Бесплатный фрагмент - Мерцание зеркал старинных

Глава 100. Душевный раздрай

Как ни странно это звучит, но даже душевная трагедия не испортила мой аппетит. Есть мне хотелось всегда, в каком бы состоянии я ни пребывала. Даже когда я была расстроена, еда меня успокаивала.

Я поднялась в свою светелку, отужинала и легла. От горя и усталости уснула быстро. Проснувшись, села, обводя комнату пустым взглядом. «А что я тут вообще делаю? Это всё словно не мое. Ничего более меня не радует, и даже комната, которую я так любила, кажется чужой!»

Первым делом я вскочила и сдернула новый балдахин, шторы с окон сорвала тоже. Смела все пузырьки с туалетного столика, разорвала свои записи, стихи, которые сочиняла, и даже последнее письмо Антуанетты, на которое так и не ответила. Раньше бы я себе такого ни за что не позволила. «К чёрту всех, и французскую королеву тоже!»

Покрутив в руках подсвечник, я запустила им в свое любимое зеркало, из которого на меня смотрела совсем чужая, несчастная и некрасивая девушка. Скинув с кровати подушки, долго носилась с ними по комнате, не в силах разорвать неподдающуюся ткань. Но тут мой взгляд упал на ножницы… О! С каким наслаждением я выпускала пух, зло хлопая по надрезанным подушкам ладонями, словно это они были во всём виноваты! Наконец, выбившись из сил, я рухнула посреди комнаты и залилась громким истерическим смехом, от которого у всех, кто слышал его за дверью, наверное, волосы встали дыбом. Всюду летали пух и перья, от разбитых духов комната наполнилась удушающе сладким запахом. Я уже подумывала, что хорошо бы подобраться еще и к гардеробу и изничтожить такие ненавистные мне теперь платья…

Но тут в комнату постучали. Дверь сразу распахнулась, вошла Анна. Обведя всё вокруг недоуменным взглядом, она всплеснула руками:

— Ох, мамочки мои! Что же это такое тут делается?! Али вы мне работы решили прибавить, барышня? Что с вами приключилося? Какая вас муха заразная покусала?

От ее взволнованного голоса и встревоженного лица исходили неподдельная доброта и забота. И она показалась мне такой родной и близкой, что я тут же вскочила и, несказанно обрадовавшись, бросилась ей на шею.

— Анюта! Как давно я тебя не видела! Как давно мы с тобой не говорили! Я так соскучилась! Какая же ты родная! Не знаю даже, как выразить то, что творится у меня на душе. Может, я потихоньку схожу с ума?

Аня посмотрела на меня очень серьезно и со вздохом произнесла:

— Да, барышня, и у меня такое подозрение. А не прилечь ли вам в кроватку?

Я тихо рассмеялась и показала ей на свою кровать.

— А нету, Анюта, больше кроватки. Менять надо. Всё это мне больше не подходит.

Аня всплеснула руками:

— А где же вы сегодня почивать станете, барышня?

Я хитро посмотрела на нее и опять усмехнулась:

— А в твоем доме и с твоей семьей! Позволишь?

Она отошла назад.

— Ну, если того желает моя барышня, то отчего ж не позволить? Сейчас изволите отправиться, али попозже пойдем? Может, девок кликнуть, чтобы порядок навели, а вы им растолкуете, чего вам надобно? А то мы старалися, да всё, видать, без толку.

Я торопливо ответила:

— Сейчас пойти изволю! Не желаю ни минуты здесь оставаться! Но! Хочу дать несколько распоряжений. Пусть девушки, кто в опочивальне прибираться будет, ко мне явятся!

Аня кивнула, и в ее взгляде я увидела неподдельную тревогу о моём душевном здравии. Аня кликнула девушек, и они, зайдя, только развели руками:

— Батюшки, да что же это, барышня?

Я их передразнила и гнусаво сказала, коверкая слова:

— Да что же это? Что же это?! А ничегошеньки мне здеся больше не нравится. Чего непонятно-то?!

Опустив глаза, они сразу умолкли. Я быстро начала раздавать указания, как должна выглядеть моя обновленная комната, обращая особое внимание на цвет и ткань балдахина.

— И Прошке скажите, она знает, в какой французской лавке купить. Пусть новые духи мне доставят, то-о-очно такие же, как я разбила! Других не желаю!

Поспешно проводив служанок, Аня оторопело посмотрела на меня.

— А чего ж вы, барышня, тогда их поколотили-то? Где… э-э-э… осознан-ная… ваша… мысля? — она говорила, подбирая и смешно растягивая несвойственные ей слова.

Я притопнула ногой и, раскинув как крылья руки, пританцовывая, закружилась по комнате.

— А нет ее, Аня, осознанной мысли! Вот захотелось мне — и нате вам!

Аня обеспокоенно смотрела на меня: моя веселость пугала ее еще больше.

— Барышня, пойдемте ужо скорее на воздух. Тут у вас, кажись, дурманом пахнет, не им ли вы надышалися? Что-то с вами происходит такое чудное, я и в толк не возьму. Что случилось-то?

Продолжая кружиться по комнате и поднимая юбками пух, я захохотала:

— Что у меня случилось?! Да всё замечательно, Аня! У меня жизнь разбилась вдребезги — вот что случилось! А ты мне тут про какие-то пузырьки! Сейчас их привезут, а я их снова разобью и опять попрошу такие же доставить! Вот хочется мне! Я теперь с благосклонностью должна роскошь принимать — по праву моего рождения. Я же такая высокоро-о-о-о-дная! Такая благоро-о-о-дная ба-а-арышня, — я со всего размаху села на пол и, закрыв лицо руками, зарыдала, — что мне от своей графской персоны тошно!

Аня оторопело смотрела на меня, и впрямь испугавшись. Из того, что я сказала, она не поняла не единого слова. И не найдя ничего лучшего, дабы прервать мою истерику, сгребла меня в охапку огромными руками и волоком вытащила из комнаты. По дороге я что-то еще кричала про то, какая я высокородная маленькая свинья и как я вообще смогу дальше жить на белом свете. Аня зажимала мне рот и говорила:

— Тихо-тихо, барышня. Сейчас вас кто-нибудь услышит и точно в богадельню определит. Хорошо, что Дмитрий Валерьянович на конюшню отправился.

Но я не слышала ее увещеваний, не хотела ничего понимать, я просто орала всё, что взбредало мне в голову. Потом начала громко распевать какую-то песню, при этом я то плакала, то на меня накатывал дикий смех… И всё время перед глазами стояла спина Федора, которая удалялась от меня. И мне казалось, что я бегу за ним, а он всё дальше и дальше, и я никак не могу его догнать. Я вспоминала эту спину и закрывала глаза, чтобы прогнать видение, но избавиться от него было выше моих сил.

Усевшись перед входной дверью на банкетку, я снова начала громко петь, а потом орать что-то бессвязное. Из комнат выскочили слуги, они с ужасом, кто-то даже закрыв ладонью рот, смотрели на меня. Завидев ничего не понимающую челядь, я схватила первое, что попалось мне в руки, кажется, это был башмак, и запустила в прислугу с воплем: «Во-о-о-о-н! Все вышли во-о-о-н!» Наконец, набросив на меня шаль и накидку, Аня чуть ли не силком вытащила меня из дома. Оказавшись на улице, я жадно вдыхала воздух, словно перед этим меня душили.

— Ну, дышите-дышите, барышня, экая напасть-то с вами приключилася! Успокойтеся да толком скажите, что стряслося. Он вас обидел, может, ударил?

Но я не могла ничего ответить, только мотала головой из стороны в сторону и что-то мычала как глупая коровушка. Аня, крепко поддерживая, вела меня к своей избе. Наконец, отдышавшись, я остановилась.

— Нет, Аня, он не бил меня и даже не обидел. Он просто ушел. Понимаешь, я стояла и глядела… как он уходит!

Аня всплеснула руками:

— Да кудаж это он, пес шелудивый, уходит?! Как же ж он посмел-то, стервец?! От вас — уйтить?

Я вздохнула:

— А вот так, Аня… посмел. Я сама заставила его так поступить, я его предала. Я опять оставила его одного. — Обхватив голову руками и горько усмехнувшись, я добавила: — Как же по-дурацки я сделана, как глупо устроена моя голова… По собственной воле разрушаю себе жизнь, никто меня не заставляет. И, что самое прискорбное, хочу этого… но только первые пять минут. А потом не знаю, что делать. Аня! — взмолилась я, простирая руки к своей подруге, будто от нее зависела моя судьба. — Помоги, подскажи, как мне теперь жить?

Я взирала на нее с надеждой, словно она непременно должна была найти ответ на мой вопрос. Аня, тревожно наблюдая за мной, молча слушала бессвязные речи. Сглотнув слюну, словно в горле ее пересохло, она уверенно и твердо сказала:

— В перву очередь, барышня, вам бы успокоиться не помешало. Пойдемте ко мне, посмотрите-ка, вы вся дрожите. А там тепло, печка, ваш любимый хлеб с молоком. И Кузенька маленький заждался, давно он вас не видывал, вот обрадуется мальчонка… пойдемте.

И она увлекала меня за собой, что-то еще говоря своим спокойным низким голосом. Я послушно шла за ней. Мне было всё равно, куда идти, главное — не оставаться в доме. Не желала я видеть свою комнату, которую еще недавно варварски разгромила. Не могла пока встречаться с отцом, со слугами. Под их сочувственными взглядами я бы чувствовала себя скверно. Я ненавидела жалость и не выносила, когда меня жалели: я считала, что это презренное чувство унижает мое достоинство.

Аня крепко держала меня за руку, и мы быстрыми шагами двигались по деревенской улице. От прохладного воздуха мне стало немного спокойнее. «Может, за границу уехать или сбежать куда-нибудь от горячо любящих меня родственников? От разрывающей душу любви, которую я ни получить никак не могу, ни забыть… Нет! Нет! Не могу я пока ничего решить». Что делать, я не знала, и покорно шла за Аней, гнала мысли прочь. Не хотелось мне ни о чём думать. Я просто наблюдала за тем, как они пляшут в голове, унося меня то к Федору, то прочь от него.

До Аниного дома оставалось уже совсем немного. Проходя мимо скотного двора, я споткнулась, Анюта быстро подхватила меня и поставила на ноги. Подняв глаза, я увидела Егора. Он стоял в нерешительности, не зная, то ли уходить, то ли поздороваться. Поборов робость, кучер всё же двинулся нам навстречу.

— Здравствуйте, барышня! Какой же я радый снова увидеть вас в добром здравии да в хорошем самочувствии.

Отчего-то его слова больно кольнули меня: захотелось ответить.

— Разуй глаза, Егор, разве ж я «в хорошем самочувствии»? На всём белом свете ты вряд ли сыщешь более страдающего человека, чем я. Да я чувствую себя так, что умереть сейчас мне кажется высшим из наслаждений!

Егор оторопело смотрел то на меня, то на Аню, теребя пуговицу на кафтане, и без слов спрашивал: «Что это с ней такое?» Заметив его взгляд, я ответила:

— Ничего, Егорушка, иди. Не преграждай мне дорогу, а то наша встреча может быть опасной для тебя, ты ведь знаешь.

Пожав плечами, он в недоумении пошел вдоль скотного двора. И я опять увидела спину уходящего мужчины. И даже засмеялась этому совпадению.

Аня с тревогой смотрела на меня как на болезную и тянула за собой:

— Ну хватит, барышня, а то мы всю деревню переполошим, дворовые сбегутся смотреть, как вы тут спектаклю разыгрываете… На что вам это нужно? Пойдемте в дом.

На улице было грязно, я то и дело наступала в лужи, но это рождало внутри лишь полное безразличие к происходящему. Стоя у крыльца, Аня подбадривала меня, заставляя подняться. Я отчего-то робела, страшась внести смуту в этот теплый гостеприимный дом. Всплыли отчетливые воспоминания о первом моем появлении в этой семье и о том переполохе, который я тут устроила. Аня подталкивала меня сзади, чтобы я шла быстрее.

— Ну ей Богу, барышня, чего ж вы как коза упрямая? — восклицала она, — подымайтесь же…

Я посмотрела на Анну с удивлением и крикнула ей в самое ухо:

— Аня, а что ты орешь-то? Чего распаляешься? Не видишь разве, мне плохо! У меня ноги не идут.

От неожиданности Аня вздрогнула, поправила платок и, приложив ладонь к звенящему от резкого окрика уху, ухмыльнулась:

— Как орать на меня, так силы у моей барышни завсегда найдутся, а как ноги пошибче переставлять, сразу и сил нетути. Гляньте, прям щас дух испустит. Ну куда это годится?

Я не торопилась входить, стояла и смотрела на тихий деревенский пейзаж. Снег почти растаял, и я вдыхала сырой воздух, суливший скорый приход тепла. Над крышами из печных труб поднимался дымок, источая приятный запах сгоревших дров. Около колодца гремела ведрами крестьянка. Ловко прицепив их на коромысло, она мерным шагом двинулась к избе. Навстречу ей выбежали два подростка, легко подхватили полные ведра и, смеясь, вбежали в дом. Происходящее вокруг было приятно взору, но уже не отзывалось той радостью, как раньше, не пела душа при взгляде на аккуратные домики, словно из сказки. Увиденное лишь слегка отогрело мою оледеневшую душу.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и вновь увидела Егора. Он незаметно смотрел на меня с крыльца стоящего поодаль домика его жены. По возвращении из Тютюревки Егор всё же женился на своей Катерине, и я была рада за него. Катюша — статная деревенская девушка с добрым сердцем и такой же роскошной косой, как у моей Аньки. Они с детства дружили с Егором и давно были просватаны.

Я подмигнула ему и улыбнулась, что не укрылось от внимательного Анькиного взгляда. Она шумно засопела, резко толкнула меня вперед, и я ввалилась в открытые двери. Аня вошла следом и обратилась к матери, которая вышла нас встречать:

— К нам барышня изволили зайтить.

Мать всплеснула руками и низко поклонилась, бормоча себе под нос о великой радости, посетившей ее дом. Отчего-то слова ее показались мне неискренними, и я уже было хотела открыть дверь, чтобы удалиться… Но тут Аня, видя мое замешательство, недовольно зыркнула на мать и, взяв меня за руку, провела в комнату и усадила поближе к печке.

— Мам, ну я в толк не возьму, что с этой хворой делать. Ты только глянь на нее: точно кукла тряпичная. Может, ты присоветуешь, что сделать-то, чтобы она в себя пришла? Полюбуйся-ка на нее: взгляд, точно у коровушки, котора белены объелась. Улыбка дурацкая и глазюки пустыя.

Мать, возившаяся возле печки, обтерла руки о передник и, оглядев меня с ног до головы, промолвила:

— Ну что, деточка, тошно тебе? Али хворь какая приключилась? Ты не робей, сказывай.

Внимательно посмотрев на женщину, я заметила в ее глазах неподдельный интерес и участие. Мягкий голос тронул мое сердце и, грустно улыбнувшись, я, точно оправдываясь, ответила:

— Да, матушка, плохо. Так плохо, что смерть избавлением покажется. Не знаю, куда деться от боли, душу гложущей. Что сделать, чтобы легче стало, ума не приложу.

Присев напротив на скамеечку, она со вздохом взяла мою руку и погладила. Я не отдернулась. И даже сухость и немного неприятная шершавость ее ладони не вызвали во мне отторжения. От женщины исходили тепло и материнская ласка, и это подкупало меня.

— Рано тебе, деточка, убиваться-то, — наконец заговорила она. Голос ее был тих и вкрадчив, — совсем ведь молоденькая еще, не пожила еще на этом свете, так что ж ты раньше времени на тот свет-то заспешила? Погодь пока помирать-то, еще поживешь, голуба!

Я смотрела на нее, и тихая грусть, тоска по родной матери охватили мое сердце.

— Нет сил, матушка, жить на этом свете… Не хочу-у-у… И смысла больше нет, весь вышел.

Анька выронила пустой горшок, и он с грохотом покатился по полу. От негодования ноздри ее раздувались, как у норовистой лошадки. Она хотела что-то сказать, но мать жестом остановила ее и опять обратилась ко мне:

— Как нету смысла? Ты такие слова, деточка, никогда более не говори. Жизнь тебе Богом дадена, что ж ты ею раскидываешься?! Али смысла не видишь в Божьем промысле?!

Я посмотрела на нее пустыми глазами и спокойно спросила:

— А есть он, Бог-то, матушка? На земле я его точно не наблюдаю. Может, на небе он и видит нас оттуда? А меня он видит, или я сокрыта от его взора? Почему позволяет так страдать? Или так им задумано?

Женщина покачала головой, погладила меня по щеке и ласково сказала:

— Ну что ты, Наташа?! Бог милостив, поди разберись в его промысле. Один Господь ведает, за что и кому испытания посылать. Не Бог, деточка, наказывает: человек путь свой выбирает… Поди милого сама выбрала, никто не неволил? Не гневи Господа, девочка, страданья твои светлые, от любви.

Я посмотрела на нее с опаской и подумала, что вряд ли она сама верит в то, что говорит. Но ее голос был тихим и настолько успокаивающим, что мне не хотелось ей перечить.

— От любви, матушка… будь она проклята!

Всплеснув руками, будто отмахиваясь от моих слов, она запротестовала:

— Будет тебе, Наташа-а-а! Негоже так говорить! Не надобно, не оскверняй свою душу, не черни ее. Чистые-то страдания — они душу очищают. Какое ты большое чувство познала… так и неси его в себе без проклятий. Осчастливил тебя Господь…

Посмотрев на нее удивленно, я отметила про себя: «Что деревенская тетка может знать о любви?.. о возвышенных чувствах?..»

— Кого, матушка? Кого осчастливил?! Простите, но мне кажется, что вы еще больше сумасшедшая, чем я. — Махнув на нее рукой, я грустно добавила: — Да уж, счастливее меня никого на всем белом свете не сыскать.

Мне хотелось спать, спорить больше не было сил. Я покрутила головой. Аня, поняв это, засуетилась, уложила меня на лавку, накрыла и попросила матушку присесть со мной рядом. Я прошептала, кутаясь в чистое лоскутное одеяло.

— Продолжайте, матушка, говорите… о Боге, о любви, о том, как он подарил мне жизнь… и обо всём таком…

Зажмурив глаза, я укрылась темнотой как одеялом и погрузилась в свои мысли. Мать что-то еще говорила, тихо и вкрадчиво, но я почти не разбирала слов. Аня заботливо гладила меня по голове. Рука слегка подрагивала, выдавая ее обеспокоенность и тревогу за меня. В доме больше никого не было: маленький Кузенька помогал отцу на конюшне.

…Я засыпала, проваливаясь в вязкое забытье всё глубже и глубже. Но дневной кошмар вновь выхватывал меня из объятий Морфея, и перед глазами возникало надменное лицо Федора, ухмыляющегося над моей слабостью. Качаясь на гигантских качелях, я то глубоко проваливалась в сон, то вновь возвращалась к реальности. Федор всё удалялся, боль притупилась. Словно великий лекарь своей рукой наложил на мое израненное сердце исцеляющие повязки…

Спина Федора стала исчезать, и я наконец обрела покой и забвение.

Очнулась я, не понимая, где нахожусь и что происходит. Аня трясла меня за плечо и призывала проснуться. Приподнявшись на лавке, я огляделась. Слабая надежда на то, что вчерашний кошмар — всего лишь сон, померкла. Тело ныло и не хотело подчиняться. Я недоуменно посмотрела на Аню и недовольно спросила:

— Анют, ты чего меня трясешь, зачем будишь?!

Аня тревожно вглядывалась в мои глаза, пыталась понять, как я себя чувствую.

— Мне надо, чтобы вы поели, барышня. Долгонько спали, силы ваши на исходе. Поесть надобно!

Я запротестовала:

— Оставь меня в покое! Не хочу я есть, спать буду. Мне там, в темноте, хорошо было и снов никаких не снилось. Ни переживаний, ни страданий — лучше, чем здесь.

Оттолкнув Аню, я попыталась лечь. Вместо покорности в ее глазах читались тревога и решимость.

— Я больше не дам вам сомкнуть глаз! Ни на секунду!

И она снова начала трясти меня, усаживая на лавке. Мои глаза безвольно закрывались, я обмякла на ее руках, сопротивляться не было сил. Реальность пугала меня, я снова хотела погрузиться в сон. Анна усаживала меня, но я снова и снова падала.

Наконец ее старания увенчались успехом.

— Ну, слава Богу, кажись, добудилася. Барышня, вторые сутки пошли, как вы спите. За вами сколько раз из дома приходили, беспокоилися. А вчерась к вечеру сам Дмитрий Валерьянович пожаловал, с лекарем. Лекарь долго сидел подле вас, а опосля барина успокоил: «Пущай спит, сон — это лекарство». Барин, выходя, приказывал послать за ним, как вы проснетесь. Шибко он переживает, папенька ваш. А я так думаю, лекарь чтой-то недокумекал. Какое же это лекарство, коли вы в том сне своем еле дышали? У нас на деревне был такой случай: мужик спал-спал, вот как вы, никто его добудиться не мог, а опосля и вовсе помер. Так я, барышня, ужо хотела вас водицей ледяной окатить, коли вы сами не очухаетесь.

— О, Господи, как же ты мне надоела, — недовольно бурчала я, — пойдем уже, куда ты меня там тащишь. Мужик у нее помер… Да лучше бы мне умереть, зачем мне такая жизнь, коли в ней одни страдания?

— Я вот вам щас помру! Как тресну чем-нибудь по голове, вмиг оживете. Бестолочь бестолковая, помирать собралася. Ишь, чиво удумала! Да было бы из-за кого помирать?! От паразит, он и есть паразит, до чего барышню нашу довел, что жизнь ей не мила. Эт вы зря, Наталья Дмитриевна, мы еще на вашей свадьбе плясать будем! Помирать она собралась…

Анькины причитания заставили меня слабо улыбнуться. Кое-как пробудив к жизни, она помогла мне встать. Я подчинилась и неуверенными шагами, поддерживаемая Аней, прошла к столу…

Аня захлопотала у печки, загремела заслонкой, и на столе появился румяный каравай, источающий вкуснейший аромат. Шустро подхватив ухват, она достала горшок с картошкой. Налила из крынки парного молока. Аня суетилась и нервничала, это было понятно по звенящей в ее руках посуде. Ела я без аппетита, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, краски жизни померкли для меня, всё вокруг казалось серым и безликим. Но Аня не унималась:

— Молочка испейте, барышня, матушка только подоила. Кузеньку я к Дмитрию Валерьяновичу с докладом отправила, что у вас всё хорошо, неча лишний раз барина расстраивать. А нам хорошо бы опосля обеда пройтись, чтобы вы воздухом подышали, авось обдуеть маленько. Кузеньку встренем, очень он любит вас и всегда хорошо на вас влияеть.

Я нахмурила брови:

— Не хочу на улицу.

Но Анюта, словно не слыша, помогла мне одеться… я вяло сопротивлялась. Облачив в свою самую нарядную боярку, она начала подталкивать меня к выходу. Оказавшись на улице, я зажмурилась от яркого солнечного света. Весна была ранняя, снега уже почти не осталось, земля подсохла, и деревенские жители стремились выйти на улицу. В воскресный день крестьяне были освобождены от работы: и тут, и там виднелись копошащиеся у своих домов деревенские жители. Проходя по улице, я отстраненно наблюдала за происходящим. Вот женщина, повязанная цветастым платком и одетая в душегрейку, развешивает на кольях глиняные горшки. Старичок в фуфайке и валенках присел на завалинке и курит махорку, греясь на раннем солнышке. Ребятишки пытаются поймать испуганную кошку, чтобы привязать к ее хвосту самодельные погремушки. Завидя барышню, каждый норовил поклониться и поздороваться, оказав почтение.

Мы вышли за околицу, и Аня стала тормошить меня, пытаясь развеселить. Без умолку рассказывала про жителей деревни:

— Ну, вы уже знаете, барышня, Егорка, как только возвратился из Тютюревки, на Катьке женился. Ох и развеселая свадьба была: вся деревня плясала. Сказывают, Катька брюхатая уже. Девкам разболтала, а мне ни-ни. А бабка Стеша, что повитухой на деревне была, померла намедни. Кто теперича ребятишек принимать будет? — со вздохом молвила Анна.

Я улыбнулась:

— Начала за здравие, кончила за упокой… помолчала бы ты лучше.

Аня прикрыла рот рукой и ойкнула.

— Правда ваша, барышня. Та всё ж вас разговорить охота, а то вы как неживая, смотреть больно.

— Пойдем, Аня, назад, что-то мне холодно.

