровати. Она набросила на него все, что было в номере — и одеяло, и покрывало, но он все равно дрожал крупной, лихорадочной дрожью.

— Выпить дай мне… Чего-нибудь крепкого… — чуть слышно попросил Алекс. — У тебя бар тут есть…

Бара она не нашла. Впустую открыв пару дверец в обширной тумбе под телевизором, Ника вспомнила про пакет, который вручила Татьяна. Щедро налив коньяку в стакан для воды, Ника протянула его Алексу. Он выпил залпом, и затих, зарывшись лицом в подушку.

Она ждала в нерешительности, стоя у кровати. Молодой человек лежал неподвижно, туго завернувшись в одеяла, словно спеленутый, пряча лицо от света. Ника подождала еще пару минут, потом попыталась вытащить у него из руки стакан. Алекс только пробормотал что-то, продолжая цепко сжимать уже пустой стакан в тонких сильных пальцах. Он повернулся на спину, и Ника поняла по запавшим глазницам: он спит, и спит крепко, как младенец. Дождавшись, когда пальцы его разжались, осторожно забрав у него и поставив на место стакан, Ника выключила ночник и присела на край постели. Окно номера выходило на улицу, и в него проникал слабый отсвет тусклого фонаря. Делать нечего, отвести парня домой, как рассчитывала Ника, сейчас не получится. Пусть поспит пару часов, потом она разбудит его. Пускай идет к себе, если не хочет, чтобы о происшествии узнали родители.

Приняв решение, Ника немного успокоилась. И тотчас же вернулась усталость, настоящая, тяжелая. Нестерпимо захотелось прилечь, вытянувшись, и согреться — сильно похолодало, как оказалось, в конце сентября и на побережье ночи уже не жаркие. Укрыться было нечем, курточка из тонкой кожи, единственная верхняя одежда, взятая с собой, осталась где-то в шкафу, в прихожей. Кондиционера, который можно было бы сейчас включить на обогрев, тоже не имелось. Ника съежилась на уголке кровати, подтянув к груди колени и, как могла, прикрылась полами платья.

Подумать только, еще сегодня утром она была дома, объясняя свекрови, переехавшей в их квартиру на несколько дней, в каком шкафу лежит спортивная форма сына и как удобнее добираться до изостудии. Потом перелет, потом Татьяна, гости, застолье… И теперь еще этот едва знакомый парень, который спит в ее постели…

Ника слабо усмехнулась, поворачиваясь. Она передвинулась поближе к незваному гостю, осторожно попыталась вытащить из-под него хотя бы краешек покрывала, но у нее ничего не вышло. Она вздохнула, и, помедлив, обхватила руками теплый кокон, в который он себя превратил. Его оказалось до странности легко обнимать, так резко сужался к бедрам треугольник его спины. Ей стало теплее, и она закрыла глаза, как показалось, всего на минуту.

Проснулась она, почувствовав, что изменилось нечто важное. Лежала она теперь на спине, левая рука ее оставалась прижатой под боком у Алекса, зато правую он крепко ухватил за запястье. От своих одеял он избавился, и свободная его рука беспрепятственно бродила по ее телу под ничего не скрывающим платьем. Ника дернулась, пытаясь вырваться, и с испугом залепетала:

— Ты что… Ты зачем…

Она замолкла, поняв, что слова бессмысленны, и молодой человек не слышит ее, как вообще не воспринимает ничего вокруг. Глаза его блуждали, словно он несколько раз перевернулся через голову и теперь не ориентируется, где верх, а где низ. От него сильно пахло коньяком, и Ника с ужасом поняла, что винить ей, кроме себя, некого: сама затащила его к себе, сама раздела, уложила, вдобавок напоив на пустой желудок. Помощи ждать неоткуда, но остается последний шанс избежать того, чего она вовсе не хотела. Почувствовав, что его длинное, твердое бедро настойчиво раздвигает ей колени, Ника громко сказала обыденным, нарочито будничным тоном, как взрослый, который обращается к набедокурившему школьнику:

— Алексей! Опомнись, ты что творишь? — и даже слегка расслабилась, перестав сопротивляться. Удивительно, но это сработало.

Он словно пришел в себя, резко отпустил Нику и сел, отвернувшись. Помолчал, низко уронив голову, и проговорил глухо, не рассчитывая на то, что она услышит:

— Я никому не нужен… И тебе тоже…

Она не столько услышала, сколько догадалась. Теперь ею овладело настоящее отчаяние, граничащее с паникой. Наружная стена номера как будто стала прозрачной, настолько явственно Ника представила кряжистое старое дерево и жуткую петлю, скрученную из слишком грубой и жесткой веревки. Должно быть, потому петля и не затянулась как следует, и Ника смогла помочь этому несчастному мальчишке не задохнуться… Но петля так и свисает, белея в темноте, с толстой ветки, и Алекс опять туда пойдет, и у Ники не хватит сил в этот раз его остановить: он намного больше нее и в несколько раз сильнее.

