Бесплатный фрагмент - Миряне

Вступление

Говорят, что по любому поводу мнений столько же, сколько людей на свете. Еще говорят, что у каждого своя вера. В том смысле, что и простые, и сложные вещи понимаются каждым из нас несколько по-своему, в соответствии с индивидуальным, неповторимым устройством сознания каждого. Истины любой веры, ревниво охраняемые в жестких рамках богословских концепций разного рода деятелями от благочестия, тем не менее постоянно размываются вольным действием мысли, движение которой невозможно остановить, как и движение света. Ибо движение есть само существование того и другого. Про бессильные попытки воинствующего богословия остановить мысль, заключив ее раз и навсегда в рамки богословских концепций очень верно высказался Гете устами своего антигероя, критиковавшего богословскую «науку» того времени:

Словам ты должен слепо доверять,

В словах нельзя ни йоты изменять

На сегодняшний день в этой области ничего не изменилось, так как исполнение евангельских истин на деле, в жизни, осмысление их через проживание, является для любого человека задачей поистине необозримой. То-есть остается неисполнимым вполне понятное, и близкое всем желание хотя бы мысленно очертить круг необходимых жизненных перемен, насущных действий при вступлении на путь веры. Что-то вроде учебной программы, освоение которой «от сих до сих» дает гарантию достижения запланированного успеха. Так вот, путь веры, будучи жизнью в Боге, сам ведет и учит человека, и спланировать этот путь для человеческой воли оказывается невозможно. В то же время такое положение, уподобление на путях веры Сыну Человеческому, которому «негде главы приклонить», для большинства людей с утилитарным подходом к отношениям с Богом (который нужен лишь тогда, когда что-нибудь нужно от Него) является как неприемлемым, так и невыносимым. Поклонение «В Духе и Истине», востребованное Христом, практически не находит исполнителей. Что на протяжении всей истории всегда приводит к коснению в рамках ограниченной, исполнимой концепции, которую авторы стремятся возвести в абсолют, и выдать за Божественную истину, взывая к авторитету Самого Бога, и ссылаясь так или иначе на «божественное» происхождение своего авторства. На практике это очень быстро выливается в образование некоего сообщества «посвященных», которые, пользуясь безо всякого основания узурпированным правом на «посредничество» между Богом и человеческой личностью, создают систему властвования над людьми с целью, как правило, достижения целей вполне земных, и уже не имеющих даже формального касательства к учению Христа о Его «Царстве не от мира сего». Такова печальная участь всех без исключения прошедших, и шагающих по земле религий, как христианских, так и прочих. В полной мере все вышесказанное относится мной в первую очередь к сегодняшнему дню Православной Церкви, положение в которой я лично оцениваю, как вполне трагическое.

Тем не менее, нельзя отрицать очевидную пользу, получаемую как обществом в целом, так и отдельными его членами в индивидуальном порядке через функционирование церковных организаций самого разного толка. Пользу как чисто практическую, в воспитательном, нравственном и прочих «земных» аспектах, в плане «удовлетворения религиозных потребностей», так и в аспекте духовно-божественном, вплоть до прямой Помощи Божией, и непосредственного вмешательства Воли и Силы Божией в человеческую историю по ходатайству различных (необязательно «православных») церковных организаций, и их избранных адептов.

В этой связи я определяю свою задачу при написании этой книги. Моей целью не является ниспровержение. Чего бы то ни было. Пускай все, что есть под солнцем, остается на своих местах. Ибо самим фактом своего существования утверждает Божественность своего происхождения: «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Придется признать, что как бы кто ни ненавидел друг друга на почве, например, различия вер и богословских концепций, а уживаться придется, потому, что это угодно Богу. Иначе неизбежно друг друга перебьем. А это точно Богу неугодно, потому что Бог есть Любовь и Жизнь, и смерть является тем единственным, что Бог не создавал. Смерть есть отсутствие жизни, то-есть богооставленность, отсутствие Бога. Поэтому у Бога смерти нет, и у Него все живы. На этом сойдемся. «Скажи смерти — нет!».

Итак, никаких ниспровержений. Но это не значит, что невозможна полемика. Спорить придется. Но цель полемики, в которую я готовлюсь вступить с мысленными оппонентами, не в том, чтобы доказать всем единственно мою правоту. Я рассматриваю оспаривание авторитетных мнений как средство развития мысли на примерах, не более того. То, о чем я хочу рассказать, является плодом мучительных раздумий и переживаний, в течение двадцати с лишним лет сопровождавших мое пребывание в «лоне» РПЦ, и моей жизни пред Богом, что не одно и то же. Насколько мне удалось разделить земное и объединить небесное в этих двух моих жизненных пребываниях, и является сутью повествования. В этом смысле это то, «В чем моя Вера». А вера, как я уже говорил, «у каждого своя». Мое обращение в первую очередь к тем, кто, пока не нашед, мучительно и настойчиво ищет свою веру. Может быть, им окажутся близки мои раздумья, укажут путь мои искания, помогут, пригодятся мои находки. Буду счастлив. Прочим же всем пожелаю меня не возненавидеть за разницу в наших взглядах. В мнениях — вот достойное определение всех человеческих истин, ибо «всяк человек — ложь». И я, грешный, в том же числе. У всех прошу прощения. И, как сказал Амвросий Оптинский, «всем мое почтение».

Пролог. «Дорогу осилит идущий»

След петляет меж камней, по снегу и льду, по размокшей земле, исчезает на скалах, теряется в жухлой траве. Далеко впереди маячит спина идущего человека. Небыстро идет он, но как же быстро уменьшается, теряется вдали его фигура, исчезает за поворотом, срезается горизонтальной линией уходящего в небо пологого склона. Тяжко идти вверх, задыхаясь, подниматься в гору, вослед уходящему: только бы не отстать совсем, не потерять его навсегда из виду. Вот и исчез он, ушел вперед, растворился во мгле горных туманов. Лишь тянется по снегу четкий отпечаток босых ног, теплые ступни человека протаяли следы на снегу. Как должны зябнуть и коченеть босые ноги, ступающие по снегу и льду, по стылому камню, по мерзлой земле… Он идет вперед небыстро, но — не догнать. За ним, по остывающему следу, отпечатку босых ступней!

Смеркается. Сиреневые тени густеют, сливаются в сизую мглу, из которой рождается снежное марево. Поземка предательски заметает след, и вот впереди лишь темнеют два ряда смазанных темных впадин, округлых лиловых углублений на синем снегу, уже не похожих на отпечатки человеческих ног. Снег заметает следы, и больше не тает в остывших лунках. Вот-вот исчезнет след в синих сумерках, растворится в ночи, потеряется из виду. Как хочется лечь в снег и больше никуда не идти. Или повернуть назад, и легко сбежать вниз, в долину, к огню костра и оставленному теплу человеческого жилья. Но, вопреки всему — вперед и вверх, по остывшему неверному следу за тем, кто там, впереди, уже невидим, поднимается все выше. За ним, ведь он позвал за собою. Там, наверху — Христос, вот след Его босых ног, Он Сам позвал нас, следовать за Ним, по Его живому следу, вперед и вверх, а там… За Ним, читатель. Дорогу осилит — идущий.

Миряне

Начну с замечания, что очень многих людей, являющихся прихожанами церкви, положение «мирянина» вполне устраивает. Вообще, понятия «мирянин» и «прихожанин» смешались. Разве что «прихожанин» более относится к конкретному приходу.

С одной стороны, миряне — народ свободный. Люди, ничем не связанные с другими, приходят в церковь за своей нуждой, им дела ни до кого нет, пока им не мешают «удовлетворять свои религиозные потребности». С другой же, со стороны составляющих приход верующих отношение к «мирянам» -«захожанам», как правило, полупрезрительное, ревниво-настороженное, а то и просто злобное. Однако священство и епископат, а также примкнувшие к ним монахи, составляющие «профессиональную церковь», мирянами называют всех их, то есть тех, кто в профессиональную «касту посвященных» не входят, и без разделения, скопом, считаются «народом», «мирянами», «прихожанами» — словом, людьми как бы «второго сорта», что ли.

При этом, для того, чтобы в наше время считаться мирянином, совсем необязательно быть верующим, и уж тем более христианином.

Тем, кто приходит в церковь от случая к случаю за своей нуждой, наиболее подходят установившиеся в приходской практике отношения «обслуживания населения», в которых вопрос веры вообще не обсуждается, и как правило, не ставится в том числе и священством. Например, что в советские времена, что сейчас, попробуй младший священник отказать в крещении независимо от резонов: то, что может негативно отразиться на церковном доходе, подлежит «табу» независимо ни от какой веры. Доход свят. Вообще, к постыдной теме церковных доходов нам предстоит еще неоднократно обращаться по самым разным поводам: в церковной жизни все спеклось в нерасплетаемый клуб, все срослось со всем. Как говорил Обломов: «Не трожь, приросло, оторвешь — будет смерть».

Поэтому к сегодняшнему дню положение, например, в РПЦ таково: крещеных — вся страна, ровно же столько «православных». Если считать людей «верующих», то и их на сегодня довольно много, включая сюда всех, кто, может, никогда ни в какие церкви не ходил, но на случайно заданный вопрос о вере в Бога раздумчиво отвечают «Да». Кое-кто говорит: «немного верую». Другие говорят: «что-то есть» — тем самым незаметно для себя отказывая Богу в элементарном праве хотя бы считаться личностью. В изобилии встречаются всякие прочие диковинные «веры»: вера в переселение душ, в инопланетян, в колдовство и сглаз, в «православных» экстрасенсов, в поля и силы… — и прочая дивность, порожденная самодовольным невежеством наших «православных» в вопросах веры и отношений с Богом, о которых им ничего не известно, кроме диких побасенок. Самих же людей церковных на сегодня едва ли наберется один процент. Для сравнения, по советской статистике считалось, что в СССР примерно десять процентов верующих, но думаю, что большевики явно погорячились. Во всяком случае, живя и служа в церкви в провинции, я за двадцать лет большой динамики не заметил. Если не считать Пасхи, праздников и «родительских», на которые в храмы битком набиваются «годовики» и «захожане», мой, например, приход насчитывает около, примерно, ста постоянных членов. Столько же на остальных пяти городских приходах. Приняв в сторону увеличения число в тысячу человек, получим, как я и говорил, менее одного процента в более чем стотысячном городе. Тем менее, если учесть модную склонность нынешней городской интеллигенции к заигрываниям с верой. Наиболее точно сказал об этом в частушке покойный поэт и бард А. Башлачев:

Ой держи, а то помру в остроте момента,

Едут в церкву поутру все интеллигенты,

Были к дьякону, к попу, интересовалися,

Сине небо вниз тянули, пупом надорвалися…

Что касается состава, то в основном, это по прежнему пожилые женщины, живущие по принципу: «вот выйду на пенсию, стану ходить в церковь», а также женщины с детьми. Мужчин мало, почти нет.

Однако, речь идет о выделении из среды «прихожан», которых и так, я уже сказал, менее процента, собственно верующих во Христа, то есть людей, имеющих личную осознанную живую веру, являющуюся для человека Даром Божьим. Таких вообще почти нет, но когда их совсем не станет, Христос придет судить мир: «Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?». Вот, собственно, к ним-то и должно быть применимо, в основном, слово «мирянин» — христианин, живущий посреди «мира, лежащего во зле», ученик Христа, посланный Им «миру проповедовать».

Так, собственно, начиналась церковь Христа — с мирян, с тех, кому, избрав их, Христос сказал: «Мир мой даю вам», «Идите и миру проповедуйте». О них же: «Вы — соль земли…,свет миру…». Церковь Христа состояла из учеников, послав которых на проповедь «как овец среди волков», Христос обещал прочим, что «кто уверует и крестится, тот спасен будет».

И подмена понятий в современной церковной жизни, низведшая определение «мирянин» до представления о людях «второго сорта» (в отличии от «первого» — церковно-священнослужителей, и высшего — епископов и монахов), как раз и свидетельствует непосредственно о всеобщей апостасии — отступлении от Бога — которое властно вступило под сумрачные своды традиционных церковных организаций. Ну, об этом вся речь впереди. За мной, читатель.

Священники

Со священником впервые мне довелось повстречаться в домашней, так сказать, обстановке: к моей матери приехал в гости ее университетский товарищ, по образованию тоже журналист, к тому времени ставший достаточно известным проповедником. Узнавши, что у нас в доме нет Библии, в то время считавшейся среди столичной интеллигенции библиографической редкостью, он не раздумывая долго, посадил нас в подвернувшуюся машину, и повез в Новодевичий. Отлучась довольно надолго под пугающие чуждые (это были глухие советские годы) своды, он вернулся с толстенной книгой в зеленом переплете без названия, украшенным крестом. Так в нашем доме появилась книга Священного Писания. Стоила она пятьдесят рублей, по тем временам огромные деньги, особенно за книгу — книги в СССР были дешевы, но малодоступны. Как впрочем и все остальное, что пользовалось спросом и называлось единым словом — «дефицит».

От общения с о. Глебом осталось воспоминание о чувстве острого и боязливого любопытства по отношению к человеку, занимающемуся чем-то запретным, опасным. Казалось, что этот гость находится чуть ли на нелегальном положении, и может навести на нас беду. Таково было положение церкви и священства во времена, когда готово было сбыться обещание Хрущева «в восьмидесятом году показать по телевизору последнего попа». Однако с деньгами наш гость обращался вольно, Библию он нам подарил «на память», по своим таинственным «делам» разъезжал по всей Москве только на такси, и напоил меня дорогим коньяком, щедро закупленным в попутном ресторане по двойной цене, до такой степени, что окончания вечера я не запомнил. Много позже до нас доходили слухи о том, что этот талантливый человек начал всеръез спиваться, у него возникли тяжелые проблемы на службе и в семье, он лечился… Все это тогда казалось мне удивительным, странно несовместимым с особенным, я уже говорил, чувством уважительного интереса, пробудившегося во мне при встрече с тем, кто являлся носителем необычайного явления человеческого духа — Веры в Творца. Именно этим он для меня стал в то время — реальным соприкосновением с обособленным миром верующих в Бога. Хотя самому мне до веры было еще ох как долго и далеко.

Вторая в моей жизни встреча со священником произошла намного позже, при обстоятельствах, всем хорошо знакомых: я решил креститься. Крестины проходили в обстоятельствах экзотических: в Феодосии, весной, на Пасху. У крестившего меня священника загорелся дом. Храм опустел: служивые поспешили на пожар, спасать добро. А я отправился на вокзал и сел в поезд, идущий в Москву: пора было возвращаться в свою колею.

Через месяц я сидел в гостях у пожилых интеллигентов, и на вопрос, почему я крестился именно в Православной церкви, ответил: «Просто потому, что мы — русские, и это наша церковь», — я и вправду тогда так думал.

Почему я вообще крестился? Мне в голову не приходила эта мысль, когда весной 80-го я ехал в Крым навестить Ирину, ставшую мне крестной матерью. Провожавший меня странный парень по кличке «мсье Пьер» сунул на прощание тонюсенькую книжицу — почитать в поезде. Оказалось — Евангелие.

Я ехал в гости к женщине-чуду, имевшей невиданную власть над материей. Предыдущая, первая встреча с ней перевернула мою примитивную самоуверенную убежденность в собственной правоте во всем. Тогда впервые я сказал себе: «Ничего не понимаю», — единственное, что вообще может человек утверждать с уверенностью. Боже, как часто с тех пор я это повторял!

А приехал — к «церковной бабушке», сидевшей под иконами в платочке, и красившей пасхальные яйца. В дороге я впервые прочитал Евангелие. Но убедила — она, примером: «Если эта верует, значит — Бог есть!». Прозрение… Пять суток, проведенных почти без сна и еды. Что чувствовал прозревший слепец? Что мог он понять, увидев?

Однако, сама встреча со священником, крестившим меня, запомнилась не только пожаром, но больше как зримый образ: я стою в толпе верующих людей, посреди церкви, и над нами возвышается фигура человека в причудливом, но не смешном, а страшном, внушающем почтительный ужас, наряде. Мы стоим как бы у ног его, и он, видя нас всех, ведет общую речь, при этом к каждому обращаясь в отдельности. Глядя на него снизу, и чувствуя себя таким маленьким рядом с этим гигантом, великим вождем, я понял то, что осознал не сразу: вот мое место. Как сказал герой детской книжки, отведав рыбьего жира: «это то, что Тигры действительно любят!».