Глава 101. Задушевные разговоры

Проходя мимо дома Егора, я заметила, как он спрятался за поленницу, желая остаться незамеченным. Сделав несколько шагов, я резко обернулась. Он вышел из своего укрытия и смущенно смотрел в нашу сторону. Мне это показалось смешным: «Вот еще один влюбленный. Он, видимо, никак не может справиться со своим чувством… Прямо как я не могу справиться с этой проклятой любовью к Федору, — подумала я, но тут же отогнала мысли о любви прочь. — Хватит про любовь думать: какая мне разница, влюблен он или нет».

Аня тянула меня за рукав, но я не двигалась с места. Наклонив голову, с издевкой спросила:

— Егор, тебе что-то надо от меня?! Может, узнать чего хочешь? Давай, я отвечу на все твои вопросы, чтобы только не видеть более твоего лица.

Он густо покраснел и, подойдя вплотную к Ане, взял ее за рукав и тихонько прошептал:

— Аня, а можно я сам буду сопровождать барышню на прогулке?

Анька отпрыгнула и гневно пробасила:

— Егор, ты в своем уме?! Чтой-то ты такое удумал?! Глупости какие! Не-е-ет! Я тебе того никогда не дозволю. — И, уже беря меня под руку, засуетилась:

— Барышня, пойдемте, пойдемте, а то он дуркует, Егорушка-то наш!

Я остановила ее: мне эта мысль почему-то не показалась такой уж глупой.

— А что, Аня? Может, мне действительно лучше сделается? Может, у меня с мужским-то полом лучше разговор пойдет, чем с тобой? А то ты мне уже порядком надоела со своими историями, не смешные они вовсе.

---

Аня всплеснула руками, вздохнула и махнула на меня рукой:

— Да делайте вы, барышня, что хочите! Толичко чтоб недолго, и я вот на этом месте стоять буду, не сойду с него, вас дожидаючись!

Я кивнула ей в ответ и, обернувшись к Егору, улыбнулась:

— Ну, пойдем, кавалер, прогуляемся.

Егор немного замешкался, словно не ожидал, что я соглашусь. Я слегка прикрикнула:

— Руку мне подай! Чего стоишь, как истукан, или испугался уже да передумал?

Я взяла его под руку и заметила, как Егор тайком посмотрел в сторону своего крыльца. Жены его я не увидела, но решила, что идти под ручку по деревне нам всё же не стоит. Перевесившись через калитку, за нами внимательно наблюдала Анькина соседка, готовая, как только мы скроемся, растрезвонить последние новости на весь белый свет.

— А пойдем в мой парк?! Там озеро и дорожки чистые.

Он недоверчиво посмотрел и спросил:

— А можно ли, барышня?

Меня это рассмешило.

— Конечно, можно, Егор. Этот парк специально для меня высажен и со мною вместе рос, отчего же нельзя. — Мы шли не спеша, и я с удовольствием погрузилась в воспоминания. — Я покажу тебе липовую аллею, где каждый год в мой день рождения папенька сажал новое деревце. А граф присылал диковинные растения, из разных стран привезенные, хвастался даже, что такие же в царском парке растут. И особая графская гордость — небольшая дубовая рощица, выращенная из желудей с любимого дерева императрицы. Есть кедры, посаженные в честь визита почетных гостей. Тебе интересно, Егор?

Егор вздрогнул, будто очнулся. Он был задумчив и, мне показалось, слушал рассеянно.

— Очень интересно, Наталья Дмитриевна! Сколь здесь живу, про то и не слыхивал.

Я смотрела на Егора, и он казался мне милым невинным юнцом, хотя и был моим ровесником. Невысокий, худощавый, он больше напоминал подростка, чем чьего-то мужа. Белые словно лен вьющиеся волосы спадали почти до плеч. Его огромные голубые глаза выглядели как два бездонных озера, в которые всё время светит солнце. Если его одеть в особый камзол, он был бы похож на королевского пажа на картинах французских художников. Он напомнил мне мальчика из далекого детства, который так же смотрел на меня с обожанием, когда я еще жила в доме графа. Эти воспоминания и влюбленный взгляд Егора породили во мне новые чувства, внутри что-то дрогнуло, и мне даже показалось, что в мире снова появились краски…

— Егор, а сколько тебе лет? Ты выглядишь совсем юным. Ты здесь вырос?

Егор кивнул.

— Тут, барышня, нашими деревнями сначала императрица владела, а потом уже мы батюшке вашему отошли. Годов мне девятнадцать, не так давно исполнилось.

— А жене твоей, Кате?

— Катя меня почти на год старше. Мы с детства знакомы. Я всегда любил ее и долго добивался, а она от меня нос воротила. Родители сосватали нас ужо в детстве, так Катюха долго еще ерепенилась, никак не соглашалась, всё смеялась надо мной, говорила, что хлипкий я: «Тебя, Егорка, соплей перешибешь». Худой я был больно, потому, может, и выгляжу моложе. А я так хотел на ней жениться…

Не знаю почему, но его слова разозлили меня.

— Ну, раз так, то что же ты здесь, рядом со мной, делаешь? Руки свои ко мне протягиваешь… Бежал бы к ней, а то, смотри, увидит, рассердится. Да и пришибет тебя чем-нибудь! Катька девка боевая, справная.

Но Егор беспечно махнул рукой в сторону деревни и тихонько улыбнулся:

— Не осерчает. Лю-ю-юбит она вас, переживает. Катюха знает, что я вам завсегда подмогнуть радый.

— А как ты, Егор, мне поможешь, чем?

— Ну, знаете, Наталья Дмитриевна, я еще тогда к вам проникся, когда мы все в той деревне находились, — Егор смущенно кашлянул в кулак. — И вы мне навстречу пошли, не стали Катьке про мои оплошности сказывать. Чует мое сердце, что вы сильно одиноки, — я удивленно подняла брови, — ну, как это правильнее сказать? Нету у вас друзей, что ли, с которыми по душам поговорить можно. А я, дражайшая Наталья Дмитриевна, ежели захотите, готов для вас таким другом стать.

Егор старательно подбирал слова, немного заикаясь от волнения. Его проникновенная речь развеселила меня, и я впервые за долгое время, будто со стороны, услышала свой заливистый смех.

— Ох, Егорушка… Ну, спасибо тебе, друг мой сердешный! Развеселил меня, а то я, грешным делом, думала, что уже и смеяться разучилась.

Егор насупился, его пухлые губы стали еще алее, как у обиженного ребенка:

— Ну что же вы всё смеетесь, всё надо мной издеваетесь? Я же от чистого сердца.

Я осеклась: глупо подшучивать над тем, кто не виноват в твоих бедах. Пришлось миролюбиво сказать:

— Да, ты прости меня, Егор. Грубая я стала в последнее время, нечуткая, извини, если чем обидела. Ты и впрямь очень хороший, одного мальчишку из детства мне напомнил. Душа у тебя чистая, легко мне с тобой… не лукавлю, правду говорю. Только жалеть меня, Егор, не надо. Я к Ане пришла только потому, что дома находиться не могу. Думала, ее разговоры меня от терзаний душевных отвлекут, а она всё причитает, по голове гладит да жалеет меня. Вот от ее жалости невыносимой бежать хочется. Сильная я, только и сильным очень больно, Егор, бывает — понимаешь? Знаешь, что это такое, когда душе больно?

Егор часто заморгал длинными ресницами и посмотрел на меня так удивленно, словно видел впервые.

— Больно? А как это — больно? Душа — это ведь не тело, она что, тоже болеть может?

Я горько усмехнулась:

— Вот видишь, как тебе повезло! Не знаешь ты, что такое боль душевная. Не любил ты никого, кроме Кати своей, и первая любовь твоя браком увенчалась. Даст Бог, дети пойдут, и всё у вас ладно будет. А у меня, Егор, никогда так не будет, и ничего хорошего меня не ждет.

Егор ничего не ответил, только как-то странно посмотрел на меня и смущенно отвел глаза. Мы брели с ним по аллеям и проходили скамейки, каждая из которых была помечена моим именем. Шли мы медленно, и мне совсем не хотелось прерывать нашу прогулку. Вот так неспешно мы добрались до озера, сели на лавочку — и каждый думал о своем. Солнце склонялось к закату, и его красные лучи красиво отражались в тихой глади воды. Егор поинтересовался:

— Наталья Дмитриевна, а почему вы думаете, что вам никогда уже не будет хорошо?

Тяжело вздохнув, я отвлеклась от своих мыслей, которые опять витали вокруг Федора.

— А потому что я знаю, Егорушка, ощущаю, понимаешь? Знаешь ли ты, что такое чувствовать разлуку и боль потери?

Помолчав, я задала ему новый вопрос, так и не дав ответить на предыдущий. Мне не слишком важно было, что он ответит: я говорила сама с собой.

— А знаешь ли ты, что такое любить, когда понимаешь, что тебе никогда не быть с любимым?

Он посмотрел на меня печально и сказал:

— Да, Наталья Дмитриевна, я очень хорошо это знаю.

Мне стало интересно. Повернувшись к Егору, я внимательно вглядывалась в его глаза и ждала, что он еще скажет. Но Егор молчал.

— Да откуда тебе ведомо это чувство? Когда ты со своею Катеринушкой вместе с самого детства… что намечталось, то и сбылось.

Он опустил голову, так ничего и не ответив. Взял мою ладонь в свои… и только тогда я поняла, насколько холодна моя рука. Он держал ее, едва касаясь, ладони были теплые и слегка подрагивали, но это не раздражало. Егор придвинулся ближе, и я неосознанно припала к его плечу. Этот молодой мужчина, еще не познавший больших разочарований, дарил мне внутреннее тепло, от которого приходило успокоение, хотя он и не говорил ни единого слова. Я согревала свою озябшую душу, сидя рядом с ним, и вдруг почувствовала, что боль начала отступать, а душевные терзания притупились. Мне нравилось сидеть, положив голову ему на плечо. Я прикрыла глаза и затихла, можно было подумать, что задремала. А он всё это время, чуть склонив голову, смотрел на меня, боясь пошевелиться и нечаянно спугнуть случайно севшую на плечо птичку.

…Если бы я так не упивалась своими страданиями и хоть на секунду заглянула ему в глаза, я бы всё там увидела, всё прочла, до меня дошел бы смысл сказанных им ранее слов. Я никогда, поверьте мне, не продолжила бы общения с ним. Никогда бы не случилось греха… Я так бездумно загубила его душу. Но в тот момент я была настолько увлечена своим собственным горем, что Егор был мне жизненно необходим, я нуждалась в его тепле. Я не хотела смотреть, что происходит у него в душе, мне это было неинтересно…

Время пролетело незаметно, спускался вечер. Я встала и потянула его за руку:

— Пойдем, Егор!

Шли мы молча, и почти перед домом он робко спросил:

— А можно, я завтра снова к вам приду?

Равнодушно взглянув на него, я ответила:

— Да, приходи, Егор, конечно, приходи. Я буду даже рада, мы снова пойдем гулять, ты мне что-нибудь хорошее расскажешь, правда?

Он тихо ответил:

— Правда.

Улыбнувшись ему на прощание, я поднялась на порог родного дома. Мне не хотелось возвращаться к Ане. Нечего мне больше было оттуда почерпнуть, а беспокойный Анькин взгляд раздражал. Я достаточно наслушалась успокаивающего голоса ее матери и поняла всё, что она пыталась до меня донести. Слова о Боге возымели волшебное действие, я больше не хотела умирать, но к прежней жизни до конца еще не вернулась.

В скучном однообразии проходили дни, недели. Мы часто гуляли с Егором и вели неспешные беседы. Это было тяжелое время, но Егор скрашивал его своим присутствием, и мне становилось немного легче. Я по-прежнему не заходила в свою светелку, хотя покои давно были готовы: обосновалась в комнате, которую обычно отдавали Надин, когда она навещала меня. Я не торопилась перебираться к себе, боясь ранить душу еще больнее. Именно там я долгими вечерами мечтала о Федоре…

Глава 102. Возвращение к жизни

Наступил май, на улице стало совсем тепло. Свежая зелень только что распустившихся деревьев, запахи обновленной природы и яркое солнце, так редко гостящее в Питере, — даже это меня не радовало. Я скучала по Федору, мне не хватало его рук, глаз, губ, его запаха. Я жила в привычном для меня мире, но оставалась в нём одинокой. Злилась на себя, что не в силах побороть «пагубную зависимость» от этого человека, и ничего не могла с собой поделать: он всё время стоял перед глазами. Казалось порой, что я вот-вот услышу его голос.

Однажды, после очередной прогулки, Егор проводил меня до особняка. На крыльце дома стоял отец и с беспокойством смотрел на нас. Егор, завидя хозяина, низко поклонился и поспешил в сторону деревни. Папа проводил его долгим взглядом и кивком головы пригласил меня в дом. Я стала послушно подниматься по лестнице. Отец поторапливал:

— Ну, быстрее, Наташа, быстрее, гости ждут.

Его слова вызвали в душе недовольство: видеть напыщенных особ и дежурно раскланиваться мне совершенно не хотелось. С досадой посмотрев на папу, я ответила:

— Пап, ну какие гости, до них ли мне? Кого ты соизволил позвать? Никого не хочу видеть, я наверх пойду. Мою спальню переделали, как я просила? Мне надоело ночевать в комнате Надин.

Отец торопливо ответил:

— Переделали-переделали, Наташенька, всё закончили, вчера как раз зеркало из Италии доставили, краше прежнего. Я еще, на свое усмотрение, комод под зеркало заказал, чтоб, как ты любишь, всё соответствовало. Можешь пойти полюбоваться. А бан… да… хин твой, тьфу ты, пропасть, эко слово заковыристое, натощак и не выговоришь… Прасковья расстаралась, в точности воспроизвела. Поднимайся, милая, поднимайся.

Отец подбадривал меня всё это время, но всегда оставался в тени, не мешая мне полностью смириться со своей потерей. Я слегка улыбнулась грустным мыслям: «Милый мой, заботливый папа, что бы я делала без тебя. Но что бы ты ни предпринимал, как же трудно мне вновь обрести покой и прежнюю беспечность».

— Хорошо, папа.

Я уже хотела было прошмыгнуть мимо гостиной, но около лестницы, ведущей в спальню, услышала до боли знакомый смех. Только никак не могла вспомнить, кому он принадлежит… Мысли путались. Я вернулась, с интересом заглянула в гостиную и увидела там свою лучшую подругу. «Вот и Надин, легка на помине: только подумала о ней, а она тут как тут». Конечно же, я очень обрадовалась, увидев ее. Надин о чём-то мило беседовала с Катенькой Нелидовой, нашей институтской подружкой, тоже приехавшей навестить меня. Я тихонько наблюдала за ними, оставаясь незамеченной.

Катерина Нелидова была из некогда богатого, но теперь разорившегося рода. Родилась в уездном городе, далеко от Петербурга. Шести лет от роду мать отвезла ее в только открывшийся Смольный институт. Сначала Катя обучалась в классе для девочек из бедных дворянских семей, но рано обратила на себя внимание способностями к учебе, танцам и пению. Императрица, присутствовавшая на спектакле, в котором участвовала Катенька, была очарована игрой девочки, и по ее распоряжению Нелидову перевели в класс, где обучались и мы с Надин. В отличие от нас, Катерина просто мечтала стать фрейлиной и попасть во дворец в качестве придворной дамы. Мы с Надин даже насмехались над ней, ее стремление стать «служанкой» нас откровенно забавляло. Катя не спорила, лишь обиженно поджимала губки и сетовала: «Вам хорошо смеяться, вы из богатых семей, а у тебя, Натали, уже ни для кого не секрет, почти самый влиятельный покровитель в Петербурге. Нет у вас ни сестер, ни братьев, а у моих отца и матери шесть ртов, кроме меня. И если я не осуществлю свою мечту, никто им более не поможет». Проницательный ум и твердый самостоятельный характер помогли Нелидовой быстро освоиться в новой обстановке. И надо отдать ей должное, она упорно шла к заветной мечте. Катя была брюнеткой, но старалась соответствовать моде и носила пудреные парики. Ее черные блестящие глаза, казалось, не имели зрачков. Она не была красивой, но выразительное лицо, подвижный и веселый характер невольно привлекали к ней окружающих. Она быстро преуспела в учебе и, в отличие от меня, окончила институт с отличием. Она была хорошей собеседницей и блистала остроумием…

…Много позже я узнаю, что Катерина не гнушается ничем. На своем пути она способна перешагнуть через голову любого, лишь бы добиться того, чего так яростно желает…

Я стояла при входе в гостиную и прислушивалась. Мне хотелось понять, о чём говорят девушки: «Может, они меня обсуждают, вдруг говорят что-то плохое?» Но ничего такого я не услышала и тихонько позвала:

— Надин…

Она обернулась. Наденька изменилась… повзрослела, что ли. Щечки округлились, лицо было щедро покрыто пудрой и румянами, что меня немного удивило: раньше Надин никогда их не использовала. Прическа ее тоже стала другой: светло-русые волосы были красиво уложены и заколоты жемчужными шпильками. С висков спускались затейливые локоны. Серебристое платье, расшитое на груди темным жемчугом, невероятно шло ей и удивительно сочеталось с цветом ее глаз. На руках кружевные перчатки в тон платью… Она все время обмахивалась веером, хотя в комнате было достаточно прохладно.

Катенька была в светло-коричневом платье с серым отливом, отделанном розовыми лентами из упругого шелка. Кокетливую шляпку, водруженную на парик, украшали цветы и ленты.

Всё это навеяло мне воспоминания о пансионе, о милых беседах долгими вечерами, когда я всё же оставалась там ночевать. Мы проводили время за разглядыванием платьев и украшений… Воспоминания вернули меня в ту, другую жизнь, о которой я в последнее время так отчаянно стремилась забыть.

Надин смотрела на меня с обожанием: она скучала, это было видно. Подруга сразу бросилась ко мне с радостным возгласом:

— Наташа, Натали, как давно я тебя не видела…

Но, приблизившись ко мне, остановилась, в ее взгляде был ужас.

— Наташа, что с тобой случилось? Почему ты такая бледная и худая? Твои волосы не блестят… Что с тобой произошло, моя дорогая подруга? — она обеспокоенно рассматривала меня с ног до головы. — За вечерним чаем ты мне всё-всё обязательно расскажешь, — и она защебетала, запорхала вокруг меня, — ах, как это прекрасно, я наконец-то вижу тебя, и мы вновь будем с тобой подолгу обо всём говорить… Посмотри, что я тебе привезла: твои любимые пирожные. Ах, как вкусно они пахнут, какие они воздушные! А еще я привезла новые кружева, папенька из Италии заказал, и модный кринолин. Пойдем, покажу.

Я посмотрела на нее и тихо сказала:

— Да, Надин, ты даже не представляешь, как я хочу посмотреть, но чуть позже. — Я сделала шаг в сторону второй своей подружки. — Не ожидала увидеть тебя, Катенька, поговаривают, ты делаешь большие успехи? Рада за тебя, дорогая. Сама матушка, сказывают, тебя жалует?

Катерина поприветствовала меня и предпочла отмолчаться, скромно улыбнувшись. Папенька распорядился подать чай. Подружки весело смеялись, уплетая пирожные, и наперебой рассказывали, что стало с каждой из наших соучениц. Глядя на них, я понимала, что уже совсем не та, что прежде.

За оживленной беседой время пролетело незаметно. Катя заспешила, сославшись на неотложные дела, Надин пошла ее проводить, а я попрощалась и осталась в гостиной. Сев в кресло и подобрав под себя ноги, я задумалась о бренности существования. Жизнь моя, казалось, проходит бесцельно, в нее так и не вернулись радовавшие меня краски. «Как же сильно я хочу назад, туда, в свое девичество. Мой мудрый папа… он говорит, что у меня всё получится, но когда же это случится? Я больше не желаю идти напролом. Чтобы всё исправить, мне нужно вернуться в тот день в пансионе, когда начались мои злоключения… — И вдруг я испугалась своих мыслей. — О, Боже! Нет-нет! Только не туда! Нужно перелистнуть эту страшную страницу моей жизни, закрыть главу с таким печальным сюжетом и отбросить ее в сторону! Господи, помоги мне в этом! Если бы только возможно было вернуться назад. Я бы всё-всё сделала по-другому! Никогда бы я к нему не подошла… Но ведь так невозможно! Всё повернуть назад… Надин и Катя одеты по моде, радуются своей молодости и строят планы на будущее. Они кажутся мне такими счастливыми, пышущими здоровьем, и весь их вид выражает беззаботность. А я, ровесница своих подружек, выгляжу так, словно прожила не один десяток лет, правда, ума так и не набралась. Произошедшее тяжким грузом легло мне на плечи, и я обреченно тащу его, не в силах что-либо изменить».

Я вскочила и побежала к зеркалу, желая удостовериться, что ошибаюсь. Но оттуда на меня смотрело уставшее от жизни и ничего не желающее, не знакомое мне лицо. «Я разительно отличаюсь от своих подружек. Та Наташа, которая училась в пансионе, — ее давно уже нет. На меня смотрит Наталья Дмитриевна — женщина с тяжким грузом прожитого… — я усмехнулась своим мыслям. — Неужели я говорю это про себя? Господи! Как же я усложнила свое существование! Из беззаботной барышни-бабочки я превратилась в жука, толкающего перед собой навозный шар. Такой тяжелый, дурно пахнущий… но я всё равно продолжаю его толкать. Как мне вернуться в состояние бабочки и снова начать порхать по жизни?»

Картинка в зеркале начала расплываться, но я продолжала в него смотреть, слабо надеясь на чудодейственные изменения, и не заметила, как дверь тихонько отворилась. Надин, подойдя, тронула меня за плечо:

— Наташа, что с тобой происходит? Посмотри, у тебя сейчас морщины появятся от напряжения. Стоишь как каменная. Ну же, двигайся! Ты лучше всех нас танцевала. Где твоя грация, где…

Не дав ей договорить, я ужаснулась и вскрикнула:

— А где всё мое? Где мои платья, почему я стою перед тобой в каких-то отрепьях? Где блеск моих волос?! — я повернулась к зеркалу и продолжала, — где блеск моих глаз?! Надин, ты можешь мне это сказать?!

Под моим напором Надин подалась назад и, недоуменно хлопая глазами, пролепетала:

— Наташа, наверное, только ты можешь ответить на все эти вопросы. Я жду твоего рассказа. Что с тобою случилось? Ты так внезапно пропала, что в обществе возникло множество кривотолков. Даже не представляешь, что здесь без тебя происходило! Мы искали тебя с твоим папенькой, я лично объехала все дома, где ты могла бы находиться… Можешь ты мне наконец рассказать, где была всё это время?

Ее слова сильно меня удивили:

— Ты, домашняя девочка, которая боялась одна выехать в город, искала меня? Я же всегда звала тебя с собой, но ты отказывалась! Надо было тебе поехать со мной…

Надин очень внимательно всматривалась в мое лицо и, отстранившись, спросила:

— Зачем?! Чтобы сейчас стоять с такими же глазами, как у тебя, и с такими же тусклыми, как пакля, волосами? Носить такую же дерюгу, в какую ты сейчас одета? Не-е-ет! Я не хочу! Мне кажется, что с тобой приключилось что-то очень страшное и ты боишься мне обо всём поведать… Не бойся, я тебя пожалею.

Ее слова задели меня за живое. Обозлившись, я бросила на нее гневный взгляд, и Надин, не выдержав его, отпрянула.

— Не нужна мне твоя жалость! На что она мне сдалась? Ты кого жалеть-то собралась, посмотри лучше на себя, кукла размалеванная. Не беспокойся, со мной всё хорошо!

Я видела, что Надин тоже горячится: ее нижняя губа затряслась, голос стал настойчивым:

— То-то я и смотрю, очень даже хорошо: обзавидуешься, глядючи! Поверь, кроме жалости, ты не вызываешь никаких чувств. Правда!

Я больше ничего не хотела слышать. Ее слова словно хлыстом ударили меня, я развернулась и выбежала из гостиной. Влетев в свою комнату, закрыла дверь на ключ. Отдышавшись, обреченно обвела интерьер взглядом. Я еще слабо надеялась, что, когда вернусь сюда, вновь обрету покой. Но этого не произошло. Я не нашла ни одной родной вещи, за которую мог бы зацепиться взгляд. Балдахин вернулся на место, стены украшали новые гобелены. Но всё казалось мне чужим. Новое зеркало уже повесили, я подошла к нему и опять стала придирчиво осматривать себя. То ли от обиды, то ли от сильного напряжения я вдруг неожиданно засмеялась.

— В таком виде впору с коромыслом по деревне идти, и всё равно я уступлю самой задрипанной крестьянке. Деревенские девки пышут здоровьем, на щеках румянец играет, в глазах блеск. А я похожа на побитую собаку…

Мое отражение было мне отвратительно. И только сейчас до меня начало доходить, куда могли завести мои терзания: «Проклятая любовь чуть не довела меня до черты! Ведь тогда, в Анькином доме, я могла умереть. И самое ужасное, яростно этого хотела, не желая просыпаться. Там было темно и покойно… Здесь свет, холодно, все на меня смотрят… — вспоминала я свои ощущения. — Да с такими мыслями, не будь рядом Аннушки, я бы точно не проснулась. Что я делаю со своей жизнью, даже страшно подумать! И всему причина — Федор!»

