Бесплатный фрагмент - Мерцание зеркал старинных

Глава 47. Побег удался

Я забыла обо всём, обдумывая приключения, которые ждут нас в пути, предвкушая встречу с Федором. Благодаря Анюте я благополучно выкрутилась из ситуации, которую, как я считала, своей непримиримостью и нежеланием понять меня создал мой отец: «Ах, если бы он принял Федора с самого начала, всё могло бы быть совсем по-другому…»

— Анечка, ты умница, я так тебе благодарна!

— Не благодарите, барышня. Ох, думается мне, я самолично приближаю вас к чему-то страшному. Грезилось мне ночью сегодняшней, что большою бедой всё закончится. Да разве ж вы меня послушаете… Эх… — Аня тяжело вздохнула и продолжала по-стариковски причитать. — Токмо из-за большой любви к вам и нежелания расстраивать я на это согласилася. Ох, я и сама не ведаю, как это мы так ловко всё провернули. И слова откуда-то взялись… Вот брехала-то, вот брехала, и настойку эту на ходу придумала… Я вам так скажу, барышня, мудрёно всё вокруг вас, ой, мудрёно. Почудилось мне, что не сама я своей судьбой распоряжаюсь, внутри меня будто чей-то голос повелевал, чтоб не смела я противиться вашим желаниям. Если вы даже умереть захотите, то и я должна уйтить умирать вместе с вами, а не становиться супротив да не пытаться отговорить. Нашептывал словно кто, что вы очень хитрая и мудрая. А я своими мозгами пораскинула: нельзя вам без меня. Вздорная вы и балованная, никак мне нельзя покинуть вас. Доля, видать, моя такая, оберегать и защищать вас, а то ведь пропадете, барышня.

Я звонко засмеялась. Несмотря на то, что все Анькины кликушества, каждое ее слово я воспринимала как пустую болтовню, мне была приятна ее забота. Рядом с Анютой я ничего не боялась, от этой рослой и крепкой да чистой душою деревенской девушки веяло силой.

Мне доставляло удовольствие нестись навстречу новым приключениям, ведь я ехала к Федору и точно знала, что он ждет меня. Чувствовала, что он сильно печалится, оттого что не может видеть меня и говорить со мной. Мысли обгоняли быстро движущийся экипаж, они обгоняли даже ветер: «Подожди еще немного, Феденька, скоро мы встретимся, будем вместе. А когда мы снова соединимся, ты познаешь, что такое любовь молодой барышни. Я всё сделаю, чтобы ты стал самым счастливым».

В мечтательном томлении я думала о предстоящей встрече. Напрочь вылетели из головы тягостные события, разговор с отцом тоже больше не мучил меня, все неприятные ощущения как по мановению волшебной палочки покинули и голову, и душу. Анюта неустанно подгоняла лошадей, вечерело, становилось холодно, я плотнее засунула руки в муфту и постаралась усесться поудобнее. Анька, не оборачиваясь, пробасила.

— Барышня, что вы там по коляске вошкаетесь, не ровён час вывалитесь, сидите смирно. Надо из города побыстрее выехать, пока нас не хватились.

И вот впереди застава. Мы подъехали к одной из рогаток, нас остановили. Проверяли каждый экипаж. По нескольким фразам часовых я поняла, что по городу продолжают искать убийцу Никиты. По дороге, пока мы не выехали из столицы, было еще несколько досмотров, из чего я поняла, что князь не теряет надежды отыскать душегуба и наказать его со всей строгостью, на которую он только способен. Мы подъехали к границе города, там стояли две полосатые будки. Охранники вышли из них и грозно прокричали:

— Кто?

— Две барышни путешествуют, едут к родственникам в деревню, — громко ответила Анюта.

— Почему вас никто не сопровождает в дальнем путешествии? Почему с вами нет мужчин? Кто вы вообще такие?

Он задал еще множество вопросов… Анюта начала что-то неуверенно лепетать, путаясь в словах. Почувствовав ее смятение, караульный двинулся в нашу сторону, чтобы рассмотреть лица. Пока он шел, я зашептала, наклонившись к самому Анькиному уху:

— Анюта, не тушуйся, не надо показывать, что ты боишься, иначе он вмиг нас разоблачит. Дождись, он сейчас подойдет, а ты Беню незаметно ущипни, пусть служивого напугает.

Караульный продолжал сыпать казенными вопросами.

Как только он подошел к лошадям и морда Бертрана оказалась на одном уровне с его лицом, Анюта незаметно проделала то, что я велела. Беня взметнулся на дыбы, а за ним и Яша, и третий пристяжной. Подняв копытами комья грязи, кони вызвали хаос и смятение. Караульный от испуга попятился и сел прямо в грязь.

Прикрыв лицо одеялом, чтобы солдат не видел меня и не догадался о моем происхождении, а думал, что в коляске молодая девка безродная, я залихватски свистнула. Наши лошади от резкого свиста рванули вперед, и мы понеслись так быстро, что обескураженные часовые только бестолково глядели нам вслед.

В таком темпе мы мчались около часа. Потом, придержав лошадок, Анюта выдохнула.

— Ну, будя гнать, отдохните, родимые, а то впереди еще долгий путь, умаетесь.

Я даже думать не хотела менять своих лошадей на каких-то казенных кляч. «Надо, наверное, давать им больше отдыха, чтобы передвигаться только на них», — размышляла я, радуясь, что мы благополучно миновали столичные окрестности. Я очень надеялась, что лошади вынесут наш путь от начала до конца: «Беню и Яшку ни за что не оставлю, а пегого можно и поменять будет. Если понадобится, каждый день будем останавливаться на ночлег, и лошади смогут отдыхать».

Дальше мы тронулись ровным шагом. Удивительно, но Анюта молчала, ничего не говорила, видимо, охала про себя. Только я порадовалась этому, как вдруг ее прорвало:

— Да что ж это такое деется… Мы еще, почитай, и уехать-то не успели, а уже набедокурили. Теперича нас точно искать будут. — И, хлопнув себя по тулупу, провозгласила: — А может, оно и к лучшему, ведь ежели нас найдут, сталоть назад поворотят…

Я резко оборвала ее: и так знала, что она хочет сказать дальше.

— Анька, достала ты меня своими причитаниями, поговори о чём-нибудь другом. Чтоб не смела сомневаться во мне!

Анька испуганно оглянулась.

— Ну что вы, барышня, злобствуете, я попросту сказывала, и не думала вовсе сомневаться в вас. Я сильно переживаю, как там Дмитрий Валерьянович, да и Кузенька меня всё пужал, когда я сборы чинила, бегал за мной, хватал за руки и всё просил: «Не надо, Анечка, отговори ты барышню, не стоит ей ехать, не к добру это всё, ой, не к добру». Очень просил…

— Аня, поздно уже говорить, сделанного не воротишь. Там, дома, разгневанный отец ждет, а тебя возьмут да в тюрьму бросят.

Специально стращала я Аньку, чтобы она меньше бубнила.

— Ты преступление совершила, вывезла меня, а то, что ты у меня на поводу пошла, никого волновать не будет.

Анька опасливо покосилась, но промолчала.

— Вот и молчи, лучше вперед смотри да на карту, всё полезнее будет, чтобы мы благополучно доехали.

Аня еще раз покосилась на меня.

— Барышня, а вы не сумлеваетеся, что вам по приезду окажут тот прием, какого вы ожидаете? А ну как по-другому всё случится, что вы тогда-то делать будете? И там ли он, этот Федор, родимец его побери? Ждет ли? Вы же ни в чём не уверены… Как вы осмелились в такой путь-то пуститься, не знаючи даже, что вас ждет в конце?

— Мне надоели твои бредни, Анюта, попридержи язык. Я тебя в последний раз прошу не пророчить всякие гадости. Чувствую я его, понимаешь, очень хорошо чувствую. Мы с ним словно два диких зверя, которых разлучили по чьей-то милости, и теперь они ищут друг друга. Можешь представить, они точно знают, где каждый находится, всё каждый о другом чувствуют, но никак соединиться не могут.

Она вздохнула:

— Ну что ж, барышня, не могу я такого себе представить. Мудрёно вы говорите, непонятно. Да с вами спорить, видать, бесполезно, делайте как знаете, а я буду молиться за вас и во всем вам помогать, раз вы такая.

Она отвернулась, с головы до ног закуталась в покрывало и продолжила править тройкой. Мы понеслись к первой почтовой станции, где собирались остановиться. Я не заметила, как уснула, а когда проснулась, мы уже прибыли.

Прежде чем снова отправить нас в путь, лошадей накормили и дали им отдых. Менять их на казенных я наотрез отказалась. Почтарь заспорил было, но Аннушка отвела его в сторонку, молвила несколько слов, сунула что-то в руку — и он сдался.

Мы с Аней сидели в теплой избе и наслаждались передышкой и горячим чаем из ведерного самовара.

— Что ты ему такого сказала?

— Да сказывала, что эти лошади у вас — последняя память, которая осталась от покойного дядюшки, больше ничего нет, дескать, сирота вы. Два целковых серебром ему сунула из тех, что вы мне дали заплатить сопровождающему, да бутылку самогонки, я их много в дорогу припасла, как знала, что понадобятся.

— Молодец, Анька, соображаешь, когда хочешь.

Анюта достала карту, на которой всё было так толково обозначено, что даже неграмотной понятно.

— Родственник мой нарисовал весь путь и станции до той деревни. Если что, нам по энтой картинке всё растолкуют. Каждый день нам проезжать по станции, одна позади, четыре осталось, я всё хорошо запомнила. Мы не по прямой следуем, а через деревни. Дорога эта надежная, по ней много народу проезжает, не робейте, не беспокойтеся, доедем. Он сказывал только так и езжать, никуда не сворачивать. По прямой немного короче, зато через деревни надежнее. Да и я не глупая, память у меня хорошая, всё поняла, запомнила. Та деревня Тютюревка, она большая, легко найдем. Да и личность ваш Федор там примечательная, сыщем, барышня.

Мы спокойно ехали всю ночь и утро. К полудню нам очень захотелось есть, но я просила Аню останавливаться как можно реже, только чтобы дать отдохнуть лошадям и покормить их. Мне хотелось быстрее пережить эту дорогу, тряску, холод…

Глава 48. Нелегкий путь

Мы подъехали к придорожному трактиру, и Анька взмолилась:

— Барышня, давайте остановимся, сами горячего попьем-поедим и лошадок наших накормим, да и отдохнут они, бедняги.

Я согласилась, мы вылезли из коляски. Навстречу вышел молодой мужчина.

— Чего изволите, барышни?

— Распрягите лошадей, дайте им овса. Только не шелухи, цельного.

Анька толкнула меня в бок и шикнула:

— Барышня, вам туточки не Петербург. Гонор свой подале спрячьте, только проблем наживем с таким обращением.

Я послушалась ее и повторила свою просьбу вежливо. Подумала и добавила, что мы и сами бы не прочь поесть горячего. Юноша усмехнулся и повел коней на задний двор.

Трактир находился в небольшой избушке, я стала с интересом его рассматривать. Стены были сложены из каких-то диковинных бревен, на свету отливающих серебром. Сверху крышу покрывала солома, она придавала постройке какой-то сказочный вид.

Мы зашли вовнутрь. На лавках у огромного грязного стола сидели мужики, которые что-то ели и пили. Когда мы вошли, все взоры обратились к нам. Им странно было видеть в убогом трактире барышню, разодетую в меха. Они разглядывали нас нагло, откровенно, и мне стало не по себе. Я посмотрела на Анюту. Лицо ее было непроницаемым, казалось, она ничего не боится. Но я почувствовала, что внутри Анька не так уверенна и спокойна, как виделось снаружи.

Мы молча сели друг против друга у дальнего конца стола и стали ждать. Анюта шепотом запричитала:

— Ох, не к добру это, барышня, не к добру. Чего это они там про нас шушукаются, поди, что-то плохое затевают.

— Анька, знай сиди да помалкивай. Tais-toi, — добавила я по-французски.

— Чаво? — открыла она рот.

— Закрой рот и жди. Поедим и двинемся дальше.

Но Анюту обуяло беспокойство: я увидела, как нервно дрожит ее рука, лежащая на столе.

К нам подошла женщина, видимо, хозяйка. Высокого роста, тучная, пышная грудь вываливалась из неопрятного платья, сшитого из дешевой ткани. Сверху был надет передник, видимо, когда-то белый, а теперь из-за постоянного вытирания грязных рук больше походящий на половую тряпку. Необъятный живот выглядел как опухоль, круглые бедра и огромный зад вызывали брезгливость.

Женщина внимательно рассматривала меня, глаза ее завистливо горели. Мне стало неуютно… Я очень кротко попросила горячей еды. Она уперла руки в крутые толстые бока, вперила в нас глаза, а потом, хитро прищурившись, спросила:

— Чегой-то вы забыли в нашей глухомани?

— Мы очень устали, очень спешим и очень хотим есть. Если же нам здесь не место, мы тотчас уедем.

— Ну конечно, уедете вы несолоно хлебавши, как же, — усмехнулась тетка. — Чичас щей горячих принесу.

— Вот спасибочки, — Анюта закивала, и по ее телу прошла нервная дрожь. Было странно наблюдать, как у огромной, крепкой девахи затряслись поджилки.

Хозяйка видела нас впервые, мы не сделали ей ничего плохого, но разговаривала она с нами отчего-то без приязни. Я добавила:

— Принесите еще теплого молока с белым хлебом.

Тетка кивнула и удалилась. Мы сидели тихонечко, а мужики всё оживленнее что-то обсуждали и уже не стесняясь тыкали пальцами в нашу сторону. Они громко ржали, точно кони, видимо, говорили какие-то непристойности. Что еще может вызвать такой животный смех у людей недалекого ума?

Вернулась хозяйка, поставила перед нами миски. Не дожидаясь, пока она отойдет, мы взялись за ложки и очень жадно начали есть. А она стояла, смотрела на нас и усмехалась. Я взглянула на нее и спросила:

— Вы хотите что-то сказать?

Она фыркнула и, ехидно улыбаясь, произнесла:

— Кушайте, ку-ушайте, барышни. Белого хлеба нетути, дак может вам че-е-рного принести?

Она как-то странно растягивала слова и говорила так громко, что ее было прекрасно слышно всем. Даже громко смеявшиеся до этого мужики притихли. Я почувствовала какой-то подвох и быстро сказала:

— Спасибо большое, более ничего не нужно. Мы уже сыты, ни молока, ни хлеба не приносите. Мы откушали щей, нам всё понравилось, сколько мы должны заплатить?

Она назвала незначительную сумму. Я положила на стол серебряный рубль. Она жадно раскрыла глаза.

— Ох, как много, у меня сдачи не будет…

— Ничего не нужно.

Мы торопливо прошествовали к выходу. Там стоял такой же толстый, как женщина, мужик. «Видимо, ее муж», — подумала я. От него крепко пахло потом, на грязной засаленной холщовой рубахе проступали мокрые пятна. Подавив приступ тошноты и брезгливость, я всё же обратилась к нему.

— Пусть запрягут наших лошадей, мы немедленно трогаемся. Велите подать экипаж.

Мужик ответил, зло блеснув маленькими глазками-буравчиками, которые были едва видны из-за заплывших жиром щек:

— Да они у вас бешеные какие-то, в упряжь не даются и кусаются, бестии. Вы уж ступайте на конюшню да сами запрягайте своих стервецов.

Я не стала ему перечить, лишь нервно дернула плечами. Я уже решилась идти, но Аня остановила меня, схватив за руку, и зашептала:

— Не надобно вам туда, барышня. Ох, чует моё сердце, что-то дурное он замышляет, не верю я ему, боязно мне.

— Анька, ты что, сдурела? Там же Бертран, это он, видно, тяпнул кого-то. Не дай Бог, они что-то с ним сделают. Надо немедленно идти. — Я резко повернулась и, обращаясь к мужику, в нетерпении спросила: — Ну, и где ваши треклятые конюшни? Как туда попасть?

Он махнул рукой направо, указывая на стоящие чуть в отдалении строения:

— Идите, эвон, первые два пройдете, третье и будет конюшня.

Не мешкая ни минуты, я направилась куда сказано, намереваясь как можно быстрее покинуть это неприятное место. Анюта покорно засеменила следом. Подойдя ближе, я услышала ржание лошадей и поняла, что иду правильно. Попав вглубь конюшен, я крутила головой, отыскивая своих лошадей, но их там не было: в стойлах стояли одни битюги. И только в самом дальнем углу я наконец увидела Бертрана и Яшу. Около них беспокойно бегал тот юноша, который встретил нас. Я отметила, что на них сбруя, всё на месте. Не понимая, зачем нас сюда зазвали, хотела уже разразиться гневной тирадой: «Вот шельмецы, могли бы их и вывести да поставить перед экипажем, а дальше мы бы и сами справились». В ту же секунду меня обуяли сомнения: «Что-то тут нечисто, не было бы беды».

Как только я об этом подумала, сзади раздалось сопение, мерзкий запах пота ударил мне в нос. Я обернулась и поняла, что самые страшные мои опасения подтверждаются. Анюта, растерянно оглядываясь, пятилась к стене, ее обступали три мужика. Двое были из той компании, которая сидела за столом, а третий — парень, забравший наших лошадей. Ко мне приближался толстый хозяин. Сделав шаг назад, я поняла, что попала в западню, зажата в узком деннике. Сощурив свои свинячьи глазки, мужик хохотнул и противным слащавым голосом проблеял:

— Ну что, девочка, попалась? Сейчас дяденька тебя накажет. Как это ты путешествуешь одна, такая маленькая, такой хрупкий цветочек. Впредь будешь знать, как вдвоем с подружайкой уезжать так далеко от дома. Ты думаешь, дорога для глупых девчонок? Я тебе покажу-у-у-у! Проучу тебя хорошенечко, раз батька уму-разуму не научил.

Я резко вздернула голову, стараясь не показать, как испугалась, и прекрасно понимая, что меня ожидает. Обернувшись к Ане, я увидела, с какой злобой и остервенением она глядит на обидчиков, и это придало мне сил. Я бросила в лицо своему противнику:

— Посмей только тронуть меня, грязный, вонючий боров! О! Как сильно ты пожалеешь! Ты даже представить не можешь, какая кара тебя ожидает! Род, к которому я принадлежу, и те, кто стоит за мной, от тебя мокрого места не оставят.

Он только усмехался в ответ. Было видно, что он совершенно мне не поверил и совсем не боится.

Но тут из угла, в который пытались загнать Анну, раздался душераздирающий крик. Аня огромными вилами, которыми поддевали сено, проткнула одного насильника насквозь. Безумие сверкало в ее глазах, мне казалось, она не совсем понимает, что происходит, животный страх сменился ожесточением. Она наклонилась, перехватывая вилы, попыталась поднять на них бьющегося в конвульсиях мужика, чтобы бросить его в того, который в страхе отползал на карачках и истошно кричал, призывая на помощь.

Она отвлекла на себя всё внимание. Я, воспользовавшись моментом, схватила ржавую подкову, что валялась неподалеку, и со всего маху врезала жирному в висок. Раздался неприятный треск, и из уха брызнула струя крови, которая разом залила всю рубаху. Мужик охнул и начал оседать на землю.

Оглядевшись, я увидела, что остались только двое: молодой отполз от Ани, сидел, облокотившись о стену, и тихо завывал, не в силах двинуться. Второй, с ужасом наблюдая за случившимся, спешно выводил моих лошадей. Я зло посмотрела на него.

— Отойди! Даже думать не смей подходить ко мне. Ты поплатишься так же, как они!

Он замотал головой:

— Ну что вы, что вы, у меня и в мыслях не было плохо вам делать, я даже хотел вступиться за вас…

Аня грозным басом прогромыхала:

— Ага! Вступиться он хотел?! Вот я щас тебя теми же вилами! Отправлю на тот свет вместе с твоими непотребными, мерзкими приятелями…

Громогласные ругательства вылетали из ее рта.

— Аня, мигом бери коней, выводи и запрягай! Скорей поехали отсюда, пока они не очухались да на помощь не позвали!

Мы быстро выбежали, сами запрягли лошадей, спешно завершили все приготовления, прыгнули в коляску и отправились дальше.

Следующие полдня лошадьми правила я, а Аня сидела позади. Ее била крупная дрожь, в лице не было ни кровинки. Я понимала, что она тяжело переживает произошедшее. Вдруг богатырша заплакала:

— Говорила я, барышня, надо было дома оставаться. Что же это деется, людей жизни лишили-и-и-ииии… — выла она.

Я обернулась и строго спросила:

— Ты кого, Аня, оплакиваешь?! Кого жизни лишили?! Ты за насильников и убийц переживаешь?! Ты о них сокрушаешься, их жалеешь?! А нас не жалеешь? Что бы с нами сталось, если бы мы не оборонялись? Об этом ты подумала?! Жизнь она отняла! Подумаешь! Цена той жизни какая? Да может, они только возрадовались, что лишились этой скотской жизни, может, мы услугу им оказали…

Я осеклась, подумав: «Наверное, трактирщица сообщит властям, и, возможно, нас будут искать. Хорошо бы сменить коляску… Больше не стоит нигде останавливаться, даже притормаживать возле постоялых дворов опасно. Весть об убийстве двух мужиков парой сумасшедших барышень разнесется быстро, тогда нам точно не поздоровится».

Всё это меня пугало и в то же время давало ощущение какой-то дикой, но очень яркой жизни, которую я проживаю. Я никогда ранее не испытывала таких чувств, как в последние полтора суток.

Мы ехали по главной дороге, когда я вдруг обрадованно вспомнила:

— Анька, где твоя карта? Похоже, пора сворачивать, — мы остановились у развилки, и я хотела убедиться, куда двигаться дальше.

Изучив внимательно карту и мысленно поблагодарив папеньку, который обучил меня топографии, я убедилась, что именно здесь можно свернуть на окольную дорогу, а значит, избежать дальнейших неприятностей.

Мы продолжали путь. Вдруг мой любимый конь, Яша, стал припадать на переднюю ногу. Он сбавил шаг, чем стал тормозить всю тройку. Я запереживала за него, остановилась и, спрыгнув с облучка, пошла проверить, что случилось — и увидела вздувшуюся бабку. Наверное, на этой проклятой конюшне его кто-то пнул или ударил. Я сильно жалела его и не знала, что делать.

Анна уснула, и мне не хотелось ее будить. Она очень тяжело засыпала, ей всё мерещился тот мужик, эта грязная свинья, визжащая на вилах, и ее трясло. Я решила ехать шагом, чтобы дать коню возможность набраться сил. Но мысль, что с ним может случиться что-то плохое, не покидала меня.

Становилось всё темнее, а мы едва плелись по дороге. Бертран был недоволен, он пыхтел и сопел в нетерпении, ему хотелось мчаться вперед. Чужая лошадь, которую мы прихватили третьей, не найдя своего пристяжного, была достойная, резвая, она тоже порывалась бежать. Выпал первый снег и подморозило, кони из-за медленного движения стали замерзать и недовольно фырчали. Яшка всё не мог прийти в себя: он шел очень тяжело. Впереди уже виднелся дым из деревенских труб и какие-то огни, но мы никак не могли их достичь.

Тяжелые мысли о судьбе Яшки сжимали мое сердце: я очень любила его и боялась, что он умрет по дороге, останется здесь, а нам придется отправиться дальше без него. Но от тяжелых мыслей меня отвлек странный звук справа — прошуршали чьи-то шаги, я не могла разглядеть, кто это, и сильно испугалась. Я испытывала страх только тогда, когда не понимала, что происходит. Прислушалась: может, померещилось? Но нет: шорох повторился, и я поняла, что кто-то окружает наш экипаж с разных сторон и, почти не издавая звуков, подходит всё ближе и ближе. Под рукой не было никакого огня, чтобы осветить окрестности. Я могла только догадываться: к нам кто-то подкрадывался.

Вдруг в темноте блеснули глаза, и я поняла, что это стая волков. Они кружили, почувствовав больного зверя… Видимо, они шли за нами и дождались удобного момента, чтобы напасть. Я дико завизжала.

— Анька, волки, волки, просыпайся, волки — их стая, сейчас будут лошадей жрать. Как бы Яшку не съели, он совсем плох. Они, видать, давно за нами идут.

Аня встрепенулась от моего визга и вскочила, вращая глазами как безумная.

— Где волки?! Какие волки?! Что вы, барышня, глупости говорите. Вон уже деревня невдалеке, дым видать. Волки-то, они ж боятся селений, запаха человека боятся…

Она заткнулась на полуслове. В этот момент воздух пронзил вой, да такой жуткий, что холод сковал меня по рукам и ногам. Справа, чуть поодаль, я увидела огромного волка. Подняв морду вверх, он выл на появившуюся уже на небе луну и своим воем напускал еще большую темноту. От него самого словно поднимался столб тьмы. В этом вое была угроза, смертельная жуть сгущалась вокруг нас. Анька взвизгнула и со слезами в голосе заблажила:

— Вот, вот, барышня, уже второй раз нам указывают, чтоб обратно повернуть. Все знаки за то, останавливают нас, не хотят пущать. Мы должны прислушаться к им! Что если мы сейчас от волков не отобьемся? Они лошадей наших сожрут, а может, и нас заодно. Да так нам и надо будет, чтобы не совали свои носы куда не след. Мы уже однажды поплатились, так нет, ма-а-ало нам, вы всё никак не сообразите, что я вам растолковать пытаюсь: всё это происходит не случай…

— Анька, остановись, дура, посмотри, нас волки окружили. Сейчас Яшку сожрут, он слабый совсем. Что мы будем делать, что я буду делать без него?.. Я ведь с ума сойду от тоски по нему! Да делай же ты что-нибудь! Вон какая здоровая, целого мужика на вилах подняла, давай, крикни на них, чтобы расступились.

— Да вы никак умом тронулись, барышня! Что же я им скажу: пошли вон, родимые? Думаете, они послушают, думаете, прочь убегут?! Ну вы и смешная, барышня, ей Богу. Да пусть уж они жрут вашего Яшку, может, от нас тогда отстанут, мы и на двоих доедем.

Услышав эти слова, я заорала так, что Анька подпрыгнула в коляске:

— Да пусть лучше они тебя, дура, сожрут! Ну-ка быстро вылазь из коляски и делай что-нибудь, чтобы лошадь мою сберечь! Делай что-нибудь, тебе говорю! Что ты торчишь там как вкопанная, расселась на моем месте, колода деревенская. Ты небось сталкивалась уже с этими зверями. Иди сюда, говорю тебе, вылезай из коляски! Что засела там как пень, одеревенела что ли?

Кони, почуяв беду, ржали и били копытами.

Аня молча начала перелезать на кóзлы. Я пыталась вглядеться в темноту и рассмотреть, сколько волков вокруг, но это никак мне не удавалось: я то там видела горящие глаза, то здесь, и мне казалось, что их очень много, сотни, что они окружают нас и подбираются к лошадям… За Яшку я переживала больше, чем за себя.

— Анька, их много, мы, наверное, не сможем добраться до деревни. Крикни своим басом, рявкни на них! Ори что есть сил, пусть тебя услышат в самой преисподне! Ори сейчас же!

— Да что я орать-то буду как дура?!

— Ты и есть дура! Споришь и не думаешь, к чему это приведет. Сейчас сожрут лошадей, так я тебя запрягу, и потащишь меня до самой Тютюревки, будь она проклята!

Вот тут я впервые подумала, что Анька права: мы не отправились, а вляпались в это путешествие. Но я так боялась оставить своего друга детства в этих безжалостных зубах… Я не могла этого допустить!

В конце концов Анька всё-таки перелезла ко мне, в руках у нее была какая-то палка. Она начала тыкать ею в разные стороны, может, для того, чтобы понять, сколько вокруг нас зверей. С одной стороны раздался хруст, и Аню начало утягивать вниз.

— Один здесь.

— Заткнись ты, и без тебя вижу. Сколько их?

— Их не так много, как кажется, может, два. А может, и вовсе один, по кругу обходит.

Лошади, чуя волков, выгибали шеи, стригли ушами и громко ржали, переступая ногами, боялись двигаться дальше. Вдруг Беня сильно заржал и начал бить копытами, чуть не выскакивая из оглобель. Спереди раздался дикий визг. Мне не было видно, что там происходит. Несмотря на опасность, очень хотелось выпрыгнуть, побежать и посмотреть. Я уже дернулась было, но Анька схватила меня за рукав:

— Стойте, барышня. Бенька одного копытами зашиб, он сам с ним справится. Вот уж и взаправду боевой конь, дикий и бесстрашный. Беня, Беня, молодец, давай же, давай…

И она начала стегать лошадей кнутом, они получили так, как не получали никогда, потому что прежде их не били. Тройка рванулась и понесла нас вперед, в сторону деревни, откуда вился дымок. То, что нас сдерживало, разлетелось, будто горох, и я поняла, что Анька сознательно врала, чтобы успокоить меня: их точно было не меньше десяти, нас окружила целая стая. И орать было нельзя, это лишь подстегнуло бы волков.

Мы прорвались сквозь страх и ужас и въехали в деревню. Там остановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, я выпрыгнула из коляски и пошла осмотреть лошадей. В первую очередь подошла к Яше. На косточке, там, где сустав, нога сильно раздулась, опухла и, видимо, это мешало разгибать ее до конца, не давало двигаться с той скоростью, с которой хотел бежать Беня. Я подошла к Беньке и увидела на его передних копытах кровь и клочья волчьей шерсти. Но на нём не было ни ранки, ни царапины, которые помешали бы продолжить путь. Обняв его морду, я гладила и целовала любимого рысака:

— Чудесный ты мой конь, защитил нас. Не просто так ты ко мне пришел.