***

Все это пришлось пересказать, чтобы напомнить себе и всем, как воспринимается вера пришедшими в церковь впервые. Так уж получается, что носителем веры для новенького сразу же становится священник: он здесь «главный», значит, к нему обращено внимание ищущих, которые «да обрящут» — через священника. Войти в церковь просто: отворил дверь, и вот ты уже внутри, среди таких же как ты, людей, у которых на лбу их вера не написана. А вот стать «как он», чтобы твоя вера была всем видна, в глаза бросалась… Он — человек «первого сорта», и если хотим чего-нибудь достигнуть на новом для себя поприще веры, то вот она, цель реального продвижения на пути «к Богу». Цель, безусловно могу сказать об этом, ложная. И многие из тех, кто искренне искал себя в Боге, на десятилетия запутались в кривых дорожках церковной карьеры, и наконец, разочарованные, повернули вспять, к выходу из тех самых дверей, во всем обвиняя Бога, веру, церковь — но только не себя. Другие путаются до сей поры, и уже начали спиваться, «и развратились сердца их». Большинство же по прежнему исполнено искренней самоуверенности в том, что им известны простые ответы на все вопросы бытия, что только они знают — и всех научат — как жить, что делать. Более того, что все это дано от Бога, и принадлежит им по праву. Так сказать, по должности. Как это печально…

Вообще, соблазн церковной карьеры так велик для пришедшего в церковь из-за бедственного недоразумения, настолько утвердившегося в церковной среде, что ему приписывается, опять-таки, чуть ли не божественное происхождение. Попробуем разобраться.

Человек обретает веру вне чего бы то ни было: церквей, храмов, общин, конфессий — как Дар Божий. Подчеркиваю, именно Веру в Бога, которую еще только предстоит осознать. Это совершенно не относится к «удовлетворению религиозных потребностей», для которого вполне достаточно подражать понаторевшей в храмовой практике соседке. Отсюда до собственно Веры — как до звезды небесной, путь неблизкий, да и кто еще пускаться идти захочет в такую даль безвестную, от добра-то…

Но кто-то эту Веру получил, как Дар — даром, бесплатно, безтрудно. Почему, зачем — не здесь и не теперь об этом речь. Получивший Дар Веры оказывается этим даром весьма обременен — так смешно устроена жизнь. К примеру, если нет денег, то изводим себя их добычей. А как повезет добыть — новая докука: как сохранить, да на что истратить, да как бы не прогадать, а там глядишь, опять нет денег. И, знаете, верно, тут не в том дело, что бес виноват. Иногда мне думается, что Господь — очень веселый, и совсем не сердится, глядя на всю эту нашу суетню, но все ждет, когда же мы набегаемся по кругу, устанем, и присядем, чтобы задуматься, взглянуть на небо, а там, глядь, Он нам с Небес улыбается…

Обретший Веру начинает с ней как курица с яйцом носиться, и ко всем приставать за нуждою совета, «как принять всю эту участь, и что все это значит». Рано ли, поздно, ноги принесут его на церковный порог, за которым его уже ждут те, кто точно знает, что нужно делать с его верой: срочно присвоить ей права собственности, и приватизировать ее. В этом лучшем из миров у всего должен быть рачительный хозяин, и хозяином, в крайнем случае, распорядителем веры объявила себя церковь спокон веку на том основании, что права на это даны ей Самим Христом и Богом: ключи от Неба, так сказать, вручены. И начинается. Пришедшему втолковывают (на первых порах добровольцы из числа «братии святого храма сего»), что «вне церкви нет спасения», «кому церковь не мать, тому Бог не отец», и — главное из начальных «истин» — «послушание превыше поста и молитвы». Вот он, момент истины! А там, глядишь, и батюшка в «духовные отцы» взлезает на заарканенного, покоренного, уже объезженного и взнузданного новообращенного «духовного чада». И пошло, поехало. От такой езды и через годы света белого не взвидишь. При этом, заметьте, человек пока сам в себе еще не разобрался. Годы нужны, пока вера из подсознания в сознание прорастет. И задачей-то церкви должно бы являться служение, описанное во всеми читанной книжке «Над пропастью во ржи». Да простит меня Господь, но будь моя воля, я бы по этой книжке кандидатов в священники испытывал. Отбирал бы холденов колфилдов — так зовут мальчишку, главного героя, намечтавшего себе работу беречь от падения и ловить малышей над пропастью посреди ржаного поля — глядишь, может и в священниках бы со временем нужда отпала. Потому как если человеку помогли стать христианином, то чего ж еще? И какие ему посредники пред Богом понадобятся, когда Христос Сам принял его в число братьев Своих? Довольно, смею думать, будет Его посредничества: «…едино стадо, и един пастырь». Пастырь добрый, а не наездник.

Итак, продолжаем разбираться. Новообращенному объявляется Божья Воля: Богу угодно, чтобы все жили в Церкви. То-есть, все мирские заботы — «во чрево», пройдя через которое, они сами понимаете, во что обращаются. Иначе говоря, жизнь как таковая — дерьмо (извиняюсь), и сама по себе имеет смысл только в качестве удобрения на полях служения Богу в Церкви. А в чем же это служение, угодное Богу, заключается? В основном, в Богослужении. То-есть, самое главное дело в мире, угодное Богу — это церковная служба, и все, что с нею связано, и поэтому понятно, что самые главные люди на свете те, кто эти богослужения устраивает и проводит. Ну, есть там всякие еще мелочи: малое доброделание, домашнее благочестие, исполнение молитвенных правил, милостыня, наконец — это все для негодных, для тех, кто церковной карьеры не сделает по «профнепригодности». Женщины, например, о которых даже в евангелии не раз говорится: «… не считая женщин и детей». А пословица прямо определяет: «Бабе попом не бывать, красной девке обедню не служить». Правда, есть одна лазейка, как женщине к церковной карьере примкнуть и наладиться — монашество. Но об этом разговор отдельный, особенный.

А дальше все просто. Самый главный у Бога — конечно, Патриарх, высший церковный чин (на Западе — Папа), дальше чины помельче, еще помельче, совсем мелкие — а там и «народ этот, невежда в законе, проклят он». И если хочешь иметь свое законное место пред Богом, пора браться делать церковную карьеру: сперва ты нам послужишь, служа тем самым Богу, а потом идущие следом послужат тебе. Получается что-то весьма похожее на финансовую пирамиду господина Мамвроди — уж не в церкви ли этот умник набрался премудрости на свою математическую модель жульничества?

Господи, сколько лет я сам пропутался в этом лабиринте выстроенных в затылок цитат и мнений, не находя ни щелки, ни выхода. И, раз попав в этот порочный круг, скольких других людей загонял в него кнутом и пряником, заставляя скакать вперед себя, или следом. Некоторых и погубил… Господи, прости нас, неразумных. Были немногие, которые отказались, сошли с дистанции. Таковых мы (в том числе и я) писали в предатели.

Впечатление, полученное мною в церкви перед крещением подтолкнуло меня навстречу поискам, вначале вполне бессознательным, возможности «служить Богу», заняв — я был в этом искренне уверен — предназначенное мне место священника в церкви. При этом мне представлялось, что служение это похоже на сказку Горького про Данко: «что сделаю я для людей?» Не забыл я и про патетическую концовку: вырванное из груди горящее сердце, остыв, погасло, и выпав из ослабевшей руки, было втоптано в грязь бездушной толпой двинувшихся дальше по своим делам себялюбцев. Именно с позиций оскорбленного великодушия воспринимал я довольно безразличное, потребительское отношение первых своих прихожан, в основном деревенских старушек, к церкви с ее великими истинами и лично к себе, и моему подвигу «самопожертвования», состоявшему в отказе от блестящей по возможностям гражданской карьеры ради служения в деревенской церкви. Постепенно выяснилось, что никуда я их за собой не поведу, и не смогу научить «разумному-доброму-вечному», потому что они заняты своей вполне земной жизнью, в которой церкви, включая и мою персону, отведено вполне небольшое место. Я обижался «за Бога», обличал их, даже по молодости пытался «наказывать», но так ничего и не получилось. Я возмущался и удивлялся вполне искренно, а потом за многие годы привык, и знал, что «духовный разговор», с которым ко мне обращаются, сведется к вопросу, можно ли «завтра» в постный день подать на поминальный стол скоромное, и водку поставить. Я не возражал — все равно делали по-своему. Только с годами до меня стало доходить, что эти простые люди совершенно не склонны отождествлять меня с Богом, в которого они по-своему веруют, как умеют, да и в посреднике, на роль которого я невольно претендовал, они не нуждаются, ибо «Бог есть на всяком месте». А в церковь ходят больше по обычаю, заведенному предками, потому что «так Богу угодно». Почему, зачем угодно — «не знаем, и знать не хотим, это дело не нашего ума».

Между тем, самая возвышенная вера никогда не бывает свободна от некоего рода соображений личной пользы — да-да. Таково свойство личностной природы души: для человека все, кроме него самого — «внешнее». В том числе и Бог. Внешнее имеет для нас значение своей привлекательностью. То, что не может быть как-то использовано, мы и знать не хотим. И если существуют какие-то отношения с Богом помимо примитивно-утилитарных, значит, нам нужно от Него что-то еще, о чем, может, мы и сами не догадываемся. Причиной Богоискательства является, по-видимому, восстание разума против неизбежности смерти, прекращения бытия. Смею думать, что тому, кто не верит в вечную жизнь, по большому счету, и Бог не нужен. Выполнять какие-то требования божественного учения человек не станет до тех пор, пока он смертен: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем». Зачем грузить себя моралью, создающей помеху бездумному существованию ради собственного удовольствия, если все равно исчезнем? Что помогает жить дольше и лучше — хорошо; что мешает — долой, будь это и Сам Христос. «Зачем Ты пришел прежде времени мучить нас?» — спрашивают Христа бесы, эти бессмертные учителя смертного человечества. Которое за ними бездумно повторяет Христу: «Уйди, не мучь нас, дай нам пожить, а если хочешь помочь, то помоги материально». И только для тех, кто уверовал в личное бессмертие, учение Христа становится значимым. Бог оказывается нужен не для чего-то, а Сам по Себе, потому что от Его Бытия теперь зависит и мое личное бытие. С Богом нам по дороге, и теперь уже навсегда.

Теперь для всякого, уверовавшего в собственное бытие, пришла пора поинтересоваться, а собственно, на каких условиях? «Что сотворю, да жизнь вечную наследую?» И вот тут-то интересующихся ожидает большая неожиданность. Учение Христа нам что обещает? Правильно, спасение души и жизнь вечную. Ну, во-первых, понятно, что спасение души — от смерти, исчезновения, небытия. А, во-вторых, обратимся-ка, к Евангелию, к самому учению Христа. Итак, чтение недели о Страшном Суде:

Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуете Царство, уготованое вам от создания мира:

Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня;

Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.

Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! Когда…?

…И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали Мне.

И, заметьте, ни слова про Богослужение. Это что, случайность? Или, может, Христос забыл?

Богослужение или служение Богу?

Господь судит человека, когда жизнь его прожита, кончена, и итог подведён. Каждый предстаёт пред Богом со всеми делами своими. Вот как можно сказать — веруем мы или не веруем? Вроде веруем, а дела творим, как неверующие. Настали странные времена: то, что мы могли бы делать для Христа, как бы отнято у нас, мы лишены этого. Раньше весь уклад жизни был совмещен с христианским доброделанием. Считалось, что нищий человек, пришедший к тебе под окна, — это сам Христос, он тебе послан Богом. Так они и назывались — убогие, Божьи люди. И такого человека обязательно надо было и приютить, и накормить, и обогреть.

Сейчас у людей установка жизненная другая, общественное сознание изменилось. По телевидению и в газетах говорят и предупреждают: незнакомых в дом пускать нельзя, двери надо держать на запоре, в машину никого не подсаживать, а то, не дай Бог, машину отнимут, побьют, а то и убьют. Нищие — это индустрия попрошайничества, подавать нельзя, потому что сами нищие работают за копейку, а бандиты у них деньги отбирают. Пьяниц, наркоманов и всяких несчастных надо гнать от порога, потому что это люди опасные, они преступники, они могут вас убить, ограбить, заразить какой-нибудь заразной болезнью, ещё там что-нибудь в таком роде. Смотришь и думаешь: ну да, всё это правда, правильно, случаи бывают всякие. Но они и раньше бывали. Случалось. Люди-то всегда одинаковые.

Иногда действительно задаёшься вопросом: что это, случайность? Или целенаправленный замысел, который планомерно, «медленно, но верно», осуществляется среди людей? Сатанинский, заговор, направленный на то, чтобы погубить, возможно, «и избранных», и превратить всё, что есть в жизни христиан — в посмешище и мертвечину?

Мы всё время говорим: мы христиане православные, мы спасаемся, весь мир во зле лежит, все погибают, а мы спасаемся по вере своей. Однако в приведенном выше евангельском чтении Господь ничего не говорит о посещении Церкви. Ни о вере, ни о церкви, ни о причащении, — ни о чём, что сказано в других местах Евангелия, не говорит здесь. Нет ничего и о разделении по вере. Единственно, чем Господь будет судить нас — это делами малого доброделания, то есть нашими с вами каждодневными житейскими, бытовыми делами. А ведь Страшный Суд — это конечное определение участи человека. То есть, что с нами будет, и где мы будем: с Богом в вечной жизни, или будем гореть а аду? «Идите проклятии в вечный огонь, уготованный диаволу и ангелам его».

Удивительно: ни подвигов, ни побед в войнах, ни великих преобразований, ни славы и известности человеческой, ни учения, возвысившегося в народе — ничего этого Богу не нужно для того, чтобы признать человека достойным Царствия Небесного и вечной жизни. Единственное, о чём говорит Христос, единственная мера, по которой Он будет судить нас с вами — это наше бытовое и ежедневное малое доброделание.

Пришёл нищий к порогу — накорми его, заболел человек — посети его в больнице, посадили в тюрьму — посети в темнице, принеси ему передачу, чем-то утешь его; накорми голодного, напои жаждущего — и всё, всё! Ничего больше не нужно для того, чтобы спастись. Вот просто больше ничего не нужно!

И еще оказывается, что малое доброделание, которое человек совершает в жизни, стирает границы между верующими и неверующими. На страшном суде Христовом не вера будет судиться, а дела. Верующие считают: мы верующие, мы ходим в Церковь, вот это для нас спасительно. Да, церковь всё время говорит: «Без церкви нет спасения. Кому церковь — не мать, тому Бог — не Отец». В определенном смысле это правильно. Но только по причине нашей общей немощи.

Господь Сам пришёл в мир и пожертвовал Собой. Отдал за нас Свою жизнь и пролил Свою кровь, которая до сих пор льётся в Церкви, только по одной причине, — потому что человечество оказалось неспособным без Христа жить по-человечески и быть достойным Бога.

Не смогли, не сумели. На пять тысяч лет был дан закон Моисея и люди, «человецы лукавы суть», сделали всё возможное, чтобы этот закон извратить в свою пользу, и превратить его в насмешку над Богом. И тогда пришёл Христос для того, чтобы искупить грехи наши и дать нам на все времена пример человеческой жизни, которую можно прожить без греха. Он нам сказал: будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен. Вот мера святости, которую от нас требует Христос. И в Церковь мы приходим не для Бога. Богу ни церковь не нужна сама по себе, ни наше сюда хождение в эту Церковь, ни Богослужения, на которых мы, выстаивая, так утомляемся, что считаем, что мы вообще чуть ли не подвиг совершили христианский. В церковь люди ходят для себя, и все мы очень хорошо знаем, что из церкви уходим не с тем, с чем мы сюда пришли. Выходя, каждый человек уносит в душе своей мир и благодать. «Мир мой даю вам».

Господь даёт Духа своего не мерой, и каждый приходящий получает и мир Христов, и благодать Божию, и утешение, и великие дары милости Божией, которые в церкви содержатся для укрепления души и для дарования нам сил и способностей — чтобы что делать? Да вот то и делать, за что Господь потом будет судить. Идти в мир жить и творить малые добрые дела, жить по-христиански. То есть главное не в том, чтобы ходить в церковь. Церковь — это только помощь Божия и средство, которое Господь нам подал для того, чтобы укрепить нашу душу, волю и решимость жить по-христиански и творить добрые дела. И именно эти дела и будет Господь судить, именно они и определят нашу посмертную участь.

Да, мы получаем в Церкви помощь. Господь будет судить нас строго, страшен Суд Христов прежде всего за то, что мы постоянно пользовались Его Личной Жертвой которую Он каждый день приносит в Церкви за каждого. Для чего нам понадобилась эта жертва? И как мы её использовали, в жизнь воплотили? Люди церковные считают: то, что мы ходим в церковь — это и есть вера, и мы уже не подсудны. Вот ходил, ходил человек в церковь, умер — и в Царствие Небесное за то, что в церковь ходил. Да ничего подобного. Ибо Христос говорит: мытари и блудницы идут в Царствие Небесное.

Это не фраза, не аллегория. В истории церкви немало случаев описано, когда блудницы — женщины, жившие распутно — сподоблялись милости Божией и спасения души за доброту. Я не буду сейчас примеры приводить, они есть! Кому Христос сказал: «мытари и блудницы впереди вас…»? Тем, кто всю свою жизнь проводил в церкви, в Храме Божием, в синагоге. Фарисеям, книжникам, — людям, которые жизнь провели, копаясь в священных книгах и имея помышления о божественном. Они-то тоже думали о себе: вот мы веруем и поэтому на суд не приходим, мы неподсудны. Но Господь обличает их.