Ника, встав на колени, метнулась к нему, сбивая и без того мятое покрывало, вцепилась в голые плечи, едва не протыкая кожу, не замечая, что впивается ногтями, и, судорожно вдохнув, выдохнула громким шепотом:

— Мне ты нужен… Мне!..

1927 год

«Мой отец умер в самом конце 1917 года. Его жизнь прекратил грипп, прозванный испанкой. Мама пережила его всего на два месяца, унесенная тем же самым невесть откуда взявшимся поветрием. Я тогда остался совершенно один, если не считать какой-то двоюродной тетки, которая была приглашена матерью ухаживать за заболевшим отцом, да так и осталась в нашей квартире. К февралю 1918 дров совершенно не стало, и мы с теткой повадились сжигать старые бумаги, чтобы хоть час в день топить новомодную железную печку, сразу же получившую прозвище «буржуйка». Так я добрался до тетрадки, тщательно завернутой в несколько листов бумаги и залепленной сверху сургучными печатями. Уж и не знаю, какого рода любопытство заставило меня сломать эти печати.

Случись мне прочесть отцовские записи хотя бы на полгода раньше, я был бы потрясен открывшейся тайной. Но то, что происходило за стенами нашего дома, да и внутри его, было так страшно, что события двадцатилетней давности потеряли свою остроту. После прочтения отцовских откровений я по-новому увидел его, иначе оценил некоторые его взгляды, но и только. В дни, когда казни совершались в городе массово, когда смерть витала в воздухе так явственно, что, выходя на улицу, ты не мог знать, вернешься ли обратно домой, странное происшествие с моим отцом казалось разве что волнующим кровь приключением.

Говоря коротко, тогда собственная судьба волновала меня гораздо сильнее. Занятия в университете прекратились, студенты были распущены на неопределенное время. Делать мне было нечего, а молодые силы требовали выхода. Я прибился к одной из бесчисленных тогда организаций, носящей какое-то гордое название, не то «Союз борьбы за освобождение от большевиков», не то «Союз спасения Родины». Большинство этих групп ограничивались посиделками у кого-нибудь из знакомых, страстными речами и проклятьями по отношению к тем, кому удалось захватить власть. Но некоторые настроены были серьезно, готовили убийства лидеров новых правителей, изготавливали бомбы, а по большей части помогали формировать добровольческие части.

Такая вот организация помогла мне добраться до Москвы, и уже оттуда ожидать отправки на юг, в Белую армию. Нас было восемь человек, разного возраста и разного круга. Поселили нас в квартире одного бывшего присяжного поверенного, женатого, но бездетного. Дом нашего временного хозяина находился в центре Москвы. Точного адреса я намеренно не называю, да он никому и не нужен. Сам же я запомнил это место до конца своих дней. Москва для меня, столичного жителя, представлялась лоскутным одеялом: в одном и том же месте соседствовали дворянские особнячки, обширные купеческие дома с садом, а то и огородом, и всякого рода ветхие строения, зачастую нежилые. Наш же дом был совсем новый, построенный перед войной, с небольшими доходными квартирами.

Жили мы тесно, что не удивительно — у наших хозяев было всего пять маленьких комнаток. Одну занимали поверенный с женой, еще одну — их единственная прислуга Мотя, в одном лице и кухарка, и горничная. В остальные комнатки набились мы, восемь мужчин, каждый со своим характером, нравом и неистребимыми привычками. Ожидание давалась всем нелегко. Отъезд откладывался со дня на день, хозяева наши нервничали, и не без оснований: обыски проходили все чаще. Поверенный, а еще больше его жена, Вера Семеновна, частенько увещевали нас как можно тише себя вести, поменьше курить на черной лестнице и с уважением относиться к прислуге.

Ближе всего я сошелся с Борисом Стремиловым, вдвоем мы были самыми молодыми. Не уверен, что это его настоящее имя — мы уже к тому времени получили документы, с которыми нам предстояло пробираться на юг. (Я свои бумаги зашил в полах поношенной студенческой шинели; имя, обозначенное в них, я ношу до сих пор.)