Я плакала от счастья, обнимая и целуя его. Он чувствовал особое отношение, тихонько положил мне голову на спину, как всегда делал в минуты особой нежности, и тихо фырчал. В эти минуты он полностью принадлежал мне, мы сливались воедино. Мы так и стояли, не видя ничего вокруг. Я была настолько переполнена любовью и благодарностью к нему, что ничего не замечала.

Глава 49. Холодный прием

К нам потихоньку начали сходиться деревенские, видимо, услышав лай собак. Вышли посмотреть, что происходит, и удивленно глазели, но никто не проронил ни слова, с интересом разглядывая нас и нашу коляску. Все стояли в ожидании, что мы заговорим первыми.

Я шагнула к ним и громко всех поприветствовала.

— Здравствуйте. Мы странницы, держим путь в далекую губернию. На нас по дороге напали волки, мы с большим трудом отбились от них, и нам нужен отдых, чтобы лошади смогли бежать дальше. Один наш конь захворал, у него распух сустав, нам помощь нужна. Может, есть среди вас, кто может лечить лошадей?

Вперед вышел мужик.

— Ежели вы, барышня, не против, могу поглядеть. Я давно лошадей болящих на ноги ставлю.

Подойдя к Яшке, он, улыбаясь, произнес:

— Ну-ну-у, тут как пить дать два-три дня стребуется. Оклемается, болезный. А я уж, не извольте беспокоиться, всё как надо сподоблю — и компрессы, и примочки. Дадим вам лошадку-то, а когда вертаться будете, в аккурат его здоровенького и заберете.

— Нет, ни в коем случае, я не могу оставить его здесь. Эта лошадь дорога мне как память об отце. Уж лучше мы проведем три дня здесь, если вы нас приютите.

Аня повернулась и посмотрела на меня, как на полнейшую идиотку. Я улыбнулась, перехватив ее взгляд.

— Анечка, ну что ты так удивляешься? Ты ведь хотела отдохнуть, вот нам и представилась такая возможность. Прекрасные жители этого селения приютят нас в одном из своих домов, пока Яша выздоровеет…

И, обернувшись к людям, я с надеждой и мольбой смотрела на каждого, кто мог дать нам приют. Деревенька была не очень большой, всего несколько домов, а жителей, на первый взгляд, казалось больше, чем могли вместить эти домишки. Но никто не спешил нам помочь, что меня несколько покоробило. Я никак не могла понять этих людей… Ведь они не так часто видят столичных барышень, неужели им не интересно со мной пообщаться?

Я оскорбилась и уже открыла было рот для гневной тирады, но Аня угадала мои намерения и, незаметно дернув меня за рукав, прошептала:

— Полноте, барышня, вы не в столице. Помалкивайте, а то и до беды недалече. Никто нам здесь не поможет.

Я тут же осеклась и решила, что не стоит поносить этих людей. Стала внимательно разглядывать лица, надеясь отыскать среди них хоть одно участливое или любопытное. Как будто услыхав мои мысли, из дальнего ряда протиснулся вперед молодой парень, не старше двадцати.

— Здравствуйте, барышня. Тимофей я, сын местного головы. Я готов повесть вас в свой дом. Думаю, мать с отцом не откажут вам в недолгом пристанище.

Я была очень рада и пустилась высокопарно благодарить его:

— Вам зачтется это, милостивый молодой человек, из столицы вас обязательно поблагодарят, если вы будете достойно и учтиво к нам относиться. Ваши добрые деяния будут вознаграждены.

Он отчего-то усмехнулся и кивнул.

— Не надобно мне ваших городских подарков, и денег не требуется. Пустое всё это, мы здесь жизнь другими мерками мерим. Я помогаю токмо потому, что, ежели с вами тута беда какая приключится, это нам бедой с небес грозить будет. Не можем мы вас на произвол судьбинушки бросить, потому и соглашаюсь. А столичные блага свои для себя приберегите.

— Как будет угодно. Может, вы поскорее нас отведете, а то мы замерзли сильно, и лошадям отдых нужен.

Он весело хмыкнул:

— Да немудрено, барышня. В таких-то сапожках… Чай зима уже, как тут не замерзнуть?

Остальные жители по-прежнему стояли молча. Мы попытались покинуть кольцо, которым они нас обступили, но никто даже с места не сдвинулся. Тимофей, улыбаясь, наблюдал за нами, а затем взмахнул рукой — и люди расступились, давая дорогу. Мы с Аней пошли за ним.

Дом, к которому нас подвел Тимофей, отличался от остальных: он стоял на возвышении, явно занимая главенствующее положение над низенькими избами этой деревеньки. Чистый, аккуратный, он выглядел зажиточным. Рассматривая дом, я заметила и второй этаж с небольшим окошком, и крыльцо с высокой лестницей, значит, в постройке было практически три уровня.

Прежде чем открыть дверь, Тимофей произнес:

— Дома матушка моя да сестрица младшая, вы уж не показывайте перед ними своих столичных штучек, не любят у нас этого, не поймут. Да почтение окажите, а то, ежели матушка вас выгонит, ужо никто здесь не оставит, никто не пожалеет.

Анька посмотрела на меня так, словно это она была его матерью или сварливой женой, которая полностью приняла его сторону. Она глядела с укором и потихоньку грозила пальцем. Это было очень смешно, потому что руки у нее были опущены и казалось, что она грозит палым листьям, валяющимся на земле. Я хихикнула, но Тимофей обернулся, сделал серьезное лицо и сказал:

— Ц-ц-ц — тихо, заходим.

Я прониклась важностью момента, с опаской, но с большим интересом переступила порог и оказалась в темных сенях.

— Давайте за мной, — тихо сказал Тимофей.

Комната была светлая, большая, в центре стояла хорошо сложенная печь, на окнах висели вышитые вручную домотканые занавески. Всё было сделано с любовью и недюжинным искусством. Даже печь понизу разрисовали вензелями и узорами. Видно было, что ко всему в этой комнате приложены любовь и старание. Тот, кто это делал, обладал несомненным художественным вкусом. Во всём был особый «почерк», отличавший ту, кто это делала, от других мастериц. Я с интересом разглядывала обстановку: всё напоминало сказочные избушки, о которых мне рассказывали в детстве. На полу лежали необычные домотканые коврики, и даже они были сделаны не так, как, например, в Анином доме. Чувствовались мастерство и фантазия.

Мне не терпелось наконец-то увидеть искусницу, которая всё это сделала. Тимофей кликнул:

— Матушка, матушка.

Я услышала, как наверху что-то зашуршало, задвигалось и послышались шаги.

За печью была лесенка на второй этаж, оттуда спустилась женщина небольшого роста, маленькая, сухонькая. Определить ее возраст было сложно, но я увидела несколько седых прядей, выбившихся из-под платка, и поняла, что лет ей изрядно. Она не молодилась, но ее спина была ровной, а осанка гордой. Я с интересом разглядывала хозяйку, нисколько не смущаясь, и она мне нравилась.

Женщина подошла к нам вплотную и обратилась к сыну:

— Тимофей, кто это? Кого ты привел в наш дом? Что за нездешние девицы?! Сказывай-ка, сынок!

Тимофей стал сбивчиво рассказывать нашу историю, всё, что мы успели поведать. Мать очень внимательно выслушала, посмотрела на нас и смягчилась:

— Ладно! Не могу я супротив Бога пойти, не подать руку страждущему и выгнать на улицу нуждающихся. Это закон, не соблюсти его грех!

Она подошла ко мне вплотную, посмотрела прямо в глаза. Взгляд был колючим, проницательным, я бы даже сказала пронизывающим: «Хм… всё про тебя знаю! Вижу и слышу, о чём думаешь».

Мне стало не по себе, я попыталась отойти, но она взяла меня за руку, удерживая на месте, и очень тихо и веско произнесла:

— Попробуй только навести мне тут свои городские порядки, узнаешь тогда и мою силу, и гнев Божий.

Меня от этих слов аж передернуло. Женщина одарила меня ледяным взглядом и направилась к Ане. Я почувствовала большую разницу между тем, как она говорила со мной, и как заговорила с ней. Протянула руку и, улыбаясь, произнесла:

— А вот в тебе, деточка, чувствую я простоту житейскую, честность и доброту. Зря ты за этой барышней потащилась, не принесет она тебе ничего, кроме горя и печалей. Отстала бы ты от нее, пусть одна дальше едет… Зачем тебе это надобно?

Анна потупила взор, опустила голову и угрюмо проговорила:

— Я не могу оставить свою барышню, мною было дано обещание, которое я не смею нарушить.

На что женщина веско сказала:

— Нет такого обещания, данного человеком человеку, которое нарушить невозможно. На всё промысел Божий. Только обещание, данное Господу, никак нарушать нельзя. А всё остальное — суета мирская. Это твой выбор, но я скажу: ты пошла не по своему пути. Коли продолжишь идти с ней дальше, то станет это и твоим путем, и разделишь ты горести и печали со своей барышней. Да вот только в толк взять не могу, зачем тебе то, что не принесет спокойствия твоей душе…

Она с любовью погладила Анькину косу, перекинутую через плечо.

— Какая красавица пропадет, как жалко! Жалко мне тебя, Аннушка.

Мы вытаращили глаза, ведь никому еще не представлялись, даже Тимофею не сказали, как нас зовут… Молча проводили ее взглядом, а она подошла к сыну, потом повернулась к нам и назвалась:

— Верой меня зовут, а Тимофей — мой старший сынок. Есть у него сестренка младшая, Татьяна. Мы приверженцы истинной веры в Господа, а посему хотим быть подале от грязи, которая в миру творится. Отделились мы и стали жить общиной, как маленькое государство со своими правилами. Уж будьте уверены, вы с ними познакомитесь и блюсти их будете, пока здесь находитесь!

Странные одежды были на жителях этой деревни: крестьяне ближайших к столице местностей таких не носят. Из-под овчинных тулупов виднелись льняные рубахи простого прямого кроя, подпоясанные кушаками и вручную расшитые красивыми узорами.

«Диковинные люди», — подумалось мне. Задавать Вере вопросы я не могла, так как видела, что она меня открыто недолюбливает и отдает предпочтение Анюте. Это немного задевало: мне впервые предпочли прислугу. Я решила не показывать вида и не перечить: оказаться сейчас на улице совсем не хотелось. «Ну и ладно, потерплю чуть-чуть, не век же мне здесь находиться», — беспечно подумала я, отгоняя неприятные мысли о странных жителях этой деревни.

Вера жестом велела следовать за ней. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и Тимофей вместе с нами. Там стояли топчаны, на которых сидели дети и какая-то женщина. Указав на нее, Тимофей произнес:

— Это моя тетя, она поцелована ангелом.

«Да-а-а-а, — подумала я, — веселенькое начало… Значит, она умалишенная», — но вслух ничего не сказала. Я увидела ее дикий блуждающий взгляд… Он ни на чём не фокусировался, ни на одном предмете, и от этого душу словно обдавало леденящим холодом. Таких людей я всегда боялась. Не знаю уж, кем она поцелована, но с не обладающими разумом и не отвечающими за свои действия я старалась не соприкасаться. Они занимались каким-то рукоделием с маленькой девочкой, которой было лет шесть.

Вера указала нам на дверку в самом дальнем углу.

— Вон ваш чуланчик. К ночи еще один тюфяк принесу, располагайтесь, почивать там будете. Так уж и быть, погостите эти дни здесь, но поменьше болтовни. Ничего я про вашу императрицу слушать не желаю. Противно мне говорить об этой самозванке и противнице исконной веры. Одно слово — иноземка! Ржавые чужестранные гвозди вонзить пытается в тело русское. И на том месте раны являются кровоточащие, незаживающие — и в язвы превращаются.

Потом зло улыбнулась:

— Ничего, ничего, конец ее близок, совсем недолго нам мучиться осталось. И, может, новая правительница придет к нам из лесу, из этого подполья, в котором мы так униженно живем по вине чужеземки.

Выслушав эту гневную тираду, я отметила, что, говоря о возможном свержении государыни, она начинала лучиться и светиться, будто этот момент будет самым радостным в ее жизни. Я ужаснулась этому и подумала: «Надо будет в городе об этом селении и нашем здесь пребывании рассказать. Все будут слушать, открыв рот. И стану я самой главной и желанной гостьей во всех салонах и домах, потому как никто более с противниками дворцового режима так близко не сталкивался».

Они напоминали мне злобных лесных гномов. Рассказывая про них сказки, я, пожалуй, смогу стать знаменитой на всю столицу. Я улыбнулась этим мыслям: «Ну погодите, вот вернусь, все узнают, чем вы тут живете и о чём грезите, вольнодумцы. Всем расскажу, где вы находитесь, пускай придут сюда и научат вас уму-разуму». Я знала, что императрица радуется, когда вот такие крамольные поселения находят и по ее воле уничтожают, сжигая для устрашения других.

Подумав об этом, я заулыбалась и решила: «Не всё так плохо. Это приключение, а их я люблю». Но тут Вера, уже уходившая, неожиданно повернулась ко мне.

— А ты, Наташа, лучше б не о том думала, как тебе прославиться в своей столице, чтобы все на тебя смотрели и пальцами показывали. Ты бы лучше попеклась об том, как прожить подольше. — И, засмеявшись, покинула комнату, захлопнув за собой лаз, что-то вроде крышки между верхом и низом.

Я была удивлена, услышав свое имя, но не стала придавать особого значения ее словам. Я очень устала и хотела есть. Мы остались в полной темноте — в чуланчике не было ни окон, ни свечей, ни даже лучины. Аня легла на краешек тюфяка, я села рядом.

— Анька, неужели нас не накормят? Да и с этой дурочкой рядом я находиться боюсь.

— Да что вы, барышня, покуда я с вами, никто вас не тронет. Ложитесь вот лучше рядышком. Покаместь нас не покормили, хоть поспим, во сне есть меньше хочется.

Успокоившись, я прилегла рядом, но спать не могла: в животе урчало, горло пересохло. Я начала щипать Аньку, которая, видно, уже не слышала меня.

— Ты что, спишь?

Анька пробубнила сквозь сон:

— Ну конечно, барышня, скока всего приключилося, хорошо бы отдохнуть немного.

— Нет, Анна, вставай.

Анька села и захлопала глазами, что-то хмыкнула.

— Ну что ты мычишь как корова, приди уже в себя. Это я, я, Наташа, ты меня видишь, слышишь?

— Да, да, барышня, — она зевнула, — и вижу, и слышу. Чего вы хотите? В такую пору позднюю чего изволите?

— Мне поесть нужно, вот чего. Отправляйся вниз и раздобудь хоть чего-нибудь пожевать, не спится мне на голодный желудок.

— Помилуйте, барышня, давайте утра дождемся. Слышите, там какой-то разговор. Мужик басом громыхает, правда, не разобрать ничего. И эта Вера… пугает она меня…

Я посмотрела на нее с усмешкой.

— А тебя-то она чего пугает? Она тебя по голове гладила и косой твоей восхищалась. Это я должна ее бояться… что она мне сказала, всякие глупости, даже повторять не хочу.

Анна крутила головой.

— Страх она на меня нагоняет, боюсь я ее. Не пойду я к ним ночью, вон они там лаются — небось про нас сказывают. Уж если суждено нам тут сгинуть, в деревне этой проклятущей, то пущай я об этом узнаю, когда прибьют уже, на том свете узнаю, чтобы даже и не поняла, что случилося.

Не успела она закончить эту фразу, я как со всего размаху дала ей в лоб.

— Что же ты за дура такая, всё каркаешь?! Сидит здесь, кулема, квашня квашней, глазами хлопает. Вместо того чтобы еды какой раздобыть, непонятно что говорит и беду кликает. Помереть она, видите ли, здесь собралась… я тте-е-е помру! Вот до Тютюревки доедем, там и помирай, а до этого чтоб не вздумала! И беду мне не кликай, и поганые мысли из головы своей дурной выбрось, чтоб я их более не слышала.

Аня не обиделась на мои слова, но и с места не сдвинулась. Я начала ее щипать, чтобы хоть как-то расшевелить. Она взвизгнула и наконец встала, чуть головой в потолок не уперлась. Я засмеялась.

— Анька, какая же ты огромная: головой до потолка достала. Вот бы тебе мужиком родиться, больше пользы было бы.

Анька махнула на меня рукой:

— Тьфу на вас, барышня, ерунду всякую сказываете. Ладно уж, так и быть, пошла я. Чего бы вы хотели поесть?

— Да принеси хоть чего-нибудь, не до разносолов. Молока, если найдется, теплого да хлеба свежего.

Я пошла следом за Анькой, чтобы, когда она будет спускаться, посмотреть вниз, в проём, что они там делают. Очень мне интересно было. Проходя мимо девочки, увидела, что на полу рядом с ней спит умалишенная. Девочка мирно посапывала, я подумала, что чокнутая тоже спит, и пошла мимо, но как только я поровнялась с ее головой, она как схватит меня за ногу… Не знаю, как описать, что я почувствовала: едва не оконфузилась, очень близка была к этому. Я так сильно испугалась, что даже потеряла способность кричать. Страх сковал мое тело, внутри всё похолодело. От обморока меня спасло, видимо, то, что я очень хотела есть. Я опустила голову, чтобы посмотреть, что же она будет делать. Она держала меня за ногу, а свободной рукой вертела у лица, строила рожи, высовывала язык. Тут я опомнилась, резко выдернула ногу и, наклонившись пониже, приказала:

— Лежи, дура, тихо, лежи и спи!

Она отвернулась и послушно затихла. Анька, услышав, шикнула на меня:

— Барышня, тихо, не дай Бог они подумают, что мы ее обижаем, тогда нам точно не поздоровится.

Аня открыла лаз и громко спросила:

— Хозяева, это Аннушка, спуститься можно?

Видимо, ей разрешили, потому что она тут же начала спускаться. Я подошла к краю проема, встала так, чтобы меня не было видно, и попыталась заглянуть вниз. Я увидела, что там собрались люди, человек шесть или семь. Они сидели и стояли по всей комнате, что-то оживленно и взволнованно обсуждая.

Тимофей стоял посередине, и я поняла, что говорят обо мне: он несколько раз повторил «барышня». Нутром почувствовала что-то недоброе. Гулко застучало сердце, и внутри появилось какое-то тошнотворное чувство. Но сколько бы я ни прислушивалась, разобрать ничего не могла, только гул и отдельные фразы. Раздался скрип половиц, в мою сторону направлялись шаги. Я быстро отскочила и затаилась. Кто-то поднялся по лестнице, захлопнул лаз и прорычал:

— Тьфу, зараза, наверняка эта курвенка подслушивает. К бабке не ходи, слухает, чего мы говорим.

Теперь я точно знала, что они замышляют против меня что-то гадкое. Начала обдумывать, как быстрее покинуть это жуткое место. Мысли мои унеслись домой… Я почему-то сразу вспомнила отца, как он будет переживать, если лишится меня и не сможет узнать, где я нашла свой последний приют.

Анны всё не было… Прошло, наверное, больше часа. Я вся превратилась в слух, прильнув к крышке, но было тихо. Наконец я услышала почтительный голос Аннушки, которая всех благодарила.

— Ты еще расшаркайся перед ними, земной поклон отбей да гляди лоб не расшиби, — ворчала я.

Потом я услышала ее шаги по лестнице и, отпрыгнув, вернулась на место ночлега, села на тюфяк и стала ждать. Она вошла следом. В руках у нее был поднос, на котором виднелся кувшин, скорее всего, с молоком, что несказанно обрадовало меня, и еще какая-то снедь. Аня подошла ближе, и я разглядела ее бледное лицо и широко раскрытые от ужаса глаза. Она тихо наклонилась и зашептала, поставив поднос на тюфяк.

Глава 50. Размолвка

— Барышня, надо уходить отседова, и как можно скорее. Эти деревенские не хотят вас принимать. А ихняя Вера всё талдычит, что знает, кто вы такая и за что заслужили свою горькую участь. Так вот, она хочет облегчить вашу участь, порешить всё скорым временем, чтобы не подвергать работящую простолюдинку и хорошую девушку…

Я хмыкнула, надкусывая печеную картофелину.

— Тебя, что ли, в виду имеют?

Анька до этого никогда не перечила мне, а тут с гордостью подняла голову и сказала:

— Да! Меня! Хочь один раз можете потерпеть, барышня, что кто-то почел меня лучше вас, простую крестьянку неграмотную. А вас задевает, как это вдруг.

Я хмыкнула. Ужасно хотелось есть, так что я даже не стала на нее злиться.

— Да пожалуйста. Хочется тебе? Наслаждайся восхищением этих дикарей, меня это не трогает.

Уплетая картошку, я стала расспрашивать Аню:

— Что там за разговоры и почему нам срочно бежать нужно?

Продолжая жевать, я засмеялась:

— Ты глянь, дикари — дикарями, а что едят. Заморская картоха не у каждого петербуржца на столе, а у них, смотри-ка, прижилась, растет, и готовят они ее вкусно. Ну чего ты, Аня, молчишь, губы поджала? Рассказывай, что за опасность.

Она с грустью посмотрела на меня.

— Барышня-барышня… Зря вы так несерьезно к этому относитесь. Они взаправду настроены очень плохо… в вашу сторону… не к вам лично, а как бы это получше сказать… Вы, короче, дитя режима нашей, как ее, ам-ам… тьфу, не выговоришь… ампиратрицы, будь она неладна. Вы пособница ее, они говорят, что от вас воняет…

— Чего-о-о-о-о?! — перебила я ее. От меня-я-ааа?!

— Да не об том вы подумали, барышня. Сказывают они… щас, истинный крест, припомню и слово в слово передам… говорят, воняет от вас предательством русского народа и истинной веры, во как! Народ, ей Богу, не вру, сказывают, из-за вас не един между собою. Вы дите царя, который породил это непотребное время, а теперь еще и чужеземка на царство поставлена. Они всей душой и всем сердцем ее ненавидят. Они и впрямь думают, барышня, что вы важнеющая дама али какая-то родственница этой… ам… ампиратрицы. А посему, барышня, держать вас здесь будут, покуда в столицу не доедет посыльный и не оповестит, что они изловили придворную даму. Они напишут, что будут чинить над вами всякое разное, дабы очистить вашу душу ради ее же собственного, то бишь вашего, спасения. Будут мучить и истязать ее, чтобы очистилася. Дескать, если во дворце персона ваша небезразлична, пусть сама царица сюда за ней явится и с поклоном к их голове придет. После этого, как государыня им поклонится, выйдет вся община из лесу, чтобы зажить как прежде. Вот ради этого, барышня, вас туточки держать и станут.

Я от удивления открыла рот, и кусок картошки выпал на тюфяк.

— Анюта, а что, разве такое возможно, чтобы живого человека истязали, унижали, уничтожали, дабы он стал более чистым? Разве Бог, видя это, возрадуется? Объясни мне, может, я чего не понимаю. И скажи еще, с чего они взяли, что я приближенная царицы и живу во дворце. Что они, тебя спрашивали? Что ты им сказала?

— Они предложили мне присоединиться, стать одной из них, покинуть вас. Они мне долго толковали, чем такие барышни вредны. Они, дескать, юношей развращают непотребными какими-то отбросами… много чего болтали, посулами заманивали, все по-разному. А Тимофей…

Когда она вспомнила про Тимофея, я начала улыбаться, думая, что она сейчас скажет, как хозяйский сын защищал меня. Мне показалось, что я ему понравилась, и я думала, что в этой враждебной деревне у нас есть как минимум один союзник. Но Аня, будто уловив мои мысли, сказала:

— Зря вы, барышня, размечталися, что Тимофей воспылал к вам великой любовью. Ошибаетесь. Тимоха, наоборот, мне всяческие знаки оказывал. Да ежели хотите знать, он мечтает удержать меня здесь. Он с матерью секретничал, так Вера сказывала, что он никогда не видывал таких красивых девушек, как я, такого роста высоченного…

Я ее перебила:

— Ага, и с лапищами как у медведя, и с голосом таким, что стекла в домах трескаются, и коса у тебя как пенька корабельная, и вид ты имеешь, прости Господи, особенно с дороги, ну прямо обворожительный! Так что не обольщайся! Они тебе этого Тимоху подсунуть пытаются, только чтобы меня еще больше оскорбить.

Анна вдруг вспыхнула и гневно отрезала:

— Уж не знаю, понравится вам, барышня, али нет, а я так отвечу. Это почему ж вы думаете, что вы одна такая распрекрасная и тока вас одну любить-то можно?! Тока вас все и желают! Ошибаетесь, я вам так скажу, очень обидны мне слова ваши. — Анюта гордо вскинула голову, так что коса отлетела за спину. — Мы с вами уже много вместе прошли, пуще того, грех на нас страшный на обеих — кровавый. И всё это было сделано по вашей дурости, потому что меня вы слушать никогда не желаете. Я вот как возьму щас да соглашусь, и пусть они вытворяют с вами что хотят, хоть тут удерживают, хоть по кускам в столицу посылают. Так вам всем и надобно, боярам да дворянам, все беды у простого народа, и правда, от вас. Буду думать, какое решение принимать!

Аня тяжело засопела, а потом добавила:

— Может, и примкну к ним, и всю свою семью потом сюда перевезу, чтобы на природе жить, старыми правилами, которые мне, скажу как на исповеди, по сердцу. Близки мне их думы! Всё, что сказывают, тоже близко. И что войну они ведут за свою веру да за свое право на светлую жизнь — близко!

— О-о-о-о! Слов-то каких крамольных набралась, — усмехнулась я, но Аня, словно не слыша меня, продолжала:

— И не хочу я более говорить с вами, барышня. Вы всё собой похваляетесь, красотой своей упиваетесь. Будто нету краше да лучше вас никого на всём белом свете! Поглядим ишшо, кто из нас в конце на коне останется и кто прав будет. Узнаем, кому повезло более, кто из нас двоих счастлив будет. Я обычная деревенская девка, простой жизнью живу, обычными чувствами. Или вы — со сложностями своими, и… и-и-тикетами, кривляньями да танцеваньями. Хорошего и светлого-то в вас что? Кто из нас будет в выигрыше — еще поглядим!

На этих словах она улеглась, отвернулась к стене и проговорила, словно не мне, а стенке:

— Вот, извольте, кушайте на здоровье. Там хлеб и картошка, курятина горячая, молоко ваше треклятое — пейте, ешьте, если вам кусок в горло полезет после нашего разговора… после обиды, которую вы мне нанесли.

Тут она окончательно замолчала и обиженно засопела, желая показать, что спит. Я слушала ее чуть ли не с открытым ртом: никогда до этого прислуга так со мной не говорила. Я понимала, что она унизила меня, но продолжала есть картошку. Почему-то не убавилось у меня аппетита, как-то лезла она мне в горло, и не давилась я ею даже. Откусив кусок мягкого хлеба и запив его молоком, я наконец-то насытилась.

— Посмотрим, посмотрим, и правда, интересно… Кто же всё-таки в выигрыше-то останется? — усмехнулась я зло. — Ишь, выискалась, учить она меня взялась. Да оставайся! Скатертью дорога! Хочешь смотреть?! Смотри, как твою барышню на куски раздирать будут и по частям в столицу отправлять — как ты там сказала… Значит, таково твое черное сердце, такова твоя маленькая низменная душонка. Не думала я, что ты такая, Анюта. Пальцем тебя поманили?! Беги, только не споткнись. Хочешь посмотреть, кто в выигрыше останется? Ну что ж, посмотрим.

Но она уже ничего не отвечала, а меня это всё больше злило. Я взяла картошину — да как запущу в нее. Анька только вздрогнула, но не повернулась, лишь, немного помолчав, соизволила пригрозить:

— Если вы еще в меня что-то кинете, я засуну вам это так глубоко, что вы никогда вытащить не сможете, так и будете с этим всю жизнь ходить.

Я почему-то не сомневалась, что она именно так и сделает, и не стала ее больше беспокоить. Сна не было ни в одном глазу, наоборот, после еды появилась энергия. Я всё размышляла над тем, что сказала Аня: «Как же мне отсюда выбраться и что теперь делать?» Я уже подумывала извиниться перед Анютой, ведь я даже не подозревала, что мои шутливые речи так обижают ее. Я всегда разговаривала так раньше, и почему-то ее это не задевало, но больно ранило именно сейчас. Засыпала я с уверенностью, что нужно эту ситуацию как-то выправлять.

Проснулась от того, что кто-то дышит рядом. Передо мной на корточках сидел Тимофей и пристально смотрел — не на меня, а на сладко спящую Анну. Кажется, он собирался потрогать ее. Я шикнула:

— Как ты смеешь к барышне приставать, пока она почивает?

Он глянул на меня пренебрежительно:

— К барышне?! Да я об барышню сроду руки марать не стану. Ишь ты, барышня выискалась. Тьфу на тебя! Свинушка.

И отвернулся от меня, продолжая смотреть на Аннушку и пытаясь погладить ее по руке. Но только он дотронулся до нее, она вздрогнула и тут же подскочила. Спросонья не поняла, кто тут, схватила первое, что попалось под руку, и огрела его крынкой из-под молока. Остатки вылились прямо ему на голову.

Я даже обрадовалась такому повороту событий: «Наверное, Анька подумала, что это я ее бужу да подлизываюсь. Так тебе и надо, прыщ поганый, обзываться вздумал. На куски меня резать собрался». Тимофей разразился бранью, но, видя перепуганное Анькино лицо, добавил уже спокойнее.

— Ай, дура, чего ты делаешь, я ж с добром к тебе пришел.

Анька перепугано захлопала глазами, и ее грубый голос вдруг стал настолько тоненьким, что я чуть не рассмеялась.

