Бесплатный фрагмент - Мерцание зеркал старинных

Пролог

Вечерело… Ковер желтых, оранжевых и огненно-красных листьев устилал мой двор. Я брела по дорожке, подбрасывая носками туфель уже опавшие, но такие красивые листья, и ощущала смутную тревогу.

Я подняла глаза к небу и увидела, как над домом сгущаются хмурые облака. Это еще усилило беспокойство, так воровски пробравшееся внутрь. Найти причину резкого изменения настроения никак не удавалось.

Становилось прохладно. Передернув плечами, я направилась в дом.

Я уже собиралась ложиться спать, но щемящая тревога никак не отступала. Воздух в комнате напоминал тягучую массу. Было трудно дышать, и я захотела открыть окно.

Но вдруг мое внимание привлекло большое зеркало. И мне отчего-то показалось, что оно то ли подернулось пеленой, то ли стало запотевать. Я словно завороженная смотрела в одну точку, и мысли мои текли плавно…

Странно, но я даже не удивилась, что современное зеркало вдруг стало выглядеть старинным, заключенным в дорогую серебряную раму. И будто следы времени по идеально ровному стеклу поползли тоненькие трещинки, напоминающие едва заметную паутинку…

Внезапно зеркало стало мерцать, точно маленькие искорки засветились то тут, то там, и оно всё больше притягивало взгляд. Затем появилась легкая дымка, но даже это не испугало меня: я смотрела на зеркало как под гипнозом. Туман становился всё плотнее, и вдруг в нём проступил неясный силуэт девушки. Она медленно выплывала из густого облака.

Я начала вглядываться. Мне показалось, что время почти остановилось: секунды капали, как тягучий мед.

Туман стал рассеиваться, и я отчетливо увидела красивую барышню с тонкими чертами лица, одетую так, словно она возникла из далекого прошлого. Зеленые, как темные изумруды, глаза смотрели на меня в упор…

И только тут до меня наконец дошло, что это призрак. Я оцепенела от ужаса.

— Ты кто? — испуганно прошептала я.

Девушка улыбнулась, внимательно разглядывая меня.

— Я Наташа…

Я видела, как она открывает рот, но голос звучал в моей голове.

Не в силах оторвать от нее глаз, я стала внимательно рассматривать видение, потому как в его облике стали проступать детали. Словно на волшебных картинках, которые я раскрашивала в детстве. Берешь бесцветную серую книжку, обмакиваешь кисточку в воду — и вдруг изображение становится разноцветным.

Ярко-желтое платье глухого кроя доходило почти до подбородка. «Как осенние листья, которыми я любовалась», — подумалось мне. Длинные рукава и воротничок-манишка отделаны дорогим черным кружевом. Длинная юбка из тяжелого атласа шуршала, когда призрак плавно передвигался по комнате.

Я зажмурилась и потрясла головой в надежде на то, что, когда я открою глаза, видение исчезнет. Но — увы и ах! — этого не произошло. Мне пришлось собрать все свои силенки и попытаться разобраться в происходящем.

Девушка заговорила:

— Он убил меня сегодня, 27 сентября. Это и день моего рождения, и день моей смерти.

Мне стало еще страшнее, и я отчего-то решила, что схожу с ума. В детстве подобное со мной уже бывало. Маленькая я слышала голоса и наблюдала до жути пугавшие меня видения, но сказать об этом никому не могла, потому как боялась, что меня сочтут за полоумную и упекут в больницу. Ночами, трясясь от страха, я молила сама не зная кого (так как нам упорно внушали, что бога не существует) только об одном: избавить меня от навязчивых и таких жутких странностей, происходящих, как мне тогда казалось, только со мной.

В горле пересохло, язык точно прирос к нёбу и никак не хотел шевелиться.

— Да не бойся ты так, не сходишь ты с ума, — снова зазвучал ее голос. — Он убил меня!

Преодолев страх, я внимательнее посмотрела на ту, что явилась ко мне в столь поздний час.

Справа, под грудью, на ее таком красивом желтом платье вдруг стало растекаться кровавое пятно, и лицо девушки исказилось, словно она вновь испытывала боль. Раздался тяжелый вздох, и она приложила руку к ране.

— Зачем ты явилась ко мне, Наташа? И почему именно ко мне?

Я сидела на постели, вжавшись в подушки, но, по мере того как она говорила, страх стал отпускать и любопытство взяло верх.

Она опустилась на другой край кровати, и мы неотрывно смотрели друг на друга.

— Я — это ты! Только я уже прожила свою жизнь, задолго до тебя. Я часть твоей души. А зачем пришла?.. Тебя же всегда интересовало, кем ты была в предыдущих жизнях, разве не так?

Я молча кивнула, ища стакан. Губы пересохли, и ответить ей никак не получалось.

— Трусиха ты была, — усмехнулся призрак, — сколько раз с тобой пытались поговорить, да куда там… Музыку на всю катушку включала, свет зажигала, убегала на улицу — только бы ничего не видеть и не слышать. Ну а сейчас, видно, время пришло, не маленькая, чай. Я смотрю, и не боишься меня уже?.. Если только самую малость, — и она засмеялась. Ее голосок заливистым колокольчиком звенел в моей голове. — Я знаю, ты многое видишь во снах, но вместо ответов в твоей голове рождаются одни вопросы. Разве не интересно получить ответы?

— Интересно, — тихо ответила я.

— Твой муж, с которым ты так долго прожила… Его душа присутствовала и в моей жизни — он был и моим супругом. И он убил меня, убил в день моего рождения, едва мне исполнилось двадцать четыре. И я пришла рассказать тебе об этом. Но не он один причастен к моей смерти. Та, которая живет сейчас с ним, в моем измерении сыграла со мной злую шутку: она похоронила меня заживо и заняла мое место…

То, что я услышала, повергло меня в шок.

— Честно… — от страха я едва выговаривала слова, — я не готова сейчас слушать тебя. Не могла бы ты прийти днем? Мне очень страшно, и я боюсь, что у меня не хватит духу на ночь глядя выслушать твой рассказ.

— Будь по-твоему! — и призрак, медленно поднявшись с кровати, поплыл в сторону зеркала. Улыбнувшись мне на прощание, Наташа исчезла.

Старинная рама задрожала, и через мгновение мерцающие искорки погасли и мое зеркало вновь стало прежним.

«Мерцание зеркал старинных», — пронеслось в моей голове.

Я долго не могла прийти в себя: осознать события было почти невозможно.

Не помню, как меня сморил сон.

Мне снилась незнакомая маленькая комнатка, в середине грубо сколоченный ящик, похожий на гроб.

…Мое сознание не сопротивляется происходящему, хотя я точно знаю, что этот ящик станет моим последним пристанищем.

Я поворачиваю голову и вижу человека, совсем не похожего на моего мужа, но точно знаю, что это именно он! Мужчина стоит ко мне спиной и никак на меня не реагирует.

Совсем маленькая девочка подбегает к нему, а он берет ее на руки и подбрасывает. Рядом сидит женщина и что-то бубнит себе под нос… Отчего-то она тоже кажется мне знакомой. Я понимаю, что она говорит обо мне:

— Сдохнешь ты, и Федька только мой будет. Всё! Всё мени достанется и моим детям! Усим твоим добром я править буду, хозяйкою тута стануся!

И я узнаю голос… Она ничуть не изменилась: в ее словах всё та же алчность, зависть и ненависть.

Я снова перевожу взгляд на ящик и вдруг понимаю, доподлинно знаю, что именно она похоронит меня еще живой…

В голове проносится мысль: «Воздуха! Мне нужно взять с собой воздуха, туда, в этот ящик! Она меня закапывать станет, и мне нечем будет дышать…»

Я проснулась в холодном поту. Ужас и оцепенение, которые я испытала во сне, никак не проходили. То, что мне снилось, и вчерашние видения — это, несомненно, звенья одной цепи.

Светало… Покрутив головой, я поняла, что одна.

В голове были сплошные вопросы и ни одного ответа.

Не в силах больше гадать, что и как, я побрела в ванную. Нужно было срочно принять душ, чтобы смыть с себя остатки ночных кошмаров.

Я открыла горячую воду и подставила под нее голову. Легче не стало.

Вдруг появилась сдавливающая и распирающая голову боль, а затем и шум в ушах, переходящий в гул. Я сразу узнала эти симптомы: в детстве они всегда предшествовали видениям.

Шум усиливался, словно нарастающий ветер. Настенное зеркало запотело от пара, я машинально протерла его рукой. И вмиг оно стало выглядеть слегка потрескавшимся, старинным, и в нём одна за другой поплыли картинки…

…Вот на высоком кресле, похожем на трон, сидит мужчина, длинные пальцы сжаты на подлокотниках. Лица его я не вижу. Рядом стоит седовласый господин. Видно, что он не боится сидящего, говорит спокойно, не заискивает. Они беседуют о молоденькой девушке, стоящей в стороне. Я внимательно вглядываюсь в ее образ, и он кажется мне знакомым…

«Это она, та, что назвалась вчера Наташей», — пронеслось в моей голове. Совсем юная девушка, изящное хрупкое создание небольшого роста и ладного телосложения. Маленький подбородок, пухлые яркие губки и большие зеленые глаза. Длинные медово-каштановые волосы крупными локонами рассыпаны по плечам. Костюм европейский, почти вызывающий: темно-зеленое платье для верховой езды и черные брюки, высокие сапоги. В ее руках хлыстик с кисточкой на конце, она скучающе перебирает его, ждет, когда мужчины закончат разговор. Наташа понимает, что ее хотят за кого-то выдать замуж, но эта мысль ей совсем не нравится…

Я выпадаю из реальности и четко осознаю, что неразрывно связана с картинками, которые вижу в зеркале… Одна сменяет другую…

…Наташа везет отца в открытой зеленой коляске с кожаным верхом, большие медные колеса сияют от попадающих на них солнечных лучей. Она сидит на облучке и скучает от медленной езды. Вдруг встает, щелкает хлыстом над ушами каурых лошадей, и они стремительно несутся вперед. От резкого старта отец откидывается назад и кричит, урезонивая дочь: «Наташка, неугомонная, да не гони ты так!»

Вглядываюсь внимательнее: неужели это я? Очень красивая, гордая, свободолюбивая и озорная девчонка — любимица судьбы.

Она привозит отца в гарнизон. Элитные войска, на солдатах яркая форма: удлиненные зеленые камзолы с белыми и красными деталями, треуголки, которые бросают тень на лица, начищенные до блеска сапоги.

Отец идет вдоль замершего строя, пристально всматриваясь в каждого. Наташа скучает в коляске. Вдруг она стремительно вскакивает и прыгает на землю. Отец уже дошел до середины шеренги. Она почти догоняет его нарочито странной походкой: размахивает руками, высоко поднимает ноги, демонстрируя «строевой шаг». Нет сомнений: она развлекается, и ей льстит внимание солдат.

Одним из первых в шеренге стоит молодой красавец, мимо которого отец уже прошел, а Наташа вдруг остановилась. Он смотрит на нее открыто, ничуть не смущаясь — она смотрит на него… Неожиданно даже для себя самой она бросает:

— Назови свое имя!

Он что-то отвечает…

…И вот она уже в своей спальне: огромные окна от пола до потолка, большая дубовая кровать с балдахином. Наташа сидит на банкетке перед белым, отделанным золотом комодом, над которым висит большое зеркало. Она внимательно разглядывает свое отражение, и оно ей нравится. Девушка очевидно довольна своей жизнью. Закинув на комод босую ножку, она откидывается назад, берет в руки пуховку, обмахивает ею лицо и заливается хохотом, похожим на звон колокольчика…

…И вот уже новая картинка: салон. Вечер, сидящая за небольшим клавесином барышня наигрывает лиричную музыку.

Вокруг очень красиво и помпезно. Тяжелые стулья обиты дорогим бархатом, вокруг карточных столов с зеленым сукном сидят мужчины и женщины. Все играют в карты, ведут непринужденные беседы, курят, выпивают и громко смеются.

Наташа в центре внимания. Затягиваясь изящной маленькой трубочкой, она словно бросает вызов обществу, в котором находится.

— Не верите? Да не пройдет и двух лет, как мой суженый из простого, как вы посмели выразиться, солдафона станет самым важным вельможей! Вот увидите, кого я из него сделаю! Он всех затмит!..

…Новая сцена: Наташа и ее маленькая дочь едут в карете, запряженной четверкой лошадей. На малышке капор с меховой опушкой и темная шубка. Девочка мало похожа на мать: у нее бледное личико, из-под капора видны светлые волосики.

Я понимаю, что прошло немало лет. Но Наташа всё та же модница: на ней приталенная шубка-боярка, бордовая юбка из дорогой ткани, а распущенные волосы прикрывает капюшон с собольей опушкой.

Наташа отчего-то волнуется и всё время смотрит на девочку, то и дело вопрошая:

— Чего ты хочешь? Есть, пить? Может быть, тебе холодно?

Карета с беспокойной матерью скрывается в тумане…

Новая картинка…

…Большой дом с прилегающим парком. Наташа в тягостных раздумьях бродит по желто-красным листьям, словно по ковру. Над парадным входом особняка — балкон. Она чуть поднимает голову, кого-то высматривая на этом балконе, подносит руку к подбородку, щурит глаза.

Она в черном плаще с капюшоном, а из-под него виднеется желтый атласный подол.

И вдруг я понимаю: это тот самый наряд, который был вчера на девушке, пришедшей ко мне в видении. Закрытое платье ярко-желтого цвета с отделанными черным кружевом длинными рукавами, выглядывающими из под плаща, и пышной юбкой…

…И вот уже Наташа лежит вниз лицом под своим балконом, каштановые волосы спутались и разметались, руки разбросаны в стороны. И я понимаю: она уже мертва, но ни крови, ни грязи не видно.

Картина завораживает. Густой ковер еще зеленой травы устлан яркими осенними листьями. Ярко-желтое платье, сбившееся при падении, и облако каштановых волос…

Откуда-то сверху раздается душераздирающий вопль. Я не вижу кричащего, но понимаю: стряслось непоправимое…

Я сижу в своей ванной, обхватив голову. Почему-то кажется, что передо мной промелькнула целая жизнь очень молодой, очень яркой и очень красивой девушки.

И накатывает ощущение, что я потеряла очень родного человека.

Картинки пропали, а я всё продолжала смотреть в зеркало. Но больше ничего не происходило.

Я сидела как завороженная, пытаясь осмыслить, что же случилось там, в прошлом. И вдруг в моей голове вновь зазвучал голос.

— Ух, сколько пару-то напустила…

От неожиданности я вздрогнула и, подняв глаза, вновь увидела Наташу, которая опять словно выплыла из зеркала.

Немного помедлив, я всё же решилась спросить:

— Кто тебя убил, Наташа?

— Ты действительно хочешь это знать? Не страшно?

— Врать не буду — страшно, но знать хочу! — тихо и уверенно ответила я.

— Выходи, я жду тебя в комнате.

Но ее слова звучали уже не так отчетливо. Какой-то шум мешал мне, я почти ничего не могла разобрать. Она еще что-то говорила, но я уже мало что понимала. Сильно болела голова. Так бывало со мной и раньше, в детстве. Помню, что иногда слышала чьи-то голоса, но потом они пропадали, так как я отчаянно этого боялась. Вдруг меня сочтут не такой как все, потому что в то время слышать потусторонние голоса было по меньшей мере подозрительно.

И тут меня осенило: я знаю, кто мне поможет. С недавнего времени в нашем доме поселилась моя сноха Марианна. Она не раз говорила, что умеет говорить с призраками…

---

От автора:

Наташа появлялась в моем доме в определенные дни, в течении длительного времени. Я сумела записать ее рассказ и это помогла мне сделать Марианна, которая была опытным медиумом.

До недавнего времени я и представить себе не могла, что мир в котором мы живем, столь многогранен…

---

Я Наташа, Наталья Дмитриевна Ярышева, урожденная Наталья Григорьевна Орлова, дочь графа Григория Григорьевича Орлова.

Моя душа, так и не нашедшая упокоения, пришла к той, что является моим продолжением в этой жизни, к той, которая сможет передать вам мою историю. Именно ей я рассказала, какой на самом деле была моя жизнь и жизни многих именитых людей, окружавших меня в то время. Я взяла с нее обязательство донести повествование до всякого, кому оно будет интересно.

Мои слова кажутся тебе, дорогой читатель, неправдоподобными? Смею заверить, рано или поздно в правдивости моих слов сможет убедиться каждый…

Смерти как таковой вообще нет — это лишь одна из множества метаморфоз, которые составляют сущность бытия. Есть нечто, что не может быть уничтожено смертью, — душа. Она существовала вечно и будет существовать всегда.

Бессмысленно надеяться, что вместе с гибелью тела сами собой исчезнут и твои долги. И если остался у человека какой-то долг перед лицом из прошлой жизни, значит, его необходимо вернуть. Не сделать этого — значит обрекать себя на повторение ошибки из жизни в жизнь. Недостаточно перейти в мир иной: нужно, чтобы перемена произошла внутри тебя, вот тогда есть надежда в будущей жизни стать поистине свободным.

Как много предстоит тебе узнать и понять… Казалось бы, несуразно нелепой была наша встреча в этой жизни со многими людьми, но… Вот что открылось мне: оказывается, все мы сходимся не случайно.

От сотворения мира души первого круга знают друг друга и встречаются в разных ипостасях. Наши души, приходя в этот мир, учатся быть свободными в любви, помогать друг другу обрести и накопить духовные и душевные силы. Только сильным душам даются сильные уроки.

Невозможно человеку даровать спасение извне: он должен сам справиться со своим злом. Бог ставит душу в такие ситуации, которые показывают ей ничтожность зла и силу добра. Для этого и нужно, чтобы душа продолжала жить после физической смерти, получая новый опыт. Всякое зло искупается страданиями — до тех пор, пока сердце и душа не станут чистыми. Для такого исправления нужно время, оно не может произойти в пределах одной короткой земной жизни.

Поверьте, с физической смертью дух любви никуда не исчезает: он имеет под собой глубокую основу. Человек, питающий к другому истинную любовь, соединяется с ним нерушимой связью. При новом рождении связь всё равно остается, хотя бы в виде безотчетной симпатии, и неважно, родился ты мужчиной или в женском теле. На более высокой ступени развития мы сможем вспомнить все предыдущие жизни, и это будет великая награда. Тогда появится возможность сознательного общения с тем, кого ты полюбил вечной любовью.

Я, Наташа, расскажу вам всё без утайки и прикрас. Не признанная своим отцом и умершая в расцвете лет, я еще долго будоражила умы и не давала спокойно жить тем, кто остался после меня.

Моя недолгая жизнь подобна комете, стремительно пронесшейся по небосклону. Но она была настолько яркой, что многим не хватило бы и десяти жизней, чтобы испытать все то, что испытала я.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я словно смотрю на свою жизнь то с одной, то с другой стороны. Будут ли меня осуждать? Наверно. Жалеть? Возможно… Не жалейте! С детства жалости не выносила, себя никогда не щадила, да и других тоже! Кто-то ищет сострадания — но только не я. Жалость — удел слабых, а я себя слабой никогда не считала.

---

Отсюда, сверху, моя жизнь воспринимается совсем по-иному… Но я буду описывать всё так, как когда-то ощущала, понимала, чувствовала…

Глава 1. Гриша

Вспоминая свое детство, я могу сказать, что это было счастливое и беззаботное время, даже несмотря на то, что у меня не было родителей. Я жила в большом светлом доме, где всегда сновало множество слуг, готовых исполнять любые капризы веселой и озорной девочки. Все считали меня смышленым ребенком, для своих лет развитым не по годам.

Рядом с домом было большое подворье, где жили и работали крестьяне, тенистый парк с озером и раскидистый сад. В доме детей больше не было, потому играть мне приходилось с дворовыми ребятишками, но меня это нисколько не смущало. Мне покупали столько игрушек, что особой радости я от них не получала и, собрав часть в охапку, частенько бежала во двор их раздавать. Большое удовольствие мне доставляло смотреть, как горят глаза ребятишек, которым я вручала бесценные для них дары.

Помимо нянек и служанок, со мной всегда была Катерина. Она обучала меня грамоте, читала книжки. Голос ее был мягким, бархатным, а неспешные речи лились как журчащий ручей. Катя казалась мне очень красивой, ее платья отличались от одежды слуг. Прибегая к ней в комнату, я забиралась на стул перед большим комодом с зеркалом и примеряла ее украшения. Катя покупала мне нарядные платьица и красивые туфельки, но я чувствовала себя в них скованно: в таких нарядах неудобно лазать по заборам и гонять в горелки.

Моя спаленка на втором этаже была светлой и просторной. Рядом с ней находилась комната Гриши. Именно так я звала его, не ведая, что он мой родной отец. В доме к нему обращались не иначе как Григорий Григорьевич, и для всех, кроме меня, он был очень даже важным господином. Слуги его побаивались, уважали и старались без дела не тревожить.

В доме были заведены строгие порядки и правила, но на меня они не распространялись. Я могла без стука забежать к нему за какой-либо надобностью, он позволял мне с ногами забираться на постель, а если он ласково журил меня, то я махала на него своей маленькой ручкой и, задорно смеясь, убегала. Мне вовсе не нравились нравоучения: ни Гришины, ни чьи бы то ни было еще.

Гриша был молод, высок и статен, я часто видела его в военной форме. Мне нравилось заглядывать в его красивое лицо. Случалось так, что он подолгу не бывал дома, а когда появлялся, то сразу начинались кутерьма и веселье. Его навещали друзья, одетые в точно такие же мундиры, за столом собирались шумные компании, они много пили, громко кричали и, опьянев, звали дворового с гармошкой и во всю глотку орали песни. У некоторых после таких застолий не было сил сесть на коня: их развозили по домам, погрузив как дрова. Гриша же, подвыпив, становился чрезвычайно ласковым и приветливым, но его чрезмерное внимание меня вовсе не радовало. Крайне неприятно было, когда он меня чмокал: больно кололась щетина, и от него противно плохо водкой, а для меня не было ничего хуже. Я зажимала носик, бросала ему «Фу-у-у-у!» и бежала прочь, к дворовой ребятне.

…Шел 1763 год, и я, пятилетняя Наташа, не могла знать всего, что происходило в то время в Петербурге. А потому жила я свободно, счастливо и по-детски непосредственно, не задавая никому лишних вопросов, кто таков Гриша на самом деле и почему я нахожусь в его доме…

Сейчас мне под силу увидеть всё разворачивавшееся тогда действо целиком, и я поведаю вам, с чего всё начиналось…

Красавцы братья Григорий и Алексей Орловы растормошили своим появлением светское общество Петербурга. Особенной красотой отличался старший, Григорий. Ему были в равной степени присущи и непутевость, и доброта. В гвардейских частях он пользовался всеобщим уважением, и шла молва, что он последнюю исподнюю рубаху снимет, чтобы помочь другу. Братья Орловы — офицеры Преображенского полка — были кумирами гвардейцев: в драках и кутежах они всегда оказывались в первых рядах.

Григорий умел жить широко и со вкусом, в него влюблялись самые блистательные женщины Петербурга, но тягаться с двадцатипятилетней Фике на тот момент не мог никто. Екатерина, такое имя ей дали во дворце, заинтересовалась бравым офицером, коего представил ко двору генерал-фельдцейхмейстер, граф Петр Шувалов, у которого Орлов служил адъютантом. Между Екатериной и Григорием вспыхнула страсть. И этот судьбоносный роман вылился в заговор против будущего императора — мужа Фике.