Я обессиленно опустилась на краешек кровати. Осознав тщетность своего бытия, я вскочила, наконец поняв причину своих терзаний, и со злостью начала носиться по комнате, присматриваясь, с чего начать погром. Но в какой-то момент остановилась и громко проговорила, глядя на себя в зеркало:

— Комната-то моя в чём виновата? Этот паразит мне, видите ли, спину свою показал, а я глупая, раскисла?! Да сдалась мне его спина! Он вообще кто-о-о?! За что он получил наказание, забыла, что ли? Несмотря ни на что, бинты ему меняла, раны врачевала, а он так со мной обошелся?! Да еще каким изощренным способом отомстил за то, что я, выбившись из сил, одну только ночь с ним не ночевала. И вот из-за него-о-о я хотела добровольно и сознательно уйти из этой жизни?! Нет!

От ужаса происходившего со мной я содрогнулась и решительно сделала шаг назад. «Всё! Хватит!» Никто, кроме меня, не мог до конца знать, насколько огромной была моя душевная рана. Ее рваные края еще болели и кровоточили, но я решила, что никому более не покажу своей слабости! Я буду стягивать эту рану чем угодно: весельем, балами, красивыми платьями, другими мужчинами, резвыми лошадьми — всем, что только поможет мне его забыть! Стежок за стежком… и пусть их понадобятся сотни, тысячи, я готова начать! И я прокричала той, что смотрела на меня из зеркала:

— Я готова! Ты слышишь, жалкое, неспособное к жизни существо женского пола! Я к тебе обращаюсь! Мне противно на тебя смотреть! Глядишь на меня как нищенка и милостыню просишь: «Дай мне еще своих слёз и страданий». А я не дам тебе их, я жадная! И нет во мне жалости к тебе, слышишь, нет! Не хочу тебя больше видеть! Я Наташа, графиня, уничтожу тебя в течение трех дней, и ты больше не будешь являться мне в зеркале! Пропади ты пропадом!

Резко развернувшись на каблуках, я направилась к двери, решив ничего не менять в своем облике. «Пусть всё остается как есть. Завтра я буду выглядеть по-другому, а сейчас просто спущусь к Надин и буду вести с ней светские беседы».

Открыв дверь, я увидела перед собой подругу. Скорее всего, она стояла и подслушивала, что происходит в моей комнате. Я склонила голову набок и улыбнулась. Надин несказанно этому обрадовалась.

— Натали, я узнаю твой взгляд, полный решимости и сарказма. Наверное, ты сейчас скажешь мне какую-нибудь гадость!

Я усмехнулась.

— Ах, Надин, любимая моя подружка, ну до чего же ты догадлива! Что ты тут делаешь, моя дорогая? Наверняка стояла и подслушивала, змеюка подколодная! — и тут же сменила тему. — Но что мы всё обо мне да обо мне? Лучше вспомни свой конфуз, как ты умудрилась в дырке застрять, когда мы через забор в гарнизон лезли.

Воспоминания подняли мне настроение, и я звонко рассмеялась. С каждым вздохом, который требовался, чтобы издать новый звук, я вдыхала в себя жизнь, набиралась уверенности, радости, жизнелюбия — того, чего, казалось, давно уже лишилась.

Надин надула губы, но я так заразительно захохотала, что она не смогла остаться равнодушной. Мы всё еще стояли в коридоре. Услышав наш смех, из комнаты вышел отец, глаза его светились от счастья. Он подошел, обнял нас за плечи и спросил:

— Ну что, девочки, рады встрече?

— Да, папа, как хорошо, что Надин наконец-то заглянула ко мне!

Отец посмотрел на меня серьезно и ответил:

— Надин часто посещала наш дом, когда ты так необдуманно сбежала и пока ты находилась в доме своего отца…

Он осекся. Я улыбнулась, понимая, почему папа испугался своих слов.

— Всё уже хорошо, не волнуйся за меня.

Отец кивнул и продолжил:

— Надин подолгу сидела в твоей комнате, перебирая вещи, и плакала — думала, видно, что никогда тебя более не увидит, создавая мне тем самым еще больше проблем. Я себя-то едва мог привести в нормальное состояние, а мне еще и ее надо было успокаивать.

Я посмотрела на подругу с любовью и, тихонько сжав ее руку, улыбнулась:

— Милая моя, наверное, я и тебе принесла много беспокойства, но ты же знаешь, я большая мастерица создавать всем проблемы.

— Да, Наташка, тебе не составит труда кого хочешь довести до обморока, я тебя хорошо знаю. Пойдем же скорее, посмотришь подарки, которые я тебе привезла, а я расскажу все новости, которые произошли в городе, — она затараторила быстро-быстро. — Появилось так много красивых молодых людей, они из-за границы приехали, обучались там. Балы даются, маскарады и всяческие гуляния с фейерверками…

И она увлекала меня туда, в интересную, красочную, наполненную огнями, танцами, смехом и весельем жизнь. Я не сопротивлялась — радовалась, что могу наконец снова ко всему этому прикоснуться. Легко бежала я за ней, вспоминая, как мы бегали по лестницам нашего дома в детстве. При каждом прыжке мои волосы взлетали, словно крылья бабочки, возвращая мне силы и утраченную легкость восприятия мира, чему я была несказанно рада.

В гостиной я села напротив Надин. Она, торопливо рассказывая о наших общих подружках, уплетала пирожные, не отказываясь и от других угощений.

— Надин, фи… Столько сладкого! Ты посмотри: на тебе сейчас платье по швам разойдется.

Она рассмеялась, захлопала в ладоши, вскочила и закружилась.

— Наташа, как же я по тебе скучала! Я так рада тебя видеть! Ты моя самая лучшая подружка.

Она обняла меня и никак не хотела отпускать. Я отстранилась, дав себе обещание быть сильной. Я хотела укрепиться в этом состоянии.

— Ну ладно, Надин, хватит сантиментов. Что ты там хотела мне рассказать? Говори, я жду! Какие туфли сейчас в моде, какие платья? Из Франции прислали модные журналы? Где состоится бал, куда мы обязательно пойдем? Что за фамилии? Что за юноши? Мне обязательно нужно туда поехать… Господи! Сколько всего мне нужно успеть! И то, и это… планы-планы-планы!

— Ах, Натали, если бы ты только знала, сколько пропустила… Ты, конечно, не рассказала мне еще всех подробностей, ну да ладно, сначала я. Бал в нашем пансионе всё же состоялся, на нём присутствовала сама великая императрица, было много знатных гостей. Она награждала девушек, окончивших с отличием, шифром с золотым вензелем и лично отбирала совсем немногих во фрейлины. Катька Нелидова всё же добилась своего. Сначала ее хотели взять фрейлиной к великой княгине Наталье Алексеевне, но первая жена наследника скончалась незадолго до выпускного балла, так что Нелидову определили фрейлиной к его новой супруге, Марии Федоровне. Наталья Борщева, Глафира Алымова, Александра Левшина и Катька Молчанова стали фрейлинами самой императрицы. Матушка даже их портреты заказала — как самых успешных учениц. Вот так, Наташка. Мы с тобой над ними всё посмеивались, а они, знаешь, премного довольны своим статусом и положением.

— Надин, я нисколечко им не завидую, меня сия участь никогда не прельщала. Нас с тобой никто кандидатками во фрейлины и не рассматривал. Лучше о другом расскажи: ты обмолвилась о каких-то новых молодых людях, приехавших из-за границы. Вот об этом давай-ка поподробнее.

Надин хитро улыбнулась, сделала длинную паузу, явно испытывая мое терпение, и наконец, томно вздохнув, молвила:

— Ах, Натали, на Рождество граф Петр Борисович Шереметьев давал в своем великолепном доме на набережной Фонтанки бал по случаю окончания обучения и прибытия из-за границы его единственного сына и наследника, Николая. Наша семья была приглашена на празднество в полном составе. Наташа, я в восторге от этого приема! Граф лично встречал гостей. Торжество проходило в огромной зале, окруженной с трех сторон колоннами и великолепно обставленной. Хрустальные люстры со множеством свечей подчеркивали роскошь. Дом настолько богат и убран с таким вкусом!

— Про дом ты мне потом расскажешь, давай лучше про Николая.

Надин вздохнула, чуть надув губки, недовольная, что я ее прерываю, но глаза ее тут же заблестели, и она принялась говорить.

— Я всё про него разузнала. На том приеме была и Нелидова, а она всё про важных вельмож знает. Так вот, восемнадцати лет молодой граф отправился получать образование в одно из самых престижных высших учебных заведений, Лейденский университет в Голландии. Помимо учебы, он освоил драматическое, оперное и балетное искусство. Натали, он вращался в высших кругах европейского общества, был представлен при дворе Англии, Франции и Пруссии. Ему сейчас двадцать шесть, и он самый завидный жених Петербурга. Чудо как хорош! Короткие волосы слегка вьются, бакенбарды только подчеркивают красоту лица. Наташа, а взгляд у него какой дерзкий… смотрит так, будто видит тебя насквозь. Одет по заграничной моде, белые лосины подчеркивают стройные ноги, а камзол весь расшит золотой нитью. Талантлив несказанно, играет на скрипке, виолончели и фортепьяно.

Николай явно произвел впечатление на мою подружку. Я уж было хотела поддразнить ее и напомнить, что на молодом Шереметьеве свет клином не сошелся, но она сама продолжила рассказ.

— С ним прибыли из-за границы его друзья, вместе с которыми он учился. Не менее красивые молодые вельможи, также завидные женихи: родственник Панина, двадцатипятилетний Александр Куракин, князь Николай Юсупов, троюродный брат Николая, камер-юнкер Василий Шереметьев… Правда, он происходит из нетитулованной ветви рода, но чертовски хорош собой. Еще граф Николай Румянцев, подающий большие надежды. Молод, двадцати трех лет, но уже определен на службу в Малый дворец: его мать — статс-дама и гофмейстерина императрицы. И самый молодой — двадцатилетий сын фельдмаршала, крестник императрицы, флигель-адъютант Степан Апраксин. Скажу честно, Наташа, он понравился мне больше всех. Все они люди холостые, праздные, сказывают, затрудняются только избранием, у кого обедать или с приятностью вечер проводить.

Надин разрумянилась и с трудом переводила дух, тараторя и хвастаясь:

— Еще до начала бала, в первых залах парадной анфилады, начались приглашения на танец. Барышни записывали кавалеров в бальные книжки. В моей carte de ball, могу тебе с гордостью заявить, не было ни единой свободной странички. Полонез я танцевала со Степаном Апраксиным, менуэт с Николаем Румянцевым, потом мазурка, котильон… Ах, Натали, это было превосходно! Жаль только, маменька и папа быстро устали и мы вынуждены были уехать: я так и не смогла увидеть финальный фейерверк.

…Картинки, которые возникали перед моими глазами, подхватывали меня и переносили в роскошную залу. И вот я уже в окружении молодых людей. Статный кавалер приглашает меня. Необычайно красивая музыка уносит нас в танце, рождая новые, приятные ощущения и эмоции, затягивает и закручивает всё сильнее…

Эти разговоры увлекали меня в новый мир и отдаляли от собственных переживаний. Я наконец-то почувствовала себя легко. С каждой новой темой я возвращалась к жизни, чувства смешивались, и приятные эмоции вытесняли боль и страдания. Мое горе не казалось мне уже таким огромным, события, о которых рассказывала Надин, звали к приключениям.

Надин держала меня за руки, поправляла волосы, удивлялась моему внешнему виду, и я уже не обижалась и смеялась вместе с ней. Время текло незаметно, пора было расходиться, и мы договорились, что я приеду с ответным визитом на следующий день. Мы были полны решимости осуществить наши планы навестить институтских подружек и подумать, на какие мероприятия сможем отправиться. Перед уходом я клятвенно обещала рассказать ей всё, что со мной приключилось, и никогда больше не делать никаких глупостей. Обнявшись, мы расцеловались и обе радовались тому, что вновь обрели друг друга.

— Можешь больше не беспокоиться за меня, Надин. Теперь я никуда не пропаду, и мы всегда будем вместе, и всё будет как раньше.

Наденька от радости захлопала в ладоши, мы обнялись и стояли так какое-то время. И я верила в то, что говорила, и эта вера давала мне силы.

Проводив Надин, я оперлась спиной о дверь и прикрыла глаза, по лицу текли слёзы, но я улыбалась. Я думала о том, что во мне наконец-то начинает пробуждаться жизнь, от которой я недавно добровольно отказалась, и всё новое и прекрасное у меня впереди. Прошел почти год с того страшного дня, когда погиб Никита, а казалось, что целая вечность. Я повзрослела… и как бы ни повернулась моя жизнь, какими бы интересными событиями она ни наполнилась, я отчетливо понимала, что той наивной девочкой уже никогда больше не буду.

Ко мне подошел отец и тихонечко позвал:

— Доченька…

Я открыла глаза, увидела его и улыбнулась. Прижавшись к папе, я положила ему голову на плечо. Он гладил меня по волосам и ласково говорил:

— Наташа, всё-всё-всё пройдет! Всё у нас будет хорошо! И подружки твои вернутся, всё будет по-прежнему, вот увидишь, всё наладится, моя девочка. Как же я люблю тебя, дитя мое драгоценное.

И я крепко сжимала его в объятиях.

— Папа, ты не представляешь, как я тебя люблю! И какая же я была глупая дурочка, прости меня за все мои слова и мысли… про которые ты даже и не знал.

Он с улыбкой ответил:

— Думаешь, не знал?! Знал я всё, Наташа, и всё чувствовал, и всё видел в твоих глазах. И сейчас вижу, что в тебе происходят перемены, которые мне очень нравятся. Может быть, ты хочешь завтра пойти на конюшню, поздороваться со своими лошадьми? Сколько ты их не видела?! Глядишь, и полететь куда надумаешь, птичка моя…

От этих слов я подпрыгнула и захлопала в ладоши:

— Конечно, я хочу, папа, завтра же. А сейчас твоя птичка должна пойти почистить перышки, ты посмотри, как ужасно я выгляжу, мне и подружки на это указали. А я, папа, должна всегда выглядеть лучше их всех вместе взятых и вернуться на свое законное место в нашей компании — самой красивой, самой умной, самой радостной и самой приветливой.

С этими словами я чмокнула отца в щеку, взвизгнула и побежала в спальню приводить себя в порядок. Отец тоже хлопнул в ладоши, обрадовавшись как ребенок.

— Лети! Лети, моя бабочка! Лети, мое солнышко, как же я рад! Господи, спасибо тебе, что дал мне возможность еще раз увидеть свое дитя обретшим радость. Я вырастил ее как родную и так люблю… Как же сильно я желаю ей счастья! Спасибо тебе, Господи, что вернул мне мою доченьку.

До меня долетели его слова, и я заулыбалась еще сильнее. Ускорив шаг, впорхнула к себе в комнату и осмотрела ее новым взглядом.

Заменили почти всё: дубовая кровать хоть и напоминала прежнюю, но ее изголовье было обито дорогой тканью, гродетуром, той же, что и на балдахине, прикрепленном к потолку и спадающем по резным колоннам. Дополнением к тканевой отделке служили позументы — тесьма, кисти и бахрома с золотой нитью. Окна и дверные проемы были задрапированы тремя парами занавесей, сверху ниспадали ламбрекены.

Гобеленовые обои прекрасно гармонировали со всей обстановкой. На каждой стене висела пара золоченых подсвечников, а на туалетном столике стоял изящный канделябр на десять свечей: при необходимости покои можно было ярко осветить.

Рабочий стол остался прежний, дубовый, со множеством выдвижных ящичков для письменных принадлежностей. Круглый столик на изящных позолоченных ножках (для утреннего кофе и послеобеденного чая, а главное — для вечернего молока с печеньем) тоже был мне давно знаком.

Появилось кое-что новое: кресло-оттоманка для дневного отдыха, стул и ширма, оформленные той же тканью, из которой сшит балдахин. Огромное зеркало во всю стену — в красивой золоченой раме. Изящный комод, туалетный столик и гардероб украшали тонкая резьба и позолота. На туалете стояли привычные флаконы духов, баночки с кремами и пудреницы, лежала моя любимая пуховка.

В гардеробе были заботливо развешены платья, я заметила среди них три новых. Отец обмолвился, что граф выписал мне из-за границы модные наряды, но тогда я не придала этому значения.

Я медленно ходила по комнате, трогая каждый предмет, и мысленно благодарила судьбу за то, что она послала мне такого заботливого отца. Теперь мне всё безумно нравилось, я была довольна. В этой комнате мне уже ничто не напоминало о Федоре. При одной мысли о нём сердце больно кольнуло, но я, шумно выдохнув, опрометью выбежала в коридор и крикнула слугам, чтобы мне немедленно набрали ванну. Я намеревалась смыть с себя последние воспоминания о нём, словно старую грязь, коростой налипшую на душу.

Служанки засуетились вокруг, забегали, каждая хотела угодить. Давно они не видели свою барышню в хорошем расположении духа. Когда все манипуляции с моими волосами и телом были закончены, меня вытащили, обмотали пушистыми простынями, и я обессиленно упала на кровать.

Глафира, дородная крестьянская девка с сильными как у мужика руками, умела хорошо делать массаж. Обычно я ругала ее, когда она слишком усердствовала, но сейчас сама попросила приложить силу. С болью она вытягивала из меня то напряжение, которое я испытывала всё последнее время. Тело размякло, и я наконец почувствовала в каждой клеточке расслабление. Душистые масла приятно щекотали нос своим ароматом, и я плавно погружалась в сон. Девки на цыпочках вышли из комнаты, оставив неяркий свет.

В дверь постучали, я нехотя отозвалась. В комнату вошла Аня, поставила перед кроватью табуретку и присела на нее.

— Ну что, барышня, полегше вам? Я вижу, девки расстаралися. Сказывали, что вы уже почивать собралися, — она замялась. — Но я всё же решилась зайтить.

Я приподнялась на локте и улыбнулась.

— Да, Аня, мне и вправду хорошо. Давно я так легко себя не чувствовала. День-два — и вы получите прежнюю графиню, рановато на мне еще крест ставить. Не дождетесь!

Аня прищурилась и усмехнулась:

— А графиней ли вы были, барышня? Про крест я и слушать не хочу, типун вам на язык, ишь чего удумали.

Я усмехнулась. Анька — чистая душа, не умеет она лукавить.

— Твоя правда, Аня. Графиней-то я не была, но обязательно сделаюсь, вот увидишь.

Я вновь откинулась на подушки, вдыхая запах ароматного масла, исходящий от кожи, и это вызывало покой. Аня всё не уходила, но сидела молча. Я испытующе смотрела на нее, пытаясь понять, что ей всё-таки нужно.

— Ань, а что ты тут сидишь? Чего ожидаешь?

— Не хотите мне рассказать, барышня, что с вами приключилось?

Повернувшись на бок, я устроилась поудобнее и хотела только одного: спать.

— Нет, Аня, не хочу я тебе ничего рассказывать… И, признаться, сама желаю всё забыть. И наше с тобой путешествие пусть скорее сотрется из памяти. Начиная с того проклятого вечера в пансионе и до сегодняшнего утра — всё!

Аня улыбнулась и согласно закивала.

— Я тоже, барышня, всё, что было скверного, хочу оставить в прошлом.

Я думала, что на этом разговор окончен и она сейчас уйдет, но Аня продолжала сидеть.

— Ты что-то еще сказать хочешь?

Она протянула мне свернутый вчетверо листочек. Я взяла его, недоуменно покрутила в руках и спросила:

— Что это?

— Записка вам, барышня. Егор просил передать, а я не смогла ему отказать. В глазах его печаль смертная…

Я пообещала, что обязательно прочту и, если сочту нужным, отвечу.

— А сейчас иди, пожалуйста, ты свободна.

Глава 103. «Глаза судьбы…»

Она вышла, плотно притворив дверь. Я развернула листок. С каждым прочитанным словом внутри распускались нежные цветы. Егор писал о том, как он ко мне привязан… Там не было слов любви, выражения восхищения и прочей чуши, которую часто говорил Федор. Там были другие слова, показывающие искреннюю обеспокоенность моим состоянием. Егор просил о новой встрече. Прочтя письмо, я еще раз убедилась, что он в меня влюблен. Я пока не знала, как реагировать на это послание, поэтому положила письмо под подушку, накрылась с головой и очень быстро заснула.

Мне приснился сон, который до глубины души потряс меня…

…Я иду с Егором, под нами дорога-радуга, и каждый шаг доставляет мне радость, целую гамму ярких чувств и эмоций. Я радуюсь тому, что мы идем вместе. Егор неотрывно смотрит на меня, взгляд его кроток и застенчив. Он словно боится дышать, чтобы ненароком не спугнуть нечаянную удачу. Я что-то тихо рассказываю, а он ловит каждый мой взгляд, каждое слово, лишь иногда что-то отвечает.

Внезапно предо нами вырастает чей-то силуэт, я по инерции делаю шаг и со всего маху сталкиваюсь с ним. Отойдя на два шага назад, пытаюсь рассмотреть, кто встал на моем пути. У него нет лица, нет глаз: я вижу только тень, отброшенную на землю, и чутьем понимаю, что это Федор. Я снова предпринимаю попытку пройти, но у меня ничего не получается: я застреваю, тень становится вязкой. От сознания, что я не могу двигаться дальше, ледяной ужас охватывает душу и сковывает тело.

Я пытаюсь понять, где же Егор, и вижу, что он продолжает идти по радуге и всё говорит что-то, не понимая, что меня уже нет рядом. Он не видит и того, что дорога-радуга заканчивается, а дальше простирается пропасть. Я кричу ему, чтобы он остановился, что дальше дороги нет, прошу вернуться назад, ко мне. «Егор! Егор», — он оборачивается со взглядом, наполненным любовью, делает последний шаг, улыбается и падает…

Я проснулась в холодном поту. Трудно было дышать. Ощущение неотвратимой беды не покидало меня. Я сидела в кровати и никак не могла успокоиться. Глубокая ночь, вокруг очень тихо, и слышно только, как отчаянно колотится мое сердце.

Спать больше не хотелось. Я встала, накинула халат и пошла попить воды и немного успокоить разбушевавшиеся эмоции. Спускаясь вниз, я увидела в кухне свет и беспокойные тени, которые сновали туда-сюда. Узнав кухарку, которая заваривала травы, я сразу подумала про папу… сердце сжалось.

— Что ты делаешь, Аксинья? Почему не спишь?

— Да вот, барышня, Дмитрию Валерьяновичу неожиданно плохо стало, снадобье ему готовлю.

— Заканчивай поскорее, я сама отнесу.

Кухарка торопливо кивнула и минуты через две вручила мне поднос со словами:

— Иди, деточка, скорее, он ждет.

Я шла в покои отца, аккуратно держа поднос, но от волнения руки подрагивали, и ложка позвякивала о край стакана. Толкнув дверь ногой, я вошла. Отец лежал в кровати с закрытыми глазами, грудь его вздымалась. Папа издал протяжный стон, и голова его заметалась по подушке. Словно в бреду, он всё время повторял мое имя, тянул руки. Поставив поднос, я кинулась к отцу и тронула его за плечо.

— Папа, папа, я здесь. Я пришла, лекарство тебе принесла.

Он сел в кровати, взгляд его был безумен… он прошептал пересохшими губами.

— Ты ли это, Наташа, или мне до сих пор снится кошмар?

— Ну что ты, папа, так разволновался, конечно, это я. Я к тебе пришла, что случилось? Что-то приснилось, или ты плохо себя почувствовал?

Отец вздохнул и потряс головой, проверяя, не спит ли он.

— Наташа, мне приснился ужасный сон, я проснулся, позвал слугу, но только закрыл глаза — и вновь оказался во власти кошмара…

— Что же повергло тебя в такое смятение?