— Ой, Тимошенька, это ты… а я-то подумала, что это… это… — и на меня головой кивает. — Подумала, что это она опять меня изводит, чевой-то приказать хочет.

Он стряхнул с себя черепки и остатки молока и грозно проговорил:

— Что, Аннушка, она тебя изводила? Истязала? Может, думала, что она тута госпожа и ведет себя по бесовским законам? Так-то она пыталася с тобою обращаться? Дак я вмиг сие поправлю, токмо скажи.

Честное слово, мне было интересно наблюдать эту сцену: «Неужели Анька и вправду Иуда? Вот тут-то оно всё и прояснится», — с сожалением подумала я.

Анька потупила взор и продолжала пищать:

— Нет, нет, Тимошенька, прошу, не надобно ничего делать. Хотя барышня у меня и вздорная, взбалмошная, и характер у нее прескверный… на этих словах Анька сделала паузу и посмотрела на меня долгим сердитым взглядом, — но ничего не могу поделать, Тимошенька, люблю я ее пуще сестры родной. У меня ж там далеко-о-о, дома, в родной избе, остался маленький братик. Она любит его очень, и Кузенька тем же ей отвечает. Очень уж он переживает за нее, страдалец. Строго-настрого наказывал за ей присматривать и всякие глупости не давать творить. Я и пообещала. На тот момент он до конца еще не выздоровел, болезный он у нас шибко. Так что ты прости, Тимошенька, не могу барышне своей плохого пожелать.

Тимофей встал, выпрямился и важно произнес:

— Ну, дурь-то эту я из тебя выбью! Замужем за мною будешь, так по-другому на нее смотреть станешь. А пока мы эту свинушку тута подержим. Сама за собой ухаживать и всё сама делать научится. А еще я попрошу — и из барышни станет она твоей горничной девкой и тебе служить будет! Опосля свадьбы одевать-раздевать тебя станет, послужит, как ты ей когда-то служила.

Я смотрела на всё это большими глазами и не понимала, как она может так говорить обо мне? Что же это такое? И как Анна может слушать подобные слова, даже не пытаясь вступиться?

А он еще добавил:

— Мать моя видящая, она всё знает. И про нее тоже знает. Ей бы не кобениться, а подобру с тобой остаться. Так она хотя бы жить будет, пусть и не такой распрекрасной жизнью, как сама себе напридумывала. Но хоть жизнь ее продолжаться будет. Ну да Бог с нею. Ей, свинушке, не велено вниз спускаться, если чего хочет — принесут. Умыться дадут и нужду справить. Я за сестрой пришел, ей есть пора, и за тобой, Аня: хочу, чтоб ты всё время рядом была.

Я от негодования фыркнула.

— Да как ты… — и не успела сказать «смеешь».

Анна посмотрела на меня так, что в ее взгляде я увидела всё: и прощение, и любовь ко мне, и недоверие этому Тимофею, и исходящую от него опасность. Я осеклась и решила не испытывать судьбу: нутром почувствовала, что, если я хоть что-то скажу, худо мне будет. Я молча закивала и осталась сидеть на тюфяке, подтянув под себя ноги. Вежливо и тихо попросила Аню принести мне попить и, может, корочку хлеба. Тимофей передразнил меня:

— Ой, корочку хлеба ей принесите, гляньте, какая бедняжечка, — и повернулся к Анне. — Анька, не смей ей верить, не смей! Змея она подколодная, змеища, — мать моя сроду не ошибалась!

Анна спокойно встала и, не сказав мне ни слова, пошла за этим поганцем Тимохой, прихватив с собой девочку.

Дверь закрылась, и я осталась в темноте. С ужасом понимая, что девочку-то он увел, а тетку оставил, я с испугом прислушалась. Было слышно, как она тихонечко повизгивает. Я сидела и боялась вздохнуть, чтобы не выдать свое присутствие. От страха не могла пошевелить ни ногой, ни рукой. Вдруг я услышала учащенное дыхание, оно приближалось, и я поняла, что женщина подходит ко мне. Сообразив, что сильнее бояться просто невозможно, я резко вскочила и пошла ей навстречу, громко спрашивая:

— Чего тебе от меня надобно? Чего ты хочешь? Чего тут дышишь?

В ответ она начала хохотать. Сначала это было похоже на вскрики дикой птицы, потом раздались грубые гортанные звуки, словно звериный рык. Если бы я могла видеть эту зловещую картину, то, наверное, умерла бы от страху, но темень стояла непроглядная. Я боялась наткнуться на сумасшедшую, попасть ей прямо в руки. Мне отчего-то казалось, что она показывает на меня пальцем. Обойдя ее, я подбежала к люку и начала стучать что было силы:

— Выпустите меня, я хочу в туалет, выпустите, вы обещали, что дадите мне справить нужду.

Глава 51. Вера

Крышка резко откинулась и с грохотом ударилась об пол. На лестнице стояла Вера со свечой. Увидев ужас на моем лице, она отшатнулась.

— Ты что, что такое увидела? В себя заглянуть умудрилась? Что тебя как испугало? Только ты сама себя напугать можешь, да твоя собственная участь может вызвать такие чувства… Так что же ты увидела?

— Здесь находится умалишенная, мне очень страшно быть с ней в одном помещении.

Она усмехнулась:

— Для кого умалишенная, а для кого ангелом поцелованная. У нее гораздо больше ума, простоты и святости, чем у тебя.

Вера прошла вглубь комнаты, осветила женщину, и я увидела, что она сидит на топчане Вериной дочки, свернувшись калачиком и изображая маленькую девочку, за которой ночью приглядывает. Там лежала кукла, женщина нянчила ее и что-то бормотала себе под нос, чем напугала меня еще больше. Вера подошла к ней, стала гладить по голове и все повторяла:

— Ну что, Марийка, как ты, Марийка?! Как ты с этой непотребной рядом спала? Не обижала она тебя? Марийка, моя маленькая, самая смышленая, самая красивая сестренка, как ты себя сегодня чувствуешь? Может, что-то поменялось и ты спустишься вниз и наконец-то соединишься с нами? Ведь мы по тебе скучаем и хотим быть с тобою вместе.

Та замотала головой, замычала что-то бессвязное и отвернулась. Накрывшись одеялом, начала громко сопеть, делая вид, что спит. Вера отошла от нее, и я поняла, что из ее глаз катятся горькие слёзы. Хозяйка повернулась ко мне и злобно сказала:

— Вот, посмотри, что твоя царица и ее режим сделали с моей сестрой. Они всё в ней разрушили, растоптали и погубили. Такие же как ты «важные птицы». Да где тебе понять простого человека, разве ж ты ведаешь горести и чаяния простого люда!

Боль, отчаяние, горе слышались в голосе Веры, и я поняла, что она очень сильно переживает за эту женщину, свою сестру. Видно, с ней приключилась беда, и это как-то связано с влиятельными персонами в столице. В том, что с ней произошло, был замешан либо двор, либо кто-то из высшего сословия.

— Вера, пожалуйста, дайте мне спуститься вниз по нужде. И где Анна? Я хочу говорить с ней.

Она усмехнулась.

— Ну, раз хочешь, иди. Коли не боишься честного народа, не боишься встретиться лицом к лицу с теми, кого всегда презирала и кого ровней не считала.

— Я никого не ставлю ниже себя, вы глубоко ошибаетесь, считая меня высокопоставленной особой. Я обычная девушка и не виновата, что родилась в богатой и уважаемой семье. Я выросла на дворе вместе с крестьянскими детьми и была этим очень довольна. Это самые счастливые воспоминания, которые я храню.

Но она словно не слышала и не верила мне.

— Ну как же, небось матушка-то твоя — разгульница, невенчанная женка безбородого нечестивца.

Я подошла к ней вплотную и тихо сказала:

— Не смейте так говорить о моей матери. Вы не знаете, кем она была, и никогда не узнаете. Вы не смеете ее оскорблять, я этого не потерплю. Пусть меня хоть на кусочки порежут, но если вы еще хоть раз позволите себе непочтительно высказаться о моей родительнице, вас постигнет самая страшная участь.

Я бросила это ей в лицо, и от неожиданности Вера оторопела. Она уже привыкла, что я испытываю перед ней страх и какое-то благоговение. Поднеся к моему лицу свечу, она начала внимательно всматриваться в него и вдруг тихо сказала:

— Прости, больше я твою матушку не трону, вижу в твоих глазах, что правду говоришь.

Отодвинувшись в сторону, она пропустила меня вперед. Я спускалась по лестнице к ней лицом и повернулась, только преодолев последнюю ступеньку и оказавшись на полу. Тут я увидела огромного мужика с черными кудрявыми волосами и косматой бородой. Он буравил меня маленькими глазками. Потом за мною следом спустилась Вера, и он спросил:

— Эта что ли?

Она как-то неуверенно кивнула.

— Да, ты не лезь, я сама с ней разберусь, сама буду задуманное вершить.

Вера поспешила взять меня за руку, накинула на плечи пуховый платок и вывела из горницы. Показала, где можно справить нужду и умыться.

— Ты потом в дом сразу не ходи. На задворки зайдешь, там огород и маленькая сараюшка. Хочу с тобой с глазу на глаз поговорить, чтобы не слышал никто.

Я поспешно согласилась, сделав кроткое лицо и всем своим видом показывая спокойствие и покорность судьбе. Она подняла вверх палец, склонила голову набок и прищурилась:

— Не ври, слышишь, не ври мне, Наташка, не смей обманывать. Я всё-всё про тебя знаю. Только-только ненавидеть тебя перестала! Не порть обедню.

Вера развернулась и резко начала удаляться в сторону дома, откуда с крыльца выглядывал ее сын Тимофей. С ним стояла и Анна, испуганная, бледная, она как-то вся поникла и уже не казалась великаншей.

Пошли вторые сутки нашего здесь пребывания, пробил полдень. «Хорошо бы пробраться на конюшню, проверить, не сделали ли они чего худого с моими лошадьми», — подумала я, когда умывалась из ведра, которое стояло на краю колодца. Закончив свой нехитрый туалет, я двинулась туда, куда просила Вера.

Мне стало любопытно, что она хочет поведать или спросить. Почему-то было предчувствие, что это будет не пустой разговор. Я начала обходить дом, чтобы попасть в сарайчик, нашла огород, удивилась количеству земли, предназначенной для посадок. Оглядев ухоженные владения староверов, поймала себя на странной мысли: «Труд человеческий, если его вкладывать с хорошими побуждениями и мыслями, всегда приносит щедрые плоды». За огородом нашелся небольшой сарайчик, покосившийся домик из изъеденных лишайниками и плесенью досок. Он сильно отличался от добротных построек поселка. Мне было страшно и противно не то что заходить туда, а даже до двери дотрагиваться, такая она была ветхая и неказистая. Я так и не решилась войти, а осталась стоять рядом, ждала, когда же появится хозяйка.

Ее не было очень долго. Потом я увидела, что Вера приближается ко мне и жестом велит войти внутрь, чтобы меня никто не заметил. Я поискала платок, чтобы им взяться за грязную ручку, но не нашла и никак не могла преодолеть свою брезгливость. Наверное, это было написано на моем лице, потому что, подойдя, она произнесла с усмешкой:

— Что, Наташка, брезгуешь? Эт что! Тебе еще не такую грязь увидеть и пощупать придется.

И сама толкнула дверь да шутливо мне поклонилась, пропуская вперёд. Зашла следом. Я поняла, что в этом сарайчике хранят лопаты и прочую утварь для работы на огороде.

— Проходи дальше и сбрось с себя маску, которую надела. Ты можешь обмануть кого хочешь, только не меня. Я вижу тебя насквозь, какая ты есть, какой тебя матушка родила. Мне нравится то, что я вижу. Сначала я была ослеплена, гнев закрыл от меня твою истинную природу. Когда ты заговорила о матери, всё сразу прояснилось, словно ты была обмазана глиной, а потом она потрескалась и осыпалась с тебя. Я увидела девчонку, которая слишком горда, чтобы жить как все, слишком умна, чтобы принадлежать светскому обществу и вписываться в его узкие рамки. Для этого ты слишком свободна.

Она подошла ближе.

— Мне нравится, как ты мыслишь, я знаю и от кого ты рождена, и что тебя ждет.

Удивительно, но речь ее была в тот момент совершенно чистой, без всяких присказок и просторечий, словно говорила со мной не жительница деревни староверов, а образованная особа. Я уцепилась за слова Веры и спросила:

— Можете ли вы описать судьбу моей матери? Жива ли она, или ее давным-давно нет и я зря надеюсь когда-нибудь ее увидеть?

Она положила руку мне на лоб и закрыла глаза, несколько минут стояла так, потом отдернула руку и, слегка приобняв меня, промолвила:

— Мать твоя, к сожалению… твоему, не ее… находится в лучшем мире. Оставь попытки ее найти, нету ее, Наташа, здесь, среди нас. Постарайся пережить это и принять то, что она ушла. Для нее такой исход — благо. Это лучше, чем если бы она жила на этом свете — не жила бы, а мыкалась.

От ее слов у меня подкосились ноги. Я села на корточки, и мне было уже безразлично, грязно тут или чисто.

— Мамочка, мама… как же так… — сокрушаясь, звала я ее.

Вера присела вместе со мной, и мне почему-то захотелось прильнуть к ней. Я положила голову на сухонькое плечо и очень тихо, почти беззвучно, без криков и истерик заплакала. Мои плечи тихонько сотрясались, и только по этому можно было понять, что меня душит горе. Для меня было страшно точно узнать, что мамы больше нет. В глубине души я все-таки наделась, что когда-нибудь смогу ее увидеть. Но, видимо, этому уже не суждено сбыться. Я почему-то сразу поверила пророчице, чувствовала, что она говорит правду и не пытается меня обмануть. Вера тихонько гладила меня по волосам, давая вволю выплакаться.

— Уезжать тебе, девонька, надобно. Бросать всё, вещи, лошадей — и уезжать.

Ее слова привели меня в чувство. Я вскочила.

— Лошади, как же я могла забыть! Как мои лошади?

Она улыбнулась.

— Вот ты заполошная, Наташка! Как ты можешь лошадей с матерью ровнять?

— Уж если вы говорите, что для мамы это лучший исход — уйти, так и не увидев, как я выросла, — так, наверное, и надо. Я почему-то верю вам и буду просить Бога, чтобы он упокоил ее душу. Скажите, как она покинула этот мир: ушла сама, заболела, или ее кто-то лишил жизни? Если кто-то посмел силой отнять у нее жизнь, я найду его, обязательно найду и в отместку заберу его жизнь.

На что Вера улыбнулась и сказала:

— Горячность свою лучше оставь. Повторяю тебе: свою жизнь пытайся отследить, ведь она утекает капля за каплей, покидает твою душу, твое тело. Чем ближе ты к своим страстям, тем сильнее поток уходящей из тебя жизни.

— Расшифруйте, Вера, я не понимаю, ни одного слова не понимаю.

— Не стану, девонька, и ни о чем предупреждать тебя не буду: мне запрещено! Прошу лишь об одном: отвратись от страстей, уйми гордыню, спрячь непокорность и поворотись лицом к высшим силам, к высшему разуму. Тогда, возможно, линия твоей судьбы поменяется.

Если честно, я не придала значения словам хозяйки, не хотела верить ее пророчествам. Мне казалось, что она зачем-то пытается запугать меня. И тут я взглянула на Веру и увидела, что она смотрит на меня с сожалением. В ее глазах больше не было ненависти. Грустно улыбаясь, она покачала головой:

— Ну что же, Наташа, лети! Лети на свой свет, ежели он так манит тебя, маленькая яркая бабочка.

Я кивнула ей и улыбнулась в ответ. Мне казалось, что ее слова не предвещают ничего плохого и сказала она только хорошее: впереди жизнь, яркий свет, а я легкая и красивая бабочка.

— Вера, Вера, — я взяла ее за руку, — как нам поскорее уехать отсюда? Мне кажется, что ваш муж не так благосклонен ко мне, как вы.

— Ты права, девонька. Мы хотим оставить у себя Анюту: она очень понравилась моему сыну, поразила его своей статью, своей косой. Душа его тоже не совершенна, упивается он своим тщеславием… задумал, чтобы дети его были на Анечку похожи — такие же, как она, огромные богатыри. Хочет собрать армию да царицу прогнать взашей.

Я усмехнулась.

— Аньки уж точно не хватит, чтоб целую армию народить. Она, конечно, баба крепкая, здоровая, деревенская, но нету в ней той твердости, той стойкости, которую он себе выдумал.

Вера кивнула и заулыбалась.

— Анна очень хорошая девушка, она любит тебя и очень переживает, хотя старается этого не показывать. Глупая… защищая тебя, она пытается играть в наши игры, жить по нашим правилам. Но от меня-то ничего не скроешь, я вижу, что Тимофей ей не нравится, даже если и вспыхнули в ней поначалу чувства, так это больше из-за тебя, девонька. Хотела нос тебе утереть, место твое показать — обидела ты ее сильно. А Тимофей в ней все чувства убил своим безграничным тщеславием. Она, видать, поняла, что хочет он ее как корову использовать, которая что ни год здоровых и крепких бычков приносит. Вижу уже, что не хочет она с ним оставаться и тем более замуж за него идти. Очень переживает по этому поводу, хоть виду и не кажет. Уезжайте вы скорее, уезжайте… неизвестно, что еще в голову взбредет и мужу, и сыну. Они ведь могут народ собрать, распять тебя на кресте да понести в Петербург, а там уж бросят али сожгут возле любого богатого дома, который им дворцом покажется.

Я призадумалась, как нам убежать. Она усмехнулась.

— Не думай, об этом, милая, не думай. Я вам сегодня ночью сама помогу. Лошади твои в порядке, особенно бес вороной. Очень он скучает по тебе, хочет видеть свою хозяйку. Да и гнедой почти в порядке, ногу ему подлечили, я думаю, к ночи совсем заживет. Уезжайте на рассвете, до того как солнце встанет, пока все спать будут. Я сама помогу, запрягу коляску и всё подготовлю, выведу вас и выпущу.

Я кинулась ей в ноги, стала благодарить.

— Спасибо, Вера, что вы так помогаете нам, и за то, что сказали о матери. Мне это очень важно было.

— Не благодари меня, Наташа, не за что. Ох и жалко мне тебя, ох и жалко… Ну да всё в руках Божьих. Я тебя обратно наверх провожу.

— Вера, пожалуйста, не ведите меня наверх, лучше я здесь, в грязи останусь, чем туда… очень уж меня пугает та женщина.

Она усмехнулась.

— Да ты не бойся. Ее зовут Мария, она сестра моя младшая. В городе она проживала, в Петербурге. Снасильничали ее сынки высокородные. Она работала у одного важного и богатого господина, была главная горничная у его сестры. Чем-то она хозяйку рассердила… Может, беда пришла из-за жениха. Тот к ней свататься приходил, а увидев Марийку, к ней симпатию проявил. Та, ведьма, злость затаила и отдала ее на растерзание старшему брату да друзьям его гулящим. Они поздно ночью с машкерада возвращались, пьяные были, схватили Марийку за волосы да спустили по всем лестницам в подвал. Она кричала сильно, но никто даже не вышел. И там, в подвале, снасильничали ее, избили, волосы состригли, лучинами горящими кожу жгли. Всю ночь издевались и там помирать кинули. Несколько дней не приходили, думали, умрет, а Господь сжалился над ней и память забрал, чтоб не мучилась. Вспоминать не хотела, что с ней сотворили, вот и лишилась разума, как я вижу, добровольно. Душу ее они растерзали, а от земного бытия, от разума она сама отказалась. С Богом, с ним одним только и говорит. Единственная, кого она принимает, это дочка моя маленькая. Ухаживает за ней, спит у нее в ногах, чтобы не боялась. Они на каком-то своем языке общаются. Ты не бойся ее, Марийку, она ничего плохого тебе не сделает.

— Ой, Вера, даже и не знаю. Она так страшно смеялась надо мной, до смерти напугала.

— Ты бы лучше прислушалась к ней, когда она что-то бормотать или говорить будет. Она Бога слышит и может что-то дельное сказать. Глядишь, и посоветует, как сохранить то хрупкое, что тебя отделяет от бездны собственной судьбы.

— Возможно, вы правы, но бояться ее я от этого не перестану. Можно ли мне остаться в другом месте?

Она подняла на меня глаза и сказала:

— Почему ты не желаешь учиться, Наташа, ничего слышать не хочешь, ничего не понимаешь? Ну да ладно, Бог с тобою. Да вразумит тебя Господь, он всё знает, всё видит, и без его дыхания ни один листочек не может вырасти, пусть теперь он твоей судьбой распоряжается. Не смогу я тебя определить ни в какое другое место, везде ходит кто-то из моей семьи, везде они появляются, а туда, где Марийка с Татьянкой, никто не заходит. Марийка, как только мужчину видит, жуткий крик поднимает, в припадке бьется. Она очень света боится, так что там всегда темно. Ты, конечно, можешь и тут остаться, в сарае, но сюда может прийти мой брат либо Тимофей, что-то из утвари взять, и не думаю, что они обрадуются, найдя тебя.

Вспомнив ее мужа, я испытала еще больший ужас, чем в обществе Марийки.

— Хорошо, Вера, я буду с Марийкой, только пусть ко мне Анна придет.

— Я постараюсь. Но, думаю, Тимофей захочет, чтобы Анна этой ночью с ним осталась. Он решил сегодня же провести древний венчальный обряд, взять ее в жены. Не терпится ему, чтобы она богатырей рожать начала. Дурак он, конечно… но одержимый своей идеей: собственной армией из детей-великанов.

Я рассмеялась, беспокойство отпустило меня, и я почему-то подумала, что завтра, едва встанет солнце, мы уедем отсюда, и ничто нам не помешает. Вера из главного нашего врага превратилась в союзника и пособника.

Я больше не стала противиться, пошла за ней в дом, чтобы спрятаться наверху, у бедной Марийки. Мне даже захотелось сказать ей что-то, но я не представляла что и не знала, поймет ли она меня. Вдруг мои слова покажутся ей обидными или странными и с ней случится припадок? Тогда точно никто не обрадуется и не отвертеться мне от наказания.

Мы подошли к дому, и Вера приложила палец к губам.

— Тихо, я первая пойду, посмотрю, кто там есть внизу: надо тебя незаметно наверх провести, чтоб никто не цеплялся.

— Хорошо.

Глава 52. Тимофей

Я осталась переминаться на крыльце, пока Вера пошла взглянуть, что происходит внутри дома. Я видела, что те, кто проходит мимо, оглядывают меня с ног до головы. И все, мужчины и женщины, смотрели одинаково — с неприязнью. При первой встрече мне померещилось, что у этих людей нет возраста. Теперь же, наоборот, чудилось, что все они выглядят какими-то немолодыми. Даже дети казались маленькими старичками: они были безрадостные, словно лишенные жизни.

Один крикнул, когда я смотрела на них:

— Что гляделками своими моргаешь, лупыря сорокина, курица разряженна, чё ты тут стоишь, над нами потешаешься? Не долго-о-о тебе осталось фазанихой расхаживать, скорехонько займешь свое место, — и бросил в меня ком грязи.

Я увернулась и показала ему язык.

В этот момент выглянула Вера и, осуждающе посмотрев на меня, взяла за руку и буквально втянула в сени.

— Никого нету, кроме Тимофея, быстрее поднимайся наверх, пока не заметили. Тимофей-то по радостному случаю женитьбы уже выпивает, а он под мухой лютый, я уж знаю.

Я шла тихо как мышка, пыталась слиться со стенами, чтобы он меня не заметил, и хотела побыстрее проскользнуть за печку, чтобы подняться наверх. Но только я приблизилась к печи, как он окликнул меня:

— Эй, барышня! — и зло рассмеялся.

Я остановилась как вкопанная.

— Куда же вы поспешаете, не желаете ли компанию составить? Ну, пусть не барину, пусть не князю и не вшивому царю плешивому, но всё-таки достойному, крепкому, сильному мужику. Не изволите ли выпить за свою подружку, которая вскоре станет здесь всему хозяйкой? Не хотите ли порадоваться вместе со мной?

Вера подошла к нему и примирительно произнесла:

— Ну полно, сынок, успокойся. Выпил — так поди на печку да спать ложись. Пускай нечестивица наверх следует да сидит там тихо, своей участи ожидает.

Он отодвинул ее ласковым движением.

— Погодь, мать, погодь. Ну что же ты меня удовольствия лишаешь с настоящей-то госпожой поговорить, одним с ей воздухом подышать. Посидеть рядком, чарку испить… Сюда поди, вошь, не боись, не трону, а ежели трону, так сразу дух из тебя вон.

Я очень испугалась, меня затрясло, и я подумала: «Лучше бы я не выходила, сидела бы у Марийки и не высовывалась, чтобы все забыли о моем присутствии».

— Ну чево ж ты? Ты чё, боисся меня? Да не боись! Иди сюда, тля бесцветная, мелочь пузатая… — и Тимофей пьяно икнул и заржал.

Смех его был настолько противен, что я едва сдерживалась.

Громко рыгнув, он рявкнул:

— Иди сюда, я сказал!

Меня еще никто так не унижал. Я вмиг перестала его бояться и с вызовом произнесла:

— Да куда нам до тебя! Выше всех себя ставишь, судьбы людские вершишь, решаешь, кому жить, а кому не стоит. Никак в цари или в императоры метишь…

Как только я произнесла слово «царь», он взвился, глаза его бешено загорелись. По испуганному взгляду Веры я поняла — мне конец, но уже не желала идти на попятную. Гордо распрямила спину и смотрела на него с вызовом. Тимофей встал, от выпитого его слегка пошатывало, и двинулся в мою сторону. Но мать кинулась наперерез. Он оттолкнул ее, подлетел ко мне и злобно зашипел в лицо:

— Как смеешь ты-ы-ы говорить в моем доме об этом отступнике, о царе, который поломал все исконные порядки… Наши-то предки совсем по-другому жили — вольными людьми были на этой земле. Все, кто пришел опосля поганого Петьки, власть его продолжали, бесчинства на земелюшке русской поддерживали. От Руси, почитай, ниче и не осталося, иноземцами нашу землю заселили. Как у власти они встали — все наши жизни порушили.

Слушая пьяный бред Тимофея, я хотела рассмеяться ему в лицо. С каждым словом он распалялся всё больше и больше. То, во что он свято верил, было порождением непролазной тупости, невежества и абсолютно ложного восприятия всего, что происходило в новой России, которую создал царь Петр I. Все мы до сих пор почитали его и любили, знатные семьи восхищались им и превозносили его дела, его неоценимый вклад в развитие страны, который позволил России встать с колен, из дремучего боярского государства превратиться в великую державу. Государыню императрицу Тимофей ненавидел лютой ненавистью, считая, что не имела права иноземка встать во главе великого народа. И вот теперь он возомнил себя новым царем и собирается от Аньки нарожать богатырей да при помощи собственной армии вернуть порядок, коим жили его предки…

Я стояла напротив него и почему-то уже совершенно не боялась. Он больше не внушал мне страха, этот темный, скудный умом человек, который не одолел меня своей тупостью и теперь пытался сокрушить силой.

Я пристально посмотрела на него и стала чеканить каждое слово:

— Во-первых, отойди от меня на два шага! Прекрати дышать мне в лицо своим зловонием. Во-вторых, я никак не пытаюсь над тобой возвыситься, мне это неинтересно. Для меня унизительно так относиться к людям.

Здесь я, конечно, лукавила. Не то чтобы я не ставила себя выше него… Я вообще его не видела, он был для меня пустым местом. Он никак не мог сравниться даже с кем-то из наших крепостных.

Абсолютно не страшась его, я подумала: «Ну что он может мне сделать? Ударит? Пусть!» — не очень-то я этого боялась.

Не знаю, что на него больше подействовало, мои слова или то, что я смело смотрела ему в глаза. Но увидев, что я его не больше боюсь, он в недоумении отошел, сел за стол и глухо сказал:

— За печь ступай, девка, сымай свои тряпки непотребные, коими ты прикрылась, чтобы выглядеть подороже, да выходь сюды голой. Я покажу тебе мужицкую силу и научу уважать простой люд. Я тебя научу любить, ведь ты наверняка ишо не тронутая — так я это исправлю. Ну, чё стоишь? Али помочь? — Тимофей вновь угрожающе двинулся в мою сторону.

Я выскочила в сени и тряслась, ожидая, что будет дальше. Я подумала тогда, что лучше умру, но живой ему не дамся… этому мужику, который возомнил себя умнее всех царей, вместе взятых. Этот защитник всех обездоленных и угнетенных решил воспользоваться своей силой, чтобы подчинить меня.

Я стояла и плакала от страха, от жалости к себе. Сквозь маленькую щелку было видно, что происходит в комнате. Вера подошла к Тимофею и положила обе руки на его спину.

— Сынок, как же ты можешь так себя вести? Ты ж завсегда за правду был и за справедливость, ты же лучшего желал для всей общины… Зачем же тогда ты хочешь растоптать эту девочку, глупую, несмышленую, у которой и без того впереди множество испытаний? Как можешь ты с ней расправляться так же, как те мерзавцы с твоею тетушкой?! Она ведь из-за этого разума лишилась… Ты опозоришь мать и отца, весь род, из которого вышел. Идею нашу уничтожишь и борьбу за нее низложишь, всё это вмиг обесценится и в прах рассыплется, на глазах развалится. Ежели ты так сделаешь, знай: того, что было раньше, уже не будет. Ты покроешь позором наши головы, а за сим последует наказание. Поверь мне на слово, сынок, наказание будет ужасным. Ты не сможешь перенести этого, не сможешь пережить. Я прошу тебя, умоляю, заклинаю — не делай этого. Не черни свою душу, не опускайся ниже тех, против кого мы боремся. Конечно, ты волен поступать как угодно, ты ведь мужчина и сам принимаешь решения, но я тебя очень прошу, сынок, прислушайся к тому, что я говорю, прислушайся ко мне, к своей матери.