Этот якобы Борис был всего лет на пять старше меня, но держался по отношению ко мне снисходительно и насмешливо. Мне приходилось признавать его превосходство: он успел повоевать и заслужить чин поручика, а мне из-за возраста не удалось пойти на фронт даже в качестве вольноопределяющегося. Но Борис не называл меня иначе, как «вольнопёром», а еще больше донимал меня шутками по поводу моей якобы влюбленности в Мотю. С чего он это взял — не знаю. К Моте приходил жених, солдатик из ее деревни, я как-то видел его сидящим на кухне. Был он маленький, круглоголовый, не по возрасту степенный. Вера Семеновна терпела эти посещения, ибо Мотя еще с февраля семнадцатого уверовала в свои права, «потому как трудящая», — так она заявила своей хозяйке.

В тот вечер мне было особенно не по себе. Ночью предстояло спать в коридоре на стульях вместе с Борисом — эти самые неудобные места для спанья мы, восемь скрывающихся, занимали по очереди. Почему-то не было принято спать на полу, это считалось чрезвычайно опасным для здоровья из-за сквозняков. К слову сказать, впоследствии мне приходилось неделями спать не то что на паркете, а на утоптанном земляном полу в любой нетопленной мазанке, а то и просто под открытым небом. Но я забегаю вперед.

Мои опасения оправдались: Борис готовился ко сну в особо насмешливом расположении, не переставая донимать меня шутками. Излюбленных тем у него имелось две: непригодность мягкотелой интеллигенции к любому настоящему делу, и все та же Мотя.

— А у вас, вольнопёр, неплохой вкус… Для прислуги весьма недурственна. Мордальон у нее вообще хоть куда, вот только ноги… Сейчас видно, что кухарка!

Я старался молчать, зарываясь лицом в подушку. Спорить смысла не имело, хотя бы оттого, что от моего недруга исходил отчетливый запах спиртного. Употреблять алкоголь у нас было запрещено, но все понимали, что томительное ожидание неизвестности изматывает сильнее, чем настоящие трудности, и втихомолку позволяли себе немного расслабиться. Отвечать Борису я не собирался, да и чем я мог ему возразить? Мотя и в самом деле была девушка хорошенькая, но при стройной, тонкой фигурке имела весьма толстые ноги. Юбки тогда стали носить довольно короткие, и ее широкие лодыжки в вечно сморщенных грубых чулках откровенно не радовали глаз.

Но Бориса мое молчание только раззадорило. Он перешел к теме «гнилой интеллигенции», к которой несколько преждевременно причислял меня. Он утверждал, все более распаляясь, что это мы, и только мы виноваты в том, что весь прежний уклад рухнул, причем исключительно из-за того, что мы потопили Россию в волнах пустого словоблудия. Что большевики, при всей их гнусной жестокости, настоящие молодцы, и так того и надо всяким недорезанным поклонникам философии. Последней фразой, после которой я вскочил, была: «Ницше под подушкой держали, а своими руками сделать хоть что-то — дудки, кишка тонка!»

Я молча надел в рукава свою шинель, которой укрывался, и опрометью бросился на кухню. Сдернул с гвоздика ключ от черного хода, висящий на стене, вышел на лестницу, и спустился в тесный, застроенный дровяными чуланчиками задний двор. Там я забился в какую-то щель между сараями, и по несносной привычке принялся с жаром перебирать остроумные, хлесткие возражения, которые теперь беспрепятственно роились в моей голове. Больше всего мне хотелось сказать каким-нибудь особо зловещим и многозначительным тоном, что поклонники Фридриха Ницше иногда способны на самые неожиданные и радикальные действия. В полемическом запале я даже готов был привести самый убийственный аргумент: мой отец своими руками, не раздумывая, можно сказать, только из идейных соображений, убил человека. Мало того, это сошло ему с рук, и никто не пострадал невинно вместо него. Идеи Ницше о сверхчеловеке нашли воплощение, пусть даже таким причудливым образом. Так что действие было!

Несколько остынув (в прямом и переносном смысле) я начал размышлять трезвее. Тайна этого убийства вовсе не моя. Кроме того, у меня нет никаких доказательств, что мой отец действительно сделал то, о чем писал в своей тетрадке. Не плод ли это воспаленного воображения, был ли мой родитель психически здоров?

Я поежился, и впервые с момента, когда выбежал во двор, поднял глаза кверху. Ночь была сырая, темная, но в просветах между облаками проглядывали крупные мохнатые звезды. Мой отец был вполне здоров. Женщин, правда, заметно презирал. Однажды он при мне сказал матери, что наконец найдено подходящее название для того, что поэты осыпали цветистыми намеками, а врачи предпочитают обозначать только по-латыни. «Теперь все ваше драгоценное достояние именуется „женскими органами супружеской необходимости“. Вот и все. И нечего было горы литературы создавать. Только супружеской, и только необходимости».