В первый раз возможность переворота представилась в день смерти императрицы Елизаветы Петровны, 25 декабря 1761 года. Но в тот момент Екатерина была на пятом месяце беременности, поэтому замешкалась и упустила благоприятный момент для прихода к власти. Она знала, что нужно действовать решительно, иначе Петр отправит ненавистную ему супругу в монастырь.

Разрешилась от бремени Екатерина в апреле 1762 года. Дабы отвлечь внимание супруга от сего события, был организован поджог. Петр Федорович очень любил смотреть на пожары, поэтому, получив весть о горящем доме, немедленно отбыл туда, тем самым дав достаточно времени на отправку новорожденного в приемную семью. Незаконный сын Григория Орлова и Екатерины был назван Алексеем и получил фамилию Бобринский.

Переворот произошел летом того же года. 28 июня Екатерина взошла на российский престол с помощью братьев Орловых. После ее воцарения Григорий чувствовал себя почти императором. Все только и говорили тогда о новой звезде, второй по величине после императрицы. Екатерина осыпала своего любимца несметными дарами, по щедрости они были сопоставимы с царскими почестями…

Не забыла новая царица никого из тех, кто помог ей взойти на престол, но Григорию Орлову, конечно же, перепало больше благ, чем прочим: ему были пожалованы чины генерал-майора, генерал-адъютанта и действительного камергера. Его осыпали золотом и серебром, даровали десятки тысяч душ крепостных и тысячи десятин земли, на которых впоследствии были выстроены дворцы.

Все Орловы, выходцы из не слишком знатного дворянского рода Новгородской губернии, получили графский титул и подобающий герб. Так о возникновении нового графского рода было написано в Общем гербовнике дворянских родов Российской империи: «Графы Орловы произошли от древней благородной германской фамилии из Польской Пруссии. В графское Российской Империи достоинство пожалованы 1762 года, сентября в 22 день. Сие подтверждается выданными им, графам Орловым, на сие достоинство Дипломами, с коих копии хранятся в Геральдии».

…Но всё же мы вернемся от очень важных в жизни Петербурга и всей страны событий в дом, где проживала тогда я, маленькая Наташа. Я и предположить не могла, сколько удивительных хитросплетений произойдет в моей жизни и как щедро, но в то же время жестоко одарит меня судьба…

Однажды в нашем доме началась невиданная суматоха. Я думала, бегающие по коридорам слуги разнесут всё вокруг. Как потом оказалось, особняк своего фаворита должна была посетить сама императрица. Неделю шла подготовка к ее приезду, каждый уголок мыли и чистили, для приема готовили самую большую залу.

Это случилось на святки… Царица вошла неспешно, оставив слуг за порогом, и я, наблюдавшая за ней из своего укрытия под лестницей, даже зажмурилась от ослепительного сияния. Драгоценностей на ней было столько, что мне казалось, они непременно потянут ее к земле.

Веселье не утихало до самого утра. Когда все разошлись, я прокралась на кухню выпить молока и хотела бежать на улицу, чтобы вместе со всей детворой, переодевшись в смешные костюмы животных, стучаться в дома, петь песни и требовать за это гостинцы.

Я сунула руку в вазу с конфетами, оставшуюся на столе после вчерашнего приема, и выгребла в платок все диковинные сладости, чтобы угостить своих деревенских приятелей. Вдруг до моих ушей долетели из кладовки приглушенные голоса служанок Глаши и Палаши. Глаша присматривала за мной. Это была крепкая высокая девка с уродливым шрамом на лице, которая прибыла в этот дом вместе с Гришей из его новгородского имения. Гриша доверял ей больше всех и поставил главной над всеми слугами. Отчего-то мне захотелось послушать, о чем они шепчутся.

— Слышь, Глашка, вот ты к родным наведывалась и токмо сегодня воротилася, так и представить не можешь, что за кутерьма здеся была цельную неделю. Вчерась ввечеру сама ампиратрица к нам пожаловала. Народищу собралась тьма тьмущая. Ох и ужин закатил наш хозяин — прямо царский! Государыня изволили уехать в час пополуночи. А остальных гостей унесло токмо в четыре утра. Ох, Глашка, но это еще не все новости…

Служанка стала шмыгать носом и утирать слёзы передником.

— Вон оно как дело-то оборачивается. Я вчерась подслушала, как наш Григорий с царицей разговаривал. Уединились они, а дверь до конца не закрыли, вот я и решилась: сам Бог велел узнать, об чём они там беседуют. Я такое услышала!

Она вновь зашмыгала носом.

— Глашка, забыв о предосторожностях, гаркнула:

— Да что ты тянешь, точно кота за хвост! Сказывай быстрее, а то кочергой огрею. Нету мочи смотреть на твои сопли!

— Так я и говорю… Царица отчитывала Гришку, что, дескать, не дело это — держать подле себя девочку. Чай, у него свой сын есть, и вскорости Гриша наш ампиратором станет, а ихний сын — законным наследником. Во как оно, Глашка, оборачивается… А посему повелела она найти девочке хорошую приемную семью, а сама обещала подарить за энто опекунам огромную мызу.

Глаша ахнула, прикрыв ладонью рот, и, какое-то время помолчав, вынесла свой вердикт.

— А может, оно и к лучшему: ну какой из него отец? Так, видимость одна… Давно Валерьяныч его просил отдать дочь. Так он всё упирался, видать, мать ее забыть не может. Дмитрий Валерьянович мужик справный, сама знаешь, без него пропал бы Гришка. Он всё здеся и обустроил, и наладил… Пропил да прогулял бы без него имение Григорий. А знаешь, Палаша, я даже радая тому, что услышала.

Я постояла еще немного, совершенно не понимая, о ком речь. Тут в окно ударился снежок, и я услышала громкий крик Демьяна — мальчик, который был старше, но почему-то всё время опекал меня и брал в свои игры, торопил свою подружку.

— Наташка! Ну долго тебя еще дожидать?

Тут Глаша выбежала из кладовки, помогла мне надеть шубку, валеночки и пушистую шаль, и я со всех ног кинулась на улицу.

…Мои воспоминания обрывочны и не всегда логичны. Память удержала лишь отдельные эпизоды, самые яркие и важные… Разумеется, важные для меня, для моей истории, а не для судеб мира и государства…

Гриша никогда не играл со мной… Лето шло к закату, и я, не желая понимать важности его дел, тянула за рукав, призывая пойти со мной на озеро, ловить рыбу. Ранее такое было лишь однажды и очень мне понравилось. Гриша отнекивался, ссылаясь на занятость, и, чтобы я более не докучала ему, рывком схватил меня под руки и высоко подбросил. Я завизжала… не от страха, нет — просто дух захватывало. Он откинул голову назад и заливисто засмеялся. Потом поставил меня на землю и ласково погладил по голове. Улыбка исчезла с его лица, глаза потускнели, и он с грустью сказал:

— Как же ты похожа на мать, Наташа…

Я пристала к нему с расспросами:

— Гриша, а где моя мама? Ты говорил, что она уехала. А почему она так долго не возвращается?

— Не знаю, Наташа, видать, дела у нее важные…

Он произнес еще много мудреных слов о ее делах, потом стал шутить со мной и щекотать, чтобы я забыла о своих вопросах… А после, зачем-то посулив мне много подарков, быстро удалился.

Я вздохнула: «Почему Гриша всегда говорит, что я похожа на маму, и никогда не расскажет, где она?» Это было мне непонятно.

Глаша, как только он скрылся из виду, меня пожурила:

— Пошто ты, Наташка, к Григорию Григорьевичу пристаешь? Он важный господин, недосуг ему на твои вопросы отвечать. Иди лучше, поиграй. Да посмотри: эвон какие подарки он тебе привез.

Гриша часто отсутствовал, и мы порой не виделись неделями. По возвращении он всегда усаживал меня на колени и дарил удивительные заморские вещицы. И не забывал добавить, что конфеты выбирала сама матушка государыня, а такая куколка есть только у меня и у австрийской принцессы. Да, принимая от него дары, я радовалась, но недолго. Очередная кукла или мячик скоро оказывались забыты, и я бежала играть во двор: это нравилось мне больше.

Когда я, взлохмаченная, возвращалась домой, он, завидя меня, смеялся и притворно негодовал:

— Ах ты, моя егоза, что же ты космы свои рыжие не расчесываешь? Скоро колтуны будут, как у кошки дворовой. Ты девочка, а вечно с мальчишками бегаешь да дерешься.

— Это ты зря, Гриша, — толково разъясняла я ему. — Я не дерусь, а даю сдачи, пусть первыми не лезут. А волосы кудрявятся — мочи нет, поди расчеши. Палаша как начнет их щеткой драть, я сразу убегаю. Знаешь, как больно? — жаловалась я. — Одна Катя меня не обижает, хорошая она.

При упоминании о Кате Григорий обычно тяжело вздыхал и, махнув рукой, сокрушался:

— Вот поди вас, девок, разбери… Почему ты, Наташка, парнем не уродилась? И волосенки были б стрижены, и я бы тебя военному делу обучил. Эх, как бы лихо мы с тобой маршировали!

— Так ведь я уже умею, вот, посмотри: ать-два, ать-два, — шагала я, высоко поднимая ноги, а он весело смеялся:

— Беги, егоза, мне пора.

— Гриша, — не унималась я, — а куда ты всё время спешишь?

— Эх, Наташка, твой Григорий важной птицей стать может, — и он загадочно улыбался. — Дай на ушко пошепчу: вот как я императором стану, — Гриша мечтательно поднимал глаза к небу, — эх, заживем!

— Гриш, а апи… ампиратор — это кто?

— Это тот, главнее кого во всём государстве нету.

— Ух ты-ы-ы, — удивлялась я. — А не врешь?

— Беги! — смеялся он, — ишь какая языкастая. «Не вре-е-е-шь»… Что б ты понимала.

Глава 2. Поворот судьбы

Как-то утром он присел на стул рядом с моей кроватью. Я еще нежилась в постели и пока не собиралась вставать. Гриша взял мою маленькую ручку в свои большие ладони, похлопал по ней и виновато улыбнулся:

— Ну вот и пришло время, Наташа, пора собираться. Теперь ты будешь жить в другом месте. Дом там хороший, светлый, большой, — увидев, как широко я раскрыла глаза, он улыбнулся: — Да ты не робей, там тебя никто не обидит.

— Да не робею я нисколечко, с чего ты взял? И почему это я должна кого-то бояться? Сам знаешь, я очень даже смелая! — я не понимала, почему он не видит столь очевидных вещей. — А ты что, тоже поедешь со мной в другой дом? Разве тебе этот больше не нравится? — я огляделась вокруг и пожала плечиками. — По-моему, очень даже ничего… Зачем уезжать, если и тут вовсе не плохо?

Гриша вновь виновато улыбнулся.

— Так я, Наташа, всегда недалече от тебя буду, и навещать часто стану. Рад бы я поехать с тобою, так, сама понимаешь, служба… Но видеться мы с тобой обязательно будем. И помни: я тебя никогда не оставлю. Всё сделаю, что ни попросишь!

Я поразмыслила, не зная, что ответить.

— Готова, милая? Если да, то вставай и шагом марш умываться, тебя ожидают.

Гриша хлопнул себя по коленкам и уже собирался подняться, чтобы выйти из комнаты, но я схватила его за руку и, заглядывая в глаза, прогундосила:

— Гришенька, пожалуйста, не отправляй меня никуда! Я не хочу уезжать, позволь мне остаться!

Он молча покачал головой. Я была маленькая и ничего не понимала, хваталась за него, трясла за рукав и горько-горько плакала:

— Не хочу я от тебя никуда ехать!

Была еще одна важная причина, почему я не могла покинуть этот дом: я ждала свою маму! Служанки говорили, что она была очень хорошая, я и сама помнила ее, правда, очень смутно… Не лицо даже, а те тепло и доброту, которые от нее исходили. И верила, что она уехала, но обязательно вернется за мной. Конечно, я боялась, что она не сможет меня найти, если я буду жить где-то в другом месте.

Я поведала Григорию о своих страхах, но он только вздохнул, вытащил меня из постели, крепко обнял и усадил на колени.

— Будет тебе, Наташка, убиваться… Не вернется она, не жди.

Я зарыдала.

— А будущее я тебе заготовил — лучше не придумаешь… Сама матушка-императрица мне особняк с землями, к нему прилегающими, подарила. Туда я тебя и отправлю, там жить будешь… Ну-у-у, не робей, Наташка, ты же у меня смелая! Тебе обязательно понравится: озеро там большое, и парк не чета нашему. Ты лучше поди скорее, личико свое прекрасное умой и в гостиную спускайся. Давно уже тебя люди хорошие ожидают, с самого раннего утра ждут, пока ты проснешься. Я к ним пойду, а ты не задерживайся, приводи себя в порядок да спускайся.

Услышав про большой дом, про озеро и парк, я как-то сразу перестала плакать, смирившись со своей долей. Ничего мне не оставалось, кроме как сползти с Гришиных колен, и я нехотя побрела умываться. Кое-как пригладив руками волосы, я посмотрела в зеркало и зачем-то показала язык своему отражению. Мне хотелось выглядеть грязной, неумытой замарашкой и ничем не отличаться от дворовых ребятишек, с которыми я проводила очень много времени. Делала я это намеренно: «Авось я им не понравлюсь, и не захотят они брать меня к себе».

Я изо всех сил тянула время и делала всё очень медленно, отгоняя от себя горничную девушку, которая пыталась помочь. Но тут раздался громкий окрик Гриши:

— Ната-аша-а-а! Ну сколько можно? Мочи нету ждать тебя! Скорее иди, скорее!

Я начала спускаться по лестнице, медленно перебирая маленькими ножками по ступенькам. Сойдя вниз, тихонечко подошла к Грише и спряталась за его стройными длинными ногами.

Но тут я услышала свое имя. Кто-то ласково позвал меня:

— Наташенька, ну что же ты прячешься? Ведь не съедим мы тебя… Да и не страшный я вовсе, ну же! — подбадривал меня чей-то незнакомый голос.

Тут Григорий наклонился и сказал:

— Чего оробела? Посмотри, кого я к тебе привел! Это Дмитрий Валерьянович и его жена Мария.

Я тихонько выглянула из-за ног Гриши и увидела очень приятного мужчину в мундире с орденами и в начищенных сапогах; волосы его уже начали серебриться, а густые бакенбарды и вовсе были седые. А подле сидела маленькая тихая женщина… уж больно худой она мне показалась. Бледное лицо выглядело болезненным, я бы даже сказала — безжизненным. Она протянула в мою сторону руку и позвала:

— Подойди, деточка. Плохо вижу издалека, хочу личико твое прекрасное получше разглядеть.

Григорий тихонько подтолкнул меня в спину. Но я застыла на месте, словно приросла к нему, и не решалась сделать хотя бы шаг к этим людям. Кем они были для меня, почему ждали и звали — я не понимала. Неизвестность пугала, и я не хотела шагать ей навстречу.

Женщина поднялась со стула, опираясь на тонкую тросточку, и прихрамывая пошла в мою сторону. Я ужаснулась… Странно было видеть сравнительно молодую еще даму, ковыляющую как старуха. Мария медленно дошла до меня, и это далось ей с огромным трудом. Она опустилась на колени и провела сухой маленькой рукой по моим волосам.

— Ну что же ты такая лохматая, Наташа?.. — дыхание ее было прерывистым, словно она быстро бежала. — Али никто тебя не причесывает? Трудно, наверное, без мамы? Трудно… Солнышко ты мое златокудрое… А я ведь тебя совсем крошечкой на руках держала. Ты не бойся меня, Наташа, я тебе хорошей матерью буду, на сколько хватит меня. Я всему-всему тебя научу! Истинно верю, будешь ты послушная ученица и любящая дочь для меня, ведь правда? — она улыбнулась. — Ты похожа на маленькое солнышко, на ангелочка. А глаза у тебя какие красивые, зеленые, точно малахит…

Она обернулась к господину, сидевшему напротив:

— Посмотри, Дмитрий, какая красавица нам досталась, — она подняла голову. — Что же ты раньше не отдал нам это сокровище, Григорий? Давно умоляли тебя об том. Дождался ведь, чёрт, когда мне уже и времени-то почти не осталось. Ведь только теперь осчастливил… Сколько бы я могла девочке передать! Эх, Гришка, как не было мозгов в твоей голове, так и нету!

Григорий опустил голову и, ничего ей не ответив, поспешил выйти из комнаты. Я осталась наедине с гостями. Мария оперлась на мою руку, тяжело встала и подвела меня к седовласому господину, а сама опустилась в кресло, шумно выдохнув. Что-то страшное происходило с этой женщиной: от нее веяло могильным холодом, и руки ее казались ледяными… Но она смотрела так ласково, что мне захотелось обнять ее. Как будто не она пришла, чтобы заботиться обо мне, а я должна была ее пожалеть. Я прижалась к ней и молча уткнулась носом в ее плечо, Мария тихонько заплакала, и я тоже отчего-то заревела… Приятный господин кашлянул в кулак:

— Будет вам, будет! Чего воду льете? Радоваться надо!

— Прости, Дмитрий, не буду…

Женщина поспешно вытерла платком мои слёзы и приложила его к своим глазам. Дмитрий ласково взял меня под руки и усадил рядом с собой.

— А чего худая такая? — улыбнулся он. — Али Гришка тебя голодом морит? — он тихонько засмеялся: — Ты не думай плохого! Не по злобе он, Наташа, а по забывчивости, по безалаберности по своей!

Он ласково потрепал меня, но не жалеючи, а словно ободряя, и спросил:

— Собраться тебе нужно, дочка… А может, ты уже собралась?

Он нравился мне даже сильнее, чем утирающая слёзы Мария. С самого детства я не любила, когда меня жалели, и слабых тоже не любила…

Я покачала головой и, вздохнув, развела руками. Но вдруг нашла, как мне показалось, самое правильное решение:

— А давайте вы здесь останетесь?! Уж если вы так хотите видеть меня дочкой, то и живите со мной, в этом доме. Ох, как не хочу я его покидать!

— А почему? — ласково спросила меня Мария. — Почему ты не стремишься за его порог? На твоем месте я бы бежала отсюда без оглядки.

Я удивленно посмотрела на нее, не понимая смысла сказанных слов.

— Я маму жду… Она обязательно вернется за мной. Мне все об этом говорили, да я и сама знаю. Она во сне ко мне приходила. Я жду ее, понимаете? Если я уйду, то она меня не найдет, и я не узнаю, что она приходила. Как вы не понимаете?! Мне без мамы никак нельзя! А вы… коли я вам приглянулась, оставайтесь. Ты добрый, — я погладила по руке приятного господина, и он смущенно улыбнулся. — И ты, — я указала на женщину, — вроде добрая, хоть и худая. Если вы будете жить в этом доме… — я поспешила их успокоить: — вы не сомневайтесь, тут места всем хватит. Я вам покажу моего любимого пони, мне Гриша подарил. У меня и лошадки есть, только я до них еще не подросла, и кошечки, — похвасталась я. — Гриша мне много подарков привозит, только не играет со мной никогда… Палаша не велит к нему приставать. Он теперь стал ва-а-ажный господин, во как! Зато тут ребятишек много дворовых, я с ними дружу… Вы оставайтесь, пожалуйста, вместе маму мою будем дожидаться. Вот она вернется, я ей расскажу, какие вы хорошие… и вы ей обязательно понравитесь! Мама у меня добрая, красивая, и все говорят, что я очень сильно на нее похожа. Я бы пошла с вами, только я не могу, никак не могу отсюда уйти, не заставляйте меня, пожалуйста.

Они переглянулись и тяжело вздохнули. Женщина вроде как опять заплакала, но больше не хотела показывать слёз, поэтому отвернулась, тихонечко встала и, прихрамывая, отошла к окну. Мужчина взял меня на руки и крепко обнял.

— Эх, Наташа, — погладил он меня по голове, — не можем, никак не можем мы тебя здесь оставить. А мама? Мы письмо ей напишем и объясним, где нас искать нужно. И, если хочешь, хоть каждый день будем в этот дом записки посылать и справляться о ней. Как только она появится, нам сразу же ответят. А пока… Наташенька, я тебя очень прошу, служанку позови, чтобы подсобила, и собери свои вещи. И поедем, дочка. Ты не представляешь, какой красивый дом тебя ждет!

— А правду Гриша сказал, что там парк и озеро большое?

— Правду, Наташенька, правду, дочка. Ты разрешишь себя так называть?

— Зови, коли хочешь, ты хороший…

Мужчина приложил к глазам платок.

— Ты чего тоже плачешь? Почему? Я ведь тебя не обижала…

— Нет, Наташенька, я не плачу, мне что-то в глаз попало, соринку смахнул.

— А-а-а…

— Знаешь, а ведь у тебя теперь братья есть.

— Да ну-у-у?.. — не поверила я.

— Да, Наташа, и любят они тебя, как и все мы! Ты слышишь, мы будем очень сильно любить тебя и никогда-никогда не обидим! Слово офицера даю, а оно дорогого стоит! Можешь мне поверить!

— А офицер — это кто?

— Ну-у, офицер… это солдат такой, который воевал, Наташа.

— Так раз я теперь ваша… Если ты солдат, то я кто буду — солдатка?

Они переглянулись между собой и весело засмеялись.

— Ну, Наташка, ну, солдатка! Солдатка и есть, — хохотал он, — уж больно бедовая!

Мне понравилось, что я так быстро их развеселила, и я как-то сразу доверилась ему и согласилась с каждым его словом. И родительское участие почувствовала — любовь отца, которого у меня никогда по-настоящему не было.

Поэтому я сразу, лишь кивнув, поспешила выйти из комнаты. Я затворила двери, но бежать к себе не торопилась. Они начали обсуждать нашу встречу, и мне захотелось подслушать… Многое я по малолетству не поняла. Слышала только, как женщина плачет и повторяет:

— Как же так можно с ребенком поступать и обещать ей, что никогда, Митя, никогда не сбудется?.. Разве можно маленькую обманывать? Нельзя. Девушка молодая вырастет… Как дальше в жизнь пойдет с ложными-то надеждами? Матери жизнь сломал и ребенку переломает… Эх…

— Тише-тише, прошу тебя, Машенька! Не нужно так убиваться, и плакать не стоит, ведь мы ее заберем отсюда, теперь всё хорошо будет, душа моя.

Глава 3. Прощание с родным домом

Я постояла еще немного, и мне стало неинтересно. Я пожала плечами, не понимая, о чём они говорят, а может, и не желая понимать, не допуская эти слова в свое сердце. Радостно бежала я наверх, клича девушек, чтобы помогли мне собраться.

Но пришла не служанка, а моя дорогая Катюша. Я очень любила ее, и она всегда приходила ко мне, не дожидаясь служанок, и ухаживала за мной, и волосы мои кудрявые чесала, и мыться помогала. И, когда мне было грустно, сказки красивые рассказывала — про принцев и принцесс.

С детства я боялась темноты. Мне казалось, как только свет погаснет, сразу кто-нибудь из угла вылезет. Я словно кожей чувствовала опасность и говорила об этом. Катя ласково улыбалась и отвечала:

— Пустое, Наташа. Ты посмотри, сколько в доме слуг. Разве они позволят кому-то по углам прятаться? — она весело смеялась. — Не бойся, глупышка: девки, когда прибираются, в каждый закуток заглядывают, так еще ни разу никого не застали. Вспомни-ка, какая у нас Глаша сильная: она любому мужику спуску не даст, а тому, кого ты себе напридумывала, и подавно тумаков бы надавала… Спи, девочка моя, никого не бойся.