Она еще какое-то время его уговаривала, пока он не хлопнул кулаком по столу.

— Всё на этом, замолчи, мать! Я принял решение: эту девку надобно проучить, научить уважать нас, простой люд. Как еще можно научить уважать мужчину? Только силою. Должна она почувствовать, кто настоящий, а кто врет и чужие личины надевает, агнцем Божьим прикидывается. Пусть почувствует подлинную силу мужика русского.

Мать, сложив руки на груди, со скорбным лицом отошла от него.

— Таким, значит, способом ты решил проучить ее? Так решил силу нашего великого народа показать? Это она от нас в большие города понесет? Это должна она поведать, когда домой вернется? О том, что ее снасильничал грубый пьяный мужик, который противится нынешней власти?

Но он смотрел на нее и уже ничего не видел. Пелена застлала ему глаза, его накрыла пьяная тьма, и он уже не мог мыслить и рассуждать здраво. Мать в отчаянии ударила его по щеке, чтобы хоть немного привести в чувство.

— Тимофей, прошу, опомнись. Али нравится она тебе, и ты возжелал ее для себя? Может, просто свои низкие хотения за гордыми словами прячешь?

Глаза Тимофея налились кровью, и он со всей силы, наотмашь ударил мать кулаком. Вера упала и лежала не двигаясь, только слышно было ее тихое дыхание. Я очень сильно испугалась: если ему удастся задуманное, я уже никогда не покину этой избы, не перенеся позора. Нужно будет остаться здесь навсегда и, переодевшись в их одежду, обихаживать и обслуживать его… Эта мысль вызвала у меня приступ тошноты. «Не бывать этому: лучше помереть и провалиться сквозь землю сию же секунду, чем жить такой жизнью!»

Я начала оглядываться, ища, чем защититься, отшвырнуть его от себя, быть может, оглушить. Но, как назло, ничего подходящего не увидела. Мы были в этом доме вдвоем, не считая Веры, которая лежала на полу без чувств. Я со страхом ожидала своей участи. Он гнусно рыгнул и крикнул:

— Ну чё, ты готова? Приняла свой истинный вид? Я иду к тебе! Пеняй на себя, слышь, барышня, если не сделала, как я велел. Пожалеешь, что на этот свет родилась.

Я забилась в самый темный угол, надеясь, что он не сразу меня отыщет. Он уже шел ко мне, но тут скрипнули половицы крыльца, и я услышала родной Анютин голос. Вместе с какой-то молодой женщиной они сразу прошли в комнату, не заметив меня.

— Тимошка, что ж ты раньше времени нализываешься, змей ползучий? — всплеснула руками женщина, — потерпеть не могешь? Как ты пьяными зенками на невесту свою любоваться будешь?

Тимофей остановился, замахал на них руками и заорал:

— Выйдите все вон! У меня с барышней сурьезный разговор.

— О чём, интересно, ты с этой подлюкой говорить будешь?

— А тебя, Фроська, это не касается. Вот тебя забыл спросить! Сказывал я выйти вон? Значить, пошли вон отседова! И эту с собой забери, — он кивнул на Анну, — которая жаною моею будет.

Анюта, поняв, что происходит что-то неладное, сказала:

— Я не уйду, пока своими глазами Наташу не увижу и не услышу от нее, что она в добром здравии.

Она оглядела комнату и, не увидев меня, начала громко звать:

— Барышня, где вы? — голос ее был взволнованным.

Я вышла из своего укрытия, подбежала к ней и разом выпалила всё, что произошло здесь, пока она неизвестно где отсутствовала. Указала на Веру, которая лежала, скрытая полутьмой, в углу, тихонько похрипывая. Если бы не этот тихий хрип, можно было бы подумать, что она умерла.

Анна словно впала в ступор от увиденного и услышанного. Я толкнула ее.

— Анька, ты что встала, как каменная баба?

Мы вместе подбежали к Вере, подняли ее, посадили на лавку. Но тело не слушалось, словно ватное, голова безвольно повисла. Вера была в сознании, но казалось, что ее покинули силы и желание жить. Она погрузилась в глубокую тоску по чему-то безвозвратно ушедшему. Мы не знали, что делать, а Фроська, даже не подойдя, начала заламывать руки, голосить и причитать как по покойнику.

Вдруг Вера тихо-тихо заговорила, и Фроська мигом смолкла.

— Скажите, милые девушки, скажите мне, когда он ушел, тот милый мальчик, которого я воспитывала и которого любила больше жизни? В какой момент он покинул меня? Он ведь уже никогда не вернется?

Она словно ждала, что мы ответим, голос ее был тих и очень трогателен, но она продолжала, сглотнув слюну:

— Я больше никогда не увижу того прекрасного, невероятно доброго мальчика. Боже, так ты караешь меня за мой дар?! Отбираешь самое дорогое… Так ты наказываешь меня за то, что я сделала, когда поддалась ложным идеалам и ничего не стоящим идеям. За это мне назначено наказание — теперь я знаю.

Вера окинула нас мутным взором.

— Уходите, уходите отсюда, девушки. Не ждите ничего. Будет останавливать вас — бейте его. Бейте прямо в грудь, в это холодное сердце, которое в одночасье уничтожило всё, к чему я шла целую жизнь. Это уже не мой сын! Про кого хочешь я всё ведаю, от рождения до смерти, а про него никогда ничего не знала. Я только воспитывала его, хотела любовью и добротой вырастить хорошего, достойного, близкого к Богу человека. Видать, упустила что-то, недоглядела, не вышло у меня. Не хочу его видеть, не хочу более ничего! Уйдите отсюда, оставьте меня одну. Нет предела моему горю, нет границ моему разочарованию, не хочу более ничего, не желаю! И жить не желаю, ничего не желаю… все уходите… уходите!

И продолжала повторять:

— Уходите, все уходите!

Я взглянула на Анюту. Она как завороженная глядела на Веру. Посмотрев на Тимофея, который сидел за столом с опущенной головой, я поняла, что настал час бежать. Я первой нарушила тишину, шикнув на Аньку и тихонечко ущипнув ее за руку, чтобы она очухалась.

— Аня, что ты стоишь столбом? Бегом отсюда!

Аннушка уже была одета как староверка. Сарафан и рубаха из простой ткани, вручную расшитые местными искусницами, голова повязана лентой, овчинный тулупчик… На первый взгляд одна из них, и не отличишь. Она медлила и неотрывно смотрела на Тимофея, который вышел из ступора, мгновенно протрезвел и направился к матери. Упал перед ней на колени, но та на него даже не взглянула.

Тимофей взмолился, целуя руки Веры и края ее одежды:

— Мамочка, прости, мамочка, это всё она… Она, ведьма проклятая, непотребство со мною сотворила. Как в тумане был, голова чужая. Бес попутал, прости, что руку на тебя поднял.

Вера сидела молча, тихо покачиваясь, безучастно и отрешенно смотря сквозь сына, будто его и не было вовсе. Еще недавно полная жизненных сил женщина с фанатичным блеском в глазах превратилась в старуху, только что похоронившую самого родного человека. Будто не понимая, кто ползает у нее в ногах, Вера брезгливо посмотрела на Тимофея и оттолкнула его:

— Уходи прочь, куда глаза глядят! Не желаю тебя более видеть! Чтоб духу твоего здесь не было!

Тимофей вскочил и, брызжа от злости слюной, заорал:

— Ах, чтоб не было-о-о-о? Так-то ты со своим единственным сыном заговорила? Никогда ты меня не любила! Никогда не понимала меня, добра мне не желала. Ты никогда не могла понять меня. Смеялась, что я хочу быть великим правителем. Не обо мне пеклась, о себе только думала! Ты ведьма, самая настоящая! Ни одному твоему слову больше не верю! Чтой-то я валяюсь у тебя в ногах и прощения прошу? Да ты никто — обычная колдовка, заманившая отца в свои сети. Неизвестно еще, от него ли я родился… Никто, ни ты, ни отец, никогда мне всей правды не сказывали, я чувствовал. Всё обмануть меня пытаетесь, думаете, я этого не понимаю? Я здеся вырос, ведаю, что есть в моем рождении что-то нечистое. Давно, давно по общине слухи ползут…

Вера наконец обратила свой взор на сына и горько улыбнулась. Голос ее был печален, тоска и боль звучали в каждом слове.

— Знать хочешь, кто твои родители? Кто тебе жизнь подарил? Хорошо-о-о!

Она выпрямилась и тихо сказала:

— Твоя мать сейчас наверху, а отец твой — кто-то из тех высокородных подонков, которые жизнь ей сломали. Легче стало?! В тебе кровь одного из тех, против кого ты так борешься, ты один из этих графьев и князьев, байстрюк. Вот и живи теперь с этим!

Вера качнула головой, вздохнула и гордо вышла из комнаты. Мы слышали, как она шумит в сенях, словно что-то собирая.

Тимофей, убитый правдой, сел за стол и уронил голову на руки. Его сотрясали рыдания. Я внезапно поняла, что это идеальный момент для ухода: лучшего шанса у нас не будет. Не медлить! Бежать, бежать отсюда быстрее, из того ужаса, которым наполнен красиво украшенный, словно расшитый изнутри узорами дом.

Я дернула Аньку за руку, увлекая к выходу, потому как разгадала ее намерение подойти к Тимофею, пожалеть или как-то утешить его. В ней всё-таки родились чувства к этому мужчине, наверное, юность была тому причиной. Проснулась женщина… Сердечко дрогнуло, и она ощутила то, чего доселе не испытывала. Ей хотелось изведать любовный трепет, пришлось по нраву то, что ее отметили, выделили, она желала и мужской ласки, и защиты…

Несмотря на мои слова и намеки, Аня всё же подошла к Тимофею, протянула к нему руку, но он резко отстранился:

— Уходи! Не желаю тебя более видеть! Никогда! Слышишь? Ты завсегда станешь напоминать мне, что со мной сотворилось! Все думы мои, чаяния, всё, с чем я боролся, идея — всё в прах рассыпалась. Ума не приложу, зачем мне таперича жить, и смыслу в этом никакого не вижу, не понимаю! Поди прочь, чтобы глаза мои больше тебя не видели! И упаси вас Боже даже подумать на обратном пути возле нашей деревни остановиться. Пусть вас лучше волки сожрут! А теперь пошли вон отсюда! Во-о-он, я сказал!

Глава 53. Снова в путь

Меня долго уговаривать не понадобилось. Схватив свою шубу, я опрометью выскочила из дома. Анька, шмыгая носом, понеслась в сторону конюшен. Я стала искать Веру, размышляя, куда она могла пойти. Мне хотелось попрощаться с ней, обнять, поблагодарить, сказать добрые слова.

Невдалеке толпился деревенский люд, и среди других крестьян я увидела Веру. Она удалялась в сторону леса, ступая по ледяной земле босыми ногами — простоволосая, в одной рубахе. Люди стояли, смотрели ей вслед, и никто даже не пытался окликнуть, остановить. Кто-то сокрушался, кто-то плакал, кто-то причитал. А она уходила всё дальше и дальше. Толпа загудела сначала потихоньку, а потом громче и громче, выражая волнение и смятение. Я тоже смотрела, как она уходит, и меня раздирали противоречивые чувства. Было очень жалко Веру, но одновременно жутко интересно, куда она пошла. Я вспомнила, как она говорила, что владеет очень древними знаниями и умеет видеть то, что другим людям не дано. Я подумала, что вершится какой-то обряд… Но вдруг ощутила, кожей почувствовала, что она уходит навсегда, хочет сама погасить в себе огонь жизни, потому что не в силах вынести того, что с ней произошло. Мне так нестерпимо захотелось остановить ее, отговорить, что я, не придумав ничего лучшего, подбежала к толпе и дернула за локоть первую попавшуюся женщину.

— Скажите, куда Вера пошла? С ней всё будет хорошо? Может, помощь какая нужна?

Женщина выдернула свой локоть и напустилась на меня:

— Это ты-ы-ы? Ах ты, мерзость, вошь чумная, ты-ы-ы-ы во всем виновата! Из-за тебя всё с ног на голову встало! Ты и есть корень зла! Надобно изничтожить этакую пакость, чтобы ни следа от тебя на этой земле не осталось, ни даже воспоминания!

Она наступала, и голос ее становился всё решительнее и громче, а я в ужасе пятилась.

— Искоренить, изничтожить тебя-я-я, чтобы духу твоего не было!

Вдруг женщина остановилась и кликнула остальных:

— Эй! Братья и сестры, посмотрите, вот она! Это из-за нее всё случилося и Верушка навсегда нас покинула! Из-за этой проказы Тимофей с ума сошел! Лови ее, лови!

Пока она обращалась к односельчанам, я отбежала довольно далеко. А когда прозвучало «лови ее», со всех ног помчалась прочь, а разъяренная толпа следом. Мне страшно было даже представить, что они со мной сделают, если догонят.

— Наташа, — услышала я крик Ани, остановилась и закрутила головой, плохо соображая, откуда он доносится. На мое счастье, Аня, сидя в коляске, как раз поравнялась со мной. — Ну чего ты рот раззявила, прыгай быстрее, разорвут ведь они тебя, как псы бешеные.

Я прыгнула в коляску, и мы понеслись так, что я даже не различала дороги, по которой мы убегаем. Слышала, как вслед кричали непристойности, улюлюкали, кидали камни и палки. Кто-то особо выносливый пытался нас преследовать, но мы мчались во весь опор, пока деревня не скрылась из глаз.

Прошло с четверть часа, пока я наконец не выдохнула и, решив, что нам больше ничего не угрожает, крикнула:

— Анька, чу-у-у, притормози немного! Нужно понять, мы хотя бы в ту сторону едем или домой возвращаемся. Там нам точно не поздоровится, таких тумаков надают, что ног не унесем.

Аня повернулась ко мне и усмехнулась:

— Да в ту, барышня, в ту, в которую надобно, куда вас так влекет. Сидите тихонько и помалкивайте. Вон, я тамочки еды всякой собрала, хотите, покушайте чего душа пожелает, вино есть домашнее, выпейте и успокойтеся.

Я огляделась. Действительно, коляска была битком набита корзинками с едой и баклажками с вином. Я крайне удивилась: в короткий миг побега так обстоятельно упаковать всё было невозможно.

— Аня, когда ты собраться успела — и лошадей запрячь, и провизию сложить?

Анечка усмехнулась:

— Уметь надобно, барышня, — и горделиво вскинула голову, явно польщенная. — Утречком я завтракала со всеми, за общим столом, а опосля Тимофей вывел меня во двор, дескать, окрестности осмотреть, и всем начал сказывать, что я его будущая жена. Я попросилась зайти на конюшни, лошадок посмотреть. Сказывала, что люблю их, а как они теперича останутся здеся, попросилась, чтобы разрешили мне их навещать. Тимоха, ничего не заподозрив, отвел меня на конюшню. Потом он к мужикам пошел да пьянствовать их повел, я тем и воспользовалась. На конюшне никого не осталося, так я наших коней запрягла, накормила и напоила их досыта. Да ишо два мешка овса отборного для лошадок наших позади коляски привязала, чтобы было, чем им в дороге подкрепиться. Знала я, что они супротив вас замышляют, начала коляску к отъезду подготавливать, туда незаметно вещи таскать да провизию, благо и в избе никого не было. Все они к свадьбе готовились: какой-то дом у их есть, вроде молельного, так они почитай всей общиной тамотка собрались, готовились.

— Анька, что ж ты, вещи таскала и при этом замуж собиралась?

— Да не осталась бы я, барышня, не предала бы. Я знала, что они вас растерзать собираются. Разве ж я смогла бы тут жить дальше? Я выжидала время, когда нам можно будет уехать, готовилась, не шла супротив их, во всём соглашалася, всё для того делала, чтоб они чего не заподозрили. А у вас-то, барышня, как мозгов хватило к толпе подойти? Вера, когда уходила, словно душу их с собой унесла. За счет нее только община сия держалась, веру она в их вселяла. Силу им давала бороться, жить дальше. Когда я в сени-то вышла, услышала, как Вера сказала: «Пришло мне время одной остаться, и чтобы больше никого никогда рядом не было!» Видать, она в чащу пошла жить, к зверям диким. Она ишшо говорила: «Всё я сделала, чтобы людям жилось легче, но всё даром пропало. Не смогла я богоданного сына взрастить достойным, чтобы он мое дело продолжил и до других людей посылы наши и идеи донес. Всё, за что мы боролись и переживали, прахом пошло».

— А Марийка-то как же одна останется? Кроме Веры, о ней никто не заботился. Ее сыночек вряд ли об ней печься станет.

— Поздно вы, барышня, призадумались, не забивайте себе голову, на всё воля Божия!

Аня вновь спасла меня, и я захотела извиниться перед ней за свою грубость и высокомерие.

— Анечка, остановись, — сказала я тихо и ласково, — мне много сказать тебе надо, повиниться.

Аня на ходу обернулась ко мне и, улыбнувшись, покачнула головой:

— Оставьте вы, барышня. Что я, чурка бесчувственная, не вижу и не понимаю ничего, что ли? Мне по одному взгляду вашему и без слов всё понятно сталося. Не серчаю я на вас. Сделайте милость, сидите смирно, не до разговоров нам: пока светло, двигаться надобно. Не будем мы, барышня, нигде более без крайней нужды останавливаться. Еда у нас есть, вино пейте, чтобы дорога долгой не казалася.

Не сбавляя темпа, мы ехали всё дальше и дальше, лишь иногда давая отдых лошадям, которые не могли скакать без остановок. Они, конечно, были сильные, но всё же не обладали той выносливостью, какой бы мы от них хотели. Мы с Аней менялись местами и спали по очереди.

Похолодало, но не слишком сильно, огромная яркая луна освещала нам путь, что позволяло двигаться и ночью. Не было больше на нашем пути никаких злоключений, только дорога, которая вышла из леса: по бокам простирались поля, присыпанные снегом, иногда мы слышали вой и понимали, что это волки, но, слава Богу, на нашем пути они больше не встречались.

Анюта ехала, задумавшись, и вдруг заговорила:

— Странно, барышня… Дорога-то наша с самого начала проклята. Обманом мы дом родной покинули. И заметьте, каждый поворот этой дороги какое-то зло прячет. То знаки свыше, и не мешало бы к ним приглядеться. Мы рушим всё на своем пути, и к чему ни прикоснемся, всё пропадом пропадает. Не кажется ли вам это странным? Давайте возвернемся, а, барышня? Барин — он добрый, простит. Скажем ему, что вы по дороге одумались, всё поняли, не будете дальше своевольничать. Скажем, что вышла из вас дурь-то вся, а, барышня?

Я выслушала ее молча.

— Анна, вот видит Бог, хотела у тебя прощения просить за свой вздорный характер и высокомерие: знаю, ты достойна другого обращения. Но ты опять за старое взялась и разом отшибла у меня всё желание заниматься этим неблагодарным делом. Не буду я у тебя ничего просить. Хочешь, доедем до ближайшей станции, я заплачу, и тебя отвезут обратно в Петербург, домой. Ты наконец-то успокоишься и перестанешь терзать меня своими глупостями. Я сказала, что мы едем, — значит, едем! И если дальше мне придется следовать без тебя, поверь, я, конечно, расстроюсь, но всё равно продолжу свое путешествие. Я приняла решение и иду к своей цели. И всё, что попадается мне на пути, воспринимаю как мелкие дорожные неприятности.

Анна громко завозмущалась.

— Ниче себе-е-е, мелкие неприятности! Такие неприятности и в страшном сне не привидятся. Я так вам скажу: не путешествие это, а ночной кошмар.

— Да не причитай ты! Что тебе опять не так? Руки-ноги целы, мы обе живы-здоровы. Вон, тебе даже нарядов по местной моде надарили, лента атласная в косе — чем недовольна? Чего тебе еще надобно? Сиди себе тихонько. Вон, сколько еды наносила, вина прихватила. Сиди, выпивай да радуйся, пока я коляской правлю, хоть до утра, оно близко уже, утро. Всё у нас хорошо будет, Анька, не волнуйся, я это чувствую.

Посмотрев на Аню, я убедилась, что она-то как раз чувствует совсем другое, очень далекое от того «хорошо», в котором я пыталась ее убедить. Она чувствовала нечто, мне пока непонятное, но я не желала в этом разбираться.

Мы двигались вперед, пока лошади не стали сбиваться с рыси от усталости. Но мне совсем не хотелось останавливаться ни на постоялых дворах, ни в деревнях или селениях. От них теперь веяло опасностью, и в моем сознании возникали ужасные картины. И только когда я услышала Бенькин хрип, то поняла, что двое других коней сейчас протянут ноги, потому как Беня был самым выносливым, самым сильным из всей тройки. Уж ежели он начал уставать и пеной покрылся, пора отдыхать. Я придержала лошадей, мы поехали медленно. Кони трясли головами и стригли ушами, а жеребец, которого Анна взяла третьим, начал припадать на ногу и спотыкаться.

Хорошо, что невдалеке на нашем пути встретился постоялый двор. Подъезжая к нему, я с трепетом подумала: «Было нам три жестких предупреждения. Уж ежели и здесь что-то произойдет, точно путь продолжать не стоит. Судьбу более испытывать не стану. К следующему знаку свыше отнесусь серьезно, Господню волю отвергать негоже. Дадим лошадям отдых — и домой повернем».

Этими мыслями я поделилась с Аней, она, странно даже, молча выслушала меня и поддержала. Лишь кивнув в ответ, сошла с коляски и, встав рядом, как солдат, плечом к плечу, вознамерилась шагнуть навстречу судьбе.

Решительно настроенные, держась за руки, мы вошли в трактир.

Нас встретила на удивление милая и опрятно одетая хозяйка. На ней был чистый белый передник. Аккуратно, но кокетливо повязанный платок не полностью скрывал пшеничного цвета волосы, подчеркивая ее красоту, на лице играла приятная простодушная улыбка. В доме было чисто, пахло свежеиспеченным хлебом и другой вкусной снедью.

Она провела нас к столу, усадила на лавки. Я внимательно огляделась, чтобы оценить обстановку. В комнате возились юные девушки, одетые в добротные платья. По их упитанным лицам, здоровому румянцу на щеках и веселой перебранке я легко догадалась, что крестьяне в этой местности не бедствуют. «Это хороший знак, — решила я, — сытые люди, как правило, благодушно настроены, а значит, опасаться нам нечего». Наконец-то на душе стало спокойно и легко.

Хозяйка терпеливо выждала, пока мы освоимся, и только когда я ей кивнула, подошла к нам, радушно улыбаясь:

— Чего вы, барышни, желаете откушать? Могу предложить горячей похлебки с белыми грибами, есть свежий хлеб, только спекла, молоко, творог.

Мы спокойно отобедали, еда была обильной и вкусной, чему я очень обрадовалась: уже несколько дней мы питались чем придется. Я выпила своего любимого молока, Анюта грелась горячим чаем с травами. Наблюдая за своей наперсницей, я поняла, что от сердца у нее отлегло. Она больше не боялась и, к моему великому облегчению, не пророчила нам неминучих бед.

Мы просидели там достаточно долго, отдыхая от дороги и давая отдых лошадям, которых нам обещали распрячь, почистить, накормить и напоить. Сперва, не веря своему счастью, оглядывались, не таится ли где подвох. Но, кроме хозяйки и стайки весело щебечущих девчонок, я больше никого не увидела. Никаких грубых мужчин и вообще ничего неприятного. Уверившись в полной безопасности, мы даже немного вздремнули друг у друга на плече.

На улице нас ждала запряженная коляска. Кони были отдохнувшие, напоенные, накормленные и даже вычищенные — все, кроме Бени, который один стоял как черт грязный. Никому мой любимец не дал до себя дотрагиваться, не то что чистить, всех подходящих пытался укусить. Посмотрев на него, я засмеялась, а Анька разразилась сердитой тирадой:

— Бенька, мерзавец, ты ж погляди, точь-в-точь на беса похож.

— Аня, отстань ты от него, пускай идет грязный, раз он такой трусишка.

Анька махнула рукой:

— Поехали, барышня.

— А это что, Анюта?

— Дак еды, барышня, в дорогу попросила: и хлеб тут, и другая снедь.

Хлеб был завернут в чистое полотенце, от еды шел вкусный запах.

Мы сели и молча покатили по ровной дороге, едва присыпанной снежком. До места назначения оставалось всего полтора дня пути. Я искренне радовалась, что в этот раз ничего не случилось и нам не нужно возвращаться назад. Но Аньке обязательно надо было добавить свою ложку дегтя в эту бочку меда. Она долго сидела молча и наконец пробасила:

— Барышня, а вам ничего странным не показалось?

— Анька, лучше бы ты помолчала! Сейчас-то тебе что не нравится? Вкусно поели, хозяйка приятная, встретили нас ласково, девочки там какие хорошие были. Лошадей наших обиходили… Чего тебе еще-то надо?

— Ей-ей, будто нечистый нас путает, словно с пути сбить хочет, привесть к беде прямо в руки. Как не настоящее там всё, будто картинка красивая. Сла-а-адкая, ажно приторно. Нарисовали как специально для нас, ишо краски не высохли.

Я была так увлечена своими мыслями, уносившими меня далеко вперед, что не сразу сообразила, о чём она бормочет. Потом спохватилась, постучала по деревяшке:

— Анька, если ты не замолчишь и не перестанешь каркать как ворона, я не по дереву постучу, а по твоей голове бестолковой, да вот этой палкой от хлыста. Не пойму никак, чего тебе неймется. Самой не надоело? Замолчи лучше, ничего не говори, слушать тебя не хочу. Так мне радостно было, мы почти уже доехали… Нет, обязательно надо всё испортить. Ешь вон лучше.

Она помотала головой:

— Дьявольская это еда, барышня.

— А-а-а, не хочешь дьявольский хлеб есть? Так дай я сама съем да вином запью.

Анька встрепенулась, сменила тон.

— Ну что вы, барышня? Вино пить стану, я ведь волнуюся больше, чем вы. А вам и так хорошо, весело, вон, всё смеетесь да смеетесь, вот и смейтеся себе на здоровьице.

---

Я улыбнулась. Ничто не могло испортить мне настроение. Я смело шла к своей цели, и до нее оставалось немного, совсем чуть-чуть. Это придавало мне сил.

Наступил вечер, Анька просила остановиться, а я была категорически против. Она всё бубнила:

— Надо, барышня, лошадям дать ночь постоять, обязательно надо отдохнуть, а то не добегут, упадут.

— Анька, ерунда это, посмотри, как они прекрасно идут. Яшка вон не хромает совсем.

Она махнула на меня рукой.

— Ну, как знаете, барышня. Ваши лошади, как хочете, так с ими и поступайте.

Я подумала, что Аня опять перестраховывается, преувеличивает, не отнеслась к ее словам серьезно.

Ехали мы полями, дорога шла через холмы, которые встречались всё чаще. Земля собиралась в ребристые складки, как одеяло под неспокойными ногами, и получались цепочки из маленьких и средних холмов, горочек и горок. Пришла настоящая зима. Несмотря на то, что была только середина ноября, здесь стало уже холодно, накануне выпало много снега, и всё было устлано им.

Время шло к полуночи, когда кони резко сбавили ход, начав вязнуть в непривычном для них снегу. Мои столичные лошадки по вязкому первопутку никогда не ходили, разъезжая только по мощеным мостовым да по укатанным дорогам за городом. Им было тяжело пробираться по сугробам, да и колеса коляски стали застревать. Я поняла, что проблема нешуточная. Анька сидела, скрестив на груди руки, и ворчала:

— Ну что, кулема, допрыгалася? Во-о-о-т, теперь сиди здеся. Ведь ни души вокруг нетути, что делать-то будешь? В ночи замерзать? Тьфу на тебя, тьфу!

---

Я молчала: возразить было нечего. Анька оказалась права. Надо было ее слушаться и оставаться на ночь на постоялом дворе.

Лошади совсем встали: они уже не могли сдвинуть коляску с места. Вот тут и ко мне пришло отчаяние, впервые за всю дорогу: «Неужели так глупо, не доехав всего ничего, мы здесь увязнем и замерзнем?»

Я начала громко кричать:

— Люди, люди, эге-гей, помогите, кто слышит!

Анька взволнованно затараторила:

— Ори, ори, дурёха! Щас тебя волки услышат, придут, помогут: лошадьми поужинают да нами закусят.

Я не выдержала.

— Да уймись ты, отрава, помоги лучше кричать: вдруг услышит кто-нибудь, это наш единственный шанс. Давай, ори своим басом.

— Лаетесь вы, барышня, как девка…

— Заткнись и ори, говорю.

— Чё делать-то, орать али заткнуться, никак в толк не возьму?

— Щас тресну промеж глаз, вмиг сообразишь, что делать.

Анька хмыкнула, но спорить не стала, и мы вместе начали кричать во все стороны. Но никого не было, как нам казалось, на сто верст вокруг. Только горки, снег и зимняя ночь. Жуткий мороз становился всё сильнее и сильнее. Светила яркая луна, но и это не радовало: куда ни посмотришь — всюду снежные заносы.

Я в изнеможении рухнула на диванчик коляски и начала рыдать. От усталости, от перенесенных злоключений, от осознания того, что никто не может нам помочь и нет ни конца ни края этому снегу, за которым не видно ни неба, ни земли. Со мной случился нервный припадок, я уже не плакала, а выла и сетовала на судьбу.