Мать тогда испуганно закивала, и забормотала что-то неразборчивое. Она занимала мало места и в нашем доме, и в жизни вообще. Меня отец тоже предпочитал держать в строгости, на расстоянии, поэтому смерть родителей хоть и удручала меня, но из жизненной колеи не выбила.

Подул ветер, загремев плохо закрепленным листом железа на крыше. Облака пришли в движение, стало совершенно темно. Я совсем уж собрался вернуться в дом, чтобы продолжить полемику, но вдруг замер: убийство-то, похоже, нельзя в чистом виде отнести к идейным действиям! Отец писал о деньгах, достаточно крупной, особенно по тем временам, сумме. И, что гаже всего, драгоценности он тоже прихватил! Чем больше я вспоминал, тем тверже убеждался, что все описанное в тетрадке — правда. Отец плохо продвигался по службе, не умел и не желал поддерживать нужные знакомства, всегда был резок на язык и не старался никому понравиться. Жили мы, однако, в достатке, весьма скромном, но в сравнении с отцовским жалованьем, недурном. Откуда могли взяться лишние средства, если не от продажи драгоценностей убитой дамочки?

Я так увлекся своими мыслями, что не заметил, как во дворе появились посторонние люди. В темноте из своего укрытия я не мог их видеть, но слышал все. Один говорил приказным тоном, другой, сильно осипший, отвечал ему:

— Стало быть, тута стой. Как возвернется — туды его, за шкирку.

— А ежели не вернется? Или идтить не схочет?

— Штык ему между ребер. Нам и тех хватит. Непременно вернется, здесь он, ему идти некуда. И незачем.

— Точно ли, что отсюдова заходить будет?

— Он с ключом, дурья башка, выходил, стало быть, так и обратно пойдет. Хозяйка призналась, что ключей всего два штуки, один у ней, другой на гвоздике висел.

— Может, не будем его ждать? Говорили, самый зеленый, никчемушный… Холодно, Гриня… На что он нам?

Послышался короткий шорох, тихий лязг, и начальственный голос опустился до недоброго шепота:

— Мы тута не на митинге! Всех подчистую сгребли, и энтого поскребыша взять непременно надо. Иначе может стукнуть кому не следует…

— Ладно, Гринь, я так… Да отпусти ты мене, тужурку порвешь…

— По-хорошему надо бы пошукать тута, да темно, сам черт ногу сломит в энтих сараюшках… Так что жди. А мы пока всю ораву сопроводим.

Один ушел, скрипя сапогами, другой остался, поплевывая, вздыхая, тихонько бормоча что-то себе под нос. Через некоторое время с улицы донесся приглушенный шум, как будто шли несколько человек, послышался тонкий женский всхлип, прервавшийся после звука короткой, резкой оплеухи. Шаги были слышны еще пару минут, и затихли вдалеке.

Я замер, прижавшись спиной к хлипкой деревянной стенке. Объяснение происходящему могло быть только одно: кто-то сдал нас всех, членов организации, заодно пострадали и наши хозяева. Остался только я, по чистой случайности, но и меня вот-вот могут схватить и увести вслед за всеми. Минуты текли, словно в тяжелом сне. Часовой, поставленный неведомым Гриней, тоже затих, только время от времени позевывал и почесывался. Тишина стояла полнейшая, любое мое движение он непременно услышал бы. Я мучительно ждал, когда он отвлечется или задремлет, или что-либо еще. «Что-либо еще» наступило неожиданно — часовой закопошился, и раздался знакомый плеск, означающий, что ему понадобилось справить малую нужду, не сходя с места. Не дыша, я стал передвигаться к выходу из двора, пробираясь в темноте и молясь, чтобы не зацепиться обо что-нибудь. На мое счастье, отливал мой страж долго, и я смог продвинуться довольно далеко. Постепенно я прокрался на улицу, и, прислушавшись, неслышным, волчьим шагом постарался скрыться как можно дальше с этого места.

Описывать мои злоключения подробно я не стану. Намаявшись и натерпевшись, я прибился к подобным себе и, в конце концов, оказался на юге, в частях Белой армии. Первый бой случился под Армавиром, в августе 1918. Накануне я видел, что многие из моих сослуживцев носят нательные кресты, ладанки или медальоны с изображениями близких. У меня не было ничего. И я надел на шею ключ, который так и остался в кармане моей шинели. Это была и память о последних днях, хоть как-то похожих на человеческую жизнь, и нечто вроде талисмана удачи. Не выйди я тогда при помощи этого ключа, увели бы и меня туда, откуда мало кто возвращался.