Но свечу не задувала, приносила в мою комнату самую большую, чтобы не успела сгореть за ночь, — не боялась Катя пожаров, как все остальные. Не раз я слышала, как она, уходя, наказывала служанке:

— Ты посматривай, Глаша, укрывать ее не забывай. Сколько раз я тебя ночью спящей заставала, а Наташа раскрытая лежит, спит-то она беспокойно. Да свечу не гаси, а то ведь она темноты боится да вскакивает.

Это правда… Мне всё время казалось, что мама стоит где-то рядом, зовет меня… ждет. Я боялась этих ночных визитов и очень просила ее:

— Мамочка, ну пожалуйста, ты приходи днем, а то я очень боюсь и потом всю-всю ночь глаз сомкнуть не могу.

Катя гладила меня по голове и всегда подолгу сидела в ногах, ждала, пока я усну.

— Ты не расстраивайся, Наташа, она обязательно придет днем… — и отворачивалась, смахивала слезинки.

Но мама днем никогда не приходила. Никогда…

Я стала вытаскивать любимые игрушки, бросала их на кровать и даже что-то напевала.

— Катя!.. Я в новый дом еду, там тоже большое озеро есть, как у Гриши…

— Наташа, сядь и успокойся, я хочу сказать тебе что-то важное.

Я села и внимательно посмотрела на Катю. Она была какой-то уж очень серьезной.

— Наташа, я хочу, чтобы ты хорошенько послушала мои слова. — Она взяла мои руки в свои и села рядом. — Мария и Дмитрий Валерьянович — очень хорошие, добрые люди. Они заберут тебя и увезут подальше отсюда, — Катя вздохнула. — Отсюда, где много-много нехорошего происходило… Но, Наташа, здесь не место для юной барышни.

— А как же ты? Тебе разве место?..

— И мне не место, душа моя, но что делать: видно, так судьба распорядилась, не могу я ничего изменить, а тебе счастливый случай представился.

— Но ведь ты живешь здесь, Катя, совсем как барышня. Эвон, какие у тебя платья красивые, и служанки, и бусики яхонтовые.

— Да, Наташенька, только не это главное, — снова вздохнула она.

— А что же главное, Катя?

— Главное, чтобы тебя любили… А эти люди, я знаю, будут тебя любить.

— Это правда?

— Правда, Наташенька, я ведь тебя никогда не обманываю.

— А вот и обманываешь: говоришь, что мама вернется, а она не приходит.

— Ну-у… пока не время, наверное, дитятко, еще не время. Твоя мама не говорила, когда вернуться сможет. Я ее очень любила, Наташа… И очень не хотела, чтоб она уезжала, но, видно, так Богу угодно…

Она потупила взор и быстро заговорила:

— А там, Наташа, в новом доме, ты получишь хорошее образование, эти люди будут заботиться о тебе.

— Катя, о чём ты говоришь? Я не понимаю… решительно не понимаю.

— Смешная ты, Наташка, когда хмуришься как взрослая. Ах, мое милое дитя, ребеночек мой дорогой, как тоскливо мне расставаться с тобой. Но я буду обязательно тебя навещать, буду приезжать к тебе, и ты приезжай сюда. Ведь Гриша тебе разрешил? Насколько я знаю, запрета на это не было. Ну-ка перестань вертеться, дай причешу тебя. Я хочу, чтобы ты в свой новый дом настоящей красавицей вошла, чтобы само солнышко перед тобой померкло. Давай платье новое выберем, чтобы ты у меня была самая нарядная и чтобы мне стыдно за тебя не было.

— А тебе что, когда-то было за меня стыдно?

— Ой, Наташа… много раз.

Мы вместе захохотали, она крепко прижала меня к себе и сказала:

— Наташка! Я люблю тебя как родную, тяжело мне с тобой расставаться, очень тяжело. Мало времени у нас… Милая Наташа, как только ты чуть-чуть подрастешь и сама сможешь держаться в седле…

Я тут же захотела ее прервать и сказала с вызовом:

— Я прекрасно держусь в седле! У меня самые лучшие пони. И я всенепременно заберу их с собой!

— Конечно, заберешь, об этом уже отданы распоряжения. И графский подарок с вами поедет! Он отправится в новый дом и поможет тебе привыкнуть к новой обстановке.

— Подарок?! — глаза мои загорелись.

— Да, Наташа! — Катя лукаво улыбнулась. — Граф купил тебе двух породистых жеребят, они поедут вместе с твоими пони.

У меня было два пони, я их очень любила, но это же карлики, а не настоящие лошади! И я закричала, радуясь и прыгая.

— Катя! Настоящие кони! Они большими вырастут?

— Ну да, большими! Если, конечно, ты за ними ухаживать будешь.

— Буду, Катя, буду! — заверила я.

— Один черный как смоль, настоящий арабский скакун, а второй точно шоколад, темно-гнедой орловский рысак. Только ты, пожалуйста, будь с ними осторожна, пообещай мне!

— Я обязательно буду, Катя. Давай скорей собираться!

Катерина усмехнулась, ласково глядя на меня.

— Чистое, невинное дитя, — прошептала она и, помолчав, добавила: — Наташа, и еще пообещай мне, что, если что-то пойдет не так в твоем новом доме, ты обязательно будешь мне рассказывать! Всё-всё, что с тобой происходит! Как хорошо, что мы буковки выучили и писать ты уже умеешь. Напишешь мне, не обижают ли тебя, ладно?

Я подняла на нее удивленные глаза:

— Кать, ты же только что говорила, что люди они хорошие? И…

— Ну мало ли… Я им очень доверяю, они действительно хорошие люди, но чего в жизни не случается… Обо всём мне пиши, слышишь, милая Наташа? Каждый день пиши. Если хоть один пропустишь, я сразу же приеду.

Я поцеловала ее в обе щеки. Катя и правда была мне в этом доме самая родная.

— Я всегда буду помнить о тебе, и писать тебе буду, ты не беспокойся.

Но мысли мои уже были далеко, с моими лошадками… Я буду гулять с ними в парке, вокруг озера…

Катя помогла закончить сборы, распорядилась выносить мои вещи, и мы спустились вниз. Дяденька Дмитрий и его жена уже оделись и были готовы к отъезду. Я в последний раз обернулась и окинула взглядом дом, который так хорошо знала. Добрый господин («Ох, как же его зовут-то полностью… Валерьяный, что ли?» — я никак не могла запомнить отчество) взял меня за руку, и мы спустились с крыльца.

Все мои деревенские подружки и дворовые мальчишки пришли проститься и переминались с ноги на ногу, боясь подойти. Я их увидела, радостно замахала и уже хотела побежать к ним, но Катя шепнула мне на ухо:

— Довольно, Наташа, лобызаться с крестьянской ребятней, недосуг, да и не по статусу тебе! Родители ждут. Бери их за руки, — Катя кивком показала в сторону Дмитрия и Марии.

Не поняла я тогда, о каком таком статусе она говорит, но отчего-то ни спрашивать, ни спорить не стала. Я резко развернулась и очень быстро подошла к тому, кого звали Дмитрием, схватила его за руку и заглянула в глаза.

— А как мне тебя теперь называть? Кто ты?

— Наташа, — присел он рядом со мной, — можешь называть меня как угодно… Зовут меня Ярышев Дмитрий Валерьянович, а это моя жена, Мария. Она будет тебе мамой, а я папой. Ты ведь никого еще так не называла?..

Я замотала головой.

— Так вот… если хочешь, можешь звать меня отцом.

— Я согласна, — сказала я.

Очень хорошо помню, как крепко он сжал мою руку. И от него шло такое тепло, что я, не задумываясь, потянула его в сторону экипажей и сказала:

— Папа, ну что же ты медлишь, ведь всё уже готово, я хочу ехать.

— Едем, дочка, едем! — ответил он. Противная соринка опять попала ему в глаз, и он стыдливо отвернулся.

Пока служанки укладывали вещи, я написала две корявые записки. Одну — для Кати, о том, что я буду скучать по ней. Это послание я ей уже вручила. А вторую бумажку я не знала, кому отдать, — она была для мамы. Я написала, что за мной пришли хорошие люди и я ухожу в другой дом. И что они обещали любить и не обижать меня. Написала, что каждый день буду ждать ее… Я хотела, чтобы она знала, где меня искать.

— Подожди, — вырвала я свою руку из теплых ладоней моего названого отца, — как-как ты, говоришь, называешься?

Он засмеялся и повторил свое полное имя. В моем кулаке был карандашик, который Гриша привез из заморских стран — графитовый стерженек, зажатый между двумя дощечками. Я стала им дописывать, разложив бумагу на ступеньках: «Мама, его зовут Дмитрий Ва-лерь-яно-вич». Его имя было таким длинным, что я несколько раз сбивалась, перечеркивая то, что пишу.

Дмитрий подошел и улыбнулся.

— Что ты делаешь, девочка?

— Пишу записку маме. Имя твое никак не выходит. Хочу, чтобы она знала, в чей дом я ушла. Ведь она искать меня будет…

— Давай, дочка, я тебе помогу: имя мое и вправду длинное и трудное.

Я отдала ему записку и карандашик. Он быстро прочел, и глаза его заблестели. Он дописал свое имя и, протягивая мне записку, спросил:

— Кому же ты хочешь ее отдать?

Я не знала кому, поэтому обернулась, посмотрела на тех, кто собрался меня проводить, и пошла прямиком к Грише, который стоял чуть в стороне и нервно хрустел пальцами. Он был такой большой, что мне пришлось высоко-высоко поднять голову, чтобы увидеть его лицо.

— Гриша, — сказала я и протянула ему листок бумаги. — Я решила, что отдам это тебе! Ты сохрани, пожалуйста, и когда мама приедет за мной, обязательно ей передай. Ведь она станет волноваться, если не будет знать, где я. Ты ведь говорил, что она хорошая и добрая и никогда обо мне не забывала… и не забудет. Так передай ей и скажи, что я тоже никогда ее не забуду, что я жду ее!

Дрожащей рукой Гриша взял клочок бумажки и засунул его за пазуху, прямо к сердцу. Молча кивнул и ничего мне не ответил. Я развернулась и хотела было бежать к Валерьянычу, но Гриша тихо позвал меня:

— Подожди, Наташа, подожди, мой маленький сорванец, что же ты, так и уйдешь? И не попрощаешься со мной?

Я развела руками, дивясь его непонятливости.

— Так ведь я буду приходить, Гриша!

И сделала несколько шагов.

— Наташа, дочка, подойди, пожалуйста, поближе.

Его слова звучали очень серьезно и грустно… Раньше он никогда так не обращался ко мне. Это заставило меня остановиться. Он тихонько подошел со спины и, присев, обнял меня и зашептал на ухо:

— Дочка! Ты должна, ты обязательно должна стать во много раз счастливее, чем мы все! Я желаю тебе этого от всей души! Я во всём тебе помогу, не откажу ни в одной твоей просьбе. Пожалуйста, постарайся быть счастливее, чем мы…

— Кто «мы»? — повернулась я к нему.

— Неважно! Просто будь счастлива!

Он расцеловал меня в обе щеки и выпустил. Я шла, потирая лицо, и думала: «Хотя Гриша иногда и колючий, но мне отчего-то жаль с ним прощаться».

Я вновь повернулась к нему и крикнула:

— Гриша, за лошадок спасибо, ты такой молодец, что догадался, — я помахала ему рукой, — ты приезжай ко мне, я ждать буду.

— Непременно приеду, дочка…

Гриша резко развернулся и ушел в дом, смахивая соринку с глаза. «Что за день сегодня такой пыльный, всем соринки в глаза попадают, а мне почему-то нет…» — подивилась я.

Я оглядела двор. Ребятишки по-прежнему топтались в отдалении и тихонько переговаривались.

— Друзья мои, подружки! — крикнула я громко. — Я уезжаю…

Малышня вовсю разглядывала меня — я была сейчас так не похожа на них: в красивом длинном платье с широкой юбкой и в туфельках на каблучках, волосы аккуратно зачесаны.

— Я буду приходить играть с вами, если, конечно, не прогоните.

Медленно двигаясь, они обступили меня, подошли близко-близко и боязливо трогали платье и прическу.

— Ох, Наташка, не похожа ты теперь на нашу подружку… Вон какая, диву даемся! Какое платье-то на тебя напялили, отродясь такого не видывали. Как же они космы-то твои продрали?.. И смотри, смотри, все кляксы пооттерли! Стешка, дивись! — и все закачали головами, показывая свое удивление и восхищение моим нарядом:

— Наташка, да ты прямо барышня…

И тогда я поняла, что маленькая девочка, одетая в красивое платье и туфельки, с дорогими каменьями в изысканной прическе им не ровня. Тогда я впервые увидела, что не такая, как они, что я очень сильно от них отличаюсь! И они заметили. И это как будто воздвигло между нами преграду. Мне очень хотелось кинуться к ним, обнять и расцеловать каждого, проститься, но я почему-то не позволила себе этого сделать… лишь склонила голову и тихо сказала:

— До свидания… Прощайте.

И шагнула вперед. Ребятня молча расступилась, давая мне дорогу. Больше никто не сказал ни слова. Я шла, одной рукой важно придерживая длинную юбку, и смотрела вперед… Мне сильно, очень сильно хотелось оглянуться, но что-то мешало…

Дмитрий Валерьянович и Мария уже сидели в карете и терпеливо ждали. Отец жестом подозвал меня. И мне захотелось скорее с ними соединиться, но что-то больно кольнуло в груди. Я оставляла позади нечто очень родное и близкое… Мое детство… Мои радости и переживания, и этот прежде родной мне дом, ведь другого я не знала. Но я обретала сейчас что-то новое, оно манило меня и совершенно не пугало. И я решила не оборачиваться. Я боялась, что все заметят предательские слезы, наворачивающиеся мне на глаза, не хотела показаться маленькой, слабой девочкой, ведь я никогда такой не была! Даже с мальчишками всегда дралась и играла на равных. И палкой махала не хуже любого дворового сорванца, и они ценили и уважали меня за это. И еще я знала: они меня любили…

Лакей распахнул передо мною дверцу кареты и наклонился, протягивая руку, чтобы я оперлась. Я подала ему свою ручку и даже занесла ногу, чтоб шагнуть внутрь. Дмитрий Валерьянович тоже протянул мне ладонь, и я с радостью схватилась за нее… Но воздух разрезал пронзительный крик:

— Наташка! Наташка! Подожди! Сто-о-ой!

Очень знакомый был голос, и принадлежал он одиннадцатилетнему парнишке, которого звали Демьян… Я обернулась, не могла не обернуться. Мне нравился этот мальчик: он подбрасывал меня и носил на руках, учил кататься на пони…

— Куда же ты?.. Что, даже не попрощаешься?..

Он подбежал к карете. Я посмотрела свысока и тихо сказала:

— До свидания…

— И это всё?.. Просто «до свидания»? — недоуменно воскликнул он. — Ты не можешь так меня обидеть.

Он протянул руку и попытался схватить меня, я чуть отпрянула, и он досадливо, чуть ли не со слезами вскричал:

— Ну не уезжай, пожалуйста, постой… Хотя бы не так… Неужели тебе всё равно?..

Я резко дернула плечиками и ничего не сказала. Я была уже другая! Я отличалась от них. Тогда я поняла это в первый раз — что я не такая как все! И мне уготовано нечто более возвышенное, нежели братание с дворовыми!

Я села рядом с Дмитрием Валерьяновичем, двери за мной захлопнулись, и я поехала в свой новый дом! Меня ждала совсем иная жизнь!

Застучали копыта лошадей, свистнул кучер. Последний раз я обернулась, посмотрела в окошко кареты и увидела свой двор, друзей… высокого и статного Гришу: провожая меня, он махал рукой, глядя из открытого окна.

Я забралась на колени к Дмитрию Валерьяновичу, так как он сидел по ходу движения, и стала смотреть вперед. Но ничего там не разглядела: из-за малого моего роста видны были только крупы лошадей, и в этом, признаюсь, было мало приятного… Но всё равно, я смотрела не назад, не вбок — я теперь всегда смотрела вперед!

Лошади уносили меня всё дальше и дальше от места, где я родилась. Беспокоилась я только об одном: лишь бы мама, когда вернется, узнала, где я теперь, чтобы Гриша не забыл передать ей мою записку и мама непременно меня нашла.

Лошади несли меня в новый дом, в новую жизнь… Незаконная дочь графа Григория Григорьевича Орлова, урожденная графиня Наталья Григорьевна Орлова, уезжала навсегда.

То ли по иронии судьбы, то ли из трусости мой отец, высокий статный господин, отдал меня на воспитание своему другу и товарищу по военной службе Дмитрию Валерьяновичу Ярышеву. И величали меня теперь не иначе, как Наталья Дмитриевна Ярышева.

В ту пору в нашем городе появилось много важных господ, они стремительно множились и богатели. И у этих господ, как правило, были незаконнорожденные отпрыски, которых зачастую ничем не хотели обделять. Байстрюков Голицына знали как Галицких, Трубецкого — как Бецких, Шереметьева — как Реметьевых, Воронцова — как Ранцовых… По какому-то неведомому умыслу отец мой, граф Орлов, записал меня в церковных книгах Натальей Александровной Алексеевой. Но об этом я узнала намного позже, когда Дмитрий Валерьянович отдал меня под этим именем в Смольный институт благородных девиц.

…Мне придется покуситься на ваше терпение: стремительные и бурные события моей жизни будут перемежаться с небольшими описаниями тех или иных мест, которые мне довелось посетить. Но делаю я это намеренно, дабы вы моими глазами увидели то, с чем я соприкасалась. И я подробно расскажу об удивительных людях, сильных мира сего, с которыми мне привелось соприкоснуться на моем таком ярком и непростом жизненном пути.

Конечно, маленькая Наташа не смогла бы описать всего того, что представало перед ее взором. И людей, встретившихся на ее пути, не сумела бы оценить по достоинству. Но в этом и заключается вся прелесть моего повествования. По мере того как я взрослела, менялись мое восприятие и оценка всего со мной происходящего. Так будет и в моем рассказе. Ведь сейчас я могу собрать всю картинку своей жизни воедино…

Глава 4. Новая семья

Мой названый отец, Дмитрий Валерьянович Ярышев, 1724 года рождения, потомственный военный, происходил из дворянского, но не знатного рода.

Он с детства посвятил себя солдатской службе и не понаслышке знал военное дело. Воспитывался в Шляхетском кадетском корпусе, который находился на Васильевском острове и располагался в доме, ранее принадлежавшем любимцу Петра I князю Меньшикову. В этот корпус принимались исключительно дворянские дети, уже научившиеся читать и писать. Там они обучались математике, истории и географии, артиллерии, фортификации, фехтованию, верховой езде и «прочим к воинскому искусству потребным наукам», а также немецкому, французскому и латинскому языкам, чистописанию, грамматике, риторике, рисованию, танцам, морали и геральдике.

После окончания курса он получил звание капрала и был направлен в армию. Его служба началась в лейб-гвардии Измайловском полку, и восемнадцати лет он был произведен в гренадеры лейб-компании.

Молодой Дмитрий, воспитанный в военной семье, никогда не сетовал на трудности и преданно служил отечеству. Уже в 26 лет он стал капитан-поручиком, а еще через четыре года был пожалован капитаном гвардии и назначен в тот полк, где служил молодой и горячий Григорий Орлов. Не раз командир Дмитрий Ярышев спасал своего подчиненного от наказаний, потому как видел в нем не только разудалого гуляку и повесу, но и перспективного военного.

Моему названому отцу было 34 года, когда его произвели в чин подполковника и в их с Орловым биографию с пушечным громом и свистом сабель ворвалась Семилетняя война. Уже понюхавший пороху Ярышев был удивлен, с какой страстью стремился Григорий на поля сражений, где, по его словам, «ковалась европейская слава русского оружия».

Тяжела была война с пруссаками, и Дмитрий Валерьянович трижды вытаскивал с поля боя изувеченного Орлова. Но однажды он сам получил серьезное ранение в ногу, из-за которого мог либо умереть, либо остаться калекой. Но судьба пощадила его, и тяжелая рана всё же затянулась. После выздоровления Дмитрий Валерьянович не хотел уходить из армии, но вернуться в строй не смог.

Дмитрий Ярышев не только был отважным и справедливым командиром, но и заботливо следил за вверенными ему бойцами, чтобы их вовремя и в достатке обеспечивали и добротной амуницией, и горячим питанием. Генералы, не понаслышке знавшие, как скрупулезно Ярышев разбирается в снабжении солдат и младших офицеров, решили использовать его способности в хозяйственных службах. И, вступив в новую должность, Дмитрий Валерьянович с тем же рвением, что и прежде, стал выполнял свои обязанности.

Григорий Орлов также оправился от ран: по молодости лет и благодаря богатырскому здоровью зажило на нем всё достаточно быстро. Он вернулся к службе и сделал головокружительную карьеру.

Григорий Григорьевич получил в дар от царицы Елизаветы дом в Петербурге — не за собственную лихость, а за заслуги отца, Григория Ивановича Орлова, некогда новгородского губернатора. Тот самый дом, где в 1758 году родилась я, Наташа. Но хозяйственник Григорий Орлов был никудышный, вот он и попросил старого друга Дмитрия Валерьяновича помочь ему в обустройстве. И тот не отказал (об этом я еще расскажу).

Императрица Екатерина произвела Дмитрия Валерьяновича в полковники. Куда более щедро наградила она своего любовника, которому была обязана и жизнью, и славой, и честью. Среди земель и поместий, пожалованных Орлову, числилась мыза Лигово. Именно эту усадьбу граф Орлов отдал дочери и ее приемным родителям.

Моя названая матушка, Мария Леонидовна, урожденная де Невер, была очень знатной дамой, чем, впрочем, нисколько не кичилась. Она происходила из древнейшего рода, восходящего к династии византийских императоров Палеологов (тех самых, чья прапраправнучка стала супругой русского царя Ивана III).

Родилась она в замке на границе Италии и Франции и почти полжизни прожила в Греции. Там ее родители познакомились с княжной Марией Кантемир, последней любовью Петра Великого, и ее братом Антиохом и загорелись идеей переселиться в Россию, где иностранцам сулили выгодную службу и быструю карьеру.

Но Машенька была слаба здоровьем, и переезд в сырой холодный Петербург мог стать для нее губительным. Поэтому ее батюшка, Леон де Невер, отправился пытать счастья при дворе Елизаветы Петровны вдвоем со старшим сыном, а семья (у маменьки было пятеро братьев и сестер) осталась на свободном от турок острове Лефкас. Дети не теряли времени даром и получили блестящее европейское образование, что впоследствии сослужило им хорошую службу — все де Неверы достигли немалых высот, но, к сожалению, скончались рано, не оставив наследников. Впрочем, наследовать, по меркам нашего роскошного века, им посчастливилось бы не слишком много. Но я опять забегаю вперед…

Де Неверу старшему улыбнулась удача, он сумел выдвинуться, сменил веру и принял русское имя Леонид. Семья также прошла православное крещение и вскоре присоединилась к своему главе.

Леонид де Невер был одним из начальников Орлова и Ярышева в годы Семилетней войны. Он сложил голову на полях сражений, успев благословить своего подчиненного на супружество с 15-летней дочерью. До свадьбы Дмитрий и Мария виделись всего однажды… Они полюбили друг друга с первого взгляда и были очень счастливы в браке.