Теперь все замкнулись и живут для себя. Люди боятся дверь отворить, потому что вдруг тот, кто постучал в эту дверь, окажется злодеем: обворует, ударит, убьёт, или ещё что-нибудь. Вот это и есть наша вера: привыкли жить для себя и хотим только одного, чтобы нам как можно крепче устроиться в жизни, и никто бы нас не трогал, чтобы нам не пострадать. Но для этого Бог не нужен и вера не нужна.

То, что пишут в газетах, — оно может быть и правда, но ведь доброе дело без искушений не бывает. Почему? Потому что мировое зло, диавол, слуги его, не желают христианской жизни, не хотят допустить доброделания, противодействуя спасению души. Есть ли замысел? Или человечество случайно совершенно отвратилось от добрых дел? Не знаю, на каком уровне этот замысел, но это, безусловно, замысел, потому что диавол тоже прочитал Евангелие, и он знает его назубок, он совершенно точно знает, что для человека спасительно, а что погибель. Конечно, он будет особенно нападать на те вещи, которые являются для человека несомненно спасительными. Поэтому так трудно делать добрые дела, сдвинуться с места.

Как все любят хорошее к себе отношение! Давайте просто вспомним и поймём, как нам нравится, когда нам дарят подарки, когда нас поздравляют с праздниками, днями рождения, когда кто-нибудь войдёт в наше бедственное положение и что-нибудь подарит, деньги, например. Или родители подарят машину, квартиру, или богатые друзья это сделают, или, например, родственники, которые побогаче нас с вами. Когда мы были детьми, бывало, бабушки, дедушки — у кого немножко денежек было — дадут нам деньжат. Или кто-нибудь простит нам долги. Как нам все это нравится.

Если не пришли ко мне, заболевшему, в больницу — как мы обижаемся, как начинаем топорщиться: меня все забыли, никто ко мне не ходит. Как нам нравиться, когда нам кто-нибудь одежду пришлёт из-за границы или бесплатную еду. Вот западные христиане собрали посылки на Рождество, прислали сюда, мы людям в церкви раздали, все рады. Я помню, я когда-то гуманитарную помощь раздавал с машины, там печенье было какое-то копеечное — так люди чуть не поубивали друг друга, давились, детей топтали, я ребёнка вытащил буквально из-под ног. Как ломанулась толпа за этим печеньем, ещё секунда и затоптали бы ребёнка насмерть и прошлись бы всей толпой по нему. Как все любят то, что сейчас принято называть «халявой».

Но ведь когда что-то делается, когда приходят посылки с едой бесплатной или с подержанной одеждой из-за границы — кто-то эти посылки собрал, взял на себя труд объехать дома, попросить у людей подержанную одежду, отсортировать её, сложить в ящики, нагрузить на машины, машины эти нанять, прислать сюда эти машины с вещами, может быть, им и ненужными. Но мы-то предпочитаем наше барахло просто на помойку выбросить, — что возиться? Ненужный хлам вытащил на помойку, да и забыл. Кому надо, пусть на помойке подберет. По всей стране развилась целая помоечная индустрия, появилась новая профессия. Целыми семьями на помойках роются, там же и живут. Дети на помойках растут — кто из этих детей вырастет? Мы знать не хотим, что ежедневно на нашей маленькой планете 12 тысяч детей умирает от голода, что повсюду в городах есть обездоленные люди, которых мы не видим. А если и видим, то стараемся на них не смотреть, обойти их сторонкой и не заходить в места, где они собираются. Такие же, как мы люди живут в лесу в палатках из плёнки, которую набрали на помойке, или ночуют на лавках, завернувшись в целлофан, или в подъездах. И когда мы этих людей видим, то вызываем милицию и просим ликвидировать притон, потому что нам очень страшно, и мы боимся за себя, чтобы с нами чего не случилось, как бы они нам плохо не сделали. Вот так изменилось общественное сознание.

А раньше, когда убогие — это были люди самые разные, например, беглые преступники, которые могли и убить, и ограбить в тёмном углу при случае, были нищие и всякие — когда эти люди приходили в деревню, то староста вечером распределял их по избам, и жители рады были, что настала их очередь, и они могут приютить убого. Этого убогого они принимали в дом. Он был грязный, вшивый, заразный, он был всякий. Его там мыли, парили, кормили, поили, давали ему ночлег. Если он мог работать, давали ему работу, если не мог, на какое-то время давали ему приют. Потом этот человек шёл дальше, или приживался. Было по-разному.

Теперь мы живём только для себя и боимся, как бы в нашу чистенькую квартиру не ступил ногой какой-нибудь нищий. Даже если к нам и придёт такой, то в квартиру мы его не пустим, дверь закроем на цепочку и потом через цепочку высунем ему корку хлеба и рубль, чтобы он нам не натоптал в прихожей и шубу не утащил с вешалки.

И, понимаете, когда что-нибудь такое случается: шуба пропадёт, или человека побьют и из машины выкинут те, кого он остановился подвезти, он начинает страшно возмущаться: я добро хотел сделать, а они воспользовались, негодяи, и добро моё растоптали, и теперь я не буду добро делать, потому что люди неблагодарные. Нам так нравится, когда нам делают добро, но при этом мы редко когда хотим делать его сами, а когда пытаемся его делать и натыкаемся на искушения, то утверждаемся в том, что добро делать нельзя, потому что из этого может выйти неприятность.

Живём каждый для себя, и помощь Божия нам не нужна. Зачем нам утруждать Бога, заставлять Его жертвовать Своей жизнью, и каждый день умирать за нас? Когда мы ни за кого не то что умереть не хотим, мы не хотим даже хоть самым малым с ближним поделиться.

Ведь понимаете, оттого, что вы вынете мелочь, которая завалялась и протирает карманы, и отдадите нищим, избавившись от того, что вам не нужно, мало толку — это не доброе дело, это же «на, Тебе Боже, что нам не гоже». Доброе дело в том состоит, чтобы оторвать от себя и поделиться тем, что и самому пригодилось бы. К примеру, Христос говорит: у кого есть две одежды, — одну отдай нищему. У всех шкафы забиты, ненужное барахло уже моль съела, а рука не поднимется отдать, мы же покупали это, или нам это подарили. Жалко. Вынесем потом на помойку, и помоечники подберут.

Как не стыдно, христиане! Да ведь это Богу слава, если человек подобрал кого-то на дороге, а его избили и выкинули из машины, — это же пострадать за Христа! Сделал что-то Христа ради, а тебе диавол взял и отомстил через злых людей, — это же мученичество, которым древние христиане мечтали увенчать кончину своей жизни.

Да умереть-то не страшно в этом случае. Как мы цепляемся за жизнь, для нас даже сама мысль о смерти — это совершенно невозможная мысль. Послушайте, разве это вера? Нам же сказал Господь: есть Бог и есть жизнь вечная! Это и есть настоящая жизнь! Вот кто в это верует, тот «на суд не придет, но перейдёт от смерти в жизнь». Тот, кто верует в Бога и вечную жизнь, уже в ней живёт. Проверить это очень просто. Какова вера наша? Кто готов умереть за Христа? Да никто. Все готовы только жить для себя, вот это и есть наша вера. И поэтому перехода в вечную жизнь как верующим, по вере — нам с вами точно не видать, потому что верим мы только в эту жизнь, в себя и в то, что в этой жизни нам надо устроиться поудобней и получше. И это и есть наша вера, которая следует из наших дел и нашей жизни. Поэтому мы с вами обязательно придём на Страшный Суд Божий, обязательно предстанем «пред страшное лице Христа, пришедшего во славе со ангелами Своими» и постыдимся, потому что тогда явятся все дела и помышления сердец наших, вся наша жадность, эгоизм, беспринципность, все наши злые дела явятся, и мы постыдимся и убежим от лица этих дел и Лица Божия.

В церкви мы всё время толчём воду в ступе, взаимно корим друг друга и друг на друга ссылаемся: этот такой, этот сякой. Помощь от Бога получена, вы получили веру, вы получили церковь, вы получили милость Божию, воцерковились, причащаетесь и исповедуетесь, получаете благодать, мир души, Господь имеет о вас попечение и промышление в жизни. И, слава Богу, пусть как птицы небесные, но живём мы, и Он нас всех питает. Это, конечно, очень хорошо, радостно и отрадно, но пора начинать жить по-христиански, жить по вере, веру свою обратить в дела свои. И для того, чтобы спастись — не нужно по монастырям ездить, ни к мощам лететь, сломя голову, на машинах на край света. Вот и эти православные путешествия выдаются за добрые дела.

На самом деле никакие это не добрые дела, а туризм, это — туризм. И провождение времени, которое Богом дано нам для того, чтобы мы жили среди наших ближних и совершали малые добрые дела каждый день. Не туризмом этим мы спасёмся, потому что Бог есть на всяком месте. В отпуск можно съездить раз в год, развлечься, получить удовольствие и отдохновение. А жизнь происходит на том месте, на котором нас поставил Господь среди тех людей, которые являются нашими ближними.

Нас сектанты корят: какие же вы, говорят, христиане, мы вот друг другу помогаем. Это правда, мы пока с вами не христиане, мы пока с вами друг друга уговариваем быть христианами. Мы в церковь пришли и Господь нас одарил верой и милостью Своей, и у нас есть время для того, чтобы начать наш христианский подвиг, который должен совершаться не в монастырях. И для того, чтобы совершать подвиг христианский, и подвизаться, не нужно тряпками обвязываться, крестами обвешиваться, и юбками трясти. А нужно всего-навсего жить среди людей так, чтобы они, как сказано в Евангелии, «видя ваши добрые дела, прославляли Отца вашего Небесного».

И пора нам за эти дела браться. Когда мы приходим в церковь, и нам нечего принести Богу, не с чем предстать пред Богом, пред Лице Божие, то это и есть страшный суд. Пора нам приходить сюда с каким-то итогом и на исповеди говорить: батюшка, я сделал то-то и то-то, а грешен тем, что вот это я не сделал, хотя должен был, и я обязательно сделаю. Потому что вера без дел мертва. И пора нам кончать спать и дремать, пора жить по-христиански, отрывать от своей жизни «кусочки» и делиться ими с ближними, потому что каждую ночь нам может сказать Господь: безумный, душу сегодня возьмут у тебя, кому останется всё, что ты заготовил и собрал?

Так чем же послужить Богу? Послужив «одному из сих братьев моих меньших, то сделали Мне». Добрые дела действительно служат Богу, и Богу угодны.

А что до Богослужения, то оно лишь внешняя оболочка, обертка, в которую заключена Помощь Божья, оставленная для всех и каждого, персонально, Христом в Церкви навсегда. Как говорится, получи и распишись. Помощь от Самого Христа, который жертвует лично тебе Свою Жизнь, чтобы ты мог жить по-честному, и был счастлив. Собственно Церковь — это и есть Сам Христос, а Он — Бог, Сущий везде. И потому не в храмах и зданиях — собравшись во Имя Его, мы обретаем Христа посреди нас в Духе и Истине, потому что так захотел Он Сам. Для этого Ему не нужны ни посредники, ни помощники. И никто не может нам даровать Его кроме Него Самого, но никто не может и отнять Его у нас, отлучить нас от Него, пока мы сами от Него не откажемся. А Он нас все равно никогда не оставит, не бросит. Потому что он любит нас так, что умер за нас, и продолжает умирать за каждого из нас каждый день тысячью смертей. Он любит нас, и ничто не может разлучить нас с Ним, даже смерть. Иначе и быть не может. И «богослужение» здесь совершенно не при чем, как, впрочем, и остальные «дела человеческие».

Епископы

Кто такие епископы, откуда они взялись, и зачем нужны? Ну, от ответа на последний вопрос факт их собственного существования, к сожалению, никак не зависит. А жаль…

Первым из епископов, с которым встретился я в своей жизни, был человек, по рассказам, замечательный. Звали его мудрено: Киприан, Владыка «всея Ордынки и Полянки». За разъяснением отсылаю интересующихся к небезызвестной книге М. Ардова. От себя лишь несколько добавлю. Насколько мне известно, владыко Киприан, будучи коренным москвичом, и прослужив всю жизнь в Москве, отказался подчиниться воле патриарха отправиться епископом в окраинную епархию, за что был уволен «за штат» и назначен «почетным настоятелем» храма «Всех Скорбящих Радосте» на Ордынке, где дослуживал и доживал, квартируя в комнатке под колокольней. Там и скончался в годах весьма преклонных. Этот замечательный человек с неподражаемым комизмом относился к собственному двусмысленному положению приходского «свадебного генерала», и с добрым юмором принимал оказываемые ему кукольные почести. Находясь в фактической полной зависимости от благорасположения действительного настоятеля и старосты, не имея даже собственного угла на старости лет, он вполне мирился со своим положением, и исправно исполнял свою обязанность украшать жизнь прихода еженедельным праздничным зрелищем торжественного архиерейского богослужения. Что привлекало в этот храм толпы почитателей, и весьма отрадно отзывалось на церковном доходе, на участие в котором вл. Киприан никак не претендовал, проживая более чем скромно в своей каморке, с трудом вмещавшей необходимый минимум нехитрого имущества.

Другим примером архиерейства подобного подвижнического рода для меня является здравствующий и поныне, уже очень древний годами, лондонский архиепископ Антоний Блюм, проживающий, кстати, тоже в церковной колокольне собственного кафедрального собора. И кто бы, откуда и когда, ни появился у заветных дверей со своей неотложной нуждой, старенький владыка, дошаркав до двери, сам отворяет на стук, и никто от него не уходит не утешенным.

Кроме этих двух, других таких я больше к сожалению не знаю, не встречал. Зато за годы своего пребывания в церкви столько перевидал всяких видов церковных «князей», что, как говаривал, бывало, мой покойный отец, на них на всех «и отворотясь, не наглядишься». Возможно, когда-то в жизни церкви от архиереев и был какой-либо практический толк для верующих во Христа. Наверное, в само их служение Народу Божию изначально был заложен, помимо чисто зрелищного, еще и практический разумный здравый смысл, который, очевидно, имел в виду ап. Павел, когда на заре церковной истории утверждал в первой Церкви институт епископов. Однако на сегодняшний день архиерейство, потеряв всякую фактическую связь с этим самым Народом, то-есть с самими людьми, постепенно выродилось в подобие небезызвестной конторы «По заготовке рогов и копыт», занимающейся в основном жульнической добычей денег лично для себя. В то время, как шурам балагановым, составляющим организованную охрану епископских резиденций, накрепко заказано «рогоносцев не пущать», то-есть, ни под каким видом не допускать до архиерея просто граждан, мирян — обыкновенных человеков — с их докучливыми житейскими проблемами. Это же в еще большей мере относится, как ни парадоксально, и к священникам, которые хотя и являются по сути наемными служащими, непосредственно подчиненными своему начальнику-архиерею, самими епископами относятся более к «слугам и рабам». Но не «божьим», и «не народным», а скорее почитаются архиереем за собственных холопов. Даже древняя пословица утверждает в том числе, что «…попство — холопство…». Попасть к епископу по своему желанию и нужде, или по долгу службы священник никак не может, и отгораживается от начальства многими неприступными «линиями охраны», составленными из «холопов дворовых», более или менее приближенных к барской особе по нужде личного услужения. И давненько ведется так, «живется весело-вольготно на Руси» — вспомним хотя бы «соборян» Лескова. Удивительно, но в «церковной» жизни и вправду, несмотря буквально ни на что, в том числе и на катастрофы, мало что меняется даже за столетия — я имею в виду, в лучшую сторону.

Итак, кто же они такие — епископы? Вообще, слово епископ — греческого происхождения, и означает буквально: «надзиратель церкви». Придумал этих надзирателей, как я уже говорил, предположительно, апостол Павел. Именно он, отправившись из Палестины проповедовать учение Христа в традиционно языческие страны, в частности, в Грецию, существенно расширил первоначальные границы церкви, и умножил количество самостоятельных церковных общин до такой степени, что непосредственное руководство этими общинами со стороны апостолов оказалось практически невозможным. Опасаясь неизбежных в таких случаях разнотолков в среде новообращенных христиан, ап. Павел, видимо, почел за благо назначать в каждой вновь образованной общине ответственного за общий порядок, который был бы обязан отчетом лично перед ним. Т.о. он пошел по пути создания первой церковной организации, имевшей целью объединить разобщенные самостоятельные общины-церкви под единое начало для установления в них единого порядка управления, и унификации проповеди с целью выработки единообразного для всех церквей учения о Христе. Назначаемые таким образом «старшины», будучи людьми уважаемыми, должны были, среди прочего, следить за моральным состоянием выдвинувших их общин, блюсти нравы, находившиеся в пост-языческих обществах отнюдь не на должной высоте, и «надзирать» (отсюда — «епископ») общее благочестие. Насколько вообще правомерен этот подход с точки зрения «мечты о церкви», дотянуться до которой является главной темой этой книги и побудительной причиной ее написания, предстоит обсудить несколько позже. Однако очевидной бедой всякой организованной формы является прежде всего та легкость, с которой, избавившись от прежнего содержимого, или по крайней мере, от чем-то мешающей его части, можно вновь наполнить готовую форму чем угодно, что может иметь с первоначальным содержанием весьма мало общего. Как, например, произошло с понятием «православие», приобретшим буквально за последние годы смысл, не имеющий никакой серьезной внутренней связи с учением Христа.

