В июне 1958 года я приехала в Тулу к сестрам. Как-то вечером мы, три сестры — Оля, Анюта и я, — сидели, и я рассказывала, что помнила о наших предках. Сестры слушали с большим интересом.

Обе они стали меня усиленно просить записать это для них. Я согласилась и, как вырвется свободный час, сажусь писать. Воспоминания писались без всякого плана, прямо начисто и при этом урывками.

Озаглавила я записки «О наших предках», но заглавие это не соответствует содержанию, так как записки сильно разрослись и охватили воспоминания не только о давних временах и старинных людях, но и о жизни моей родной семьи. Получилась своего рода сага о Шанявских. Только о сестре Елизавете (Веточке, как ее звали в семье) почти совсем не говорю, потому что описываю те времена, когда она была еще совсем маленькой.

Я не могу ручаться за точность в передаче всех фактов. Записывала так, как запомнились рассказы старших и как сама воспринимала текущую жизнь. Во всяком случае, умышленно, сознательно я нигде не отступала от истины.

Наш род. Семейное предание

Род наш Шанявские-Ляхович-Юнóша — очень древний, принадлежал к аристократии. Еще до татарского нашествия предки наши служили при дворе польских королей.

В родительском доме хранилось родословное древо на польском языке, выполненное на куске кожи. Мой папа, Альберт Урбанович Шанявский, говорил, что предки были стольниками, конюшими польского королевского двора, то есть имели высшие придворные звания.

Во время нашествия татар один из Шанявских был поставлен королем во главе войск, сражавшихся с татарами. Под его предводительством была одержана победа.

Когда он вернулся из похода, король, желая вознаградить героя, предложил ему избрать для себя и своих потомков изображение на гербе.

И Шанявский пожелал изобразить на гербе то, что он увидел по дороге, возвращаясь домой после победы, и что особенно запечатлелось в его памяти во время этого похода. Пожелал он на гербе иметь следующее изображение: на свежей зеленой траве белый окровавленный барашек. И название для своего герба взял «Юно́ша».

А ведь Иисус Христос есть белый (чистый от грехов) Агнец Божий, проливший кровь свою для искупления грехов человечества. Так что родоначальник герба Шанявских избрал изображение на гербе страдающего, окровавленного Агнца Божия.

Не себе искал славы наш предок, не стал увековечивать на гербе свою победу над татарами, а искал славы Христу. Честь ему и слава за такое решение — жить во славу Христа!

С того времени род стал называться Шанявские-Ляхович- Юнóша.

Право иметь герб «Юнóша» было даровано не всем Шанявским, а только потомкам Шанявского-победителя в войне с татарами.

Род наш произошел из Галицкой Руси, то есть из земли древнерусской, и потому папа наш и его старший брат Людвиг, заменивший ему рано умершего отца, считали себя не поляками, а русскими. Особенно им был противен шляхетский гонор.

Один из предков Шанявских был наместником в пяти польских губерниях, принадлежавших России. После окончания войны с Наполеоном губернии эти были объявлены независимыми от России и присоединены к Царству Польскому. Но жители этих губерний захотели вернуться под власть России и подали русскому царю прошение, под которым подписался наместник края Шанявский.

Не запомнила, чем закончилась эта просьба. Но составление такого прошения по инициативе наместника края свидетельствует, что этот наместник тяготел не к Польше, а к России, считая ее своей Родиной.

Гордость рода Шанявских-Юно́ша

Я знала от папы, что один наш дальний родственник, принадлежавший к Шанявским, носившим герб «Юнóша», учредил в Москве первый народный университет, единственный в царской России. После его смерти этот университет стал носить имя своего создателя.

Вспоминается следующее: мой брат Гриша, первоклассник Орловского кадетского корпуса, приехав на каникулы, рассказал, что воспитатель задал ему вопрос, принадлежит ли Гриша к роду Шанявских-Юнóша? Гриша по незнанию ответил отрицательно. Папа объяснил ему, что наш род носит герб Шанявских-Юнóша.

В Орловском кадетском корпусе, в зале, висела мраморная доска, на которой золотыми буквами высечены были имена наиболее отличившихся воспитанников этого заведения. Среди них было имя Шанявского-Юно́ша. Вернее всего, это относилось к бывшему воспитаннику корпуса, будущему основателю университета.

Интересно отметить, что ни Гриша, ни мы, его сестры, в детстве даже не слыхали от папы ничего о нашем дворянском гербе. Это очень характерно для папы.

Папа придавал большое значение дворянскому сословию, считая его наиболее благородным из всех сословий, потому что веками воспитывались в этом сословии чувства благородные. Считалось, например, бесчестным лгать, приспосабливаться, изворачиваться в ущерб правде.

Но, уважая дворянское сословие, папа никогда не кичился своим дворянством ни перед кем, потому что уважал и другие сословия, находя в каждом свои достоинства.

Поэтому-то нам в детстве не говорили о нашем дворянском гербе. И только благодаря истории с Гришей мы узнали, что гербы давались не всем дворянским родам, а наиболее почетным, за какие-либо заслуги перед Родиной. Мне кажется, что такая демократичность папы является общей родовой чертой Шанявских- Юнóша. Эта же черта была присуща и основателю народного университета.

Позже я прочитала, что это был Альфонс Леонович Шанявский. Родился он в 1837 году в Польше, в Седлецкой губернии, в родовом имении Шанявы.

К слову скажу: я читала в военных газетных сводках при перечислении населенных пунктов, освобожденных нашими войсками, название Шанявы. Возможно, это те самые Шанявы, где родился основатель университета.

Главное детище Шанявского — первый Московский городской народный университет был открыт уже после смерти своего основателя в 1908 году и просуществовал до 1920 года.

В 1912 году для университета выстроили специальное здание на Миусской площади.

В этот университет поступали слушатели вне зависимости от политических взглядов, национальности и религии. Между прочим, Костя Новиков (мой двоюродный брат), лишенный права поступления в государственный университет за свои политические убеждения, учился в университете Шанявского.

Плата за слушание лекций — сорок пять рублей — была доступна для самых широких слоев населения. Как мне помнится, на московских Высших женских историко-филологических курсах Полторацкой, где училась я, плата была сто пятьдесят рублей в год.

Папа рассказывал, что другой наш родственник Шанявский устроил, кажется, в городе Невель, в Белоруссии, гимназию на свои средства и вложил в банк капитал, на проценты от которого могли обучаться в этой гимназии и жить на полном содержании все мальчики, носившие фамилию Шанявских.

Перед поступлением Гриши в корпус поднимался вопрос, не отдать ли его в эту гимназию. Но из-за дальнего расстояния родители на это не решились.

Деятельность Альфонса Шанявского, видевшего в просвещении смысл своей жизни, перекликается с деятельностью моего отца, всю жизнь стремившегося постичь истинную правду, считавшего, что достижения одного человека в познании истины имеют значение не только для человека этого, но и для всех людей, являются вкладом в общую сокровищницу человечества.

Однажды Толстой восхитился мыслью писателя И. Ф. Наживина, который сказал: «Если человек замурует себя в подземелье и умрет там, полный действительно великой мыслью, то мысль эта пройдет через гранитную толщу и, в конце концов, охватит все человечество».

Дедушка Урбан и его семья

У папиного отца, Урбана Норберта Адамовича Шанявского- Ляхович-Юно́ша, было два брата: старший — Фабиан и младший — Гжегож. После раздела наследства каждый из трех братьев получил большие имения.

Старшему брату Фабиану досталось лучшее имение под названием Дворец, так названное, потому что в усадьбе находился большой красивый дом — дворец. Не знаю, что получил Гжегож.

Урбану же достались три имения: Сарнополь, Адамполь и маленькое, без усадьбы, именье Спицы. Находились имения эти в Полоцком уезде Витебской губернии.

Фабиан был корыстолюбив, и главным образом поэтому между тремя братьями была бесконечная тяжба из-за наследства.

Дедушка Урбан был характера тихого, скромного, некорыстолюбивого. Хозяйством заниматься не любил и не занимался. Землю раздавал мелким арендаторам на невыгодных для себя условиях.

В имении было громадное прекрасное озеро, полное рыбы. Арендовало его одно бедное еврейское семейство. Дедушка из состраданья к этой бедной многодетной семье совсем не брал с них арендной платы. Только обязаны были арендаторы зимой привозить в имение несколько возов мороженой рыбы. Рыба эта сваливалась в очень больших сенях дома.

У моего папы, Альберта Урбановича Шанявского, с этим озером были связаны светлые детские воспоминания. Вспоминал он, как присутствовал ребенком на зимней рыбной ловле. Ловили из прорубей громадное количество рыбы.

Вспоминал он также такой случай, как его отец, Урбан Норберт Адамович, в зимний вечер сидел за книгой в своей комнате. Вдруг вбегает лакей и кричит: «Барин! Волк, волк в сенях!» Он спешно схватил ружье, выбежал в сени, затем на крыльцо и увидел, как волк, застрявший между жердей изгороди, рвался и, наконец, вырвался и стремительно убежал в темноту. Волк приходил за рыбой.

Крестьяне и арендаторы хорошо относились к дедушке Урбану и его семье. Мой папа вспоминал, как он после длительного отсутствия проходил по бывшей своей усадьбе. Был он совсем взрослым. Вдруг слышит радостный возглас: «Паничок! Паничок!» Оглядывается и видит, как бежит к нему крестьянин, радостно здоровается, разговорился и добрым словом вспоминает дедушку Урбана и всю его семью.

Женился дедушка Урбан молодым на молоденькой девушке из соседнего имения — Аделаиде Ивановне Козлинской, которой в то время не было и шестнадцати.

Бабушка Аделаида жила в полном согласии с мужем и считала, что ее замужество было предопределено свыше.

Она рассказывала, как в один из первых годов своего замужества, перебирала в сундуке одежду и увидела старинное национальное мужское платье алого цвета. Ахнула и спросила у дедушки, чье это платье. Тот ответил, что платье его, носил он его еще в свои холостые годы. Почему же это платье так заинтересовало бабушку?

Дело в том, что она во время своего коротенького девичества как раз загадала о своем будущем муже: под своей кроватью с вечера поставила между двумя мисками с водой маленький дощатый мостик и сказала: «Суженый-ряженый, приходи ко мне ужинать». Ночью ей приснилось, что по этому мостику пришел к ней молодой мужчина, одетый в алый, старинного покроя, национальный польский кафтан. Еще во сне обратила внимание, что одна пола этого кафтана разорвана. Теперь же вдруг она увидела в сундуке точно такой кафтан и на поле́ его дырку.

Дедушка Урбан был домоседом, жил тихой деревенской жизнью, любил почитать и помечтать. Любимым местом у него была дощатая площадочка между ветвей высокого дерева, росшего возле дома. На площадку поднимались по лестнице. Там, за столом, любил попить чайку, посидеть, подумать.

Урбан Норберт Адамович Шанявский-Ляхович-Юноша с женой Аделаидой Ивановной и сыном Альбертом

А бабушка Аделаида, наоборот, с увлечением отдалась домашнему хозяйству. Была большая мастерица печь куличи, мазурки (польское пирожное), медовые пряники и другие вкусные вещи.

Это увлечение бабушки домашним хозяйством стоило жизни ее первому ребенку. Он родился мертвым, недоношенным, так как бабушка на своем большом животе носила кубаны молока для снятия сливок.

Во время родов никогда никого не приглашала на помощь, кроме простой деревенской бабушки-повитушки. И ни разу за всю жизнь не была у докторов. Умерла же в глубокой старости — около девяноста лет.

Всего у бабушки родилось тринадцать детей, которых она воспитывала с помощью бонны и няньки. Одновременно вела и хозяйство.

Однако до взрослого возраста дожили только шестеро: Людвиг, Бронислав (Броня), Констанция (Кастуся), Елена, Альберт (мой отец) и Серафима (Серафинка). В семье говорили на польском языке, и дети отца звали «татусь».

Людвиг, Бронислав, Елена и Серафинка умерли от чахотки в молодые годы. И только двое дожили до глубокой старости — Констанция и Альберт (мой папа).

Три брата — Людвиг, Броня и Альберт, — летом жили в антресолях, где была одна очень большая комната без мебели, если не считать стола и широких, обитых кожей скамеек, идущих вдоль всех стен и к ним прикрепленных.

Братья очень любили, уважали и слушались старшего брата своего — Людвига, который впоследствии, несмотря на крайнюю юность, заменил им умершего от чахотки отца.

Раннее детство прошло под надзором бонны, Аннеты Бжозовской, и, конечно, матери. Была еще старая нянька.

Мой папа, Альберт Урбанович, вспоминал, как он сидит на ступеньках крыльца, ведущего в сад, а перед ним кружечка с молоком. Вдруг он как закричит: «Ро́бак, ро́бак!», что значит «червяк» по-польски. Кто-то из взрослых подошел и увидел, что небольшой уж заполз на ступеньки крыльца и пьет из кружечки молоко.

Помнил себя папа крошечным мальчиком, которого сажали за стол не на стул, для него слишком низкий, а в выдвижной ящик этого стола. Он сидит в нем и раскладывает на столе «мумаки», придуманное им самим название игрушек, сделанных из картофелин, с ножками из палочек.