Когда Дмитрий Валерьянович удочерил меня, ему было 39 лет. У них с Марией имелись и свои поместья. Но, в отличие от графа, Ярышев, как и его тесть, никогда не был честолюбив, не гнался за славой и несметными богатствами, а честно и добросовестно служил делу, которому посвятил себя с юности.

Мария заразилась чахоткой (слова «туберкулез» тогда еще не знали) через 6 лет после переезда в Петербург. Она мужественно боролась с болезнью, хотя недуг поразил не только легкие, но и суставы…

В молодости они с мужем мечтали о дочке, однако Бог дал им только сыновей, а родить еще ребенка у чахоточной Марии уже не было шансов. Решение графа устроить жизнь своей внебрачной дочери супруги восприняли как знак свыше и, посоветовавшись, сами предложили Орлову взять маленькую Наташу на воспитание.

Дмитрий Валерьянович был посвящен в историю графа и моей мамы, Натальи Петровны, но никогда не касался в разговорах этой темы. Любое упоминание о ней приводило Орлова сначала в бешенство, а потом в великую меланхолию, которая обычно заканчивалась чрезмерными возлияниями…

Глава 5. Мой новый дом

Я уже упоминала, что моей новой семье теперь принадлежала мыза Лигово с 7 прилегающими к ней деревнями и несколькими тысячами душ крепостных. Земли наши простирались от Финского залива до Лиговского канала, имение пересекала Петергофская дорога. Раньше поместье являлось «придворным селом»: в Лигове проживали дворцовые садовники, потому места здесь были ухоженные.

На огромном озере у плотины работала большая водяная мельница. Его берега были укреплены вязами и плакучими ивами, спускающимися к самой воде. В зеркальной глади отражались кусты белого и розового шиповника, на поверхности плавали белые лилии.

Двухэтажное здание покоилось на массивном фундаменте из тесаного сердобольского гранита, бельэтаж был оформлен по фасаду четырехколонными ионическими портиками, охватывающими окна и изящные барельефы над ними. Над парадным фасадом парил длинный балкон, поддерживаемый гранитными колоннами. В дом вела двухмаршевая гранитная же лестница, выходившая на небольшой мощеный плац для подъезда карет.

Особняк был идеально вписан в композицию тенистого французского парка с затейливыми цветниками, кленовыми, липовыми и дубовыми аллеями и роскошного фруктового сада. Всё вместе являло собой восхитительное зрелище!

Мы остановились у больших парадных ворот. Они отворились, и карета въехала внутрь. Я с любопытством рассматривала дом, где мне теперь предстояло жить. Прекрасное место, в которое я так неожиданно для себя попала, понравилось мне с первого взгляда.

Когда мы подкатили к крыльцу, Дмитрий Валерьянович первым вышел из экипажа и подал руку сначала мне, а потом Марии. Завидев карету, слуги вышли из дома и выстроились на крыльце. Они улыбались нам и, кланяясь, восклицали:

— А-а-а, вот и наша барышня приехала, добро пожаловать! Да глядите, красавица-то какая, на королевишну похожа.

Я обрадовалась радушному приему, и мне было лестно, что меня называют барышней, да еще и красавицей.

— Как вас звать-величать, милая?

— Наташей, — бойко ответила я.

Дмитрий Валерьянович подошел ко мне и, ласково обняв, поправил:

— Натальей Дмитриевной! Дочка это наша богоданная — моя и Марии.

— Вот и хорошо, — промолвила полноватая женщина. — А я Аксинья — кухарка ваша.

Все по очереди подходили, представлялись. Обращались со мной уважительно, и это мне тоже понравилось.

Чуть в стороне стояли два мальчика, которые смотрели исподлобья. Дмитрий Валерьянович подвел меня к ним.

— Наташа, познакомься, это братья твои. Старший — Григорий, а это Иван, младший.

Мальчики нехотя подали мне руки и с поспешностью отдернули их. Я подняла глаза на Дмитрия Валерьяновича, но он только улыбнулся и погладил меня по голове:

— Вы обязательно подружитесь. Идем, Наташенька, я покажу тебе дом.

Я подала ему руку и весело зашагала рядом.

В добротном, просторном и красивом доме на первом этаже располагались кухня, столовая, небольшая уютная гостиная и главное парадное помещение — овальная зала, перекрытая куполом восьмигранного бельведера, который прорезали арки и полукруглые проемы. В бельэтаже находился кабинет отца и было устроено несколько жилых комнат. Дмитрий Валерьянович провел меня по всему дому, а затем сказал, открывая одну из дверей:

— Вот, это твоя комната, Наташа.

Я радостно вбежала внутрь.

Комната была просторной, гораздо больше, чем моя спаленка в доме графа. Я теперь буду так его называть — ведь тогда я еще не знала, что он мой родной отец…

— Папа, — закричала я, — здесь даже балкон есть!

— Да, Наташенька, есть, только осторожно, не надо так свешиваться вниз, — одернул меня отец, — ты ведь еще маленькая!

— Нет, папа, я не маленькая, смотри… — и я встала на цыпочки, чтобы казаться хоть немного повыше.

Он тихо засмеялся.

— Ну пойдем, егоза, я тебе еще кое-что покажу.

Он открыл дверь в коридор и сказал проходившей мимо Марии:

— Распорядись, чтобы обед подавали, мы сейчас спустимся.

— Я уже распорядилась, Дмитрий Валерьянович. Там внизу круговерть с утра: все на кухне стараются угодить нашей Наташе, — она улыбнулась. — Ну как, нравится тебе твоя комната?

— Да! Очень!

— Ну вот и хорошо, вот и ладно…

И она прихрамывая пошла по своим делам.

В моей комнате обнаружилась еще одна дверь, и, открыв ее, Дмитрий Валерьянович пригласил меня войти. Это была ванная комната, довольно большая, с окном, выходящим на просторы парка. Половину помещения занимала огромная чугунная купель. На изящном круглом столике стояли красивый кувшин и тазик для умывания. Один угол от пола до потолка украшала отделанная изразцами голландская печь. Это было восхитительно!

— Сейчас, Наташа, я приглашу девушек, которые помогут тебе умыться и переодеться с дороги, а после спускайся в столовую.

— А во что же я переоденусь? Я и не знаю, где мои платья…

Он улыбнулся.

— Пойдем.

Мы вернулись в комнату, он подвел меня к большому шкафу, рядом с которым висело огромное зеркало, и, открыв его, вопросительно посмотрел на меня. Я обомлела: гардероб был заполнен нарядами. Там имелись и платья, и туфельки, и сапожки… даже плащ и шубка. Я осторожно провела рукой по дорогим тканям и мехам.

— Это что? Всё мне?..

— Ну а кому же еще? — засмеялся Дмитрий Валерьянович. — Мне они не сгодятся, сынкам моим тоже, ну а Марии маловаты будут.

Я запрыгала от счастья.

— Обживайся, дочка, только не задерживайся: ровно в два часа обед подадут. Успеешь?

— Я мигом, — радостно ответила я, нисколько не печалясь, что меня привезли сюда.

Мы расселись за большим столом. Дмитрий Валерьянович устроился в красивом кресле во главе, напротив него Мария, по одну сторону стола сели Иван и Гриша, а я с другой стороны, на высоком стуле с подушечкой, рядом со своим теперь уже отцом. Я почему-то очень легко стала звать его папой, словно он всегда им был.

Братья, насупившись, ковырялись в тарелках, а я с удовольствием уплетала всё, что приносили. Отец пожурил мальчишек:

— Ну что вы копаетесь? Ешьте скорее, после обеда пойдем на конюшни. Доложили мне, что прибыли Наташины пони и два жеребенка, которых ей граф подарил.

Я подпрыгнула от радости и захлопала в ладоши. Мария укоризненно посмотрела на мужа.

— Дмитрий Валерьянович, негоже барышне за столом скакать да в ладоши хлопать, о лошадях после трапезы поговорите.

Он улыбнулся, но ничего не ответил.

Отобедав, я побежала наверх: мне велели переодеться. Я пожала плечами, недоумевая: «Сколько ж можно, всё переодеваться да переодеваться?» Но спорить не стала: уж больно хотелось на подарки графа посмотреть. Служанка помогла мне быстро поменять платье на суконную амазонку. Я сбежала вниз и подошла к дверям гостиной, но остановилась, услышав приглушенные голоса Марии и ее сыновей, чуть приоткрыла дверь и навострила уши.

— Мама, — бубнил кто-то из мальчиков, — она что, так и будет теперь жить с нами?

— Да, сынок, — спокойно сказала Мария. — Только ты ошибаешься, милый: не она с нами, а мы с ней жить будем. Этот дом принадлежит Наташе.

Но потом добавила:

— И нам тоже, ведь теперь мы одна семья, запомни это, мальчик мой.

Сын что-то недовольно буркнул.

По коридору ко мне тихо подошел Дмитрий Валерьянович:

— Ну, егоза, готова?

— Готова, — смущенно ответила я.

Мы шли на конюшню, я важно выступала за руку со своим новым отцом, стараясь делать большие шаги, как и он. Увидев своих пони, я запрыгала от радости, но в еще больший восторг привели меня два жеребенка. Один, гнедой, сразу потянулся к моему кулачку, в котором было зажато яблоко, и защекотал губами ладонь, забирая лакомство.

— Я назову его Яшей, можно?

— Конечно.

Второй был черный как вороново крыло, он фыркал и нервно перебирал ногами. От поднесенного угощения жеребчик отвернулся.

— Не тронь его, Наташа, уж больно строптивый, пусть обвыкнется пока…

Дни мои в новом доме текли тихо и спокойно. Сильно досаждало лишь одно: Иван и Гриша почему-то никак не хотели принять меня. Мальчики были гораздо старше. Они не брали меня в свои игры, а я ведь не уступала им ни в чём — ни в меткости стрельбы из рогатки, ни в быстроте бега, ни в ловкости. Я научилась держаться в дамском седле и в скором времени из нас троих стала лучшей наездницей, но от этого мальчишки злились еще пуще.

Я прибегала к Марии, которую со временем стала называть мамой, готовая разреветься от обиды — оттого, что братья опять затеяли какие-то игры в парке, а меня не взяли. Она гладила меня по голове, сажала к себе на колени:

— Негоже барышне так вести себя! Потому они и не хотят дружить. Это игры для мальчишек! А ты ведь девочка… Когда же ты угомонишься уже, Наташа? Давай я лучше научу тебя вышивать? Это для барышни в самый раз будет.

Я нехотя соглашалась, и мы долгие вечера проводили за ненужным и не интересным для меня занятием. Я придумывала тысячи причин, чтобы бросить постылые пяльцы да иголки и куда-нибудь улизнуть.

С каждым месяцем Мария становилась всё слабее, и надсадный кашель ее был так страшен, особенно по ночам, что я всё время просыпалась от этих звуков. Их с отцом комнаты были рядом с моей… Я накрывала голову подушкой, чтобы не слышать ее страданий.

Возле постели по-прежнему всегда горела свеча: я еще очень долго спала со светом, никак не могла привыкнуть к темноте. Катя так ни разу и не навестила меня, и я постепенно перестала ее вспоминать…

Я обживала свою светелку, и со временем она наполнилась милыми моему сердцу вещами. К нам несколько раз наведывался граф, привозивший мне разные заморские подарки. Я любовно расставляла их и радовалась, какой красивой становится моя комната. Это была моя крепость, я могла убежать туда и спрятаться от кого угодно: никто не смел меня там беспокоить.

Всё мне нравилось! Всё было хорошо! Всё устраивало меня в моей жизни! Вот только эти двое мальчишек… Ну почему они так непотребно ко мне относятся?

Глава 6. Братья

Мне было одиннадцать лет, пошел двенадцатый. Это было вскоре после дня моего рождения. Яша, мой любимый конь, рос вместе со мной, второй же подарок графа (я так и не дала ему имени) никого к себе не подпускал: приручить его не удалось.

Я выехала на Яше на прогулку и увидела своих так называемых братьев: они тоже скакали верхом. Я догнала их и сказала, смеясь:

— Ну, что же вы, братцы? Смотрите, как быстро я поскачу на своем коне, и ваши кобылы будут глотать пыль из-под его копыт.

В наших конюшнях было больше двадцати чистокровных лошадей. Мне было непонятно, почему мальчишки все время выбирают себе спокойных ленивых кобыл, я даже как-то спросила:

— Не странно ли это для молодых людей? Неужели вам не хочется оседлать жеребца с крутым норовом, пышущего здоровьем? Почему же вы всё время ездите на худосочных лошаденках? Боитесь не совладать?..

Я весело рассмеялась и пришпорила коня. Они переглянулись и быстрым шагом поехали за мной. Нагнав в небольшой рощице, они зажали меня лошадьми с двух сторон, Иван наклонился ко мне и злобно процедил:

— Никогда — слышишь! — никогда ты не будешь нашей сестрой! И если тебе удалось обвести вокруг своего маленького пальчика наших папеньку и маменьку, которая сильно хворает, то с нами этот номер не пройдет. Не верим мы тебе! Мне кажется, ты несешь в этот дом одни несчастья!

— Почему? Почему я вам так не по нраву? За что вы меня обижаете?

— А за что тебя любить-то? Ты выскочка! Ты всё время хочешь указать нам наше место, хотя в первую очередь должна знать свое! Ты ведешь себя не как барышня, не как девушка, а как мальчишка. И ни одна гувернантка не может привить тебе хороших манер. Всё время скачешь по двору и пытаешься играть в мальчишечьи игры. Негоже барышне так себя вести! Ты нас позоришь, позоришь нашу мать, а она, несмотря на свою хворь, всё носится с тобой, дочкой тебя называет! Какая ты им дочка?..

Мне ужасно хотелось расплакаться, но я держалась: не хотела показывать свою слабость, ведь духом я была гораздо сильнее их.

— Ах так! — сказала я гневно. — Барышню, значит, хотите во мне увидеть? Не по нраву я вам? Да я просто сильнее, и вы мне завидуете!

— Да чему завидовать-то, чему? Ты посмотри на себя! Юбки носишь, а что под юбкой-то? Ну-у! Ванька, а ну, подними! Давай посмотрим, что у нее там, под юбкой? А может, она парень?.. Может, прикидывается? — хохотали они. — Сейчас проверим! И если парень окажется, сразу возьмем в свою команду, обещаем!

Я, видя такой поворот, резко дернула поводья. Ребята загоготали.

— Ну-у! Стой, стой! Ванька, держи ее! Держи!

Я испугалась и поскакала, что было сил пришпоривая коня. Яша, скорее всего, почувствовал мой страх и понесся во весь опор. Да так, что я не могла его остановить! Голоса братьев уже стихли вдали, а резвый конь всё мчался, не разбирая дороги. И я не знала, что делать дальше: то ли спрыгнуть на землю, то ли подчиниться воле судьбы… Страх сковал мое сердце: животное не слушалось.

Но тут в голове словно зазвучал чей-то голос: «Ты же сильная, ты же хочешь сравняться с мужчинами, играть в их игры. Вот и докажи, что не заслуживаешь оскорблений!» Собрав остатки сил, я резко натянула поводья. Конь громко заржал, встал на дыбы, и я, скатившись с его спины, больно ударилась ногой о землю. Копыта переминались рядом с моим лицом, и я очень боялась, что они вот-вот раздавят меня. Но Яша быстро успокоился и, громко фыркая, принялся поедать траву. Я встала, потерла ушибленное место и, погрозив ему кулаком, сказала:

— У! Окаянный, чуть до смерти не пришиб, паразит! Вот как дам тебе кулаком по морде! Так, чтобы кровь из ноздрей твоих дурацких брызнула. Чуть не сгубил меня, паршивец! — кляла я его на чём свет стоит. — А ну пошли домой!

Нога жутко ныла, и я не могла опереться на нее и запрыгнуть в седло. Прихрамывая, я взяла его под уздцы, потирая ушибленное место, и мы медленно двинулись в обратный путь.

Я огляделась. Места вокруг были мне совершенно не знакомы, и я абсолютно не представляла, где оказалась. Но надо отдать Яше должное: он чуял, куда нужно идти. И когда я пыталась увести его не на ту дорогу, он буквально тянул меня к дому.

Часа через четыре мы дошли до усадьбы. Я очень устала, ноги мои сбились в кровь. Идти я уже совершенно не могла. Как только впереди показался знакомый двор, я в изнеможении рухнула на колени. Но Яшка вынудил меня подняться: он мордой тыкал меня в бок, заставляя встать и идти. Я пыталась лечь, но он не давал мне засыпать. Я ругалась на него в полубреду, била по морде и недовольно говорила:

— Ну отойди же, окаянный, отойди, дай хоть немножко отдохнуть. Сил моих нет!

Яша не унимался, продолжая толкать меня вперед. Глубоко вздохнув, я набрала в легкие как можно больше воздуха, и это позволило мне собрать остатки сил. И только когда я добрела до крыльца, конь оставил меня, громко заржав. Все домашние высыпали на улицу, и мама кинулась ко мне, забыв про трость.

— Ну где, где же ты так долго была?..

Встревоженные и обеспокоенные братья стояли чуть в стороне и переглядывались. По их испуганным глазам и бледным лицам я поняла — они боялись, что правда раскроется и все узнают, в чём они виноваты, почему я упала с лошади и так долго добиралась домой, чудом не сгинув в лесу. Ванька, осторожно оглядываясь, показал мне кулак. А Гришка тихонько стукнул его по руке и незаметно приложил палец к губам. Это было забавно, и я начала улыбаться.

— Чему ты радуешься, глупая? — чуть не плача, в сердцах спросила мать. — Где же тебя носило так долго? Я чуть не умерла от беспокойства!

Мне стало жаль ее, и, хотя силы мои были на исходе, я всё же протянула руку, чтобы она могла на нее опереться.

— Матушка, — сказала я, — пойдемте в дом, вам совершенно нельзя волноваться! Я гуляла, и… лошадь моя заблудилась.

Она остановилась, недоуменно взирая на меня.

— Кто-о? Яшка заблудился?! Глупости! Не верю ни одному слову! Что с тобой случилось? Почему ты вся в ссадинах, почему хромаешь? Платье рваное, грязное… И ноги сбиты в кровь! Ну-ка сию же секунду рассказывай правду! Григорий, Иван, помогите!

Сыновья подхватили ее под руки. Мы вошли в дом, и она обессиленно опустилась на стул.

— Мальчики, признавайтесь: это всё ваши проделки?! Немедленно расскажите матери правду!

Не успев договорить, она начала сильно кашлять. Силы покидали ее, и, заходясь в очередном приступе, она упала на руки служанкам, которые понесли хозяйку в комнату. Я от досады и боли села на пол да так и сидела, потирая опухшую косточку на ноге, которая очень сильно ныла.

Ко мне подошли Гришка и Ванька, плюхнулись рядом. Гриша толкнул Ивана, но тот насупился и никак не хотел говорить. Тогда Гришка начал разговор сам:

— Наташа… ты прости нас, пожалуйста, мы ведь просто хотели пошутить… Ну-у-у… Наташка, не серчай! Ты и вправду очень сильная. Признаю, что смелостью ты похожа на нас.

— Да ничего я на вас не похожа! — в сердцах буркнула я. — Это вам надо юбки надевать, а не ко мне под них заглядывать! Вам надо чепцы повязать, с бантом и с фиалками! Кисейные барышни! Ишь, позавидовали! Чему позавидовали-то?.. Тьфу на вас, видеть не хочу!

Ванька развел руками и указал в мою сторону.

— Вот, видишь? А я тебе что говорил?.. Я ничего другого от этой выскочки и не ждал.

— Да помолчал бы ты лучше, Ванька! — Гриша махнул на него рукой и помог мне подняться.

— Наташка, ты не обращай на него внимания. Он, видать, и впрямь завидует. А я тебя очень даже зауважал! И с лошадью справилась, и про нас ничего не сказала. Ты прости меня, пожалуйста.

— Ага-а-а! — гневно топнула я ногой и ойкнула от боли. — Чтобы, значит, уважение твое заслужить, мне убиться надо было? Да-а? Чтобы ты заметил, чего раньше не мог разглядеть?! И на тебя тоже — тьфу!

Гришка примирительно улыбнулся.

— Наташа, ну не будь злюкой! Да что ж ты всё время ругаешься, как сапожник? Не к лицу это барышне. — Гришка виновато улыбнулся и протянул мне руку. — Ну что, мир, сестренка? Хочешь, мы тебя с собой в игры брать будем?.. Я тебя Ваньке в обиду не дам!

Я заглянула ему в глаза, чтобы удостовериться, не насмехается ли он надо мной, и убедившись, что нет, уже беззлобно спросила:

— Обещаешь?

— Обещаю! — широко улыбнулся он.

Гришка помог мне забраться наверх, довел до самой последней ступеньки. С тех пор он стал моим другом, я полюбила его как родного брата, и он ко мне тоже относился исключительно хорошо… Это было приятно. Мы дружили до самого его отъезда. А вот Ванька так и не смог простить, что я гораздо сильнее его, даром что на мне юбка.

Глава 7. Смерть Марии

Мне исполнилось двенадцать лет, и граф, наряду со многими другими именитыми гостями, приехал меня поздравить. Он был ласков со мной, привез много подарков. Как только он появился на нашем пороге, я уже со всех ног бежала к нему с расспросами:

— Что, мама не возвратилась? Почему же она так долго не приходит? Или ты скрываешь, что она меня ищет?..

Я была не по годам развитым ребенком и иногда рассуждала совсем как взрослая.

— Да не возвратилась она! А почему… я откуда знаю! — досадливо скривил он губы. Ему порядком надоел этот вечный вопрос. — Не мешай, Наташка, у нас с твоим отцом государственный разговор, — и он полностью переключился на беседу с Дмитрием Валерьяновичем.

После такого ответа я в задумчивости бродила по богато украшенной зале, и веселиться мне более не хотелось.

Среди гостей не было видно Марии, и я почему-то подумала, что ей, видимо, совсем худо стало, так что она не смогла даже спуститься, чтобы поздравить меня. Поэтому я решила подняться к ней сама.

Я тихонько постучала в дверь ее комнаты, но никто не ответил. Подумалось, что она, наверно, спит. Я уже решила было вернуться, но увидела в коридоре Гришу, который стоял у стены с опущенной головой. Плечи его содрогались. Я подошла к нему, положила руку на плечо и тихо спросила.

— Гриш? Ты чего? Что случилось-то?

Он поднял на меня залитое слезами лицо, и я увидела в безумных глазах боль и отчаяние. Схватив меня за руки, он прижал их к груди и еле слышно прошептал:

— Нету! Наташа, нету более нашей матушки…

Я вскрикнула. До этого случая подле меня еще никто не умирал. Смятение и страх забирались в мою детскую душу, но я не могла быть слабой, знала, что Гришке гораздо труднее, и как могла постаралась утешить его. Я крепко обняла брата и, когда он немного успокоился, спросила:

— Гриша, давно это случилось?

— Да вот… около часа назад… Еще даже папенька не знает — никто не знает… только служанка. Зашла к ней, воды принесла — и увидела, что маменька с кровати упала и лежит ничком. Девка вышла и мне сказала… Я попросил ее пока никому не сообщать. Не хотела матушка праздник портить, с утра всё просила, чтоб не огорчали тебя. Видать, чувствовала… — Гриша вздохнул и заплакал еще сильнее. — А я, Наташка, никак храбрости не наберусь, чтоб зайти к ней, посмотреть…

Мне тоже было очень трудно это сделать, но я взяла его руку и потянула в сторону комнаты матери.