Вволю нарыдавшись, встрепенулась и начала проклинать Федора и свою затею, тихонечко приговаривая: «Зачем же я поперлась в такие дальние дали». Потом начала виниться перед Анной, которую сюда затащила, просила простить, что не слушала ее предупреждений. Я не могла остановиться, пока не почувствовала, что Анна тихонько треплет меня за плечо и говорит:

— Долго вы тута, барышня, жалеть себя будете? Надоть что-то делать, а то мы взаправду замерзнем. Давайте же, вставайте. Да подите умойтесь снегом, придите как-то в себя, надобно дальше двигаться.

Я не стала спорить, тем более что сил на споры у меня не осталось, и последовала ее совету: набрала в руку снега и стала протирать им лицо. Это действительно привело меня в чувство.

— Но что же мы теперь будем делать, Аннушка?

Она передразнила меня, пропищав:

— Ну что же теперь делать? — и уже своим обычным басом продолжала:

— Что, попали в переделку? Вот теперь-то вы призадумались! Вот теперь-то и мой совет хорош стал? У-у-у, окаянная! Давайте, вставайте, барышня, — уже почти приказывала Анна, — неча тут рассиживаться, топайте лошадей распрягайте. Ну же, чего еле шевелитесь?

Я на негнущихся ногах подошла к Бене, начала выпрягать его из экипажа.

— Анька, а куда же мы дальше-то двинемся?

— Куда двинемся? Вперед и только вперед теперича, а то заметет нас тут вовсе.

— Аня, Анна, Анечка, а как же мы вещи оставим? Посмотри, сколько тут всего: провизия, платья, саквояж мой с драгоценностями…

Я растерянно оглядывала наши пожитки.

— Тьфу, дура, драгоценностей она с собой напихала, как раз для тяжести, чтобы лошади пеной изошли… Вот и тащи таперича в зубах свой саквояж, а я верхом поеду.

Я вдруг опомнилась:

— А чего это ты мне хамишь? Ты говори, да не заговаривайся, — строго прикрикнула я. — Девка, чего это ты рот свой раскрыла, ну-ка захлопни быстро.

Эти слова дали ей понять, что я пришла в чувство и могу трезво оценивать ситуацию. Я старалась побыстрее распрячь Беню замерзшими пальцами, Анька занималась Яшей. Мы высвободили лошадей и вывели их из сугроба, который намело вокруг коляски.

Я спросила Аню:

— А с третьей лошадью что делать будем?

— Что, что… Распрягайте тоже, а то ее здесь волки сожрут. Прицепим сзади, пусть за нами идет.

Анна села на Яшу, я на Бертрана, мы прицепили к Яше безымянного коня и стали потихоньку, шагом продвигаться по дороге. Лошади шагали под нами тяжело. Анька посмотрела на меня, всплеснула руками и чуть не свалилась:

— Тьфу, окаянная, она саквояж с собой прет… Нет, ну вы посмотрите, люди добрые-е-е.

— Анька, какие люди добрые? Нет никого, к кому ты обращаешься, с ума сошла, что ли?

Она засмеялась, но как-то грустно.

— И то правда, сойдешь тут с вами с ума, барышня. О-о-о-й, барышня! Ой! Не доедем мы с вами, — басила она, раскачиваясь.

Я усмехнулась.

— Ну тихо, тихо! Всё! Уже ж едем?! Лошади идут?

— Вам Беню не жалко, барышня? Саквояж на него ишшо поставили, поналожили туда всякую дребедень. Вы в своем уме были али нет? Где вы там, в деревне, бриллианты свои таскать будете? Тьфу, балда, нету у меня для вас другого слова.

Кони тяжело преодолевали дорогу, нам пришлось спешиться и идти по сугробам, прокладывая путь лошадям. Я костерила себя последними словами: «Зачем я, дура, поехала, куда тащусь, да еще с саквояжем… Видать, ума у меня и вправду нет». Мы шли, как мне казалось, целую вечность, и совсем замерзли. Я два раза садилась в сугроб.

— Все, больше никуда не пойду, нет сил.

Анька подбегала ко мне и чуть ли не пинками поднимала, верещала как резаная. Сила духа в ней открылась невероятная:

— Встала, барышня, и пошла! Что хотела — то и получай! Иди-иди, не смей останавливаться.

И уже другим тоном:

— Не время сейчас сдаваться — потом отдохнете.

Глава 54. «Милостивый государь»

Я вставала, и мы еще какое-то время шли, но в душе была безысходность. Вдруг впереди забрезжил свет. Я потянула ноздрями и уловила запах дыма. Мы несказанно обрадовались: невдалеке жилье.

Входя в деревню, я молилась только об одном: чтобы это было обычное селение, без староверов, от которых мы сбежали, и непонятных улыбчивых женщин. Мы постучались в первый попавшийся дом, и нам открыл мужик. Он пробасил:

— О-о-о! Боже ж ты мой! Каких фрей к нам занесло… Что ж вы в таку-то пору на улице делаете, барышня?

Я поняла, что он произнес слово «барышня» с удивлением, но без всякой злобы. Как же я обрадовалась!

— Ой, батюшка! Замело нас, а коляска наша на колесах, по снегу не проехать. Вы позволите нам войти и немножко отогреться? От усталости с ног валимся и замерзли совсем… да лошадей наших куда-нибудь поставить нужно.

Он оглядел нас и хмыкнул:

— Ну отчего ж нельзя, барышня, добрым людям завсегда можно.

Мужик кликнул сына. Вышел коренастый парень, в руках он держал масляный фонарь. Оглядел нас и заулыбался. Мужик строго сказал:

— Ну что лыбишься, Мишка? Чего, барышень сроду не видел? Веди, эвон, лошадей! Поставь в сарайку, а то околеют.

Он пригласил нас в дом. Я зашла, с опаской огляделась. Это была обычная деревенская изба, чем-то напоминающая Анькину. Я поняла, что проживают здесь простые крестьяне среднего достатка. Обычная деревня, подчиняющаяся власти императрицы. Я вздохнула с облегчением и стала греться у печки. Вошла хозяйка и всплеснула руками.

— Батюшки, барышня… как же ж вы не околели в таком-то виде? Шубка-то на вас совсем тоненька, и сапожки какие-то бамажные.

Я вытянула ноги к печи и не могла пошевелить пальцами — промерзла до костей. Холод сковал всё во мне. Казалось, если по мне стукнуть молотком, то вся я рассыплюсь в ледяную крошку.

Хозяйка хлопотала вокруг, усаживая меня поудобнее, стянула с печки какую-то одеялку, начала меня кутать.

— Ой, замерзла, совсем замерзла… Сымайте скорее свои бамажки.

Я улыбнулась, таким смешным показалось мне слово «бамажки», и попыталась расшнуровать сапожки, но пальцы не слушались. Я едва справилась с ними, разулась, снова вытянула ноги к печке… и так мне стало хорошо, тепло, что я тут же, прямо сидя, провалилась в глубокий сон. Только почувствовала, как Анюта поднимает меня и пытается положить на печку.

— Куда тащишь, отстань.

— Да замолчи ты, окаянная, еще противится. Как ты мне надоела… иди на печку, отогревайся. — Впихнула меня на лежанку и сама легла рядом. Я свернулась калачиком и уснула в этом добром теплом доме, и на тесной жесткой печке мне было так хорошо, что казалось, лучше и быть не может.

Проснулась я поздним утром. Хозяева сидели за столом, и Аня вместе с ними, они то ли завтракали, то ли уже обедали. Глава семейства что-то весело и громко рассказывал.

— Вот ведь: открываю дверь, а там две модницы стоят обледеневшие, зуб на зуб не попадает! Зато сапоги на каблуке да со шнуровкой, ха-ха-ха.

Он описывал нас и смеялся тому, как глупо и нелепо мы выглядели. Но в этом не было обидной издевки или злобы.

Я свесилась с печки и громко поздоровалась. Они сразу замолчали и поклонились.

— Доброе, барышня, доброе! Как вам спалось?

— Удивительно хорошо! Очень у вас теплый и гостеприимный дом, спасибо, что приютили.

Хозяева зарделись от похвалы, им было очень лестно.

Я спрыгнула вниз. Анька не стала раздевать меня, сняла только шубу. Было неприятно, что я столько дней не мылась и не переодевалась.

Я обратилась к мужику:

— Милостивый государь…

Не дав мне вымолвить больше ни слова, он разразился беззлобным хохотом:

— «Милостивый государь»! Слышали, как она меня называет? Милостивый государь! Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

— Простите, если я сказала что-то неправильно, — потупила я взор.

Мужик встал, приложил ладонь к сердцу и, слегка поклонившись, представился:

— Аркадием меня нарекли, я хозяин этого дома, вон жена моя, Марусей кличут, сын мой Мишка, есть еще Стеша, дочка наша, но она не дома сейчас, с животиной возится.

— А меня зовут Наталья Дмитриевна, — представилась я. — Следую из города Петербурга в деревню Тютюревку, к родственникам. Не знаете, далеко ли она отсюда?

— Тютюревка… Да как же ж не знать. Недалече, верст тридцать, — отчего-то обрадованно сообщил мужик.

Я была несказанно рада этому известию. Душа ликовала: наконец-то я почти у цели, до нее осталось каких-то тридцать верст. Всего-навсего один день, и я увижу Федора, брошусь ему на шею с криком: «Я здесь, я приехала ради тебя, будь со мной, я желаю и принимаю тебя. Мне не важно, что ты сделал. Ты не поверишь, сколько я перенесла, чтобы добраться сюда». Мне хотелось рассказать ему, что с нами приключилось, ничего не утаивая — всё как есть! Я унеслась в своих мыслях так далеко, что не сразу заметила: мужик смотрит на меня странно и Анну в бок толкает.

— Чегой-то с барышней приключилось? Улыбается как дуреха, — мужик осекся и крякнул в кулак.

— Да, она малость бестолкова, — поддакнула ему Аня.

Эти слова привели меня в чувство. Я строго глянула на Анну, которая поддалась общему веселью и сидела, улыбаясь во весь рот.

— Анька, закрой рот, толковая ты моя. Чего языком мелешь, совсем страх потеряла? Лучше отвечай: ты уже рассказала, что у нас на дороге коляска осталась со всеми вещами?

Хозяева из-за резкого изменения моего тона мигом замолчали и посерьезнели, Анька выпрямилась, отложила в сторону ложку и, проглотив кусок, ответствовала:

— Барышня, я все как есть хозяевам обсказала: и как мы выбиралися, и где коляску оставили, всё в точности описала.

Я с грустью отметила, что тащила саквояж понапрасну. Его содержимое никак не могло мне здесь пригодиться: вещи, которые в нем находились, были предназначены только для Федора. Дорожная сумка осталась в коляске, и мне не во что было переодеться.

Я обратилась к хозяину:

— Аркадий, нельзя ли нам баню истопить? Хочется помыться и себя в порядок привести.

Мужик хмыкнул:

— А-а-а, таперича понятно: барышня к дролечке едет, — сказал он, обращаясь к Ане, и подмигнул, — а баню вам Маруся справит.

Я посмотрела на него строго, желая прекратить этот балаган, и уже хотела выдать достойную тираду, как полагается рафинированной дворянке. Но не нашла ничего более подходящего, чем снова повторить:

— Милостивый государь… я попросила бы не употреблять при мне подобных выражений…

Не дав мне закончить, он, едва сдерживая смех, громко кашлянул и отвесил шутливый поклон.

— Простите великодушно, барышня, редко к нам птицы высокого полета залетают, — и вышел в сени. Не успела закрыться дверь, как мужик разразился диким хохотом.

— Ха-ха-ха, «милостивый государь»… Нет, ну вы слышали, ха-ха-ха, — и его смех еще долго доносился с улицы.

Раздосадованная, я обратилась к Ане:

— Как нам теперь вещи забрать?

— Да он, Аркадий этот, за ими и пошел. Сказывал, что дорога эта у них одна только, он ее знает как свои пять пальцев и даже в пургу найдет, а там и нашу коляску отыщет.

Я поискала глазами хозяйку. Она возилась у печки, ловко подхватывая и переставляя чугунки. Глядя на нее, я почему-то вспомнила Веру, хотя крупная, статная Маруся была на нее совсем не похожа.

Пытаясь вспомнить, что предсказывала мне Вера и от чего предостерегала, я решила воспользоваться ее советами. Вдруг это сейчас пригодится? Но сколько я ни старалась, вспомнить ничего не смогла. Наверное, я не хотела верить в плохое и потому гнала прочь от себя ее слова: «Просмотрела же Вера своего сына, может, и со мной ошиблась?» Потом вспомнила, как она уходила босая по снегу, как прощался с ней народ, и щемящее чувство утраты — словно я потеряла что-то важное в жизни — сжало мое сердце…

…Не знала я тогда, что с Верушкой нам еще предстоит встретиться и она сыграет большую роль и в моей жизни, и в папенькиной…

Хозяйка окликнула меня, заглянула мне в глаза:

— Я вас чем-то обидела, барышня?

— Ну что вы, всё хорошо! Просто устала, да помыться бы нам…

— Ой, — всплеснула она руками, — это мы запросто справим. Я на двор пойду, дочку кликну, она и сготовит всё скорехонько.

Анна тут же вызвалась ей помочь. Они вышли вместе, а я осталась в комнате. Села за стол, раздвинула маленькие занавески и начала смотреть в окно. Там уже вовсю сновал народ, люди чистили снег, по улице то и дело пробегала ребятня — деревня жила свой жизнью, простой и бесхитростной. Я наблюдала и понимала, что после недавних событий отогреваюсь здесь не только телом, но и душой. Я не помню, сколько так просидела, пока не пришла Анюта.

— Пойдемте, барышня, пар ужо хороший, можно мыться иттить.

Второй раз за свою жизнь я мылась в бане, но она не была такой жаркой, как в прошлый раз от усердия натопил Кузьма. Забыв обиды и разницу в нашем социальном положении, мы с Аней принялись радостно плескаться, шутили, хохотали и всё простили друг другу.

— Барышня, пусть вода чистая, ключевая смоет все горести, да с грязною водою всё плохое и дурное изыдет от нас.

И окатила меня ведром холодной воды. От неожиданности я завизжала так, что, наверное, было слышно во всей деревне. Я уж хотела было выхватить ведро и огреть им Аньку, но она улыбалась мне и сама протягивала другое ведро — полное. Я окатила ее, но, к моему сожалению, это не произвело должного эффекта: она лишь крякнула как мужик и слегка повела плечами. Мы засмеялись и обнялись.

— Ну что, барышня, таперича мир? Тока пообещайте мне, что хоть немножечко будете ко мне прислушиваться, я же вам плохого не желаю.

— Хорошо, Аня! Я постараюсь слушать тебя внимательнее.

Мылись мы несколько часов, пока головы не начали кружиться, потом вышли в предбанник, завернулись в простыни, накинули крестьянские тулупы, и я, к своему удивлению, отметила, что проделываю это без брезгливости. Мы выскочили на улицу и босиком побежали к избе, в щенячьем восторге визжа и крича оттого, что снег щекочет и колет пятки. Вся деревня смотрела на нас с удивлением, и люди, улыбаясь, показывали в нашу сторону пальцами.

— О-о-о, городские-то дають жару! Дорвалися девки.

А мы, слыша эти простые беззлобные возгласы, хохотали еще пуще. Ввалились в избу, отряхнули с себя налипший снег и бухнулись на лавку, млея от приятной легкости. Хозяйка улыбнулась нам, встречая.

— О, барышни наши попарились, а мы вас ужо с гостинцами поджидаем. Аркадий вернулся, коляску вашу нашел. Он на наших санях весь ваш скарб еле доволок.

— Да, барышни, — вмешался Аркадий, — в ум не возьму, как только лошади ваши вытянули такую дорогу и такую тяжесть. Удивительно, что они в пути не околели.

Мы переглянулись и засмеялись:

— Где же они? Вещи-то наши?

— Да эвон, за печкою отогреваются, перемерзли все. А саму коляску не откопать пока, я и пожитки-то еле вытащил.

Я побежала за печку. Узлы еще не отогрелись до конца. Раскрыла дорожную сумку и достала первое попавшееся платье. Правда, оно было мятое, зато чистое и целое. Я вынула из саквояжа белье и пару новых чулок, надела бордовое платье с черными кружевами и сапожки. Потом повернулась к Аньке и захохотала:

— Анька, а хочешь, я тебе барское платье дам и ботиночки, у меня еще есть?

— Да ну вас, барышня, — отмахнулась она, — разве влезу я в ваше платье-то, а тем паче в ботинки, эвон у меня лапища какая. Платья ваши на мне затрещат да рассыплются, останусь в чем мать родила, конфузу не оберешься. Нет, не надобны мне ваши глупости.

Аня облачилась в хозяйкины рубаху с шитыми рукавами и сарафан, мы оглядели друг друга и остались очень довольны. Нужно было только волосы высушить да в порядок привести. Я достала расчески, а Анька свой костяной гребень, и мы стали наводить красоту возле печки. Хозяйка позвала трапезничать. На столе стояли каша с мясом, соленья, молоко, сало…

— Садитесь, садитесь, — суетилась хозяйка, — там, в печи, лапша из петуха кипит, подам щас, и яичков подам, согреетесь да насытитесь, садитесь, милые.

Наевшись досыта, я поблагодарила Всевышнего, что он привел нас к этим простым, но очень хорошим людям, которые всё время улыбались. После стольких злоключений казалось, что мы попали в рай.

Дверь скрипнула и отворилась, появился Аркадий.

Мать, — обратился он к жене, — может, и мне щец плеснешь? А то пока я с девичьим скарбом возился, так оголодал, чую, кишка кишке колотит по башке.

Мы с Анькой переглянулись и прыснули в кулачок.

— Аркаша, щец нету. Мишка давеча петуха зарубил, так я знатную лапшу сварила. Будешь?

— Отчего же не откушать, наливай.

Ел он молча, с аппетитом и, что удивительно, совершенно беззвучно. Я даже удивилась: «Надо же, крестьянин, а вовсе не хлюпает и не чавкает. Хорошо в этом доме, чужие люди, а встретили как родных, и согрели, и накормили…»

— Ну что, вы готовы? — улыбаясь, спросил Аркадий, закончив трапезу. — Отогрелись, наелись?

Помня, как он реагирует на мое светское обращение, я захотела еще повеселиться.

— Благодарствую, милостивый государь, мы теперь в полном порядке и готовы продолжать свой вояж.

Он подавился смехом. Его щеки раздувались, он долго сдерживался, но не сумел и разгоготался, откинувшись на лавке и вытирая слёзы:

— Ну куда это годится, какой из меня милостивый государь? Ха-ха-ха.

Я засмеялась, и все в доме тоже. Нам было так хорошо, что даже выезжать не хотелось.

— Я вам сани, барышни, сготовил, домчу до Тютюревки. Если вы готовы, можем трогаться.

— Мы готовы, только вот хочется в вашем доме еще немного побыть.

Он опять захохотал.

— Побыть?! Побыть барышне в деревенской избе?! Чу-де-са! — и вышел.

— Хозяюшка, — я обратилась к женщине, — молочка с хлебушком дайте, пожалуйста.

Она живо налила. Я ела хлеб и пила молоко, и мне было необыкновенно хорошо среди этих честных простых людей, которые не лебезили передо мной.

Я смотрела в окно, когда там вдруг показалась голова маленькой девочки с конопушками на рожице. Держась за наличник, она с любопытством разглядывала меня и пищала:

— Ой, гляньте, гляньте, барыня, живая барыня, да кака красавица! — и тут же исчезла.

Я посмотрела в окошко. На снегу барахталась, видимо, сорвавшись с окна, маленькая девочка лет пяти, в тулупчике, подвязанном кушаком, укутанная теплым пуховым платком, из которого торчала забавная веснушчатая рожица. «Удивительно, — отметила я, — зимой веснушки». Рассмеявшись, я помахала ей рукой.

— Стой, маленькая, я сейчас выйду. Я побежала к саквояжу, нашла флакон французских духов, выскочила на улицу и крикнула:

— На, держи! Это тебе, милая, от «барыни», понюхай, как вкусно пахнет.

Она схватила флакон и начала жадно нюхать. Я забежала в дом и снова прильнула к окну. Девочка махала мне ручкой и кричала:

---

— Спасибо, спасибо, барыня, век вас не забуду, буду знать теперича, как барыни пахнут! — и побежала дальше, хвастаться подружкам.

От этого мне еще теплее стало.

— Анька, смотри, как тут хорошо, может, побудем еще немножко?

— Ну уж нет, барышня, надо ехать. Чего людей стеснять?

— Да, Анюта, ты права, давай собираться.

Я достала из большой дорожной сумки отрез на платье и шелковый платок, приготовленные в подарок родичам Федора. Подойдя к хозяйке, протянула ей:

— Маруся, примите от меня, это вам и дочке вашей.

Женщина смутилась.

— Барышня, мы ж не за корысть, а от чистого сердца…

— И я от чистого сердца. Кабы не вы, замерзли бы мы в ночи.

Маруся поблагодарила, шмыгнула носом и прижала подарки к груди.

— Спасибо, барышня, век такой красоты не видывали, — и, перекрестив меня, добавила, — ступайте с Богом, доброго вам пути.

Мы оделись. Стоя на пороге, я обернулась к хозяевам и, неожиданно для самой себя, поклонилась в пояс по русскому обычаю и задержалась в этом поклоне.

— Милые мои, дорогие, спасибо вам за всё, никогда я вас не забуду.

И с этими словами вышла. Анька шла за мной и бубнила:

— Ну точно, барышня тронулась! Ой, чтой-то нас впереди ждет, ой, барышня полоумная.

Я обернулась к ней, поняла, что мы опять вернулись к тем отношениям, от которых так старательно открещивались в бане, и зло прошипела:

— Сама ты полоумная.

На улице стояли сани, запряженные четверкой лошадей. Два моих коня стояли впереди, а два деревенских за ними. Аркадий опередил мой вопрос про третьего:

— Он, барышня, совсем плох, в горячке. Видать, подохнет к ночи.

— Жалко, конечно, но это не мой конь, вот этих было бы очень жалко.

Он усмехнулся:

— О, эти еще долго жить будут, холеные они, выносливые. Им и дорога нипочем, и мороз.

Мы сели, Аркадий тронул вожжи, кони полетели. День прошел очень быстро, мужик всю дорогу нас веселил и сам смеялся.

— Ой, барышни, пощадите, щас живот надорву от смеху-то, ой, не могу больше, ха-ха-ха…

Глава 55. Смятение

С шутками и прибаутками мы подъехали к холму, на котором раскинулась большая деревня. В ней было, наверное, около тридцати домов, огороженных, как крепость, общим забором из остроконечных бревен, стоящих в ряд одно к одному. В частоколе были только одни большие деревянные ворота, к которым и вела дорога. Завидев этот забор, я спросила мужика:

— А может, вы знаете Федора Цейкула? Он уехал в Петербург служить в царицыном полку. Мужик огромного роста. Мы, на самом деле, к нему едем, только не знаем точно, где он живет.

---

Аркадий остановился и повернулся к нам, я видела, что в нём произошла резкая перемена. Он сказал уже безо всякого смеха, строго:

— А кто вы такие? Как фамилия ваша, и зачем вам Федор нужен? С какими намереньями его разыскиваете?

Я немного опешила. Но не стала что-то придумывать и говорить неправду. Встала в санях и сказала:

— Разрешите представиться?

Аркадий чуть не прыснул, но сдержался.

— Разрешаю, разрешаю, сказывай, милая.

— Зовут меня Наталья Дмитриевна Ярышева, отец мой, Ярышев Дмитрий Валерьянович — один из командиров полка, в котором служит Федор. Там мы познакомились с ним и полюбили друг друга, но потом случилась ужасная трагедия, и ему пришлось покинуть город. Он написал мне письмо, и вот я еду за ним. Не знаю, чего вы так испугались, я совсем не желаю ему зла. Если бы вы знали, как долго мы сюда добирались, какие неприятности пережили ради того, чтобы встретиться с ним!

Мужик всё выслушал крайне серьезно, какое-то время думал, а потом спросил:

— Наташка, что ли?

— Ну да, да, да, Наташка — Наталья я!

— А, знаем-знаем, говорил он, поминал тебя…

Я вскрикнула от радости:

— Так он здесь? Я была права, он здесь!

Он посмотрел на меня как на дурочку и сказал:

— Да ты что, взаправду ехала в зиму столько верст, не знамши, здеся он али нет? Не знамши даже, ждет он тебя али ты ему противна?

От этих слов у меня даже голова закружилась.

— Как противна? Он что, говорил, что я ему противна?

— Да не-е-ет, что ты?! Тьфу на тебя, эт я так, для примеру.

Да, я действительно не была уверена, здесь он или в другом месте. Он написал так, но вполне мог уже куда-то перебраться. Никто не знает, сколько времени прошло с того дня, когда он отправил письмо. Я чувствовала его, как дикий зверь чует добычу, за которой идет по следу… Я была почему-то уверена, что он здесь.

Аркадий улыбнулся, посмотрела на меня, перевёл взгляд на Аню, окликнул:

— Здоровая она у тебя, али как?

Аня хмыкнула и сказала улыбаясь:

— «Али как», видать, «али как»!

В нетерпении я схватила Аркадия за рукав и начала тихонечко трясти.

— Ну не томите вы меня, скажите, знаете ли, где живет Федор? Отвечайте, замерзла я уже здесь стоять.

— А чего ты стоишь передо мной? Эвон, как Анька садись да ножки сугревай в тулупчике, больно мне нужны твои почести, плевать я на их хотел.

Я села на место, обернула ноги тулупом и заерзала в нетерпении.

— Вы так и не ответили на мой вопрос. Скажите, наконец, он здесь?

— Да успокойся, припадочная. Здеся он! Вот же девка неугомонная! И надо ж такому случиться: в барском доме выросла, а ведет себя похлеще наших.

Аня подхватила протяжно:

— О-о-ой, вашим-то до нее шибко далеко!

Я толкнула ее в бок:

— Да заткнись уже, что ты каждой бочке затычка, везде слова свои дурацкие вставить норовишь. Ладно бы еще смешное или дельное что говорила, а то как пустая балаболка брякаешь, замолчи.

Мужик, слушая нашу перепалку, снова стал смеяться:

— Ну, барышня, вы и рассмешили, помирать буду, вас и вашу историю вовек не забуду. Здеся он, Федька твой, здеся! Родственник он мне дальний, знал его, ишшо када без порток бегал, под стол пешком хаживал. И дом его как не знать, и мать его, и отца, и брата, и сестру. Мигом подвезу, прямо к крылечку доставлю.

От его слов мне стало легче, я перевела дух: «Ну, слава Богу!»

Мы подъехали к воротам, Аркадий подошел и приоткрыл окошко. Перекинулся парой слов с местным жителем и сел обратно в сани. Ворота отворились, и мы пересекли последнюю преграду, отделявшую меня от желанной цели. Наконец-то моя мечта осуществлялась.

Проделав такой долгий путь, столкнувшись с неимоверными трудностями и преодолев их, я практически ничего не боялась, а тут, въехав за ворота, испытала страх и смятение. Я попросила Аркадия остановиться у крайнего дома, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Я думала: «А что если он меня сейчас увидит, и я по взгляду его пойму, что мне совсем не надо было приезжать. И окажется, что эта поездка была совсем ненужной». Меня обуял такой страх, что я хотела поворотить лошадей, выскочить, как маленькая трусливая девчонка, закрыть за собой ворота и спешно ехать домой. Туда, где меня любят и ждут, к моему папе. Подняться в свои покои, искупаться в ванной и забыть всё, что со мной приключилось, как страшный сон.

Аня давно уже велела Аркадию ехать дальше. А я всё размышляла, и чем дольше думала, тем меньше понимала, что происходит вокруг. Мне хотелось криком остановить его, выскочить и бежать — бежать без оглядки. Казалось, что я на своих ногах добегу до самого дома, даже с сумками, и они не будут мне в тягость. Я кинусь отцу на шею и скажу: «Папа, папа, я была такая дура, куда, зачем я поехала? Я сама себе всё придумала, не хочу, не хочу, спрячь меня скорее, не хочу никого видеть, спаси меня! Укрой меня, укрой, чтобы никто не нашёл. Не хочу больше этого позора…»

Крупная дрожь сотрясала всё мое тело. Аня положила мне руку на плечо и сказала:

— Чего, барышня, напужались? Ну что же вы, сколько жизней порушили, сколько занавесей с домов и масок с людей сдернули… А таперича что, возвертаться надумали? Нет, барышня, дороги назад! Ты подыми глаза свои, открой их, не бойся, и посмотри вперед. Ищи дом его, быть может, он почувствует, что ты приехала, и навстречу выйдет. И это станет самой счастливой в твоей жизни минутой, которой ты так долго ждала.

Я взяла ее за руку и сказала:

— Спасибо, Аня, что ты пытаешься меня поддержать… даже не причитаешь, как старая бабка, мне от этого легче стало. Да, признаюсь, мне страшно, я хочу обратно домой. Не желаю уже ничего. Домой, только домой хочу!

Но тут Аркадий обернулся к нам и, улыбаясь, сказал:

— Ну что, девушки-красавицы, почти приехали, эвон, щас дом уже покажется, самый богатый на деревне. У их даже прислужники есть. Если можно так сказать, не в обиду вам, — это бояре наши местные и дворяне. Их здесь уважают, прислушиваются к им все, за советом ходють. Отец Федора, тож Федор, он из местных будет, а вот мать Федора — донская казачка. Я уж не знаю, как оно у их там вышло, но сколь годов назад породнились две семьи. Можно сказать, юг с севером. Отец уступчивый, спокойный, а вот Фекла ох и горячая, бядовая девка была, всю семью в оборот взяла, в своих руках и мужа, и сынов держит, токмо малую дочку балует. А мужики у ей не забалуют, она их крепко в оборот взяла. Старший-то сынок в отца пошел, а младший, Федька, на мать карахтером походит, такой же горячный.