Бабушка Аделаида старалась определить будущую профессию своих детей по их детским играм и наклонностям. Она предполагала, что папа будет священником, так как любил он играть в богослужение.

Но бабушка никак не могла догадаться, что означает, вернее, чему служат прообразом «мумаки». И только много лет спустя поняла, что «мумаки» предсказывают ульи, пасеку, которой увлекался папа, став взрослым.

Неумение и нежелание дедушки Урбана хозяйничать отрицательно сказывалось на материальном положении семьи. Дом большой, усадьба хорошая, крепостные слуги и крестьяне, полная чаша всяких продуктов, так как бабушка Аделаида была хорошей хозяйкой, но в деньгах нуждались всегда.

Жила семья скромно и уединенно. Но бывали и гости. Бабушке Аделаиде Ивановне очень не нравилось, когда приезжал старший брат мужа — Фабиан Адамович.

Он был гуляка, любил выпить, поразвратничать и, приезжая, старался нарушить добрые семейные отношения бабушки и дедушки, упрекал брата, что он слишком мягок с женой. Впоследствии Фабиан заразился скверной болезнью.

Бабушка Аделаида Ивановна была тем не менее очень расположена к жене Фабиана, Марии Юлиановне Крачковской (родной сестре Софьи Юлиановны Крачковской, близкой знакомой наших родителей, у которой впоследствии жили в Мценске моя сестра Оля и я, когда готовились к поступлению в гимназию).

Повторяю, дедушка Урбан очень отличался от своего брата Фабиана. Был мягок и бескорыстен. Он пошел по своим наклонностям более в тех Шанявских, которые духовную, умственную жизнь ставили несравненно выше материальных благ.

Эта серьезность мысли и жажда знаний были отличительной чертой и сыновей дедушки — Урбана и особенно Людвига.

Людвиг

Людвиг был необыкновенно одаренным юношей. Окончил он Полоцкий кадетский корпус блестяще и при этом настолько отличился своими письменными работами философского направления, что предполагалось, что из него выйдет крупный ученый или государственный муж. Имя его выгравировали золотыми буквами на белой мраморной доске, которая висела в зале корпуса.

Но он умер от чахотки в двадцать один год, будучи студентом Новоалександрийского института сельского хозяйства и лесоводства (г. Пулавы). Этот юноша отличался не только умом, но имел замечательно любящее сердце.

Когда умер отец, он, приезжая на каникулы домой, все свои чувства, все свои силы отдавал на воспитание младших сестер и особенно братьев — Бронислава и Альберта. Именно он учил их отличать добро от зла, прививал устремленность к познанию Божьей Правды. Внушал, что человека надо ценить не за его богатство, общественное положение и другие внешние преимущества, а за его духовные и душевные качества.

Людвиг считал, что в нем, его сестрах и братьях течет не столько польская кровь, сколько кровь коренных русских людей, когда-то населявших Галицкую Русь. По своим духовным влечениям и симпатиям семья была близка к русскому, а не польскому духу.

Людвиг, не скрывавший своей приверженности к русским, подвергался большому осуждению и даже презрению со стороны большинства новоалександрийских польских студентов. Среди поляков, после подавления русским правительством Польского восстания 1863—1864гг., было враждебное отношение ко всему русскому, особенно среди высшего сословия. В их глазах поведение Людвига, искренне считавшего себя русским, расценивалось как продажность совести и заискивание перед сильными мира сего.

Доходило до бойкотирования Людвига товарищами, до оскорблений. Папа вспоминал, как он, живя с Людвигом в городе Новая Александрия, приходил с братом в студенческую столовую и видел, как студенты все свободные стулья наклоняли спинками к столам, что обычно делалось для сохранения за собой занятого места, если человек отлучался ненадолго. На протяжении часа, предназначенного для обеда, не оказывалось ни одного свободного места. Людвиг с младшими братьями оставались голодными.

Людвиг все это стойко переносил, не вступая в пререкания, отдаваясь внутренней жизни, своему учению и воспитанию братьев, которых он взял себе на жительство.

Броня, кажется, окончил корпус, папа корпуса не окончил.

Людвиг, считаясь с особенностями характера Альберта, его крайней нервностью, замкнутостью, застенчивостью, болезненной чуткостью и прочими свойствами, предпочел забрать брата из младших классов корпуса и заниматься с ним лично.

Впоследствии папа поступил вольнослушателем, то есть нештатным студентом, в Петровскую сельскохозяйственную академию в Москве, так как аттестата об окончании гимназии или реального училища не имел.

После Польского восстания 1863—1864 гг. русское правительство стало строго расправляться с польским дворянством, затеявшим это восстание. Восстание сорвалось, так как мало поддержано было польским крестьянством. Русское правительство освободило польских крестьян от крепостной зависимости раньше даже, чем своих, русских.

Участвовавших в восстании дворян стали преследовать: ссылали в Сибирь, сажали в тюрьмы. Не уличенных в мятеже заставляли принимать православие. И только на этом условии им оставляли имущество.

Семья Шанявских была католического вероисповедания. Дедушка Урбан более или менее безразлично относился к требованию перейти в православие.

Бабушка Аделаида была ревностной католичкой и не смогла сразу согласиться на изменение вероисповедания своего и своей семьи. За это все их имущество было отобрано в казну. Семья осталась без всяких средств к существованию. А было к этому времени в семье уже пятеро детей, из них младшему, Альберту, всего год или около того (папа родился в 1863 году). Дедушка Урбан тогда был уже болен туберкулезом.

Впоследствии бабушка Аделаида рассказывала мне, как она с мужем и со всеми детьми, обездоленная, разоренная, приехала к властям, кажется, к губернатору или предводителю дворянства, как просила, уговаривала не насиловать ее совесть. Но власти были неумолимы, и пришлось согласиться на требование правительства, чтобы спасти детей от голодной смерти.

Приняли православие, но имена у всех остались католические, так как перекрещивания не было, ведь католичество также христианская религия. Вернули землю, вернули полуразрушенное хозяйство и имущество. Время настало трудное для семьи. Дедушке Урбану пришлось пойти служить в какое-то полоцкое учреждение на пустяковый оклад.

Позже, вспоминая рассказы бабушки, я подумала, как же прекрасно, что Бог оторвал от католической религии дедушку и бабушку вместе с их детьми. Насколько труднее было бы папе вникать в Слово Божие, искать истинную Правду, если бы вмешивалось в это католическое духовенство.

Потихоньку-полегоньку хозяйство налаживалось, но тут новая беда — пожар, уничтоживший весь скот, несколько сот голов. Благо помогли соседние помещики: кто подарил телят, кто поросят, кто лошадей и коров. Из небольшого стада расплодилось со временем опять порядочное.

Но тут семью постигло большое несчастье — умер дедушка Урбан. Еще молодая Аделаида осталась вдовой (так как первый раз выходила замуж совсем юной) с несколькими детьми, из которых старшему не было еще и шестнадцати лет.

На руках оказалось хозяйство не только домашнее, но и полевое, в котором она ничего не понимала.

Старший сын Людвиг не имел к хозяйству ни малейшего интереса, и его невозможно было заставить помогать. К тому времени он уже был болен чахоткой и вскоре умер.

Смерть Людвига, положившего столько любви и сил на воспитание младших братьев, была для них особенно тяжелой утратой.

Насколько это было тяжело, показывает тот факт, что папа до самой своей смерти не мог без боли видеть сосновые и еловые ветки в комнатах: они напоминали ему смерть брата, гроб которого был украшен хвойными ветками, и пол был устлан ими.

Еще раньше от чахотки умерла младшая сестра Серафинка.

Бронислав

Броня отличался от других братьев — был легкомысленнее, веселее, любил потанцевать на корпусных балах, прифрантиться. С ним был такой случай: как-то на корпусном балу он танцевал с девушкой, чувствуя себя взрослым кавалером.

Вдруг подошел воспитатель, легонько дернул его за белый воротничок неказенного образца и сказал: «Шанявский, переоденьтесь». Юноша, конечно, должен был тотчас же оставить свою девицу и идти со стыдом в дортуар, считая себя чуть ли не навек опозоренным.

Именно Броня охотнее всех выполнял поручения матери — сходить в амбар, принять зерно, выдать муку и проч.

Братья же несколько высокомерно осуждали Броню за его легкий, более поверхностный, характер, за его тяготение к житейским интересам. Роптали и на мать за то, что она бранила их за отсутствие интереса к хозяйству.

И только много лет спустя, незадолго до своей смерти, папа говорил мне, что, вглядываясь в глубь прежних лет, он теперь только осознал, что они с Людвигом были очень виноваты перед своей матерью, оставив ее одну, без помощи в трудном для нее ведении хозяйства.

Папа говорил, что, на теперешний его взгляд, поведение Брони было более правильным по отношению к матери.

Бабушка Аделаида тоже в старости с бо́льшей теплотой отзывалась о Броне, чем о Людвиге.

Людвиг был ей чужд по духу, по интересам, так как она всегда жила более непосредственной жизнью, отдаваясь текущим обязанностям, радостям и горестям.

Одно из рассказанных папой воспоминаний о Броне показывает, что он при живости своего характера обладал и чуткостью, и правдивостью, и стойкостью убеждений даже еще в детстве.

Вот что рассказывал папа: как-то бабушка Аделаида с двумя младшими сыновьями поехала в гости к родственникам, Ножиным. Тетка оказывала явное предпочтение Броне перед папой, так как Броня ей очень понравился, а папа, главным образом за свою крайнюю застенчивость на чужих людях, напротив, совсем не понравился.

И вот тетушка внесла полное блюдце варенья и подала его Броне, при этом сказала: «Кушай один, ты хороший мальчик». На это Броня твердо сказал: «Я один, без Альберта, есть не стану». Тетка с досадой ответила: «Ну, как хочешь, ешь с ним», и вышла из комнаты.

Ни Броня, ни папа не притронулись к лакомому варенью.

Броня умер несколько лет спустя после смерти Людвига также от чахотки и также в двадцать один год.

Констанция

Старшая сестра папы — Констанция — вышла замуж за Иваницкого Алексея Федоровича, в браке с которым родились трое сыновей: Константин, Георгий и Владимир.

Ее муж, Иваницкий Алексей Федорович, сыграл роковую роль в судьбе моего отца — Альберта Урбановича Шанявского. Но обо всем по порядку.

Бабушка Аделаида

Бабушка моя, Аделаида Ивановна Шанявская-Куле́ша, была дочерью богатых помещиков Козлинских. Это была польская дворянская семья. Были у нее отец, мать, несколько братьев и одна сестра. Пани Козлинская не любила своих дочерей и потому постаралась отделаться от них еще в раннем возрасте, отдав на воспитание к бездетным родственницам.

Так, маленькая Аделя, лет трех, кажется, была отдана на воспитание дальней родственнице — пани Кулеши́не. В доме пани Кулеши́ны и ее мужа, пана Куле́ши, бабушка провела всю свою жизнь до своего замужества.

Пан Куле́ша был знатного рода, принадлежал не к рядовому польскому шляхетству, а к так называемым ясновельможным панам. Фамилия Куле́ша была известна в истории, и даже мне как-то попалась при чтении исторического романа.

О пане Куле́ше я слышала вот что. Когда в 1812 году французы заполонили западные губернии России и Польшу, Игнаций Куле́ша был ребенком. Французские войска подходили уже близко к родовому имению пана Куле́ши. Помещичья семья переоделась в крестьянское платье, чтобы не выделяться из крестьян и дворовых и не попасться на глаза французам. Переодели также и маленького Игнаца.

Французы вошли в имение, их окружила любопытная дворня и крестьяне, протиснулся вперед и Игнаций. Французы пытались спросить что-то у крестьян, но те, конечно, ничего не понимали. А мальчик стал отвечать на французском языке, тем выдал себя, что он панич, а не простой крестьянский ребенок, хотя и одет был по-крестьянски. Все взрослые встревожились, когда вскрылась хитрость, но французы к этому отнеслись добродушно, посмеялись, приласкали мальчика.

В семье пана Куле́ши было много панского гонора и строгое деление на «черную» и «белую» кость. Высшее сословие — «белая кость», — люди, заслуживающие внимания и уважения. «Черная кость» — простонародье (будто и не люди).

Бабушка вспоминала, как однажды, будучи очень молоденькой девочкой, получила выговор строжайший и наказание только потому, что за обедом, услыхав что-то смешное, невольно засмеялась и переглянулась с лакеем, который обмахивал липовой веткой гостя, сидевшего за столом напротив нее (это частенько практиковалось — обмахивать липовыми ветками за едой, отгоняя мух).

Пани Кулеши́на тут же накричала на нее в присутствии гостей, как она, панночка, посмела переглядываться с лакеем!

Пани Кулеши́на была важная и по тому времени образованная дама. Играла на фортепьяно, любила музыку, занималась живописью, хорошо знала французский язык. Но при этом была страшно скупа и деспотична. Так, к примеру, в семье к столу всегда подавали мясо «с душком». Только ради гостей подавалось свежее мясо.