— Пойдем, Гриша, вместе.

Брат с благодарностью посмотрел на меня.

— Спасибо тебе, сестренка, моя маленькая солдатка! Ты всегда меня поддерживала. Спасибо тебе… и отцу спасибо за то, что он привел тебя в этот дом. Только рядом с тобой, рядом с твоей силой я сумел ощутить и почувствовать свою… Ты как будто солнышко — теплом и светом со мной делилась. И я тебя очень люблю!

— А я тебя… — ответила я, — пойдем.

Мы подошли к комнате, где находилась матушка, Гриша толкнул дверь — она была не заперта. Тело Марии уже подняли с пола, и оно лежало на кровати со скрещенными руками. Мы подошли ближе. Лицо ее было спокойно, умиротворенно. Она ушла от нас с миром в душе.

Я подошла совсем близко и удивилась тому, что вовсе не боюсь: она ведь была мне как мать, а за эти годы стала совсем родной. Меня не испугало мертвое тело, только, стыдно сказать, брезговала я к ней прикоснуться. Никак не могла перебороть в себе это чувство… Гриша сел на край кровати и сразу же взял мать за руку. Я тоже хотела… но быстро отпрянула. Брат сказал шепотом, словно боялся разбудить ее:

— Какая же она холодная… А что, Наташка, врут, видать, что покойные наверх уходят… ты смотри, здесь она… никуда не пошла… Она такая же, как и раньше, только холодная совсем. А потом… ее в землю закопают… и это будет — всё! О чём же нам тогда батюшка рассказывал? Врут, видать, Наташка! Нету там ничего! Вот так и будем лежать в сырой земле…

— Дурак ты, Гришка! Ничего не врут! — с жаром зашептала я. — Ведь главное то, что там, внутри… Зачем ей теперь это тяжелое и холодное тело? Я тебе честно, Гриша, признаюсь — я и потрогать-то его боюсь. А душа-то, наверно, легкая… совершенно ничего не весит, улетела из этого холодного тела… освободилась… Радуйся, Гришка: наконец-то избавилась она от страданий. А то ведь как мучилась…

Гришка издал тяжелый всхлип.

— И не плачь по ней, радоваться надо. И ничего не врут! Всю правду говорят! А ты, дурак, слушал бы лучше батюшку, а не на мух глазел.

Он с надеждой посмотрел на меня.

— Ты думаешь, это правда, Наташа?..

Гришка уставился на мать и долго всматривался в ее лицо, словно искал в нём подтверждения моим словам.

— Ну, пойдем, что ли? Папе всё скажем. Только аккуратно. Или подождем, когда гости разъедутся?

Я тихонько потянула его за рукав.

— Да не надо ничего ждать, Гриша, я и сама хочу, чтобы ушли все! Надоело!

— Ну пойдем.

Он встал, мы взялись за руки и вышли из комнаты матери, спустились вниз и застыли в дверях гостиной. Раздался громкий возглас:

— А вот и наша именинница, Наталья Дмитриевна! Поприветствуем ее!

Все дружно захлопали в ладоши.

— Ну что же вы, Наталья Дмитриевна, почему нас оставить изволили? Вы же наше солнышко! Нам без вас и веселье не в радость.

— Молчать, — громко крикнула я, — всем тихо!

Все вмиг замерли. Кто-то от неожиданности даже не успел донести ложку, так и остался сидеть с открытым ртом, побоявшись ослушаться моего приказа.

— Всё! Празднество окончено! Траур в нашем доме. Нету больше нашей барыни, моей матушки Марии Леонидовны. Отошла она ко Господу, освободилась, бедняжка. Окончен праздник!

Я распахнула двери, тем самым требуя, чтобы все удалились. Гришка застыл на месте, не зная, что ему делать: добавить к моим словам что-нибудь или нет, стоять тут или не надо…

Гости стали покидать залу. Отец сидел в кресле, низко опустив голову, лицо его было чернее тучи.

…Все знали, что Мария должна отойти, все готовились… но, видимо, к этому нельзя подготовиться. Нет сил отпустить навсегда человека, которого очень сильно любишь. Головой ты понимаешь и знаешь, что так будет лучше… для всех! Но смириться с этим в одночасье — невозможно! Никогда! И папенька это понимал…

Когда все вышли, я тихо подошла к нему и положила руку на плечо.

— Папа…

Отец резко встал и впервые в жизни накричал на меня.

— Как ты посмела?! Устроить балаган из ее смерти?! В очередной раз… выставить себя на всеобщее обозрение! Постыдилась бы! Нет в тебе ни капли уважения! А ведь она так любила тебя!

Он ушел, отшвырнув меня, и я, раздавленная его словами, горько рыдала в гостиной. В мыслях не имела того, о чём говорил папа… Я просто хотела, чтобы все покинули это место. Все, кто лживо улыбался мне в лицо.

Никто из присутствующих не был со мной близок, никому из них я не верила и никого не любила: у меня пока совсем не было друзей. Собрались на день рождения юноши и барышни из высокородных семей, но мне все они казались чужими. Их поздравления были пропитаны ложью. В глаза мне они улыбались, хвалили мой ум и внешность… Но стоило только повернуться к ним спиной, и до моих ушей долетали такие гадости, что меня всю передергивало от услышанного. Из-за этого было мерзко и противно.

Но сейчас, поступив так, я, наверное, действительно совершила какую-то ошибку. Потому как отец, всем сердцем обожающий меня, который прощал мне всё, любую шалость, так резко отреагировал на мои слова. Я плакала. Не столько смерть матери печалила меня, сколько слова моего полного жизни отца. Я не знала, что делать. Гриша пришел мне на помощь: он подошел и ласково взял меня за плечо.

— Наташка, будет!

— Гриша, скажи, я и вправду такая ужасная?

— Как тебе сказать, сестра… иногда бываешь очень даже ужасная. Зато ты честная, Наташка, и настоящая! Слышишь? Это очень редкие качества, ни у кого из наших друзей их нет. Только у тебя… и это очень ценно, Наташа.

Мы обнялись, Гришка сел рядышком и как мог утешал меня.

— Но папа, он ведь так сказал… — всхлипывала я.

— Папа? Это ничего! Он отойдет. Он маму очень любил и жалел ее. Больно ему… Просто со стороны твой выпад выглядел грубо, всё произошло так быстро, что я даже обомлел от твоих слов и не успел тебя остановить.

Я толкнула его в плечо, досадуя о том, что случилось.

— Да ты! Никогда не успеваешь, всегда я быстрее.

Он улыбнулся, вытирая мне слёзы.

— Действительно… ты всегда быстрее меня.

Это был один из последних наших разговоров с Гришей. Он и Ваня поступили на военную службу. Проучившись несколько лет в офицерской школе и проведя немного времени в полку, они отправились на войну, сражаться на чужой земле. Иван погиб, а Гриша был тяжело ранен и попал в госпиталь…

Об этом мы с отцом узнали позже. Сперва совсем было потеряли его след. Папа искал его после смерти Ивана, рассылал запросы, но Григорий как сгинул: ни среди погибших его не было, ни среди живых, и мы пребывали в неведении. Но однажды кто-то из служивших с ним написал отцу, что Гриша жив. После ранения в голову он долгое время находился в госпитале и отчасти лишился памяти. Там он влюбился в медсестру, которая с особым усердием ухаживала за молоденьким офицером, и так получилось, что эта девушка подарила ему новую жизнь. Гриша по воле судьбы начал всё сначала. Отец навестил сына, но тот даже не узнал его и не выказал никаких родственных чувств. Он был счастлив в своей семье, навсегда позабыв о прошлом. Папа вернулся удрученный и весь день не выходил из своей комнаты, а наутро позвал меня в кабинет:

— Пойдем, дочка, нужно нам посоветоваться по-семейному.

И вот тогда мы с ним решили, что не будем более беспокоить Гришу. Ведь он через многое прошел и заслужил свое счастье. Отец всегда справлялся, всё ли у него хорошо, и тайком или под разными благовидными предлогами оказывал их семье помощь.

А Гриша, хоть и не мог вспомнить, кто он и кем был раньше, сохранил знания и навыки, которыми обладал, — те, что достались ему от отца и матери. Гриша оказался очень предприимчивым, наладил собственное дело и процветал. Замечу, что он прожил долго, гораздо дольше, чем я… Он был очень хороший и заслужил это. Я любила своего названого брата, а он меня…

Отец долго печалился по покинувшей его Марии, тяжело привыкал жить без нее. Всё корил себя, что не был рядом, когда та отходила… В последние годы жизни у матери была отдельная спальня, и папа после ее ухода ничего не позволял там трогать.

Меня он всё никак не мог простить… и за тот праздник, который помешал ему оказаться рядом с любимой в ее смертный час, и за мою глупую выходку. Он сухо разговаривал со мной, не подпуская ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Только когда мы проводили из дома Григория и Ивана, отцу стало совсем тоскливо и одиноко. Я сама пришла к нему. Он сидел молча, обхватив голову руками.

— Папочка, — подошла я к нему близко-близко.

Он поднял глаза.

— Ты прости меня, глупую… Я маленькая была, бестолковая.

Отец усмехнулся.

— А сейчас что, выросла, поумнела?..

Я вздохнула, потупив взор.

— Пап… ты у меня один на всем белом свете! У меня никого больше нет… Гриша и Ванька далеко, а тебя я очень люблю, папочка!

Он раскрыл объятия, и я кинулась ему на грудь.

— Папочка, я не хотела, так получилось…

— Всё, дочка! — голос его дрогнул, и что-то горячее упало мне на руку. — Будет, доченька, горевать… Марию не вернешь. Мучилась она долго, а там ей хорошо, она ко мне во сне приходила… и корила меня, что неласков с тобою, — он очень крепко прижал меня к себе. — Вдвоем мы с тобой здесь остались, и дороже тебя никого для меня нет на всём белом свете! — сердце отца стучало громко и быстро.

С тех пор мы с ним очень сблизились. Он часто повторял, когда мы беседовали долгими вечерами, что я напоминаю ему Марию. Хоть я и не была ее родной дочерью, но стала похожа на нее интонациями, жестами, манерами. И немудрено: сколько она в меня вложила! Она сама обучала меня всему, не доверяя ни одной гувернантке. Мария рассказывала мне много интересного и поучительного, и всё хорошее я переняла от нее, потому, видимо, и походила на приемную мать, чем очень радовала отца.

Необузданный нрав мой чинил мне множество препятствий в шествии по жизни, в получении образования и воспитания. Домашние учителя, нанятые отцом, быстро отказывались от меня. Образование, которое навязывал мне папа, было мне совершенно не по вкусу и не по нраву. Я выживала учителей, не давая им возможности завершить начатое: ни у одного не находилось столько терпения, сколько у моей названой матушки. Гувернантку-немку, чопорную фрау Эльзу, я люто ненавидела и порой доводила своими выходками до исступления.

Но, несмотря ни на что, любовь отца ко мне была очень сильной. Он не придавал большого значения словам наставников о моем характере. Некоторые мои проделки прощал, а некоторыми даже гордился… Я прекрасно держалась в седле и хорошо освоила строевой шаг — папа всему научил меня, и на этих уроках я не ленилась и не капризничала. Я умела править коляской, неплохо стреляла, отлично ориентировалась в незнакомой местности и могла самостоятельно выбраться из лесу.

Отец несколько раз возил меня во Францию, но незабываемой все-таки осталась самая первая поездка. Я влюбилась в эту страну, в ее людей, моду, кухню… В другой раз, вместе с графом, мы посетили Австрию. Нас принимали высокопоставленные особы — даже сама королева Мария-Терезия. Я познакомилась с ее дочерью, Марией-Антуанеттой.

Вернувшись из Франции, я быстро выучила французский, и заставлять меня заниматься больше не приходилось. Я отлично танцевала, прочла множество книг и прекрасно знала зарубежную литературу.

Игре на фортепиано меня учил пожилой француз. Поначалу инструмент стоял в моей комнате, но впоследствии его перенесли в большую овальную залу.

Это было то, что я полюбила, что мне было интересно, к чему я тянулась! Все остальное для меня оставалось черной пропастью, куда никак не хотелось спускаться. Учителя старались вбить в меня латынь и древнегреческий, но меня тошнило от одного упоминания о них. Пытались заставить постигать точные науки, но я так и не смогла себя перебороть.

Отец основательно намучился со мной, и они с графом решили отдать меня в Смольный институт благородных девиц, где как раз осуществляли набор. Незадолго до этого я случайно подслушала их разговор:

— Григорий, я не против, пусть ее там всему научат. Фрау Эльза и другие наставники сколь не бьются с ней, всё проку нет. Но у меня одно условие: я не позволю, чтобы Наташа проживала в пансионе, как в казарме. Хватит с нее, и так намаялась девочка. Матери нет, так пусть хоть дом нормальный будет. Ты человек влиятельный и немалые средства имеешь, вот и реши вопрос, чтобы она туда только на занятия ездила, а ночует пусть дома. Я позабочусь: каждый день ее отвозить и привозить станут. А не решишь этого вопроса, тогда нету моего согласия.

В Смольный я поступила в десять лет. Жалоб и нареканий на меня и там было хоть отбавляй. Как-то раз, после очередной моей стычки с гувернанткой, отец тяжело выдохнул:

— Просватать тебя надо, и как можно скорее!

Глава 8. Поездка во дворец

Мне было 13 лет, в наш дом стали то и дело захаживать важные люди. За закрытыми дверями шли разговоры о сватовстве. Я подслушивала, и мне совершенно не было стыдно. Иногда в середине разговора я открывала двери, складывала два кукиша и вопила:

— Вот вам всем! Вот!.. Не уйду я из этого дома. А ты, папенька, даже и не мечтай — никогда ты от меня не избавишься! — И, громко смеясь, хлопала дверями и убегала.

Люди, приходившие «что-то обсудить с моим отцом», спешно откланивались: не хотели они для своих сыновей такого горюшка.

Но вот одним прекрасным утром, мне тогда было почти тринадцать, отец распахнул дверь в мою спальню и сурово скомандовал:

— Вставай.

— Папа… ну зачем ты меня будишь?.. Ведь в пансион сегодня ехать не нужно, я спать хочу.

— Встать, я сказал!

Услышав приказной тон, я быстро вскочила с кровати, шутливо вытянулась по струнке и отрапортовала:

— Слушаюсь, мой генерал! Чего изволите?

— А ну-ка одевайся… Давай, давай… Солдатка без сапог… — Я скорчила отцу забавную рожицу и весело рассмеялась. — Тьфу на тебя. Ну разве барышни так себя ведут? Которым уже замуж пора…

— Пап… Ты чего-о-о? — поперхнулась я. — Какой-такой замуж? Мне годков еще мало… Я еще не всему выучилась, — лукаво улыбнулась я.

— Выучилась, выучилась… — не очень строго, для пущей важности негодовал отец. — Не зли меня, Наташка! И не говори со мной об учебе… Вон, мадам из пансиона опять с жалобой приходила. Поседел уже с тобой! Скоро полысею от твоей учебы! У-у-ух! — погрозил он мне. — Одевайся! Да выбери что-нибудь поприличнее.

К этому времени в доме уже проживала наемная портниха, которая шила мне наряды на французский манер. И костюм, который я собиралась надеть, она перешивала не в первый раз — по мере моего взросления. Лишь одно было неизменно: его фасон и цвет сукна, темно-зеленый оттенок бутылочного стекла, который удивительно гармонировал с цветом моих глаз. Он состоял из брюк и сюртука, к которому сзади можно было пристегнуть распахивающуюся юбку. Мне он очень нравился: я подсмотрела фасон во Франции у одной барышни, которая выезжала вместе со мной на конные прогулки.

Я облачилась в свой любимый наряд и взяла в руки хлыстик, чтобы завершить образ. Волосы оставила распущенными: не любила я чопорные прически. А если честно, лень мне было укрощать свои пышные кудри. Когда же их расчесывали служанки, пытаясь уложить по моде, я готова была разорвать прислугу на месте. Так что, распустив волосы по плечам и осмотрев себя в зеркале, я осталась вполне довольна.

Я вышла в таком виде к отцу, который терпеливо ждал меня в своем кресле в гостиной.

— Ох-х, — выдохнул он. — Наташа, а космы свои ты собрать не хочешь?

— Нет, — ответила я, беспечно покачав головой, — пусть их ветер раздувает. Мы же верхом поедем?

— С чего ты это взяла? В карете. Я же тебе сказал: оденься прилично.

— Папа, разве я плохо выгляжу? Костюм новый, элегантный, по последней французской моде.

— Сдается мне, что эту моду «последнюю» я из года в год наблюдаю, — усмехнулся отец. — Ну да Бог с тобою: если тебе нравится, значит, так и поедем.

Я бросилась к нему, умоляя:

— Папочка… а можно мы в моей коляске поедем, в которой меня в пансион возят? Я хочу сама править.

— Э-э-э… не-е-т… Сказывал мне кучер, как ты у него поводья отбираешь, стоит вам только за ворота выехать… Мне на тот свет еще рано! Нет-нет-нет, — отмахивался он. — Только с кучером и в парадном экипаже!

— Ну папочка, ну пожалуйста, я тебя очень прошу! — хватала я его за руки, шутливо становясь на колени.

Отец не мог отказать мне ни в единой просьбе, я это знала. Важно, для порядка пожурив меня, он и в этот раз согласился:

— Ну Бог с тобой, егоза: пусть будет, как ты хочешь!

Я запрыгала от радости и захлопала в ладоши да скорее побежала отдавать распоряжения. Когда всё было готово, я раньше папы выскочила из дверей и вспрыгнула на облучок. Отец уселся в коляску, я обернулась и крикнула:

— Куда путь держим, мой генерал?

Он хитро прищурился и, махнув рукой, дал мне знак трогать:

— Выезжай! Я покажу.

Мы тронулись, я ловко управляла лошадьми и краем глаза поглядывала на папу. Гордость переполняла меня. Миновав ворота нашего имения, я подхлестнула коней. Отец сзади охал, ахал и причитал:

— Да не гони ты так, Наташка… ну хоть чуть-чуть помедленнее… Ох, чует мое сердце, не доеду я… помру со страху. Что ж ты со мной делаешь, окаянная? Я кому говорю? Тише!

Я громко смеялась и кричала, подгоняя лошадей:

— Не бои-и-ись, папенька! Не пропаде-е-ем! Смотри, какой ветер! Как же хорошо! А ты встань, почувствуй этот ветер, он пахнет свободой! Папа… он пахнет весной! Свежестью, новой жизнью! Ах, какая прекрасная пора…

— Ох-х, Наташка! Чем он там тебе пахнет, я не знаю. Чего болтаешь… по-моему, сама не понимаешь.

— Папа, ну что ты как старый дед, всё ворчишь и ворчишь?.. — хохотала я, нахлестывая лошадей.

— Наташа! Наташа, угомонись! Угомонись, я тебе говорю!

Но я не слушала его и хохотала, всё сильнее подгоняя лошадок. Любила я ветер! Свободу любила!

Мы въехали в город, и я в недоумении остановилась.

— Папа… Куда теперь-то?

— Так ко дворцу!

Я растерялась.

— Ка-а-ак?

— Да вот так! — заулыбался отец.

— Так там же сама… — я не решалась даже вымолвить, — сама императрица!

Отец важно кивнул.

— Я же сказал — туда. У нас там встреча. Ну, трогай!

Я сидела как вкопанная, не понимая, шутит он или нет.

— Чего оробела? Сразу испугалась? — отец хитро посмотрел на меня, сдерживая улыбку.

— Нет… ну… а почему ты мне дома не сказал, куда мы едем? — робко спросила я. — Я бы, может, волосы уложила да наряд какой побогаче выбрала из тех, что мне из Парижа прислали… — я сердито посмотрела на отца. — А ты промолчал!

— А я говори-и-ил! Так разве ты послушаешь когда отца своего?

Теперь пришла папина очередь веселиться. Он был мастером держать интригу и намеренно ничего не говорил мне, зная, что я изведусь от неизвестности и любопытства. Такой была его маленькая месть за мои проделки.

Видя мою растерянность, он заулыбался.

— Да не боись ты, не боись… Еще императрице тебя показывать… — много чести! Без слёз не взглянешь! Нужна ты ей больно…

Я облегченно вздохнула, решив, что отец пошутил: ехать во дворец мне было очень страшно.

— Пересаживайся назад! Ишь… растерялась.

Я покорно села сзади. Папа хлестнул лошадей.

Мы подъехали к дворцу, нас пропустили в парадные ворота. Отец первым сошел на землю и подал мне руку.

— Чего ты? Кол проглотила? Ну, спускайся, али одеревенела? Наташка! Не узнаю тебя, быстрее давай! Ждут нас.

— Да кто-о-о?

— Сейчас увидишь!

Я схватила отца за руку и легко спрыгнула на мостовую. Взяв с собой хлыстик и подхватив юбку, засеменила за ним. На мне были высокие сапожки, и я почему-то всё время смотрела под ноги, боясь споткнуться. Папа оглянулся. Ему доставлял удовольствие мой растерянный вид.

— Вот, Наташка! Всегда бы ты такой была: робкой, боязливой… — улыбался отец, — не решалась лишнее спросить. Ишь как сразу правила вспомнила: в двух шагах за мной держишься — по этикету…

Я молчала, сопела себе под нос и думала только: «Ну погоди, папенька, домой вернемся, я тебе всё припомню! Ух-х! В какое смущение вверг меня! Вся красная стою, как матрешка деревенская, аж щёки горят!»

Мы поднялись по ступенькам, тяжелые двери перед нами распахнулись. Папа что-то сказал караульному, и нас пропустили.

Я шествовала по широкой мраморной лестнице, устланной коврами, и мне казалось, что свет льется отовсюду: не только из двух рядов огромных окон, но и из ложных окошек с зеркалами. Лестница была поистине огромной: я подняла голову, и она тут же закружилась. Вместе с нею кружились статуи и причудливая позолоченная лепнина. Потолок казался еще выше за счет росписи плафона. На верхней площадке, словно изваяния, возвышались огромные колонны из какого-то необыкновенно красивого камня…

Лестница привела к началу парадной анфилады. При некоторых дверях навытяжку стояли бравые часовые в парадных мундирах. Нас то и дело обгоняли спешащие придворные, одетые по-европейски: в пудреных париках и изысканных платьях, в шитых золотом камзолах, украшенных драгоценными камнями и сверкающими орденами.

Нам тоже надо было торопиться, но это было выше моих сил. Слишком поразительным было всё, что я видела, огромным, сверкающим, ярким: мозаичные полы, живописные потолки, зеркала во всю стену… Роскошь слепила меня. Я вертела головой из стороны в сторону. Возможно, излишне резко: ноги подкашивались и отказывались двигаться. Пришлось замедлить шаг, чтобы перевести дух.

Отец заметил, что я порядочно отстала, вернулся, схватил меня за руку и потянул за собой:

— Ну пойдем! Пойдем! Что ж я тебя как глупую корову волоку?

— Пап… — тихо прошептала я, — папа… а можно я посмотрю, где она спит?

— С чего это вдруг, Наташа? Кто ж тебя пустит-то?!

— Пап… — не унималась я, — хоть одним глазком. Ну пожалуйста…

— Нет! — отец дернул меня за руку. — У нас совершенно другие дела.

— Пап, а ты ее видел?..

— Конечно, видел!