***

В юности мне довелось повстречаться с Жанной Бичевской, в то время совсем девочкой, никому не известной студенткой эстрадно-циркового училища. Моя неугомонная мать, работавшая в музыкальной редакции Всесоюзного Радио, где-то раскопала это сокровище, и, по своему обыкновению, пригласила Жанну спеть у нас дома.. Жанна явилась к нам со своей гитарой в огромном, как виолончель, футляре. Была она весьма привлекательна и хороша собой, но роман между нами, вопреки чаяниям моей матушки, так и не состоялся: самобытность, дотоле не встреченная мной глубинная народность песен в ее исполнении так поразили мое воображение, что совершенно затмили для меня весь вид возможных влюбленных отношений. Много воды утекло с тех пор…

С недавнего ее концерта, проходившего в городке, где я служу, я ушел, не дождавшись окончания, весьма разочарованный, убедившись еще раз в правоте древней китайской мудрости, гласящей, что дважды в одну реку не войдешь. Да, много воды утекло… Я не следил за творчеством Бичевской, однако слух доходил до меня, что она, как теперь водится среди интеллигентов, уверовала в Бога, и даже собиралась в монастырь, но передумала, и стала «православной» певицей. Что это означает, я доподлинно узнал, когда на сцене вместе с постаревшей «царицей грез» объявился моложавый господин, «раньше певший на церковном клиросе» (кто у нас не помнит «бывшего регента»! ), и они вместе-дружно грянули со сцены «православием» во всю мощь: «Разорвем их в клочья, Господа хваля» — и все в том же духе. Дальнейшее действо «во Славу Божью» навело меня на весьма грустные мысли, которыми и поделюсь.

Вообще, с годами на моих глазах понятие «православный христианин» разделилось надвое. Из него выделилось совершенно самостоятельное определение нового явления — «православный». Люди перестали утруждаться исповеданием себя — христианами. Скажут — «православный» — и вроде все понятно. Ан, нет, не все.

«Православие», являясь понятием более национальным, что ли, оказалось пригодным для включения в общественное сознание в качестве временного заменителя столь сегодня искомой «национальной идеи» — вспомним, хотя бы: «православие, самодержавие, народность». Все более обособляясь от христианства, как такового, т.е. учения Христа, «православие» стало своего рода опознавательным знаком сторонников, в основном, национально-патриотического подъема, который, сам по себе, можно только приветствовать. Являясь псевдоидеей (у которой нет сущности, но лишь указание на некоторый комплекс эмоциональных переживаний), «православие» в таком его восприятии, возможно, способно на время заполнить место хоть в чем-то объединяющего народ фактора, но при этом уже не имеет никакой прямой и серьезной внутренней связи с самим христианством. Можно сказать, что в общественном сознании мы имеем дело с болезненным синдромом «православного язычества», или, возможно, «православного атеизма». Спроси любого на улице: «Ты кто по вере?», — «Православный!», — «А в какого Бога веруешь?», — многие затруднятся с ответом; «Прочти Символ Веры», — и почти каждый спросит: «А что это такое?»

Вера сама по себе, как таковая, оказалась никому не нужна, она только жить мешает. Нужно знамя, стяг, воинский штандарт, собравшись под который, «разорвем их в клочья», Господа хваля за то, что Он — за нас, ведь мы же — Православные, мы лучше всех, и главные у Бога.

Печально то, что Церковь нашла свое место в восприятии ее обществом именно в том, что Она усердно подыгрывает низменным страстям народа в старинной русской забаве «Борьба с Жидом», и этим угодила и стала мила сердцу миллионов наших «православных». На том сошлись, и несмотря на визг интеллигентов, ни на какие «журналистские расследования», изобличающие документальные материалы и свидетельства совершенных предательств и преступлений, народ, поворчав, готов простить Князьям Церкви и участие во вселенском воровстве, и табачные и водочные скандалы, да и личную непорядочность, а зачастую и наглую, разнузданную развращенность — лишь бы от Лица Самого Бога они поддерживали и благословляли круговую оборону свойства и борьбы против всех «не наших». Став заложницей «патриотической» смычки с государством и обществом, Церковь вынуждена теперь не Христа проповедовать, и не о спасении душ заботиться — это никому, кроме горстки умалишенных «фанатиков», «религиозных экстремистов», не нужно, и потому обществом не востребовано. Но заботиться о «Торжестве Православия» — вот Ее главная задача в глазах нашего «Народа-Богоносца», погрязшего в духовном невежестве и языческом разврате, которому до Бога, носителем которого объявлен, и дела нет никакого, если только Он (Бог) хоть к чему-нибудь не пригодится.

Поэтому такие, казалось бы, разно полюсные явления, как борьба с католической экспансией, и благословение нашего православного патриарха, полученное нашей олимпийской сборной на участие и победу в олимпийских играх, являющихся на деле возрождением древней языческой идолопоклоннической мистерии с соблюдением всех положенных теургических обрядов — суть явления одной природы: угождение человекам, но не Богу, и служение «Князю Мира Сего» за имеющиеся в его распоряжении блага и сокровища мира, которые он обещал всякому, кто поклонится ему.

Вообще, об олимпиаде разговор отдельный. Вряд ли христианская точка зрения найдет здесь поддержку хотя бы у кого-нибудь, кроме самих христиан. Которых в обществе, да и даже в Церкви — исчезающее малая величина, и мнение их с точки зрения статистики является незначимым. То-есть, иначе, оно, это мнение, может восприниматься обществом лишь как личное мнение того, кто его высказывает. Да будет так, и высказывая свое столь непопулярное мнение по волнующему меня вопросу, я готов к тому, что буду освистан, в том числе, и нашими «православными». Тем не менее.

Все разговоры о том, что Игры — это только спорт, что ритуал стилизован, и олимпийское движение является чисто гражданской затеей, для христиан не выдерживают самой поверхностной критики с точки воззрения на подвиг наших первых христианских мучеников за веру. Они шли на смерть тоже по смехотворному для тогдашнего гражданского общества поводу. Дело в том, что Римская империя, прославившаяся веротерпимостью, на самом деле была, как и нынешний мир, религиозно индифферентна: ни власть, ни общество к религии, Богу и Вере не относились всерьез, но лишь как к политическому средству влияния на «темные массы». И то, к чему склоняли христиан, было для всех — всего-навсего — обязательным актом подтверждения политической благонадежности и выражением лояльности существующему строю. Подтверди гражданскую позицию признанием «божественности», т.е. непререкаемости авторитета императора — и дальше живи, как хочешь, а веровать можешь, как умеешь, во что угодно, по своему усмотрению. Необязательно было и жертву языческую прилюдно приносить. Можно было просто купить бумажку, справку, подтверждающую совершение этого акта. В царской России тоже похожую справку Церковь выдавала, подтверждавшую, что человек исповедовался и причастился. Эту справку в жандармерию нужно было каждый год представлять, и все: прогрессивно настроенные деятели, либералы, революционеры — норовили эту справку купить, благо и у нас она тоже продавалась — ничто не ново под Луною.

Тем не менее наши мученики предпочитали смерть выгодному криводушию, которое в христианском сознании со времен Иуды всегда приравнивалось к подлому предательству Христа и трусливому отречению от своей веры и от Бога. Во все времена верующие во Христа могли представить свое появление на арене языческого ристалища только в качестве насилуемой жертвы, для убийства и принятия смерти за веру. И это единственная победа, которую может там одержать христианин.

Не то сегодня. Выходя на состязания во славу олимпийского огня и греческого языческого пантеона, современные христиане прилюдно крестятся, призывая имя Христово и помощь Божью для того, чтобы преуспеть. И эта печальнейшая комедия благословляется от имени Бога главами христианских церквей и конфессий. Люди, получившие такое «благословение», обмануты: считая, что находятся под покровительством Бога, они фактически отрекаются от Христа и губят душу свою. Если патриарх не понимает душепагубности подобных «благословений», под вопрос встает его профессиональная компетентность и целесообразность пребывания его на своем месте в качестве «отца всех христиан». Ну, а если понимает…. Как видим, выбор невелик.

Феномен вырождения и перерождения православного христианства в отдельное «православие» без веры во Христа привел к тому, что христианам, если таковые еще остались в этой стране и в мире, предстоит понять: возможно, вновь — не впервые — настает время, когда верующим во Христа придется «выйти из среды развращенных». И иметь мужество жить самим пред Лицем Божьим, имея единственного Отца и Учителя — Христа. Церковь — это мы, и вместе с нами, «посреди» верующих в Него, Сам Христос удалится из среды тех, кто «превратил Дом Божий в вертеп разбойников». Ибо — напомним себе опять — поклонение Богу не в зданиях и храмах, но «в Духе и Истине» — таких поклонников Бог всегда ищет Себе. РПЦ, прочно став на пути служения «веку сему», и во всем ему уподобившись, все более перестает быть Церковью Христовой. За что же умер Христос, за гуманитарную помощь, что ли?

Дух всеобщего озлобления и разочарования из-за собственных неудач, из-за полного провала надежд на «нашу Победу», и поиск любых подходящих «виновных» в крушении расчетов на лучшую жизнь и светлое будущее («жидовские» происки, американцев, для которых у нас заготовлен «кирдык» ихней Америке, «черных», «захвативших Россию» — да кого угодно «не наших») — превратился в главную, поистине «национальную», «православную», идею, витающую сегодня в воздухе: «Разорвем их в клочья…». И те, кто сегодня, по законам конъюнктуры, уловил ее — все такие, и всегда будут в полном порядке, окажутся востребованными обществом: начиная от нашего патриарха, и кончая «православной певицей» Жанной. Православные нехристиане — вот что можно было бы сказать о таковых, если бы не боязнь согрешить: все-таки вера — дело интимное, а чужая душа — потемки. Поэтому каждый сам смотри: «свет, который в тебе — не есть ли тьма?»

***

Однако, вернемся к епископам. Пока они рекрутировались самим народом из своей среды, с которой они продолжали пребывать в отношениях отнюдь не формальных, все было более или менее в порядке. Разделяя житейские обстоятельства окружавших их людей, собственно и составлявших «церковь» — свободное собрание уверовавших во Христа родственников и соседей — для своих «ближних» они были просто самыми уважаемыми из всех, и потому бесспорно достойными «надзирать» за прочими, и «за нравами нашей молодежи». Примеры подобного «старейшинства» нередки. Взять хотя бы чеченских старейшин, которых теперешние ихние религиозные лидеры, а вослед им и их новоявленные «послушники»: ваххабиты, моджахеды и прочие боевики — почему-то ни в грош не ставят. Поняв одно, возможно, по аналогии, поймем и второе. Организация «властной вертикали» всегда приводит к ослаблению зависимости выдвиженца от общества, его выдвинувшего. Независимость от мнения окружающих достигается за счет успехов в отношениях с «начальством», от которого зависит назначение или «утверждение» выдвинутого. Таким образом, чисто психологически любой человек, стремясь укрепить свои жизненные позиции, будет в своем служении более оглядываться на того, от кого зависит оценка результатов и, самое главное, возможные оргвыводы, а вовсе не на тех, кому это служение и должно служить непосредственно. Как только появляется начальство, начинаем угождать начальству, а на народ плевать все откровеннее по мере того, как от него все менее зависит наша собственная участь. В технике это называется «ослаблением обратной связи» вплоть даже до полной ее утраты. Стремление к освобождению от внешней зависимости, к замыканию «на себя» рано или поздно делает систему неуправляемой, неспособной к естественной приспособляемости в меняющихся условиях бытия, с которыми связь самовольно разорвана. Тогда система «идет вразнос» и само разрушается. Церковь, как организация, пережила множество подобных крушений, и на сегодня, очевидно, ни одна из ее земных организаций не может рассматриваться, как «единая, соборная и апостольская» вселенская церковь Самого Христа, которую по Его обещанию, во веки «не одолеют врата ада». Но лишь как более или менее организованные обломки, пытающиеся вести свою собственную, частную, жизнь, все менее напоминающую христианскую жизнь общины Христа, и — даже — жизнь первой Церкви. Все эти «церкви» уже не однажды развалились, и к тому же от причин вполне естественных для подверженных неустойчивости земных организаций, каковыми они все к сожалению и являются со времен ап. Павла и первых епископов. Так надзиратели «церкви», возможно, стали ее невольными сокрушителями.

Монахи

Монашество… Как много хочется — и должно — рассказать хорошего о мужчинах и женщинах, по разным причинам вступивших когда-то на путь иноческого христианского подвига. И как много плохого и горького придется сказать в адрес монашества в целом и о его типичных проявлениях в жизни мира, для которого монашество, как оно само о себе утверждает, «умерло и похоронилось» — поймешь ли, и сумеешь ли простить меня, друг читатель? Надеюсь на твое великодушие, и вновь прошу прощения за невольную боль, которую, поверь, всецело разделяю с тобою…

Помню одно из своих первых детских впечатлений, связанных с церковью: поездка с родителями в Загорск, в лавру Сергия. Ярким летним деньком, в воскресенье, с утра пораньше, мы выехали на машине из Дмитрова, где я гостил у бабушки, по объездной дороге минуя Москву в Загорск через Поленово. Посетив музей-усадьбу великого живописца, где мне, ребенку, под конец экскурсии стало немного скучно, где-то к полудню мы входили под надвратные своды Лавры. Я мало что знал о церкви, и никогда до этого не оказывался вблизи верующих, собравшихся на молитву. Расскажу оставшееся в моей памяти впечатление, не претендующее на достоверность — слишком много прошло лет, наслоивших на память новое знание. Итак.

Толпа. Народу множество, как на демонстрации, но люди не праздны, и не веселы. Общее настроение напряженного ожидания, как бы тревоги, и в то же время в суетном движении многих людей есть какая-то систематичность, деловитость, что ли. Народу очень много, толкаются всерьез, с умыслом, прокладывая себе дорогу, и при этом никто не извиняется. Кругом постоянно возникают короткие злые перепалки, быстро, правда, гаснущие без развития в скандал. Мне неуютно, я чувствую, что мы здесь чужие, и нас так и принимают за лишних здесь чужаков. Почему — непонятно. Человеческая масса сосредоточенно жужжит, как улей. Над ней то там, то здесь возвышаются, раскачиваясь, черные шапки цилиндром. И шелест: «Батюшка пошел, батюшка». «Батюшка, благословите!» — поворот, наклон, «руку целуй, руку», — и вновь неторопливое покачивание черных цилиндров в вышине, над почтительно расступающейся толпой. Благоговение. В почитании — нечто хорошо знакомое. Холопство. Постышев, подмечает Солженицын, так долго продержался около Сталина, пережив всех, потому что был — денщиком, холуем у барина. Это мы сделали наших епископов, священников и монахов такими, какие они есть сегодня: нашими господами и Князьями Церкви. Мы хотим быть господскими холопами, нам это нравится, и из нас ничто не смогло выбить рабский дух.

Меня охватывает злая веселость, растет протест беспричинной враждебности, которая атмосферой окружает туристов, подобных нам, растворенных в массе верующих людей, заполнивших монастырский двор вытекающими со службы в огромных храмах человеческими половодными ручьями и реками. Мама подводит меня к огромному арочному окну до самой земли, за которым в неохватном, сотканном из светотени пространстве, угадывается роспись стен, мозаика полов. «Что значит — трапезный храм? Здесь что, едят монахи? Как, сидя прямо на полу?». Молча, и потому особенно ужасно, стайка черных старух начинает колотить меня, царапать, драть волосы и одежду. И лишь когда отец, страшно ощерившись, с ревом отпихивает от нас, опрокидывая, всю свору, начинается гвалт. «Покажем вам, как Бога хулить! Святотатцы! Сами вы на полу сидите…». «Какие же вы верующие», — говорит отец уже спокойно, — «на ребенка накинулись лишь за то, что глупость сказал — так ведь потому и ребенок, что ума пока нет. А у вас-то почему нет ни ума, ни сердца? Да вы хуже фашистов, от которых я вас на фронте защищал». Вдали мелькает, приближаясь, милицейская форма. Отец, решительно рассекая толпу, идет к выходу, мы движемся за ним, понурясь. Я опасаюсь оглянуться по сторонам, смотрю под ноги. Солнышко затуманилось, день померк. Начинает накрапывать дождик, дворники возят грязь на ветровом стекле. Дорога домой тянется в молчании. Я засыпаю.