Все услышанное вызвало у меня кривую усмешку. Я подумала: «Ну да! Конечно, тоже мне, барина нашли!» Эти мысли меня немного развеселили, я начала успокаиваться и продолжила разговор с Аркадием. От этого мужичка веяло каким-то добром и теплом, и, говоря с ним, я всё время хотела смеяться, внутри становилось спокойно. Я спросила:

— А почему все деревни стоят как обычно, открытые, и только эта огорожена таким высоким забором, даже ворота въездные есть? От чего закрываются? Может, они приверженцы старой веры? Козни строят против власти императорской? — я произнесла это, и страх опять сковал мои ноги и стал пробираться дальше… Я вспоминала Веру и всё, что с ней связано.

Но мужик развеял мои сомнения. Он легко и весело произнес:

— Вовсе нет, обычная вера у их, просто деревня очень зажиточная.

Я поняла из его слов, что у них свой уклад, своя внутренняя торговля, которая скрыта от взоров столичных чиновников и дворян. Они словно маленькое государство в нашей огромной империи.

Мы продолжали медленно ехать, на пути нам встречались люди. Женщины и мужчины были нарядно одеты, завязанные особым образом красивые платки закрывали у баб голову и плечи. Мы двигались вверх по единственной очень широкой улице, по обеим сторонам которой стояли дома, а в самом конце была площадка с колодцем. За колодцем, замыкая улицу, на возвышении виднелся большой дом, окруженный солидным забором. Дом, конечно, не был размером с нашу усадьбу, но это была крепкая изба, построенная на совесть. Бревна аккуратно проконопачены, на окнах крашеные ставни и красивые резные наличники. Вход во двор указывали ворота со смешными вензельками. Я сразу поняла, что это его дом, ничего другого мне и в голову не пришло.

Мы остановились возле ворот, мужичок спрыгнул и сказал:

— Ну что, барышни, приехали, слезайте. Сейчас постучимся, покликать хозяев надобно, негоже в такой дом самим переться, без приглашения.

Я сошла с саней и удивленно посмотрела на мужика:

— Кому это негоже? Вам негоже? А мне гоже!

Глава 56. В доме Федора

Решительно распахнув ворота, я остановилась, увидев женщину и не зная, пройти дальше или окликнуть ее. Она стояла ко мне спиной, низко наклонившись, и что-то тянула из большого чана. Приглядевшись внимательнее, я увидела, как она выдергивает какие-то веревки, и даже не поняла, что это. Они поддавались с трудом, но она упорно продолжала дергать, всё время сплевывала и бранилась, видно, была недовольна.

Я хотела подшутить, подойти к ней потихоньку и неожиданно обнаружить свое присутствие. Она почувствовала, когда я двинулась в ее сторону. Не поворачиваясь, слегка распрямилась, закинув одну руку на спину, а вторую уперев в колено, и визгливым голоском кликнула:

— Параска, ты чё ли?

Я хихикнула, услышав смешное имя, и подумала, что так только хрюшек зовут. Приняла подобающий вид и важным голосом ответствовала:

— Нет, меня зовут по-другому.

Она резко выпрямилась и повернулась ко мне, как расправленная пружина, словно испугалась чего-то, но старалась не подать виду. Я увидела женщину с высушенным солнцем и ветром лицом, испещренным маленькими морщинками. Казалось, что на ее лице сетка. Глаза ее были черными, и они злобно буравили меня. Она напомнила мне ведьму из детских книжек. Серый пуховый платок сполз с головы. Зачесанные назад седеющие волосы были заплетены в косу, смотанную на затылке в пучок. Разглядывая меня, она уперла руки в бока и недружелюбно спросила:

— А ты хто така будешь? Как вошла у ворота? Отвечай чичас же! Как ты посмела войти сюда без спросу?!

Я тоже поставила одну руку на бедро, приняв агрессивную позу, и едва заметная улыбка заиграла на моем лице. Мне не страшны были ее вопросы, я совершенно не испугалась ее злобного, скрипучего голоса. Она издавала странные гортанные звуки, словно кто-то давил ей на горло, и от этого оно начинало шипеть и скрипеть, как что-то механическое и очень противное.

Я не почувствовала в ней той силы, которая была так заметна в Вере, когда я увидела ее впервые. Передо мой стояла обычная крестьянка, имеющая большой дом, ну и, может быть, чуть больше добра и зерна, чем у остальных жителей деревни. Да, она не была моей крепостной, но всё же относилась к простому сословию. Мне было непонятно, почему эта женщина, видя перед собой барышню, осмеливается указывать, что мне делать. Я усмехнулась про себя: «Ничего подобного, со мной такой номер не пройдет, никогда!» Улыбаясь, я и ответила, стараясь подчеркнуть свою беспечность:

— Кто я? Барышня, — сказала я очень просто, — из Петербурга. Зачем пришла? Тебе не скажу. Мне твой сын нужен.

Я даже не спросила, есть ли у нее сын! Я знала, что Федор — именно ее сын. Они были похожи своими черными глазами, и я видела в ее лице такое же выражение, как у Федора, очень мне знакомое. Женщина ощетинилась, как сторожевая собака, которая не пускает в дом чужаков:

— Я ще раз вопрошаю тоби, девка, хто ты така? Назовись, как твое имя? Нема мени дила, с якого городишки ты сюды приихала.

Я вспомнила слова Аркадия, что мать Федора родом из донских казачьих селений, речь ее отличалась каким-то неестественным для этих мест говором. Долгая жизнь в здешних краях наложила на ее говор свой отпечаток, но, когда она волновалась, а это было заметно, южнорусские слова проскакивали всё чаще.

Я в первый раз в жизни назвалась подлинным именем:

— Я графиня Наталья Григорьевна Орлова. Я проделала очень долгий путь для того, чтобы увидеться с твоим сыном.

Я знала, что, даже если он рассказывал обо мне, то мог говорить о «Наташеньке», возможно, о «Наталье Дмитриевне», но никак не о графине. Он не знал моего истинного титула, не мог даже догадываться о нём.

Мой ответ произвел на хозяйку должное впечатление, такое, как на чернь производит появление царя во дворе — она оцепенела в шоке. Женщина замерла, ее подбородок начал дрожать, она не знала, куда спрятать руки и что делать дальше, поэтому залепетала что-то радушное приторно-слащавым голоском. По тому, как быстро сменился ее тон, я поняла, что она боится и ждет, что кто-то вот-вот нагрянет за Федором.

— Ва-ва-ваша светлость! Как же вас занесло в такую-то глушь? За-зачем вам понадобился Феденька, али вин шось натворив такэ, чего и я не знаю?

Я усмехнулась, посмотрев ей прямо в глаза:

— Лукавишь, старуха, всё ты знаешь! Где он? Где твой сын, отвечай!

Она вдруг бухнулась передо мной на колени и стала голосить как по покойнику, нараспев, мотая головой из стороны в сторону:

— О-о-ой, не забира-а-а-ааайте у мене мою кровинушку, надежу мою единственную. Не хотел он зовсем свершать убивство. То вышло случайно! Ой-й-й-й-й! Возьмите отца лучше, он сказывал, что эту вину за его понесет.

Она схватила меня за сапожок. Я стряхнула ее руку и сказала:

— Встань! Не хочу я забирать его! Где он? Скажи мне, я битый час не могу от тебя добиться. В доме?

Она подняла голову, но продолжала стоять на коленях. Потом услышала, что я не собираюсь его забирать, прекратила вопить, будто никогда и не плакала, и проворно встала на ноги.

— Дак вин пошел на большую воду, купаться!

— Куда-а-а?! — не поняла я. — В такую погоду — купаться?

— Купаться в холодной воде в святые дни — оно полезно. Очиститься сбирався от грехов, день больно подходящий. — И продолжила всё так же нараспев. — Пойдем, девонька, в дом, подождешь его там. Окажите Божескую милость…

— Да, конечно, — ответила я, — подожду.

Я махнула Анне, она вылезла из саней, взяла наши сумки и котомки. Я попросила, чтобы лошадей отвели на конюшню, накормили и напоили. Из дома вышел мужик и стал распрягать — молча, искоса поглядывая на меня. Аркадий почтительно поздоровался с матерью Федора, поговорил немного с мужиком, развернул сани и отправился в обратную дорогу.

— А это ж хто будеть? — спросила хозяйка, указывая на Анну.

— Это прислужница моя, — Анька фыркнула, но ничего не сказала.

Мы пошли за матерью Федора. Наблюдая за ее поведением, я с самого начала отметила, как быстро меняется ее настроение. Мне она показалась лицемерной, умеющей быстро подстраиваться под ситуацию: «Видно, бабушка, приняла ты меня за важную птицу, пришедшую по душу твоего сына. Когда ты поймешь, кто я на самом деле, мне кажется, вряд ли ты будешь такой покладистой, как сейчас». Но мысль эта была мимолетной и сразу меня покинула.

Мы поднялись на крыльцо и вошли в дом, миновав сени, попали в большую светлую комнату. Она была неплохо обставлена — мебель крепкая, добротная, но всё вокруг было слегка замызгано, виднелся налет пыли. Я не стала обращать на это внимания: за время нашего путешествия я видела столько всякой грязи, что неопрятность этого дома совсем не вывела меня из равновесия. Из дальнего угла выплыла фигура и подошла к нам. Это была молодая девушка небольшого роста. Больше всего меня поразило ее лицо: у нее была сросшаяся бровь, густая и черная, а над губой слева — то ли родинка, то ли бородавка, настолько огромная и противная, что невольно приковывала взгляд. Я еще подумала: «Платком бы, что ли, повязалась, чтобы людей не пугать».

Она подошла почти вплотную ко мне, но обратилась к матери:

— Мама, хто это? Чё они тут делають?

Фекла не ответила ей, а задала встречный вопрос, и они стали перебрасываться короткими фразами, словно не замечая нас. Мать журила дочь за то, что та оставила работу и без дела слоняется по дому, а дочь дерзила в ответ, жалуясь, что та совсем замучила ее, взваливая «непосильный воз» на «хрупкие плечи». Язык Параски был настолько корявым, что я подивилась: подобного не встречалось нигде за всё время моего путешествия. Голос звучал грубо, она коверкала слова, словно не в большом доме жила, а вчера из лесу вышла. Она сразу вызвала у меня неприязнь, а ее неопрятный внешний вид — тошнотворное чувство брезгливости: «Грязнушка бородавчатая», — обозвала я ее про себя.

Я стояла и боролась с подступающей тошнотой: как только она открыла рот, из него противно запахло, и меня передернуло: «Создал же Бог урода! Зачем-то ведь ему это нужно было… Я бы такую девку даже на дворе не оставила. Ее в огород вместо пугала ставь, не ошибешься». Я смотрела на нее и никак не могла избавиться от противных мыслей. А она всё вопрошала:

— Мама, та шо ж вы мовчите? Я усэ просю, просю, а вы мовчите.

— Та, дочка, то ж графиня из городу, к Феденьке пожаловала за якой-то надобностью. — Она говорила, а сама искоса проверяла, не разгневалась ли я. — Что ты, Парашенька, причепылася?

— Графиня? — Парашка выкатила глаза. — На кой ей наш Федька?

— Парашенька, — ласково-льстиво бормотала мать, — мабуть, вона чем-то Феденьке помочь хоче, — и опять поглядывала на меня. — Кажись, вона ниче плохого ему не желаеть, так ведь, барышня?

Она посмотрела на меня и неловко присела, изображая реверанс, потом пошатнулась и чуть не свалилась на пол. Я усмехнулась про себя, но ответила:

— Конечно, не желаю. Мне поговорить с ним нужно.

Фекла затараторила:

— Графинюшка, а это вот сестрица его, Параскева, младшая моя доця, любимая.

Параска протянула мне ладошку, желая поздороваться, а я сделала вид, что не заметила ее жеста и спрятала руки в складках платья. Анька стояла у меня за спиной и, видя это, тихонько хихикнула. Я сделала шажок назад и специально наступила ей на ногу. Возникла пауза, я первой прервала молчание:

— Вы позволите мне сесть?

Хозяйка встрепенулась.

— Ой, и вправду, не догадалася… сюда, барышня, сидайте, — и указала на грубый стул, застеленный овечьей шкурой, — то Феденькино любимо мисто, там вин восседает.

Я села и положила руки на стол. Глаза стали закрываться от усталости, меня начало клонить в сон. Шкура, на которой я уютно устроилась, грела меня и своим мехом, и воспоминаниями о Федоре. Мне было приятно, в полудреме я представляла, как он здесь сидит, разговаривает, что-то ест… я пыталась разгадать, какие мысли проносились в его голове, пока он здесь находился. И отчетливо понимала, что он проводит здесь много времени с мыслями обо мне. Здесь словно остался след этих мыслей, они обволокли меня, и я слышала, как он неустанно повторяет: «Наташенька, Наташенька, как же я буду жить без тебя? Я ведь не проживу, не выживу…» Все страхи и печали ушли прочь, меня будто омыло ключевой водой.

Его сестра уже не казалась мне такой противной, его мать тоже не вызывала былой неприязни. В этот момент я верила, что обязательно полюблю всех его родственников. В приятном полусне-полуяви я думала о том, что помогу Параске поправить ее бровь: «Есть у меня в Петербурге одно французское средство, избавляющее от излишней волосатости, намажем посередине, и космы сами отвалятся», — думала я. От этих мыслей я начала гордиться собой: «Вот какая я хорошая, смогу найти в себе силы и полюбить их всех, как люблю Федю». Потом, обрадованная, вспомнила, что у меня есть подарки для них, мне тут же захотелось достать их и всех одарить. Но потом я осеклась: «Рано, наверное… Пусть сперва Федор придет». И опять вспомнилось, что он ни на минуту не переставал любить меня, думать обо мне. И я обрадовалась так же, как тогда, при встрече в казарме: «Он живет для меня, каждый вздох его для того, чтобы вновь увидеть и почувствовать меня, а без меня он не живет, а существует». Я уже почти спала, когда Аня подошла и ласково тронула меня за плечо.

— Шли бы вы, барышня, на печь отдыхать, пока Федор ваш плескается.

Я легонько щелкнула Аньку по руке.

— Не трогай меня, пожалуйста, Аня. И попроси, пусть мне дадут какое-нибудь покрывало, я бы здесь потихоньку подремала.

Я не хотела покидать это место, оно грело меня его любовью, его запахом, мне было так приятно, словно он рядом: «С места не сойду, пока он не придет!» Аня отошла. Сон окончательно накрыл меня. Мне снился тот праздник, где он передал мне записку, снилось, как я вновь жду встречи, спрятавшись под лавками. И мне неважно, что я сижу в грязи: ничто не может сравниться с этим предчувствием радостного воссоединения с любимым. Ни одно чувство за всю мою жизнь не играло во мне такими заливистыми колокольчиками, не пело во мне так, как эта начинающаяся любовь…

Глава 57. Встреча после долгой разлуки

Я проснулась от резкого звука, словно на пол уронили что-то большое и тяжелое. Открыв глаза, подпрыгнула от неожиданности, но никак не могла сообразить, где нахожусь. Я стояла и хлопала глазами, пытаясь догадаться, откуда исходит грохот. Было уже темно, в свете горящей на столе свечи я разглядела снующие туда-сюда тени, но так ничего и не поняла.

Кто-то подошел совсем близко и обдал меня своим горячим дыханием. Повеяло таким родным и любимым запахом, что меня просто унесло волной. Я едва держалась на дрожащих ногах, сообразив, что это он. Я ощутила дыхание огромного чувства, дыхание любви и мгновенно вернулась в реальность, словно меня окатили ледяной водой.

Он даже не прикасался ко мне — просто стоял в полутьме и смотрел. Мне было плохо его видно, но он направил на меня свет, и я увидела, как он меня рассматривает, словно изучает. Слабый свет отразился в его глазах, они были широко раскрыты, он глядел не мигая, оцепенев, и не верил, что перед ним не сон. Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Я первая не выдержала и очень тихо, сглотнув слюну, потому что в горле пересохло, спросила:

— Что же ты стоишь как пень… ведь я к тебе приехала. Ты что, не рад?

Он сгорбился, словно старик, и едва слышно произнес:

— Тебя так долго не было… я думал, что уже никогда тебя не увижу. Ушла из меня вся сила, я еле на ногах стою. Мне нужно время, чтобы собраться. Я думал, что навсегда потерял тебя, никогда больше нам не свидеться, — в его голосе не было силы, слова казались безвольными.

От неожиданности он испытал сильное потрясение. Федор начал крутить головой, пытаясь что-то сказать, но из его рта вырывались только нечленораздельные звуки: «Ы-а-и-а». Его затрясло.

Не зная, как на это реагировать, я досадовала про себя: «О, Господи, как бы его паралич не разбил… я столько верст проехала, а получится, что всё напрасно? Сейчас хватит его кондрашка, и что мне тогда с ним делать? На кой черт он мне тогда сдался, слабак параличный? Мне пришлось преодолеть столько преград… Это что, ради того, чтобы в конце концов увидеть вот это глупое лицо и потухший взгляд?» Я начала мысленно подстегивать его: «Да соберись ты наконец, ведь ты же мужик!» Но он продолжал мычать что-то нечленораздельное. «Не-е, мне инвалид не нужен!», — решительно подумала я, а вслух сказала:

— Феденька, может, тебе присесть? Может, водички принести?

Я крикнула в глубину дома:

— Воды, воды принесите! Тут Федору дурно сделалось, — и участливо обратилась к нему:

— Ты садись, успокойся. Это я, твоя Наташа, я приехала. Да не трясись ты!

Он сел и стал смотреть на свечу, которая горела на столе. Сложил руки в замок, оперся на них головой и исподлобья глядел на огонь, глубоко дыша и пытаясь собраться. Его сестра просеменила своими короткими ножками и поставила перед ним стакан.

Федор еще какое-то время сидел не двигаясь, а потом неожиданно резко вскочил, отшвырнул стакан, одной рукой перевернул стол и подбежал к окну. Стал с остервенением срывать занавески, словно они в чём-то виноваты. Смёл с подоконника горшки с цветами… черепки разлетелись по всей комнате. От ужаса я вжалась в стенку, понимая, что опять проснулся сидящий где-то в глубине его нутра зверь. Он начал издавать гортанные звуки, потом рев перерос в рычание, он словно выпускал тоску, отчаяние, страх, которые всё это время душили его. Он думал, что никогда больше не увидит меня, что он потерял свою любовь — и утратил смысл жизни. Накопившаяся за время разлуки боль вырвалась из него бурным потоком. У меня даже мысли не возникло подойти к нему и остановить это безумие — было страшно. Впервые в жизни я наблюдала подобное. Он метался по комнате, словно раненый дикий зверь, и несколько раз с размаху ударился головой о стену. Наконец он остановился и осел на ватных ногах, с его головы текла кровь.

Никто не сдвинулся с места, не попытался остановить этот поток ярости, отчаяния и боли, да и потом никто не бросился ему на помощь. Все стояли, застыв и не смея шелохнуться. Он сидел на полу и выл, держась за голову обеими руками и качаясь из стороны в сторону, но словно не замечая крови.

Я обреченно махнула рукой и подумала: «Ну, теперь точно — всё! Поеду-ка я обратно. Сбрендил мужик, нет ему дороги к нормальной жизни. Как обидно-то… столько верст проехать и встретиться с придурком». Я с сожалением вздохнула, сокрушаясь своим мыслям, и попыталась отыскать Аньку, чтобы показать ей: «Может, мы уже пойдем отсюда? Чёрт бы побрал эту любовь, ну ее, без нее как-нибудь проживу!» Но сколько я ее ни высматривала, Ани нигде не было. Федор приковал к себе мой взор очередным воплем. И тут, случайно подняв глаза, я увидела Аньку на печке. При всей драматичности картина была уморительная. Служанка моя сидела, открыв глаза и рот от удивления и поджав под себя ноги, точно курица на насесте, лицо ее было бледным. «Ой, мамочки, Анька, по-моему, тоже сбрендила. Обмерла под стать Федьке и как полоумная таращится на него. Того и гляди на пару завывать станут».

Долго сверлила я Анну немигающим взглядом, но тщетно. Обведя глазами комнату, я увидела его мать, которая взирала на сына, скорбно поджав губы и сложив руки на груди, сестру, опасливо поглядывавшую на Федьку, еще каких-то людей, наверное, его брата и отца. Что самое интересное, все они стояли столбом, не издавая ни единого звука, не делая ни одного движения. Никто не смел нарушить его тоску. Видимо, знали, что зверь, проснувшийся в Федоре, может кинуться и на них. Я подумала: «Видать, не впервой с ним такие припадки… А мне-то, дуре, это зачем? Да ну вас всех к чёрту! Стойте тут хоть до второго пришествия, а я пойду, нечего мне его бояться». Я отделилась от стены и позвала громким и звонким голосом:

— Федор, а Федор, долго еще ты тут сидеть будешь? Успокойся уже наконец, ведь я же здесь!

Он перестал выть и посмотрел на меня еще не видящим взглядом. Тогда я вышла на середину комнаты и с вызовом глянула на присутствующих. В их обалдевших глазах было непонимание: они смотрели на меня как на самоубийцу. Мне вдруг так смешны стали эти перекошенные страхом глупые лица с наполненными ужасом глазами, я презирала их, стоящих по стенкам и боящихся шелохнуться. Я вдруг поняла, что этот зверь только мне может подчиниться, только я смогу его приручить! И засмеялась — звонко, заливисто, весело, наперекор боли, страху и отчаянию, наперекор всему! Не знаю даже, сколько времени прошло, но я никак не могла остановиться. Наконец, выдохнув, я в полнейшей тишине столкнулась взглядом со взглядом Ани. Она сидела всё в той же позе, с поджатыми ногами, словно боялась, что кто-нибудь схватит ее за них и стащит с печки. Только теперь ошалело смотрела уже не на Федю, а на меня: «Ну всё, теперь и барышня моя умом тронулась, точно, чокнулась». От ее глупого жалостливого вида и проносящихся в ее голове мыслей, которые я без труда читала, меня вновь стал разбирать смех. Я запрокинула голову в приступе истерического хохота — и никого не видела, не различала ни лиц, ни фигур, они слились воедино. Это продолжалось до тех пор, пока Федор не подошел ко мне. Он взял меня за плечи, очень крепко прижал к себе, прижал так, что мои ноги оторвались от пола, а я продолжала смеяться. Он целовал мою шею, грудь — всё, до чего мог дотянуться, и шептал:

— Наташа, Наташенька моя, как ты нашла меня? Зачем же ты подвергла себя такому риску? — и еще много-много разных вопросов…

Я ничего не отвечала, просто радостно смеялась, теперь уже тихо, от счастья, оттого, что он наконец-то понял, что я приехала, что он не сошел с ума ни от горя расставания, ни от счастья встречи. Я радовалась, что могу наслаждаться нашим свиданием, что он в здравом уме, что он любит меня! Любит настолько сильно, что даже не смог справиться с собой.

Я была счастлива, сжатая в его объятиях посреди комнаты, а все домочадцы, ничего не говоря, наблюдали эту сцену. Федор был вне себя от переполнявших его эмоций, он всё никак не мог остановиться, повторял, как скучал, как не хотел жить без меня, что я его жизнь, его воздух…

— Целуй меня, дыши, вдыхай мой запах, мы с тобой теперь никогда не расстанемся, Феденька, я тебя тоже очень люблю! Я преодолела такую трудную дорогу, и всё это ради тебя!

Он закружил меня по комнате, и, не удержавшись на ногах, мы вместе плюхнулись на пол. Так и остались сидеть, смеясь и вцепившись друг в друга. Он гладил мои волосы, всё время пытался потрогать мои руки, плечи, лицо и без конца повторял:

— Наташа, скажи, я не сплю? Или я уже помер? Господь, наверное, пожалел меня и простил мои прегрешения, забрал меня к себе в рай. А потом меня встретил ангел, который имеет твое лицо, — и посмотрел так, будто вправду не верил, что я настоящая.

Я погладила его по разбитой голове, достала платок, пытаясь стереть кровь, размазанную по лицу. Улыбнувшись, поцеловала.

— Ну ущипни меня, убедись, что я настоящая, из плоти, а в моих жилах течет кровь. Это тело отныне и до самого конца теперь принадлежит только тебе.

От этих слов огромный мужик заплакал, без криков и всхлипов, по его щекам тихо потекли слёзы. Федор не стыдился их, даже не пытался вытереть. Он держал мое лицо в ладонях и всё не мог наглядеться. А потом нежно обнял меня и тихо сказал:

— Я так тебя люблю! Я так покорён тобою, твоею смелостью, тем, что ты приехала сюда, что мне кажется, я обретаю силы. Ты смогла вывести меня из оцепенения, из той жизни, в которой тебя не было, не было ни воздуха, ни света, был только мрак и ужас — ад на земле. Ты не представляешь, что со мной было, когда я потерял тебя, мне пришлось бежать, как трусу… И когда я убежал уже далеко, то понял, что собственной рукою вынул свое нутро, не только сердце — всё! Легкие, коими дышу, живот, который принимает пищу, — всё вынул и оставил в этом городе, возле тебя. Сюда я приехал абсолютно пустым, одна видимая оболочка осталась. Два раза я пытался уйти из этой жизни, не видел смысла в ней, она мне без тебя не нужна. Я ничего не мог делать, почти ничего не ел, было только одно желание — поскорее покинуть этот мир. Я почти каждый день ходил купаться в озере, хотел очиститься перед смертью. Одно желание было — чтобы вода скрутила меня своим леденящим холодом и помогла уйти. Чтобы никто не помешал мне упиться моим горем до смерти. Дышать я более не хотел, мне все были чужды. Ничего мне не было нужно. А теперь ты приехала… Боже, неужели ты приехала, Наташа, моя Наташа? Господи, ты со мной, ты рядом! Я не верю.

— Всё, успокойся, я здесь, успокойся!

Я нежно гладила его по щеке, а он всё продолжал говорить, словно никак не мог выплеснуть до конца то, что накопилось в душе.

— Я даже не смел писать тебе отсюда, просить, чтобы ты простила меня или, тем паче, чтобы приехала. Не хотел я связывать тебя по рукам и ногам. Я ведь что думал: ежели так случилось, то лучше бы ты забыла меня и жила далее своею жизнью, легкой, красивой, к которой привыкла. Общалась бы с теми людьми, которые тебе в радость, и пусть лучше я не буду знать об том, как ты живешь. Это последнее, что меня удерживало на этом свете: надежда, что ты дышишь, и вера, что ты живешь счастливо. Только это хоть как-то наполняло мое никчемное существование смыслом. Я отказался от тебя, чтобы ты была счастлива, не стал мешать. А уж что ты когда-нибудь войдешь в этот дом — и представить никак не мог, надеяться не смел, что привезешь ты мне всё мое нутро обратно. Я снова дышу полной грудью, Наташа, я тебя слышу, чувствую, ты живая, настоящая. И мне это не кажется, я не сошел с ума. Наташа, я очень тебя люблю… это даже не любовь, это другое, что-то большее… Я не могу без тебя жить! Когда тебя нет, такое чувство, что я медленно угасаю без человека, который внутри меня горит свечой. И когда я эту свечу вынул сам, по собственной дурости, наступил крах. Я понял, что потерял всё… Нет, не так! Я даже не успел познать то, что мог. И это начало сжирать меня изнутри. Я пытался найти в себе Бога, обращаться к нему, просить… Но у меня ничего не получилось, я остался пуст, Бог не смог наполнить меня жизнью. И тогда я проклял всё! Себя! Всё, что у меня внутри, всё, к чему я обращался и прикасался, казалось, превращалось в пепел, в груду черепков, в руины и развалины…

Рассказывая, Федор сжимал мою руку. Вдруг он задышал чаще, глаза подернулись поволокой и стали «пьяными», как в тот вечер в казарме. Его тело снова сотрясла мелкая дрожь. Я чувствовала, что сейчас он опять переступит грань и скатится в безумие. Опасалась я только одного: чтобы он не потерял самоконтроля, который помогает ему справиться с желанием обладать мною. Я боялась, что он начнет прилюдно рвать на мне одежду. И что мне тогда делать? Я попыталась разными уловками, тонкими шутками отвлечь Федора, переключить его внимание на другую тему, но у меня ничего не вышло. Я чувствовала, что его руки всё настойчивее скользят по моей одежде, они уже стали нащупывать мое тело сквозь ткань платья, всё плотнее сжимались его объятия, и он уже не замечал, что вокруг находятся его домочадцы. Он стал всё глубже погружаться в охватившую его страсть… никакие мои слова больше не действовали. Я попыталась отстраниться, но он не позволил, а наоборот, еще сильнее притянул меня к себе. «О, Боже, — пронеслось в моей голове, — сейчас случится страшное, я не переживу такого позора». Силясь что-то придумать, не зная, как отвлечь его, я нашла единственные слова, которые смогли его отрезвить:

— А знаешь, Никита умер! И я не пошла на его похороны.

Всё замерло, время словно остановилось, его руки безвольно разжались и отпустили мое тело. Он взглянул на меня другими глазами, отчужденно, холодно, словно внутри него что-то надорвалось. Вглядываясь в его лицо, я пыталась понять, какие чувства оно отражает, и меня поразило одно: не было в его глазах раскаяния в содеянном, не было жалости к человеку, которого он лишил жизни. Он жалел только о том, что этот случай не позволил ему всё это время видеть меня. Он подал мне руку, помог подняться с пола и проводил к столу. Усадив к себе на колени, Федор взял меня за руку и тихо сказал:

— Наташа, прости меня… я ведь мог потерять тебя!