— А она правда…

— За-а-амолчи! — шикнул на меня отец, осторожно оглядываясь по сторонам. — Еще услышит кто! Речи твои беспутные! Замолчи! Доведет нас до греха язык твой!

Он прикрикнул на меня и за руку потащил вперед. А мне так хотелось задать ему столько разных вопросов! И все о ней! Но папа не давал даже рта раскрыть.

Наконец мы остановились у одной из дверей, и папа попросил доложить о нашем прибытии.

— Да-да, пусть проходят! — раздался до боли знакомый голос, но я не сразу догадалась, кому он принадлежит.

Лакеи распахнули створки, и мы вошли в огромную залу. Покрытой золотом лепнины здесь не было. Высокие потолки, большой камин, всё покрыто полированным камнем. Огромный диван, кресла и чайные столики. А еще письменный стол и на возвышении — парадное кресло. В этом кресле, напоминавшем трон, — так высока была его спинка — сидел граф.

— А-а-а, гости дорогие! Проходите… — встал он нам навстречу. — Ну-у! Лаврентий, чарки нам, скорее! Смотри, какой дорогой друг ко мне пожаловал да с какой прекрасной барышней!

Он широко распростер объятия и улыбнулся.

— Ба-а-арышня… как я рад вас видеть! Расцветаете! Всё пуще и пуще! — громогласно сказал он. — Как розовый бутон!

Мы подошли ближе, а Орлов вновь уселся на свой трон, указав нам расположиться на диване.

— Больно худа она у тебя, Валерьяныч. Не кормишь, что ли?! — улыбнулся он. — Смотри, одни мослы торчат. За кого мы ее такую замуж-то отдадим, кто ж на кости-то позарится?

Я зло сверкнула глазами в его сторону. Увидев, что я в бешенстве, граф засмеялся:

— Да полно тебе, полно… Не злись на дурака, не сердись! — сказал он примирительно. — Ведь с любовью говорю! Ну-ка, поди поближе!

Он с легкостью спрыгнул со своего высокого кресла и сам подошел ко мне, взял за руку.

— Дай хоть посмотрю на тебя! Ну-у, отойди-ка на два шага, а то толком и не разглядеть.

Я отошла, насупившись из-за такого бесцеремонного обращения.

— О-о! Валерьяныч! А чего это она у тебя в штанах ходит? Да в сапожищах… Куда собралась-то? Замуж? Или на войну? Чего-то я никак в толк не возьму, на тебя глядючи…

— Да ну-у, — отмахнулся отец, — Григорий Григорьевич… что вы, ей Богу? У нас опосля визита к вам конная прогулка намечается… Для удобства это всё… Для удобства. Она же не вертихвостка какая придворная, а дочка моя! Негоже ей на фрейлин равняться.

Я стояла и вертела головой, смотря то на одного, то на другого и не понимая, что происходит. О чём они говорят?.. Какие фрейлины? Какое «замуж»?.. Куда я попала? Зачем меня сюда привели?! И что со мной сейчас будут делать? Не верила ни одному, ни второму, так как не знала их истинных намерений, и это пугало меня.

Граф прищелкнул языком, обошел вокруг:

— У-у-ух… хороша-а! Хороша получилась! Волосищи-то какие отрастила… Так и ходишь, что ли, лохматая? Прям как в детстве, Наташка, ей Богу! Никто космы твои разодрать не мог, так и шлялась вечно нечесаная! Э-э-эх… вот еще кляксу на нос поставить, и словно не было всех этих годочков!

Я ничего ему не отвечала, только фыркала.

— Н-у-у… не фыркай! Не фыркай! — усмехнулся граф, — не кошка!

Он отошел, опустился обратно в кресло, положил руки на подлокотники. Длинные пальцы обхватили львиные головы на них. Я смотрела и не узнавала: он казался каким-то очень величественным, пока… Пока не открывал рот. Я внимательно рассматривала его, словно видела впервые. Он был красив лицом, статен телом, одет по-царски. Драгоценные ордена украшали парадный камзол. И звезда! На его груди была большая бриллиантовая звезда, точно такая же, как на портрете, висевшем на стене. Я захотела подойти поближе, чтобы рассмотреть это великолепие. Граф усмехнулся, заметив мой интерес к своей персоне.

— Ну чего ты там щуришься? Увидала что? Так спроси-и… Не обижу-у — всё покажу!

Я двинулась было вперед, но отец поймал меня за руку и одернул, отмахнувшись от графа.

— Да не надо! Не надо ей тут ничего показывать! И неча ей никуда смотреть! Мы, Григорий Григорьевич, к тебе по делу пришли! Давай, не путай мне девочку! И так голова у нее некрепкая, — отчего-то горячился отец. — А ты еще пуще расслабишь.

Глядя на нас, граф не выдержал и расхохотался:

— Валерьяныч, ты не меняешься… Ни с летами, ни с зимами… Всё такой же брюзга противный! Ну хоть выпей со мной, авось повеселее станет да попустит тебя беспокойство. Посмотри вон, Наташка вся побледнела, башкой вертит, думает, не на казнь ли ее привели. Али ее родной папенька прям здесь сей же час замуж выдаст! — граф засмеялся и хлебнул из чарки.

— Да тише ты! — шикнул на него мой отец. — Ох, Гриша, язык твой пьяный тебя до добра не доведет! Еще услышит кто! Да и питье это… ну сколько ж можно?! Добра не жди! — отец досадливо махнул рукой. — Да не кричи ты, не кричи! Ты же знаешь, каков дворец! Стены и двери тут уши имеют, зачем на свою и на ее голову беду кличешь? Али мало тебе проблем? Ведь знаешь же всё, Гришка! Зачем?.. Зачем хочешь девку под монастырь подвести?!

Граф молча выслушал отца, выпил еще и тихо покаянно сказал:

— Твоя правда. Прав ты, Валерьяныч, на все сто прав! Сам понимаю! Недолог мой век в этом дворце. Молодые на пятки наступают. Пить перестану… И шутковать… тоже перестану, смеяться нечему…

Вдруг он встряхнулся, как большая собака, и резко сменил тон:

— А ведь позвал я вас сюда по делу важному и зело приятному!

Я подалась вперед. Мне не хотелось упустить ни звука из их разговора. Почему-то я знала, что сейчас они будут говорить обо мне. Но отец увидел мое беспокойство и сказал, подняв руку:

— Э-э-э! Подожди, дорогой друг! Мне кажется, тут кто-то ушки свои лисьи навострил… и сейчас раньше времени много лишнего услышит! Ты, Наташа, посиди пока в сторонке, на диванчике, а мы с Григорием Григорьевичем побеседуем.

— Чего ты всполошился? — усмехнулся граф. — Хотя… Пусть лучше по дворцу погуляет, авось кто приглянется… Может, еще какой кандидат объявится?..

Чувствовалось, что хмель ударил графу в голову и он пребывает в очень веселом и беспечном расположении духа. Рубаха-парень, да и только! Отец напустился на него:

— Да что ты несешь-то? Что несешь?! У-у-у, Гришка, с тобой сейчас только важные разговоры вести, право!

Отец явно нервничал, он досадливо и запальчиво произнес:

— Ух, Гришка! Больше я к тебе сюда ни ногой! Носу не покажу! Приехал с ним важное дело обсудить, а он опять нахлестался…

Граф сбавил тон и заговорил с отцом серьезнее:

— Не горячись, Валерьяныч. Намедни я был у Нарышкиных и всё обговорил. Пусть маленько подрастут и Наташка, и их Алексашка, тогда мы их и посватаем. Нарышкины сына за границу учиться отправляют. А как оба в нужную пору войдут, там и свадебку сыграем.

— Так, говоришь, не против они? Ну вот и ладно…

Граф поднял чарку и вновь предложил отцу выпить. Тот махнул на него рукой и поспешил откланяться.

Папа схватил меня за руку, мы поспешно выскочили из залы и буквально понеслись по коридорам, я еле поспевала за широкими шагами отца.

— Папа, подожди… — пищала я. — Ну подожди! Ну расскажи мне, зачем мы сюда приходили? Ну что ты томишь меня неведением?

Он не отвечал и всё тащил меня к выходу.

— Па-па! Я тебе дома такое устрою! Ты знаешь! Почему ты заставляешь меня нервничать?

— За-а-амолчи, я тебе говорю, — негромко прикрикнул на меня отец, продолжая тянуть за руку! — Пока мы не покинем дворца, чтоб рот свой не открывала!

Он резко остановился и, развернувшись, так сверкнул глазами, что я тут же приняла решение замолчать. Вот сядем в экипаж, доберемся до дома, а та-а-ам! Вот уж там я ему устрою! Всё у него выспрошу!

Я всю дорогу ехала в коляске сзади: отец сам сел править лошадьми. Мои мысли были заняты только одним: «Кем? Кем же он стал? Почему он живет во дворце самой императрицы, восседает там, словно царь? И портрет его на стене висит. Выпивает… Ливрейные лакеи ему прислуживают. Почему так богато одет, весь блестит и сверкает, как пятак начищенный? Какая милость на него снизошла?.. И что за разговоры были между ним и моим отцом? О какой-то свадьбе? О каких-то кандидатах? Ничего, папенька, стоит нам добраться до дома, и всё разъяснится! Нужно лишь немножко подождать!»

…Я лишь много позже узнала и еще позже поняла, что после восшествия на престол Екатерина, которая была не только царицей, но и влюбленной женщиной, сделала всё, чтобы иметь возможность оставаться tête à tête со своим избранником. Рядом со своими покоями в Южном павильоне Малого Эрмитажа она выделила покои для Григория Орлова. Соединял их специально построенный переход…

Но, приехав домой, я так ничего и не узнала о цели нашего визита во дворец. Прибыл посыльный, отца вызвали в гарнизон, он спешно собрался и уехал. А я по своей беспечности нашла очень много «важных» и «срочных» дел, которые отвлекли меня. И разговоры о сватовстве и кандидатах сами собой забылись…

Глава 9. Графская и княжеская дочь

Как-то летом (мне не было еще пятнадцати: день моего рождения — в сентябре) в комнату ко мне постучали. Я давно проснулась, настроение было прекрасное, и я радостно распахнула дверь.

— Наташа, — сказал отец, — сегодня мы с тобой поедем в очень известный дом. Ты должна хорошенько собраться. Надень, пожалуйста, лучшее платье и убери волосы. Карета ждет внизу.

— Хорошо, папа, — отчего-то не прекословя, согласилась я.

Служанки помогли мне нарядиться, я весело сбежала вниз и уселась в карету, ожидая отца.

Не знаю, сколько времени я просидела одна, уже начиная терять терпение. Папа всё никак не шел. Я встала и стремительно направилась в дом, чтобы поторопить его. В гостиной его не было… Я прошла в кухню и, увидев спину отца, уже готова была разразиться гневной тирадой, как вдруг заметила, что он стоит рядом с нашей кухаркой и щиплет ее за мягкое место… Я моментально выскочила из кухни, кинулась на диван в гостиной и разразилась слезами: «Фу-у, гадость какая!»

Отец тут же вышел следом и кинулся меня успокаивать:

— Доченька, не плачь, ну что же ты, глупенькая, плачешь? — отец виновато попытался заглянуть мне в глаза и начал гладить по голове.

Мне стали настолько противны его прикосновения, что, казалось, я даже видеть его не могу. Я резко откинула его руку.

— Папа, за что ты меня так? — рыдала я, не в силах успокоиться.

— Как, дочка? Как? — глаза отца были виноватые и какие-то испуганные.

— Гадость! Гадость какая! Как ты мог?

— Доченька, поедем, нас люди ждут.

— Ах, люди?! — вскочила я. — Вот и пусть ждут! Никуда я с тобой не поеду! Никуда, — кричала я, продолжая рыдать.

Я выбежала на улицу и помчалась по парку к озеру. Долго еще я сидела и плакала там на скамейке. Меня никто не звал и не искал. Я вернулась домой очень голодная, но решила, что стряпню этой кухарки больше есть ни за что не буду.

— Аксинья, — закричала я второй своей кухарке, — принеси мне поесть в комнату, я не буду сегодня ужинать внизу.

— Но папенька…

Я топнула ножкой:

— Не спорь со мной! — и убежала наверх.

Я забралась с ногами на кровать и стала обдумывать план, как выжить из нашего дома эту поганую кухарку, позволившую себе посягнуть на самое дорогое, что было в моей жизни, — на моего отца. А придумала я вот что: на следующий день попросила дворовых мальчишек наловить мне в амбарах десяток черных тараканов.

— Мишка, — сказала я самому старшему из них, — за каждого таракана плачу полушку!

— О-о-о! — обрадовался Мишка, — я вам мешок принесу.

— Нет, Мишка, столько не надо, и десять хватит, да придуши их, чтобы не бегали…

Так всё и было исполнено.

В воскресенье мерзкая кухарка, как обычно, подавала обед. Суп в тарелку отца был налит заранее, так как папа не любил кушать горячее. Я достала коробочку с тараканами и, незаметно накидав их в суп, уселась на свое место.

Опустившись в кресло, отец пожелал мне приятного аппетита.

— И тебе, папочка, приятного аппетита.

Отец зачерпнул ложку супа и увидел то, то я насыпала ему в тарелку. Брови его медленно поползли вверх.

Вскочив со своего места, я закричала:

— Фу-у! Фу-у, какая гадость! Папа, прогони эту кухарку, у нее тараканы в супе плавают… Разве можно такое допускать?!

Отец ничего не ответил, молча положил ложку и вышел из-за стола. Я побежала за ним следом: мне очень важно было довести свой план до конца.

Папа сидел в кабинете в печальной задумчивости. Я подскочила к нему и открыла было рот…

— Сядь, Наташа.

Отцу было неловко передо мной. Все эти дни он ходил сконфуженный, старался не встречаться со мной взглядом. Видимо, чувствовал себя виноватым оттого, что я стала свидетелем его фривольного поступка. Я села рядом, он взял меня за руку и тихо сказал:

— Понимаешь, доченька… Я же мужчина…

Я и слушать ничего не хотела. Молча сжав губы, смотрела прямо ему в лицо. Всем своим видом я показывала только одно: «Убери ее отсюда! Я все равно не отступлюсь, пока не выживу ее из этого дома!» Мой эгоизм победил, и отец сдался. Он не стал меня больше травмировать — смазливая кухарка покинула наш дом.

Помню еще один очень тяжелый для меня разговор с папой. Он пришел ко мне в комнату и сел на кровать. Я читала какой-то французский роман.

— Дочка… — начал он осторожно, — ты знаешь, как я тебя люблю.

— Пап, — перебила я его, отбросив книгу, — ты говоришь это так, словно хочешь сказать что-то ужасное.

— Ну почему ужасное? Ты уже взрослая и должна знать, кто твой настоящий отец.

— Я и так знаю — ты!

— Твой кровный отец, Наташа, светлейший князь Григорий Григорьевич Орлов.

Я вытаращила глаза.

— Ты же его всегда графом зовешь… — странно отреагировала я.

— Он и граф тоже, просто мы привыкли величать его так, а на самом деле он светлейший князь…

Я молчала, отец тоже.

— Почему же тогда он отдал меня? Почему никогда не говорил, что он мой отец?

— Понимаешь, Наташа, твой отец — государственный человек, нельзя, чтобы кто-то знал, что ты дочь его…

— Кому нельзя? Почему нельзя?.. — вскочила я. — Кто моя мама? Куда он дел ее? — засыпала я отца вопросами. — Как зовут мою маму? Мне говорили, как и меня, Наташа. Это правда?

— Да, Наташенька, это правда, зовут ее Наталья Петровна. Она и граф — твои истинные родители…

Со мной случилась истерика, и я разразилась слезами. Мне многое осталось непонятно, но спрашивать больше не было сил, я только закричала:

— Нет! Нет! Он не отец мне вовсе! Мой отец — ты!

Я кинулась ему на шею. Он еще долго успокаивал меня, а я всё плакала и плакала. Обессиленная, уже засыпая, я спросила:

— Папа, а где моя мама? Куда он ее дел?

— Наташенька, поспи… Граф, твой отец, сам должен всё тебе рассказать…

Больше ничего не помню. Несколько дней я пролежала в горячке. Открывая глаза, я видела, что папа день и ночь сидит в кресле у моей кровати. Он кидался ко мне, как только я приходила в себя, и виновато просил:

— Наташенька, прости меня, дурака старого, прости…

Горячка прошла, и мы старались больше не говорить на эту тему.

Глава 10. Сватовство

В этот же год, однажды осенним утром отец пришел ко мне:

— Наташа, собирайся, мы едем в город.

— В город? Ой, как хорошо! — захлопала я в ладоши. — Пап, только поедем в коляске. Можно я сама лошадьми править буду?

— Ох, Наташка, солдатка ты и есть солдатка… Разве барышни правят лошадьми сами? Ну где это видано? Одна ты у меня такая — не как все.

Я весело засмеялась, понимая, что отец уже согласился.

— Да, надень что-нибудь поприличнее, — махнул он рукой. — Я внизу ждать буду, — и вышел.

Я быстренько принарядилась и выскочила во двор, отец уже стоял возле коляски. Быстрым движением я вскочила на облучок и весело крикнула:

— Садитесь, мой генерал, отъезжаем!

Отец усмехнулся, уселся сзади, и мы поехали. На мне было красивое платье, волосы развевались, и я сама правила лошадьми. Что еще нужно для счастья?

Перед въездом в город я вдруг поняла, что не знаю, куда мы направляемся, и остановила лошадей.

— Папа, что же ты молчишь? Куда ехать?

— Наташа, мы приглашены в один богатый дом… Я хочу познакомить тебя с очень важными людьми, и отец твой тоже там будет.

Я насупилась.

— Он хочет увидеться с тобой, нам всем нужно поговорить — решить одно очень важное дело.

Всё мое прекрасное настроение мгновенно улетучилось, и я капризно закричала:

— Он! Он не отец мне вовсе! Мой отец — ты! Я не хочу его видеть, и раз он тоже будет там, значит, я не хочу никуда ехать!

Папа шумно выдохнул.

— Наташа, так нельзя! Он князь, граф, важная фигура в нашем городе. Да что в городе — во всей России-матушке. Ты же видела: он вхож к самой императрице. Если ты будешь вести себя как теперь, то выкажешь ему свое неуважение… В его власти лишить нас с тобой всего, мы должны оказывать ему почтение. Понимаешь? Ты его дочь!

Я закричала еще сильнее, разразившись слезами:

— Какое почтение, папа? О каком уважении речь? Неужели ты не понимаешь: он предатель! Он бросил меня, выкинул из своего дома, даже дочерью назвать боится! Разве такой отец — хороший! Он нехороший, папа, лживый… Родной дочери стесняется.

— Наташа, ты многого еще не понимаешь. Он государственный человек. Государственный… На самой императрице жениться хочет, да… только не сложилось пока. Никак нельзя говорить, что дочь у него есть…

Отец помог мне слезть и усадил в коляску рядом с собой. Обнял и крепко прижал.

— Ну будет, девочка моя, я ведь рассказал тебе всё лишь потому, что взрослая ты уже и понимать должна, что жизнь — непростая штука, эвон как заворачивает. А Гришка… Он ведь любит тебя… любит. Вон какой дом тебе подарил и поместье…

— Ах, поместье?! Дом? — закричала я, вырвалась, спрыгнула на землю и побежала куда глаза глядят…

Я неслась по булыжной мостовой, не оборачиваясь. Под ногами скользили большие камни. Я споткнулась, едва не упала и зарыдала еще сильнее. Отец догнал меня, поднял, вытащил платок и начал вытирать мои слёзы, обхватил и стал утешать.

Никого и никогда у меня не было роднее и ближе, чем папа. Любовь, которую он мне дарил, нельзя сравнить ни с чем. Я прижалась к отцу, от его слов мне становилось теплее.

— Наташенька, девочка моя, так нельзя. Ты должна понять… И я тоже должен — как твой опекун… Григорий Григорьевич, твой отец, хочет тебя увидеть, он позвал нас в дом очень важных людей и ждет. Там, у Нарышкиных, будет обед. Лев Александрович пригласил и нас, и графа. Будут его жена, Марина Осиповна, и их дети. Григорий только хочет взглянуть на тебя. Никто не догадается, что ты его дочь, все будут знать, что ты со мной. Наташа… не упрямься, поедем. В этом городе только и разговоров, что о тебе. Болтают, что выросла девица красоты неописуемой. А он, Григорий, спит и видит ввести тебя в общество, которого ты заслуживаешь.

От всего пережитого и от ласковых слов отца у меня не осталось сил сопротивляться. Папа бережно поднял меня и повел к коляске. Усадив сзади, сам сел на место кучера, и мы покатили дальше. Подъехали к большому дому, перед нами отворились ворота. Отец попросил лакея:

— Водички нам принеси: барышне худо в дороге сделалось. Только господ не беспокой, а то волноваться изволят.

— Слушаюсь… — сказал слуга и быстро вернулся с большой кружкой воды.

— Успокойся, Наташа, приведи себя в порядок. И волосы поправь, а то ты Бог весть на кого похожа.

Достав из кошеля, пристегнутого к поясу, зеркальце, я быстро привела себя в порядок и подвязала волосы широкой бархатной лентой. Отец намочил платок, чтобы я протерла заплаканное лицо. Если бы хоть кто-нибудь знал, как я не хотела туда идти… Но всё же пошла.

Лакеи отворили перед нами двери, мы подошли к большой зале. Навстречу нам выплыла пышная женщина.

— Дмитрий Валерьянович, добрый день, заждались вас. Представьте нам барышню.

— Вот, Марина Осиповна, познакомьтесь, дочь моя, Наталья Дмитриевна.

Женщина приветливо улыбнулась.

— Ангел мой, ты и вправду так красива, как про тебя говорят… Проходите, дорогие гости, присаживайтесь.

Мы прошли в большую светлую залу. Посередине стоял длинный овальный стол, за ним сидели какие-то люди, которых я видела впервые, и мне отчего-то стало не по себе. Очень страшно было сделать к ним шаг, словно это были не люди, а монстры. Я подняла глаза и увидела во главе стола мужчину лет сорока пяти, по правую руку от него села женщина, которая нас так радушно приняла.

Я встретилась глазами с моим родным отцом. По телу пробежала дрожь неприязни. Граф смотрел прямо на нас, и уголки губ его едва поднимались. Нас пригласили на свободные места напротив графа. За столом стало очень тихо, все взгляды были прикованы ко мне. Мы сели.

— Позвольте мне на правах гостя… — граф встал.

— Важного гостя, — поправил хозяин.

— Ну право же, Лев Александрович, даже самые важные гости почтут за честь находиться в вашем доме.

Хозяин довольно хмыкнул. Я не понимала тогда, о какой важности они говорят, кто из них важнее и чем они меряются, но отчего-то напряглась — и не ошиблась, потому что речь сразу пошла обо мне.

— Наташа… — громогласно сказал граф, поднимая бокал. — Я рад, что у Дмитрия Валерьяновича выросла такая красавица-дочь. И вот что думаю: пора тебя замуж выдать. Как вы считаете, Дмитрий Валерьянович?

Отец покорно кивнул в знак согласия. Я в негодовании набрала воздуха, чтобы возразить, но папа, заметив это, тихонько сжал под столом мою руку. Граф же сделал вид, что не заметил моего возмущения, и продолжил говорить:

— Дмитрий Валерьянович мужчина уже в возрасте, да к тому же он нездоров. Ты, Наташа, можешь в скором времени остаться совсем одна!