Богатое имение Улогово: прекрасный дом с просторным залом, хороший сад. А маленькой Адели давали даже не целое яблочко, а только половинку. Она не смела резвиться в комнатах, а большую часть времени должна была проводить за рукоделием и занятиями с пани Кулеши́ной, которая обучала ее грамоте на польском и французском языках.

Бабушка вспоминала, как сидела на столе (вероятно, чтобы не смогла быстро сойти и побегать, когда старшие выходили из комнаты) и выполняла урок, заданный ей пани Кулеши́ной: она отмеряла нитки и делала на них узелок, до которого маленькой девочке надо было довязать.

Так в труде, в одиночестве (в семье не было никого, кроме мужа и жены) проходило ее горькое унылое детство, а затем и юность. Изредка пани Кулеши́на возила ее в родительский дом, где она даже в свои короткие приезды успевала почувствовать холод. Любила она братьев, особенно Альберта, кажется, гвардейского офицера.

Вот одно из воспоминаний бабушки о посещении родительского дома. Дом был большой, стоял на высокой горе, так что въезжать и особенно съезжать с этой горы было очень трудно. Под колеса кареты подкладывались тормоза. Любимый брат обожал лошадей и часто сам ими правил. И вот раз он спускал шестерку горячих коней с этой горы. Кони были подобраны под масть — рыжи, лысы, белоноги.

Бабушка вместе со своей матерью стояла на крыльце дома и смотрела, как отъезжал брат. Вдруг лошади понесли. Девочка невольно вскрикнула и устремилась вперед к любимому брату. Но тут же была резко удержана матерью за «неприличное поведение»: «К чему крики молодой панночке? Надо уметь держать себя!»

Усадьба у Козлинских была красивая: большой сад, цветник. К дверям балкона вела аллея из высоченных георгинов. Бабушка говорила, что никогда и нигде не видела таких высоких, выше человеческого роста, георгинов. Вероятно, это впечатление сложилось в очень раннем возрасте.

В имении были различные мастерские: слесарная, столярная, каретная, сапожная и проч., в которых работали собственные крепостные. Была ткацкая мастерская, где пряли и ткали крепостные девушки. Нитки и полотна отличались превосходным качеством. Между прочим, ткали там салфеточные материи с красивыми узорами из льняных ниток.

Очень следила пани Козлинская, чтобы сдавали ей нитки самые тонкие. Если пасма ниток (в пасме много ниток, но точно не знаю сколько) не проходила через обручальное кольцо пани, то мастериц строго наказывали. Материи и нитки из этой мастерской отвозили в город на продажу, где за ними очень охотились, ценя их качество.

От своей матери в приданое Аделя получила сундук полотна, постельных принадлежностей и столового белья.

И даже в нашем ильковском доме были остатки былой роскоши — подаренные бабушкой моей маме большие, действительно очень красивые льняные скатерти из мастерской пани Козлинской.

Аделю, как всякую барышню, вывозили в свет. Вспоминала она поездки в знакомый помещичий дом на именины. Хозяина звали Августом, поэтому он весь август месяц ежегодно справлял свои именины.

Гостей съезжалось множество со всей округи. Приезжали целыми многочисленными семьями с большой челядью. Жили по несколько дней и недель. Иные уезжали и через несколько дней опять возвращались. Пиры сменялись пирами, танцы — танцами и прочими увеселениями. Были комнаты, сплошь заставленные столами с различными лакомствами: вареньями, пастилами, засахаренными ягодами и фруктами, свежими фруктами — главным образом из собственного хозяйства. Гости, преимущественно дамы и девицы, в любой момент могли пойти и полакомиться в неограниченном количестве. Тогда как мужчины имели другие притягательные комнаты, где было изобилие выпивки, закусок, табаку также в любой час суток.

Танцевали под струнный оркестр еврея Тарашкевича, который по мере надобности обслуживал все торжественные съезды местного дворянства.

Вспоминала бабушка прощальные (на Прощеный день) масленичные балы у соседей, где танцевали всю ночь и, чтобы не разъехались гости, боясь согрешить танцами, хозяева завесили окна и перевели назад часы: будто еще длится Масленица и не настал еще Великий пост.

В одной знакомой семье было три дочки, они так много танцевали, что крепостному сапожнику приходилось непрерывно работать над изготовлением туфелек для барышень.

Модная ткань тогда для платьев была тарлатан. Бабушка вспоминала свои легкие тарлатановые платья.

Кто-то из папиных родственников (не помню, с материнской или отцовской стороны) имел двадцать пять детей. Они все выросли, повыходили замуж, поженились и нарожали детей. Время от времени все это потомство по торжественным дням собиралось у родителей. Приезжали со всеми детьми, няньками, кормилицами, кучерами и лакеями. И всем находилось место в обширном барском доме и надворных постройках.

В один из таких семейных съездов случайно заехал по делу малознакомый человек. Поговорили в кабинете о деле, а затем хозяин пригласил гостя к обеду. Когда тот вошел в залу и увидел большое общество, то смутился и, отозвав хозяина в сторонку, стал выговаривать ему, зачем же тот не предупредил его, что в доме званый вечер. Если бы он знал, что в доме гости, он не решился бы без фрака, в сюртуке, показаться в зале.

На это хозяин рассмеялся: «Помилуйте, да это же только члены моей семьи — дети, их жены, мужья, мои внуки. Здесь нет никого из посторонних, поэтому не конфузьтесь за свой костюм».

Очень молоденькая, еще до шестнадцати лет, бабушка вышла замуж за Шанявского Урбана Норберта Адамовича, соседа по имению. При этом пани Кулеши́на строго следила, чтобы Аделя ни на одну минуту до самого венца не оставалась наедине в комнате со своим женихом.

Выходя замуж, бабушка хотела взять свои куклы, но пани Куле́шина отсоветовала.

Бабушка Аделаида Ивановна вышла второй раз замуж за пана Куле́шу, мужа умершей своей воспитательницы, в доме которого прошло все ее детство и все девичество. Это был уже старый и, кажется, добродушный человек.

Хотя он был богат, одевался небрежно, неопрятно. Папа мой стеснялся, когда пан Куле́ша, проходя мимо корпусного плаца, старался отыскать глазами пасынка. Папа прятался за спинами товарищей, чтобы он не окликнул его и товарищи не узнали, что этот человек — его отчим.

Детям было неприятно и больно звать постороннего человека «татусь», как они привыкли звать своего родного любимого отца. Это слово им казалось святым, и они отчима звали по-русски — «папой», хотя он был поляк.

Я как-то спросила у бабушки, что заставило ее выйти замуж за пана Куле́шу. Она чистосердечно призналась — расчет, желание, чтобы дети получили в наследство его большое имение.

Говоря о бабушке, я невольно зашла далеко вперед, тогда как надо было прежде рассказать о юном папе, его женитьбе и дальнейшей жизни.

Папа. Ссылка в Вельск

Папа много занимался, очень много читал и поступил, наконец, вольнослушателем в московскую Петровскую земледельческую и лесную академию. Там же одновременно учился и старший брат мамы, Андрей Алексеевич Новиков. Они сдружились.

На каникулы дядя Андрюша пригласил погостить к себе домой, в имение Ильково, папу. Папа летом поехал туда и в первый раз увидел сестру Андрея Алексеевича, молоденькую девушку Лизу — Елизавету Алексеевну Новикову, впоследствии его жену, мою маму.

Семья Новиковых была простой крепкой русской семьей и очень понравилась папе, выросшему хотя в полупольской-полубелорусской среде, но имевшему всегда большое тяготение именно к русскому духу.

Приезжал папа студентом не один раз. Посещали Ильково и другие товарищи братьев Новиковых — Андрея и, несколько лет спустя, младшего брата — Ивана.

У дяди Вани, так мы его звали, был товарищ — Федор Егорович Федоров. Он стал совсем своим человеком в семье Новиковых, а потом другом папы и мамы и моим крестным отцом.

Учась в академии, папа не входил ни в какие политические кружки, взгляды имел старинные, не тронутые социалистическими веяниями.

Но среди близких его товарищей были и революционно настроенные студенты, которые иногда в ожидании обыска приносили к папе как человеку, не находившемуся на подозрении у полиции, на сохранение запрещенные книги.

Был как-то массовый обыск студентов, пришли и к папе, может быть, узнав стороной, что папа прячет чужие книги. Книг этих не нашли, но захватили все папины бумаги, в том числе и записи лекций.

Папа несколько раз ходил в жандармское управление за этими своими записями, но их не возвращали. Не возвращали не потому, что сочли их компрометирующими папу в политических вопросах, а только так, по небрежности к человеческим надобностям.

Наконец папа стал требовать их настойчиво, говоря, что лекции нужны ему для предстоящих экзаменов. В ответ начальник жандармского управления что-то грубо ему ответил. Папа был человек очень горячий, не выдержанный в проявлении своих чувств, и, вспылив, ударил жандарма. Тотчас был арестован и затем выслан как политически ненадежный человек в город Вельск Вологодской губернии сроком на три года.

Это событие имело громадные последствия в папиной дальнейшей жизни не с политической стороны, а с материальной.

Папин зять (муж сестры Констанции) — Иваницкий Алексей Федорович, — став опекуном над всем папиным состоянием, за годы его несовершеннолетия, а затем и за годы ссылки, промотал все.

И папа, вместо богатого наследника, оказался нищим. Но я опять забежала вперед.

В Вельске папа жил на ежемесячную получку в размере, кажется, 30 рублей от опекуна Иваницкого Алексея Федоровича. По тогдашним временам, особенно в северной глуши, деньги эти были немалые. По словам папы, цены там были удивительные: за три копейки можно было купить целого зайца, говядина — чуть ли не две копейки за фунт, рыба — вовсе нипочем.

Но папа жил очень скромно, учился заочно, выписывая лекции из Московского университета чуть ли не со всех факультетов, кроме медицинского.

Деньги тратил также на покупку научных книг, классической русской и иностранной литературы. В нашей ильковской библиотеке были именно книги, которые купил папа главным образом за годы ссылки. Вот эти книги (что запомнила): Диккенс, Пушкин, Майков, Байрон, Еврипид, Гоголь, Некрасов, Гете, Гомер, Достоевский, Никитин, Шиллер, Мильтон, Л. Н. Толстой, А. К. Толстой, Фонвизин, Аристотель, Шекспир, Грибоедов, Данте, Мольер, Тургенев, Даль, Боккаччо, Гончаров, Аксаков, Кольцов, Сервантес, Щедрин, Крылов, Эсхил, Лермонтов, Жуковский, Софокл, Гримм, Сборник русских былин, Сборник русских народных сказок в 3-х томах, Ломоносов, Русская история Соловьева и Брем, а также множество книг научного содержания.

Когда папа приехал в Вельск, надо было найти себе комнату. В поисках жилья он познакомился с одним простым мещанином, который папе понравился так же, как и сам папа понравился этому человеку.

Папа вообще очень любил простых людей, не учившихся в казенных школах. Он говорил, что школы накладывают свой отпечаток, сглаживая индивидуальные особенности ума. Папа стал проситься к нему на квартиру, но тот отказал за неимением отдельной комнаты для постороннего человека. Тогда папа за свой счет сделал пристройку к его домику и поселился в ней, платя все же ежемесячно за квартиру, стол, услуги.

Городок был маленький, глухой. Развлечений для молодежи никаких. Папа решил к Масленице сделать каток. Сам и нанятые ребята устроили каток, полили горку. И вот на Масленицу хлынул народ на этот каток. Столько было веселья у детей, у молодежи, даже у пожилых людей! Папа смотрел на это и радовался, но по своей замкнутости, необщительности, застенчивости, короткого знакомства ни с кем не завел. А люди, глядя на него, считали, что он погнушается их хлебом-солью, и никто его к себе не пригласил на блины, хотя друг к другу ходили толпами и веселились от души.

Народ думал, что этот молодой барин, всегда так хорошо одетый, очень богат и образован, коли получает столько книг, за свой счет построил комнату, подарил ее хозяину и теперь устроил им каток. А этот «богач», поистратившись на устройство катка, остался без блинов на Масленицу.

Из Вельска он писал маме, ее родителям, братьям и сестрам в Ильково. От них тоже получал письма. Одно из писем моей бабушки, Анны Васильевны Новиковой, дошло и до меня. Это был большой исписанный лист, где она укоряла папу за то, что он не постарался переломить свое подавленное настроение, а, наоборот, отдавшись ему, не пошел на Пасху к заутрене и к хозяевам, звавшим его разговляться. В письме она сообщала, что Лиза (моя будущая мама) в настоящий момент занята изготовлением сдобных лепешек, которые хочет послать ему в посылке, и готовит она их с большой любовью и старанием.

Сохранилось еще одно письмо Анны Васильевны сыну Андрею, в котором в феврале 1888 года она сообщала, что получили письмо от Шанявского:

«…И этому письму мы тоже были рады, потому что последнее письмо от него мы получили еще под Рождество.

Тут были и целые листы, и листочки, клоки и клочки, всем вместе и каждому врозь, он опять ожил, ему разъяснили, что долго писем он от нас не получал не оттого, что мы его забыли, а оттого, что письмо пропало. Он описывает проведение Святок, и вообще свою жизнь до малейших подробностей».

Возвращение из ссылки. Разорение

Но вот закончились годы ссылки, и папа вернулся к своей матери, которая жила в то время в семье дочери Констанции.