Он не сказал никаких слов о том, что ему жаль Никиту, что он забрал невинную жизнь таким ужасным способом. Ничего этого не было. В нем светилась слепая любовь ко мне и сожаление о том, что он мог никогда больше меня не увидеть — это я прочла в его глазах. Понизив голос до шепота, я спросила:

— Послушай, Федор, неужели тебе не жаль Никиту?.. — Я хотела еще что-то добавить, но он очень резко прервал меня:

— Не называй этого расфуфыренного петуха по имени, он недостоин носить человеческое имя, он просто получил то, чего заслуживал. Видел я, он специально меня провоцировал. Он что думал, что моя рука будет легкой и слабой, как его куриная лапка? Он ошибался, моя рука — молот! Моя воля как железо. Туда ему и дорога! Я не желаю говорить об этом. Если ты хочешь, мы можем еще только один раз вспомнить тот случай, последний раз! Но знай, я ни о чём не жалею, я не сомневался в правильности своих действий, когда наносил ему смертельный удар. Я жалею только о том, что долгие месяцы не мог видеть тебя и не знал, что с тобой происходит. И он опять начал прижимать меня к себе и страстно говорить:

— Мы с тобой снова вдвоем. И никто и никогда не сможет нас разлучить!

Мой ум отказывался принимать такое объяснение. Отсутствие в нём раскаяния, сострадания и жалости к человеку, который погиб по его вине, было мне непонятно. Вот тогда что-то впервые больно кольнуло душу. Я отстранилась, мысли злыми пчелами загудели в моей голове: «Что это… жестокосердие? Я ведь так мало знаю о нём…» Отец с детства учил меня, что нельзя оставаться равнодушной к чужому горю. Даже если у меня это плохо получалось — в силу моего характера и легкости моего бытия, — всё равно, я не могла полностью отстраниться от постигшего семью Никиты человеческого горя, к которому была напрямую причастна. Никак не удавалось мне понять одно: Федор — виновник этого горя, он его причина, но он никак не хочет нести за это ответственность ни перед Богом, ни хотя бы перед собой. Вот это было мне странно и непонятно. Я не знала, что мне с этим делать. «Ну хорошо, с этим мы разберемся потом, еще, видно, не время, — подумала я, — незачем сейчас говорить о том, о чём он говорить не хочет».

Пока я размышляла, в комнате началось движение. Домочадцы, которые до сего момента стояли не шелохнувшись, наконец задвигались и зажгли свечи. Я увидела, что дом, оказывается, наполнен людьми, в нём обнаружилось куда больше народу, чем я видела с самого начала. Все сновали туда-сюда, суетясь, накрывали на стол.

Я посмотрела на печку и усмехнулась. Анька сидела всё в той же позе, с поджатыми ногами, обхватив руками колени, и наблюдала, что происходит внизу. Поймав мой взгляд, она покрутила пальцем у виска и ткнула в сторону двери. Я прекрасно поняла ее жест — предложение побыстрее покинуть этот дом. Аня лишь подтвердила мысли, которые пронеслись в моей голове немного раньше. Пока я не хотела об этом думать. За окном было уже совсем темно, и я решила, что сегодня мы переночуем здесь, а завтра я серьезно поговорю с Федором. И если он не развеет мои сомнения, то мы с Аней тронемся в обратный путь.

Я вновь огляделась: в доме толпился народ, и пока никто не собирался никуда уходить. Деревенские с явным любопытством рассматривали меня, некоторые потихоньку подходили к столу, чтобы получше разглядеть, старались понять, кто же я такая. Кто вызвал такую бурю, что Федор чуть весь дом не разрушил?

Я сидела на коленях у Федора, и он прижимал и обнимал меня, никого не стесняясь. Те, кто посмелее, подходили к нам и садились за стол — это были его друзья, с которыми он ходил купаться. Один из них начал разговаривать со мной:

— Ну здравствуй, Наташа, как же ты сподобилась в такую даль забраться? И каблучков своих не обломала, и ручки твои не опустились. Эвон сколько верст от столицы! Это тебе, Федька, свезло: глянь, кака барышня бедовая, не испужалась, не сплоховала.

Я взглянула на него и с горькой усмешкой произнесла:

— Если бы ты знал, через что мне пришлось пройти и что мне пришлось преодолеть на своем пути… Ты бы не смог вынести и четверти того, что вынесла я.

Федор заглянул мне в глаза с тревогой:

— Что такое, Наташенька? Тебя кто-то обижал? Что с тобой приключилось? Что-то плохое? Ты только скажи, я их всех с землей сровняю.

Я посмотрела на него ласково.

— Ну что ты, Феденька, всё хорошо! Всё давно пройдено и забылось, всё уже неважно.

Тут Анька, которая так и продолжала сидеть на печке, закашляла и заквохтала:

— Ну прям, конечно, забылось ужо! Забудешь такое!

Я повернулась к ней.

— Анна, я тебя предупреждала! Быстро спрыгнула с печи и бегом отсюда!

Она ответила:

— С места не сдвинуся, пока энта чума в доме находится, мимо него даже шагу ступить не осмелюся.

Это вызвало бурную реакцию у сидящих с нами за столом: все они начали смеяться. Я тоже поддалась шутливому настроению и беспечно махнула рукой:

— Ну и сиди там, на своей печке, до скончания века.

Анька обиженно фыркнула и замолчала. Федор метнул на нее недовольный взгляд.

Глава 58. Матушка — горячий прием

Но тут со стороны дальней комнаты послышалась какая-то возня, раздался шум, сдавленные крики и стенания. Я с тревогой посмотрела в ту сторону, в груди неприятно защемило. Вопрошающе взглянув на Федора, я ждала, что он сделает, но он сидел со спокойным лицом и никак не реагировал. Тогда я тоже решила не придавать этому значения. В следующую секунду я увидела мать Федора. Она неистово рвалась в нашу сторону, пытаясь отпихнуть всех, кто ее удерживал. Непреодолимая силища была в этой хрупкой на вид женщине. Она как ломовая лошадь вытянула за собой на середину комнаты нескольких крепких мужиков и начала выть страшным голосом, от волнения коверкая слова на своем и без того странном наречии. «О, Боже, еще одна сумасшедшая!» — испуганно подумала я.

— Ах, всё ж таки це ты-ы-ы?! — визжала она. — Це ты, дрянь, загубыла жизнь моему сыну! Как есть загубыла! Из-за тебе вин таперича не можеть появиться в столице, из-за тебе его казнить хотять… це всё ты, змея-а-а-а! Та я ж тоби зараз собственными руками удавлю! Дайте мне сробить казнь над ею, не держите меня! Федька, а ты чё сидишь?! Дурень! Чё ты держишь ее у себе на коленях? Графы-ы-ыня нашлась! Ишь ты, графиней вона прикинулась! Да я зараз до тебе доберусь! Не держите мене, — в исступлении она сделала последний рывок, и все, кто ее удерживал, рассыпались в разные стороны.

Она подлетела как молния, в три шага преодолев разделявшее нас пространство. К моей шее уже тянулись руки, она пыталась стащить меня с колен сына. Я инстинктивно увернулась, она в запале ухватилась руками за шею Федора и с силой начала давить пальцами ему на горло. Он перехватил ее руки и резко отшвырнул мать в сторону. Холодным и твердым голосом приказал:

— Мама, не смейте к ней прикасаться!

Раздался чей-то сдавленный вскрик, стоящая неподалеку женщина зажала рот ладонью, воцарилось напряженное молчание. Фекла не удержалась на ногах, упала на колени, вскинула руки, словно перед святыней, и взмолилась:

— Сынок, послухай мать свою, убери цю гадюку. Вона ж тебе всю жизню перековеркала! Оставь ее, я прошу тебе, не губи соби, не губи свою мать. Це ж який грех, сынок! Пошто ты его на душу берешь? Помоги мне с колен подняться, не хочу я перед ею ниц падать! Я зараз сама встать не могу.

Федор очень аккуратно пересадил меня на лавку, медленно выпрямился, подошел к матери и протянул ей руку. Она вскочила, бросилась к нему на шею и начала плакать.

— Прогони ее! Прогони, сынок! Прям зараз выгони с позором со двора, и вышвырни ей вслед усе тряпье, которое вона с собою приволокла!

Федор спокойно выслушал ее гневную тираду в мой адрес. Все вокруг молчали, никто не пытался комментировать разыгрывающийся спектакль. Он взял ее за плечи, мать прильнула к его груди, ее душили рыдания. Федор никак не выказывал ни волнения, ни участия.

— Мама, посмотрите на меня, посмотрите в мои глаза.

Она подняла заплаканное лицо. Он спросил:

— Мама, что вы видите?

Она смотрела не отрываясь и как безумная мотала головой из стороны в сторону, а потом негромко вскрикнула:

— Ничого я там не бачу, сынок, очи мои застилають слёзы.

Мне было удивительно слушать их диалог. Федор обращался к матери «на вы», подобное в этой избе звучало более чем странно.

Федор опять очень спокойно сказал:

— Вы не можете увидеть? Тогда я вам сам скажу, что там, в моих глазах и в моей душе. Там только одно, мама, — ОНА! Она и больше ни-че-го! Вся моя жизнь! Всё мое счастье заключено в этой девушке! В этой прекрасной женщине! Я прошу вас… Нет, я вам запрещаю ее обижать! Если вы еще раз хоть пальцем попытаетесь ее коснуться… Клянусь Богом… да что там одним Богом! Клянусь всеми богами, которые когда-нибудь существовали на этой грешной земле, вы нас больше никогда не увидите! Никогда вы больше не увидите меня, мама, своего горячо любимого сына! Ели вы желаете мне счастья, я вас прошу: справьтесь с собой, избавьтесь от своей злобы! Все, что произошло со мной там, в столице… поверьте, мама, в этом нет ее вины. Есть только моя вина, и она в том, что я не смог справиться со своими чувствами. И вина на том подонке, который спровоцировал меня: он сделал это специально.

Фекла Федоровна опять стала заламывать руки и причитать:

— Сынок, как же ж ты не поймешь, шо ж ты за дурень такой… вона ж просто наслаждается, играясь с тобою, як с куклой безмозглою. Не стоить вона той любви, якой ты ее любишь. Посмотри на ее! Це ж якась финтифлюшка городская, так вона уже пытается вертеть тобой, як хочеть, ссорит тебя с твоею роднею, которая тоби родила! Подарила тоби жизнь! И ты переходишь на ее сторону?! И как же ж ты унижаешь меня у нее на глазах?! Ты плюешь на всё, что я для тебя сделала…

Он встряхнул ее еще раз.

— Мама, я вам повторю еще один только раз, но запомните, последний. Больше никогда — слышите? — никогда не смейте говорить о ней гадости. Никогда не прикасайтесь к ней! Иначе я клянусь перед всеми, кто собрался сейчас в нашем доме: если вы заставите меня делать выбор между нею и вами, я возьму вашу жизнь и подарю ее Наташе, потому что в ней заключено всё, чем я живу! Вы же хотите, чтобы я жил? Вы же хотите, чтобы я дышал? Вы не хотите, чтобы ваш сын угасал с каждой минутой, с каждой секундой? Не заставляйте меня делать выбор между вами и ею! Вы моя мать, вы должны желать мне счастья! Ведь это так? Я прав? Мама, прошу вас, услышьте меня…

Мать удрученно и обреченно кивала головой:

— Да, сынок, я хóчу, шоб ты був счастлив! Не хóчу я твоей погибели! Не хóчу…

Он прервал ее:

— Так вот, мама, моя погибель в разлуке с ней. Если вы будете этому способствовать… — он вздохнул. — Не доводите меня до греха! Я прошу вас: остановитесь сейчас и отпустите всю злобу, которая у вас накопилась, ничего вы не сможете изменить! Вам остается только принять ее и мои чувства к ней, это моя жизнь. Если вы попытаетесь отнять у меня мою жизнь, я заберу вашу — я вам это уже сказал!

Мать, выслушав сына, рухнула на пол и стала рыдать.

В доме сгустились тучи, находиться там стало совершенно невозможно. Я больше не хотела быть здесь, рядом с этой женщиной, с человеком, который так ненавидит меня с первого момента, когда узнал, кто я на самом деле. Я всё время чувствовала ее липкие пальцы на своем горле. Хотя она не прикоснулась ко мне ни разу, я всё равно ощущала этот захват ее цепких рук, которые пытаются меня придушить. Один мой неправильный жест, слово, действие — и эти слабые, на первый взгляд, ручонки намертво сомкнутся у меня на шее.

Федор снова подошел. Он видел, что слова его матери глубоко ранят меня, и я тихо взмолилась:

— Уведи меня отсюда! Я не хочу оставаться здесь ни одной минуты!

И, выждав паузу, подняла на него глаза и сказала тверже:

— Пожалуйста, забери меня и уведи куда-нибудь, где безопасно.

На что он упрямо возразил:

— Нет, Наташа, ты должна остаться здесь! В моем доме. Он теперь и твой дом тоже. Ты станешь здесь хозяйкой, отныне всё-всё, что ты здесь видишь, твое. Это всё было создано для тебя. Я покажу тебе, какую упряжь сделал для твоих лошадей. Только эта работа для тебя в разлуке спасала меня от черной тоски и уныния. Уже поздно, Наташа, пора спать. Я отведу тебя наверх и уложу, можешь взять с собой свою девушку. Я даю слово, что даже не прикоснусь к тебе. Я не обижу тебя, можешь не бояться. Я буду ночевать в другой комнате, но так, чтобы слышать тебя, что ты спишь спокойно и дыхание твое ровное. Я буду охранять твой покой, пока ты не проснешься.

Я почему-то не стала возражать: знала, что это бесполезно. Даже не сомневалась, что, как он решил, так всё и останется. Подумала вернуться к этому разговору завтра, а сейчас действительно было уже поздно. Я встала со своего места и последовала за Федором, который молча шел впереди.

Когда я проходила мимо его матери, она сидела на полу и горько плакала. Я поравнялась с ней, она оторвала от лица руки, зло посмотрела на меня и одними губами, чтобы слышала только я, прошептала:

— Чтоб ты сдохла, тварь! Чтобы сгинула как собака!

Я улыбнулась ей в ответ и тихо произнесла:

— Матушка, только после вас! — Улыбнулась еще раз и пошла дальше вслед за Федором.

Я опять почувствовала ее липкие руки у себя на шее и подумала: «Не-е-ет! Вот завтра я точно здесь не останусь. Как же она ненавидит меня! Я не смогу жить с этим, находиться с ней под одной крышей».

Я повернула голову к печке и кликнула Анну:

— Аня, забери мои вещи, пойдем спать.

Анька спрыгнула, подхватила наши пожитки, которые так и стояли у двери, и быстрыми шагами нагнала меня, пытаясь шептать мне на ухо:

— Барышня, барышня, а вы видели?! Видели, как она на вас смотрит? Что ж нам теперь делать-то? Эта проклятущая старуха… как же она вас ненавидит!

Я повернулась к Ане и на секунду остановилась.

— Т-с-с, тихо, тихо! Мы не должны выказывать свою ненависть и свою нелюбовь к его матери. Мы же уважаем его? Значит, уважаем его дом. Я же, вроде как, люблю его?!

И сама у себя спрашиваю, тихонечко бурча под нос:

— Ведь я же его люблю? Или нет? Наверное, да! А может быть, и нет. Ладно, я ночью над этим подумаю, когда спать буду. Очень уж потрясло меня и охладило к нему то, что он забрал жизнь человека и нисколько в этом не раскаивается. Когда я поняла, что ему даже не страшно от того, что он сделал, и он ни капельки он об этом не сожалеет, в моей душе зазвенели тревожные колокольчики.

…И по мере того как он потом раскрывался передо мной, эти колокольчики звенели всё громче и чаще. Но сейчас я следовала за ним, не зная, что будет дальше…

Мы поднялись на второй этаж и зашли в комнату. Федор подошел к кровати, указывая на нее и на соломенный тюфяк, лежащий на полу.

— Вы можете отдыхать спокойно, никто к вам не войдет. Это светелка моей сестры, и ты будешь ночевать здесь, пока находишься в этом доме.

Он подошел, наклонился так близко, что я невольно отпрянула, и заговорил, обдавая меня своим горячим дыханием:

— Наташа, когда у тебя появятся желание и силы слиться со мной воедино, стать со мной одним целым, я заберу тебя к себе.

Я почему-то невольно передернулась и еще дальше отшатнулась после этих слов. Собираясь к нему, я несколько раз в мечтах представляла наше соединение, но сейчас совершенно не была к этому готова. Еще минуту назад я не могла определиться со своими чувствами к нему… я уже сомневалась, любовь ли это на самом деле. Столько событий произошло за последнее время, но ничто не потрясло меня так, как встреча в его доме. После всего увиденного и услышанного о близости сейчас не могло быть и речи: я не хотела не только думать, но даже слышать об этом. А Федор уже начал говорить о нашем будущем и о большом счастье, ждущем нас впереди. Почему-то каждое его слово вызывало в моей душе протест и вводило меня в ступор: его намеки откровенно коробили.

Он поцеловал меня, буквально впился мне в губы. Вместо нежного поцелуя на ночь получился шквал страсти. Губы, язык, глаза и руки — всё выражало его бешеное желание обладать мною. Не скрою, это было приятно. У меня вдруг что-то сжалось в животе, и я поняла, что не против продолжения.

Я побаивалась его и не могла позволить, чтобы всё случилось именно сейчас. С другой стороны, конечно, мне было интересно, что же это такое на самом деле — любовь мужчины и женщины. От своих институтских подружек я слышала много разных историй, но все они передавали лишь услышанные от кого-то рассказы: никто пока не имел представления, что же это такое на самом деле.

Он целовал меня долго-долго, взгляд его вновь стал «пьяным»… Не знаю, чем бы всё закончилось, продлись этот поцелуй еще какое-то время. Вдруг он резко отступил, вбирая ноздрями воздух, словно задыхаясь. Отдышавшись, приблизился снова.

— Ничего не бойся, моя девочка: этот дом не таит опасности. Поверь, все полюбят тебя, как люблю тебя я.

Я с недоверием вопросительно посмотрела на Федора, а он опустил глаза и добавил, понизив голос:

— Ну а кто не полюбит, об том пожалеет. Ты мне веришь?!

Не очень-то я поверила его словам, осознавая, что вряд ли меня здесь полюбят. Я почему-то знала, что этот дом доставит мне много неприятных моментов. Но вслух сказала другое:

— Конечно, Феденька! Ведь ты меня защитишь? Я тебе верю. Рядом с тобой я ничего не боюсь.

Услышав мой ответ, Федор не смог сдержать радости. Он подхватил меня на руки и крепко прижал к груди, а потом очень нежно положил на кровать. Сам расшнуровал мои сапожки, аккуратно снял их, взял меня за руку и присел на краешек кровати.

— Всё, Наташа. Если я хоть на минуту еще здесь задержусь, то больше не смогу уйти. Посему уходить мне надо именно сейчас.

Резко встал и вышел, затворив дверь. Мы с Анькой остались вдвоем. Я лежала на кровати, боялась шелохнуться. Мне всё казалось, что Федор может вернуться и продолжить свои ласки, а потом применить ко мне насилие…

Пока Федор был в комнате, Анька лежала на своем тюфяке не двигаясь, лицом к стене, а когда мы остались одни, тихонько встала, подошла к кровати и приложила ухо к моей груди.

— Дышит аль нет? Никак от такой любви тут прямо и скончалася?

Я резко дернулась.

— Да дышу я, дышу! Дурында, что ты тут топчешься? Сядь лучше рядом да давай поговорим, что-то у меня на душе неспокойно. Муторно мне, Анюта, и никак я от этого чувства избавиться не могу.

— И то правда ваша, барышня, отчего ж не поговорить-то. Я незнамо как давно поговорить хочу. Сидела на печке и ажно употела вся, извелася, этого разговора ожидаючи, — затараторила она. — Кумекала всё, что вам такое сказать, чтобы вы меня сразу поняли и мы бы завтречка отсюдова спешно домой отправилися.

Я посмотрела на Аню с улыбкой и взяла ее за косу. Удивительно, но мерное перебирание звеньев косы меня всегда успокаивало, а Аньку-заразу почему-то жутко раздражало. Обычно она рявкала на меня: «Что вы, барышня, к моей косе прицепилися, свою бы заплели да дергали». Но на этот раз Аня ничего мне не сказала: видя, что я в состоянии крайнего беспокойства, решила не перечить. Перекинув косу вперед, чтобы мне удобнее было до нее дотягиваться, она спросила:

— Ну что, барышня? Это именно то, чего вы так хотели?

Я молча теребила косу и смотрела в одну точку, а Аня, не дождавшись ответа, продолжила:

— Ой, как же ж я испугалася, барышня, вот тока саму малось осталося, чтоб не обмочиться. Когда он там по комнате бегал, сверху глядеть на то больно жутко было, когда всё крушить стал, думала, помру со страху. Мне показалося, что он возьмет вас сейчас за ногу да за руку и разорвет, а опосля в окно сиганет. Ох и натерпелася я страху на этой печке. А рычал-то как… кажись, дикая зверюга в лесу дремучем и то потише воет.

Я смотрела на нее и улыбалась.

— Чего вы лыбитесь, барышня? Тут плакать надобно, а она лыбится, точно блаженная.

— А мне, Аня, совсем не было страшно. Я одного только боялась, что в этот момент он лишится разума. Ради чего тогда я проделала такой путь? Ради глупого мужика, который себе башку об печку разобьет?

— Во-во, барышня. Печка и токмо печка смогла его остановить. Когда кровяка с него полилась, только тогда он и сподобился понять, что вокруг происходит.

Я ухватилась за ее слова:

— Ну смог же он, смог же, Аня! Как ты не понимаешь: таким образом из него отчаяние выходило, которое он в себе держал, пока меня не было. Он боялся, что больше никогда меня не увидит. А когда осознал, что я снова с ним, сердце его наполнилось любовью, нежностью и теплотой.

Анна посмотрела на меня с недоверием и, помолчав немного, заговорщически зашептала:

— Барышня, вы думаете, я ничего не вижу? Чует мое сердце, вот вам крест, — и Аня осенила себя крестным знамением, — не верите вы ему до конца, что-то вас отталкивает. Так вы мне тока скажите, в чём сомнения ваши, и я с радостью вас поддержу, чтоб вы еще больше в этом утвердились. И мы прямехонько спозараночку домой поедем.

Я усмехнулась ходу ее мыслей: всё-таки Аня хорошо меня чувствовала. Ответила я ей очень спокойно, чтобы у нее больше не было желания переубеждать меня:

— Нет, Анюта, завтра мы точно домой не поедем! Еще неизвестно, что нас там ждет. Ты как себе это представляешь? Вот мы, здравствуйте, явились — не запылились. Ты что думаешь, нас там по головке погладят за то, что мы вытворили? Может, нам как раз лучше тут схорониться и дальше в этом доме жить. Мне-то очень даже понятно, что мне папенька приготовил на пару с графом.

— Высекут! Плетей, как пить дать, отвесят, — задумчиво и как-то очень спокойно ответила Анька, покачивая головой. — Эх, вынести бы. У-у-у! Барышня! Всё из-за вас! — погрозила она мне кулаком.

— Анечка, полно сердиться. Что сделано, то сделано, чего теперь? — обняла я Анюту и предложила как можно миролюбивее:

— Давай мы лучше про его мать поговорим. Слышала бы ты, что она мне сказала, когда я из комнаты выходила.

— А то я, можно подумать, глухая. Прокляла вас эта чертова старуха. Давайте Федору обжалуемся, какие она вам слова сказывала.

Я лукаво улыбнулась.

— Нет, Анна, это будет глупостью с моей стороны: тут надо действовать по-другому, надо быть умнее и хитрее, если хочешь. Нельзя делать, как ты советуешь. Вот подумай сама: даже когда она кидалась на меня, поносила… при всей своей любви ко мне Федор ни разу не оскорбил мать, не сказал ей ни одного дурного слова. Это тебе не Тимоха, который свою мать ударил. Он испытывает к ней глубокое уважение и большую сыновнюю любовь. И если мы сейчас в отношения матери и сына начнем свои шпильки вставлять, эти шпильки могут отскочить и нам же глаза повыкалывать. А я этого не хочу. Завтра же добьюсь, чтобы мы покинули этот дом. Надо хорошенько продумать, как себя вести, как изолировать его мать. Не ужиться нам с ней, я точно знаю.

Говорили мы тихо: я знала, что Федор где-то близко. Но как только вспомнили о Параске, нас обуял неудержимый хохот, и мы совсем позабыли, что нас могут услышать. Придумывали ей разные обидные прозвища, и это сильно забавляло нас.

---

Тут дверь отворилась, и в комнату вошел Федор. Анька быстренько метнулась от греха подальше на свой тюфяк. Федор укоризненно покачал головой.

— Наташа, я тебя очень прошу: веди себя немножечко потише. Мы все и без тебя прекрасно знаем, что Параша у нас не красавица, но не надо делать из нее мишень для твоих насмешек. Параска всё слышала, что вы про нее говорили, и побежала в сарай рыдать. Она очень обидчивая, и если ее кто заденет, она долго помнить будет. Зачем тебе, Наташа, в этом доме еще кто-то, кто будет к тебе относиться не так, как ты того хочешь и заслуживаешь? И так уже матушка настроена к тебе не очень по-доброму…

Я привстала на кровати и сказала со злой усмешкой:

— Не очень по-доброму?! — не зная почему, я громко рассмеялась, — не очень по-доброму? Ну, Федька, уморил ты меня. Ха-ха-ха-ха.

Видя, что его укоры не возымели нужного эффекта, Федор махнул рукой:

— Спать ложитесь, завтра день длинный и очень для тебя интересный, так что отдохни и выспись.

— Иди уже, не смеши меня больше, а то живот разболится, — я махнула рукой от себя: так обычно делал папа, когда настоятельно предлагал мне выйти.

Федор недовольно качнул головой:

— Ты бы, Наташа, оставила свои барские замашки! «Иди-и-и, поди-и-и»… — Виданное ли дело, посылает она меня, точно крепостного. Не делала бы ты так более, — не то с обидой, не то с угрозой сказал Федор. — Ведь я теперь твой, а ты моя, и никуда нам более друг от дружки не деться. Будь моей женщиной, не барыней. Будь просто Наташей.

На этом он вышел и плотно закрыл за собой дверь. Меня больно кольнул тон, которым были брошены упреки в мой адрес. Колокольчики, предупреждающие об опасности, вновь зазвенели внутри. О своих словах, которые могли обидеть Федора, я почему-то даже не подумала. Неуемное чувство тревоги росло и, откинувшись на подушки, я еще долго лежала без сна. Только себе я могла признаться, что опасаюсь его. Я не боялась, нет, но, оказывается, мне нужно быть с ним осторожной, а значит, довериться ему всецело не получится… Это огорчало меня. И я уже всерьез подумывала, не отправиться ли мне, пока не поздно, восвояси.

Но, вспомнив страстный поцелуй, от которого захватывало дух, поняла, что, сколько бы я ни размышляла, выбрать что-то определенное будет трудно. Ведь были во мне и другие чувства, заставлявшие сильнее биться сердце. Я жаждала им обладать, быть хозяйкой его души, чувств, которые он ко мне испытывает, его неукротимого характера, родственного стихиям бури и ураганного ветра. Мне казалось, что только я одна могу управлять всем этим — его огромной силой, яростью, любовью. Всё это должно быть только моим!

…Сейчас я понимаю, что в угоду своему тщеславию, своим желаниям я пренебрегала знаками судьбы, которые посылались мне свыше. Колокольчики — предупреждающие, тревожные — звенели во мне с каждым разом всё настойчивее, но я упрямо не хотела этого замечать. Не думала о том, что может завести меня в глубокую тьму… вернее, не хотела об этом думать!

Я верила тогда, что наши ссоры — это просто притирка. Так камни притираются друг к другу. И мы с ним тоже были как два камня, твердые, непокорные, и каждому казалось, что один сможет взять верх над другим. Все наши старания уходили на эту борьбу. Но вместо ожидаемой радости мы только больно ранили друг друга. Искры летели при каждом соприкосновении, куски отваливались, оставляя глубокие ямы, внутри всё стучало и звенело, когда мы пытались соединиться нашими гранями и стать одним целым.

Ничего я не понимала тогда, не поняла и позже, когда звон колокольчиков превратился в тревожный набат…

Я думала, что Аня уже спит, но, когда за дверью вновь раздались чьи-то шаги, она сползла с тюфяка и стала прислушиваться. После того как шаги стихли, Анюта повернулась ко мне и на всякий случай зашептала:

— Барышня, по-моему, он какой-то больной. Чумной, что ли. Чтой-то с головой у него не заладилось. Надобно его к знахарке свесть, чтоб она ему какой травки дала. Да что там к знахарке, я и сама растолкую, чего надобно, а вы уж его научите. Трава кошачья есть, аверьяной зовуть, почти как деда твоего, у нас в деревне таких припадочных отродясь ею паивали. Знаете, барышня, как хорошо помогаеть. Может, он пока ее пить будет, а сами-то мы, сами поедем отсюда подобру-поздорову? Пусть он в себя тут приходить, а ты, барышня, ему потом письмо напишешь?..

Я гневно посмотрела на Аню, желая прервать словесный поток, который стал действовать мне на нервы:

— Во-первых, не ты, а вы! Никогда больше мне не тыкай! Спать ложись и причитай там у себя на тюфяке, сколько тебе угодно, — но только так, чтобы я тебя не слышала! Мне подумать надо, а если совет понадобится, я к тебе обращусь.