От этих слов я словно остолбенела, ужас сковал меня жутким холодом. Лишь одного человека в этой жизни я любила — моего отца. А он! Говорит о нём такие страшные вещи! Я хотела закричать «Замолчи!», но от страха не могла даже пошевелиться. А граф продолжал:

— Тебе, Наташа, нужно выйти замуж за хорошего человека. Такая красота, как твоя, не должна оставаться без призора. — Тут он повернулся к молодому человеку, который сидел, так получилось, что как раз напротив меня. — Вот, посмотри, Наташа, какой достойный юноша, Александром его зовут. Он подающий надежды военный, хочет жениться на тебе… Его родители пригласили меня, так сказать, выступить в роли свата.

Я посмотрела через стол и увидела невзрачное прыщавое лицо. «Господи, словно жаба», — в ужасе подумалось мне. А этот Александр смотрел на меня и улыбался. Я нервно затеребила салфетку кончиками пальцев.

— Вот, Наташка, выпала тебе честь породниться со знатным цаским родом, древним и богатым!

Я не расслышала последних слов, задохнувшись от гнева и возмущения! На минуту я забыла, что рядом отец, что передо мной стоит граф, а за столом восседают представители знатных родов, — сейчас мне это было совершенно не важно! Я с вызовом посмотрела на графа, потом на этого прыщавого… и с горячностью выпалила ему прямо в лицо:

— Честь? Я за него не пойду! Фу-у-у! Да он прыщавый! Он на жабу похож! Я не хочу! Не хочу! — закричала я. — Он чавкает!

За столом воцарилась полнейшая тишина. Мои щёки пылали, дыхание было сбивчивым, я плохо понимала, что делаю. Краем глаза я видела своего отца, того, что воспитывал меня. Он сидел рядом, сжавшись, с опущенной головой. Граф так и застыл на месте с поднятым бокалом. Он глупо улыбался, не зная, как реагировать, особенно в присутствии всех этих важных людей.

Гости смотрели на происходящее как на спектакль и гадали, что будет дальше. Вскочила жена Льва Александровича — тогда я не знала, что прыщавый ее сын, — и первой нарушила молчание:

— Ах ты, вздорная девчонка, да как ты смеешь так себя вести?! Граф, наш светлейший князь, оказал честь сватать тебя как высокородную барышню, а ты?! Ведешь себя, будто девка дворовая! Кто тебя воспитывал?! Неужто в институте благородных девиц, который ты, как нам сказали, посещаешь?

Я видела, что отец сконфужен, и мне стало так обидно! Почему он не может возразить им? Ни этой мерзкой тетке, ни графу…

А она продолжала:

— Да тебя, милочка, не замуж в хорошую семью отдавать надобно, а выпороть хорошенько, как непослушных служанок.

Тут я вскочила и попыталась ей что-то ответить, но от возмущения у меня перехватило дыхание и слова застряли в горле. Я хватала воздух ртом, словно рыбка, потом цапнула со стола стакан с водой и выплеснула содержимое в ее сторону, сожалея, что не могу попасть в лицо. Отец резко дернул меня за платье, и я, промахнувшись мимо стула, села прямо на пол… «Боже, — подумала я, — какой канфуз, позор!» По столу побежал гул: гости ждали продолжения.

Всё происходило очень быстро, но мне показалось, что позади целая вечность унижения. Я вскочила и побежала вон, не одеваясь, промчалась мимо растерянных лакеев на улицу. Я неслась через клумбы, не оглядываясь, выбежала за ворота…

Я убегала очень долго, не понимая, куда и зачем несут меня ноги. В голове стучало только одно: «Быстрее! Уйти от них! Подальше от этого позора, от этой прыщавой мерзкой жабы, за которую меня хотят выдать замуж!» Не помню, сколько прошло времени. Было темно и холодно. Я продолжала бег… Лишь резкая боль под ребрами заставила меня остановиться.

Жадно хватая ртом воздух, я согнулась чуть не пополам. Сердце бешено колотилось, холодный воздух не хотел входить в легкие, в груди сильно болело. Я огляделась. Ночь… темно… только редкие звёзды на небе… Вокруг никого. Я пошла вперед и попала на какую-то узкую улицу. Мне стало очень страшно. В голове стучала только одна мысль: «Папа… он остался там, с ними… Он не стал догонять, он тоже предал меня… Я теперь совсем одна!»

Глава 11. Постоялый двор

Ко мне приближались чьи-то голоса. От страха я забилась меж двух домов и увидела калитку, под которой можно было пролезть. Так я оказалась внутри двора, где было довольно грязно, ходили свиньи. Брезгливо подхватив юбки и перепрыгивая через лужи, я пробежала мимо них и заскочила в дом.

Оглядевшись, поняла, что это либо кабак, либо постоялый двор. Пьяные мужики громко разговаривали за столом. Мерзкий, резкий запах затхлости и какой-то еды — то ли щей, то ли потрохов — шибал в нос. Ко мне подошла полная женщина невысокого роста с голыми толстыми руками. Поверх не очень чистой одежды на ней был холщовый передник.

— Девочка, кто ты? Как ты сюда попала?

— Я… Наталья Дмитриевна Ярышева… Я потерялась, упала и порвала платье.

Женщина с нескрываемым удивлением рассматривала меня. Уж больно я не вписывалась в их убогий интерьер.

— Ну что ж, заходи. В городе по ночам гулять опасно, особенно столь юной барышне.

— Я заблудилась и не знаю дороги домой… — это всё, что я смогла выдавить, прежде чем горько-горько заплакала. Мне стало очень жаль себя в этот миг, я почувствовала себя самой несчастной на всём белом свете.

Женщина взяла меня за руку и повела наверх, приговаривая:

— Пойдем… пойдем, я уложу тебя. Раз такая барышня потерялась, ее непременно будут искать, уже точно ищут. Подожди до утра, найдут. Не плачь, сыщут тебя, обязательно! Я ужо похлопочу, пошлю мужиков, авось встретят кого, кто тебя разыскивает… — и тихонько буркнула: — За такую-то барышню наградят — не поскупятся. Ужо я похлопочу… постараюсь, чтобы нашли тебя.

Она привела меня в комнату, где пахло так же мерзко, как и внизу. Показала, где я буду спать. Потом вышла и принесла какой-то еды. Я села на кровать, поджав под себя ноги, обхватила колени руками и, мерно раскачиваясь, постаралась успокоиться. Даже попыталась что-то съесть, но похлебка была невкусной. Попробовав, я резко отодвинула миску — так, что содержимое расплескалось по столу.

Чтобы хоть чем-то себя занять, чтобы ожидание в этом неприятном месте не было таким невыносимым, я стала вспоминать, что произошло со мной за этот такой длинный и, как мне тогда казалось, самый несчастный день в моей жизни.

«Отец сказал, что мы едем в гости к очень важным людям… Да… Хороши «важные люди». Эта Марина Осиповна верещала как резаная… За прыщавого заступалась… А-а-а, — осенило меня, — так это, наверное, их сын! Вон оно в чём дело! Как его там звали… Александр. Нарышкин? Ну да… Я что-то слышала, это какая-то известная семья… Нет! Нет! Всё равно не хочу замуж за урода прыщавого!

Но самое обидное было, как захихикали сидящие там девицы, эти курицы высокородные, когда я плюхнулась на пол… Да они не знают ничего, не понимают! Что я не простушка какая-то! Я графская дочка — даже княжеская! Я намного лучше их, и красивее, и богаче одета! Мой папа, мой настоящий папа, который воспитывал меня…»

И от этих воспоминаний вдруг очень больно закололо внутри, словно тысяча отравленных иголок вонзилась в сердце. Я в ужасе прошептала:

— А ведь он не пошел за мной… Он остался там, с ними… Они заодно! Он предал меня так же, как предал граф…

Я горько заплакала и упала на подушку. Я лежала, свернувшись в калачик, глаза мои стали слипаться, я засыпала… Мысли путались: «Что?.. Что же мне теперь делать? Меня точно потеряли… и никогда уже не найдут. Я навсегда останусь жить тут… со свиньями…»

Проснувшись, я сразу поняла, где нахожусь, и от этого опять заныло сердце. Значит, то был не сон! Все это происходит наяву!

— Боже! — взмолилась я, подняв глаза к грязному потолку. — Господи, ну почему я такая несчастная?

Тут дверь в комнату отворилась, вошла давешняя женщина в переднике, в руках у нее были кружка молока и кусок хлеба.

— Вот, детка, поешь.

Поставив кружку на стол, она всплеснула руками, увидев разлитую похлебку. Покачав головой, недовольно спросила:

— Ничего не ела? Не по вкусу наша еда? Чего же ты, как свинья какая, разлила-то всё?

Я сидела на кровати и злилась.

— Уйдите! И еду свою унесите, я ничего не хочу!

— Вздорная девчонка! — зло сверкнула глазами женщина и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Я опять заревела.

— Ну почему, Господи, все называют меня плохой и вздорной? Никто, никто на белом свете меня не любит… Папочка, папа, — причитала я, — я простила тебя! Найди меня, папа. Я очень хочу домой, я боюсь здесь оставаться. Ну найди меня, папочка! А если ты не найдешь меня? — слезы с новой силой покатились из глаз, и я решительно заявила:

— Тогда я здесь ничего не буду есть, ослабею и умру! И пусть он потом мучается, что предал меня и я умерла, несчастная, в этом грязном месте. Или… Я сбегу в лес… и буду там бродить… пока меня не растерзают дикие звери.

Дверь в комнату вновь отворилась — заглянул незнакомый бородач. Я даже вздрогнула от неожиданности: так сильно увлеклась я своим горем, прокручивая в голове, как меня будут драть дикие звери и как потом найдут мое бездыханное тело.

— Пойдем, за тобой пришли!

Я встала и пошла за мужчиной.

Сходя по ступенькам, я увидела своего отца. Не знаю, что творилось в моей голове, но, завидев его, я резко развернулась и попыталась удрать. Дорогу преградил косматый мужик, что пришел за мной. Я в растерянности оглянулась: отец упал на колени и полз к лестнице, на которой я стояла.

— Доченька, Наташенька, прости меня, дурака старого… — он тянул ко мне руки и плакал. — Наташенька…

Я подбежала, пытаясь поднять его с колен, но он никак не хотел вставать, обхватил меня и плакал, уткнувшись в подол моего истерзанного платья. Я гладила его по голове.

— Папочка, милый, вставай, пойдем домой, идем отсюда скорее, папа…

Я обнимала и целовала его… Отец, попытавшись встать, вдруг резко схватился за сердце.

— Папа, папа, тебе плохо? — я упала на колени рядом с ним, смертельно испугавшись, что он сейчас не выдержит и умрет, и вдруг поняла, как сильно его люблю! Ведь я не смогу без него жить…

— Вставай, папочка, тебе больно?

Он улыбнулся.

— Нет, радость моя, доченька моя дорогая. Всё хорошо… Уже всё хорошо, я нашел тебя, а это самое главное. Пойдем, моя милая!

Глава 12. У меня теперь два отца

Мы встали, обняли друг друга и пошли со двора. Уже за воротами я увидела графскую карету, а в окне — лицо графа. Я вдруг опять испугалась, что меня отвезут назад, в дом той противной женщины, к ее прыщавому.

— Папа, я не сяду к нему, я лучше пешком пойду. Не поеду я к этому прыщавому, фу-у… жаба он самая настоящая.

— Доченька, мы поедем домой.

Из кареты вылез граф. Он медленно шел к нам, статный, гордый, высокий и красивый…

— Наташа… Как ты можешь так вести себя? — сказал он с укоризной. — Воспитывать тебя нужно, а Дмитрий Валерьянович балует! Никак невозможно так это оставить! Я вынужден буду лишить тебя содержания и всяческой поддержки, покуда ты не одумаешься и не начнешь вести себя как настоящая барышня.

Граф строгим голосом отчитывал меня, но глаза… его глаза говорили совсем другое: «Дочка, доченька, прости меня!» И тогда я наконец-то поняла, что он тоже любит меня, что его титул — лишь маска, которую он надел, и что именно она не позволяет ему говорить по-другому. Страх мой пропал… В этот момент я впервые ощутила, что у меня два любящих отца.

Граф подал мне руку и помог забраться в карету. Я села рядом с отцом и прижалась к нему, словно маленькая. Граф сидел напротив и задумчиво смотрел в одну точку. Ехали молча, отец все время гладил меня по волосам, словно пытаясь разобрать мои спутанные локоны и такие же спутанные мысли. А граф задумчиво посмотрел сначала на отца, затем на меня, отвернулся к окну и до самого дома не проронил ни слова. И мне отчего-то стало жаль его: при всем своем гордом величии и великолепии он выглядел жалким и потерянным.

Мы подъехали, я первой вышла из кареты и побрела к дому. А граф и отец на некоторое время задержались. И мне показалось, или я услышала, будто граф сказал:

— Береги ее, Валерьяныч, — и поспешно уехал.

Я не пошла — побежала в дом, по дороге сбрасывая туфельки. Я мчалась по лестницам и кричала высыпавшим навстречу служанкам:

— Быстро, быстро, чего уставились? Быстро мне ванну!

Я сорвала грязное платье, крича вошедшей девке:

— Забери это… и туфли, какие внизу валяются, можешь взять себе, — будто это они были виноваты в том, что со мной приключилось.

Служанка поклонилась и, довольная, стала подбирать платье с пола. Вдруг я передумала:

— Нет! Нет! Выброси, чтобы я их никогда больше не видела. Никогда! Слышишь?! И ослушаться, Глашка, не смей! Не дай Бог, узнаю, что ты по-своему сделала, высечь велю, так и знай!

Это была моя излюбленная угроза — «высечь». Никто и никогда в нашем поместье не сек крепостных. Бывали, правда, и бунтари, и пьяницы, но папа лишь единожды выслал двоих — не знаю уж, за какие проступки. Крестьяне и слуги любили и жалели моего отца, добрым словом поминали матушку и говорили, что лучшего барина им не надобно…

Я вошла в ванную комнату. Чугунную купель на ножках с серебряными шарами в изголовье вместе с мебелью и многими другими предметами, наполняющими мой будуар, привезли из Франции.

Внутри изразцовой голландской печи располагался бак для горячей воды. Такая же печь находилась и в ванной комнате папы, они топилась из небольшой котельной, расположенной между нашими покоями, так, что ни гари, ни дыма я никогда не чувствовала. Тонкая медная труба с краном выходила из стены прямо над ванной.

Я забралась в горячую воду, отогреваясь, мне было хорошо и спокойно, я смотрела в окно на свой парк, где стелился желто-красный ковер опадающих листьев, а вдали виднелось озеро… «Как красиво, — подумала я, — но отчего-то грустно, словно…» Мне вдруг на минутку показалось, что с этими желто-красными листьями в моей жизни будет связано что-то очень страшное, трагическое. Я тряхнула волосами, словно сбрасывая с себя наваждение, и с головой погрузилась в воду. Да так и лежала там с открытыми глазами, покуда хватило воздуха…

Приняв ванну, я вышла в спальню в теплом домашнем халатике и прямо в нём хотела спуститься к столу, где меня уже ждал отец. Но противная немка-гувернантка фрау Эльза остановила меня:

— Барышня, разве можно в таком виде выходить к обеду? Пойдемте сейчас же оденемся.

Я вернулась к себе. Мне принесли три платья. Я выбрала юбку и корсет. Решив, что надену, обернулась к прислуге.

— Чего стоите? Пошли прочь, сама справлюсь!

Девушки покорно вышли. Я стала надевать платье, но крючки на спине никак не хотели застегиваться. Я пыхтела, злилась, но у меня так ничего и не получилось. Я сняла яркий наряд и со злостью отшвырнула. На кровати лежали еще два платья. Я выбрала белое, просторное, без труда облачилась в него, на ноги надела туфельки того же цвета. Сев перед своим любимым большим зеркалом, внимательно осмотрела себя и стала причесывать волосы. «Замуж… как странно… Неужели действительно нужно выходить замуж? Ну уж если и выходить, то обязательно по любви», — твердо решила я.

Я редко молилась, но иногда, когда мне было очень-очень нужно, всё же обращалась к Богу.

— Отец наш небесный… — сказала я, устремив взгляд куда-то вдаль, за окно, где по небу плыли облака, — я мечтаю влюбиться… Да так сильно — прям сильно-пресильно! И чтобы он, мой избранник, был красивый, достойный, умный, и, Господи, пусть он побыстрее придет ко мне…

В дверь постучали, прервав мою молитву. Я с досадой крикнула:

— Войдите.

Это была новая кухарка. В отличие от изгнанной, тощая. И я не сомневалась, что такая моему отцу ни за что не понравится! Не за что щипать будет. Лучше пусть она мослами по дому гремит, чем отца своими прелестями искушает.

— Наталья Дмитриевна, папенька ожидают вас в столовой.

Я поспешила спуститься.

Отец сидел на своем месте с опущенной головой, о чем-то задумавшись. Я видела, что он словно боится посмотреть на меня, и чувствовала, как ему больно и плохо: он словно постарел за эту ночь.

— Папа, — позвала я негромко, — я пришла, папа.

Он поднял на меня глаза и тихо сказал:

— Наташенька… какая же ты у меня красавица… и вся в белом, словно невеста. Иди, дочка. Садись поближе.

Стол был накрыт с особой тщательностью, я видела, что на нем красуются все мои самые любимые блюда. Папа даже налил мне вина… впервые в жизни.

— Садись, Наташа, кушай.

Я посмотрела на отца, и сердце мое сжалось. Он и вправду постарел, мне не показалось: спина его сгорбилась, лицо было каким-то серым.

— Папа, милый, прости меня… — я заплакала. — Я злая, вздорная, но я очень люблю тебя.

Он хотел было встать, но я сама вскочила и обняла его за плечи.

— Прости, папка, прости.

Отец похлопал меня по руке.

— Ты тоже, дочка, прости меня. Может, пройдемся по парку?

— Нет, папа, я, наверное, пойду к себе. Спать хочется.

— Конечно, Наташа, иди.

Он встал и, глядя мне в глаза, тихо сказал:

— Если бы ты только знала, как мне жаль, что ты не моя родная дочь. В тебе течет чужая кровь — кровь графа. Орлов вздорный, и я не одобряю многие его поступки. Но что ж поделаешь… Он, наверно, прав: я уже не тот. Старею и болею. Наташа… Он прав в том, что нужен человек, который сможет любить тебя и заботиться о тебе, когда Господь призовет меня.

Мне стало очень грустно.

— Я пойду к себе, папа.

— Иди, дочь, иди…

Глава 13. Девичья светелка

В своей комнате я могла быть сама собой. Она стала важной частью моей жизни. Все значимые события происходили именно там. Определить атмосферу можно было тремя словами: французский дамский каприз.

Четыре больших окна делали помещение необычайно светлым. Портьеры тяжелыми бордовыми фалдами спускались от потолка до пола, их подвязывали кистями. Посередине красовалась тонкая кисея. На ночь я плотно задвигала шторы, оставляя лишь тонкие щелочки. Как только первые лучики проникали в них, они сразу будили меня, если, конечно, мир не окутывала туманная мгла. Я любила вставать вместе с солнцем: его было мало в моем городе, и если оно вдруг выглядывало из-за серых тяжелых облаков, я всегда очень радовалась.

Посреди комнаты особое место занимала большая дубовая кровать с высокими колоннами по углам. Мода на такие пошла от французской королевы. Когда мы с отцом ездили во Францию, нам представилась счастливая возможность побывать с визитами во многих богатых домах. В одном из них нам показали огромную кровать с пологом и балдахином. Вернувшись в Петербург, я воспроизвела на бумаге понравившуюся мне диковину. Папенька, по моей просьбе и моим рисункам, заказал такую же у лучших мастеров. Когда всё исполнили в точности, радости моей не было предела.

Портниха Прошка, которую я очень любила за сметливость и расторопность, взялась изготовить балдахин. Большие тяжелые занавеси могли опускаться с четырех сторон кровати. Наверху они крепились к небольшому кольцу, которое цеплялось за крюк на потолке. Когда я хотела спрятаться ото всех, закрыться, то дергала за шнурок. Сначала опускались прозрачные занавеси, а если дернуть еще раз, то сверху падали четыре тяжелых полотна, они полностью закрывали кровать так, что никто не мог меня увидеть. Это было мое любимое укрытие, когда я грустила. Я сидела в темноте, мысли текли медленно. Там я почему-то быстро успокаивалась и ждала, когда мне станет лучше. Это всегда помогало.

На кровати лежали мягкая перина и большое уютное одеяло из гагачьего пуха, невесомое, но очень теплое, и было разбросано множество небольших подушек. Девушки, работающие в доме, на каждой вышили мое имя. Я не любила рукоделия. Вышила лишь родовой вензель — на самой маленькой подушечке, гладью. Полюбовалась своей работой и осталась довольна: получилось очень красиво. Эта подушечка была самая любимая.

Каждое утро в комнату приходили служанки, меняли постельное белье. Я обожала запах свежести, он напоминал мне аромат морозного утра. Ложась спать, я с удовольствием вдыхала его, ощущала мягкую прохладу чистых простыней.

Мне нравилось, что у меня кровать, как у французской маркизы: ни у кого в нашем городе такой диковины больше не было. Все, кому доводилось ее увидеть, ахали от восторга. В эти моменты я остро чувствовала, что я не такая как все — я особенная. И гордилась, потому что смогла воплотить в своей спальне свою мечту.

Жаль, что граф не смог этого понять и дать мне то, что может дать лишь настоящий отец. Мне было очень обидно, что он не готов во всеуслышание заявить, что я его дочь. Я не могла носить его фамилию, отчество, титул графини или княжны…

Сидя в своей постели, я грезила наяву и представляла себя французской барышней, которая любезничает с королем. Шутила и смеялась, словно настоящая маркиза… И сожалела, что ею не являюсь.

Возле кровати уютно расположился коврик из мягкой овчинки, а в центре комнаты лежал большой пушистый ковер, на котором я часто валялась, раскладывая пасьянсы из красивых карточных колод. Это модное занятие я тоже подглядела во Франции. Раскладывание пасьянсов успокаивало голову, приводило в равновесие душу.

Недалеко от кровати стоял столик для письма, на золоченых углах которого резвились амуры и пегасы. Садясь за стол, я с каждым из них здоровалась, словно с живыми. Изысканной формы чернильница и письменные принадлежности были неотъемлемой его частью. Папа подарил мне заграничное металлическое перо, но я предпочитала обычные хорошо заточенные лебединые и гусиные.

Вечерами я долгие часы проводила за этим столиком, сочиняла стихи и писала письма своей подруге-дофине во Францию, подробно рассказывая ей обо всём, что со мной происходит. Иногда стихи приходили совсем неожиданно, я подбегала к столу и быстро записывала свои мысли. Разложенная бумага, отточенные перья и наполненная чернильница всегда были наготове. Особенно часто вдохновение посещало меня в непогоду: в такие моменты всегда грустно. Маленький стол шатался на трех ножках, когда я облокачивалась на него, это доставляло неудобство. В конце концов, чернильница переворачивалась, и много моих трудов пропадало…

Впоследствии отец поставил в мою комнату большое английское бюро из красного дерева, сделанное поразительно искусно. В нем нашлось множество ящиков, куда я разложила все свои бумаги и письменные принадлежности.

Граф как-то привез мне роскошную бумагу со своими вензелями. Как же она мне нравилась! Я видела у отца письма на такой и тоже хотела писать именно на ней. Граф ни в чём мне не отказывал, но тут он был непреклонен.