Здесь выяснилось, что все имения папы за время его отсутствия проданы опекуном, Алексеем Федоровичем Иваницким — мужем сестры Констанции.

А состояние было очень большое, так как после смерти отца Урбана Шанявского и отчима Игнация Куле́ши, осталось более пяти тысяч десятин земли и несколько имений.

Наследников же всего трое: бабушка Аделаида, сестра папы Констанция (тетя Кастуся) и папа (все остальные братья и сестры к тому времени, кажется, уже умерли от чахотки).

По старым законам женщинам отдавалась очень маленькая часть из наследства, так, вдове покойного причиталась всего седьмая его часть.

Итак, папа, вместо богатого наследника, оказался нищим.

Папа обратился к юристу, который сказал, что опекун не имел права продавать чужое имущество, поэтому продажу объявят незаконной, вернут все папе, если он возбудит об этом дело в суде.

Папа решил дела не поднимать по двум причинам:

— во-первых, пожалел свою любимую сестру, обреченную на страшный позор, который падет не только на нее, но и на ее детей. Пожалел оставить ее и ее детей без кормильца, если бы Иваницкого, лишив собственности, засадили в тюрьму за кражу сиротского имущества;

— во-вторых, пожалел и ни в чем не повинных людей, купивших землю у Иваницкого, так как никто не возместил бы им средств, затраченных на покупку имений.

После того как папа решил махнуть рукой на погибшее имущество, Иваницкий выдал ему одну тысячу рублей — все, что счел нужным и возможным ему отдать.

Папа после встречи с Иваницким написал об этом в Ильково. Это письмо также дошло до меня. Кроме главной новости о потере состояния папа упоминает о своем впечатлении от визита младшей его сестры Лены (значит, она еще в то время была жива) к старшей сестре Кастусе. Лена, не снимая шляпы, сидела и вела разговоры в духе и тоне светских отношений, будто чужая дама пришла к чужой даме. В этом же письме он хвалит поведение детей тети Кастуси, особенно умилила маленькая Вера.

Папа приехал в Ильково и рассказал обо всем происшедшем. При свидании с мамой он сказал, что искать верности в исполнении ею данного ранее обещания стать его женой он теперь не вправе, потому что давала она слово богатому человеку, а теперь он не имеет ничего. Выслушав все это, мама ответила: «Я выбрала вас не за богатство и потому слову своему останусь верна».

Много раз от различных людей приходилось слышать осуждение папы за несдержанность, непрактичность и прочие недочеты его характера. Но немногие из осуждавших были бы способны пренебречь всем своим состоянием из-за любви и сострадания к людям, как это сделал он. Особенно, если принять во внимание то, что, оставшись без средств, папа рисковал лишиться своей горячо любимой невесты, моей мамы. Но и она не ставила материальное превыше духовного.

В семье Новиковых к тому времени тоже произошли перемены. Год как умерла бабушка, Анна Васильевна Новикова.

Старший брат, Андрей Алексеевич, стал агрономом и жил со своей семьей вне дома.

Второй брат мамы, Василий Алексеевич, сошел с ума и был в больнице умалишенных в Орле.

В семье оставались: отец — Алексей Петрович Новиков, его теща — Авдотья Алексеевна, сестра мамы — Ольга Алексеевна, молоденькая девушка, и десятилетний брат Ваня, или, как чаще его звали в семье, — Иванка (будущий писатель Иван Алексеевич Новиков).

Свадьба

Свадьба была назначена в очень неподходящее время, и люди предсказывали, что у молодых будет тяжелая жизнь. Состоялась она в один из понедельников, 13 мая (понедельник — несчастливый день, май — весь век маяться, 13 — тяжелое число).

Стали съезжаться гости. Домик, обычно чистенький, довели до предельной чистоты, убрали ветками, цветами и цветными фонариками. Так же украсили большие сени, предназначенные для танцев. Гирлянды из фонариков были развешаны и в палисаднике.

Рано утром в день свадьбы папа решил сходить в лес, чтобы внутренне собраться перед великим событием в своей жизни. Шел, думал, отдавался чувствам и — заблудился. Обеспокоенный, стал спешно искать дорогу. Ходил, ходил и никак не мог попасть в знакомые места. Он очень волновался, расстроился, так как уже подошел час, назначенный для отъезда в церковь под венец. Наконец-то нашел дорогу и побежал к дому.

А в доме — большое волнение. Невеста очень опечалена отсутствием жениха в такой исключительный час. А тут еще бабушка-старуха, Авдотья Алексеевна, вслух при всех высказывает свое осуждение жениха и дает неправильное освещение его поступкам, вроде того, что жених раздумал жениться и уехал. Наконец-то пришел папа, и все разъяснилось. Тем не менее общее светлое настроение было подпорчено.

Мама была в белом платье с приколотыми к груди и волосам прекрасными живыми цветами ландышей и яблони. И сама, по воспоминаниям папы, прекрасна в своей детской чистоте, скромности и нежном облике.

Альберт Урбанович Шанявский и
Елизавета Алексеевна Новикова

Кожа на мамином лице в ту пору была тонкая, нежная, так что просвечивались голубые жилки на висках. Приехав от венца, она принуждена была сразу же взяться за хозяйственные заботы: наложить в вазочки варенье, сделать другие мелкие приготовления к пиршеству, которые были недоделаны без нее — молодой хозяйки. Ведь мамы ее уже год, как не было в живых.

Свадьба была очень веселая, танцевали и веселились допоздна, а затем все улеглись на полу: жених с мужчинами в одной комнате, невеста с женщинами — в другой.

В нашем доме хранилась книжка, на которой были обведены карандашом пятна и подписано папиной рукой: «Лизины слезы, которые она пролила накануне своей свадьбы».

Молодая семья

Итак, началась жизнь новой семьи. Жизнь нерадостная, так как положение было не совсем нормальное: папа и его семья не имели собственного хозяйства или службы, а были на иждивении дедушки. Средства были самые ограниченные. Приходилось платить большие платежи по процентам в банк за заложенную и перезаложенную землю.

Папа свою единственную тысячу рублей вложил в устройство большой пасеки. И по своей горячей, увлекающейся натуре отдался делу всей душой. В управление хозяйством почти не вмешивался, предоставляя все дедушке.

У них совсем были разные подходы к людям и к ведению хозяйства. Папа не мог развернуться, подчиненную же роль тоже не мог выносить. Он был горяч, вспыльчив и добр.

Дедушка — суров, сдержан и очень экономен. Крестьяне отзывались о нем как о человеке «скребитном», то есть держащимся за копейку, зная, как она трудно достается и как необходима в жизни.

Одно из первых разногласий между дедушкой и папой последовало через несколько дней после свадьбы. Разногласие это, по моему мнению, характеризует одного и другого. Молодые спали в маленьком амбарчике, стоявшем против дома. За дощатой перегородкой папа услыхал очень нескромные речи в их адрес, сказанные одним из работников. Услыхал, страшно возмутился, страдая главным образом за слышавшую все молодую жену. Выругав работника, папа пошел к дедушке и потребовал, чтобы дедушка немедленно уволил работника. Дедушка отказался, говоря, что работник этот необходим в данное время в хозяйстве и «на чужой роток не накинешь платок». Папа был глубоко оскорблен за себя и за маму.

Он не обладал выдержкой и не терпел лукавства, с которым очень часто сталкивался при общении с рабочими и поденщиками, горячился, что шло во вред общему течению хозяйства. Дедушка был недоволен его вмешательством, и папа совсем старался отстраниться от сельского хозяйства, отдаваясь своей пасеке и саду, который сам насадил и привил. Увлекшись каким-нибудь делом, папа терял всякую меру.

Он очень ценил и уважал дедушку, считая его лучшим представителем старинного простого русского народа. Ценил его правдивость, честность, стойкость убеждений и даже самую его суровость, за которой чувствовал большую любящую душу.

Дедушка тоже любил, ценил и уважал папу и сам советовал маме не отклонять предложения папы на брак. Но отношения между этими разными людьми были неровные, тяжелые и для той, и для другой стороны.

Надо правду сказать, что в этом больше виноват был папа, обладавший большой неуживчивостью с людьми. От всего этого очень страдала и тетя Оля Новикова (сестра мамы), резко осуждавшая во всем папу и впоследствии совсем отвернувшаяся от него.

Больше же всех, я думаю, страдала бедная мама, так как находилась между двух огней, любя горячо отца и мужа. Мама была мягкого, кроткого характера, и ей должны были быть очень тяжелы резкости в отношениях ее родной, любимой и дружной семьи и влившегося в эту семью ею любимого и уважаемого мужа.

Детей у папы с мамой не было три года. Это наводило старую мамину бабушку Авдотью Алексеевну на мысль, что папа евнух. Тем более в ее глазах это было возможно, потому что у папы и бородка была жидкая. По своей темноте и непосредственности она вслух высказывала эти свои догадки, что очень досадовало маму и возмущало папу.

Жизнь в Вятке

В это время очень кстати пришлось предложение дяди Андрюши, служившего губернским агрономом в Вятке. Он звал папу в Вятку, обещая помочь с работой.

Папа и мама, носящая в это время ребенка (Олю), о котором еще никто не знал, кроме папы, уехали в Вятку.

Дядя Андрюша устроил его на работу — папе было поручено организовать большую библиотеку. За это дело он охотно взялся.

Поселились они отдельно от дяди Андрюши. Маме впервые пришлось вести свое несложное хозяйство в городских условиях и жить на зарплату мужа. Она вспоминала, как в первый раз пошла на базар и, вернувшись, с гордостью показала, какое чудесное жирное мясо купила по исключительно выгодной цене. Мясо было замороженное и, когда растаяло, то вместо жира оказалась кость. Маму крестьянин обманул, воспользовавшись ее крайней неопытностью.

Мама вспоминала: зимой на базаре молоко продавали мороженым, сохранившим форму миски, в которой оно замораживалось, извлекалось оно после прогревания дна посуды.

Летом молоко продавалось в липовых бураках, сделанных из липовой коры и раскрашенных. У нас, в Илькове, были такие бураки. Очень красивые. Чтоб молоко не прокисало в дороге и на базаре, между двумя донышками бураков крестьянки клали живых лягушек.

С общего согласия деньги, предназначенные на питание, расходовали так: совсем немного на обед, а большую часть — на чай с всякими сладостями, о чем мама потом вспоминала с удовольствием.

Мама поступила в Вятке на акушерские курсы и окончила их на отлично. Была она на самом лучшем счету среди учащихся.

Если требовалась акушерке быстрая и точная помощь во время трудных родов, звали именно Шанявскую.

Способности, вообще, у мамы были очень хорошие. До этих курсов мама не училась ни в одной школе, занимались с ней на каникулах ее старшие братья — Андрей и Василий, кроме того, она любила читать. Книги попадали в ильковский дом тоже через братьев — сначала реалистов, затем студентов, а также через их товарищей, гостивших часто в Илькове. Присылал книги из Вельска и папа.

Мама рассказывала, что брат задаст ей в детстве выучить стихотворение, она раз-другой прочтет и уже знает наизусть. Брат сначала удивлялся и подозревал, что это стихотворение было маме раньше знакомо.

В этом же городе Вятке жил и дядя Андрюша с женой и детьми. Семьи часто общались. Мама любила и очень уважала свою невестку, жену брата, Анну Александровну Новикову. Та тоже очень хорошо относилась к маме и папе и была крестной матерью родившейся в Вятке первой дочери — Оли.

В Метрическом свидетельстве Вятской Духовной Консистории указано, что 4 января 1894 года у потомственного дворянина Витебской губернии Альберта Урбанова Шанявского и законной жены его Елисаветы Алесеевой, обоих православных, родилась и крещена дочь Ольга, воспринимали ее Губернского Секретаря Андрея Алексеева Новикова жена Анна Александрова и почетный гражданин Александр Александров Сильвинский.

Но вот у папы испортились отношения с дядей Андрюшей. Кто из них был прав или виноват — судить не нам. На мой вопрос, почему порвались навсегда отношения между папой и дядей Андрюшей, его любимым товарищем в студенческую пору, папа ответил, что у дяди Андрюши, как у человека, имевшего диплом об окончании высшего учебного заведения, с лучшим положением по службе, было много высокомерия по отношению к неудачнику папе.

Он на протяжении всей жизни (за исключением самых последних лет, когда стал смиренным) был болезненно чувствителен к людскому высокомерию и не мог переносить его.

Метрическое свидетельство о рождении Ольги Шанявской

Думаю, что в отношениях папы и дяди Андрюши каждая сторона имела свою неправоту. Я лично совсем не знала дядю Андрюшу, видала его раза два и ничего о нем сказать не могу. Знаю только, что мама также была далека с ним, в то время как с дядей Ваней были у нее самые лучшие отношения.

Кончилось тем, что папа, мама с дочерью Олей вернулись жить в Ильково. Дома необходима была хозяйка.

Упомяну еще об одном факте из вятской жизни родителей. Мамы не было дома. Пришли какие-то женщины, собирающие пожертвования в пользу, кажется, погорельцев. Папа отдал прекрасный белый ковер с палевыми цветами, вытканными очень искусно. Когда вернулась мама и он ей об этом рассказал, она, хотя и очень дорожила этим ковром, не выразила никакой досады, упреков.