Тогда я впервые услышал в родительском разговоре слово «фанатики». Встречая его позже в книгах, я узнавал его по ужасу, который вспоминал, испытав при своей первой встрече с монастырем, монашеством, и «верой».

В «идеологии», если можно так выразиться, монашества имеется по крайней мере одно бросающееся в глаза, в том числе и несведущим, противоречие. Парадокс, так сказать. С одной стороны монашество всегда и везде: в своих книгах из поколения в поколение, в особенном учении, которое распространяя в среде верующих, «ученые монахи» выдают за божественную истину и учение Христа (в крайнем случае, за «откровение», тем или иным способом явившееся им от Бога), в поучении верующих «вживую», через непосредственное общение — повторяю, всегда и везде монашество оглашает главной христианской добродетелью и своим основным достижением — Смирение! При этом утверждается, что Любовь, заповеданная Христом, как таковая, для всех нас недостижима по причине божественности своего происхождения, и потому для грешного человечества должна быть заменена смирением — хватит, мол, с нас и этого. То есть, если я, допустим, терплю присутствие ненавидимого мной начальника, и не скандалю с ним, да еще и терплю свою ненависть к нему, не давая ей ходу — то и будет с меня. Это и есть любовь «по-монашески». К чему она приводит и во что выливается в самих монастырях, я при случае расскажу как-нибудь попозже, не за завтраком, чтобы не перебить кому-нибудь аппетит.

Так же, как «для нас грешных, недостижима Любовь», по неявно распространяемому в церковных кругах ученому мнению, Евангелие — единственный имеющийся бесспорный источник свидетельствования о Христе, Его жизни и учении — «неудобно» для чтения по причине своей «невыносимой светоносности», и должно быть заменено чтением Святых Отцов, или по крайней мере, написанными ими «толкованиями» на Новый Завет. Приводят в пример солнце, смотреть на которое невозможно иначе, чем через закопчённое стекло, и копоть на наше зрение желают навести ученые монахи.

Идея эта не нова. К сведению, если кто не узнал из курса истории в средней школе, «Столетняя» война в Европе велась, как ни дико это прозвучит, именно (и всего лишь) за право людей читать Евангелие в переводе с латыни на родной для них язык. А католическая церковь в свою очередь и переводчиков, и любознательных читателей объявляла еретиками и передав в руки инквизиции, после «добровольного покаяния» в застенке отправляла «раскаявшихся грешников» на костер — для очищения, разумеется, и исключительно по любви. И тем не менее, люди сто лет с оружием в руках сражались, отстаивая у клерикалов свое право самим узнать, что же в этой Книге написано? И победили. Так что давайте этим правом воспользуемся, чтобы убедиться: можем мы сами понять, что там написано для нас с вами на все времена, или все-таки нам не обойтись без «мутного стекла»? Во всяком случае, право выбора принадлежит каждому из нас, и не надо людей запугивать и зашугивать непонятными им страхами, «как бы чего с ними дурного не приключилось» от «несанкционированного» чтения. На весь этот осторожный, извилистый шантаж отвечаю за всех словами пророка Давида: «там испугались, где страха нет». Жив Господь, любящий нас, и Он как-нибудь Сам позаботится о беспечальности тех, кто желая познать Его, для этого открыл книгу Нового Завета. А толкования почитаем на досуге, по надобности выяснить непонятое самими.

Однако, с другой стороны, смиренные монахи каким-то образом заняли в церкви, причем именно в Православной Церкви, главенствующие позиции и властные должности, которые, подобно княжеским, принадлежат им «по праву рождения». Для уточнения, монах, и — неженатый священник и епископ, как, например, принято у католиков — отнюдь не одно и то же. Но это мы потом еще обсудим. А пока я говорю о том, что монахи, постоянно причитая, что они, недостойные (тоже типичное примечательное словечко), «хуже и грешнее всех», при этом на весь крещеный мир оглашают монашество, как «царский путь», «высшее искусство», «таинство для посвященных», и объявляют себя все более открыто неким «христианством в христианстве».

Вот честно, чего я никак из всей этой путаницы не мог для себя понять, и у многих монахов неделикатно спрашивал: все-таки, монашество больше христианства, или меньше христианства?; выше христианства или ниже?; или, может, только оно одно и есть христианство? А весь остальной крещеный мир — «во зле лежащий»? Никто мне так прямо и не ответил, зато обидевшиеся, как водится, стороной возвели на меня клеветы и напраслины, и заочно объявили меня «врагом монашества». Пользуюсь случаем на этих страницах утвердить категорически, что это ложь, и целью моих вполне простодушных выяснений являлась именно реабилитация монашества, как спасительного христианского подвига, и образа жизни, для христианина вполне обычного и нормального, равного христианской жизни каждого, желающего спастись. Политкорректность моих обидчивых оппонентов, так и не давших ясных ответов на мои вполне внятные вопросы, привела к тому, что пришлось мне, как и всегда, ответы отыскивать самому, и уж «что написал, то написал», пусть теперь не обижаются.

***

В церкви часто можно услышать: монашество — это царский путь, это соль земли, чуть ли не выше христианства. Монашество зарождается в IV веке, до этого три века христианство жило, не зная никакого монашества, не ведая о том, что есть на свете такой подвиг. Почему же не было монашества три века? Да по очень простой причине — христианство было гонимым! Христианство три века было в таком положении, о котором говорил Христос: «предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть, и предадут Его язычникам».

Иудеи, книжники, израильские законники по всему миру, ополчась на христианство, гнали Его и соединились в этом с язычниками. Именно язычникам было предано христианство в первую очередь. Иудеи распространяли про христиан гнусную клевету: что это бесчеловечный, сатанинский культ, где убивают младенцев и пьют их кровь. Эта клевета распространялась о христианстве именно иудеями, иудейскими книжниками и фарисеями, знатоками закона. Эта ложь была обращена к язычникам, которые ничего не знали о христианстве. Язычество на свой щит всегда поднимало гуманизм — самоценность человеческой жизни.

Язычество — это совершенно особое состояние души, в котором ощущение бессмертия души встречается и в противоречии сливается с отрицанием веры в бессмертие, в посмертную жизнь. Для язычника существует только одна жизнь — жизнь на этой земле, и эта жизнь должна быть превращена в бессмертие.

Все, что мы сегодня видим в человечестве: гуманизм, поиски бессмертия, борьбу со старостью, с болезнями, — на самом деле проявление язычества. Это не христианство, а проявление в человечестве застарелой болезни. Именно язычники, будучи так называемыми «гуманистами», первыми восстали на христиан, о которых была распространена ложь, что они поедают младенцев. Христиан начали гнать и убивать. Первые гонения на христиан были не за Христа, никто не знал ничего о Христе. Знали только, что Его за что-то казнили, а Его последователей преследовали, считая их кровопийцами. Иудеи поддерживали эту ложь, они-то знали, что делают! Они всегда знают, что делают. Они всегда делают одно и то же: они стараются опрокинуть Церковь Христову и уничтожить ее ложью, коварством и чужими руками, предав Христа в руки язычников.

Три века христианство было гонимо и спасалось постоянным гонением, там было не до монашества. Какое монашество, когда жизнь висела на волоске! Каждый, исповедующий себя христианином, в любой момент мог быть предан смерти. Что же толкнуло людей на монашество? Как ни странно и ни парадоксально — земное царство.

Восходит Христос в Иерусалим. Представьте себе, какое страшное испытание Нашему Господу было послано Его Небесным Отцом. Вы все родители, и может быть, вы поймете Бога в каком-то смысле. Он — Отец Своего Сына, и Он посылает Сына Своего на жуткую смерть и казнь для того, чтобы Он исполнил волю Его. Кто на это способен? Бог Отец посылает Сына Своего и жертвует Им из любви к нам. Мы тоже Его дети, Он хочет нас спасти. Ведь столько народу погибло, мается в аду! Столько народу стало пищей для демонов! Богу нас жалко, Он хочет нашего спасения. Он хочет нас вызволить из жуткой власти смерти и демонов, в которую мы сами себя предали первородным грехом. Господь по любви к нам жертвует жизнью Своего Сына.

Что самое удивительное, Христос принимает это из руки Божией, принимает от Отца эту смерть, принимает Свою казнь, на которую обрекает Его собственный Отец ради любви к людям.

Вы поймите, какая Любовь! Все это делается по любви! Кто из людей способен на такую любовь? Можете вы, родители, представить себе подобную жизненную ситуацию между собой и своими детьми? Матери сейчас посылают своих детей в Чечню, а потом проклинают власть, государство, время, чеченцев. Это только малая степень того, что сделал Бог со Своим Сыном. Не думайте, что происходящее сегодня — нечто новое, Бог уже все сделал за нас и в такой мере, которая нам и не снилась. Мы не можем Бога ни в чем обвинять, потому что Он все испытал Сам. Он Сына Своего послал сюда, который прожил нашу с вами человеческую жизнь. В этой жизни Он вкусил все, в том числе и предательство, и унижение, и жуткую казнь, и смерть. Эту жертву принес Бог нам и за нас.

Когда в нашей жизни случается что-то подобное, не надо гневить Бога и не надо Его обвинять в жестокости и в том, что Он ничего не понимает. Он все понимает, потому что Он сам все испытал. Бог нас понимает, и поэтому, когда в нашей жизни происходят страшные и жестокие вещи, Он разделяет нашу боль, потому что Он ее испытал.

Представьте себе: праздник Преображения, летом. В этот день Господу посылаются небожители, чтобы сообщить Ему, что Его ждет. А в марте Он восходит в Иерусалим (на шестой неделе поста, за две недели до Пасхи) для того, чтобы принять вольную крестную смерть. С лета Он об этом знает! Мы все жалуемся, что будущего не знаем. Нам бы в августе сказали, что мы в марте палец отрубим топором, да мы бы от одного ожидания с ума бы сошли. Человеку сообщается, что Он умрет и будет казнен страшной казнью в августе. До марта месяца Он мучается, страдает, вынужден эту тайну хранить.

Трое ближайших учеников, которые были с Ним на горе, Петр, Иоанн и Иаков ничего не поняли. Они так были поражены Небесным Светом, они были в таком восторге — им явилось видение Небесное, они говорят Христу: сделаем здесь три кущи, и будем жить. Им хочется остаться в этом райском месте. Они-то не поняли, о чем шла речь! А Христос узнал, какая участь Его ждет. Он их взял, чтобы они были свидетели и могли бы Его поддержать.

В этом состоянии смертной тоски, ожидания жуткой казни и смерти Человек-Христос пребывает почти целый год (восемь месяцев). Никто из Его ближайших учеников ничего не понимает, и эту Его страшную ношу не может ни разделить с Ним, ни хотя бы Ему посочувствовать и быть с Ним сердцем и душою.

Они заняты своим, они делят власть, они думают о земном: Христос станет Царем, а они готовятся в министры. Господь идет на смерть, на страшную казнь, готовится принести непосильную для человека жертву, Он идет с Иерусалим как Агнец на заклание, а ученики сварятся между собой — кто из них главнее. Говорят Ему: «сделай, что мы просим, когда станешь Царем, чтобы я сидел по правую сторону, а брат мой по левую». А другие ученики сварятся с ними. В этой молве человеческой, бесстыдстве, в этой бессовестной дележке — посреди всего этого Господь наш идет на казнь, которую Он должен принять и принять добровольно.

Как это похоже на нашу жизнь, как часто мы бессердечны к своим близким. Человек умирает, у него болезнь смертельная, а родственники уже за наследство дерутся: избушку и два квадратных метра земли. Господи, помилуй нас грешных!

Господь восходит в Иерусалим, а они делятся, они пожить собрались. Это и есть язычество. Язычество — это не вера, не религия, не философия, это болезнь человечества, это свойство падшей природы человека, искажение зрения. Человек собирается в этой жизни устроиться навеки и считает, что ему, слава Богу, есть что терять в этой жизни! Все церковные распри происходят не за веру и не за Христа.

Христа убили не за веру, не за то, что Он, с их точки зрения, Бога оскорблял. Они все какие-то причины искали, чтобы Его убить. Первосвященник говорит: вы слышали, Он богохульствует, достоин смерти! Но ведь убить Его они решили задолго до того, как вызвали Его на судилище. Они решили Его убить, и только предлог и повод искали. А за что убить они Его собрались? Почему они хотели Его убить?

Ведь Он был нищий пророк и проповедник. У Него ничего не было, Он не претендовал ни на какие царства. Все время Он проводил «в пустынях и пропастях земных», ходил по палестинской земле, на которой былинка-то не растет, потому что там солнце все сжигает. У Него ничего никогда не было. Его когда казнили, с Него взять было нечего. У Него был хитон, который на тряпки порвали, потому что, как говориться, «хоть шерсти клок». Нечего было взять! За что же его убили?

За то, что нам есть что терять! Первосвященникам было что терять, у Христа ничего не было, а у них было! Удивительное дело, чем больше у человека есть, тем большим рабом этого своего имения он является.

Господь в Евангелии говорит: «трудно богатому войти в Царство Небесное, проще верблюду пройти сквозь игольные уши». Игольные уши — это врата. Обычно в храмах северные врата в алтаре делают маленькими. Игольные уши — это, так называемые, «овчие врата», в которые овца проходит, а верблюд нет. Так же маленькие двери строились в царских покоях, для того чтобы, когда подданные заходят к владыке, они заходили с поклоном — зашел и уже поклонился. В храме через северные врата священник заходит в алтарь, их делали специально маленькими: заходишь в алтарь с поклоном, потому что Царь и Владыка Господь сидит на престоле Божества.

Игольные уши –низкие врата, в которые верблюду не войти. И богатому не войти в Царство Небесное, потому что узкие и низкие врата, а богач, как верблюд, пытается нагрузить на себя все свое богатство, которое он тащит за собой и бросить не может. Это и есть язычество, болезнь падшей человеческой природы: мы устроились здесь и нашего не отдадим ни грамма. И в Царствие Небесное мы не можем войти потому, что нас не пускает горб нашего богатства! Нам есть чего терять и оставить это мы не можем!

Владыка Антоний (Блюм) в книге «Школа молитвы» говорит: «что такое земное богатство: зажал в руке часы, ты не часы приобрел, ты руку потерял!» Как нас враг всех поймал! Язычество — это неспособность отпустить руку. Не по вере разделяемся мы с язычниками, у нас среди христиан полно язычников. Христос, который предается язычникам первосвященниками, предается и распинается нами в церкви и сегодня. Мы, в общем-то, все язычники! Та скорбь, которую Господь претерпел от язычников, от римлян, которые Его распяли и убили, происходит в церкви сегодня и происходила во все времена. Первосвященники убивали Христа потому, что им было что терять: у них была власть и имущество!

Как же было прискорбно Христу, когда Он идет на крест, а за Ним тащится хвост язычества, который за Ним втаскивается в церковь и остается здесь и до сего дня. Он идет распинаться за человечество, за людей, а за ним идут люди, которым есть что терять, которые думают только об одном: набрать побольше земной власти и богатства, и для которых Христос, к сожалению, является не целью жизни, а средством к обогащению. Они идут становиться министрами богатого царя.

И Он говорит им: «вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом».

Монашество зарождается в IV веке, когда церковь становится чтимой, получает почет, славу, имущество от государства. А в ней по прежнему распинается Христос, Которого первосвященники и книжники отдают на поругание язычеству! В церкви воцаряется язычество всякий раз, как только она перестает быть гонимой!

Возникает монашество.

Монашество — это люди, которые не хотят участвовать в системе властвования над людьми. Они выходят не из Церкви, потому что Она есть Христос, но из среды языческой, которая притащилась в Церковь следом за Христом, идущим на крестную смерть. Притащилась для того, чтобы примкнуть и наесться! Они выходят из этой среды. Монахи уходят в пустыню на смерть. Они идут туда, где нет имущества, где у них нечего отнять. Они умирают для мира. Они идут туда, куда «примкнувшим и наевшимся» идти не за чем. Там ничего нет, что можно было бы себе присвоить, и использовать, как используют Христа, как средство, чтобы пожить для себя. Они становятся солью земли. Сначала их не признает церковь, но мир идет за ними: те, кто жаждет видеть Христа, жаждет веровать.

Те, кто вышли в пустыню в IV веке — вышли из среды языческой, в которой была только одна цель: примкнуть ко Христу, чтобы властвовать. Это то, о чем Христос предупреждает своих учеников перед своей страшной крестной смертью.

Что же делают первосвященники и книжники? Они делают одно и то же каждый раз: идут следом за Христом в первых рядах. Как только они видят, что Господь пошел опять распинаться, они тут же устремляются следом, сварясь между собой: кому что достанется, и как они смогут поделить ризы Его, когда Господь будет распинаться на Кресте, и кто из них будет старше и главнее. Потом это каждый раз происходит в Церкви.

Вот, например, Сергий Радонежский.