Анька недовольно засопела и с горечью в голосе произнесла:

— Ох, барышня, как бы не поздно было. Не запоздала бы я со своим советом. Может случиться так, что уже ничего ни сделать, ни исправить нельзя будет, кому он, мой совет, тогда нужон станет?

Я беспечно махнула на нее рукой:

— Не волнуйся, не опоздаешь.

Анька не унималась и начала передвигать тюфяк, бубня себе под нос.

— Я, пожалуй, барышня, тюфячок-то свой к вам поближе подтащу, а то этот ирод, лихоманка бы его побрала, еще приттить надумает, так я его хошь голосом своим спугну, чай, не посмееть на вас накинуться.

— Да делай ты что хочешь, твоего голоса кто хошь испужается, — передразнила я Аньку. И, отвернувшись лицом к стене, мгновенно уснула.

Глава 59. Татьяна

Проснулась я поздно, спустила ноги к Аньке на тюфяк и начала щекотать ее пальцами ног. Аня притворилась, что ничего не чувствует, и только когда я надавила ей пальчиком под ребрышко, вскочила и взвизгнула:

— Барышня, ну что же вы делаете-е-е? Что вы меня всё время мучаете? Господи, ну что ж я такого сотворила, что мне такая барышня досталася? Ну за какие грехи-повинности, за что мне такое наказание?

Я расхохоталась. Сквозь морозные окна светило ослепительное солнце. Это напомнило мне, как я просыпалась в своем особняке. Когда я в нашем почти всегда окутанном тучами Петербурге видела, что в окно заглядывают утренние лучи, то воспринимала это как великую радость. В этой глухомани я тоже обрадовалась и посчитала, что судьба подает мне добрый знак. Это означало, что печалиться мне больше не о чем: я остаюсь. «А как мне наладить отношения с его матерью?» Недолго думая, я беспечно решила, что со всем справлюсь.

Я сладко потянулась и, подойдя к окну, распахнула его настежь. В комнату ворвался морозный воздух, вновь вспомнился дом. Сердце мое сжалось, и я прошептала:

— Господи, как там мой отец? О чём он думает? Ведь прошла почти неделя, как я покинула отчий дом. Что он пережил за это время?

Сердце сжималось всё сильнее, радостное настроение улетучилось. Я осознала, что очень сильно скучаю по отцу, хотя и делаю ему своими поступками невыносимо больно. И чтобы снова не впасть в уныние, решила отложить грустные мысли до вечера: «Когда буду ложиться спать, непременно помолюсь, попрошу отца небесного, чтобы моя выходка никак не отразилась на здоровье папеньки».

Я с силой захлопнула окно, прекращая тем самым и поток грустных мыслей. Прошлась босыми ногами по полу и оглядела комнату, разыскивая наши вещи. Анька переплетала косу, мурлыкая что-то себе под нос.

— Анюта, а где наши пожитки? Я хочу одеться и выйти та-а-ак, чтобы все попадали. Найди их, Анна.

— А чего их искать, барышня, вот они, возля порога стоят. Я скорехонько вам подмогну.

Она доплела косу и пошла распаковывать сумки. В этот момент в дверь тихонько постучали, и женский голос спросил:

— Войти можно?

— Милости просим, — ответила я, — кто там такой нерешительный?

Дверь отворилась, на пороге стола девушка. Я с любопытством посмотрела на нее. Лицо было очень даже милым, ни злобы, ни неприязни к нам оно не выражало, и это мне сразу понравилось.

— Ты кто такая будешь, — спросила я, — как зовут тебя, зачем пришла?

— Я помочь вам пришла, меня Федор прислал.

Видно было, что она искренне желает угодить мне — ради благосклонности Федора. Об этом говорили и выражение ее глаз, и голос, и некая суетливость в движениях.

Я несколько удивилась этому, меня обуяло любопытство. Продолжая вопросительно смотреть на нее, я ожидала ответов на свои вопросы.

— Татьяной меня зовут, — сказала она просто, — я помощница Федора.

Мне стало еще интереснее.

— В чём же ты помогаешь ему, Татьяна? — спросила я, усмехаясь.

— У Федора, барышня, золотые руки, умелые, он очень красивые вещи делает. И железо гнет затейливо, и по дереву режет, узорные вещицы всякие мастерит, оклады для ликов святых. Мастерская у его имеется, там я ему и пособница, и сподручница. А послал он меня к вам вот за чем: сказывал, что никому из домашних он своих дорогих гостей доверить не может, — она горделиво вскинула голову и добавила, — только мне.

Я еще раз усмехнулась:

— Подходи поближе, что ты там у порога мнешься.

Я решила расспросить ее поподробнее: было в ней что-то мне не совсем понятное…

— Садись вот на тюфяк, Татьяна, я поговорить с тобой хочу… — вкрадчивым голосом сказала я и посмотрела на нее внимательнее, пытаясь понять природу зародившегося в душе неприятного ноющего чувства.

Она послушно села, чуть боязливо огляделась. Особой красотой она не отличалась, но и отталкивающего в ее лице ничего не было. Я присела с ней рядом, на что Анька хмыкнула:

— Со мной барышня на один тюфяк не садится, а тут — гляди-ка…

Я оборвала ее:

— Аня, иди, пожалуйста, вещи разбери да вниз ступай, спроси, что там с завтраком. Узнай, где Федор, и придешь, доложишь.

Анна повиновалась. Я взяла Татьяну за руку. Пальцы у нее были теплые, не грубые, они не оттолкнули меня. Я заговорщически понизила голос:

— Расскажи… ведь ты с ним, я так понимаю, много времени проводишь… О чем вы разговариваете? Всё-всё расскажи, ничего не утаивай. Я хочу узнать его лучше. Какой он в обычной жизни? Что он любит, что делает, как себя ведет? Говори, не бойся.

Она подняла на меня большие карие глаза, вздохнула, улыбнулась и заговорила так, словно из ее уст потек мед:

— Барышня, он такой хороший! Он самый замечательный! Он не грубый, не деспот, не давит на меня никогда, а хозяин-то какой… страсть какой домовитый! Всё делать умеет. У него в доме всегда всё обустроено, в хозяйстве ничего не разболтано. По мужской части очень он хваткий. И стул расшатанный починит, и табуретку смастерит. Хозяйственный он, ой какой хозяйственный. Всё в дом, всё в дом! А уж как родню-то свою любит, последнюю рубаху отдаст…

Чем больше я ее слушала, тем лучше понимала, что она влюблена в него по уши. Либо она сама этого не понимает, либо передо мной комедию ломает, дурочку играет, а его расписывает… кажется, почти до святого возвысила. Я поняла, что она так благоговейно говорит о нём потому, что его счастье для нее важнее собственного.

— Татьяна, так не бывает, что он во всём только хороший. А как же эта злость его, гнев, ярость безудержная, откуда берутся? Наверное, ты тоже замечала? Расскажи мне лучше об этом. То, что он домовитый и у него стулья не шатаются, уже понятно и мне не интересно. В моем доме есть кому следить, чтобы нигде ничего не шаталось. Мне другое важно: я хочу знать, что у него внутри. Ты об этом что-то сказать можешь?

Она посмотрела на меня непонимающим взглядом, и я догадалась, что она мне ни-че-го такого не скажет, ничем полезной быть ну никак не сможет. В ее глазах был сплошной любовный туман. А про себя я отметила:

«У меня-то ведь нет этого тумана! Мне не застилают глаза облака из мягкой розовой пены, у меня нет телячьего восторга от его домовитости. „Ах, какой он замечательный, ой, он мне табуретку сколотит…“ У меня нет к нему глупой любви — у меня совсем другие чувства. Они более острые, я знаю, что прохожу по грани… но полностью растворяться в том, кого ты любишь? Нет! Такого я не испытываю. У меня есть собственное желание — приручить эту страсть! Стать полновластной хозяйкой его любви».

Как только я сравнила ее с собой, то сразу поняла, в чём разница. Вспомнила все мысли, которые посетили меня накануне, и знала, почему не могу до конца довериться ему и всей душой принять его. Я не питала к Федору той «глупой любви», которой любит его эта Татьяна. Я была полна другой, сумасшедшей любовью, от которой мы оба теряли голову. Страстно желала его, хотела обладать им всецело. Но я не дурела и не глупела от одного только его присутствия — я оставалась сама собой. Я могла трезво соображать и мыслить, могла, даже находясь в его объятиях, думать над тем, как хорошо, что он живет только ради меня. Я поняла и очень четко ощутила эту разницу, выяснив для себя, из чего состоят мои чувства к нему. Всё тут же улеглось в моей голове, по полочкам разложилось. И от этого мне стало легко.

Родились ли одновременно мысли о том, что теперь я познала природу моих чувств — и можно собираться домой? Нет! Их не было. Я готова была пойти до конца и доказать им всем — его злобной матушке, этой глупой курице Татьяне, — что только у меня всё получится. Я найду способ забрать его отсюда и сделаю из дикого неуправляемого зверя «французского пуделя». Подстригу его так, как стригут в лучших французских салонах. Обкорнаю его с той стороны, где будет вылезать больше всего пороков, родившихся в этой деревне. Подстригу на столичный манер, оставлю на хвосте кисточку и буду этим довольна. А он каждый день будет падать ниц передо мной и трясти этой кисточкой. Смотря на него, я буду понимать, что всё это сделано моей головой и моими руками. Мое сердце? Оно не останется холодным. В нем горит страсть, желание обладать им, но забраться в мою голову я глупостям не позволю. Я приняла это решение и теперь твердо знала, чего хочу.

Очнувшись от своих мыслей, я внимательно посмотрела на Татьяну, которая продолжала взахлеб говорить о Федоре. «Да Боже ж ты мой, ей и собеседников не нужно… назови имя «Федор», и она будет говорить о нём часами. Вот блаженная, квохчет словно курица: «какой он замечательный, да какие у него большие нежные руки», — тьфу, зараза. На этих словах я прервала ее и резко спросила:

— Он что, трогал тебя?

Она осеклась и, потупив взор, ответила:

— Конечно, ведь я передаю ему что-то, а он берет, своими руками задевает мои…

Я прищурилась, наклонила набок голову и ехидно проговорила, подражая ее манере:

— Да-да, и когда это случается, тебя, наверное, пронизывает дрожь? И куча-куча маленьких мурашек бежит по твоей спине?

Она расширила глаза от удивления, и я поняла, что попала в точку: румянец залил ее лицо. Татьяна суетливо затеребила пальцы и, словно поруганная невинность, возмутилась:

— Да как можно, барышня? Что вы такое говорите? — она еще сильнее покраснела и заерзала под моим пристальным взглядом.

Ее смущение только подстегнуло меня, я ничего не могла с собой поделать. В душе рождалось гадкое злорадство, это одновременно забавляло и больно кололо меня, острые иголочки вонзались в душу. Я хотела потешить уязвленное самолюбие, посмеявшись над ней. Но отчего-то мне стало не до смеха. Я отметила, как что-то мерзкое и противное, похожее на ревность, шевельнулось внутри. Ревновать Федора к деревенской девке я посчитала ниже своего достоинства, так что, пересилив себя, продолжала забавляться и куражиться над ней, колоть и пинать в те места, где ей было особенно больно. Умом я понимала, что ничего плохого она мне не сделала… «Что я так ополчилась-то на нее?»

…Потом я пойму, что ничего случайного в этой жизни не бывает. Я обладала невероятным чутьем на людей, которые могли и хотели сделать или сделали что-то мерзкое и гадкое против меня. Даже будь они сто раз хорошими, я всеми фибрами своей души считывала скрытый умысел, направленный против меня. И платила сторицей…

Но это я поняла потом, а тогда даже ругала себя: «Ну зачем я ее обижаю? Ведь она чистая, действительно любит его и, вероятно, рядом с ней его не раздирали бы те страсти, которые он испытывает со мной. Возможно, она была бы для него лучшей спутницей». Всё понимая, я тут же отбросила эти праведные мысли: «И как только такие глупости могли забрести в мою голову? Как можно допустить такое, сравнивать себя с какой-то деревенской девкой? Да никогда такого не будет! Да будь она трижды хорошая, кто она — и кто я?» Я продолжала, сама не зная почему, тихонько «покалывать ее маленькими иголочками» так, что она об этом даже не догадывалась. Они вонзались в нее, в ее любящую душу все одновременно, делая ей нестерпимо больно. Я ждала, когда же она расплачется и до конца раскроется передо мной. Расскажет, как давно и насколько сильно его любит, покажет, какую боль и унижение ей приходится испытывать, разговаривая со мной и зная при этом, что он предпочитает меня, а не ее. Но Татьяна продолжала стоически держаться, не говоря про него ни одного худого слова.

Я не унималась:

— А скажи, Татьяна… Я знаю, Федор частенько… как бы это помягче сказать… не в себе, что ли. Неужели в своей горячности он никому не причинял никакого вреда?

Потупив взор, Татьяна призналась:

— Был один случай, о котором мне тяжело вспоминать: он двумя ударами убил лошадь, которая не захотела ему подчиниться. Сначала кулаком по голове оглушил, а вторым движением шею сломал.

Я вскочила, волна гнева всколыхнула мою душу.

— Как убил лошадь? Он забрал жизнь прекрасного гордого животного? Какой же он мерзавец! Я немедля пойду и скажу ему всё, что думаю.

Татьяна медленно встала и подошла к двери, закрыв собою выход. Говорила она решительно, обращаясь ко мне «на ты».

— Не выпущу тебя отсюда, пока не пообещаешь, что ты никогда не напомнишь ему об этом случае, не расскажешь, что это я тебе проговорилась. — И залепетала, оправдываясь: лошадь сама виновата, она отказалась ему подчиняться, эта кобыла…

Я подлетела к ней, желая отшвырнуть от двери:

— Ах, это еще и кобыла была?..

— Кажется, — еле слышно промолвила она.

— С кобылой не мог справиться?! Да он… Для него и слов-то подходящих нет!

Возмущению моему не было предела.

И вдруг в моей голове пронеслись мысли: «А ведь я такая же, непокорная кобыла с ужасным характером, которую трудно подчинить кому бы то ни было. Меня невозможно заставить жить по чьим-то правилам — всегда должно быть поле, по которому я могу свободно бежать, а мои волосы должен развевать ветер, словно гриву свободолюбивой лошади. А не применит ли он и ко мне такой же способ укрощения, после которого я больше не смогу дышать, наслаждаться ветром своей жизни?» Всего лишь на миг я забеспокоилась, но тут же откинула глупые страхи.

Посмотрев на Татьяну так, точно она и здесь была его пособницей, я резко взялась за ручку:

— Отойди от двери!

Но она стояла, не шелохнувшись, и вдруг взмолилась, опускаясь на колени.

— Не выдавайте этой тайны, это вы, вы вынудили меня сказать, я не хотела говорить о нём ничего плохого, это вы меня заставили!

Ее начало колотить, и я поняла, что начинается истерика. Ее унижение не вызвало во мне жалости, я ударила ее по щеке, произнеся холодно, без эмоций:

— Пошла вон! Посмела встать поперек пути урожденной графини?! Как осмелилась ты преградить мне дорогу?! Чернавка, пошла отсюда!

Тут дверь открылась, и вошла Анна, видно, она стояла под дверью и слушала.

— Что такое, барышня, помощь моя требуется? — нараспев спросила она. Злорадство блеснуло в ее глазах: ей доставляло удовольствие видеть, что Татьяне от меня досталось, — Она вас чем-то обидела? Чтой-то натворила?

Я посмотрела на Анну, раздражаясь еще больше:

— Да уйди ты! Раньше надо было вылезать, ведь слышала всё, поди. Высунулась она теперь, помощница.

Я вновь повернулась к Татьяне и со злостью выпалила:

— Учить она меня будет, что говорить, а что не надо! Барышне решила рот закрыть, холопка!

Я нервно мерила шагами комнату: случай с кобылой всё не шел у меня из головы. На душе было тяжело и муторно, Федор открывался мне совсем в другом свете. Я понимала: Татьяна не виновата, и злюсь я на нее лишь потому, что не знаю, что делать с тревожным чувством, поселившимся в душе. Мои колокольчики вновь зазвенели, на этот раз настолько отчетливо, что я не знала, как справиться с чувством тревоги. Но, что самое интересное, я упорно продолжала гнать от себя эти мысли, не хотела в них верить и решила для себя всё очень просто: «Всему виной Татьяна: влезла с разговорами о своей любви к Федору».

…Бедная Татьяна, попала под горячую руку. Дала мне повод выплеснуть свое негодование. Глупое мое, упрямое нежелание видеть знаки, которые подает судьба… Оно еще сыграет со мной не одну злую шутку…

Я носилась по комнате, словно под пятки насыпали углей. Мне было дурно от того, что я ударила Татьяну, от моей беспомощности. Я отчетливо понимала: что-то важное уходит от меня, точно песок сквозь пальцы высыпается, а я не в силах удержать. Подойдя к окну, я посмотрела вниз, словно искала там какое-то успокоение, но не найдя ничего, за что можно зацепиться глазом, резко развернулась и хотела продолжить метаться…

Глава 60. Откровения

…И уткнулась в грудь Федору. Налетев на него со всего размаху, я ойкнула от неожиданности. Федор молча взирал на меня, не мигая, словно смотрел в самую душу. И, что интересно, все гневные слова, которые я готовилась сказать ему, моментально куда-то испарились. На лице заиграла дурацкая улыбка, абсолютно как у Татьяны, которая несколько минут назад квохтала про него, какой он распрекрасный. А я над ней еще потешалась… Теперь сама стою перед ним с такой же улыбкой, хлопая глазками. Всё вылетело из головы: и то, что он убил лошадь, и то, что я собиралась сказать ему по этому поводу.

— Ой, Феденька… Как это я не услышала, когда ты вошел? Что ты тут делаешь… я ведь не одета совсем, — залепетала я.

В его взгляде было что-то колдовское, я буквально тонула в его глазах, и не было мне спасения. Я точно в омут попала, и никто не мог меня оттуда вытянуть. Если бы меня спросили, что произошло, я не смогла бы ответить.

Анька, завидя Федора, тут же выскочила из комнаты.

Он стоял с грозным лицом и смотрел на меня, опуская голову то на одно плечо, то на другое, а потом наклонился к самому моему уху и монотонно, на одной ноте, отчеканил:

— Оставь это, Наташа, оставь свои барские замашки! Я еще раз повторю… по-моему, ты плохо услышала, когда я давал тебе напутствие на ночь. Я хочу, чтобы ты заново возродилась здесь для меня. Хочу, чтобы оставила всё напускное, что сверху на тебе слоями, словно мусор, навалено. Этого ничего в тебе на самом деле нет, ты сама себе придумала дурацкие правила и этикеты. Это не важно для жизни и ничего, ровным счетом ничего не значит! Ты внутри другая — моя Наташенька, обычная девушка без барского гонора.

Он видел, что я смущена, чувствовал свою власть надо мною и тут же, безо всяких предисловий, перешел к главному.

— Пошто ты ударила мою сподручницу? Пошто обидела? Она трясется и рыдает, никак не успокоится. Никто от нее слова добиться не может. Мать сейчас сидит с ней, водой ее отпаивает, пытается что-то выяснить, но у нее ничего не получается. Таня только плачет. Но след твоей руки алеет у нее на щеке, и всем понятно, что это ты ее ударила. Наташа, зачем ты всё усложняешь? Тебя и так матушка принимать отказывается… Что у вас случилось, расскажи мне, я хочу знать!

От резкого Федькиного тона мозги мои прояснились, я выдернула руку, за которую он меня удерживал, и нашла в себе силы без грубости ответить ему.

— Ты что думаешь, что можешь приравнять меня к черни? Смешно… У тебя, Федор, это никогда не получится. Я не солгала, сказав твоей матушке, что я графиня. Я сказала правду. Мой отец — граф Григорий Григорьевич Орлов, светлейший князь. Да, воспитывалась я другим человеком, думаю, мне не стоит называть его фамилию.

Брови Федора от удивления поползли вверх. Усмехнувшись, я продолжила:

— Ты рожден здесь, в деревне, и всех деталей тебе не понять: правила высшего света, видимо, постичь трудно. Но из меня ты этого не сможешь выбить никогда! Я останусь той, кем была рождена и кем меня воспитали. Другой Наташи ты не увидишь, тебе не удастся меня переделать. Ты говоришь, что внутри меня пытаешься простую девушку разглядеть… Так я тебе так отвечу, Федор: не ищи, ее там нет! Возможно, я действительно внутри несколько иная, но это не имеет никакого отношения к происхождению. Я не крестьянка, которая носится босая по полям и радуется взошедшей пшенице. Оставь, пожалуйста, даже мысль сломать меня! Ты изначально знал, кто я и откуда, так что же теперь ваньку передо мной валяешь, про простоту души разговоры ведешь? Я всё сказала, и спорить с тобой более не желаю.

Отвернувшись к окну, я гордо вскинула голову, подчеркивая, как сильно он меня обидел. Но как же я хотела, чтобы он обнял меня… не передать словами! Федор сделал шаг к примирению, попытался погладить меня. Я дернула плечиком, сбрасывая его руку.

И он сказал совсем другим тоном:

— Ну хорошо, хорошо, моя барышня, хорошо, моя графинюшка. Но пошто ты Танюшку-то ударила, что она тебе сделала? Ведь она такая хорошая, добрая, спокойная, никогда ни с кем не ссорится, ты первая. Не успела ты побыть с ней несколько минут, как она уже бьется в истерике, вон, хочет пойти и утопиться.

Резко повернувшись, я стала внимательно смотреть ему в глаза. Липкая, скользкая ревность заползала в душу как змея. И чем больше он ее нахваливал, тем сильнее мне хотелось сказать про нее хоть какую-то гадость. Я выкрикнула:

— Что, Танька твоя — добрая?! Ха-ха-ха, да она просто любит тебя, аж трясется вся от одного только упоминания. Ты думаешь, она в тебе наставника нашла? Му-у-у-дрого, сильного, умного? Чушь собачья! Она ведет себя как обычная девка, которая влюбилась и сгорает от этой любви, вот и нахваливает тебя. А ты уши-то развесил и радуешься: «Ах, какой я хороший, ах, какой я умный. Таня так сказала». А эта Таня и не видит никого вокруг! Может, кто и поумнее есть, да только ты один для нее свет в окошке. И не прикидывайся, что ты этого не знаешь и не понимаешь! А ударила я ее потому, что я выйти хотела, а она, девка неумытая, посмела барышне дорогу преградить!

Он вытаращил глаза, показывая рукой на мой наряд:

— Это что? Ты так хотела выйти? Это вот всё, что на тебе надето? Ты в этом хотела выйти ко мне?!

Я спохватилась и только сейчас осознала, что стою в одной нижней сорочке и пеньюаре. За разговорами с Таней я совсем забыла, что собиралась появиться внизу во всём великолепии. «Вот глупая, — подумала я, — надо еще спасибо этой Танюхе сказать, что не выпустила меня в таком виде, а то с меня бы сталось. Осрамилась бы перед всеми, от такого стыда только сквозь землю провалиться».

— Этакое услышишь — и про всё забудешь, не только про одежду… — я осеклась на полуслове.

Он смутился, и, мне показалось, испуг мелькнул в его глазах, смятение, которое он тщательно старался скрыть.

— Что она тебе сказала? Что-то рассказала? Что между вами произошло? Я хочу знать! — его голос уже не был таким грозным.

— Да ничего не произошло! У меня и мыслей дурных в голове не было, всего лишь хотела расспросить ее о тебе, чтобы получше узнать, понять, как я могу подстроиться к тебе, — в этот момент я умышленно лукавила, — но, увидав, как она слюни пускает, прости, не сдержалась.

Федор взял меня за плечи, посмотрел с нежностью и любовью:

— Неужели моя барышня решила себя под обычного мужика подстроить? Неужели выпало мне такое счастье? Прям не верится, — сказал он полушутя.

Не хотела я пока раскрывать всех секретов: намеревалась отложить козыри на потом. Поэтому просто улыбнулась, решив поддержать его шутливый тон.

— Да, представь себе, высокородная барышня решила связать с тобой свою судьбу. И у твоей пособницы, она, прости, так представилась, всё выспросить, чтобы понять, какой ты есть на самом деле. Что любишь кушать? Что любишь делать? Хотела узнать простые житейские мелочи…

Федор, не заметив подвоха, широко улыбался: ему было несказанно приятно слышать эти слова.

— Зачем же ты, глупая, Таньку-то спрашивать начала? Она толком ничего обо мне не знает. Я ж не подпускаю ее к себе близко, чего она знать-то может? Ты бы ко мне подошла, Наташа, да всё и расспросила. Хорошо, что тебя это тоже беспокоит и ты понимаешь, что мы должны стать с тобой единым целым. Чтобы растворилась ты во мне, а я в тебе.

Я усмехнулась столь глупым выводам: «Вот еще, придумал: раствориться я в нём должна. Нет, это ты во мне, милый друг, растворишься! Я очень постараюсь и сделаю из тебя важного господина, под стать себе. И сойдет с тебя наконец твоя грубая личина, обтешу я тебя как надо! Года не пройдёт, как тебя в высшем обществе примут. Никак нельзя мне с таким деревенщиной в свете появиться, не поймут».

Я улыбнулась:

— Стать одним целым — это большое счастье, и я искренне желаю, чтобы оно у нас было. Только помнится, Федя, в последнюю нашу встречу ты обещал мне поменяться. Ты не забыл наш разговор?

— Я ничего не забыл, — запальчиво произнес Федор, — всё сделаю, вот только ужо и ты постарайся…

…Сейчас я отчетливо сознаю, что глубоко ошибалась тогда. Говоря Федору слова о соединении душ, я не лукавила, а в самом деле истово желала этого. Вот только одного я не учла, что представления о «едином целом» у нас с ним разные, у каждого свои. И он, и я преследовали одну и ту же цель — поменять и «причесать» другого на свой манер. Цели совпадали, только конечный результат каждый видел по-своему. Я хотела, чтобы он стал важным господином, получил подобающий чин и достойный статус. И жить с ним хотела в столице, пользуясь всеми благами и привилегиями. Федор же, желая видеть меня женою, имел довольно странное представление о нашем счастье: он хотел, чтобы я подчинялась ему и всем его родственникам, стала его тенью. Но это я осознала позже. Ослепленная страстью к Федору, тогда я мало что понимала…

Он слушал меня и радовался, прижимая к себе всё крепче, и когда он обнял меня, я подалась навстречу: мне хотелось его объятий. Я желала его. Мне нравились его сильные руки, горячие страстные поцелуи, пьяные от счастья глаза. Я вожделела его и ничего не могла с этим поделать — ни сердцем, ни разумом. Мне кажется, что и мне, и ему было бессмысленно сопротивляться этому чувству. Словно так было задумано свыше, тем, кто соединяет наши судьбы. Провидение… какая-то неподвластная человеку магия, сила, что тянула нас друг к другу, словно магнитом. С ней невозможно бороться, можно только подчиниться.

Федор обнимал меня, нежно гладил по волосам.

— Не спрашивай больше никого обо мне, я всё расскажу тебе сам: что я кушаю, чем дышу, что люблю, что ненавижу, чем занимаюсь. Всё-всё ты будешь обо мне знать, не переживай! Моя Наташа, ангел мой, ни одной тайны от тебя не скрою.

Ну всё, Наташа, хватит расспросов. Нынче такой интересный день! Прошу тебя, одевайся поскорее, бери с собой свою девушку и спускайся вниз. Мы все давно ждем тебя, стол накрыт, в скором времени соберутся гости. А потом я покажу тебе свои любимые места, где я вырос, покажу свою мастерскую — помогу узнать меня получше.

---

Уже на пороге Федор улыбнулся и сказал:

— Не мешкай, Наташа, одевайся быстрее.

Глава 61. «Званый обед»

Я кинулась к своим вещам, раскрыла большую сумку, достала платья и стала прикидывать на себя.

— Может, бирюзовое… или красное…

Мне хотелось в этот день быть самой красивой, и я всё никак не могла определиться.

— Да, пусть будет бирюзовое, — наконец решила я. Оно было отделано белым кружевом.

Я взяла саквояж и сунула его Анне.

— Анька, чего ты расселась? Вот, держи и неси скорее к зеркалу. Что, не слышала, ждут нас. Да что ж ты еле шевелишься? Чтоб тебя Бенька лягнул, может, тогда ты быстрее забегаешь!

Она неторопливо несла вещи к зеркалу и бубнила:

— Вот смотрю я на вас, барышня, и смешно мне, ей Богу, смешно.

Я выхватила у нее из рук саквояж и начала в нём копаться. Открыв ларец, достала сережки с бриллиантами и любимое алмазное ожерелье. По этикету такие украшения не полагалось надевать в дневное время, если, конечно, ты не монаршая особа, которая всегда шествует по своему дворцу при параде. Чтобы носить такие украшения, нужен особый статус. Лишь дома я могла позволить себе надевать их, когда заблагорассудится. И здесь, так далеко от столицы, тоже решила презреть этикет. Важнее всего мне было поразить всех своей красотой. Чтобы, взглянув на меня, присутствующие больше ни о чем и думать не могли, только смотреть на меня и восхищаться.

Прежде чем всё это надеть, я решила умыться и отправила Анну за водой. Она вышла, и я услышала возгласы, которые доносились снизу:

— О-о-о, проснулись, кажись. А де ж эта… де вона запропастилася? Ее ждуть уси, мы из-за ее исты начать не можем, а эта фря три часа кряду появиться не изволить.