В этом проявились характерные черты папы и мамы.

Мама всегда была очень доброй и милосердной к нуждающимся людям и много оказывала посильной помощи. Папа же был порой очень щедрым.

Я помню, в детстве мы, дети, рассуждали между собой, кто добрее: папа или мама. Вроде как мама, а в то же время мама ни за что не отдала бы нам сразу все конфеты, а давала бы кое-когда по конфетке. Тогда как папа мог отдать в наше распоряжение весь кулек лакомств, купленных к Святкам.

Возвращение в Ильково

Всего в семье Шанявских родилось семеро детей.

Вслед за Олей у мамы родился Гриша, а затем — я. Следующие дети — Володя и Анюточка, — умерли во младенчестве от скарлатины. Потом родилась вторая Анюточка, названная в память умершей сестры, и последней на свет появилась Веточка (Елизавета).

Хотя и была нянька-подросток, все же маме трудно приходилось. К тому времени бабушка мамина (Авдотья Алексеевна) умерла, тетя Оля учительствовала и приезжала только погостить.

Дядя Ваня учился, летом давал уроки у помещиков, а дома бывал кратковременным гостем.

Семья состояла только из дедушки, папы и мамы с детьми.

День моего появления на свет я представляла так. Ильково. Новый дом, в который только недавно перебрались из старого. Семья: дедушка — старый, суровый, с крепкими религиозными и нравственными устоями; папа тридцати трех лет, мама лет двадцати восьми; у них двое совсем маленьких детей: Олюшка и Гриша — Гунек, Гунище.

В семье нянька — девочка-подросток, возможно, уже Саша из села Воина. Помогает обслуживать детей молоденькая девушка — тетя Таня из Прилеп. По утрам топит печку молодая женщина, мамина ровесница, — Прасковья.

Осенний короткий день, в столовой топится печка соломой. Приехал навестить из Прилеп Яков Максимович — племянник дедушки. Сидят все в столовой, едят, угощают гостя, разговаривают.

И вот маме становится плохо, сказала об этом папе. Папа быстро послал за Варварой Васильевной Осташковой, она приехала, сразу же прошла в спальню. Детей удалили в соседнюю комнату.

Вероятно, дедушка с племянником, Яковом Максимовичем, из столовой перешли в дальние комнаты. Тетя Таня занимает детей, а в столовой и спальне хлопочут женщины — Варвара Васильевна и Прасковья.

Папа волнуется: то входит в спальню, то выходит, прохаживается через смежные комнаты, может быть, в волнении чуть-чуть насвистывает не мотив, а только «фью-фью». Потом опять идет к маме.

Так идут томительные часы в ожидании прихода в жизнь нового человека, еще неизвестного. То есть меня.

Между папой и дедушкой продолжали временами портиться отношения, что было для всех очень тяжело. Опять пришлось уехать папе на заработок, чтобы не обременять своей семьей уже старого дедушку и чувствовать себя более независимым.

Уехали папа с мамой и только что родившейся девочкой (со мной) в Елецкий уезд, в богатое поместье, чтобы организовать там большую хорошую пасеку. Папина домашняя пасека, по словам старожилов, была лучшей во всем Мценском уезде. Грудного ребенка родители взяли с собой, а двое старших оставались с тетей Олей, временно жившей дома. Но потом родители вскоре вернулись, так как дома нужна была хозяйка и мать.

В письме к папе показана жизнь нашей семьи в Илькове в его отсутствие, в нем ярко виден энергичный характер мамы, ее готовность самостоятельно осваивать новое, прежде неизвестное дело, — пчеловодство.

«21.02.1899 сельцо Ильково

Здравствуй, дорогой Альберточка, поздравляю тебя с Масленицей и желаю провести ее получше!

Я и дети крепко-прекрепко тебя целуем. Дети просто меня доняли вопросами: «Скоро ли папа приедет? Когда папа приедет? Зачем папа уехал?» — и т.д и т. п.

Я говорю, что папа тогда приедет, когда вы станете умными, перестанете капризничать и ссориться между собою. А Олюшка раз мне говорит: «Пускай папа приедет, мы на него посмотрим, а потом пусть опять уедет! Но мы без папы скучаем…», — и эти вопросы всегда сопровождаются слезами. Видно, что они без тебя соскучились и им хочется повидаться с тобою.

Ленка все спрашивает: «Как папу авут (зовут)? — Альберт. — «Абе уба?» — и засмеется. Такая Ленка говорунья, ни минутки не молчит и все лопочет на своем языке; разговоры очень трудно понять без привычки, так как она говорит очень неясно — одни начальные слоги слов. Здоровье ее, слава Богу, теперь ничего совсем, хотя лекарства и теперь пьет.

Недели две тому назад был у нас Роледер. Просил передать тебе от него поклон. Он почему-то уверен, что ты весной снова не приедешь и спрашивал меня, что я думаю делать с пчелами. Я говорю, что, если ты не приедешь, сама буду ими заниматься. А Вас, мол, попрошу быть моим руководителем. «Куда Вам самой заниматься пасекой, у Вас и так дел по горло», — и начал перечислять мои дела разные хозяйственные. — У Вас вот сколько пчел в ульях, впору с ними управиться?»

А потом говорит: «Не продадите ли мне пчел? Почем возьмете за улей? — 20 рублей. — Так мы с Вами не сторгуемся, а Вы лучше напишите Альберту Урбановичу и спросите его про условия продажи, я знаю, что с ним мы скорее поладим, — Ладно, мол, напишу». Что ты скажешь на это?

Мыши в омшанике доняли: теперь в 4-х ульях. Просто не знаю, что делать. Ставила отраву: и мышьяк, и спички, то с ветчиной, то с хлебом — не берут никак.

На днях ездила на Воин и взяла в аптеке стрихнину, хочу попробовать его положить.

Температура в омшанике колеблется от 3 тепла до нуля. По крайней мере во время моего прихода ни разу не было на термометре понижения до мороза.

Хочу теперь привезти в кухню подушки и починить их заранее, чтобы к выставке пчел они были готовы. Книги по пчеловодству я начала читать, да не помню, когда брала их в руки.

Ты себе представить не можешь, какая у меня масса дел, а время для работы нет. Целый день и вечер занята, а чем? И сказать не знаешь, чем. Что-то делаешь, делаешь, а за настоящую работу и не принимаешься.

Дети ходят в единственных рваных чулках (по 3 пары новых износили за эту зиму, просто не навяжешься), рубашки все у них порвались, сама я обносилась бельем, а сшить некогда, впору лишь дыры чинить. Хоть бы мама приехала к нам. После Рождества я писала маме в Полоцк, но от ней нет письма.

А тут на кону срок Нюше. Ведь в марте будет ей срок и домой уйдет. Я порешила взять девочку из заведенья. Сколько вот пытала, нет ли у кого на примете, и все нет и нет, не только приходящей, а никакой.

Ответь пожалуйста, что ты думаешь про это, да поскорей, а то ведь время-то не ждет, в половине марта нужно будет взять девочку из Орла, если брать, то напиши.

Любящая тебя твоя Лиза»

Вскоре родились один за другим еще двое детей — Анюта и Володя. Они прожили недолго — умерли от скарлатины, которой переболели все дети в семье. Это был очень тяжелый удар для папы, безгранично любившего маленькую Анюточку, умершую всего трех лет от роду.

Девочка эта была действительно прекрасной как наружностью, так и по своим проявлениям. Портрет ее был в Шеинской церкви, где она изображена в виде младенца Христа на руках у Богоматери. Чудные, ясные, голубые глаза и ярко рыжие вьющиеся волосы.

Она, бывало, распевала песенки. Очень ласкова, ясна, послушна и заботлива. Помню, как она, поднявши крошечный пальчик, говорила нам, старшим своим сестрам и брату: «Тише, дети, тише — папа спит». И ходила на цыпочках, хотя папа спал за несколько комнат от нас.

Рассказывали, что папа чуть с ума не сошел от этой потери. Много лет спустя я как-то (уже взрослая) заговорила об Анюточке, папа отвечал, но вот голос его задрожал, он отвернулся к стене, чтобы не заметили на его глазах слезы. Так крепко и глубоко было у папы чувство любви.

Мне было пять лет, когда умер дедушка — Алексей Петрович Новиков. Перед этим он целый год лежал, разбитый параличом. Причиной для паралича послужило большое несчастье — в одну ночь угнали всех взрослых лошадей. А без лошадей как же вести хозяйство? На приобретение новых нужны средства, а их не было.

Умер дедушка, и осталась хозяйкой мама.

А хозяйство оказалось в самом жалком положении, так как не было взрослых лошадей. Молодые жеребята еще не вполне окрепли, чтобы заменить взрослых, украденных.

Мама с ужасом думала зимой о наступающей весне: как-то она справится вести хозяйство, в которое она до сих пор не вмешивалась.

В довершение всего с осени была большая засуха, рожь почти совсем не взошла, и предстоял очень тяжелый год.

Настала ранняя весна. Как-то раз приехал верхом знакомый помещик Роледер и говорит: «Ехал я по вашему полю и восхищался зеленями — чудные зеленя».

Мама с обидой и горечью говорит: «Будет вам, Николай Владимирович, расстраивать меня своими неуместными шутками. Я и без вас знаю, что посев пропал». Но Роледер продолжал уверять, что зеленя очень хороши.

Мама с папой не знали, что и думать. Папа надел высокие сапоги и по колено в грязи прошел на ржаное поле. Зеленя стали действительно великолепными.

Мама воспрянула духом, увидев в этом помощь Божию. Родилась надежда, что и во всех дальнейших трудностях Бог не оставит. И действительно — мама прекрасно вела хозяйство. Много вкладывала она физических и душевных сил, чтобы вести его, чтобы сводить концы с концами, чтобы ладить с рабочими, что особенно было трудно в «храпуны-месяцы» — месяцы, когда шли особенно напряженные сельскохозяйственные работы.

И рабочие, зная, что они необходимы именно в это напряженное время, становились грубы и непослушны. Но мама, обладавшая исключительно выдержанным характером, а главное, большой любовью к людям, могла смирить самых непокорных.

Дедушка и бабушка Новиковы

С дедушкой у меня связаны самые ранние детские воспоминания.

Мы, дети, его очень любили, и он любил нас. Ранним утром ежедневно в зимнее время (летом же дедушка очень рано вставал, и мы не видели его в постели) мы бежали в одних рубашонках в дедушкину комнату, вскарабкивались на его кровать и ныряли под одеяло.

При этом каждому из нас хотелось лечь поближе к дедушке, к его лицу особенно. Происходили споры, кому лечь в середину, кому к стенке, кому с краю.

Чтобы успокоить нас, дедушка обычно говорил: «С краюшку — в раюшку» (это было самое нежелательное место, самое неугодное); «к стеночке — в золотой пеночке» (место тоже не очень любимое, так как приходилось смотреть дедушке в спину); «в середочке — в обкаканной пеленочке» (это было самое уютное местечко, тепленькое, близкое к дедушке).

Меня как младшую из трех детей, оспаривавших места, дедушка чаще всех клал «в середочку», и, право, мне было там очень приятно, хотя старшие и подсмеивались, что лежу в «обкаканной пеленочке».

В столовой дедушка садился на краю стола, как раз около двери в кухню. Помню, как подадут ему тарелку пшенной каши, он густо польет ее постным маслом, хорошо вымешает и приплюснет, станет совсем ровная, гладкая поверхность. А мы уж тут как тут — кто у него на коленях, кто около — с открытым ртом для каши. Дедушка аккуратно отрезает ложкой ломтики каши и кладет в наши рты, приговаривая: «Ложка крашеная, каша масляная», — не забывает и себя. Какая же это была каша! Она казалась нам вкусней, несравненно вкусней, чем та, что разложена была по нашим тарелкам.

⠀

Еще помню, как он сажал кого-либо из нас на колени, немного подкидывал и приговаривал: «Ко́чин, кочин, барбачи́н, ехал мужик с колачи́н. На нем шапка кругла, о четыре угла — туда — угол, сюда — угол, на затылке кисть, по затылку — хлысть!» И легонько ударял по затылку.

Наружность дедушки я смутно помню. Казался мне он высоким, был сухощав, прям, выбрит — сбрита борода, но не усы. Уходя летом в поле, надевал светлое (должно быть, парусиновое) пальто. Дедушка часто ездил в город, и мы с нетерпением ожидали его возвращения. Знали, что он обязательно привезет нам гостинцев.

Бывало, войдет дедушка с улицы в переднюю, снимет свою большую енотовую шубу и пройдет через свою комнату в столовую. Мы снизу вверх рассматриваем его раскрасневшееся лицо, его усы с сосульками ледяными, которые он отковыривал, и ждем не дождемся, когда он полезет в карман за гостинцами.

Гостинец всегда был неизменно один и тот же — большой пряник с прикрепленной сверху миндалиной. Назывался такой пряник «груздиком».