— Наташа, — строго сказал он, — дома делай с ней что хочешь, хоть на лоб себе вешай, но писать на ней письма и отсылать их кому бы то ни было я строго запрещаю. Ты поняла?

— Да, поняла, — недовольно буркнула я и потащила трофей в свою комнату.

Да, не могла я пользоваться ни его печатью, ни его гербами и вензелями — незаконнорожденная я! Это злило и ранило меня.

При каждом удобном случае я старалась припомнить это графу, съязвить или сделать ему какую-нибудь пакость! Орлова боялись все! Но только не я. Знание нашей тайны придавало мне уверенности в какой-то особой власти над ним, поэтому обращение мое с ним было очень свободным. Держалась я нарочито дерзко и независимо. Считала графа трусом и предателем. А он, когда я ему дерзила, отчего-то тушевался, что придавало мне еще больше уверенности.

На стене висело огромное зеркало в золоченой раме. Оно занимало в этой комнате особое место. Я посвящала ему уйму времени. Мне нравилось смотреть на свое отражение. Я улыбалась, подмигивала себе, говорила, что я красивая. Я очень любила себя…

В углу комнаты стояло большое трюмо, перед которым расположилась удобная банкетка. Из Франции я привезла себе прекрасную подушечку для пудры из настоящего, самого нежного пуха. Часто, положив ножки на подставку, я нежилась перед трюмо, обмахивая лицо пуховкой, и звонко хохотала, запрокидывая голову от удовольствия. Вызывало восторг то, как нежно она щекочет мою кожу. Всё у меня было, как у настоящей маркизы: пудра, духи и эссенции в красивых флаконах очень вкусно пахли.

На трюмо красовалась шкатулка с драгоценностями, многие из которых раньше принадлежали Марии; они мне казались слишком старомодными, и я их не надевала. Те украшения, что дарили отец и граф, были милее моему сердцу.

Была в шкатулке и настоящая реликвия — изумрудная брошь, которую отдала мне Катерина, когда я уезжала из графского дома. Эта брошь принадлежала моей матери. Я прикалывала ее к лацкану любимого костюма. Зеленые камешки грели истосковавшуюся по маме душу, и мне казалось, что она всегда рядом со мной.

Стояла здесь и маленькая шкатулочка, в которой хранился локон моих детских волос, видимо, Мария забрала ее из графского дома, а я берегла как память.

В углу помещался большой шкаф, который назывался модным французским словом «гардероб». Там висели мои наряды, хранилась обувь, лежали шляпки и сумочки — всё, что необходимо светской барышне. В каждую из четырех его дверец было встроено зеркало.

Портниха Прошка, которая обучалась шитью у французских мастериц, чуть не каждую неделю ездила в город и выбирала для меня в лавках очень дорогие и красивые ткани. Из тех, которые мне нравились, она потом шила по моим рисункам и заграничным образцам изысканные и необычные костюмы.

Мой гардероб, мои платья — это была особая страсть. Я часто меняла наряды. Вышедшие из моды отдавала служанкам. Забавно, что им почти всё было мало, но девушки чуть не дрались из-за того, кому достанется очередное платье. Была я совсем небольшого роста, с очень тоненькой, но ладной фигуркой. Одна из горничных, Глаша, которой мои платья были не совсем впору, все же умудрялась натянуть их на себя. Я весело хохотала, когда она терла в них полы в моей спальне. Застежки на спине трещали, готовые разлететься в разные стороны. Глаша всё время путалась в неудобных юбках и мочила их грязной водой. Поломойка в парче и бархате — это забавляло меня… Разве это значит, что я злая? Вовсе нет! Хотя меня, как правило, такой считали. А мне просто иногда хотелось повеселиться.

Отдельную полку в гардеробе занимали шляпы. Я не очень любила их носить, скорее отдавала дань моде: примеряла шляпки перед зеркалом, но на улицу почти всегда выходила с непокрытой головой и одной и той же «прической» — распущенными волосами.

Модные парики я не носила. Бог наградил меня прекрасной шевелюрой! Отец и гувернантки ругались, предлагали собрать высокую прическу, как подобает «настоящей высокородной барышне»… Но я всегда делала только то, что хотела, и если мне что-то не нравилось, ни договориться, ни приказать, ни заставить меня против воли было совершенно невозможно.

Глава 14. Папина дочка…

Таким был мирок, в котором я жила, и мне было в нём хорошо.

Наша с отцом жизнь текла размеренно. Он ходил на службу, я ездила в пансион — в Институт благородных девиц, созданный самой императрицей. Отец уделял моему развитию особое внимание: он считал, что я должна вырасти высокообразованной барышней.

Я много ездила верхом, правда, после того как я заблудилась в лесу, отец не выпускал меня за ворота одну. Когда он был не на службе, то часто сам сопровождал меня на конных прогулках.

Моим воспитанием занималась старая дева, мадам Эльза. Как же я ее не любила! Чопорная, нудная и вредная немка всю жизнь прожила во Франции. Воли она мне не давала. При каждом удобном случае старалась назначить наказание.

А волю я любила, с детства слыла непокорной. И наказать меня было не так-то легко. Я часто убегала от нее на конюшню и пряталась там. Веселилась, сидя в укромном уголке и слушая, как противная воспитательница ищет меня. Она часто проходила рядом с местом, где я пряталась. Спотыкаясь о лошадиную упряжь, мадам по-французски, чтобы никто не понял, кляла меня на чём свет стоит.

— Какая скверная девчонка, какая дрянная, — бубнила она, изредка переходя на русский. — Не будет из нее никакого толку! Только время зря потрачено.

Я прыскала в кулачок, сидя в своем укрытии. Отец мой знал это место, но никому о нём не рассказывал, хотя служанки и фрау порой сбивались с ног, когда искали меня. Но однажды, когда я очередной непотребной выходкой довела до белого каления и отца, он отослал всех в дом, а сам пришел на конюшню и за шиворот вытащил меня на свет Божий.

— Марш домой, поганка, опять довела мадам до истерики! Скоро все учителя от тебя сбегут, дурой останешься. Такую никто замуж не возьмет!

Я хихикнула:

— Не больно охота мне замуж… Мне и с вами, папенька, хорошо.

Отец обнял меня, и глаза его увлажнились.

— Мне тоже хорошо с тобой, дочка, но ведь годы-то мои преклонные. Матушка покинула нас, и я тоже не вечный… С кем тебя, дитятко, оставлю?

Я даже подумать не могла, что отец меня когда-нибудь покинет.

— Папа, ты никогда не умрешь! — запальчиво сказала я.

Отец усмехнулся.

— Наташенька, я уже не молод: мне 42 годка. Сдавать стал твой папка. А за тобой пригляд нужен. Шалишь вон, как маленькая — хоть на вид и невеста. На конюшне прячешься, куда это годится?.. Пойдем в дом, мадам тебя обыскалась.

Я нехотя брела за отцом.

В нашем доме были две кухарки, очень хорошо обученные своему делу, готовили они в основном русские и французские кушанья. Отец строго следил, чтобы завтрак, обед и полдник подавали по расписанию. На ночь мне прямо в комнату приносили молоко и печенье. А вот ужин — это был целый ритуал. Ужинали мы обязательно вместе с отцом. На парадный стол стелили кипенно-белую крахмальную скатерть и по всем правилам, согласно этикету, расставляли посуду и приборы — за этим следила мадам. Прислуга, одетая как при гостях, подавала нам кушанья.

Спать я ложилась около девяти, потому что вставать утром нужно было ранехонько. Девки помогали мне одеться, я завтракала, и кучер отвозил меня в пансион. Но стоило только нам выехать за ворота, я выпрыгивала из коляски и приказывала отдать мне вожжи. Кузьма, так звали кучера, был уже не молодым и очень добрым. Он любил меня, как старики любят поздних детей и внуков. Поначалу он сопротивлялся, потому как папенька, хорошо зная свою проказницу, запрещал мне самой править коляской. Однако старый кучер не мог долго противиться любимой барышне и покорно садился сзади, а я гнала коней до самого пансиона. Это была моя тайна… но, я думаю, папенька обо всем догадывался.

Глава 15. Поездка в гарнизон

В воскресенье занятий в пансионе не было. С утра я дочитала роман, и мне решительно нечем было заняться. Я даже попыталась записать свои мысли об этой книге… Но придуманное занятие нисколько не развлекло меня и не добавило разнообразия тоскливому осеннему дню. Отложив перо, я бесцельно слонялась по комнате. Шеснадцатилетней девушке хотелось чего-то необыкновенного… Я в первый раз выглянула в окно: «Каких-таких впечатлений мне хочется? Ну вот хотя бы таких же ярких, как эти листья».

Внутри нарастало беспокойство. Я не понимала его происхождения, никак не могла найти ему объяснения. Живот сводило, меня бросало то в жар, то в холод, тело била мелкая дрожь. На месте не сиделось, я не могла заставить себя вышивать… хотя, честно признаться, никогда не делала этого с удовольствием, ни в хорошие дни, ни в плохие… Странно… Как-то очень странно… Мысли скачут, путаются…

Я снова подошла к окну и распахнула его. Осень… Желто-красный ковер опавших листьев устилает парк. Кружась в медленном танце, листья падают на землю, и ковер становится всё плотнее. Разреженный прохладный воздух бодрит и волнует. Я втягиваю его ноздрями, словно пытаясь уловить, что же со мной происходит… смятение закрадывается в душу. Предчувствие неизбежности… волнение переходит в оцепенение. Почему?.. Эта желто-красная осень удивительно красива и одновременно пугает меня…

Сквозь открытое окно я любуюсь на свой прекрасный парк. Не знаю, сколько прошло времени… Из задумчивого состояния меня вывели голоса. Посмотрев вниз, я увидела отца, отдававшего распоряжения кучеру.

— Папа, ты куда? Уезжаешь?

— Да-а-а-а, — отмахнулся он, — Наташа, я в гарнизон, много дел. Сейчас позавтракаю и поеду. Закрой окно, простудишься.

Я захлопнула окно и закричала служанкам:

— Быстро все ко мне!

Моему отцу была пожалована новая должность. Он занимался какими-то хозяйственными делами. Я слышала, как они с графом говорили про новую форму для поступивших на службу солдат. Полк, в котором он служил, по их мнению, был особой игрушкой нашей императрицы. Она уделяла ему много времени и придавала большое значение внешнему виду своих гвардейцев.

Получив повышение по службе, отец стал каждый день ездить в гарнизон и как-то воспрял духом. Человек он был военный, пунктуальный и требовательный, так что с большим усердием приступил к исполнению новых обязанностей.

Я так обрадовалась возможности выехать, что судорожно забегала по комнате, обдумывая, что надеть. Можно подумать, это поездка на бал, а не в полк. Я торопилась, понимая и боясь, что отец уедет без меня. Не могла объяснить себе, зачем мне обязательно нужно ехать с ним. Я распахнула шкаф и начала быстро перебирать наряды. Платья одно за другим летели в стороны. Служанки едва успевали ловить их. Схватив очередной наряд и приложив к себе, я смотрелась в зеркало.

— Нет, нет! Нет! Всё не то!

И тут мой взгляд упал на костюм-тройку — платье, корсет и брюки.

— Вот! Это то, что нужно!

Обтягивающие черные брюки, бежевый корсет и изумрудное платье, которое и платьем-то кажется только сзади. Из-под длинных рукавов свисают воланы кружев, спереди на поясе пряжка.

Я быстро облачилась, надела новые черные ботфорты, волосы подвязала черной бархатной лентой с бантом. Придирчиво осмотрев себя в зеркале, осталась довольна. Прыгая через две ступеньки, сбежала вниз. Отец уже собирался выходить, надевал треуголку. Я решила опередить его и быстро юркнула во входные двери.

Во дворе стояла запряженная коляска, на облучке томился кучер. Увидев меня, быстро выбегающую на улицу, отец поспешил следом:

— Наташа, куда ты собралась?

— Папа, я еду с тобой!

Отец от неожиданности всплеснул руками.

— Да что ж за девка такая неугомонная? Не придумывай! — пытался он увещевать меня, переходя на бег. — Там одни деревенские мужики! Для высокородной барышни ничего интересного.

— А я вовсе не высокородная, папа. Граф же не признает меня своей дочерью, значит, мне можно… — смеялась я, видя, как отец пытается меня отговорить.

— Наташа, — схватил он меня за руку в последней попытке остановить, — они мужики, солдафоны, их набрали непонятно откуда. Нечего, нечего приличной барышне там делать! Ты думаешь, мне охота туда ехать? Вот еще… Ох, Наташка, я сам эту затею не одобряю… Мне, старому вояке, смотреть противно. Императрица тешится, игрушку себе придумала — полк гренадерский. Сама полковником стала, в офицерский мундир рядится! Должность эта… Понимаешь, Наташа, это приказ императрицы. Даже не твоего отца, графа. Ему-то я рискнул бы не подчиниться. А так ведь ослушаться не могу — обязан ехать и заниматься чёрт-те чем!

— Да?.. А я думала, тебе нравится новая должность…

— Да какой там «нравится»… Сколько войн я прошел и всегда знал, что за родину сражаюсь, а сейчас что?.. Не понимаю, зачем весь этот блеск, фрунт, этот полк, будь он неладен. Перед кем красуемся? Зачем столько шуму? Странно мне это…

— Папочка, ну пожалуйста, я очень хочу посмотреть! Все только об этом и говорят! Нам мадам в пансионе рассказывала, что лучшие из этих солдат придут к нам на выпускной бал. А сначала будут приходить танцевать с нами, репетировать, готовиться.

— Отстань, Наташка, до твоего выпуска дожить надо. Еще одна такая твоя выходка, и не дотяну я. Даже слушать тебя не хочу, — сказал отец твердо.

Папа решительно отстранил меня и сел в коляску. Но что значит запрет для капризной любимой дочки? Он только разжег мое любопытство и желание сделать по-своему. С невинным личиком я подбежала к кучеру, быстро проговорила:

— Кузьма, поди ко мне, помощь твоя нужна, быстрее!

Тот, ничего не подозревая, слез. Я взлетела на подножку и села на его место. Кузьма с раскрытым ртом застыл на месте.

— Наташа?! Что ты делаешь? — опешив от моей дерзости, прокричал отец.

Сердце бешено стучало в моей груди, я отчего-то веселилась и решения принимала быстро.

Мне повезло: отцу подали коляску, изготовленную специально для меня, управлять ею было привычно. Капюшон обтянут кожей темно-зеленого цвета, большие медные колеса всегда начищены до блеска и даже в дождливую погоду горят как солнце.

Коляска была запряжена тройкой хорошо знакомых мне лошадей, они нетерпеливо перебирали копытами, готовые помчаться. Яшка, конь, подаренный мне графом, стоял в центре, чуть впереди остальных. Он вел за собой всю тройку.

Яшка привык меня слушаться. Не дав отцу опомниться, я щелкнула хлыстом над его ушами, и коляска резко сорвалась с места. От такого неожиданного старта отец откинулся назад и закричал:

— Наташа, Наташка… Вот паразитка…

Я оглянулась и весело засмеялась.

— Да поезжай ты тише, окаянная!

Я только хохотала в ответ.

— Вот что она делает? Разве ж это барышня?.. Солдат в юбке.

Отец понимал, что ему меня не остановить. Он сел поудобнее и принялся по-стариковски бубнить:

— Вот как я в таком виде появлюсь в гарнизоне? А?! Меня, полковника, начальника, какая-то пигалица везет! Хорош я буду перед солдатами…

Решив повеселиться от души, я громко свистнула.

— Наташ-ка-а-а, веди себя достойно, ты же барышня! Даже если ты за кучера, это не значит, что можно свистеть, как уличный мальчишка. Негоже забывать, какого ты рода.

Я открыла было рот, чтобы повторить свою тираду, но отец всё понял без слов и погрозил мне тростью.

— Молчи, окаянная! Даже если никто об этом не знает, ты сама должна помнить!

Погода была не самая лучшая для поездки, начал накрапывать мелкий дождь. Облетающие с деревьев листья то и дело попадали в лицо. Видя, что разговаривать со мной бесполезно, отец махнул рукой и поднял капюшон коляски. Быстро летели по дороге кони. Из-за дождливой погоды людей на улице было мало, и ничто не мешало мне нестись во весь опор.

Забегая вперед, хочу хоть немного приоткрыть завесу тайны своего естества.

…Я Наташа, Наталья Дмитриевна Ярышева, урожденная Наталья Григорьевна Орлова, с того самого момента, как уехала из дома графа, понимала, что мне многое дано в этой жизни, может, не всё, чего хотелось бы, но многое! И даже несмотря на то, что я оставалась никем не признанной, я знала, что я графская дочь. Воспитанная как благородная барышня. Знающая, как вести себя в высшем обществе…

Парадокс! Почему-то вела я себя иногда как вздорная девчонка? Что же это было? Это был мой протест! Против лжи, лицемерия и несправедливости. Я, Наташа, презирающая душевную слабость, оказывалась слаба перед лицом своих собственных пороков — демонов. Все мои не поддающиеся логике поступки были направлены против того, что мой родной отец боялся признать, что я его дочь, и отчего-то скрывает местонахождение моей матери, сделав из этого страшную тайну и тем самым ввергая меня в пучину отчаяния и заставляя ненавидеть его. Он! Только он один, как я считала тогда, — причина моих самых низменных поступков! Один только Бог знает, как задевало мое самолюбие то, что я не могла открыто заявить о своем происхождении, назваться именем, данным мне по праву рождения. Я лишь своей жизнью довершила то, что он создал, породил. Не знаю, вероятно, поступи он по-другому, возможно, и не было бы в моей жизни всех тех ужасов, к которым он собственноручно подтолкнул меня, а я уже без оглядки шагала по головам. Не думая о тех близких людях, кому причинила столько боли и горя. Я не снимаю с себя ответственности за свою жизнь. Я тоже виновата в том, что сделала ее именно такой… Это всё я поняла потом, переступив черту…

А пока я мчалась в коляске навстречу своей судьбе и рассуждала о своей жизни со свойственным взбалмошным барышням с неокрепшей душой максимализмом.

Жила я в обособленном мире, в доме, где выполнялись все мои капризы, но сама в тот момент капризной себя не считала. Да, я не кисейная барышня! Я смелая, сильная, умная девушка, я баловень судьбы! И я с этим не спорю. Свободная, вольная как ветер… А еще я красавица и умница, не какая-нибудь там жеманная кокетка в пыльном парике, как те, высокородные и признанные от рождения. Я знала, что мне многие завидуют. Улыбаются в лицо, но в душе не любят и не считают равной. Но отчего-то боятся. А мне — мне это даже нравится, я словно бросаю обществу вызов — да, я не такая как все! Нравится вам или нет, но придется принимать меня такой!

Всё это вихрем пронеслось в моей голове. Несмотря на то, что в лицо сыпал мелкий дождь, настроение не ухудшилось. Всё вокруг радовало, бодрило и веселило меня. Я разогнала коляску так, что встречный ветер хлестал по щекам. Отец сидел молча, думая о чём-то своем. Я не знала, о чём, да и не хотела знать, не до того мне было. Стук моего сердца сливался с топотом копыт, и предвкушение чего-то необычного, радостного, какого-то чуда, которое перевернет всю мою жизнь, не покидало меня.

Глава 16. Жгучий взгляд

Каждый со своими мыслями, мы подъехали к казармам. Ворота распахнулись, часовые, стоящие на посту, отдали нам честь. После того как мы въехали в гарнизон, тяжелые ворота закрыли на засов. Я остановила коляску у входа. Отец вышел, и я тут же попыталась последовать за ним.

— Сиди здесь! — указал мне отец на место, с которого только что встал. — Пересядь назад и жди меня, — еще более строго приказал он. — Наташа, не позорь меня своими выходками, закройся капюшоном. Мне совершенно не нужно, чтобы тебя кто-то видел. Сиди, пожалуйста, тихо.

— Хорошо, — недовольно буркнула я.

Я подумала, что отец пойдет в казармы, но он отчего-то прошел мимо. Вскочив со своего места, я пыталась догадаться, куда он идет. Погоны на его мундире сверкали, и, хотя он достаточно далеко ушел, его было хорошо видно. Я неотрывно смотрела, пытаясь не потерять из виду этот блеск. Отец свернул за какие-то строения. «Нет, папочка, этак я тебя упущу, а мне очень-очень нужно всё знать». Быстро выпрыгнув из коляски, я угодила новенькими ботфортами прямо в огромную лужу.

— Эх! — досадливо вздохнула я и, вытащив платок, попыталась перескочить на сухое место, чтобы вытереть сапоги.

Я до ужаса не любила грязи, и грязная обувь меня сильно раздражала. Когда сапоги приобрели приемлемый вид, я подняла голову и поняла, что больше не вижу отца. Прыгнув снова на облучок, я стала править лошадьми, объезжая одну постройку за другой и пытаясь найти его.

На плацу, вытянувшись во фрунт, стояло много людей в военной форме. Именно к ним шел отец. Неспешно правя лошадьми, я остановилась прямо напротив, приковав к своей персоне всё внимание. Гордо восседая перед ними, я величественно подняла голову, словно сидела не в коляске, а на троне. Как же мне нравилось внимание такого большого количества мужчин! Отец увидел реакцию солдат и повернулся в мою сторону. О! Его глаза метали молнии, это было куда выразительнее его речей — он негодовал! Но отчего-то я совсем не испугалась, мне были гораздо важнее другие взгляды.

Я оглядела строй, стараясь не смотреть в глаза своему папе. Все солдаты, человек сорок, стояли, вытянувшись по команде «смирно». Высокие, статные, в парадной форме… Их вид просто не мог оставить меня равнодушной!

Отец резко отвернулся к строю и стал отдавать какие-то приказания. Как же мне было интересно, кто они! Эти новые солдатики так удивительно похожи: все одного роста, одной комплекции.

Спрыгнув на землю, я зачем-то прихватила свой хлыстик и медленным шагом направилась к ним. Отец подошел к голове шеренги и двинулся вдоль, останавливаясь возле каждого солдата. Видимо, он здоровался и знакомился с каждым, до меня доносились обрывки слов:

— …Я рад, что такие воины, такие богатыри будут служить в нашей армии и защищать не только нашу державу, но и саму матушку-императрицу…

Я быстро переключилась на свои мысли, которые очень сильно заботили меня тогда: «Ах, этот мелкий противный дождь! Он же мочит мне волосы, наверное, они повисли как сосульки…» Больше всего меня беспокоило, как я выгляжу. Держась на некотором расстоянии, я шла след в след за отцом. В какой-то момент он остановился, дождался меня и прошипел мне в лицо:

— Наташка! Угомонись! Сядь, пожалуйста, в коляску и жди меня там.

Затем он продолжил движение.

Но я не слышала его и не отвечала ему, а продолжала идти следом. Моя голова была приподнята, я изображала парадный строевой шаг. Движений ничто не стесняло: одетая в брюки, я могла, маршируя, высоко поднимать ноги. Необъяснимый восторг, который я испытывала, заставлял меня это делать. Я махала руками в такт своему широкому шагу, задевая края юбки, и звонко смеялась, еще больше привлекая внимание солдат к своей персоне.

Девочка, выросшая в семье полковника, прекрасно знала, что солдатам не положено пялиться на барышню: им было запрещено открыто смотреть на меня. А я шагала и наслаждалась тем, что они, все как один, наблюдают за мной краем глаза. Как весело было маршировать перед ними, ушли скука и тоска, томившие меня с утра, я откровенно развлекалась и едва сдерживала громкий смех.