Это уже XV век: полно монастырей, храмов, все сияет в золоте, церковь полна и архиереев, и священников, и монашествующих. Такая красота, такой порядок, только Христу в ней места не осталось, как всегда. Христу место остается только на Кресте, прибитому гвоздями и умирающему. А все остальные живут здорово, со звоном, блеском и порядком. Недаром Ф. М.Достоевский написал диалог Христа с великим инквизитором в «Братьях Карамазовых». Инквизитор говорит: «Зачем Ты, Христос, явился сюда к нам, зачем Ты пришел мешать и портить нам все? Мы такую отличную церковь Твою устроили и учредили на земле, но без Тебя. Ты нам не нужен! Уходи. А то мы убьем Тебя!»

Каждый раз ищущие Господа опять уходят в пустыню. Прп. Сергий в XV веке, который жаждал монашества, идет не в монастырь, а в пустыню — в лес. Он идет туда, где у него никто ничего отнять не может, где ему никто ни в чем не может позавидовать. Есть нечего, крыши над головой нет! Он срубает себе келейку, живет там, Богу молится. О том как он там жил очень здорово читать в книжках, сидя в благоустроенных квартирах с горячей водой и диваном, в тапочках и теплых носках перед телевизором. А прп. Сергий пошел в заснеженный лес и остался там жить пред Богом со Христом. Он идет распинаться туда, идет на крест, принять Его участь и разделить ее.

Пребывая в этом лесу, он молится Богу, и Господь был с ним. Вот это и есть Церковь! И Она собирает вокруг себя верующие сердца. Люди идут туда, образуется монастырь. Люди начинают жить рядом с ним, подражая ему и Господу. И только много позже туда притаскиваются те, кто, видя, что Христос туда пошел, зорко следя за Ним, как бы не пропустить момент, в нужное время с денежным ящиком за спиной тащатся туда, подобно Иуде, для того, чтобы «примкнуть и наесться». Они вторгаются в обитель прп. Сергия, в обиталище Христа, в пристанище Его, для того чтобы все разорить опять. Опять установить свои порядки, со своим уставом влезть в чужой монастырь.

Это всегда удается! Христа изгоняют оттуда и говорят: уходи, не мешай нам жить, мы все здесь устроим Твоим именем, но без Тебя! Является брат прп. Сергия Стефан. Он монашествовал до этого в Москве, в классном монастыре, и был за распри и интриги оттуда изгнан. Приходит он к своему брату прп. Сергию, и начинается свара. Он начинает интригу — он — старший брат, а должен повиноваться младшему! Он начинает вражду, разносит клевету, начинается сплетня, гонение. Собирается совет старцев, как это обычно делается, и прп. Сергия лишают звания игумена, позорят его.

Что делает прп. Сергий? Удивительный пример! Он идет вслед за Христом — Христа гонят, и он идет за Ним. Он молча уходит из обители, которую он создал и построил своими руками, чад воспитал, кормил их, был им рабом и слугой по Евангельскому слову. Его выгоняют, и он уходит опять в пустыню — идет дальше на север. Там поселяется в лесу и начинает все сначала.

Братия искала его несколько лет. Те, которых он воспитал, не смогли жить без него. Все есть — монастырь есть, только Христа нет. Христос ушел, и прп. Сергий ушел за Ним, они Христа изгнали. Те, которые были воспитаны прп. Сергием, пожили и почувствовали, что Христа нет посреди них. Несколько лет братия искала прп. Сергия, находят его, каются, падают в ноги и говорят: отче, вернись к нам. Прп. Сергий с таким же смирением возвращается к своей братии, которая все поняла.

Именно прп. Сергий становится родоначальником новой волны монашества, совершенно к тому времени выродившегося. Потом это происходит еще неоднократно, еще и еще раз. Церковь все время возрождается. Потом то же самое происходит в Оптиной пустыни, образовывается череда старцев. Потом это происходит у прп. Серафима Саровского, которого всю жизнь гонят, и гонят его братья монахи. Его гонят из собственного монастыря. Это всегда есть в церкви.

Подлинное монашество — это прежде всего христианство! Это монашество далеко отстоит от тех язычников, что поселились в монастырях, надели на себя шелковые ризы, повелевают людьми, и почитая себя царским священством, «солью земли», готовятся в архиереи, желая стать «князьями» церкви.

***

Едва придя в церковь, я, помню, пережил подряд два сильнейших взаимоисключающих соблазна, которые, считаю, типичны для всех, как неизбежная фаза развития веры в душе человека. Для сходного примера, известно, что ребенок во чреве матери, с момента зачатия, с первой клетки являясь уже полноправной человеческой личностью, проходит через все животные стадии: бывает и простейшим существом, и рыбой, и птенцом — повторяя в своем развитии историю Творения. Так и любой человек в церкви воспроизводит весь путь Христовой веры, содержащийся в церковной истории.

Итак, когда я крестился, мне было незамедлительно сообщено церковными доброхотами, что теперь Бог простил мне все грехи, я безгрешен, как ангел, и имею возможность «начать жизнь с начала». Ну, кто же не мечтал об этом, особенно в детстве. Я, бывало, почти всякую неделю решался, вместе с соседским мальчишкой, с «завтрашнего дня» начать «новую жизнь»: подъем в шесть утра, зарядка, пробежка, гантели, бассейн, спорт… Я деловито заводил будильник, и клал его обязательно под подушку, чтобы точно не проспать. На рассвете я просыпался ровно настолько, чтобы, нащупав кнопку звонка, заткнуть нестерпимый назойливый треск, и спал дальше «до победного», пока мать с отцом не вытаскивали меня со скандалом буквально за ноги из постели за десять минут до выхода в школу.

Новую жизнь я начал с того, что решительно порвал с греховным прошлым: обличил своих друзей в их грехах, которым до этого мы вместе бездумно предавались, и потребовал, чтобы они изменились, как и я — уверовали бы в Бога. После чего незамедлительно и решительно прекратил с ними всякие отношения до тех пор, «пока не одумаются». Но оставался у меня еще один, главный «мой дружок», жена Марина, к тому времени уже родившая мне «нашего третьего друга», сына Димочку — и именно от них-то я втайне задумал было отделаться, как от «наследия проклятого прошлого». Ибо теперь уже мечтал о церковной карьере, коль скоро пришлось пожертвовать мирской. Мои новые церковные друзья быстро мне объяснили главное преимущество монашества: оно — путь к Архиерейству, а там, глядишь, можно и Патриархом стать. Что же до бывших семейных обязанностей, то «кто возлюбит жену или детей… более Меня, тот не достоин Меня». В цитатах и ссылках на что угодно, во оправдание, в том числе, подлости и предательства, недостатка не испытывали даже фашисты, а попробовать «начать жизнь с начала» так хотелось… Не знаю, чем бы все это закончилось, не прояви мои скороспелые наставники излишней ревности к убеждению меня в церковном происхождении замысленного злодейства: мне было предложено ознакомиться с «житием», в котором рассказывалось о двух братьях, решивших посетить Святую Землю с познавательной целью — что-то вроде теперешних экскурсий. Простившись с семьями, они сели на корабль, и прибыли в Палестину. Увиденное там впечатлило их настолько, что они уверовали во Христа, и не откладывая, крестились во Иордане. Далее, проезжая мимо монастыря, они решили, «возлюбив», оставить «ради Христа» жен и детей, и поселились в монастыре А затем, когда спустя несколько месяцев безутешные женщины, гонимые горем, разыскали их, они с помощью игумена ночью тайно были выведены из монастыря и переправлены в пустыню, где и принялись спасаться, оставив родственников в неведении относительно действительной их судьбы. Так как игумен обманул их жен и показал им фальшивые могилы наших героев на монастырском кладбище. Вот так и живем. Надо сказать, эта агиография порядком меня отрезвила: я представил себе зримо свою Марину, с которой мы познакомились в школе, во втором классе, на месте несчастных женщин, и как-то мне стало нехорошо. Расхотелось в Патриархи.

Собственно, это и явилось соблазном номер два: если такое в вашей церкви считается примерным, то, пожалуй, нам не по пути с такой церковью. Слава Богу, что я встретил тогда своего духовного отца, старенького о. Тихона Пелиха, проживавшего на покое вместе с выжившей из ума матушкой в домике при церкви своего деверя, протоиерея Валериана Кречетова. Глядя на этих дивных стариков, наблюдая чудо взаимной любви, щедро переливавшейся через край их личных отношений на всех вокруг, я убедился и узнал, что Бог — Есть! И когда я все же решился (карьерное тщеславие прошло не скоро) исподволь завести речь о монастыре и монашестве, батюшка повздыхал, потом возведя кроткий взор выцветших глаз на небо, перекрестился, еле двигая иссохшей пергаментной «лапкой», и тихонько прошелестел: «Тебе это не полезно. Не нужно. А поезжай-ка ты — к Марине. Привези ее». И все. Вопрос был решен для нас. Я остался в церкви. С семьей, которая со временем и вправду превратилась в «семь „Я“».

На самом деле, семья — это серьезнейшая жертвенная жизненная обязанность, которую Господь возложил на всех живущих. Это и есть Крест Христов. Откуда, я спрашиваю, взялись бы наши высокоумные монахи (всерьез заявляющие свою претензию на принадлежность к «ангелам земным, небесным человекам» только потому, что они вырядились в диковинную обрядовую одежу), да и все остальные тоже, если бы наши родители не пожертвовали — буквально — своей собственной жизнью для того, чтобы мы стали жить. Ведь Христос рассказал, какова обязанность человека к жене, к семье, в Евангелии от Матфея на первых страницах, а она такова: «что Бог соединил (мужа и жену), человек да не разлучает»; человек должен «душу свою положить за други своя»; Христа надо возлюбить больше детей, жены, родителей, а ближних, то-есть, в первую очередь, семью, «как самого себя»; «кто разводится со своей женой, тот прелюбодействует», и ее толкает на прелюбодеяние, и многое другое.

Когда Господь все это рассказал и открыл ученикам своим, тогда ученики сказали: если такова обязанность человека к жене своей, то лучше совсем не жениться. Христос говорит: кто может вместить, да вместит. Поэтому произошло монашество.

Итак, все-таки, монашество — это больше христианства, или меньше христианства? Полагаю, что монашество — лишь «кусочек» христианства. Более того, это «кусочек» христианства по несовершенству, по боязни. Это как раз та самая очень малая вместимость. Человек может, к сожалению, вместить только свою собственную жизнь — такова малая вместимость. Он говорит: Господи, прости меня грешного, потому что я ухожу из-под Креста Твоего. Тот, кто уходит из-под Креста, теряет надежду на спасение. Но милостив Господь, и «сердце сокрушенно и смиренно Он не уничижит», поэтому в покаянии Он и таковых принимает. И именно здесь находится место смирению: вот уж действительно, «хуже всех».

Человек говорит: я не могу понести Крест Твой, и не могу исполнять те обещания, которые я дал Тебе как христианин: возлюбить Тебя паче всего, и ближних своих, как самого себя. Люблю я только себя самого, поэтому я буду жить один. Я буду монахом («монос» по-гречески и есть «один»), Ты меня прости, а за это я обещаю, что, живя для себя самого, я хоть других никого тиранить не буду. Я уйду в пустыню, буду там пропадать. Чем Ты меня пропитаешь, тем я и буду питаться. Я уйду из этой жизни, умру для нее, буду жить в стороне, потому что я человек не годный, приими меня в покаянии. И вот это есть монашество! Как же оно не похоже на наших ряженых, которые сегодня сидят в отделанных на нищую старушечью копейку под евроремонт «монастырях», и готовятся в Архиереи.

Я был свидетелем потрясающего случая с одним юродивым. Он был человек Божий. У себя в городе в Ивановской области он одними почитался за дурачка, другими — за святого. Однажды он пошел в паломничество в Лавру, но не так, как теперешние «господа верующие» на иномарках ездят, а пешком. Причем, шел он не по дороге, а напрямую — по долам и весям. Весь в лохмотьях пришел блаженный Сережа в Лавру и пошел сразу на исповедь. Стоит иеромонах в шелковой рясе с кистями и крестом в каменьях. Подошел к нему Сережа в рубище и исповедуется: «батюшка, грешен я — люблю вкусно есть, вино люблю пить, на мягких постелях люблю спать на шелковых простынях, одежду люблю шелковую дорогую, подрясники шелковые, рясы дорогие, красоваться люблю. В общем, все грехи этого иеромонаха он ему и рассказал. Господи, прости меня грешного!

Ап. Павел говорит: «скитались в горах, пустынях, расщелинах и пропастях земных, их же не был достоин весь мир». Подлинное монашество — это когда нам нечего терять. Вот Мария Египетская, ушла в пустыню и провела там в покаянии сорок лет, питаясь тем, что Бог подаст. Боролась с грехами своими и стояла насмерть. Что можно было отнять у Марии Египетской? Что можно отнять у человека, который умер для мира, распявшись вместе со Христом?

Я возьмусь утверждать с фактами в руках, собранными самой церковью за две тысячи лет хотя бы в тех же «Житиях Святых», что монашество, поддавшееся на соблазн выйти из пустынь и собраться вместе в монастыри ради удобства коллективной (по сути, семейной) жизни, согрешило изменой своим же принципам, содержимое которых заключено в самом названии «монах», то есть «одинокий», и заболело устроением земной жизни и личных житейских обстоятельств. Болезнь эта на сегодня привела к гибели монашества, как идеи, как образа жизни ради Бога, и душеспасительного подвига. Но выйдя за пределы монастырей ради «спасения душ христианских», для «спасительного» примера «мирянам», развратившееся соблазном вновь привлекшего к себе «мира», то есть жизни и пребывания в общении с, было, оставленным ради жизни наедине с Богом обществом людей, монашество превратилось в болезнь Церкви, опасную и смертельную. Настолько, что сегодня болезнь эта, подобно раку, истощив силы и самое тело, угрожает смертью всей Церкви, в которой, «как леса за деревьями», из-за сомкнувших сплоченные ряды монахов (и среди них в первую очередь, архиереев, возвысившихся «до небес») уже стало почти невозможно увидать Христа.

Современным монахам, Слава Богу, есть чего терять! Поэтому в Церкви завелись «князья», те, кто хотят властвовать над людьми, хотят быть старшими, быть князьями и владыками. Ну, об этом речь еще впереди. За мной, брат читатель!

Как монахи стали епископами. Соборность

Будучи единственным ребенком у моих родителей, я с детства, как говорится, подавал своей семье большие надежды. Поэтому мой отец, адмирал-подводник, узнавши, что я уверовал в Бога и, что было для него особенно непереносимо, хожу молиться в церковь, сказал мне: «Ты погубил мою жизнь», — и был неправ. Не так отнеслась к этому известию его мать, моя бабка, которая, наскучив выслушивать возмущенные жалобы своего единственного сына-героя, полностью оправдавшего надежды своей семьи, сказала с присущей ей твердостью, неожиданной в тщедушном, высохшем от старости теле:

— Замолчи, наконец, и хватит ныть. Подумаешь, испугался за карьеру. Ты уже всего достиг, что мог, от тебя не убудет. А молодухе твоей (папа был женат вторично на милой женщине, несколько старшей меня — подобные случаи с мужчинами в возрасте, к сожалению, не редкость) хватит нашего фамильного добра, чтобы дотянуть до генеральской пенсии, когда тебя под салют схоронят с положенными почестями. Я вон ей свой короб столового серебра хоть сегодня отошлю, чтоб не злилась. А тебе скажу, милок: хоть ты и адмирал, а ничего-то ты не понимаешь. Олег-то наш — небось, не чета тебе: Патриархом станет.

И, при всем моем к ней уважении, была она неправа.

Что не смогу стать Патриархом, я знал уже тогда: к тому времени я был женат. Впрочем, как говорят в народе, «жена не стена, можно и подвинуть». Что на определенных условиях я мог бы включиться в забег длиной в жизнь, призом в котором — Патриаршее место, я узнал значительно позднее. Недаром же из всех имеющихся на сегодняшний день биографий (как «авто», так и просто) ныне здравствующего «святейшего» патриарха тщательно вымарана его собственная женитьба, приключившаяся с ним накануне вступления во священство, лет за десять до принятия монашества. Что я никогда не хотел, и теперь не хочу в патриархи, я знаю сегодня, как и всегда, с самого начала, совершенно отчетливо, и сам о себе свидетельствую: патриархом мне не бывать. И по причине очень и очень простой — я и так патриарх. Да-да, не удивляйтесь, и не спешите кликнуть санитаров: тут все дело в терминологии. «Патриарх» означает — «отец народа», то есть старший в роду.