Я замерла и начала вслушиваться в его слова. Он взял меня за плечи и нежно прижал к себе:

— Мне приснилась ты, Наташа, и тот, кого более нет в твоей жизни. Вот в этой самой комнате он угрожал тебе. Это не человек, а коршун, демон, дьявол… Глаза его были налиты кровью, он пытался тебя убить. А ты всё никак не могла от него убежать, металась и не находила выхода, потому что не было двери. Вернее, вместо настоящей оказалась нарисованная, и ты никак не могла ее открыть. Я очень боялся за тебя, смотрел оттуда, — он указал на окно, — из-за стекла, и пребывал в ужасе от того, что, видя твои метания, я не в силах помочь. Я стучал… но ты меня не слышала. Я звал… но ты не отвечала… и ты боялась его, хотела убежать, но все попытки были тщетны. Ты никак, никак не могла найти выход, Наташа…

Отец, еще раз пережив свои ночные видения, закашлялся, ему опять стало худо. Откинувшись на подушки, он вновь погрузился в свой бред, без конца повторяя:

— Наташа, ты должна! Должна найти выход! Господи, да где же она, где эта проклятая дверь? Почему она не открывается? Где ручка, которую надо дернуть? Милая моя девочка, он погубит тебя! Почему ты меня не послушала? Почему я стучу, а ты меня совсем не видишь и не слышишь? Доченька, прости старика, я не могу тебе помочь… Ната-а-а-ша-а-а-а…

Горячий пот каплями стекал с его лба, он метался, тянул руки, плакал и звал меня. Я положила холодные ладони на его пылающий лоб и осторожно придерживала голову, пытаясь сдержать приступ. Когда он немного утих, я хотела влить ему в рот снадобье, но отец закашлялся, вскочил с кровати и начал бегать по комнате, повторяя:

— Ну где же… где же эта дверь? Как же тебе выйти, доченька-а-а-а?

Увиденное повергло меня в ужас: я испугалась за душевное здоровье отца — таким я его никогда не видела. Не зная, как его остановить, я громко крикнула:

— Па-па! Остановись! Ты меня пугаешь! Мне страшно, папа, папа! Пожалуйста, прекрати!

Отец вздрогнул, обвел комнату непонимающим взглядом, но, заметив меня, пришел в сознание и сел на кровать, тяжело дыша. Папа взял мои руки, и я почувствовала, как его бьет мелкая дрожь. Он прижал мои пальцы к губам и зашептал:

— Наташа, я напугал тебя? Прости, пожалуйста, это всё кошмары, которые мне снятся, я очень часто вижу во сне тебя…

— Папочка, — я гладила его по руке, — ты расскажи, может, тебе легче станет.

— Нет, доченька, не буду я рассказывать, не хочу лишний раз тревожить. Слава Богу, вроде, ты начала успокаиваться, так нечего об нём и говорить — пустое это. А сны, видно, порождение тех событий, которые приключились с нами за последнее время, и не нужно их проговаривать.

Он выпил снадобье и лег в кровать, я тихонько прилегла рядом. Обняв папу, я нежно гладила его по груди, пока дыхание не стало ровным. Он наконец-то успокоился. Мне совсем не хотелось уходить, я прижалась к нему да так и уснула у него под боком, как в детстве.

Проснувшись утром и обнаружив себя в отцовской постели, я села и с удивлением осмотрелась. Ночной кошмар будто кто-то стер, и я никак не могла сообразить, почему оказалась тут. Но когда в памяти стали всплывать картинки, невольно передернула плечами. От воспоминаний веяло холодом, и ужас, который я испытала этой ночью, вновь навалился на меня. «Странно, — подумала я, — два таких жутких сна приснились нам в одну ночь. И в моем, и в папином сне Федор выглядел злодеем. Что бы это значило? Нет! Хватит! — остановила я себя. — Сколько можно? Наверняка я его больше не увижу, так и думать о нём не стоит».

…Молодость… удивительное состояние души! Как быстро мы забываем печали и страдания и совсем не желаем видеть знаки судьбы. Стремительно несется время, но нам этого мало. Продолжая пришпоривать резвого коня, я не думала о том, что, наверное, нужно почаще оглядываться по сторонам и замечать, что ничто в нашей жизни не происходит просто так…

Глава 104. Что-то должно произойти…

В это утро я намеревалась сразу после завтрака двинуться к Надин и провести там весь день. Я открыла гардероб и начала выбирать платье. О, как же я соскучилась по этому приятному времяпровождению! Одежда висела ровненько, старательно приготовленная к моему возвращению. На платьях не было ни складочки, кружева бережно разглажены, новые туфельки выстроились в ряд, всё так и манило: «Надень нас скорее и иди покорять Петербург, порази всех своим великолепием».

Нежно проведя рукой по своим любимым нарядам, я все же выбрала новое платье, из тех, что мне соизволил подарить граф. Мраморно-розовый атлас с мягко драпированной распашной юбкой «полонез» красиво сочетался с кружевным верхом. Ткань нежно струилась, и, если приподнять руки, можно было уловить сходство с крыльями бабочки.

Я выложила платье на кровать и не спеша начала подбирать к нему туфельки, веер и кружевные перчатки, легкую шляпку и накидку. Но это было еще не всё: в маленьких коробочках я обнаружила шелковые чулки разных оттенков. Особый восторг у меня вызвали белые ажурные со сложным, изысканным рисунком и вышитой стрелкой — мечта всех придворных модниц. Я держала их в руках и мысленно благодарила Катерину: только она могла послать мне столь прекрасный подарок. Наверное, я не ошибусь, если предположу, что и новые платья, появившиеся в моем гардеробе, тоже были выбраны ею. Она знала толк в моде и всегда выглядела безупречно, ее наряды были последним писком заграничной моды и при этом отличались отменным вкусом.

Сколько приятных мгновений доставило мне перебирание гардероба! Находясь в благостном расположении духа, я оделась без чьей-либо помощи, дополнив свой образ комплектом из двух ниток серого жемчуга и сережек, так хорошо гармонирующих с туфельками, веером и перчатками.

Придирчиво оглядев себя в зеркале, я позвала одну из горничных девушек, чтобы узнать, не прибыл ли куафер, который должен привести в порядок мои волосы. Я хотела придать своему образу законченный вид, а для этого необходимо было соответствовать всем требованиям моды.

Этикет требовал от светских женщин разорительных трат на шиньоны, парики и каркасы для причесок, а также на драгоценные шпильки. Бог наградил меня роскошной шевелюрой, так что даже в особых случаях мне было достаточно лишь воспользоваться услугами куафера. В Петербурге и в Москве, где многие следовали французской моде, появились виртуозы парикмахерского дела. По моей просьбе Проша нашла для меня выдающегося мастера, итальянца Даниэле Богдини. Он не так давно приехал из Парижа, и за право пригласить его бились лучшие дома петербуржской знати. Обходительный маэстро бегло говорил на нескольких языках, включая русский, был чрезвычайно мил и искусен в своем деле. В нём души не чаяли все его клиентки, пожилые дамы, не владеющие иностранными языками, именовали сеньора Данилой Богданычем и вспоминали о знакомстве с ним с умилением.

Теперь и я стала одной из светских дам, пользующихся его услугами. Парикмахерских изысков я не любила, но не хотела отставать от моды… особенно сейчас.

Выслушав мои пожелания, маэстро быстро и умело приступил к работе, без умолку болтая то по-русски, то по-французски. Он поведал мне много интересного о том, что сейчас модно во Франции.

— Скажу не хвалясь, Наталья Дмитриевна, меня учили искусству укладки волос придворные куаферы самой королевы Франции, Антуанетты. Они знают толк в своем деле! Королева, смею заметить, в отличие от вас, очень любит высокие прически. Над ними трудятся по несколько часов кряду. Прихоть знатной дамы требует не только кропотливой работы мастера, но и богатой фантазии, и вкуса, и гармоничного сочетания волос, лент, перьев и цветов. А чтобы прическа долго оставалась красивой, приходится чуть ли не неделями спать сидя… Mamma mia! Вы не поверите, но при королевском дворе куафюры буквально растут в высоту, дамы даже соревнуются, у кого на балу прическа будет самой сложной, высокой и затейливой. Но, поверьте, никто не смеет превзойти королеву: это рискованно, хотя она и славится веселым нравом и добродушием.

Я слушала и улыбалась: «Да-а-а, Антуанетта никогда не любила чопорности, которой славился двор ее матери, австрийской королевы Марии-Терезии. Я запомнила ее милой девушкой с легким веселым нравом и светлыми кудрями».

— Чтобы быть comme il faut, следуя правилам и веяниям новой моды, главное — не закрывать чела. Нужно делать прически, которые зрительно увеличивают лоб. Локоны и пряди, ниспадающие на лицо, виски и щеки, считаются признаком дурного тона, mauvais ton.

Даниэле красиво собрал мне волосы вверх, заколов моим любимым бриллиантовым гребнем, а часть оставил распущенными по спине. Закончив работу и получив щедрое вознаграждение, он рассыпался в комплиментах и удалился.

Я осмотрела себя: мне очень понравился созданный образ. Добавив капельку пудры и румян, я пристально вглядывалась в зеркало: не хотелось выглядеть простушкой. Слишком румяные лица, «кровь с молоком», тоже считались признаком дурного тона. На меня гордо взирала не оборванная нищенка с потухшим взглядом, а настоящая графиня. Так я себя и ощущала.

Я распорядилась закладывать экипаж. Старая коляска не вернулась из путешествия, но папа давно приобрел новую. В этот момент я сообразила, что нужно нанести визит графу — поблагодарить за прекрасные дары. Узнать, как у них дела, и поговорить с Катериной, чтобы она развеяла мои сомнения и помогла стать увереннее в той новой жизни, от которой я чуть не отказалась. Возможно, стоит отправиться вместе с ней на прогулку… Катерина была интересным собеседником, и она мне импонировала. С этими мыслями я начала спускаться вниз и встретилась с отцом, который тоже намеревался покинуть дом. Он был облачен в парадный мундир. Я удивленно посмотрела на него и, улыбаясь, спросила, нарочито обращаясь «на вы»:

— Папенька, куда это вы изволите отправиться в столь блистательном виде? Давненько я не видела вас при параде.

Отец выглядел немного уставшим, но стоило ему увидеть меня в новом образе и хорошем расположении духа, как он улыбнулся и глаза его засветились.

— Наташа, как же мне приятно лицезреть тебя в добром здравии! Ты у меня просто красавица! Я должен нанести визит в дом Шереметьевых, — увидев в моих глазах немой укор, он поспешил продолжить: — я не приглашаю тебя с собой, дочка, лишь только потому, что визит будет деловым, по государственной надобности.

Я вздернула плечики:

— Папа, в следующий раз непременно возьми меня с собой. Я там никогда не была, а мне бы этого очень хотелось. Когда-то, ты помнишь, мы с графом гостили на каком-то приеме, там присутствовал и Шереметьев, с сыном и дочерью. Но я их совершенно не помню…

Отец усмехнулся:

— Неугомонная моя бабочка! Конечно, возьму. Я заручусь приглашением на чай, и в следующий раз мы обязательно поедем вместе. Я тебя представлю и графу, и его сыну, и дочери… но она старше тебя и уже года три как замужем — за Алексеем Кирилловичем Разумовским. В их доме всегда много знатных людей, и, конечно, тебе там понравится. Правда, после смерти младшей дочери Анны граф Петр Борисович не очень жалует особняк на Фонтанке, предпочитает жить в Москве: там ничто не напоминает ему о трагедии с любимым чадом.

— Ты никогда не говорил об этом, папа. Что с ней случилось?

— Анна Петровна скончалась ужо, почитай, десять лет назад, прямо перед самым замужеством — от черной оспы. К ней посватался граф Никита Иванович Панин и получил согласие, но свадьбе не суждено было состояться. Поговаривают, ей странным образом — неведомо, кому это надо было, — подложили то ли в шкатулку, то ли еще куда лоскут материи, зараженный оспой. После кончины любимой дочери граф окончательно отошел от дел при дворе и удалился в Москву. Но сейчас особый случай: прибыл из-за границы его сын, Николай, и Петр Борисович вернулся в Петербург по важным и неотложным делам. Но об этом позже, дочка, спешу я, да и ты, похоже, куда-то собралась.

Отец явно ждал разъяснений.

— Я к Надин поеду, папа, хочу с ней посплетничать.

— Поезжай, дочка, дело молодое. Пришли весточку, если вздумаешь задержаться. А мне поспешать надобно. Негоже опаздывать к столь уважаемым людям.

С этими словами он надел головной убор и вышел из дома, сел в экипаж и отправился. Я была рада, что он не вспоминал о тревожных событиях прошлой ночи. Папа был достаточно бодр и пребывал в хорошем настроении.

Я последовала за ним. Завидев меня, лошади дружно заржали. Я подошла, встала между ними, взяла за поводья и прижала их морды к своему лицу, ощущая приятное щекотание мягких губ. Радость встречи переполняла не только меня: Беня и Яша довольно зафырчали, не пытаясь отстраниться. Так мы и стояли, прижавшись. Они дарили мне радостные чувства, на которые были способны только эти животные. Вновь обретенное единение с моими любимцами давало мне силу и уверенность, увлекая вперед, к новым приятным событиям, которые, я верила, обязательно будут.

Намереваясь сесть в коляску, я вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за мной, так и буравит пристальным взглядом. Мне показались знакомыми ощущения, которые сопровождали этот взгляд. Стало не по себе. Боязливо оглядевшись вокруг, но никого не увидев, я быстро вспрыгнула на облучок и резко натянула поводья. Щелкнула хлыстом над ушами лошадей и спешно тронулась к воротам. Кузьма распахнул их, и я полетела вперед. Лошади неслись во весь опор, мне даже не нужно было их подгонять: они словно чувствовали мою тревогу.

Чтобы попасть в поместье родителей Надин, мне нужно было проехать через весь город. Я специально сбавила скорость на улицах, чтобы рассмотреть горожан, проходивших предо мною, и свои любимые места: наблюдала, как они изменились за время моего длительного отсутствия.

Я выехала на берег Невы. Набережную вовсю застраивали жилыми домами и дворцами богатых вельмож. Среди них был и Мраморный дворец, подарок императрицы графу Орлову, но о нём я расскажу чуть позже. С этим строением связано знаменательное событие в моей жизни…

Берега Невы уже во многих местах были облицованы гранитом. Начали мостить давно, с Дворцовой, от Зимнего дворца до Лебяжьей канавки, далее отделали Французскую набережную, и уже завершалась облицовка Английской. По ним в большие праздники, с блистательной свитой любила прогуливаться сама Екатерина.

День был теплый, Нева спокойная, и я залюбовалась, глядя на воду. Река поражала величием и ширью. Переправиться на другой берег можно было при помощи перевозчичьих лодок, которые мерно покачивались на воде. По Неве под пение гребцов и роговую музыку плавно скользили прогулочные суда богатых горожан, одни позолоченные и обитые бархатом, другие — крытые шелковой тканью, красиво колышущейся на ветру. Гребцы, одетые в плащи и шляпы с перьями, одновременно нажимали на весла. Знать могла позволить себе подобную роскошь.

Лошади звонко били копытами по булыжной мостовой, вынося меня на Дворцовую площадь, которая когда-то называлась Адмиралтейским лугом. Настроение располагало к созерцанию, и я притормозила.

…Лето, мне восемь… Мария в сопровождении сыновей выехала на лечение за границу. Отец, облачившись в парадный мундир, поторапливает меня: мы отправляемся в город, на празднество. По дороге папа рассказывает, что мы едем на настоящую конную карусель, и объясняет, что это такая военная игра, пришедшая на смену рыцарским турнирам Средневековья. И что проходить она будет на Дворцовой площади: зрелище одобрено императрицей не столько для увеселения народа, сколько для прославления воинской доблести.

Всю дорогу я вертелась, в нетерпении выглядывая в окно кареты, и никак не могла дождаться, когда же мы приедем.

На площади собралось столько народа, сколько, мне кажется, я доныне и не видывала. На ветру полоскали шатры, украшенные рыцарской атрибутикой. Барьер, обрамлявший арену, был расписан гирляндами, воинскими доспехами и львиными головами. Пятью уступами возвышались места для зрителей. Поверху шла балюстрада, украшенная вазами.

Мы с отцом заняли свои места, папа осторожно указал мне на противоположные трибуны, где восседала императрица с двенадцатилетним наследником. Он всё время тихонечко объяснял мне, что происходит. Мой пытливый ум позволил очень хорошо запомнить всё. Екатерина, со слов папы, была великолепной наездницей, но на этот раз предпочла отказаться от участия. Я с замиранием сердца взирала на происходящее.

Живописными потоками кавалькады участников вливались на арену. Сияние драгоценных камней на их костюмах завораживало. Глянец тяжелых узорных шелков, блеск переливающейся золотом и серебром парчи, матовое благородство роскошных бархатов… словно дамы и кавалеры на самом деле явились из Средневековья. Трепетанье легчайших перьев на шляпах и струящиеся газовые шлейфы платьев переносили в сказку.

Сигналом к началу послужил троекратный залп адмиралтейских пушек. От неожиданности я вздрогнула. Все захлопали. И тут я увидела знакомое с детства лицо. Григорий Орлов был одет в костюм римского патриция, на его голове возвышался шлем, украшенный перьями. Красивый, уверенный в себе, он гарцевал на буланом коне. Граф возглавлял Римскую кадриль, Славянскую вел И. Салтыков, они двигались от Летнего дворца по Миллионной улице. Индийская и Турецкая кадрили, под командованием П. Репина и Алексея Орлова, шли от Малой Морской.

Первыми в атаку пошли дамы. На золоченых колесницах, управляемых аристократами-возничими, они летели по арене, поражая дротиками цели. Победительницей среди дам стала графиня Наталья Петровна Чернышова, в замужестве княгиня Голицына, впоследствии получившая в свете прозвище Princesse Moustache — «усатая княгиня».

У кавалеров была более сложная программа: они на всем скаку срубали головы манекенам, изображающим мавров, пронзали копьями картонных негров и муляжи кабанов. Когда объявили, что победа присуждается Григорию Орлову, моей радости не было предела: я вскочила, хлопая от восторга. Ему вручили золотой лавровый венок, а дамы бросали под ноги победителю живые цветы из своих уборов…

…Всё поменялось с того времени — люди, мода. Было ощущение, что всё случилось совсем недавно — и в то же время так давно… Меня посетило яростное желание вернуть что-то очень дорогое, утерянное навсегда. На мгновение мне показалось, что прошлое возвращается и город пребывает в странном состоянии ожидания. Время остановилось… Словно что-то должно было произойти, но почему-то не происходило…

Я отвлеклась от воспоминаний, взяла поводья, и лошади медленным шагом тронулись дальше. С интересом наблюдая за людьми, я сворачивала в знакомые улочки, специально выбирая окольные пути, чтобы подольше побыть здесь и лучше рассмотреть любимый Петербург. Но я не могла заниматься этим бесконечно: мне давно пора было сворачивать на дорогу, которая вела к дому Надин. Выехав на нее, я снова прибавила ход. И вновь мне показалось, что за мной кто-то следит. Опасливо озираясь вокруг, я никого не заметила, но никак не могла избавиться от этого ощущения. «Может, кто-то и вправду следует за мной?» — подумала я, не зная, как к этому относиться. Отбросила навязчивые мысли о том, кто бы это мог быть, и хлестнула лошадей.

Добравшись до места, я остановилась у ворот. Кони громко заржали. Мне отворили, я въехала внутрь и еще раз оглянулась. Прислужники запирали ворота, а я всё пыталась разглядеть то в глубине дороги, то в зарослях глаза, которые пристально следят за мной. Желая хоть на миг увидеть знакомое лицо, я хотела разобраться в своих чувствах, но, так ничего и не увидев, отбросила смущающее наваждение, проехала вперед и остановилась у лестницы, ведущей в особняк.

Глава 105. В тихом омуте…

Дом, где проживало семейство Надин, впечатлял размерами и величественным фасадом. Перед ним был разбит цветник, террасами спускающийся к реке, по другую сторону взору открывался широкий двор, который окружали липовые деревья.

На въездных воротах и на фасаде красовался фамильный герб. Прасковья Ивановна Желтухина была из старинного, знатного и богатого дворянского рода. В силу своей беспечности я не слишком старательно изучала ее генеалогическое древо, но матушка Надин очень гордилась своими корнями. Высокая, статная, она слыла чопорной дамой и строго соблюдала этикет, который впитала с молоком матери. Темно-русые волосы без малейшего намека на седину всегда были уложены в гладкую прическу. Даже дома она носила дорогие платья, но без всяких излишеств. Туго затянутый корсет подчеркивал ее стройный стан. Поведение Прасковьи Ивановны всегда было безупречным: она во всём подавала дочери пример и назидательно советовала никогда не забывать о своем происхождении… Девочка любила мать и тянулась к ней, несмотря на то, что та была строга. Надя гордилась ее родовитостью и стремилась во всём походить на матушку — и в выборе нарядов, и в манерах. Она с удовольствием училась этикету и строго следовала наставлениям маменьки, чем несказанно расстраивала отца, который не хотел видеть в ней чопорную барышню.

Папенька Надин, Василий Степанович, родился в семье помещика Ярославской губернии и воспитывался в Шляхетском кадетском корпусе. Вместе с моим отцом он начинал службу в лейб-гвардии Измайловском полку. В 1762 году, будучи премьер-майором, он под командованием братьев Орловых встал в ряды сторонников великой княгини Екатерины Алексеевны и принял деятельное участие в возведении ее на престол. За это он получил звание полковника. После ранения в Семилетней войне долго лежал в военном госпитале, а после ушел со службы.

Василий Степанович мечтал о сыне, а о дочери даже слышать не желал. Поговаривали, что, когда родилась Надин, ее отец был так опечален, что заперся в своей комнате и несколько недель кряду пил. На все просьбы жены покинуть добровольное заточение он отвечал руганью, обзывал ее обидными словами и обвинял во всех смертных грехах.

А виновата Прасковья Ивановна была лишь в том, что после замужества настояла на том, чтобы безродный Василий Степанович присоединился к старинному роду и взял фамилию жены: это было одно из условий ее согласия выйти замуж. Молодой и влюбленный Василий Степанович поспешно согласился, о чём впоследствии жалел, так как это сильно било по его самолюбию. Шло время, постепенно он смирился и с тем, что «пошел в примаки» к роду Желтухиных, и с рождением дочери. Но однажды, крепко выпив, запретил всем называть девочку родовым прозванием Прасковья, которое ей дали при крещении, и выбрал ей новое имя, Надежда. Оно быстро прижилось, да и самой малышке очень понравилось.

Василий Степанович воспитывал Надин в строгости и не скупился на затрещины и грубые слова, услышав которые, девочка могла упасть в обморок. Она была хрупкой, как статуэтка, с бледным личиком, мягкой и утонченной по натуре. То, что прививал отец, никогда ей не нравилось, но ослушаться его она попросту боялась. Часто плакала и обижалась на его выпады, жаловалась, что папа, как ей казалось, совсем ее не любит. Спартанское воспитание Василия Степановича не имело успеха. Надин отдалилась от папеньки, стараясь не расстраивать его, но как можно реже попадаться на глаза.

Прасковья Ивановна категорически отказалась рожать других детей. Возможно, у нее были какие-то проблемы со здоровьем, а может, имелись другие резоны. Она любила повторять, что у настоящей дамы из высшего общества должен быть только один ребенок, дабы не испортить безупречную фигуру.

Василий Степанович разительно отличался от жены, был на редкость смешлив, и казалось, что его нрав легок, но это было не так. Он не ограничивал себя никакими рамками. Если ему хотелось почесаться прямо за столом, то он непременно это делал, вызывая гнев Прасковьи Ивановны. При своем кажущемся добродушии он был строг и скор на расправу даже за незначительные проступки.

Я относилась к нему с почтением: Василий Степанович был дружен с отцом. Часто приговаривал, что лучшей подруги для своей дочери он и пожелать не мог, благосклонно относился ко мне и всегда радовался моему приезду, в первую очередь потому, что я обладала всеми качествами, которые он хотел воспитать в собственной дочери. Откровенно говоря, отец Надин попросту завидовал Дмитрию Валерьяновичу: он часто жаловался боевому товарищу, что не сумел вырастить дочь отважной солдаткой. Василий Степанович приходил в восторг, видя меня одетой в мужской костюм и сапоги, отважно скачущей на лошади. Когда я падала, то старалась не плакать, а он подбадривал: «Вот девка, вот молодчина, загляденье, да и только. Ох, Валерьяныч, свезло тебе — так свезло! Гляжу на нее — и Гришку вижу, такая же отчаянная голова! Хороша девка, эх, хороша!» Наденька, слыша такие похвалы, дула губки, но никогда не отвечала отцу на обидные выпады. Она была труслива и часто болела, а потому не проявляла никакого интереса ни к конным прогулкам, ни к охоте, ни к прочему, что так страстно любил ее отец. После таких его слов она еще больше тянулась к матери.

Легко спрыгнув с облучка у ворот поместья Желтухиных, я ловко приземлилась на ноги и уверенно проследовала к крыльцу. Лакей, удивленно посмотрев на меня, поклонился:

— Наталья Дмитриевна, барышня, как давно вас не было! Я рад, несказанно рад видеть вас вновь!

Я улыбнулась.

— Захар, дома ли твоя молодая хозяйка? Где родители ее, хочу поскорее со всеми поздороваться!

— Они там, в гостиной, чай пить изволят. Проходите скорее, барышня, я и докладать о вас не буду, пусть хозяева удивятся.

Сбросив накидку на руки Захара, я отправилась на поиски. Надин с родителями сидели за столом. Увидев меня, она вскочила и радостно кинулась навстречу:

— Наконец-то Наташка приехала!