Дедушка, поделав все свои дела в городе, возвращался домой через «Балочку» — улицу с моста к выезду из города (настоящее ее название — Балчуг). Останавливал сани посередине дороги напротив бакалейной лавки Петра Федосеевича, которая пользовалась большой популярностью среди приезжавших на базар крестьян. И, не слезая с саней, покупал эти «груздики», никогда не забывая о внуках. Закупала у него всегда и мама.

Петр Федосеевич этот никогда не требовал никакой расписки от своих многочисленных должников, он только помечал в своей тетради, кто, сколько и на какую сумму забрал у него товару в долг. Никогда не кричал на своих неаккуратных плательщиков, не отказывался потерпеть долги, он верил, что люди не платят из-за своей нужды, а как только вывернутся, так и рассчитаются.

⠀

Пользовался он за это необыкновенной популярностью и уважением, и торговля его процветала. Значит, немного находилось среди этого бедного люда покупателей, злоупотреблявших его доверием. А ведь чего проще: не уплатить и брать товар после у других торговцев.

Говоря о наружности дедушки, я забыла упомянуть, что на его лбу была большая родинка, очень большая. За это он имел среди крестьян прозвище — Шишка.

Незадолго до смерти дедушки мама видела сон, будто она несет поднос, на котором стоит чайник большой, чашка и молочник. Поднос этот выпал из рук, и все на нем разбилось.

И в этот же год умерли: дедушка — чайник, Анюточка — чашка, и Володя — грудной (молочный) ребенок — молочник.

Опять я забежала вперед, не рассказав о маминых родных, что слыхала.

Дедушка, Алексей Петрович Новиков, был крепостным дворовым человеком у дворянина Оловянникова, имение которого было под Орлом. Дедушка отличался неподкупной честностью, большой хозяйственностью, был умен. За все эти качества барин дал ему вольную — освобождение от крепостной зависимости еще до общего освобождения крестьян, и назначил его управляющим своего довольно большого хозяйства.

Несколько времени спустя дедушка совместно со своим братом Максимом Петровичем (родоначальником ветви Новиковых-Прилепских) купил в Илькове Мценского уезда Орловской губернии маленькое именьице в 80 десятин земли. Земля эта была заложена, а дедушка, купив ее на занятые деньги, принужден был ее еще раз перезаложить.

Поэтому всю жизнь сам дедушка, а потом и заменившая его мама, должны были ежегодно выплачивать непосильные проценты в банк.

Но земля была куплена не только на занятые деньги, сюда пошли деньги, полученные от продажи рекрутского билета, подаренного дедушке помещиком Оловянниковым в благодарность за работу. Рекрутский билет избавлял владельца от военной службы, которая в то время длилась 25 лет. Если я не ошибаюсь, он тогда стоил целую тысячу рублей.

Вскоре Максим Петрович получил от брата, Алексея Петровича, деньги за свою часть земли, купил себе 30 десятин земли в Чахинской волости Мценского уезда, в деревне Прилепы. Дедушка стал единственным хозяином ильковского имения.

Дедушкина жена — Анна Васильевна, в девичестве Полякова, была родом из деревни Барыково, кажется, это в Долговском уезде Орловской губернии. Она происходила из семьи однодворцев.

Помещица Барыкова приметила умную девочку. Так Анночка (как ее звали) стала близка к дому Барыковых, кажется, даже жила в нем. Барыкова выучила ее грамоте, научила читать книги и очень ее к ним приохотила. Кроме того, девочка рукодельничала.

Сваха присватала молодого человека, жившего довольно далеко от ее родной деревни. Приехали жених с родными и со свахой. Родители не прочь были выдать дочку за этого жениха. Бабушке же очень он не понравился, она плакала, но в старину не очень-то родители считались с девическими слезами.

И вот родители уехали «смотреть дом». Так полагалось: прежде чем дать окончательное решение, надо было съездить посмотреть, в каких условиях будет жить дочь.

Родители уехали, а бабушка бросилась на колени перед образом Божьей Матери и горячо со слезами молилась о том, чтобы не состоялась эта свадьба. И свадьба не состоялась. Родители не доехали до жениха: что-то сломалось в повозке, а после услыхали, что жених — человек плохой. Значит, по мнению бабушки, икона была чудотворной.

Мама рассказывала, что бабушка чтила икону, висевшую в нашем новом доме, как чудотворную, избавившую ее от дурного человека.

Молоденькой, лет семнадцати, она вышла замуж за Алексея Петровича Новикова.

Сначала бабушка жила с мужем в имении Оловянниковых, а потом стала хозяйничать в Илькове. Всю свою жизнь она очень любила читать, радовалась каждой попавшей в дом книге. Эту свою любовь передала и детям.

Дядя Ваня, ее самый младший ребенок, писал в своей автобиографии, что именно от нее он унаследовал писательское дарование, там же вспоминал он чтения за круглым столом в родительском доме. Помню и я этот круглый стол, который стоял в нашей столовой.

Отец И. А. Новикова — Алексей Петрович. Визитная фотография 1880-х годов. Из фондов БУКОО
Орловский объединенный государственный литературный музей И.С.Тургенева (ОГЛМТ НВ — 5331/5).

Анна Васильевна Новикова, урожденная Полякова
(мать И. А. Новикова) с дочерьми Лизой (старшая) и Ольгой,
1870-е годы. Из фондов БУКОО Орловский объединенный
государственный литературный музей И.С.Тургенева
(ОГЛМТ НВ —5334/4).

Сестра И. А. Новикова — Ольга Алексеевна.
Из фондов БУКОО Орловский объединенный государственный литературный музей И.С.Тургенева (ОГЛМТ ОФ — 10543).

Сестры И. А. Новикова: стоит Елизавета, слева — Анастасия,
справа — Ольга. Из фондов БУКОО Орловский объединенный
государственный литературный музей И. С. Тургенева
(ОГЛМТ ОФ — 1881).

Дети Новиковы

У дедушки и бабушки было шестеро детей — Андрей, Василий, Елизавета (моя мама), Ольга, Анастасия и Иван. Мальчики получили среднее, а затем и высшее образование, а девочки учились под руководством старших братьев.

Девочки с самого юного возраста помогали по хозяйству — всегда сами обстирывали большую семью, убирали дом, а старшая дочь Елизавета еще и обшивала всех.

Сыновья, приезжающие только на каникулы, были свободны от участия в хозяйственных делах. Время проводили в чтении книг, в занятиях со своими сестрами, которых подготовили к экзаменам на акушерские и педагогические курсы.

Андрей (1857—1922), окончив московскую Петровскую земледельческую и лесную академию, работал агрономом в различных городах, читал лекции и публиковал труды по агрономии. Писал рассказы, некоторые из которых были напечатаны. Умер в 1922 году от сыпного тифа, которым заразился в поезде, возвращаясь из Богородицка, где читал лекции по агрономии.

Василий учился в Орле, в реальном училище. Когда ему было немногим более двадцати лет, он по неизвестной причине сошел с ума. Умер в январе 1917 года.

Мама рассказывала, что он вернулся домой из какого-то города, где жил (не знаю даже, учился ли он тогда или уже работал), сел обедать. И вдруг всмотрелся в лицо своей матери и спросил с удивлением: «Почему у тебя стало лицо лошадиное?» После этого все чаще и чаще стали обнаруживаться в нем признаки болезни. Несколько раз захватывали его при попытке поджечь ометы соломы. И, наконец, произошло то, что заставило отвезти его в дом умалишенных в Орел. Бабушка среди ночи неожиданно открыла глаза и с ужасом увидела занесенный над ней дядей Васей нож. Она вскочила, назвала его по имени, и он успокоился.

Жил он несколько десятков лет сначала в Орловской больнице для душевнобольных, а потом на частной квартире под наблюдением медиков.

Был он тихого помешательства. Квартирная его хозяйка имела целую группу таких больных на своем попечении. Муж ее всегда на работе (работал извозчиком), а у нее шестеро малолетних детей. Она ухитрялась совмещать уход за больными квартирантами и своими детьми с ведением хозяйства. Я ее помню: удивительно энергичная, добрая, жизнерадостная женщина. Она рассказывала, что, уходя на базар, часто самого маленького своего ребеночка поручала дяде Васе: «Новиков, нянчи, да чтоб цел был, а то надзирательнице пожалуюсь».

Надзирательница эта два раза в неделю приходила из больницы проверять жизнь больных и была очень грозной для них.

Мама на протяжении многих лет платила за содержание дяди Васи его хозяйке по двадцать рублей в месяц. Домой же его было взять невозможно — опасно. Когда я была совсем юной, дядя Вася повадился убегать от хозяйки и прибегать в Ильково. За ним приезжала хозяйка и увозила его обратно.

Хозяйку и надзирательницу он слушался безоговорочно и боялся. Прибегал так он раза четыре за лето и осень. Придет раздетый, разутый (то ли его кто ограбит, то ли сам бросит), измученный, даже избитый.

Его одевали в чистое белье, но это чистое белье в первую же ночь бывало перепачкано: дядя Вася так объедался, что расстраивался сильно желудок. Сам перепачкается, перепачкает все вокруг себя. Опять мама и кухарка Прасковья сажают его в корыто и обмывают. Стараются кормить его умеренно, но он ночью найдет себе еду и, что найдет, — все съест.

Ольга (1871—1936) родилась через три года после рождения моей мамы, Елизаветы Алексеевны Новиковой.

Ольга учительствовала в сельской школе, но потом, когда умерла жена дяди Андрюши, она отдала всю свою жизнь его восьмерым детям. Из них старшему Пете было всего пятнадцать лет, а младшей Але — около года.

Тетя Оля очень любила детей. Она охотно с ними играла, пела, так что все окрестные ребятишки звали ее тетей Олей.

Жила семья дяди Андрюши в Туле в собственном, довольно большом доме. Тетя Оля не только заботилась, чтобы сироты были сыты, обуты, одеты, но и занималась с ними, готовила в гимназии. Редко найдутся такие самоотверженные люди. Ведь она еще совсем молодой отдала себя племянникам. Мне кажется, что ей было всего лет тридцать, когда умерла Анна Александровна, жена дяди Андрюши.

Забыла еще написать, что тетя Оля, когда была учительницей, жила в холодной школе, из окон дуло так, что ветер иногда сшибал пустое ведро со стола. Она простудила там уши и стала плохо слышать, к старости же слух еще больше испортился.

Вета Шанявская, моя сестра, вспоминала:

«Тетя Оля была необыкновенно отзывчивой, доброй. Любила людей открытых и не переносила фальши в людях. В новиковском тульском доме был один неприятный квартирант, который делал пакости, а в лицо льстил, и тетя Оля его не переносила. И вот он тяжело заболел, и что же я увидела! Тетя Оля стоит перед ним на коленях и старательно растирает ноги ему. Когда я высказала ей свое глубокое удивление, тетя Оля сказала так: «Для меня Фертов как таковой не существует. Передо мной — больной, страдающий человек, которому я должна помочь и сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания».

Потом как-то она мне говорила: «Вета, если ты делаешь людям добро, не помни его и не жди благодарности». Тетя Оля в тяжелое время для нас взяла сначала Олю (Шанявскую), а потом и меня к себе под крылышко. Умерла она в Москве, помнится, в 1936 году».

Третья дочь Новиковых — Анастасия, ушла из жизни очень молоденькой девушкой. О ней я слыхала только вот что: она была больна уже предсмертной своей болезнью. Была глубокая ночь. Все спали. Только один кто-то не спал (кажется, моя мама). Она сидела в соседней со спальней комнате.

Вдруг медленно прошла из передней в спальню чья-то белая фигура. Дежурившая вскочила и кинулась в спальню в большой тревоге и удивлении: тяжелобольная Настя зачем-то встала и выходила из спальни. Войдя в спальню, дежурная увидела, что все крепко спят, спит и Настя.

Это было воспринято семьей как «вещеванье» приближающейся смерти. Действительно, Настя вскоре умерла.

У Насти была любимая собака, которая была к ней сильно привязана. Когда умерла Настя и пока тело ее не было похоронено, собака непрерывно выла, сидя около дверей. Во время же болезни Насти, когда она также не выходила из дома и не видела собаки, та не выла.

Иван Алексеевич Новиков

Младший сын Иван (1877—1959) окончил Московский сельскохозяйственный институт. Стал известным писателем.

Про самого младшего члена семьи Новиковых — Ивана, которого в детстве и юности чаще звали Иванкой, я слышала вот что.

Бабушка, ожидая ребенка, старалась подобрать ему имя. Кто- то предложил: если родится мальчик, назвать его Иваном. Но бабушка наотрез отвергла это имя, говоря, что оно — очень избитое простонародное, что «чуть ли не каждый пастух — Иван». Потом она стала укорять себя за грешные мысли, за то, что она унизила имя такого величайшего избранника Божьего, как Иоанн Креститель. И она твердо решила дать именно это имя, если родится сын. И вот за шесть дней до дня почитания этого святого родился мальчик (1 января 1877 года по старому стилю), и его назвали Иваном.

Рассказывала мама, что рос он смышленым и послушным ребенком. Но при этом иногда склонен был, не нарушив послушания, ухитриться сделать по-своему. К примеру, такой случай. Ребенок должен был по вечерам встать перед иконой и прочитать молитвы. Как-то в комнате были посторонние люди, разговаривали о чем-то интересном; мальчик со вниманием всех рассматривал и слушал. Но вот ему сказали помолиться и лечь спать. Так хочется еще все посмотреть и послушать, но надо слушаться. Тогда он встал лицом к иконе, спиной к людям, но ноги расставил и между них смотрел на присутствующих, когда наклонялся для поклонов.