Как-то раз меня одернул спесивый поповский сынок, являвшийся к папочке на службу в алтарь в храме, где я работал пономарем, нелегким трудом сгадывая жалкую зарплату на прокорм в то время уже немаленькой (трое детей) семьи. Обратившись к нему по случаю, я сказал, что «все мы, отцы, тебя просим не вмешиваться в службу самовольно (у него была такая привычка), но договориться с нами заранее, чтобы не создавать путаницу», и в ответ услышал презрительное «ты тут не отец, и не командуй». Несмотря на папу, которого, кстати, в тот раз не было, я вполне пристойно вытеснил наглого юнца сперва из алтаря, а затем, через боковые двери из храма на улицу, завел за уголок, и… Пока он справлялся со своим испугом получить парочку заслуженных затрещин, я довольно монотонно рассказал ему про свою жизнь, и нелегкую жизнь других людей, работавших в храме на его папу за скудное жалование, которое тот не стыдился платить мирянам, трудившимся на низших ступенях церковного «послушания». Я хотел, чтобы он уразумел, что я именно отец, отец своих детей, и то, что для него забава, для меня — труд ради пропитания семьи. Так я понимаю и сегодня обязанность Патриарха, как «отца народа» — всех питать и обо всех заботиться. Именно поэтому, в первую очередь, лично я в патриархи не рвусь.

***

Когда еще только начиналось строительство нового ХХС (Храма Христа Спасителя), этой великой стройки Перестройки, один видный строитель, мой родственник, которому предложили это строительство возглавить, спросил меня по-родственному, как я к этому отношусь, и стоит ли ему принимать предложение. Я не стал ничего говорить, но открыл ему в Евангелии то место, где Христос, обличая фарисеев, говорит им:

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: „если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков“; таким образом, вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших». Прочитав это, мой родственник от участия в строительстве отказался, и до сих пор об этом не пожалел.

Как рьяно кинулись возводить и реставрировать храмы по всей стране бывшие коммунисты на сворованные у ограбленного народа деньги. Для кого они это делали все эти годы, для чего?

У нас много говорят о покаянии. Мол, надо покаяться. А иные уже заговорили, что покаяться надо как-то побыстрее, а может, уже и хватит каяться — сколько можно? Ну, покаялись — и довольно, пора дальше жить. Открою секрет: покаяние в нашей стране и не начиналось. Каяться надо — в чем? Что явилось причиной всей катастрофы, которая и сегодня продолжает развиваться в нашей «дивной и прекрасной» стране? Только поняв это, ответив на этот вопрос, мы сможем хотя бы для себя все увидеть на своих настоящих местах, а не в перевернутом виде, как смотрит народившийся младенец. Пора нам повзрослеть.

Главной задачей дьявола, того самого Воланда, существование которого отрицал небезызвестный Берлиоз на Патриарших, а следом и до сих пор вся интеллигенция, что, впрочем, тоже стоило ей головы — так вот, главной его задачей было не уничтожить Церковь — этого он не может, не дано — но подменить в ней Дух Христов — он мастер подмены — своим духом, духом антихриста. Что на сегодняшний день, наконец, в какой-то мере ему удалось не без помощи слуг его, которых он темными путями страха, подкупа и лести возвел в Князья Церкви.

Лично я, будучи чадом Русской Православной Церкви, двадцать лет искал и не нашел ответов на вопросы, которыми в отношении Церкви задаются, думаю, все наши люди: верующие и неверующие, христиане, и просто граждане. Почему высшие церковные чины во главе с Патриархом льнут к Власти, и зачем это нужно им, и Церкви? Каким образом епископы превратились в Князей Церкви, и стали «священными коровами», непогрешимыми и неоспоримыми «святыми папами римскими», при этом совершенно утратив всякую реальную связь с людьми, с Народом Божьим, которому они обязаны служить, и быть «слугами и рабами» в реальной жизни и житейских проблемах людей, а не на торжественных праздничных Богослужениях, где этот самый Народ оттесняется от Владык (слово-то какое — Владыки — не слуги, и не рабы) могучими спинами, а то и пудовыми кулаками ражих охранников, прислужников и телохранителей. Вот интересно, кто-нибудь пытался попасть на прием к Патриарху, да что к Патриарху — к епископу самой захудалой епархии — с улицы? Попробуйте интереса ради — мало не покажется. Скажу сразу — это невозможно в том числе и священнику. Как сказал Остап Бендер Шуре Балаганову у дверей конторы по «Заготовке рогов и копыт»: «Рогоносцев не пущать».

Продолжу. Как случилось, что священника епископ принимает на работу, на службу, и тот оказывается в совершенной, рабской зависимости от Архиерея? Не нами сказано: «Попство — холопство». Почитайте хоть Лескова, кто не знает — в этой стране ничего не меняется.

Почему никакие, в том числе вопиющие, болезненные проблемы, возмутительные случаи и поступки со стороны Князей Церкви никогда не обсуждаются публично, но замалчиваются, и если изредка и принимаются вынужденные орг. решения, то келейно, молчком, и под благовидным предлогом? Расследованиям, которые, было, начались в отношении церковных иуд и оборотней, струсивших и продавшихся Советам Архиереев, был тут же заткнут рот рукою всесильного КГБ, на рассекреченные в Перестройку материалы которого эти расследования и опирались — а рукой этой водило церковное начальственное рыло в пуху. Живо отбили охоту у независимых журналистов, в том числе, у А. Нежного из «Огонька» совать свой длинный нос в церковную кружку.

Зато расправы над неугодным священством, над всяким, посмевшим посягнуть на «священную корову» — скоры и безжалостны, и производятся от имени Христа и Бога Вышнего «властью, нам данною». Насчет расправ-то еще Христос особо рьяных учеников урезонивал — мол, «не ведаете, какого вы Духа — Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, но спасти их». Похоже, дух Христовой Любви совершенно выветрился из сегодняшних церковных отношений — так что же осталось, стены «гробниц пророков»?

Наконец, при том, что наши святые — это мертвые, угодившие Богу, и Богом после смерти прославленные, почему наш Патриарх, пока, Слава Богу, живой, и в добром здравии, позволяет называть себя — Святейшим? Это что, как Ленин, который был «живее всех живых»?

В общем, вопросы есть. А ответы — по «системе-ниппель»: туда — вопросы, а обратно — … ни гу-гу. Заговор молчания.

Теперь завели новую традицию: каждый год проводить в ХХС так называемый «Русский народный Собор». Почему он «народный», при чем здесь русский народ, то есть просто люди, которых не то, что на собор не звали, а вообще в ХХС не пускают просто зайти с улицы, как обычно в церковь заходят? Пускают только по пропускам и пригласительным билетам, и понятное дело, совсем даже не народ. Насчет русскости вопрос тоже открытый: почему, например в работе «Русского Собора» принимают участие раввины, и кто их, спрашивается, туда звал? Ничего не имея против евреев, и даже иудеев лично как таковых, я все же считаю это, мягко говоря неуместным. Неувязочка, так сказать, получается. Вообще же, являясь главным церковным свойством (Церковь и называется — Соборная), соборность нашей Церкви давно превратилась в миф. Мнение людей не имеет значения для Глав Церкви ровно никакого, и откровенно презирается ими. Глас народа: «достоин, недостоин» — давно не звучит под сводами церковных Соборов.

Бывали у нас Соборы и раньше, случались в советские времена, и в постсоветские, бывают и теперь. Главное их общее свойство в том, что никакие это не Соборы, а — партсобрания. Никто эти Соборы не избирал, а мирян и священников, чье мнение на Соборах все равно не звучит и не считается, на Соборы назначают все те же правящие архиереи. Например, приходит разнарядка из патриархии: на такой-то Собор приглашают «Владыку», одного священника, и одного мирянина. И едут: «Владыка», его секретарь-священник, и личный слуга, келейник — мирянин. Вот вам и «соборность» — Соборы состоят из господ с ихними холуями — поди как удобно.

Власть Церковная, превратившись в высшую касту посвященных, сама себя выбирает, собой живет и тешится, и собой довольна, а чтобы удержать то, что, «Слава Богу, им есть что терять», они льнут к Власти светской, чтобы с ней разделять и властвовать. Что же касается народа, то как говорили те же фарисеи: «народ этот, невежда в Законе — проклят он».

Как многозначительно собирается последние раза два-три «Русский Собор»: в возведенном в натуральную величину ХХС-макете на месте разрушенного большевиками всенародного Храма Христа Спасителя — Храма-Памятника Русскому Народу, великой жертвой победившему захватчика-француза; под председательством Патриарха и Князей Церкви; с участием Президента и Правительства, председателей партий, Глав религий и конфессий, политиков, богачей… — всех, «от кого сегодня зависит судьба России» (цитата) — нет на этом Соборе только нас с вами, русских людей, православных верующих: «народ этот, невежда в Законе… — рогоносцев не пущать!». От нас ведь ничего не зависит, от народа, который все понимает, и потому — безмолвствует.

Знаете, когда придет антихрист — а о том, как это будет, поведал нам в гениальных «Трех разговорах» бессмертный Соловьев — примут его потому, что он взаправду будет «отцом народов». Я смотрел по телевизору речь Президента на Соборе, и ловил себя на мысли, что больно все это похоже на мои представления о будущем нечестивом соборе в Иерусалиме, где будут короновать антихриста — вот не знаю, почему мне навязалась эта ассоциация.

Всем взял наш Президент. Он и вправду хорош: естественен, решителен и целен. Такой не может не нравиться, особенно на фоне наших церковных «князей» — как он выигрывает. Патриарх наш давно уже превратился в дедушку-сказочника, в этакого рождественского Деда-Мороза. Величественность его как-то неуместна рядом с Президентом, который немножко подчеркивает свою терпимость к подобным чудачествам. Заходился от слюнявого восторга Митрополит Кирилл, известный у нас, как Митрополит — Табачный. Как рад он был обняться и облобызаться по-братски с Главным Раввином России, и заявить в телевизор, что « в этом зале нет экстремистов. Никто больше не говорит о возрождении монархии, и о разделении по вере. А собрались — для блага России», ради которого можно пожертвовать всем — в том числе и верой. И понимаю я Патриарха. Ведь Президент, он же — душка, не то, что прежние гэбэшники-грубияны — ну как такому откажешь? Придет он, и скажет: «Ну надо, надо, Ваше Святейшество, надо для блага России, Родины, для блага — Народа». Да тут ведь от умиления, примирения, согласия и единства сам не заметишь, как от Христа отречешься.

А ведь Христос-то, Он был — экстремист, за это Его и убили — ну никак было с Ним не договориться. Родился Он в хлеву, был бедным, не было у Него ни семьи, ни дома — нечего было Ему терять, кроме жизни, которой Он пожертвовал ради всех нас, Народа Божия на все времена, в том числе и для нас с вами. Ишь чего вздумал, экстремист — за веру умирать. А вот нашим Князьям Церкви — монахам, отрекшимся от мира — Слава Богу, есть чего терять, и за веру умереть они вряд ли поторопятся — лучше заткнуть рот недовольным, например, мне — «властью, нам данной», и именем Бога на земле.

Как быстро все переменилось — и это при том, что ничего не изменилось. После прошлогоднего катастрофического теракта в Америке (и «Собор» это подтвердил), главный враг всеобщего блага определился — экстремизм. Больше спуску не будет ни тем, кто холоден, ни тем, кто горяч, а «благо» — лишь для тех, о которых сказал Христос: «за то, что ты не холоден, и не горяч, я изблюю тебя из уст моих». « И смотрите, чтоб больше никаких разделений, в том числе и по вере — а не то мы вам…» Религиозный экстремизм — новый жупел, с которым будет очередная «борьба за мир» такая, что не останется камня на камне. Не начинает ли сбываться пророчество Лаврентия Черниговского о таком «возрождении» Православия на Руси, когда будут повсюду колокола звенеть, храмы сиять золотом, вот только верующим в них ходить нельзя будет…

Так что же такое покаяние? В чем каяться, как и сколько? Пожалуй, может и поздно уже. Десять лет дано было Народу Божию на покаяние, а в Церковь никто так и не пришел, потому что народ, хотя и безмолвствует, но все понимает. Сколько людей ни заклинай, «мужик, хоть он и сер, да ум у него не волк съел» — видят люди, что Церковь — кукольная, что наше РПЦ во главе с кукольником-Патриархом, с марионетками-Князьями — на самом деле личина, у которой нет спины, и такой же макет, как ХХС — Дух Христов Князья Тьмы давно вынесли из Церкви, как ветошь, вымели дочиста, как ненужный сор, остались лишь стены гробниц пророков.

И никому-то наш Патриарх стать отцом так и не удосужился, никакой он не «отец народа», а так, чиновник. Поэтому я не гожусь в патриархи — я отец своих деток, всех тех, кого я родил, принял «на руки», выходил, вырастил, и сегодня для них, многих, я — «батюшка» отнюдь не по должности. Так что «не пойду, пожалуй, братцы, я в цари». То есть, извиняюсь, в патриархи. Да меня и не зовет никто. И на том спасибо.

***

Однако и в архиереи, епископы церкви, нашему брату-женатику нечего метиться — не берут: с некоторых давних пор завелась традиция архиереями быть только монахам. Как уж это случилось, может, потом разберем, а вот к чему это привело сегодняшнюю Церковь в том числе, и в ее сегодняшнем плачевном состоянии, попытаемся понять теперь же.

Я уже писал выше, как оборвалась связь епископа со своей церковью, с «мирянами»: объединившись в «иерархию», они стали сами друг друга выбирать не из числа членов церковной общины, нуждавшейся в епископе, а из своего круга личных друзей и подчиненных. Таким образом, епископы, а затем священники стали назначенцами, и из «пастырей» превратились в «наемников», чуждых жизни и интересов «пасомых», то есть просто людей, которые были для них чужими. А «своими» были назначившие их «старшие начальники», угождая которым «не могущие служить двум господам» забывали про интересы людей, для служения которым, казалось, они были назначены. И скоро, скоро сложилась формула, что «церковь (они имели в виду только себя, как служителей) должна служить и угождать Богу, а не человекам». Епископу люди стали не нужны, он теперь без них обошелся, и зажил отдельной от «просто» христиан жизнью собравшейся вместе в «единую соборную церковь» административной верхушки. А «на приход» епископ вместо себя, занятого великими свершениями (например, борьбой с «еретиками» за «чистоту веры», которая и до сих пор выливается в скандальную дележку спорного имущества; или выдумывание на соборах все новых правил для мирян и юридических норм в разрешении «церковных» споров), стал присылать попа «с бабами возиться». Что, конечно, для епископа, важной шишки, не пристало, да и зазорно стало с тех пор, как епископство перешло исключительно к монахам.

Система без обратной связи идет «вразнос», я это говорил. Как только среди епископов появлялся, проникнув, любой тайный враг, циник-«еретик», он, пользуясь отрывом епископата от «народа Божия», начинал активно втаскивать в «церковь» своих сообщников, и борьба с ними превращалась во всемирные трагедии и принимала вид эпохальных катаклизмов, скандально и зачастую трагически продолжавшихся целые века. Велись войны, христиане по всему миру убивали друг друга «за чистоту веры», и на бойню их толкал зачастую именно епископат, расколовшийся и разругавшийся между собой по вопросам, которые и тогда и нынче не имеют никакого значения для просто верующих, как умеют, во Христа людей. Но как только среди епископов явились монахи, вкусившие земной славы архиерейских почестей, они тут же начали тянуть своих, под разными предлогами оспаривая ранее введенные правила (например: «монаху не бывать епископом, потому что ему приличествует покаяние) и вводили свои, закрепляющие права ихнего сословия («епископ должен быть непременно монахом»).

«Разнос» системы рано или поздно приводил к неизбежному разрушению, вылившемуся в многочисленные расколы, «ереси», «разделение церквей», протестные движения и прочее, что известно всем, независимо от религиозных взглядов. Причем буквально каждый из «обломков» спешил заявить о своей «единости, неделимости», и главное, «единственной истинности», то есть праве на «приватизацию» церковной Истины — Самого Христа — и единоличное «владение», ни много ни мало, Святым Духом и благодатью Божьей. И тут же от имени Самого Бога проклинал своих врагов и всех остальных, «кто не с нами». Отсюда яростные споры «о благодатности Таинств», и прочая, с позволения сказать, «мистическая» чепуха. Не избежало этой печальной участи и «Православие», с моей вполне дилетантской точки зрения в земном смысле ничем не лучшее всего остального.

Есть очень уважаемый за здравомыслие профессор, который преподает в Московской Духовной Академии церковную историю. Так вот, сам я к сожалению, не слышал, но говорят, что свой предмет он начинает, буквально говоря студентам следующее: «Вся История Церкви представляет из себя сплошную цепь скандалов и безобразий». А это — уже квалифицированное мнение специалиста, который участвует в подготовке кадров профессиональных «пастырей».

Но, пожалуй, главным «скандалом и безобразием» церковной жизни наших дней стало, все-таки, оглашение болезненной проблемы, возникшей как следствие вырождения истинного монашества с одной стороны, а с другой — сохранение самого института неженатого священства и епископата, как некой незыблемой догматической проформы. «Пришла беда, откуда не ждали» — ждали, должны были ждать. Я имею в виду разразившиеся недавно «педерастические» скандалы в католической церкви. Наши собственные доморощенные мерзости страшнее потому, что тщательно блюдут публичную тайну. Но шила в мешке не утаить и придется нам с вами — да-да — для начала обсудить неприятную тему гомосексуализма, как явления, на сегодня, как это не прискорбно, отнюдь не частного. Но, хотя и позорного, постыдного, тем не менее, общественно значимого.