Надин крепко сжала меня в объятиях, а потом, чуть отстранившись, внимательно оглядела мой наряд и улыбнулась:

— Ой, Наташа, какая же ты красивая! Выглядишь просто восхитительно!

Я лукаво усмехнулась.

— Да?! Что, не похожа я теперь на оборванку?

Наденька смущенно запротестовала:

— Ну что ты, Наташа, ты никогда не была на нее похожа. У тебя глаза сейчас… э-э-э, такие… знакомые. Я узнаю этот взгляд!

Она взяла меня за руки, и мы, смеясь, закружились по столовой. К нам подошла матушка Надин и строго погрозила пальцем:

— Будет вам, барышни! Негоже прыгать и веселиться, точно девки деревенские. Успокойтесь! Помните о своем происхождении. Даже если вы дома, забывать об этом не стоит!

Чопорно откланявшись, Надя увлекла меня в свою комнату.

— Пойдем-пойдем, Наташа, мне непременно надо рассказать тебе что-то очень важное. Безо всякого промедления! — заговорщически шептала она, — ну, пойдем, потом с папенькой расцелуешься. Мы еще спустимся сюда поговорить с родителями.

Она крепко держала меня за руку, так что я почти бежала следом.

— Надин, да подожди же, куда ты так быстро меня тащишь? Я сейчас споткнусь и упаду.

Но ее было не остановить:

— Ну что же ты, разучилась ходить на каблуках? Давай, поднимай свои юбки, и бежим скорее!

Мы влетели на второй этаж, комната Наденьки находилась посередине, между родительскими спальнями. Надин захлопнула дверь и усадила меня на кровать, взяв за руки. Сердце ее колотилось — то ли от быстрого бега, то ли от того, что она собиралась мне поведать.

— Наташа, ты не представляешь, что со мной приключилось!

Она замолчала и, взяв паузу, изо всех сил пыталась ее держать. Я не вытерпела первой:

— Ну, не томи! Если ты хочешь мне что-то рассказать, то я слушаю. Что случилось-то?!

— Наташа, мне кажется, я влюбилась! Я влюбилась так же, как ты когда-то в своего Федора…

Мой взгляд сразу помрачнел, я стала внимательно всматриваться в лицо подруги и, страшась своих догадок, спросила:

— Кто твой избранник? Только не говори, пожалуйста, что он из того же полка, что и Федор. Потому как это дело абсолютно гиблое, и я тебе не советую… Так же как и ты мне в своё время не советовала…

— Нет! Нет! — она торопливо перебила меня. — Нет! Наташа! Ну послушай меня, не перебивай, мне нужно непременно… непременно тебе открыться, и ты мне должна что-нибудь посоветовать. Потому как ты уже была в подобной ситуации…

— Ну, говори, Надя, кто он?

— Ну… ты помнишь… Он всё время возил меня в пансион… Он сначала был конюхом, а потом моим кучером…

Я удивленно посмотрела на нее и спросила:

— Как?! Этот Васька?! Ты — в него?..

— Ну да, — запинаясь, ответила Надин. — Наташа… я еще тогда не могла понять, что со мной происходит, — она говорила быстро и сбивчиво, — он как на меня посмотрит… мне так и хотелось спрятаться от его взгляда и бежать, бежать… Но, видно, это выше моих сил, даже в разлуке я всё равно не могу избавиться от мыслей о нём. Мне так хочется к нему прикоснуться, перемолвиться хоть словом…

Я посмотрела на нее как на дурочку:

— Надя, каким словом?! Что ты лепечешь? Ты что-о-о-о, совсем спятила, в конюха влюбиться?! — заорала я. — Не нужно тебе это!

— Тише, тише! — зашептала она. — Подожди, Наташа, ну я же тебя выслушивала, когда ты… ну, когда у тебя больше никого на устах не было — только этот твой Федор! Я всегда тебя слушала. Пожалуйста, послушай теперь и ты меня.

Я оторопело смотрела на нее и не знала, что сказать в ответ. Но приготовилась выслушать до конца: может быть, тогда мне станет понятнее, что же с ней творится. Надин, волнуясь, продолжила рассказ:

— Натали, ты представляешь… Мы с ним недавно целовались.

— Как целовались?! Ты что, совсем ума лишилась? С конюхом целовалась?! Фу, Наденька, от него, наверное, навозом воняет… как ты могла?!

— Наташа, ну подожди, дослушай… От него ничем таким не пахнет, он самый хороший… Знаешь он какой чистюля?! — Надин мечтательно закрыла глаза. — М-м-м! Он удивительный!

Я в ужасе выдернула руки из ее ладоней.

— Надин, ты в своем уме?! Что ты делаешь?! А если отец узнает?!

— Так вот, Наташа! Именно об этом я и хочу с тобой поговорить… Нужно, чтобы никто не догадался, как на самом деле обстоят дела… Я всё придумала, Наташа! Я продам его тебе! И мы уже там, у тебя, с ним встречаться будем. Вот так никто ничего и не узнает. Нашим-то с тобой встречам препятствовать не станут. Маман, когда узнала о твоем побеге, решила, что ты ума лишилась. Очень родители за тебя переживали. Но потом папенька навещал Дмитрия Валерьяновича, и тот сказал ему, что ты долго была больна, но сейчас пошла на поправку и находишься в доме своего кровного отца — графа Орлова. Я буду слезно умолять матушку часто тебя навещать, объясню ей, что наши встречи помогут тебе быстрее вернуться к светской жизни. Никто толком не знает, что с тобой приключилось, Натали, даже я… Ты обязательно должна мне всё рассказать! Но это потом… потом. Сначала выслушай меня… Наташа, ты не представляешь, какое это необыкновенное чувство! И как мне хорошо… рядом с ним!

Я думала только об одном: как убедить Надин, что ее «любовь» — это просто безумие. И вдруг вспомнила: когда Надин пыталась убедить меня, что мы с Федором не пара, я просто не желала ее слушать. «И если я сейчас пойду супротив нее и начну говорить какие-то правильные слова, мне ее не образумить. Что можно вдолбить в дурацкую башку, наполненную любовной чушью? Получится то же, что и со мной». Я решила не горячиться и пойти ей навстречу: пусть выговорится. Нужно уберечь Надин от гнева родителей. Они не станут с нею церемониться, никогда не простят дочери этой связи. Я осторожно взяла ее руку и вкрадчиво спросила:

— Наденька, а как же мы всё это уладим? Ну хорошо, я возьму его конюхом… и пусть он служит у меня, но я боюсь, что ни маменька, ни отец твой не пойдут тебе навстречу.

Услышав, что я готова хоть в чём-то с ней согласиться, Надин радостно затараторила:

— Да я уже всё придумала, Наташа! Я скажу, что твой конюх заболел… помер… — не важно! Что ты в большой нужде: среди твоих крепостных подходящего человека нет, и ты спешно ищешь хорошего работника. Все знают, как я тебя люблю, вот я и уступлю тебе своего кучера.

Я кивала, думая о своем, и притворно с ней соглашалась, не понимая до конца, что повлечет за собой Надино решение и какова будет моя роль во всём этом. Но я знала одно: ее нужно отговорить. Их отношения никак не могут состояться, и ничем хорошим для нее это не кончится.

Надя расценила мое молчание как знак согласия с ней и, обрадованно вскочив, закружилась по комнате.

— Наташа, как же хорошо ты меня понимаешь! Ты самая лучшая моя подружка!

Она подскочила к своему туалетному столику, вытащила что-то из коробки и, подлетев ко мне, расцеловала в обе щеки.

— Вот, — протянула Надин раскрытую ладошку, — я за это хочу подарить тебе брошку. Смотри, какая!

Я усмехнулась:

— Надька, ты что, купить меня хочешь? Да оставь ты эти гнусные поползновения. Знаешь же, что я никогда корыстна не была.

Надин недовольно хмыкнула и сжала пальцы.

— Ну конечно, Наташа! Расскажи еще, что ты никогда не имела страсти к драгоценностям и они тебя ничуть не интересовали, ну просто совсем. — Видя, что я не проявляю интереса к ее подарку, Надин обиженно протянула, надув губки: — Я ведь от чистого сердца! Почему сразу «купить хочу»?

Лукаво посмотрев на подружку, я рассмеялась, видя, как начала подрагивать ее нижняя губа.

— Ну ладно, так и быть, давай посмотрим, что там за брошка такая.

И она вложила мне в руку удивительной красоты вещицу. Как только я взяла ее, то тут же сжала кулачок и тихо сказала:

— А теперь, Наденька, как бы ты меня ни просила, я тебе никогда ее не верну. Она настолько прекрасна, что я просто не смогу с ней расстаться.

Надин, довольная похвалой, ответила:

— Ну конечно, Наташа, я дарю ее тебе. Хочу, чтобы, любуясь ею, ты всегда помнила обо мне!

…Слова Наденьки оказались пророческими: действительно, всякий раз, когда я смотрела на эту брошь, сердце мое сжималось от боли. Больше всего на свете я жалела о том моменте, когда приняла ее… Но это было потом…

А сейчас мы наслаждались обществом друг друга, и она рассказывала мне о своем Василии, какой он удивительный и замечательный.

— Наташенька, я подозреваю, что он непризнанный сын вельможи, который некогда жил недалеко от нашего поместья. Правда-правда, ну что ты смеешься? Ходят слухи, что, прежде чем покинуть наши края, он оставил в деревне незаконнорожденного ребенка. Я думаю, что это и есть Василий. Я справлялась: по времени всё совпадает. Ты даже не представляешь, как хороши его манеры. Он обращается со мной очень галантно, как истинный кавалер. Такое можно передать только по крови, никак иначе. Он возил меня на прогулки и показывал чудесные сады… он прекрасно за мной ухаживал…

Я остановила ее и спросила:

---

— Надя, а что-то еще между вами было? Ну… кроме поцелуев? Скажи мне, не бойся. Ежели ты хочешь моей помощи, то, пожалуйста, будь со мной до конца откровенна.

Надин потупила взор, ее щеки зарделись. Я всё поняла и, в ужасе прижав ладони ко рту, ахнула:

— Неужто?! Надя… — подойдя к ней вплотную, я взяла ее руки и повторила. — Надя?! Неужели?! Когда это случилось?

Надин не смотрела мне в глаза. Отведя голову вбок, она упрямо глядела в пол и ничего не отвечала, часто и глубоко дыша. Я тормошила ее, но она не решалась вымолвить ни слова.

— Надя, ну что же ты молчишь? Говори!

Наконец она выдавила из себя что-то нечленораздельное, а потом заговорила… сбивчиво, всё время путаясь. Я вытягивала из нее признание по слову, по фразе.

— Мы гуляли в нашем саду, я осматривала новую лошадь, которую купил папенька… мы замерзли… Но я не хотела идти домой, и мы… зашли погреться в гостевой домик…

Из ее сбивчивого рассказа я поняла: в домике он наплел ей с три короба про великую любовь, про то, что они убегут из дома и найдут его влиятельного отца. Якобы он знает, где его искать… И никто более не посмеет мешать их счастью… они обвенчаются, и всё будет просто замечательно… И под эти разговоры он соблазнил ее, совратил, лишил невинности.

Еще не веря своим страшным догадкам, в надежде, что всё не так уж страшно, я спросила:

— Это было только один раз?

Она с жаром закивала:

— Да, да! Это было только один раз, и я не хочу повторения, потому что это не так, как рассказывают… а очень скверно, больно. Мне было ужасно неприятно, я чувствовала себя неловко… и мне было стыдно. Не хочу больше! Вот уже немало времени прошло, а я как вспомню — аж тошнит…

Сердце мое стало замирать… Оно едва не остановилось от ужаса, от того, о чём я стала догадываться. Я слушала ее и думала лишь об одном: есть у нее дорога назад или нет, куда это приведет, в какую пропасть… Я решила помочь своей несчастной подруге. Мне так отчаянно хотелось вытащить ее из передряги, в которой она оказалась, еще не понимая ужаса всего случившегося. Я потрясла Надин, которая сидела словно каменная, уставившись в одну точку.

— Скажи, тебя часто тошнит? Как ты себя чувствуешь? Ну?! Говори же, не молчи! Пожалуйста, Надя!

И она рассказала, что где-то через две-три недели после того дня стала чувствовать усталость и тошноту, которая иногда сопровождается рвотой.

— Вот и сейчас, Наташа, мне не очень хорошо… от волнения, наверное — опять тошнит…

Я смотрела на нее во все глаза, и мысли мои обгоняли одна другую: «Как жалко, что меня не было рядом в тот момент… Ах, как жаль, бедная моя… бедная девочка».

— Наденька моя, как жалко, что я не могла вовремя рассказать тебе, чем это может кончиться.

Я опять в ужасе закрыла рот руками. Она с наивностью ребенка посмотрела на меня и тревожно спросила:

— Наташа, ты думаешь, я заболела?

Я сплюнула себе под ноги и гневно вскрикнула:

— Да, Надька! Тьфу на тебя! Заболела она… Заболела! — она в страхе выкатила на меня глаза. — А ты хоть предполагаешь, чем?!

Она невинно посмотрела и тихо проблеяла:

— Что, чем-то неизлечимым?

Я схватилась за голову.

— Знаешь ты, дурья башка, что с тобой приключилось? — она ошарашенно мотала головой. — Дите у тебя приключилось! Ты беременна! Наверное…

Она опять замотала головой:

— Ты что говоришь, Наташа?! Этого же не может быть от… одного раза! Не бывает так! Ты, наверное, что-то путаешь! Наверное, у меня… Что-то со мной… А? Нет-нет…

Она закрыла лицо руками и заплакала. Я сама пребывала в шоке, не зная и не понимая, что теперь делать…

— Да-а-а-а, Надька! Вот плачь теперь! Плачь! Как же ты теперь всё уладишь?

Я опять схватилась за голову — от ужаса никак не могла толком закончить хоть одну фразу. Но продолжила говорить:

— А я-то всё думаю… что ты такая дородная… Ты попра-а-авилась. У тебя вон какой румянец на щеках. Я думала, это от полнокровия. А это вон от чего! Надька… Дура! Что же мы теперь с тобой делать будем?

Но она уже ничего не могла ответить: ее душили одновременно рыдания и тошнота. Надин не знала, как с собой справиться… Выйдя из туалетной комнаты, она обреченно опустилась в кресло, закрыв лицо руками. Я смотрела на нее широко распахнутыми глазами и пыталась как-то помочь, утирала слёзы. Но она отталкивала меня и всё повторяла:

— Что же?! Что же теперь бу-у-удет?! Наташа! Что же теперь будет?

Она смотрела на меня абсолютно детскими глазами, и я никак не могла подобрать слова, чтобы успокоить ее. Язык не поворачивался сказать, что всё будет хорошо. Видеть ее отчаяние и боль становилось невыносимо. Мне обязательно нужно было что-то сделать, придумать, как поправить ситуацию, я почему-то чувствовала и долю своей вины… Я не осознавала почему, но это чувство навсегда поселилось в моём сердце, в моей душе. Я очень долго потом не могла от него избавиться.

Я подошла к ней, обняла за плечи и прижала к себе. Она всхлипывала, а я гладила ее по волосам.

— Надька, не волнуйся, мы обязательно что-нибудь придумаем и всё-всё исправим.

Она продолжала говорить сквозь слёзы:

— Ну что ты, Наташа, теперь — всё! Всё закончится для меня плохо. А папа? Мне страшно даже подумать, что будет. Что скажет моя мама? Что они теперь со мной сделают? Ведь ты знаешь, какие они.

Она зарыдала еще сильнее.

— Надя, остановись, сделай глубокий вдох… — Я всё же проговорила эти слова. — Всё будет хорошо. Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить и в каких передрягах я оказывалась… Гораздо хуже твоей!

Надин резко подняла голову, прекратила даже всхлипывать и посмотрела на меня очень серьезно:

— Наташка, ну что ты такое говоришь? Куда уж хуже?! Ты всегда могла найти слова, чтобы отвлечь меня…

Я тихонько встряхнула ее за плечи, заботливо вытерла платком слёзы, которые ручьями текли по щекам, и сказала спокойно и убедительно:

— Так, Надя, теперь нам нужно собраться. Хватит рыдать, давай думать.

Надин держала меня за руки и смотрела так, словно только от меня сейчас зависела ее судьба и только я смогу ей помочь. Я судорожно думала, пытаясь подобрать слова, но ничего толкового придумать не могла. Неожиданно меня осенило.

— Надька, а что если тебе скрыться на какое-то время… пока будет расти живот?

— Куда я скроюсь-то? — она недоуменно посмотрела на меня. — В кладовку что ли спрячусь?

— Ну, не знаю… Мы можем уехать с тобой, например, во Францию… Или хоть за город, в наше дальнее имение. Скоро начнется лето, и мы можем провести это время там. И, когда тебе придет срок разрешиться, мы придумаем, что сделать с ребенком. Возможно, оставим его у кого-то в деревне. И ты вернешься, решив свои проблемы.

Надя испуганно смотрела на меня.

— Наташа, а ты думаешь, у нас получится уехать так надолго? Сколько вообще должно пройти времени, ты знаешь?

Я отрицательно покачала головой. У меня были определенные представления об этом периоде, но сколько точно времени нужно, чтобы на свет появилась новая жизнь, я не знала. Мне не хотелось ее огорчать, и я уверенно сказала:

— Да ладно тебе, Наденька, расстраиваться. Ну, может быть, месяцев шесть пройдет…

Надя наконец воспряла духом и, повеселев, ответила:

— А ведь не так всё плохо, Наташка. Мы с тобой еще будем танцевать и веселиться как раньше, вот только со всем этим разберемся.

…Что-то больно кольнуло в груди… Медленно подняв голову, я не отрываясь смотрела на Надин. «Наверное, уже никогда мы не будем вместе танцевать…» — пронеслось в моей голове. Внутри поселилось странное предчувствие, обдающее душу холодом…

Я быстро зажмурилась, потрясла головой и постаралась прогнать недобрые мысли, но тщетно. Пересилив себя, всё же спросила:

— Надин, ты можешь точно сказать, когда всё произошло? Сними платье, я хочу посмотреть, как изменилась твоя фигура.

Надя подняла голову и начала подсчитывать.

— Кажется, месяца три назад… Нет, больше. Было холодно… в начале января.

Я вздохнула:

— Значит, прошло уже больше четырех месяцев. Наденька, как же это? Уж от кого — от кого, а от тебя-то я точно такого не ожидала. Как ты не побоялась последствий? Зима… Да как же ты задницу-то свою не отморозила? — вдруг ляпнула я.

Она грустно усмехнулась:

— Я же не под кустами с ним была, а в домике, — Надя обреченно махнула рукой. — Да не знаю я, Наташа, сама не понимаю, точно бес меня попутал. Ни о чём я тогда не думала и почему-то ничего не боялась. Я только его и помню, поцелуи жаркие… и отчего-то голова кружилась… противостоять не было ни сил, ни желания… он такой хороший…

Надя рассказывала про своего возлюбленного, и на ее устах блуждала мечтательная улыбка. Я смотрела на нее и никак не могла взять в толк, как такое могло произойти с моей Наденькой, с этой не очень смелой скромной девушкой, которая всегда четко старалась выполнять все домашние правила.

Она говорила и потихоньку раздевалась, а когда осталась в одном белье, я в ужасе прикрыла рот рукой. Ее округлившаяся фигура и раздавшиеся бедра не оставляли никаких сомнений. «Мамочки, еще немного, и будет заметно. Надо быстрее что-то делать, немедленно!»

Я вздохнула, отвернулась к окну и сказала:

— Одевайся, Надя, всё мне понятно, надо решать быстрее… скоро станет заметно.

Надя опустила голову, глубоко вздохнула и созналась:

— Ты думаешь, я не догадывалась? Наташка, я просто верить не хотела… Книжку у мамы нашла, справочник для лекарей… Так там написано, что бывает обманное бремя… вот я и решила, что и со мной такое.

Я посмотрела на нее как на дурочку.

— Ты что думала, всё само собой рассосется, если сделать вид, что ничего нет? Что же ты молчала-то до сих пор?

Она с жаром воскликнула:

— Так тебя же не было! Кому я могла рассказать, кому?

Но тут любопытство взяло верх, и это позволило ей отвлечься. Надин лукаво прищурилась и спросила:

— Наташа, а почему тебя так долго не было, где ты пропадала? Ни разу не поверю, что у графа жила. А если была в городе, почему лишила меня своего общества? Я ведь нуждаюсь в тебе, как в воздухе. Почему ты оставила меня, Наташа? Вот если бы ты была рядом, я могла бы с тобой посоветоваться и такого никогда бы не произошло.

— Правильно, Надин, нашла виноватую! Если бы я рядом была, ты что, святошей бы стала? Это ты мне пеняешь? Возможно, я и попыталась бы тебя отговорить, но всё, что мы делаем, Надя, это плоды наших собственных решений. И ты сама приняла такое решение, по неизвестным для меня причинам. Обвинять меня в том, что всё могло бы сложиться иначе, окажись я рядом, думаю, неуместно.

Надя подошла, взяла меня за руки и сказала:

— Ну прости меня, подруга… я просто не знаю, что мне делать, и в голове рождаются совершенно дикие, глупые мысли… Веришь, я кого угодно готова обвинить в том, что со мной произошло, только почему-то себе вопрос задать боюсь — где была моя собственная голова?!

Я остановила ее запоздалые раскаяния:

— Так, подожди… Ты мне лучше вот что расскажи. Где твой «муженек», прости его, Господи? Где он находится и что говорит по этому поводу? И знает ли он вообще?..

Надя вздохнула, опустила глаза и тихо-тихо произнесла:

— Да что там… Я ему сказала, что как-то странно и нехорошо себя чувствую, поведала о своих страхах. А по прошествии некоторого времени он пропал с нашей конюшни. Слышала от девок, прислужниц, что он просил у папеньки дозволения поселиться в соседней деревне, будто лошадь сильно его зашибла и не может он более конюхом работать.

— То есть он скрылся? Видать, в отличие от тебя сразу смекнул, что к чему. И решил сбежать, оставив тебя одну расхлебывать большой ложкой то, что вы вдвоем сотворили. Ты что, и вправду поверила в то, что он наплел?

— Он не спрятался, Наташа, я могу его видеть, когда захочу, просто он больше не появляется в доме. Родители дозволили ему крестьянскую работу исполнять.

— Да-а-а, Надя… Прекрасного ты выбрала кавалера: придумал предлог, больным сказался, от тебя подальше смотаться решил.

Надин обиделась:

— Можно подумать, у тебя прям всё распрекрасно было. Я вон тебе всё рассказала, а ты о себе молчишь.

— Ну, это, голубушка, тебя сейчас никоим образом волновать не должно. Мы потом обо мне поговорим, когда с тобой разберемся. А сейчас одевайся, я знаю, куда мы отправимся и у кого совета спросим.

Надька в страхе вытаращила глаза. Я поняла ее испуг.

— Не бойся, никто тебя не предаст и ничего твоим родителям не расскажет. Поторапливайся, каждый час дорог. А я вниз, скажу, чтоб экипаж подавали, в моей коляске поедем.

Надька медлила, недоверчиво глядя на меня.

— Да одевайся ты, клуша, и не волнуйся: я медленно поеду, как-никак бабенку на сносях повезу…

Я засмеялась и тряхнула головой так, что все шпильки и гребни выскочили из прически и волосы рассыпались по плечам. Что есть духу я выскочила из комнаты и побежала по лестнице вниз. От переполнявших меня эмоций дыхание сбилось. Я всё никак не могла прогнать ощущение беды, которая надвигается на мою подругу, нутром чувствовала, что может произойти что-то плохое.

В дверях я буквально налетела на отца Надин. Он был чем-то разгневан и, отдавая распоряжения, бранил слуг на чём свет стоит, не брезгуя крепким словцом. Удивленно посмотрев на меня, он засмеялся:

— Тпру-у-у… Наташа, остановись, ты ж не на лошади. Вроде как пешком по дому ходить должна. Чего это на тебе, голубушка, лица нет? Что тебя так сильно разволновало? Никак Надька обидела? Ты мне только скажи, я с ней быстро разберусь, — пообещал он шутливо, но нарочито строго. — Ты же знаешь, как я к вашей семье отношусь: не дам в обиду свою прекрасную гостью!

Я смотрела на Василия Степановича и понимала, в каком затруднительном положении оказалась сейчас Надин — точно между молотом и наковальней. С одной стороны, строгость и, я бы даже сказала, жестокость отца, с другой — чопорный мир матери.

Василий Степанович вывел меня из состояния ступора, в котором я пребывала:

— Ну, что вылупилась? Что у меня на лбу такого увидела, что рот открыть не можешь? Али не узнала? Али испугалась, что с прислугой строг? Вроде, не похоже на тебя, Наташа, не робкого ты десятка, в отличие от моей Надьки. А что я на слуг ору, так ты не обращай внимания: иначе от них толку не добьешься. Гости заграничные прибыть должны, а они точно мухи сонные ползают, того и гляди оконфузишься перед важными людьми.