Как-то бабушка за что-то очень раздосадовалась на маленького Ваню и сказала ему пойти в сад и принести оттуда хворостинку, которой она его побьет. Мальчик пошел и принес хорошую, гибкую хворостину — «жвычку», сказав, что постарался выбрать самую подходящую. Бабушка была так растрогана его добросовестностью, что простила вину, не применяя хворостинку.

Дедушка много лет был ктитором шеинской приходской церкви и поэтому старался не пропускать в храме службы. Другие члены семьи тоже часто бывали там. Дядя Ваня, научившись хорошо читать по-старославянски, охотно читал в церкви «часы» и твердо знал все богослужение. Кажется, подпевал и на клиросе.

Дядя Ваня, как самый младший из детей, рос среди умных и образованных старших братьев, а также их товарищей, которые на летние каникулы приезжали погостить в Ильково.

Учеба вне дома началась для дяди Вани в десять лет, когда дедушка повез его в Мценск и определил в городское училище, подыскав ему жилище в семье некого Января Ивановича.

Я помню дядю Ваню с очень раннего возраста, когда он только окончил академию. Его приезд в наш дом был всегда самым желанным и радостным событием. С мамой (своей старшей сестрой) он был в самых лучших, близких отношениях. Было между ними большое сходство — доброжелательное отношение к людям, стремление посильно помочь им, большое самообладание и выдержка. Никогда ни он, ни она не доходили до грубостей, резкости в отношениях с людьми.

Дядя Ваня был очень ласков и нежен, за что мы, его племянники, сильно его любили, всегда к нему ютились и получали от него много тепла и внимания. Очень любили его сказки, которые он тут же для нас выдумывал.

Громадное, незабываемое удовольствие доставлял нам ящик с игрушками и книгами, присылаемый дядей Ваней к праздникам, а также елки, которые часто устраивались на его деньги.

Впоследствии дядя Ваня помогал родителям оплачивать нашу учебу в гимназии.

Иван Алексеевич Новиков — начинающий писатель

Дядя Ваня, сам очень часто испытывавший острую нехватку денег, продолжал помогать моей маме оплачивать наше обучение в гимназии. Мама писала брату:

«1908 года 3-го февраля

Голубчик мой, дорогой Ванечка, здравствуй!

Как теперь твое здоровье, мой дорогой? Напиши ради Бога поскорей, утешь меня. Что случилось с твоей печенью, какого рода болезнь? Какая причина твоей болезни: простуда, переутомление, дурное питание? Хороший ли доктор тебя лечит, и что он говорит?

Где ты теперь находишься, и кто за тобой ухаживает? Бесприютный ты мой сиротиночка, так бы и полетела я к тебе, или попросила перенести тебя сюда, поухаживала бы за тобой, понежила тебя…

Нет, видно не мне счастье, я всегда лишена возможности подать хоть стакан воды во время болезни тем людям, которых я люблю, уважаю и которые для меня делали и делают много, много всякого добра.

Я бы с радостью просиживала около них ночи, все бы делала, чтобы облегчить их страдания, но нет, я лишена этого…

Ну, да будет об этом. Я сама с самых Святок все хвораю. Болезнь пустячная, но дает себя знать. Болит спина, голова и зубы да вот так, что нет силы терпеть, иной раз даже кричу. Совсем дура стала, сижу завязанная и никуда не выхожу за очень редкими исключениями.

А тут твое письмо, твое трудное положение в денежных делах, присылка денег тобой! О Ванечка, Ванечка, как же все это …тяжело… Я плачу, плачу от любви и благодарности к тебе, от угрызения совести — меня она мучает, что я должна от тебя брать занятые тобой деньги — от безысходного своего положения, что как бы ни больно и ни тяжело брать твои деньги, а я их беру, так как мне взять негде и продать нечего…

Я тебе ничем не могу помочь и от тебя должна брать… Может быть, Милосердный Господь пошлет, что мои дети в будущем будут иметь возможность сами быть тебе полезными.

Напиши, пожалуйста, напиши поскорей, как ты себя чувствуешь, когда можно будет тебе выезжать, когда можно будет тебя ждать к себе, как твои финансовые дела, как книги твои; все-все напиши подробно, а главное, как твоя болезнь идет…

Нынче была именинница наша дорогая мамочка, Царство ей Небесное и вечная память в наших сердцах!

Пока до свидания, мой дорогой деточка, будь здоров и весел.

Любящая тебя Е. Шанявская»

Когда дядя Ваня стал известным писателем и обосновался в Москве, а наше ильковское гнездо опустело, жизнь надолго разлучила нас, и много лет мы не виделись. Тем не менее он продолжал сердечно относиться к нам, своим племянницам, — присылал в трудные годы деньги с ласковыми письмами, а двум моим уже пожилым сестрам в июле 1954 года купил часть домика в Туле, чтобы положить конец их скитаниям по чужим углам.

При покупке дядя Ваня настаивал, чтобы при доме был обязательно садик и кусочек земли, где можно было бы копаться в грядках. Он оплатил не только покупку дома, на которую выделил 27 тысяч рублей, но и его последующий ремонт.

Дядя Ваня помогал нам, своим племянницам Шанявским — Оле, Анюте, Вете и мне, — на протяжении всей своей жизни. Вета даже была некоторое время на его иждивении. Без его помощи не выжили бы не только мы сами, но и наши дети.

Иван Алексеевич Новиков на даче в Лесном городке

Удостоверение в том, что Елизавета Альбертовна Шанявская
является племянницей И. А. Новикова и находится
на его иждивении, 23.08.1928г.

Заботу, тепло и любовь дяди Вани мы ощущали на протяжении всей нашей жизни. Он присылал нам свои книги, старался порадовать обновкой в самые трудные послевоенные годы.

Записка И. А. Новикова племянницам Оле и Лене Шанявским, 1949 год.
(Лиза и Соня — дочери Елены Шанявской)

Анна и Ольга Шанявские, 1955 год
На обратной стороне фотографии посвящение:
«Дорогому дяде Ване на память о приобретении своего участка. В своем садике, в котором растут сливы, крыжовник, смородина, помидоры и цветы. Благодарные Вам сестры Шанявские,
6 июля 1955 года».

Детство и отрочество мамы

Мама рассказывала: ей два года, сидит она на зеленой лужайке, залитой солнцем, и нанизывает на стебелек травки зрелые ягодки лесной земляники, которые кто-то из взрослых рвет и ей подносит.

Мама родилась в 1868 году. Значит, семья переехала в Ильково в самом начале семидесятых годов XIX века.

В семье Новиковых, хотя и была кухарка, девочки должны были сами стирать белье, мыть полы в доме и делать другие хозяйственные дела.

Домик содержался в образцовом порядке, на девочках лежала обязанность поддерживать эту чистоту. Они ежедневно протирали стекла и все вещи от пыли.

Обедали всегда на скатерти. Ели в тарелках, а не из общей миски, как было принято в деревнях. Семейный быт хотя и деревенский, но не крестьянский, в то же время совершенно чуждый мещанскому украшательству.

На старшей же дочери Лизе, кроме этого, лежала еще большая обязанность — обшивать всех членов семьи: бабушку, отца, мать, братьев, сестер и няньку Ефимовну. Была ручная швейная машинка, и мама на ней шила, нигде не учившись этому ремеслу.

Иногда, чтобы иметь собственную копейку на покупку шерсти и ниток, нужных для вышивания, мама ухитрялась найти время, чтобы за 20—30 копеек сшить платье какой-нибудь деревенской девушке.

Потом одна из этих девушек через тридцать лет рассказывала мне, какое чудесное платье сшила ей мама, такое нарядное, что восхитило всю деревню.

Если надо было неожиданно ехать в гости, а у нее не было свежего платья, она садилась за машинку, и часа через два-три у нее был готов новый наряд.

Подростком мама некоторое время жила в Орле, в монастыре, у одной знакомой монашки. Там она училась вышивать, делать очень искусно из ниток и материи цветы, вышивала ковры. Ей так понравилась тихая монастырская жизнь, что явилось желание там остаться, постригшись в монахини. Но семья этого не одобрила.

Мама замечательно вышивала и вязала. Многие ее работы были отданы на украшение церкви. Помню прелестные бисерные цепочки, мешочки, сделанные ее руками.

Долго у моих сестер сохранялись костюмы маминой работы — русский и молдавский. В русском костюме замечательный головной убор с вышивкой, с подвесками из стекляруса, с шариками, сделанными из цветной шерсти с «косицами» — перышками из хвоста селезня, черными, с сизыми переливами.

К слову сказать, вышивка была очень распространена. Крестьянки вышивали полотенца крестом, черной и красной бумажной ниткой. Чаще всего изображались елочки, чередующиеся с человеческими фигурами, петухи и орнаменты. Вышивки отличались строгой своеобразной красотой.

Однодворки (Ильково почти сплошь было из однодворцев) пренебрегали «хамской» вышивкой и вышивали гладью, предпочитали изображать розы, нитки брали разных цветов. Получалось довольно безвкусно. Любили ставить инициалы вышивальщиц, при этом, не зная грамоты, бывало, что изображали буквы верхом вниз.

Однодворцы задирали нос перед крестьянами, называли их «хамами», за что крестьяне звали однодворцев «индюками» и «индюшками» (раздувались от важности).

Вероятно, и бабушка тоже рукодельничала. Запомнился рассказ мамы о том, что однажды бабушка с дочерями делала цветы, вошла странница и льстивым голосом сказала: «Сами цветы и цветы делаете».

Мама была живая, общительная, деятельная и в то же время мягкого характера. Когда изредка дедушка приезжал из города сильно выпивши, он бывал строг и придирчив, никто ему тогда не мог угодить.

Только одна мама находила возможность удовлетворить его все желания. Она быстро, ловко, охотно и ласково разувала его, помогала раздеться и лечь в постель, выполняя его требования. Он скоро смягчался, успокаивался и засыпал.

В семье часто пели хором. Усядутся вечером на крыльце и поют — бабушка с детьми и их товарищами, гостившими частенько на летних каникулах. Часто пели «Сизый голубок сидел на дубочке», «Гей, гей, гей ты, рябина моя», «По пыльной дороге телега несется, в ней по бокам два жандарма сидят» и многие другие песни.

Мама была очень скромна, целомудренна. Папа говорил, что от нее веяло чистотой, а своей милой простотой она напоминала скромный цветочек — маргаритку.

Мама рассказывала, когда она была еще очень молоденькой девушкой, один из знакомых, Василий Сергеевич Калинников, полюбил ее и очень хотел на ней жениться. Один раз, прощаясь, он всунул в ее руку записочку с таким содержанием, что она расплакалась и, вся в слезах, показала её своей маме. Записочка эта была самого скромного содержания, только нежная. Калинников потом стал известным композитором.

Мама была хрупкая в свои девичьи годы, она страдала сильным малокровием. И когда это малокровие дошло до того, что у нее не хватало сил пройти по комнате, бабушка решила отвезти ее в Мценск к доктору Шестакову.

Впоследствии я дружила с его внучкой, моей одноклассницей в гимназии, бывала у них на квартире и боялась показаться на глаза ее дедушке, такой он был циничный.

Так вот, этот доктор, осмотрев маму, не постеснялся сказать, да еще в ее присутствии, что вся болезнь происходит будто бы только оттого, что девица хочет замуж. «Выдайте ее замуж — и все пройдет». Мама разрыдалась от негодования и стыда. Бабушка тоже с возмущением постаралась поскорее уехать. Это говорилось девушке, которой не было еще шестнадцати лет.

Дворовые люди в усадьбе Новиковых

Была нянька, старушка Ефимовна, очень преданная семье. Мама вспоминала, как старушка эта, лаская маленького Васю, мечтала вслух: «Вот вырастешь большой, возьмут тебя в солдаты, будешь ты стоять в строю во время приезда царя-батюшки. Пойдет царь мимо полка, остановится, посмотрит на тебя и спросит у генерала: „А кто это стоит в первом ряду такой молодец, такой красавец?“ Генерал ответит: „Это Василий Алексеевич Новиков“. Царь велит назначить Василия Алексеевича Новикова генералом».

Нянька эта учила младших детей относиться с большим с почтением к своим старшим братьям, даже говорить им «вы». Мама как-то в шутку, расшалившись, назвала брата дураком. Нянька пришла в ужас и стала ей выговаривать: «Что это ты, мать моя, такое слово вымолвила, ты должна говорить ему: „Батюшка-братец, Андрей Алексеевич“».

В кухне через сени помещались рабочие, пастухи, кухарка. Среди рабочих был один — Варлам. Он жил у Новиковых очень долго (десятки лет) до самой старости со своей старухой матерью.

Мать его раньше, когда была помоложе, служила кухаркой, а потом, состарившись, жила так при сыне, звали ее «бабка». Эта «бабка» совсем выжила из ума. Мылась она в печке. После того как вытопят печку, бабка выметет под, настелет соломы, поставит чугун воды. Влезет туда. Моется и хлещется веником до тех пор, пока не потеряет сознание. Тогда Варлам вытянет ее на пол, окатит холодной водой. Она очнется и с помощью сына влезет на печку отлеживаться.