Обойти молчанием эту проблему невозможно, потому что в высших церковных кругах, среди монашествующего священства и епископата это явление приобрело характер повального бедствия и заразы, превратившейся в эпидемию — таковы его реальные масштабы. По все той же излюбленной схеме «разноса» педерасты-епископы втаскивают на верхушку церкви себе подобных «любовничков» и «дружков», а механизм иммунитета был намеренно разрушен церковной администрацией еще вон в какие первые века христовой эры, так что сегодня крыть их нечем, кроме русского мата, да и то заочно — близко к ним наемная охрана никого не допускает. В общем, катастрофа. Итак, за мной, друг читатель.

«Голубые»

Существуют «запретные» темы, обсуждение которых страдает нарочитой, болезненной односторонностью. Например, сказать что-нибудь плохое о евреях, как о нации — верх непристойности, в то время, как русских ругать считается хорошим тоном, особенно, когда они «сами себя и друг друга…» предают. Или, вообще, национальные вопросы — того и гляди, как бы не поскользнуться, не задеть бы кого — мигом запишут в «экстремисты-террористы», а не то и фашистом обзовут. И все это, заметьте, без всякой боязни обиды с твоей стороны, или за тебя — со стороны общества, которое сразу поспешает от тебя откреститься и принести тысячу извинений мировой демократии.

Гомосексуализм вообще тема малоприятная, обсуждать ее открыто, равно как, например, проституцию, или, скажем, преступления на сексуальной почве прежде считалось неприличным. Однако с некоторых пор появилась куда более веская причина числить г. одной из «запретных» тем. С тех ровно пор, как гомосексуалисты весьма преуспели в отстаивании своих «прав» и протаскивании поощряющих их законов, так что любое неблагожелательное обсуждение «их» темы стало юридически небезопасным.

Тем не менее. Относится ли проблема «признания» г. обществом к области «прав человека»? В последнее время через прессу развиваются два отдельных, казалось бы, скандала, идущих, однако, как говорят моряки, «встречным курсом». Оба они — на интересующую тему.

«Прогрессивная общественность» во главе с правозащитниками всех мастей кинулась вопить о дискриминации в нашей стране «сексуальных меньшинств». И весьма слаженно шельмовать («либеральная» пресса поспешила не отстать) тех, в частности, депутатов, кто осмелился, наконец, предложить поставить проблему гомосексуализма в нашей стране на всегдашнее ее законное место: в пределы ряда уголовно наказуемых деяний. Ибо, по мнению многих, сутью гомосексуализма является грех, разврат, позор и преступление. Вообще, определить гомосексуализм, как общественно значимое явление, с точки зрения обыкновенного здравомыслия возможно только в пределах между преступлением и болезнью. Т.е. альтернатива между «сажать» или «лечить». Но, во всяком случае, как опасную заразу, немедленно искоренить и изолировать от здоровой части общества.

Был в свое время такой анекдот: коммунизм кто выдумал — политики или ученые? — конечно, политики, так как ученые сперва попробовали бы на собаках… А вот «права» педерастов «придумали», к сожалению, ученые, от большого, видать, того ума, от которого всем — одно горе. И первым из этих горе-умников оказался небезызвестный Зигмунд Фрейд. Именно ему мы обязаны утверждением «нетрадиционной сексуальной ориентации», как психической «нормы». Ну что ж, бывает, что и великие ученые ошибаются. Как сказал известный персонаж, «все теории стоят одна другой». Вон в школах до сих пор детям голову морочат, что Дарвин произошел от обезьяны, хотя сам он, может, так и не думал. Однако психиатрическая норма еще не оправдание преступлению, но даже как раз наоборот. Экспертизу для того и проводят, чтобы решить: лечить или сажать? И если преступник «нормален», значит, знал, что делает, и должен держать ответ.

Чем же преступен, или болезнен г.? Прежде всего, своей агрессивностью. Казалось бы, живите, как вам хочется. Так нет, сперва «дайте нам права быть признанными, как общественная норма», а затем, уже с правами, обращение всех вокруг «в свою веру», в том числе обманом и насилием. И жертвами, в первую очередь, становятся — дети. Преступность г. в том, что он ПЕДОФИЛИЧЕН по самой своей природе, что ни для кого, кроме Фрейда никогда не составляло ни тайны, ни загадки. Человек — существо общественное и общественно обучаемое, в том числе и в области подсознательного. Та самая «ориентированность», в том числе и сексуальная, у ребенка вырабатывается под влиянием и примером окружающих. Иначе говоря, гомосеками не рождаются, как утверждал дедушка Фрейд, а всегда становятся, и к сожалению, почти всегда недобровольно. Для того, чтобы стать педерастом, человек должен быть развращен другим, взрослым педерастом именно в детстве, когда личность податлива к изменениям -и таким образом меняется, или вернее, искажается «ориентация». И пусть-ка теперь педерасты, вместо того, чтобы поднимать ритуальный вой, заглянут к себе в души и вспомнят, как когда-то в их детстве и их развратил взрослый дядя, и какой трагедией это было тогда для них, и их семей. Прочих же отсылаю к исповеди педераста в американском рассказе «Мамин дом с лепным фасадом». Там он рассказывает, как его, девятилетнего, похитил из дома и изнасиловал мерзкий бродяга-педераст, как целые годы таскал его с собой, теша свою гнусную похоть, и наконец был убит повзрослевшим «питомцем», подгадавшим толкнуть его под поезд — так он его ненавидел и боялся. При этом, вернувшись к матери в «дом с лепным фасадом», сам он так и остался педерастом, так как его «ориентация» была сломлена в детстве — но положение свое воспринимал трагично, так как явно был жертвой, и совесть в нем осталась.

Поэтому другой, встречный скандал, сотрясающий Запад массовыми разоблачениями педерастии и педофилии в среде священников католических и протестантских церквей, является «зеркалом» нравственного состояния общества в целом, которого « молчанием Бог предается», и «все убийства и злодеяния на Земле совершаются при молчаливом попустительстве того большинства», которое само считает себя к греху непричастным. К «отражению от стенки» привело братание с педерастами, лесбиянками и прочими на почве защиты их «законного права» «жить, как они хотят». Т.е. развратничать не таясь, похваляться собственным бесстыдством перед всеми, и развращать наших детей, одергивая нас, и приводя в молчание козырянием своими «правами человека». Не свиньи, и не обезьяны из зоопарка, естественное бесстыдство которой вызывает у нас некоторое чувство неудобства за «предка по разуму», смешанное с жалостью — нет, Человека, который «звучит гордо» (тоже мне, нашли, чем гордиться). Откровенное потакание развратникам до того «окрылило» их, что они перестали стыдиться и таиться, и вдруг открыто объявились их сторонники и последователи во всех областях общественной жизни. В т.ч. и в Церкви, среди священства (что курьезно), куда они, возможно, попали именно в результате «защиты» ихних «прав», и беспрецедентного, невиданного многолетнего давления общества на Церковь с целью заставить Ее эти права признать. Ну что ж, вот и получайте по праву священников-педерастов, вы же этого хотели? К ним будут теперь ходить на исповедь ваши детки, и станут у них поучаться нравственности и целомудрию — с «нетрадиционной ориентацией». Тут уж и поборники прав, когда их собственных деток коснулось, завопили «караул», и накинулись, как водится, со своей больной головы валить на Церковь. Вот уж правда, «битый небитого везет», и «виноват ты тем, что хочется…».

Боже, какой визг поднялся, аж уши заложило: «они в своей церкви развращают наших детей». А не в церкви — не развращают? А в церкви-то люди откуда взялись — с Неба, что-ли? Каково общество — такова и церковь, так как церковь — это мы. Уленшпигель, «я твое зеркало» — помните?

Думаю, что признание законности «однополых браков» изначально задумывалось развратниками всех мастей как изощренное издевательство над святостью семьи, этой «колыбели человечества». А обманом и насилием над Церковью добытое «право» на кощунственное «венчание» таких «браков» стало для них подлинным триумфом. Но совсем уже диким безумием видится согласие закона на воспитание в таких «семьях» приемных детей. Те, кто такое делает, должны понимать, что отдавая детей на съедение -буквально — они, уподобляясь древним варварам, приносят человеческие жертвы на алтарь молоха, идола разврата. И, как в страшных сказках, подсаживают ребенка на лопате прямо в пасть к людоеду. Неужели эти труположники не догадываются, что сделают два педераста с ребенком, отданным в их полную бесконтрольную «родительскую» власть. Надо же, какая наивность, прямо «святая простота». Как говорят: с таким счастьем, и на свободе? По сравнению с подобным «гуманизмом», «Лолита» -просто рождественский утренник, а Гумбольт — почти что пионер. В общем, Набоков -отдыхает.

Вот оно, «горе от ума» — куда может завести ум без разума и совести. «Будем последовательны: всем — равные права!». Ну, так будьте последовательны, выпустите из лепрозориев прокаженных, пусть живут среди нас, как равные, они же люди, имеют право иметь равные со всеми права. Или — уголовников из тюрем. «Свободу Юрию Деточкину!». Все это уже было не раз — слыхали-видали. В революцию нашу в трамваях ездили голые с плакатами «долой стыд». Но хоть «стыд — не дым», а «глаза — ест»! Это без всяких занудных доказательств ясно тому большинству, которое представляет человеческую норму, и из которого и сложилось именно человеческое — а не обезьянье и не скотское -общество. Сообщество человеков, поставивших себе задачей перед звериным оскалом дикости, объединившись, отстоять свое право быть и оставаться людьми. Что поодиночке, конечно, невозможно. И норма эта имеется внутри каждого человека, которого можно с детства развратить, «переориентировать», но окончательно превратить в обезьяну можно только с помощью лоботомии. Любой педераст, педофил, извращенец в глубине души знает, что грешит и творит мерзость — и потому, будучи зол на весь мир, сам так агрессивен, и всегда желает при малейшем попустительстве со стороны общества втянуть весь мир в свою гнусность. Чтобы, давая отчет Богу — как злые дети родителям -мочь сказать: «Это не я, я не один, мы все здесь такие, такими Ты сотворил нас, Ты один и виноват». Это тоже было. Первые люди в Раю уже сказали это Богу. «Жена, которую Ты мне дал, дала мне (плод), и я ел», — сказал Адам, а Ева сказала: «Твой Змей искусил меня».

Что касается педерастов и лесбиянок, то нужно думать и решать, преступники они или больные, и что с ними такими делать. Но только предварительно изолировав их от общества. Иначе они потом нас изолируют. Уже через свое «педерастическое лобби» они добились законов, по которым даже свободно высказать негативное отношение к этой мерзости, как к явлению — и то нельзя — вроде как это оскорбляет ихние чуть ли не «святые» чувства. За это уже теперь кое-где можно и в тюрьму угодить. А скоро «нормальных» станут отлавливать. И повторится история Содома и Гоморры, о которых Господь, решив истребить эту нечисть, сказал Аврааму: «если найду трех праведных -пощажу». То есть все оказались поражены этой порчей, кроме одного Лота, приютившего посланных от Бога Ангелов, увидев которых, толпа требовала выдать их на поругание, и не хотела отступиться даже честью дочерей, которую Лот готов был пожертвовать, чтобы защитить своих Небесных Гостей. Так же, как и всегда, Тараканище, глумясь, говорит нам: «Принесите-ка мне, люди, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю». Или сами с этим справимся все мы, всем миром, несмотря на визг интеллигентов и ритуальные заклинания «правоборов», или как бы не пришлось потом, подобно Лоту, поодиночке удирать в горы, и скрываться, скитаясь с детьми по пустыням.

В брежневские времена, помню, развернулась на весь мир громогласная компания «за права человека в Советском Союзе». Лучшие наши люди шли в тюрьмы, гнили на каторге, пропадали в сумасшедших домах. На западе — вопили, качали истерическую помпу… За что боролись? Как выяснилось позже, за право евреев выехать из страны. А сегодня ни мы со своими правами, ни наши евреи никому и нигде не нужны. И несмотря на наши права на Запад нас никто не пускает даже в отпуск, и не ждет там, и объятий не распахивает. Теперь они там делают все возможное, и даже невозможное с точки зрения их собственных законов, чтоб всячески воспрепятствовать исполнению наших законных прав на свободу перемещения и проживания, за которые они с такой пеной боролись еще так недавно.

Подводя итог сказанному, нужно иметь волю признать, что те, кто желает преступать пределы естественной человеческой природы, вытекающие из велений души и совести, запечатленные в историческом опыте человечества, обрекают нас на выбор: или придется потеснить и ограничить их «права», или, скорее рано, чем поздно, нам придется столкнуться с собственным бесправием и бессилием перед лицом торжества гнусности и похабства. Пока мы еще в силах защитить себя и своих детей — была бы только воля и разум. Господи, ничего нам не нужно, дай только премудрость, чтобы в один ужасный день всем нам не сгинуть вслед за Содомом без следа и памяти в огненной пучине гнева Божия. Если Бог захочет наказать, то прежде всего отнимает разум. Будем же разумны, пока не поздно, а зараженных похотливым безумием, как и прокаженных — за стенку. Пусть они там осуществляют свои права и проводят социальные эксперименты друг на друге.

В советские времена «статья» УК о гомосексуализме принадлежала к числу «неработающих» — по ней практически не «сажали». Но наличие ее в УК определяло правильное положение г., как социального недуга, поставленного обществом «вне закона». Там ему и теперь место. И педераст знал: попробуй открыто проявить свои пристрастия, или совращать подростков — мигом окажешься в тюрьме, где уголовники, по «понятиям» которых педерастия — тоже гадость, тут же «опустят» в «петухи», а жить заставят — «у параши», чтоб знал свое позорное место. Так что лучше сидеть тихо и не высовываться. Вот это и есть данное им право жить так, как они хотят: прячась, и не смея похваляться своим бесстыдством. «…Юноша, … помни — Бог приведет тебя на Суд!».

«церковь» «голубых»

Доверяли. Доверяли слепо, и слепо доверились. Кто обрел веру в сознательном возрасте, знают, как им эту веру даровал Господь, когда Сам избрал их. «Не вы Меня избрали, но Я вас избрал». Однажды, проходя мимо моей беспутной жизни, Он сказал мне: «Следуй за мною». И когда я побрел за Ним, «ужасаясь», Он Сам привел меня в Свою Церковь. Поэтому, придя в Нее вослед Христу, я безоговорочно принял все, что там было, как Его Волю, как Им Самим устроенное Царство Божие на земле. Как же я был наивен, и как глубоко заблуждался насчет божественного происхождения, и «святости» церковных порядков и отношений, ничего не зная из того, что знаю теперь — и как же я был счастлив тогда! Как сказано у Екклезиаста: « Во многом знании много печали, и познание умножает скорбь». Это про меня, как, впрочем, и про всех живущих.

Как-то глубокой осенью некий «странник», богомольный гражданин приличного вида, приставший ко мне в храме и попросившийся переночевать, наутро предложил мне съездить «к Сергию», в Загорск — было это как раз накануне дня памяти преподобного. С нами был его маленький сынок, и мы отправились. Дорогой он мне расписывал свои знакомства с монахами, священниками и семинаристами, и объяснял план устроиться на ночь в семинарской гостинице. Я ничего не понимал из того, о чем он толкует, но доверился ему, как человеку, имеющему незнакомый мне опыт общения в церковных кругах.

Вечер, почти до ночи, мы провели в Лавре на службе, и когда вышли из церкви, на дворе стояла темень. По окончании богослужения многие остались в храме, стали устраиваться на ночь кто как мог, сноровисто и привычно занимая более удобные места у стен, поближе к теплу, в укромных углах, тупичках, где не дует. Кучками собравшись там и сям у икон, вслух читали молитвы при колеблющемся красноватом свете догоравших немногих свечей, или тихонько растяжно пели невпопад, кланяясь вразнобоицу, или стоя на коленях, кто как. Все было мне в диковину, казалось чудным, непонятным — я впервые оказался на «вселенском» празднике, куда отовсюду стекаются простые верующие люди, паломники, привычные к житейской неустроенности, к тому, что в церкви кроме их самих никто о них заботиться не станет.

Но сам я был не в таком положении: обо мне обещали позаботиться. Мой проводник привел меня на лавку в аллее, напротив входа на семинарскую территорию, и велев обождать, пока он договорится и придет за мной, оставил меня одного. Как сейчас, вижу его неторопливо удаляющуюся спину, слегка вихляющую походку хромоножки, мерно переставляемую палочку в одной руке, а в другой — руку мальчика, и как они исчезают за створкою решетчатых ворот. А я остаюсь: на пропитанной дождевой влагой, кем-то забытой, неубранной на зиму одинокой садовой скамейке, в забросанной мокрой опалой листвой аллее, под бесприютным чернильным осенним небом — ждать.