Я всё никак не могла вымолвить ни слова.

— Наташа, в чём дело? Что случилось?

Я одними губами прошептала:

— Всё хорошо, не извольте беспокоиться, просто я задумалась… Позвольте пройти. Мы с Наденькой собираемся в город, лавку французскую посетить хотим.

Он прищурился и, смеясь одними глазами, спросил:

— Никак опять сама лошадьми править будешь?

— Да, как обычно.

Он воскликнул, хлопнув себя по ноге:

— Ай, молодца! Вот такую дочку я бы хотел!

Я уже бежала к экипажу, желая поскорее покинуть этот дом: «Нет, с ним невозможно договориться, не зря Надин опасается». Не зная, как обуздать свои эмоции, я засунула два пальца в рот, и двор огласил пронзительный свист. Отец Наденьки крикнул вслед, погрозив мне пальцем:

— Ох, Наташка, ну что за шальная девка!

Я натянуто улыбнулась ему и поспешила сесть в коляску. Ожидая подругу, я нервно похлопывала по крупам лошадей поводьями, томилась и желала поскорее уехать. Наконец-то появилась Надя. Она стояла на пороге, чуть пошатываясь и утирая платком рот — видимо, ее опять тошнило… Я в нетерпении замахала рукой, Надин наконец-то уселась, и мы тронулись.

Глава 106. Мудрый совет

Мы неслись по улицам, и я хотела только одного: поскорее добраться до графского дома. За всю дорогу я ни разу не посмотрела по сторонам, не вспомнила об ощущении, что кто-то невидимый смотрит на меня: было совершенно не до того, все мои мысли вертелись вокруг Надин. Нужно было поговорить с Катериной: нам очень пригодился бы ее мудрый совет. Почему-то я была уверена, что именно она найдет единственно верное решение. Я даже не думала, что может ожидать меня в поместье графа… прошло уже много времени, а я так и не знала, где находится Федор.

Наконец-то мы подъехали к графским воротам. Прислуга удивленно посмотрела на нас, пропуская экипаж, видно, меня совсем не ожидали увидеть здесь вновь. Я быстро спустилась и подала руку Наде, но она от нерешительности вжалась в сиденье.

— Куда ты меня привезла?! — спросила она испуганно.

Я не удостоила подругу ответом. Мы поднялись по ступенькам, я буквально тащила ее за руку. Войдя в просторный холл, я в страхе замерла, боясь увидеть там того, от кого так старательно убегала: меньше всего мне сейчас хотелось с ним столкнуться. Я прислушалась. В доме царила тишина, словно там никого не было, ни господ, ни слуг. Я не чувствовала в нём дыхания жизни. Почему-то эта тишина меня испугала. Я крикнула со всей мочи:

— Граф, граф!

Надя, дернув меня за рукав, оторопело спросила:

— Наташа, ты что, с ума сошла? Зачем мы сюда приехали? У кого ты хочешь совета спрашивать, у графа своего? Да он сразу всё расскажет твоему отцу, а тот — моему. Ты меня со свету сжить хочешь, гадюка? Так я и знала!

Я посмотрела на нее сердито и сильно сжала дрожащие пальцы.

— Замолчи сию же секунду! Чтобы я больше не слышала твоих воплей.

Надька обиженно отошла на шаг назад. В глубине дома что-то зашелестело, и послышались шаги. Я подалась вперед — это был камердинер графа. Подбежав к нему, я с тревогой спросила:

— Что-то случилось? Почему в доме никого нет?!

Он поклонился и спокойно ответил:

— Помилуйте, барышня, все есть, просто граф отдыхать изволит. А я… — слуга слегка смутился, — пообедать сподобился.

Я торопливо залепетала:

— А Катерина где? Где она?!

— Катя в саду гуляет и с Лизонькой беседует, вы можете пройти к ним. Погоды нынче стоят прекрасные, эвон как солнышко припекает, ну чисто лето. Пожалуйте, барышня, в сад, там их и сыщете.

Он чуть помедлил, видя, что я в нерешительности застыла на месте.

— Барышня… Графу о вашем приходе доложить? Али как?

— Не стоит, я прибыла вовсе не к нему: мне Катерина нужна.

Он пожал плечами, не показав удивления, и ткнул рукой, в каком направлении нам следует двигаться. Я вновь схватила Надин за руку и потащила ее в сад. Всю дорогу она бубнила себе под нос, что я нисколько не поменялась и хочу сжить ее со свету. Она всё-таки вывела меня из себя своим нытьем, я остановилась и с силой наступила ей на ногу. Надя завизжала как поросенок и замерла с раскрытым ртом.

— Я хочу хоть как-то помочь тебе, что же ты, глупая, никак этого не поймешь! Надька, ты вляпалась в дерьмо по самые ушки да так там завязла, что сама вряд ли сможешь выбраться. И теперь, когда я пытаюсь тебя спасти, ты заявляешь, что я хочу сжить тебя со свету!

Я попыталась сдвинуть ее с места.

— Ну что ты стоишь столбом?! Пошли! Щас как дам! Вот прямо здесь разрешишься, и все твои проблемы закончатся, — я погрозила ей кулаком, — курица бестолковая!

Я тащила Надин по саду Орловых, который поражал своим великолепием даже при первом взгляде. Подружка отчаянно пыталась освободить свою руку из моей цепкой ладони. Но куда ей было со мной тягаться?

Мы пошли по аллее и на первой же скамейке увидели Катерину, беседующую с дочерью. Катя гладила Лизу по руке и увещевала. Говорила она тихо и спокойно, в обычной своей манере. Я вдруг поняла, что очень скучала: мне так необходимо было ее общество. Мы подошли ближе. Катерина увидела меня, встала и всплеснула руками.

— Ты ли это, дорогая?! Не обманывают ли меня мои глаза? И что с тобой за милая барышня, которая упирается, как дикая лошадка? — Катя ласково посмотрела на Надин. — Что ты, милая? Или боишься чего? Что привело вас сюда, Наташа? У меня много вопросов… вижу на твоем ангельском личике вселенскую озабоченность, сравнимую разве что с крушением государства… Присаживайся.

Я устроилась по левую руку от нее, по правую сидела Лиза. Я тянула присесть и Надьку, но она осталась стоять в стороне, обиженно поджав губы. Я не стала обращать внимания на капризы подруги и устремила взор на Катерину. Как же рада я была вновь видеть ее, слышать ее голос. Мне казалось, что рядом с ней все мои беды и горести делаются ничтожно маленькими. Они словно рассыпаются, растворяются прямо у меня в руках. Рядом с ней становилось необыкновенно спокойно. Я положила Кате голову на плечо, нисколько не стесняясь своих душевных порывов в присутствии ее дочери. Наверное, Лизе это показалось странным, но она промолчала и лишь слегка пожала плечиками.

Я перегнулась через Катины колени и поздоровалась с Лизой:

— Как твои дела?

Она тихонько сказала:

— Здравствуйте.

Взглянув в ее лицо, я заметила красные от слез глаза и распухший нос, который она прикрывала платком. Сдвинув брови, я участливо спросила:

— Лизонька, что-то случилось? Ты чем-то расстроена?

Она испугано посмотрела на меня и замотала головой, а потом, не удостоив меня ответом, обратилась к Катерине:

— Я могу удалиться, матушка?

— Иди, Лиза, — ответила Катя, провожая дочь озабоченным взглядом, и, вздохнув и покачивая головой из стороны в сторону, почти беззвучно прошептала: — Что-нибудь придумаем.

Когда Катя повернулась ко мне, на ее лице больше не было тревоги: она лучезарно улыбалась. Катерина взяла мои руки в свои и спросила:

— Наташа, как твои дела? Всё ли с тобой в порядке? Я слышала, ты болела? Сейчас выглядишь прекрасно.

С ее вопросами на меня снова начали накатывать воспоминания о последних днях пребывания в этом доме.

— Потом, дорогая, всё потом. Я тебе обязательно расскажу. Но сейчас речь не обо мне! Катя, нам очень нужна твоя помощь, нужен совет, что делать…

Мои руки тряслись от сильного волнения, и Катерина это чувствовала. Она легонько погладила меня по плечу, унимая дрожь, и ее голос зазвучал точно музыка:

— Нет на свете такой ситуации, которую невозможно разрешить и из которой нельзя найти выход. Тише, девочка, говори тише. Вместе с тишиной на твой разум снизойдет спокойствие, а со спокойствием придут понимание и облегчение. Сделай так, чтобы внутри тебя улеглась буря, и ты услышишь ответы на все свои вопросы.

Катя широко улыбнулась, и я попала под влияние ее спокойного завораживающего голоса. Минуту я сидела, прислушиваясь к тому, что происходит у меня внутри. Тишина плавно входила в мою душу, приятно разливаясь по всему телу. И я произнесла, вторя ее интонации:

— Ты права, Катя, так и есть.

Она смотрела на меня и улыбалась. И в этот момент я отчетливо осознала, как скучала по ней, по ее голосу, по этим рукам. Мне вспомнилось детство, когда Катя всегда была рядом, по моим тогдашним ощущениям она была мне вместо матери. Ее мудрость, чувство такта, необыкновенное умение успокоить меня в нужный момент… так удивительно влиять на меня не удавалось больше никому. Чувства, которые я к ней испытывала, мне и самой были непонятны: какая-то странная привязанность, симпатия к такой, казалось бы, чужой и в то же время такой близкой женщине. Не могла я с этим пока разобраться, потому как Надина проблема была важнее. Я очень хотела ей помочь.

Надя по-прежнему насупившись стояла чуть в стороне, и я недоуменно пожала плечами: «Как можно не видеть того, что происходит вокруг, не чувствовать лучей тишины, спокойствия и любви, исходящих от Кати? Разве можно этого не понимать?» Я обратилась к подруге.

— Надя, пойдем скорее, мы сейчас всё расскажем Катерине, и она нам обязательно поможет. Долго ты будешь тут стоять? Что ты надулась, как мышь на крупу?

Но Надька насупилась еще сильнее и отступила на несколько шагов назад, опасливо глядя то на меня, то на Катерину. Я пыталась завладеть ее рукой, но она отчаянно вырывалась. Глаза ее от удивления и страха стали походить на огромные блюдца.

— Кому рассказать?! Что рассказать?! — голос ее срывался. — Кто поможет?! Вот она?! Да с какой радости она должна мне помогать?! Что ты такое несешь?! — она схватилась за голову и с негодованием добавила. — Всё, я удаляюсь! О, Боже, зачем я только согласилась на твою очередную авантюру?! Прекрасно зная тебя, я почему-то всё время влезаю в твои глупые затеи. Что я с тобою вместе тут делаю? Тьфу на тебя!

И она развернулась и хотела было уйти. Чтобы удержать, я ухватила ее за подол платья, и оно затрещало в моих руках. Надин заверещала:

— Платье порвешь, французское! Ты за него никогда не расплатишься! Ох-х-х, Наташка! И что я в тебе нашла? Почему так к тебе привязалась? Вот долго тебя не было — и хорошо, и еще столько же бы тебя не видеть! Жила я спокойно без твоих придумок. И что-нибудь само придумалось бы… Ну сказала бы я, в конце концов, родителям, что пирожными объелась и поправилась…

Надин всё больше распалялась, неся несусветную чушь. Тихий, звенящий колокольчиком смех Катерины заставил нас замолчать и повернуться в ее сторону. Мы еще не сообщили ей о щекотливой ситуации, приведшей нас сюда, но по взгляду Катерины я поняла, что она уже обо всём догадалась. Она с интересом наблюдала за нами, сложив руки на коленях, словно смотрела театральное действие, и спокойно ждала, пока мы к ней обратимся.

— Катя, понимаешь, так случилось… — попыталась я заполнить неловкую паузу.

Она остановила меня.

— Наташа, не надо. Как видно, твоя подружка не хочет, чтобы кто-либо кроме тебя знал об истинном положении дел. Вы пришли ко мне за советом? Я уже догадываюсь, за каким.

Тут Надька повернулась, поняла, что дороги назад нет, и промолвила, смущаясь:

— Простите, мадам, как я могу к вам обращаться?

— Иди ко мне, девочка, — ласково позвала Катерина.

Надя робко шагнула в ее сторону. Катя взяла ее за руку и, склонив голову, улыбнулась.

— Можешь называть меня Катерина… или Катя, если тебе так проще. Ты присаживайся, милая, рядом, и давай побеседуем о чём-то другом, если ты не хочешь говорить о своей проблеме…

Мы уселись по обе стороны от Катерины и стали ждать, что она скажет. Она вздохнула и снова лучезарно улыбнулась.

— Это ведь и не проблема вовсе, а радость большая, что ты получила от Господа.

Надька заворчала себе под нос как старая бабка:

— Велика радость… Уж такое счастье привалило, что и не знаю, что делать с ним, в какой угол запихать…

Катя ласково похлопала Надин по руке.

— Ну, и что же вы делать собираетесь, барышни, какие мысли в ваших головах? Расскажите…

Я вздохнула и всё же решилась:

— Знаешь, Катя, а мыслей-то и нет никаких. Желание одно: как можно быстрее разрешить эту ситуацию. Иначе уже совсем скоро будет всё заметно, и свободный крой платья не поможет.

Катерина некоторое время молчала, глядя вдаль. Надька от нетерпения и неловкости начала ерзать на скамейке. Наконец Катя обратилась к ней:

— Как ты думаешь, может, родителям всё рассказать?

Надя запротестовала:

— Что вы! Никак нельзя! Маменька и отец никогда меня не простят! Сотворят со мной что-нибудь ужасное, это точно.

— А может быть, не стоит так плохо думать о своих родителях? Они тебе жизнь подарили… как же ты не понимаешь, любят они тебя. Возможно, ты преувеличиваешь…

На лице подружки отразилась разочарование. Катя подталкивала ее к принятию решения, которого она отчаянно бежала. От досады Надин чуть не расплакалась и отвернулась, чтобы никто не увидел ее слёз. Катерина улыбнулась:

— Поплачь, милая, тебе легче станет.

Надя засопела, теребя платок:

— Мама учила, что открытое проявление эмоций — удел кухарок. Настоящая барышня не должна при всех реветь, суетиться, показывать себя слабой. Маман всегда сдерживает чувства, а отец чуть что бранится, точно солдафон, матушка, когда слышит это, так его и называет. Правда, ругает она его, думая, что я не слышу, но я всё слышу и понимаю. Не могу я им рассказать, не поймут они, до смерти их гнева боюсь.

Катя слушала спокойно, лишь иногда кивая. Когда Надин замолчала, она продолжила:

— Ну хорошо… а отец будущего ребенка, кто он? Где проживает, какого он сословия? Каковы его намерения?

Лицо Надин залилось краской. Не в силах признать правду о своем избраннике, она потупила взор. Я пришла ей на помощь.

— Самого низкого он сословия, Катя. Конюх он, крепостной, а проживает в деревне, принадлежащей ее родителям.

Надин еще ниже опустила голову, настолько тяжело ей было предавать огласке свой грех.

— Вот оно как дела обстоят… Так может, Надин, ты просто отдашь ему это чадо, и он станет его воспитывать?

Надька, забыв о приличиях, дернула носом и вытерла слёзы кулаком.

— Совсем без надобности ему такая обуза. Он сказал, что будет всё отрицать, пуще огня папеньку моего боится. — Надя опустила голову. — Да и что он сможет сделать? Я лучше сама попытаюсь всё решить. Да и папенька, если узнает, с кем я связалась, в еще большую ярость придет, и тогда уж точно поляжем и он, и я, и этот не родившийся еще ребенок — никому не спастись.

Катя, внимательно слушая ее, вздохнула:

— Ну хорошо, Надежда. Надежда ведь, правильно?

Я закивала:

— Да-да, Катя, Наденькой ее зовут. Какая она Надежда? Надин она для меня, а для родителей и для всех остальных — Наденька… бледненькая, нерешительная, болезненная. И что мне со всем этим делать — не знаю, решить проблему не представляется никакой возможности. — Я с надеждой посмотрела на Катю. — Если ты не поможешь, то мы однозначно пропали!

Катя взяла меня за руку и сказала, опять вздохнув:

— Ну что, Наташа, пойдем мы с тобой вдвоем пройдемся и поговорим. А ты, Наденька, посиди здесь, воздухом подыши, тебе это полезно… и постарайся успокоиться. Мы что-нибудь обязательно придумаем. Если вы решились прийти ко мне за советом, значит, мы обязательно должны найти выход из этой ситуации.

Катя повела меня по аллеям сада. Я взяла ее под руку, и мы пошли медленно, выравнивая шаг. Катя задумчиво смотрела перед собой, а я не смела нарушить ее молчание. Наконец, вздохнув, она произнесла.

— Со своей стороны, Наташа, я могу дать лишь один совет: не пытайтесь избавиться от плода, прибегая к помощи знахарок и несведущих людей. Может произойти непоправимое, и Наденька либо погибнет, либо останется калекой — не знаю, что хуже. Найди слова и убеди подругу не делать глупостей. И если она не слишком переживает за это неродившееся дитя, то пусть подумает хотя бы о себе!

Вдруг она изменилась в лице и заговорила совсем иным тоном. Куда пропала нежная, добрая, спокойная женщина? В голосе прорезалось искреннее негодование:

— Чего она боится: признаться родителям и понести наказание? Ну, допустим, запрут ее дома, в крайнем случае, получит она несколько ударов розгами, ничего страшного, от этого не умирают. Конечно, ее отец дознается, кто во всём виноват, и, вероятнее всего, казнит этого трусливого, подлого мужичонку, который даже ответственность не готов нести за то, что сделал! Так извините, думать надо было, куда полез.

— Катя, вот и я не понимаю, как такое могло произойти. Этот конюх что, совсем страх потерял? Неужто не понимал, что папенька Надин с ним церемониться не станет? Всё Наденьке рассказывал, что он потомок знатного рода…

— Ах, девочка моя, дитя наивное… Кто же ведает, что у этого окаянного на уме было? Большинство людей, страдающих врожденным идиотизмом, обладают той счастливой особенностью, что их довольно трудно напугать, равно как и убедить не зариться на то, что им по праву не принадлежит. И ее приятель — не исключение. Жил он в своем придуманном мире, пользовался барской благосклонностью — и решил, что ему всё дозволено. А о последствиях… о них же думать надобно, а там, видать, нечем. Не говори ты о нём, не стоит он того.

Гнев вновь сменился кротостью… Катерина задумалась о чём-то своем, кажется, что-то вспомнила… И заговорила о Надин с материнской нежностью и жалостью.

— А что Наденьки касаемо… Так она молодая, глупенькая, первая влюбленность… поймут родители. Я не сомневаюсь: не выдадут они ее позора. Ну, посидит дома, пока срок не настанет. А когда разрешится, отдадут чадо в деревню на воспитание… Да куда угодно пристроят, я думаю, у ее родителей крестьян довольно.

Ее слова больно царапнули мне душу. Увидев мой настороженный взгляд, Катя поняла, о чём подумала девочка, выросшая без матери.

— Что Наташа, жестоким тебе это видится? А загубить невинную душу не жестоко? Только при таком раскладе Наденька жива останется. Она будет жить в своем доме и пребывать в добром здравии. Впоследствии выдадут ее замуж, возможно, не так, как ей хотелось бы, но, тем не менее, удачно, судя по тому, из какого она рода и какое приданое за ней дают…

Катерина грустно усмехнулась каким-то своим мыслям и продолжила:

— И коли уж вы за советом пришли, вот. Ты должна повлиять на решение подруги. Пусть она немедля признается во всём в первую очередь матушке. А не решится, так сама поезжай и всё расскажи. Матушка ее что-нибудь да придумает и с отцом сама поговорит. Быть может, они вместе уедут куда-то… Ну, я не знаю… Не даст маменька своей единственной дочери сделать такое, из-за чего она не сможет продолжать дышать! У меня нехорошее предчувствие… что-то неразумное может сотворить твоя подруга… Христом Богом прошу тебя, заклинаю, убеди ее не делать этого! Потому как ничего нельзя будет поправить… Правильно ли ты поняла меня, Наташа? Хорошо ли услышала меня, моя девочка?!

Ответственность камнем ложилась на мои плечи. Катя остановилась, взяла меня за руки и пристально посмотрела в глаза. Ее взгляд настойчиво требовал: «Помоги своей подруге!» Если честно, я не совсем понимала, в чём будет заключаться моя помощь. Поехать и рассказать всё ее родителям, чтобы Надя всю оставшуюся жизнь ненавидела меня лютой ненавистью за то, что я предала ее?

— Ну хорошо, Катя, я попробую донести твои мысли до Надин, не знаю только, послушает ли она меня.

— Сделай так, чтобы послушала. На кону ее жизнь.

Я решила всё же посоветоваться с подругой, хотя заранее знала ее ответ. Надин в некоторых вопросах была настолько упрямой, что повлиять на ее мнение не представлялось никакой возможности. Но в глубине души я еще слабо надеялась, что мои увещевания изменят ее решение. Вздохнув, я кивнула Катерине, давая понять, что так и сделаю. Она задумчиво и, как мне показалось, печально посмотрела в сторону, куда удалилась ее дочь, и мы в молчании медленно пошли дальше по аллеям. Прямые и узкие, дубовая, березовая и липовая аллеи удалялись от дома на значительное расстояние.

До чего же восхитительно было вокруг! На миг забыв о проблемах, я залюбовалась весенним парком, за которым ухаживал не один десяток крепостных.

Вблизи дворца был разбит цветник. Яркие и душистые весенние цветы гармонично оттенял низкорослый кустарник, которому ножницы садовников придали разные причудливые формы. Цветник элегантно связывал архитектуру дома с пейзажной частью парка.

Невдалеке находилось небольшое живописное озеро, окруженное плакучими ивами. Там граф разводил стерлядей и карпов. От озера лучами расходилось несколько небольших каналов, через которые были перекинуты ажурные мостики.

За озером, на небольшой возвышенности, располагалась «зеленая гостиная»: вокруг площадки были тесными рядами высажены липы. Главным украшением «гостиной» служили резные дубовые столы и скамейки. Дивной красоты беседки с плетеной мебелью так и зазывали уютно устроиться в кресле-качалке…

Я держала Катю под руку, любуясь парком. Невдалеке уже виднелась скамеечка, на которой поджидала нас Надин.

— Скажи мне, Катя, как вы тут живете? Что у вас нового? Ты чем-то опечалена?

Она остановилась, повернулась ко мне и с улыбкой спросила:

— Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала? Говори со мной прямо и честно. Никогда, слышишь, Наташа, никогда не пытайся меня обмануть. Даже если захочешь, у тебя это не получится. Ты ждешь, чтобы я рассказала тебе о нём? Что стало с ним после того, как вы расстались?

Она всё настойчивее смотрела мне в глаза. А я не могла сказать ей ни «да», ни «нет» — я боялась. Боялась тех чувств, которые могут снова проснуться после этих разговоров. И Катя это видела:

— Пожалуй, Наташа, я тебе ничего рассказывать не стану.

Но я вцепилась ей в руку и умоляюще произнесла:

— Катя, скажи мне только одно: он сейчас здесь, в этом городе? Меня преследуют странные ощущения: иногда кажется, что за мной кто-то наблюдает.

Бездонные глаза Катерины точно заглядывали мне в самую душу.

— Глаза твоей собственной судьбы, вот кто за тобой наблюдает! А он… Да, он в этом городе и никуда не уехал. Но в этом поместье или нет, уточнять не буду: ты сама скоро обо всём узнаешь. Не хочу становиться причиной твоих терзаний, вставлять палки в колесо твоей судьбы и вмешиваться в круговорот событий, который ты сама вокруг себя создаешь. Могу лишь поговорить с тобой, что-то посоветовать, но не более. Не серчай на меня за это, Наташа. Приходить ко мне ты вольна всегда, и разговаривать мы с тобой можем бесконечно, но не об этом. Всегда рада буду видеть твои зеленые глазки, любимые мною с детства, и твое ангельское личико.

Я еще раз взглянула в лицо Катерины — в надежде, что она поменяет свое решение и скажет мне хоть что-то о Федоре. Вновь нахлынувшие чувства и воспоминания о нём бередили душу. Но ее глаза говорили, что Катя непреклонна и не поменяет своего решения.

— Ну хорошо, я всё поняла. Катюша, — я вновь с мольбой взглянула ей в лицо. — У меня есть одно странное желание, даже не знаю, почему оно возникло… Я очень хочу тебя обнять. Можно? Быть может, тогда мне что-нибудь станет понятно…

Она раскрыла объятия, засмеялась и сказала:

— О чем ты спрашиваешь, Наташа? Конечно, можно. Иди ко мне, моя девочка.