На нее находили какие-то истерические припадки, сопровождавшиеся тоской, которая требовала разрядки. Выйдет бабушка в кухню, а бабка к ней: «Анна Васильевна, прикажи с печки повисеть». Пристает до тех пор, пока бабушка не скажет: «Ну, веси». Бабка уцепливается ногами за края печки, придерживается руками за столбики и вниз головой висит. При этом страшно кричит: «Приказал! Приказал! Молодец! Молодец! Грибка! Грибка! Солененького! Варененького! Гуляю! Гуляю! Гуляю!» Так кричит и висит до изнеможения. Варлам снимет ее и уложит. После такого «гулянья» бабка лежит больная несколько дней.

Я, маленькая, увидела Варлама в первый и последний раз, когда он после долгого отсутствия как-то зашел к нам. Помню, старый-старый седой старик, с большой бородой, с палкой и сумкой из холста за плечами. И по нему ползают вши. Меня поразило то, что он нищенствует после такого долгого служения в дедушкином хозяйстве. Я ужаснулась, побежала к маме с вопросом: «Как же с ним быть?» Но мама объяснила, что нет у нас места, нет и возможности содержать его. Так оно в действительности и было.

Помню, как пришел в домашнюю нашу кухню работник Федор — хромой, всегда угрюмый, и наговорил маме грубостей в ответ на ее какое-то хозяйственное замечание, а мама не оборвала его, а продолжила говорить с ним спокойно, будто не было никаких грубостей.

После ухода Федора я высказала маме свое возмущение им, а мама ответила, что его надо понять и тогда не захочется судить строго. Объяснила мне, что Федор — бедняк, обремененный большой семьей, безлошадный и потому принужден наниматься работником и терпеть придирки и несправедливости своих хозяев. Вот он и огрубел, и смотрит зверем и рычит. А человеческое к нему отношение растопит лед с его сердца.

И мама постаралась выручить его из нужды. Она взяла к нам всю семью Федора, жену Аннушку и трех детей, а еще в наше стадо, в наш коровник взяла его телушку. Таким образом, Федор мог спокойно весь свой заработок сохранить на покупку необходимейшей крестьянину лошади, что он и сделал. Пожив у нас, он вернулся на свое хозяйство уже не бедняком: лошадь, корова, теленок (телушка отелилась) и с подкормившимися на хороших харчах ребятишками.

Маме это вовсе не легко далось: Аннушка, заменившая Прасковью, ушедшую на некоторое время от нас, была очень нерасторопной, не справлялась с огромной работой, так что Федору приходилось помогать жене. Помню, Федор даже раскатывал тесто для лапши. Бесхозяйственность и нерасторопность Аннушки мама тоже кротко переносила.

Помню, что к нам в хозяйство поступали еще пастушками мальчики лет 9—11, которые очень часто, подросши, приходили позже наниматься уже в рабочие и жили по несколько лет.

Кухарка Прасковья, несмотря на то, что было у нее очень много работы, прожила в усадьбе более двадцати пяти лет. Иногда, не выдержав, она уходила к себе в деревню на свое хозяйство, но через несколько месяцев приходила и просилась к маме вновь на работу, говоря, что дома хоть работы меньше, да забот много, а у нас покойнее.

А мама была рада ее возвращению: так привыкла к ней, считала ее за своего человека, и такая она была незаменимая труженица. С Прасковьей жили и ее дети, которые народились у нас в усадьбе.

Для ухода за своими детьми мама брала в дом девочку-подростка. И девочки такие жили у нас по пять-восемь лет до своего замужества. Они так привязывались к дому, так любили и уважали маму, что она становилась им вместо матери. Некоторых из них она и замуж отдавала, заботясь о приданом и устраивая свадебные пиршества.

Обычно девушки, попадая в услужение, избаловывались, даже теряли свою скромность. В нашем же доме не испортилась ни одна девушка.

Несколько лет назад ко мне пришла бывшая наша нянька, Саша, уже старая старушка, и вспоминала, как, живя у нас, она на Святках пошла в деревню на «игрище». Вернувшись оттуда, она с обидой рассказала маме, что один парень, Ванька Данилин, который ухаживал за ней, позволил с ней какую-то пустяковую вольность — отнял у нее головной гребешок себе на память. Мама была очень недовольна. На следующий день она послала в деревню за этим парнем и, когда тот пришел, строго ему выговорила, обещая пожаловаться отцу, если он еще раз позволит себе вольности с девушкой, которую она взяла в дом и за которую отвечает.

А еще раньше Саши жила у нас девушка Груша из села Воина. Она любила и соврать, и стащить что-то по мелочам. И мама ее перевоспитывала. Вот как-то эта Груша говорит маме: «Чудно́ у вас, Лизавета Алексеевна, все-то у вас — грех, нехорошо. А вот у меня дома брат наворовал из барского леса материала на избу, и все его хвалили — молодец. А у вас пустяк взять — грех».

Под маминым влиянием девушки действительно перевоспитывались — были честны, вежливы, трудолюбивы. У нас даже никогда не закрывались ящики от комодов, шкафов, шкатулок. Все было открыто, и все оставалось целым.

В кухне, правда, кухарки воровали. Одна из них, уходя в гости на день, оставила у себя под кроватью сундук. Работники, случайно или нет, толкнули его ногой, и из него потекло. Оказалось, он был полон яиц.

Бывало воровство и в молочном хозяйстве.

Но мама махнула на это рукой — не стоит поднимать об этом разговор: перевоспитать — не перевоспитаешь, а только обостришь отношения, и это принесет больше вреда в жизни, чем мелочное воровство.

Дочка Прасковьи Нюша, наша ровесница, часто приходила поиграть к нам в дом. Бывало, если мы, дети, играя, поссоримся, Нюша бежит к своей матери. Та с досадой жалуется на нас нашей маме.

Мама спокойно выслушает ее, призовет нас, заставит попросить у Нюши прощения и в наказание посадит на диван. Иногда, сидя наказанная, думаешь, почему же мама наказала, ведь Нюша больше виновата, она и начала первая.

Спросишь у мамы, а мама скажет: «Ссориться нельзя, а если поссорились, значит, виноваты обе стороны. Я хочу, чтобы мои дети поняли свои вины и раскаялись в них, поэтому и наказываю и прощения заставляю просить. У Нюши есть своя мать, и она как хочет, так и воспитывает свою дочь, я не могу и не хочу наказывать ее». Только благодаря маминой выдержке, рассудительности, справедливости держался в доме порядок и мир.

Я помню, когда я уже училась в Москве, тетя Лиза Полякова посоветовала мне взять в свои руки молочное домашнее хозяйство, говоря, что оно может дать большую материальную поддержку, тогда как теперь, при нескольких дойных коровах (иногда доилось до десяти коров), ничего не продается из молочных продуктов.

Я последовала ее совету: стала было принимать от Прасковьи парное молоко, разливать его по кубанам, ставить на ледник и снимать сливки на масло.

В Прасковье я встретила такое яростное негодование, что сказала об этом маме. Мама посоветовала мне не вмешиваться в эти дела. Она давно знает, что идет в дом далеко не все и обитатели кухни питаются не только тем, что выдает мама. Знает, что и на сторону много идет. Но если стараться пресечь все эти непорядки, то толку будет мало: хозяйство не легче станет вести, а значительно труднее. Прежде всего придется лишиться Прасковьи, которая незаменима в своей трудоспособности. Она — мамина правая рука и свой человек в доме.

У Прасковьи же кроме ее недостатков есть множество прекрасных качеств, которые надо ценить и не ставить ей каждое лыко в строку.

И действительно, Прасковья так сжилась с нами, что принимала самое живейшее участие в наших радостях и горьких переживаниях.

Прасковья обычно первая видела подходящего дядю Ваню и оповещала нас об этом. Если о приезде не удавалось сообщить заранее, дядя Ваня, сойдя с поезда, поднимался на горку в здание вокзала, вносил вещи в комнату (контору) начальника станции, где они и лежали до тех пор, когда за ними приедут. Потом шел пешком до Илькова версты четыре.

Бывало прибежит в дом кухарка Прасковья с сияющим лицом и объявит: «У нас радость — Иван Алексеевич идет по рубежу!» Очень характерно это «у нас». То есть радость свиданья разделяют с нашей семьей и наши слуги: кухарка, нянька, и до некоторой степени — рабочие. Мы все выскакиваем и мчимся к нему навстречу с радостными криками. Всех он нас поцелует, и мы, обнявшись, направляемся к дому.

А там уже мама поторапливается, быстрым шагом идет встретить своего любимого брата Иванку. И папа рад, и встречает его поцелуями. Встречу папы, поглощенного вознёй с пчелами, дядя Ваня очень хорошо описал в своем рассказе «Душка», где дядюшка встречает племянника Васю Лопатина. Папа там как живой.

Когда дядя Ваня покидал Ильково или мы уезжали учиться, Прасковья и нянька выходили вместе с нашими родителями к экипажу, целовали уезжающих, и Прасковья, крестя, говорила: «Христос навстречу! Христос навстречу!». Дядя Ваня при прощании обязательно целовался со всеми.

Помню, как Прасковья плакала, видя пришедшего измученного, несчастного дядю Васю, как обмывала его нечистоты и по-родному журила и заботилась о нем.

Когда вернулся цел и невредим брат Гриша с фронта, радости Прасковьи не было границ, будто второго сына своего встретила (у нее сын Ванюша тоже вернулся с войны).

Перед рождением сестры Веты мама была очень сильно и долго больна, можно сказать, что была при смерти. Мама рассказывала, что Прасковья, страдая, жалея ее всей душой, желая всеми силами сохранить жизнь и не зная, как это сделать, припадала своими устами к маминым устам, вдыхала, вдувала ей воздух, когда мама задыхалась от недостатка его (у мамы было что-то легочное).

В трудное время мама всегда находила в хозяйстве большую поддержку от Прасковьи.

Меня всегда поражало, как Прасковья ухитрялась выпекать такую уйму замечательно вкусного хлеба.

Опишу подробно, как выпекался хлеб.

Хлеб пекли обычно в громадной печи в кухне, где помещались рабочие. Муку брала кухарка вечером пуда три сразу, просеивала через решето и разводила тесто в большой «дежке», вымешивала сначала большой веселкой, а утром, когда закиснет тесто, добавляла муки и вымешивала его уже руками. Труд адский.

Пекли хлеб раз в неделю. Конечно, главным образом съедали его рабочие. При этом кухонные жители почему-то ели только мякиш, а самое вкусное — румяные корочки, — шли в лохань свиньям и на корм собакам.

По праздникам пекли ситники из ржаной муки, просеянной через частое сито. Хлеб пекли большими ковригами, фунтовпо тридцать каждая, ситники же — небольшими круглыми хлебцами, фунта по два-три.

Пекли зимой на хлебной лопате, предварительно обсыпанной мукой. Была такая специальная деревянная большая лопата с длинной ручкой, на которую клалось тесто и заглаживалось руками, обмоченными водой.

Летом же пекли на капустных или листьях хрена. Конечно, на поду.

В домашней кухне довольно часто пекли пшеничные булки, а по праздникам — пироги.

Ни у одного из знакомых не приходилось есть таких вкусных куличей пасхальных, какие пекла мама с Прасковьей.

Опишу теперь «предания старины глубокой», что слышала о Мценске в свои гимназические годы.

Бедовый Мценск.
«Амчанина тебе на двор!»

Опишу теперь «предания старины глубокой», что слышала о Мценске в свои гимназические годы.

Гимназисткой я два года прожила на квартире очень хороших амчан. От них слыхала, что народ в Мценске издревле отличался характером непокорным, своенравным и драчливым.

Наружность — довольно высокий рост, сухощавы, горбоносы. Занимались главным образом кузнечным ремеслом, ссыпкой хлеба и торговлей этим хлебом с купцами, приезжавшими на баржах по реке Зуше, в старину судоходной.

Я еще застала десятки кузниц при въезде в очень длинную и необыкновенно широкую улицу Кузнечную.

Только во время последней войны была стерта бомбежкой с лица земли Амбарная улица, где против добротных купеческих домов шел длинный ряд, несколько десятков, хлебных амбаров.

Женщины славились изготовлением на коклюшках кружев, которые очень ценились в столице и за границей.

Существовали присловья к амчанам: «Амчанин — проломленная голова», «Амчанин на двор — выноси иконы вон» (осквернят святыни своим буйством), и пожелание недругу — «Амчанина тебе на двор!»

В Мценске была древняя церковь св. Кукши. Построена она была в память св. Кукши, который был убит амчанами, когда распространял у них христианство.

По преданию, Мценск — один из самых последних городов на Руси, принявших христианскую веру.

При въезде в город на улице «Балочка» (настоящее ее имя — Балчуг) стоит церковь очень старинная, она теперь охраняется как памятник древнерусской архитектуры.

Под этой церковью в дни моей юности сохранились катакомбы, где скрывались от своих соотечественников-язычников первые христиане Мценска.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.