…Она крепко обняла меня, я прижалась к ней и закрыла глаза. И когда это произошло, за закрытыми веками замелькали всполохи, точно картинки… То ли во сне, то ли наяву, но я знала эти крепкие и такие родные объятия. Отголоски прошлой жизни пронеслись в моей душе. И мне стало так тепло и хорошо, что я забыла обо всём на свете. Я всем существом радовалась, что могу испытывать то, что со мной происходит. Мы простояли так очень долго, и я ощутила, что между нами пронеслась целая жизнь, такая близкая нам обеим и обеими давно забытая… Это были необъяснимые чувства!..

С небес на землю меня спустил голос Надин. Она как-то недобро посмотрела на нас и удивленно спросила:

— Чего это вы тут обжимаетесь? Непоня-я-ятно, — протянула она, покачивая головой. И, не дожидаясь ответа, задала следующий вопрос, уже о себе:

— Катерина, как вы считаете, что мне делать?

Катя мягко отстранилась от меня и погладила Надю по голове.

— Что тебе делать, Наденька? Жить! Жить и радоваться. И постараться больше не делать глупостей, не совершать подобных поступков. Ну что же, девочки, мне пора, а вам есть о чём поговорить.

Она развернулась и стала удаляться в сторону дома. Я смотрела ей вслед, видела ее царственный стан с высоко поднятой головой, и мне почудилось, будто это не женщина, а гордый и непобедимый воин. Он уходит от меня, а я не могу его остановить… Сердце сжалось от странных, совсем не свойственных мне ощущений.

Надька в нетерпении дергала меня за рукав.

— Говори, Наташка, что она тебе присоветовала. Что-то дельное сказала?

— Да, сказала! Сейчас мы поедем к твоим родителям и во всём им признаемся. Катерина уверена, что это лучшее решение! И меня в этом убедила.

Надя состроила рожицу и ехидно проговорила:

— Ой, какое мудрое и распрекрасное решение! — Она покрутила пальцем у виска. — Фр-фр-р-р! — Надин злилась и фырчала, словно молодая лошадка.– Не-е-ет, Наташа! Этому не бывать!

Я вспыхнула:

— Ах, не бывать?! Ну, тогда оставайся здесь и дожидайся меня, а я поеду и сама твоим родителям всё расскажу.

И я уже хотела было уйти, но Надя схватила меня за руку. Она пристально посмотрела мне в глаза, не скрывая ярости и решительности, которые мне, хоть и не часто, но всё же удавалось лицезреть на ее лице, и зло прошипела:

— Только попробуй, Наташка! Как только ты удалишься, я тотчас вон в том озере утоплюсь. — Надька зло прищурила глазки. — Хотя, нет! Я утоплюсь потом, когда пробью чем-нибудь тяжелым твою бестолковую голову, а потом искромсаю твое тело. И только после этого брошусь в воду с камнем на шее. Вот что последует за твоим решением! Не сме-е-ей меня предавать! Не смей пользоваться моей откровенностью, раскрывать мои тайны! Достаточно того, что ты всё своей Катьке рассказала, которая не смогла присоветовать ничего лучше, чем только повиниться перед родителями. А знаешь, что за этим последует?! Я навсегда останусь запятнанной позором и просижу оставшуюся жизнь дома, в старых девах, под ругань отца и нравоучения матери. Никогда ты не посмеешь со мной такого сотворить! Слышишь, Наташка?! Если ты мне подруга! Если хоть капля любви у тебя есть, никогда ты так со мной не поступишь!

Ее голос прерывался всхлипываниями и рыданиями, и с Надей случилась истерика: она начала плакать, опустившись на траву и закрыв лицо руками:

— Ну что же мне делать, бедной?! Что же мне делать, глупой?! Как же я могла?!

Слушая эти причитания, так и хотелось пнуть ее по мягкому месту за то, что она втянула меня во всё это, повесив на мои плечи тяжкое бремя принятия решения. Сделать так, как сказала Катерина… возможно, оно и лучше, но тогда я стану Надьке заклятым врагом. Встречаясь в обществе, буду молча проходить мимо Надин и чувствовать на себе ее буравящий взгляд… На веки вечные я стану в ее глазах предательницей, и никогда мне не избавиться от этого чувства. Есть второй вариант: с головой кинуться в пучину, куда она меня постепенно затягивает, и уже вдвоем и только вдвоем решать ее проблему.

Я стояла в раздумьях, глядя на сидящую в траве и плачущую Надю, и даже не пыталась ее утешить. Подняв голову, увидела невдалеке силуэт Лизы, которая сидела на берегу озера и, склонясь над водой, о чём-то оживленно говорила со своим отражением. Любопытство взяло верх. Вспомнив ее заплаканные глаза, я решила пока переключиться на проблемы сводной сестры и таким образом отвлечься от переживаний за судьбу Нади.

— Ты посиди тут, поплачь, быть может, что и надумаешь.

Надя схватила меня за туфельку и взмолилась:

— Наташа, ты куда? Ну пожалуйста, не уходи, не оставляй меня, ведь ты единственная, на кого я сейчас могу опереться…

Я разозлилась:

— Тьфу ты, пропасть. Я у вас у всех единственная, за кого ухватиться можно. Вот вы все и хватаетесь, и давай тащить меня в омут своих проблем! Надя, мне нужно подумать. Столько вопросов, а я пока не могу найти ни одного ответа, чтобы принять правильное решение. Ты посиди здесь на лавочке, подыши воздухом и подумай еще о том, что я тебе сказала. А я пойду поговорю с Лизонькой — и вернусь.

Я помогла Надин встать и усадила ее на скамейку. Она снова начала всхлипывать:

— Наташа, какая может быть Лизонька, когда у меня тут такое?! Кто она тебе?

Я разозлилась.

— Да отстань же, тебе говорю! Трагедия у нее, видите ли. А ты знаешь, что у меня на душе творится, что со мной произошло? Тебя хоть секунду это волновало? — противным голосом я передразнила ее: — «Расскажи мне, Наташа, о своих приключениях». Да ты бы померла на месте, не выдержав и одного. Разве тебя волнует что-то, кроме твоих забот? Вывалила всё мне на голову да еще и слушать не хочешь, что тебе умные люди советуют. Тьфу на тебя! Сядь и сиди, где я велела! Проблемы у нее…

Я гневно топнула на подружку и двинулась к озеру.

Глава 107. Сестра

«Лизонька, что же у тебя стряслось? Уж больно странно ты выглядишь. Что это за беда такая, что даже Катя не может справиться с нею и успокоить свою дочь?» В груди шевельнулось ноющее предчувствие чего-то нехорошего.

Осторожно ступая, мне удалось подойти к Лизе сзади незамеченной. Она плакала, все время повторяя: «Не любит меня, не любит, не любит…» «Странно, — подумала я, — кто обидел тебя, дитя невинное, отец или мать? Что позволило тебе усомниться в их любви?»

Я присела рядом, Лиза обернулась и, вздрогнув, еле слышно залепетала:

— Наташа? А что… вы давно здесь?

Я улыбнулась.

— Лиза, не пугайся меня, я не причиню тебе зла. Я думала, ты домой пошла, а ты здесь, оказывается. Сидишь тут над водою, такая одинокая… Я просто хотела посидеть с тобой рядом. Если ты не готова ничего рассказывать, я не обижусь. Можно, я тоже здесь побуду, мне и самой нужно успокоиться?

Лиза на минуту перестала всхлипывать и внимательно посмотрела на меня. Видя, что ее это заинтересовало, я, улыбнувшись, добавила:

— Ты не беспокойся, я не буду загружать столь очаровательную головку проблемами малознакомых вздорных барышень.

Лиза ничего не ответила, лишь низко опустила голову. Ее плечи вновь задрожали. Я терпеливо ждала, когда же она решится что-то сказать, но сестренка сидела словно немая.

— Лизонька, скажи мне, девочка, что могло случиться у барышни столь нежного возраста, с таким чистым сердцем? Что тронуло тебя до глубины души? Прошло уже немало времени, как я увидела тебя в столь расстроенных чувствах, а ты всё никак не успокоишься. И даже твоя матушка не в состоянии помочь тебе в этом… Что-то ужасное произошло? Может, выпивоха-граф тебя обидел, а ты боишься признаться? Скажи мне! Я его в пух и прах… в щепки разнесу! Он меня, Лизонька, скажу не хвалясь, побаивается. Поверь, есть у меня управа на нашего папеньку. Если это он — причина твоих слез, я думаю, что смогу помочь тебе!

Лиза покачала головой.

— А может, тебя еще кто-то обидел?! Расскажи… мне тяжело видеть тебя в таком огорчении.

Лиза глубоко вздохнула, но продолжала молчать. Я сидела рядом в задумчивости, не догадываясь об истинных причинах ее печали. И чем дальше, тем острее начала понимать, что ее проблема тесно связана с моей персоной, с тем, что происходило в мой последний приезд в этот дом. И тут меня осенило: «Скорее всего, причина ее несчастий не так уж замысловата. Только один человек может довести барышню до такого состояния. Он — Федор — причина не только ее, но и всех наших несчастий!» И чем дольше я предавалась раздумьям, тем сильнее в душе поднималось гневное чувство ко всем проживающим в этом доме: «Что такого еще произошло? Почему ему позволили здесь остаться? Как могло случиться, что Федору удалось испоганить еще одну чистую девичью душу? Где были Катины глаза, куда она смотрела?» Ни на один из этих своих вопросов я не могла найти ответа. Казалось, от перенапряжения внутри скоро что-то треснет…

Не выдержав молчания, я буквально выпалила:

— Ну что он сделал?! Что? Скажи мне!

Лиза лишь вздрогнула и опасливо посмотрела на меня.

От нетерпения я сильно дернула ее за руку, развернув к себе. Трава была влажной, ноги Лизы поехали по ней, и она покатилась прямиком в озеро. Лиза не сопротивлялась, не пыталась удержаться и покорно летела вниз. Ни минуты не раздумывая, я вздернула юбки и прыгнула вслед за ней. Почти у самой воды я не удержалась на ногах, и мы обе плюхнулись в озеро.

От холода перехватило дыхание. Платье быстро намокло и стало непомерно тяжелым. Лиза, словно куль, уходила под воду. Схватив за шиворот, я подтянула ее к себе. Мне нечего было опасаться: я хорошо плавала, но пышные наряды в холодной воде могли превратиться для нас в саваны. Тут ноги коснулись дна, я поняла, что озеро совсем не глубокое, и встала. Вода покрывала мне плечи. Я также попыталась поставить на ноги Лизу, но она почему-то совсем не хотела бороться за жизнь и то и дело погружалась с головой, смиренно принимая свою участь, словно желала, чтобы вода накрыла и поглотила ее. Я разгадала ее намерение: «Ну уж нет, так просто ты от меня не отделаешься, я тебя, дорогуша, выведу на чистую воду!» С силой схватив за шиворот, я принялась тянуть Лизу к берегу. У меня стало сводить судорогой ногу, но я всё же вытянула ее и усадила на траву у самой кромки. Мокрое платье и белье противно липли к телу. И хоть на улице было тепло, долго оставаться в таком виде не стоило: мы могли заболеть. Для меня сейчас было важно только одно: получить ответы на все свои вопросы. Я намеревалась вырвать их у нее во что бы то не стало!

— Так, девочка! Сейчас ты мне расскажешь, что произошло, от начала и до конца! Иначе я пойду и буду обо всём спрашивать у твоей матери! Ведь она наверняка всё знает.

Лиза посмотрела на меня отрешенным взглядом и тихо сказала:

— Наташа, вы простите меня, пожалуйста, простите.

Я воскликнула в нетерпении:

— Что-о-о-о простить-то? Говори немедленно! Иначе получишь пощечину, быстренько придешь в себя и не станешь более терзать меня. Рассказывай немедленно!

Но она лишь качала головой, как болванчик.

— Наташа, простите меня, я ничего не могу с собой поделать, никак не могу от него…

Я оборвала ее на полуслове:

— А-а-а-а! Добро пожаловать, и ты туда же?! Да-а-а? Ну что ж, давай, рассказывай о своей безумной любви! О том, как спать по ночам не можешь, как с каждым вздохом произносишь только его имя… Ну, говори-говори! Какой он прекрасный, великолепный… Ну? Чего молчишь, подруга по несчастью? Говори! Я готова это услышать!

Но Лиза посмотрела на меня и тихонечко сказала:

— Ну что вы такое говорите, Наташа. Я прошу у вас прощения не за это.

— А за что тогда, Лиза?! Не томи!

Лиза печально смотрела в одну точку и горько улыбнулась.

— Вы правы, Наташа, но только в одном! Я действительно испытываю к нему чувства…

То ли от холода, то ли от страха услышать то, что подтвердит мои опасения, к горлу подступала тошнота, дрожь в руках предательски выдавала волнение. «Ох, мамочки, я ведь знаю, за что ты, мерзавка, хочешь попросить у меня прощения». Мысли накладывались одна на другую, сжимая и скручивая жгутом каждый орган. Меньше всего я хотела, чтобы Лиза видела мою слабость, но никак не могла справиться с собой. «Господи, зачем я вообще сюда приехала?! — в ужасе подумала я. — Надин еще притащила… С Катей поговорить хотела? Но я могла сделать это у себя, могла послать за ней… да что угодно! Кто опять подтолкнул меня к столь необдуманному поступку? Та неведомая темная сила, что управляет мной и заставляет совершать глупости?»

Я смотрела на Лизу и ждала, когда она наконец наберется смелости и озвучит мне то, о чём я, к своему тяжкому сожалению, уже догадалась.

— Как же я устала… мне холодно. Поднимайся, Лиза, пойдем в дом.

Она, будто не слыша меня, ответила:

— Наташа, он меня не любит… Он никого не любит, кроме вас. Ах! Как бы мне хотелось хоть каплю его любви, только бы быть с ним рядом! А он меня не любит… Вы представить себе не можете: он бредит только вами, он болен какой-то странной, неизлечимой любовью…

Я достаточно грубо прервала ее:

— О, Господи, свалилась ты на мою голову. Лет-то тебе сколько, пятнадцать уже сровнялось?

— Нет, — едва прошептала Лиза.

— Почти дитя… Тебе бы в куклы играть, а приходится подобные разговоры вести. Про любовь неизлечимую она мне толкует. Всё я, Лиза, про его любовь без тебя знаю. И про то, что он болен мною, тоже осведомлена! И что тебя не любит, догадаться могу. Прощения-то ты за что попросить хочешь?!

В это «прощение» я вцепилась мертвой хваткой. И мне, и ей было больно. Ведь Лиза еще совсем девочка, такая юная и неопытная, павшая жертвой жестокой игры опытного искусителя. Я продолжала терзать бедняжку, вытягивать из нее слова признания. Федор намеренно сыграл с ней злую шутку, желая досадить мне. Но чем же я была лучше? Я так же не щадила ее! Из сестры она превратилась в соперницу, и я убирала ее с дороги… Взяв Лизу за руку, я сказала:

— Так, дорогуша, вставай! Сейчас мы пойдем в дом. По дороге прихватим еще и вон ту болящую, — я показала на Надю, — которая ожидает меня, упиваясь своими горестями. Согреемся, выпьем чаю, и ты мне всё расскажешь. Маменьку твою позовем… И почему она, интересно, мне сама ничего не открыла? — Это злило меня больше всего.

Лизонька покорно встала. Я ухватила ее за руку и размашистыми шагами подошла к Надин, которая, понурив голову, сидела на лавке. Закипающая в душе злоба перекинулась и на нее:

— Ну, что ты как ослица башку повесила, вставай!

Надя встрепенулась от резкого окрика, вскочила и нервно задергала носиком.

— Это кого ты ослицей назвала? Кобыла ты неотесанная. Что за недостойное обращение?! Подруга называется… А почему вы мокрые?..

Негодуя, я процедила сквозь зубы:

— Заткнись сейчас же! Дай мне руку и пошли! У-у-у! Как вы меня все достали! Как же я от вас устала!

Надин обиделась, но спорить не стала, и мы двинулись в сторону дома.

Я тянула их за руки и ругала себя последними словами: «Зачем я сюда приехала! Только вот успокоилась — и на тебе, снова-здорово! — Но в душе шевельнулись угрызения совести. Не от них я устала, а от своих глупых поступков. Не соверши я их, возможно, ничего такого и не было бы». От несогласия с собой и с происходящим мысли метались и путались: «Для полного комплекту только папаши-графа не хватает. Если и он сейчас нам встретится, да в своем обычном „развеселом“ состоянии, то я окончательно поверю, что этот дом для меня — просто адова яма. Все здесь только и мечтают лишить меня рассудка! Не дождетесь! Не поддамся я вам, никогда! С достоинством выслушаю тебя, Лиза, с графским высокомерием буду взирать на происходящее!»

В холле было по-прежнему тихо, и я вздохнула с облегчением: «Есть все-таки Бог на свете!» Распоряжаясь по-хозяйски, я усадила Надин и Лизу на диваны. Девушки безропотно подчинялись. Надя, оглядываясь, растерянно крутила головой.

— Сиди здесь и никуда не уходи.

Подойдя к Лизе, я вновь схватила ее за руку.

— Пойдем-ка, голубушка, в твою комнату, переоденемся и поговорим.

Она покорно подчинилась.

Усадив Лизу на кровать, я накинула на дрожащую и стучащую зубами бедняжку покрывало, чтобы она хоть немного согрелась. Мне не терпелось услышать ее признание, эмоции переполняли меня, и я без толку ходила из угла в угол, совершенно не чувствуя холода. Я бы даже сказала, мне было необычайно жарко, так что я не обращала никакого внимания на мокрую одежду. Казалось, исходящий от тела жар в два счета высушит на мне платье. Я ждала, когда Лиза начнет говорить, но она никак не могла решиться. Потеряв терпение, я больно ущипнула ее за руку.

— Ну, долго ты меня мучить будешь, Лизавета? Говори скорее, что у вас произошло! Да не томи-и-и! — я слегка прикрикнула. — Объясняйся скорее! И прощения больше не проси, я не злюсь на тебя вовсе. И еще попрошу, говори мне «ты», от твоего «вы» с души воротит, мне это совсем не нравится.

Лиза вздохнула, поняла, что деться ей от меня некуда, и начала говорить — очень тихо, опустив голову.

…Как только ваш экипаж покинул дворец, Федор вернулся в гостевой домик. Он никуда не ушел и остался там проживать. Его никто не трогал. Все делали вид, будто не знают о нем ничего, даже граф о нём не вспоминал и не пытался его выдворить.

В один из вечеров я гуляла по саду, размышляя о прочитанных книгах. Матушка не сопровождала меня, в это время она, по обыкновению, была с графом. У его сиятельства, сейчас другие печали, кажется, он жениться надумал…

Я удивленно взглянула на Лизу: эта новость несколько отвлекла меня от собственных страстей. Но Лизонька не удовлетворила моего любопытства и неспешно продолжила рассказ.

…Так вот, я услышала за спиной чьи-то шаги и, обернувшись, увидела Федора. Он шел за мной на некотором расстоянии. Немного испугавшись, я ускорила шаг, но поняла, что Федор не отстает. Не собираясь играть в догонялки, я резко остановилась:

— Что вам угодно, сударь? Почему вы меня преследуете? Вы нарушаете мой покой и мешаете прогулке, а посему я прошу вас удалиться!

Он улыбнулся, подошел вплотную и буквально насквозь пронзил меня взглядом своих черных, как омуты, глаз:

— Ну полно, Лиза, за что же вы так строги ко мне? Разве мы не стали друзьями за то время, что я здесь проживаю? Как не идет вам эта грубость в голосе! Зачем же вы меня прогоняете? Я могу составить отличную компанию для ваших вечерних прогулок: из меня, я думаю, получится неплохой собеседник.

Я удивилась столь смелому его предложению: всё ж таки он был мне не ровня, так что я попыталась поставить его на место:

— Вот уж, сударь, насмешили! Какой из вас собеседник? Что вы знать можете? Вам совершенно неведомы мои размышления. Мне не будет с вами интересно! Вы не знакомы ни с французской классикой, ни с латынью, не знаете ни одной буквы текста, над переводом которого я тружусь. Так о чём же мы можем говорить?

Федор смотрел на меня, нагло улыбаясь. Он вел себя так, словно был здесь хозяином. Спокойно выслушал обидные слова, ни разу не прервав. От его взгляда мне стало не по себе, и я отвела глаза.

— Я с уверенностью могу сказать, что в жизни есть более интересные и удивительные вещи, о которых не пишут в заумных книгах. Я, Лизонька, поверьте, кое-что знаю. И, если соблаговолите, готов и с вами поделиться.

К своему удивлению, — продолжала Лиза, — я не стала возражать против его присутствия, и мы проследовали дальше, ведя неспешную беседу. После того случая он еще несколько вечеров сопровождал меня в прогулках по парку. Мы говорили о совсем незначащих вещах: о разных людях, о жизни — но отчего-то мне было интересно. И я стала ждать этих встреч. Единственное, о чём он не хотел беседовать, так это о вас. Прости… о тебе, Наташа. Я несколько раз затрагивала эту тему, но он резко и категорично обрывал даже попытки разговоров, в которых могло быть упомянуто твое имя. Единожды он всё же сказал:

— Ее я обсуждать не буду, ни с кем! Я жажду стереть этот образ из своей памяти! Больше никого не хочу любить!

Его слова одновременно и заинтриговали меня, дорогая Наташа, и взволновали мою душу. Я влюбилась. Да так сильно, что, как бы я ни противилась, это чувство возобладало над разумом. С той поры для меня перестало иметь значение, из какого он рода и сословия. Его голос… он переворачивает мне душу. Как только он начинал говорить, неважно о чем, всё сразу меркло вокруг, и я слышала только его. Одного я не могла понять: как можно запретить себе любить? Ведь это чувство накрывает тебя всецело, и ты больше не властен над собой.

Я слушала Лизу, чуть прикрыв глаза и прекрасно понимая, о чём она. Всё, что я пыталась забыть, вновь всколыхнулось, с еще большей силой. Я торопила ее:

— Дальше, Лиза, не томи! Говори, что было после этих прогулок!

И она, набрав в грудь воздуха, уже решилась было всё рассказать… Как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Катерина. Она внимательно смотрела на нас, переводя взгляд с меня на Лизу. Естественно, она всё прочла по нашим лицам и всё поняла.

— О чём речь, девочки? Секреты у вас? Что это вы тут уединились? Боже, что за вид у вас, барышни? Вы похожи на мокрых куриц, не понимаю, как это могло произойти… Но полно, все расспросы после, а сейчас немедленно переоденьтесь, не хватало еще, чтобы вы заболели.

Катя дала распоряжение зажечь камин, стащила с дочери мокрую одежду и велела принести мне платье. Переодевшись и наскоро приведя себя в порядок, я выбрала место поближе к огню. Катерина села рядом, тем самым давая понять, что тоже будет участвовать в нашей беседе. Я повернулась к ней и, прищурив глаза, словно желая рассмотреть ее получше, заговорила. Голос слегка дрожал, и то, что я изрекала, звучало как издевка.

— А ты, Катя, ничего не хочешь мне поведать? Быть может, расскажешь, как и ты его полюбила? А возможно, и прощения у меня попросить пожелаешь? Расскажи, как его слова и на тебя оказывали колдовское действие. Ну же, смелее? Посмотри, сколько нас здесь собралось, несчастных влюбленных. А может, кому-то и посчастливилось? — Злоба и ехидство рвались наружу. Я бросала ядовитые слова и ничего не могла с собой поделать, ревность затмила разум. — О! Да здесь еще не все в сборе. Я бы еще двух прислужниц позвала, которые его по наущению моего папеньки выхаживали.

Катя смотрела на меня очень внимательно. Жестокие слова больно ранили ее, попадая в самую душу, но она не подавала вида, лишь слегка приглушила бархатный голос и прикрыла бездонные глаза.

— Успокойся, девочка! — довольно сухо сказала она. Но тут же ее голос вновь стал прежним, ровным и спокойным. — Тише. Не забывай, о чём я говорила. Тишина, лишь она позволит дать ответы на все твои вопросы, а за тишиной придет покой, и мысли станут прозрачными. Когда тихо вокруг тебя и тихо внутри тебя, лишь тогда ты сможешь всё понять.

Ее завораживающий голос на этот раз не произвел должного эффекта. Вскочив, я заорала так, что, мне показалось, зазвенели хрустальные капли на люстре:

— Тишина, говорите?! Ах вы, мерзавки! Святош из себя корчат! Да вы!.. Да ты!.. Ты ее покрываешь!.. А сама… — я обращала свой гнев к Кате, — ты тут с ним сидела, трубки раскуривала! И твоя дочь — такая же… прости Господи…! А-а-а-а!

Я кричала, носилась по комнате, обзывала их обидными словами, подбирая эпитеты, способные ударить по самому больному. Выкрикивала непристойные слова, после которых щёки Лизы стали пунцовыми. Катя же сидела с мертвенно-бледным лицом, не выказывая ни единой эмоции и поджидая, когда приступ бешенства наконец-то пройдет.

Напрасно она надеялась: остановить меня было невозможно. Проносясь по комнате словно фурия, я пыталась расставить приоритеты. Что мне сделать в первую очередь: всё здесь переколотить, а потом вцепиться в голову одной из них, или наоборот?.. Фантазия ревнивой раненной львицы разыгралась неимоверно. В голове сменяли одна другую нарисованные больным воображением красочные картины. Всё это очень сильно выводило меня из равновесия.

Катя медленно встала и, подойдя ко мне вплотную, отвесила звонкую пощечину. В ушах зазвенело, и я мгновенно остановилась, хватая ртом воздух и поняв весь ужас происходящего. Опустив от стыда глаза, я пролепетала:

— Покорнейше прошу простить меня, Екатерина Павловна…

Катя посмотрела на меня, точно на беспутное дитя, не ведающее, что творит. Вздохнув, она тихо сказала:

— Ох, и вздорная ты девчонка, Наташа! Что же мне с тобой делать? Ну да ладно, садитесь, девочки мои, попытаюсь поговорить с вами еще раз.

Словно на уроке, мы с Лизой уселись перед Катериной и приготовились ее слушать. Минуту она молчала, собираясь с мыслями и предоставляя мне время полностью успокоиться.

— Я так понимаю, Наташа, в твоих чувствах к Федору мало что изменилось. По твоему выпаду я поняла, что ты по-прежнему любишь его. И ты, моя бедная, глупая дочь, тоже вляпалась! Попала в тот же самый капкан. — Она смотрела на нас как на душевнобольных, медленно качая головой. — О, Боже мой! Что же вы обе в нём нашли? Что в нём такого особенного, чего нет ни в одном другом мужчине более высокого сословия? Хотя… я, наверно, догадываюсь. Ваш общий отец тоже сделал странный выбор… кровь не вода.

Катя ненадолго умолкла и, видя мое удивление и неосведомленность, слегка ухмыльнулась, но, так же как и Лиза, ничего не пояснила. И я поняла, что в этом доме появилась еще одна тайна, но пытаться раскрывать ее сейчас совершенно не хотелось. Меня больше волновал Федор. Вздохнув, Катерина продолжила.

— Ваша молодость и неопытность застят вам глаза, затмевают разум, не позволяя распознать истинное лицо столь недостойного избранника. Девочки мои, я могу понять вас, но это никак не оправдывает ваших поступков. Вы не ровня ему! Барышни вашего сословия и положения обязаны вести себя осмотрительнее.

Я встала и запальчиво произнесла:

— Знаете что, Екатерина Павловна: не нужно меня ни понимать, ни поучать. Ведите задушевные беседы с вашей дочерью, только, пожалуйста, без меня. Мне сейчас важно только одно: спала она с ним или нет, — и с трудом сдерживаясь, чтобы не вцепиться Лизе в космы, я выкрикнула: — Мне что, признание из нее клещами вытягивать?! Что тут произошло?! Может, вы мне об этом расскажете, а затем поведаете, где были ваши глаза, Екатерина Павловна?! Ведь вы же знали, до чего он меня довел! Как вы допустили, чтобы ваша родная дочь попалась на тот же крючок? Что с вами, Екатерина Павловна, я вас не узнаю?! Где ваша бдительность и прозорливость, где ваша мудрость, наконец?

Катя махнула на меня рукой и устало произнесла:

— Да сядь ты уже, угомонись, Наташа. Со своей дочерью я разберусь сама, помощники не потребуются.

Я было открыла рот, намереваясь с ней поспорить, но она строго и безапелляционно приказала:

— Сядь, говорю!

В ее словах прозвучало столько холода… казалось, они были стальными, я не смогла не подчиниться. Катерина внимательно посмотрела на дочь.

— Лиза, тебе есть что сказать Наталье Дмитриевне? За что ты просила у нее прощения? Насколько мне известно, между вами ничего не было.

Лиза потупила взор и тихо произнесла:

— Не было, маменька, вы правы, — она наклонилась еще ниже и вдруг, резко выпрямившись и гордо вскинула голову, сказала, словно бросая вызов: — он… не захотел, мама…

У Кати расширились глаза, но она осталась безмолвной, давая дочери возможность сделать то, на что она решилась. Лиза вполоборота повернулась ко мне.

— Я отвечу вам, Наталья Дмитриевна. Возжелай он меня, так ни минуты бы не сомневалась, и мне ни капельки не стыдно в том признаться. Совершенно не заботилась я о том, возьмет он меня после этого замуж или опозорит. — Лиза вновь повернулась к матери. — Вы, наверное, хотите спросить меня, маменька, за что я его полюбила? — Лиза медлила, собираясь с силами. — Да за глаза его и речи жаркие, за разговоры, за которыми мы провели много часов, за чувства, которые он во мне открыл…

Я слушала и недоумевала: «О, Господи, чего же такого он сумел ей наплести, что эта девочка так влюбилась?» И тут же усмехнулась: «Ну да… чему я удивляюсь: ведь я могу наизусть повторить все его сладкие речи».

Как только я поняла, что близости меж ними не было, то мгновенно успокоилась. Больше меня не терзали ни гневные чувства, ни ревность, в душе всё вмиг стихло. Умиротворенно прикрыв глаза, я грелась у огня, и это не ускользнуло от Катиного взгляда. Она улыбнулась краешком рта и перевела взгляд на Лизу. Лицо ее опечалилось.

— Что ж, дочь моя, коли ты поведала нам главное, рассказать всё остальное, я думаю, труда не составит. Продолжай!

Катя сидела, словно статуя, практически не шевелясь и устремив взгляд в одну точку. Лиза смотрела на мать в надежде, что она изменит свое решение, но та даже не шелохнулась. После непродолжительной паузы, вздохнув, Лиза продолжила рассказ.

…Был вечер. Федор, как и раньше, сопровождал меня во время прогулки. На прощание я попыталась обнять его. Он позволил мне это сделать, но, к сожалению, не обнял в ответ. Прижавшись к его огромной груди, я вся дрожала. Заглядывая в его темные как ночь глаза, я пыталась разглядеть там хоть искорку любви ко мне. Шептала, какой он прекрасный и умный, что ему совсем не требуется никакого образования, он и так умнее и прозорливее многих. Говорила, что он лучший из всех, кого я встречала на своем недолгом пути. Он стоял словно каменный, казалось, я была ему совсем безразлична, и это больно ранило меня. Наконец он молвил:

— Права ты, Лиза, только в одном: совсем мало ты еще прожила на свете и не встретила пока на своем пути никого достойного, потому и сравнить-то меня тебе не с кем. Впервые столкнулась ты со взрослым мужчиной, и, возможно, тебе кажется…

Я порывисто закрыла ладошкой его рот и, встав на цыпочки, попыталась поцеловать. Он не противился и, осторожно держа меня за талию, ответил на поцелуй. Но даже при всей своей неопытности душой я почувствовала: он остался холоден, его глаза смотрели сквозь меня, я не зажгла в нём огня. Холодно попрощавшись, он ушел в домик. Я едва не заплакала от обиды и бессилия. Медленно бредя в особняк, пыталась придумать, как переломить ситуацию. И решилась! Мысли о близости не вызывали во мне ни страха, ни отчуждения…

— Да! Я хотела, чтобы он был моим первым мужчиной! — вскричала Лиза, видя чуть побледневшее лицо матери и мои сверкающие гневом глаза. Я открыла было рот, пытаясь что-то возразить, но Катерина резким жестом остановила меня. Лиза продолжила.

…Утвердившись в своем решении, я тем же вечером решила исполнить задуманное. Приготовилась. Спускалась ночь, едва дождавшись темноты, я пошла к нему. Тихонько постучав в дверь, я топталась на крыльце, но мне никто не открыл…

При этих ее словах я вскочила и закричала:

— А сейчас-то он где?! В том домике?! — до меня только сейчас стало доходить, что он может быть совсем рядом, и это сильно будоражило.

Катя подошла и, надавив мне на плечи, усадила на место.

— Послушай, Наташа, прояви хотя бы немного терпения и уважения к моей дочери. Ей нелегко говорить, но уж коли ты подняла этот вопрос, посиди, пожалуйста, молча и послушай.

Неохотно сев, я сложила руки перед собой, от нетерпения ерзая на стуле. Лиза всё медлила.

— Лиза, ну сколько можно, что ты тянешь и мучаешь меня? «Пошла-а-а-а она, видите ли, постуча-а-а-ла». Хватит с меня твоих душевных излияний, говори!

Катерина вновь бросила недовольный взгляд в мою сторону. А Лиза спокойно продолжила, словно рассказывала о чём-то обыденном, например, что она ела за завтраком.

…Никаких шорохов за дверью я не услышала, так что, постояв какое-то время, толкнула ее и вошла. Он лежал на кровати и что-то писал. Я неслышно подошла ближе и тихо позвала:

— Федор…

Он повернулся, и по его удивленному взгляду я поняла, что он никак не ожидал меня здесь увидеть. Федор вскочил.

— О, Боже мой, ты ли это?! Дитя, что ты здесь делаешь? О-о-ох! В каком ты виде?! Мама дорогая!

Я вновь не сдержалась:

— А как ты была одета, Лиза?

— Никак… Я лишь накинула короткую мамину шубку на голое тело и стояла перед ним, чуть распахнув ее.

Катя как стояла, так и села, не проронив ни слова, лишь глаза ее расширились, а брови поползли вверх.

…Федор разглядывал меня так, точно я прилетела к нему на метле.

— А-а-а-а… мама-то знает, куда ты пошла?! — чуть запинаясь, спросил он.

Я ничего не ответила и, подойдя вплотную, скинула шубку… Он на миг зажмурил глаза и потряс головой, видимо, надеясь, что я исчезну. Сказать, что он был поражен, — значит не сказать ничего…

Я в ужасе прикрыла рот рукой, смотря то на Катю, то на ее дочь:

— Это какие же извращенные мозги надо иметь, чтобы такое сделать?! Ишь ты, пакость какая! Голяком она поперлась! Хорошенькое воспитание дала тебе матушка!

Лиза продолжала, не обращая внимания на мои слова. Ее уже не надо было подбадривать: она упивалась своим рассказом.

…Я подошла к нему вплотную:

— Возьми меня, Федор, я твоя. И сердце, и душа — всё твое, а теперь возьми и мое тело, оно тоже всецело принадлежит тебе!

Я слушала и мысленно видела, как он глядел на нее, рассматривая прекрасные юные формы… Прервав Лизу на полуслове, я воскликнула:

— Наверно, ему, подлюке, очень хотелось до тебя дотронуться, он же никогда и нигде случая не упускал… Как тут-то устоял, не понимаю!

Мать и дочь повернулись в мою сторону, и Лиза, вздохнув, с сожалением ответила:

— Если бы ты только знала, Наташа, как мне в тот момент хотелось, чтобы его, как ты выразилась, подлючесть, проявилась и взяла верх.

Я не нашла, что ответить, и безнадежно махнула на нее рукой.

— Да всё с тобой понятно!

Глаза Лизы горели, как у похотливой кошки, хотя голос был тих. Она не обращала внимания на реакцию матери и почти шептала со страстным придыханием…

---

…Я так хотела, чтобы он до меня дотронулся. Я брала его руки и прижимала к себе… Но он даже не пытался ничего сделать: ни сжать, ни погладить. Его пальцы были холодны. Я села на кровать…

Тут я опять возопила:

— Ага, и ноги раздвинула!

Катя недовольно посмотрела на меня и, подойдя поближе, наклонилась и прошипела прямо в ухо:

— Еще раз откроешь рот — выйдешь отсюда вон!

Я скривила гримасу и с издевкой отпарировала:

— Хорошо! Хорошо, Катерина Пална, я помолчу! У меня такое впечатление, что мы не твою дочку слушаем, а бедняжку постороннюю, попавшую в сложную ситуацию. А дочка твоя — ну чистый ангел. Посмотри, какая она честная да благовоспитанная, — съязвила я.

Катя чуть качнула головой, и было видно только, как раздуваются ее ноздри. Ничего более не сказав, она села.

…Я опустилась на кровать и смотрела на него почти умоляя. От обиды мне хотелось плакать.

— Неужели я ни капли тебе не нравлюсь? Может, тело мое некрасиво? Почему ты пренебрегаешь мною? Скажи хоть что-нибудь, не молчи!

Федор присел рядом, взял меня за руку и сказал:

— Ну что ты, Лизанька, ты прекрасна. Зачем тебе это? — Федор говорил нежно и ласково, — ты еще совсем дитя! Может, и обидно тебе это слышать, но то, что ты мне предлагаешь, не вызывает во мне никакого мужского интереса. Отец с матерью наверняка подберут тебе знатного жениха, не чета мне. Погоди глупости делать, потом жалеть будешь…

Я слушала и недоумевала: «Такое впечатление, что Лиза не про моего, а про какого-то другого Федора рассказывает, который может совершать разумные поступки. Он, видите ли, всячески ее останавливал… И, гад какой, весь такой положительный, даже к упругим грудкам, к девичьим бедрам и гладкой, почти еще детской коже прикоснуться не захотел. Что-то мне с трудом в это верится, — я вздохнула и выругалась про себя. — Тьфу, мерзость такая, чтоб вы облезли на пару!»

Не слыша этого, Лиза продолжала говорить, слова лились потоком…

…Не желая его больше слушать, я села к нему на колени, обвила руками шею и припала к его губам. Но Федор даже не ответил на поцелуй. Он резко оттолкнул меня и, взяв за руку, подвел к двери. Пинком открыл, и в ту же секунду я оказалась на улице. Дверь захлопнулась у меня за спиной, и он запер ее на ключ. Я стояла голая в кромешной тьме и не знала, что делать. Через какое-то время дверь отворилась, Федор бросил мне под ноги шубку и вновь запер замок. Я медленно побрела домой, кутаясь в жалкое одеяние и горько оплакивая свою несчастную любовь…

Такое поведение Федора и идиотский финал истории оказались для меня полной неожиданностью. Воцарилась неловкая пауза. Я первой нарушила молчание:

— Ну что, Лизавета, хороший урок получила? Такой тебе ни один профессор не преподаст! А Федька, стервец, сумел!

Рассказ закончился, мне больше нечего было опасаться, и я открыто издевалась над Лизой. Она подняла на меня кроткие глазки. Если бы не ее недавняя откровенность, и вправду можно было бы подумать, что перед нами наивная юная барышня.

— Наташа, ты знаешь…

Я подняла руку в запрещающем жесте.

— Отныне только «вы», пожалуйста, и никак иначе!

Лиза едва заметно улыбнулась.

— Как вам будет угодно, Наталья Дмитриевна. Хотя урок был достаточно жестоким, я не сетую на судьбу. Думаете, я не понимаю, зачем ему это? Я приобрела только одно: поняла, что значит любить. А также узнала, каково быть нелюбимой. С одной стороны, это прекрасно, а с другой — очень больно… И как дальше жить с этим, я пока не знаю.

Лиза говорила о своих чувствах, и я видела сходство с тем, что творилось у меня в душе: мы обе были несчастны. Но лишь с одной разницей: Федор любил меня, и я его тоже любила.

Углубившись в свои грустные мысли, я не сразу обратила внимание на Катерину. Она не казалась ни расстроенной, ни растерянной, лишь как-то по-особенному смотрела на дочь, точно видела ее впервые. Катя удивляла меня всё больше и больше: женщина фантастической выдержки и необыкновенного ума. Невозможно было догадаться, что творится в ее душе. Как ни вглядывалась я в ее лицо, так и не смогла разгадать.

Гордо вскинув голову, я спросила у Лизы:

— И что ты со всем этим собираешься делать?

Она ответила тихо и очень спокойно, без истерики, слёз и гнева.

— Я ничего не хочу делать, всё уже сделано! — И, обращаясь к матери, подчеркнуто кротко спросила: — Мама, можно я пойду? Мне нужно привести себя в порядок к обеду.

— Иди, Лиза, — так же тихо и спокойно ответила мать, словно дочь только что поведала ей лишь о какой-то невинной детской шалости.

Мы остались вдвоем. Я ждала от Катерины комментариев, но она молчала.

— Катя, ты можешь сказать мне, где он сейчас? Что он делает? Я хочу его увидеть.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты всё-таки желаешь его видеть?

— Да! Я поняла, что мне никуда от него не деться. Такое впечатление, что кто-то свыше руководит нашими судьбами. Не осознавая того, я приехала именно в это место, где мы расстались, не смея даже самой себе признаться, что я хочу узнать о нём, возможно, просто услышать, какова его судьба. И поверь, это выше моих сил.

Она вздохнула, и я с удивлением отметила, что мои слова огорчили ее сильнее, нежели откровения дочери.

— Ну… Коли ты считаешь, что это неизбежно, я отвечу. Он живет недалеко, работает в какой-то мастерской. Его сиятельство по только ему ведомым причинам почему-то не сдал его властям.

— Ты проводишь меня?

— Нет! Не стану я тебе провожатой. Ты одна в ответе за свои решения.

Я встала и направилась к выходу. Катерина не поднялась, чтобы проводить меня. Я медлила и у самой двери остановилась.

— Катя, ты ничего не хочешь мне сказать? Может, совет какой дашь?

Она сидела ко мне спиной.

— Нет, Наташа, нечего более мне сказать тебе, не вижу в том никакого смысла.

Она так и не повернулась. Тихонько прикрыв дверь, я вдруг вспомнила, что Наденька в гостиной, конечно, уже заждалась. Я подумала, что, наверное, пора отправляться домой: на сегодня эмоций и потрясений достаточно. Грустно вздохнув, я отметила, что в этом доме со мной опять происходят странные и неприятные события.

Войдя в гостиную, Надин я там не нашла. Как ни странно, меня это не удивило: зная ее характер, я поняла, что она не могла в такой момент усидеть на месте.

Я прилегла на диван, положив голову на руки, и задумалась: «Как всё-таки циклична моя жизнь… Я словно хожу по замкнутому кругу и всё время возвращаюсь туда, где оставила Федора. Ищу его и почему-то всегда нахожу. Я никак не могу его потерять, а он никак не может уйти. Не могу его забыть, даже если мне кажется, что забываю. И отчего-то я снова и снова совершаю поступки, в которых нет ума! И кто-то вновь и вновь приводит меня к нему, это странно…»

Все глубже погружаясь в свои размышления, я почти задремала. Но тут входная дверь отворилась. Сон моментально слетел с меня, и передо мною предстал он. Я ничуть не удивилась.

Глава 108. Смирение отца с неизбежностью

Нисколько не смутившись, я не встала ему навстречу, но и глаз не опустила. В душе было тихо. И в эти секунды, в этот момент моей жизни я приняла как неизбежность: никуда мне от него не деться, не смогу я убежать от самой себя. То, что находится у меня внутри, в обход моих мыслей снова и снова приводит меня к нему… В этом было даже что-то забавное… и одновременно судьбоносное!

Федор стоял, смотрел на меня, а потом сказал:

— Ну, здравствуй.

— Что же ты стоишь, подойди! Мы так давно не виделись.

Он не сдвинулся с места.

— А я не хочу к тебе подходить! И не хочу больше видеть тебя, Наташа.

Тут уж я встала, подошла к нему и, поднявшись на цыпочки, заглянула в его глаза. Я поняла, что он нагло врет мне, в общем, как и всегда. А увидела я в его глазах, что он безумно рад меня видеть и страстно желает, чтобы это продолжалось бесконечно.

— Что поделать… Раз не хочешь, тогда я ухожу! — сказала я тихо.

Федор стоял словно каменный, лишь зрачки его расширились, сделав глаза черными как ночь. Пауза затянулась и, не зная, что сказать еще, я вдруг спросила:

— Тебе Катя говорила про тишину?

Он улыбнулся… И я улыбнулась в ответ… Федор протянул ладонь, и я вложила в нее свою. Так мы стояли, держась за руки, и всматривались в лица друг друга. Каждый в этот момент видел что-то особенное. Сама ли судьба притягивала нас друг к другу, словно магнитом? Не знаю… Но в то волшебное мгновение для нас не было ничего прекраснее. Казалось, время остановилось, я постепенно начала тонуть в его глазах, словно в омутах. Реальность стала ускользать…

Федор первым оторвался от меня и сказал:

— Ну что, Наташа! Долго мы будем так стоять?

— А чего ты хочешь? — спросила я, улыбаясь, но еще не до конца вернувшись с небес на грешную землю.

— Я? Хочу обнять тебя. Ты позволишь?

— Да. А ты не боишься нашего соединения и всего, что за ним последует?

— Ха, — усмехнулся Федор, — меня больше ничем не напугать!

Я приблизилась к нему вплотную и тихо спросила:

— Как ничем? А потерять меня? Разве это тебя не пугает?

— Нет! — твердо ответил Федор. Однажды потеряв тебя, я умирал. Больше нет у меня страха смерти! Ведь потерять тебя насовсем — значит умереть! А умирать я не боюсь! Значит… Я ничего больше не боюсь, Наташа!

Я прижалась к нему, Федор крепко обнял меня, и я слышала, как гулко стучит его сердце.

В этот момент в гостиную слегка покачивающейся походкой спустился граф. Он только всплеснул руками и распростер их, призывая нас прийти в его объятия.

— Ну, что?! За свадебку, дети мои?!

Федор улыбнулся, и я отметила, как сильно он поменялся. Он больше не трепетал перед его сиятельством, его лицо утратило подобострастность: он действительно перестал бояться. Я ощутила это всей кожей. Предо мной стоял другой Федор.

Он первым подошел к графу, голос его прозвучал уверенно и твердо:

— Ваше сиятельство, с этого момента мы с ней больше никогда не расстанемся! И в общих интересах нужно устроить нашу свадьбу как можно скорее.

Граф от его слов даже вздрогнул:

— Ох-ох-ох! Что за напор такой, юноша, успеется, — он махнул рукой и грустно улыбнулся. — Да хотя чего там «успеется» — вы уже всё успели! Валерьянычу весть послать надобно, вот «обрадуется» старик… — саркастически хмыкнул граф.

Я тут же подбежала и затараторила:

— Нет! Нет! Папочка! Только не сейчас! Я сама должна ему всё рассказать. Не воспримет папенька вашего письма. Пусть он видит мое лицо, слышит мой голос… Я буду следить за его состоянием в этот момент.

Граф усмехнулся:

— Да-да, Наташа, ты бы за ним получше следила.

Федор повернулся ко мне и взял за руку.

— Мы поедем вместе, Наташа.

Я запротестовала:

— Нет, нет! Это лишнее. Пожалуйста, дождись меня здесь. Кстати, что ты делаешь там, в мастерской? У меня столько вопросов к тебе, я хочу их задать…

Он чуть сжал мои руки.

— Я на все твои вопросы отвечу без утайки. А сейчас поеду с тобой! — он сказал это тихо, но в голосе прозвучала непоколебимая твердость. — И как бы ты ни удерживала меня здесь, как бы ни отговаривала, тебе это не удастся. Я тебя больше никогда и никуда не отпущу. Ты мне веришь?

Я смотрела в его глаза и верила, но мне отчего-то стало страшно. Не найдя, что возразить, я покорно согласилась.

— Ежели другого пути нет…

В надежде, что он изменит решение, я еще раз вопросительно посмотрела ему в глаза. Он твердо и спокойно ответил:

— Нет!

— Тогда едем, только Надю нужно найти, она, видно, в экипаже меня дожидается.

Попрощавшись с графом, мы вышли во двор. Нам подали коляску и доложили, что Надин отправилась домой в гостевом экипаже Орловых. Я решила, что так, наверное, даже лучше: она слишком поглощена своими проблемами и вряд ли будет мне помощницей.

Вскочив в коляску, я села на свое привычное место на облучке, взяв в руки поводья. Федор отчего-то медлил. Чуть хмыкнув себе под нос, он подошел, взял меня на руки и пересадил в коляску. Я удивленно запротестовала:

— Нет, я не хочу! Я буду сидеть там и править своими лошадьми…

Он не дал мне договорить:

— Тихо! Наташа! Отныне так будет всегда, запомни! У тебя будет кучер, либо это буду делать я! Больше ты не будешь править своими лошадьми, как какая-то вздорная крестьянка.

Он сказал это тоном, не терпящим возражений, ослушаться я не могла. Федор ехал тихо, лицо его выражало уверенность и спокойствие, словно он и не боялся вовсе, что его могут узнать. Пребывая в хорошем расположении духа, он улыбался, шутил. Но я почти не слышала его, думая только об одном: что скажет папа, когда увидит нас, сможет ли он вообще что-либо сказать… От страха за здоровье отца меня сотрясала мелкая дрожь, несмотря на то, что на улице было по-летнему тепло. Я никак не могла согреть ледяные руки и ноги. И чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее я вжималась в сиденье.