Бесплатный фрагмент - Мельничный омут

Черт побери

— Черт побери!..

Я, кажется, произнес это вслух.

Но не шлепнулся на асфальт, не повторил неповторимый трюк из несравненного фильма.

А встал, как столб.

Вообще-то я шел в супермаркет. Очень быстро, стремясь поскорее обернуться туда-сюда и снова сесть за компьютер, от которого меня оторвала жена утром воскресного дня.

Шагал, пряча глаза от солнца и глядя только под ноги — точнее, не глядя никуда, поскольку через этот двор ходил почти каждый день. И мог идти хоть зажмурившись, хоть в полной темноте, хоть задом наперед.

Но сейчас вдруг едва не споткнулся обо что-то черное, появившееся на пешеходной дорожке — вздрогнул, остановился и понял, что на самом-то деле передо мной ничего не лежит. Просто по ровному асфальту скользнула черная тень от чего-то, находящегося между землей и солнцем.

Я вскинул голову — надо мной плавал коршун.

Большая красивая птица: коричнево-пятнистая, с длинными крыльями и по-рыбьи раздвоенным хвостом. Она частенько появлялась в этих местах.

Мы жили в новом высоком доме, откуда открывался обзор на все лежащее внизу до самого горизонта. С нашего балкона коршун, летающий над кварталом, казался размером не больше вороны и лишь, сейчас, когда он скользил вдоль крыши старой пятиэтажки, а я стоял на земле, стало ясно, какой он огромный.

Совершая вираж, хищник мелькнул мимо окна и я отметил, что крылья его перечеркнули переплет от угла до угла. Наверняка он раскидывал их метра на полтора — хотя глядя снизу я мог ошибиться. Но окна этого дома были одинаковыми везде и на всех этажах, и не требовалось задирать голову к небу, чтобы определить их размеры.

Я опустил глаза пониже, и…

И вот теперь-то как раз чуть не сел на асфальт. Потому что увидел…

Ничего особенного вроде бы не увидел.

Передо мной высилась стена, сложенная из кирпичин белого, желтого, розового, красного, оранжевого, серого и еще черт знает какого цвета. Справа покачивались ветки безнадежно сухого дерева. Слева торчали облупленные железки балкона. Посередине сияло распахнутое окно второго этажа.

А в окне стояла женщина.

Примерно ровесница моей тещи. Если мне предстояло пережить двадцать пятый день рождения, а жена в марте отмечала свой двадцать третий, то ей исполнилось… Впрочем, мне никогда не приходило в голову думать о тещином возрасте; мысли о ней сводились к благодарности за то, что они с тестем подарили нам квартиру и избавили от радости видеться чаще раза в квартал.

Во всяком случае, свою милейшую тещу я никогда не воспринимал как существо противоположного пола.

Но эта женщина в окне.

Эта женщина в окне… Стояла в четверть оборота на фоне темного проема — правым боком ко мне — и занималась сразу несколькими делами.

Левой рукой держала отворенную раму, правой протирала стекло, одним плечом прижимала к уху телефон.

Тем же самым или чем-то подобным, конечно, занимались все женщины, живущие во всех окнах всех домов. С середины каждой весны до середины каждой осени они без устали мыли, драили и натирали свои сияющие стекла.

И я не задержал бы на ней глаз дольше секунды: прикинул длину оконной диагонали, восхитился размахом коршуна и пошел бы дальше в магазин — если б не одно обстоятельство.

Которое переворачивало привычную до оскомины картину и ставило ее с ног на голову.

Или на какое-то иное место: женщина была голой.

Такой же голой, как дерево под ее окном.

В этом тоже не было ничего особенного.

Моя жена, переодеваясь на выход в люди, могла подбежать к окну в одних чулках и без лифчика, чтобы быстро ширкнуть вдруг замеченное крошечное пятнышко на недавно вымытом стекле.

Но с одной стороны, мы все-таки жили на шестнадцатом этаже. А с другой, жена к окну именно подбегала на секунду. С трусиками в одной руке и первой попавшейся тряпкой в другой.

Эта же выставилась, как в картинной раме; расположилась всерьез и надолго. Прихватила бутылку моющего средства, поставила поближе, а сама взгромоздилась на табуретку.

И неторопливо терла стекло, и с удовольствием с кем-то болтала по телефону, и на губах ее блуждала спокойная улыбка.

И не беспокоилась относительно того, что каждый прохожий, подняв глаза, может увидеть ее в природном состоянии.

У нее было достаточно стройное тело, крепкие на вид груди с большими сосками светло-розового цвета, едва выпуклый живот и ровные ноги приятной формы с аккуратно подстриженным островком в точке схождения.

Я рассмотрел и оценил все эти детали так четко, словно тело женщины находилось от меня на расстоянии вытянутой руки.

Впрочем, голое женское тело я до сих пор мог рассмотреть даже за километр.

Казалось до меня дошел даже аромат ее подмышек, вспотевших за работой под жарким утренним солнцем.

Словно почувствовав на своем животе мой взгляд, женщина повернулась анфас. Улыбка на лице ее не погасла, а вспыхнула еще ярче.

Я отвернулся, но почувствовал, что заливаюсь краской.

Хотя ничего плохого не сделал.

Раздевшись перед окном, женщина должна была быть готовой к мужским взглядам.

Только полный дурак мог утверждать, что в наши дни за пять кликов найдешь десятки и сотни куда более аппетитных женщин в куда более пикантных позициях. На самом-то деле одна реально увиденная нормальному мужчине была дороже тысячи картинок.

Ведь те оставались на экране, а эта…

* * *

— …Черт побери.

Глуховатый негромкий голос весьма приятного тембра донесся откуда-то с небес, опять заставив остановиться.

И тут же что-то упало с небес.

Не тень коршуна и не он сам — на асфальте лежал Т-образный скребок для мытья окон. Серебристый, с оранжевыми муфтами из пластмассы.

— …Молодой человек!

Женщина лежала грудью на подоконнике и улыбалась мне в лицо.

Соски ее были скрыты оконной рамой, все остальное еще надежнее пряталось стеной.

Но я-то знал, что эта женщина, невинно смотрящая сверху вниз, стоит голышом.

И она знала, что я это знаю.

А я знал, что она знает, что я знаю, что она знает, что я…

— …Слушай, я тут эту штуку нечаянно уронила.

В голосе звучала неподдельная досада.

Я подумал, что никакой «штуки» в ее руках не заметил; она терла окно белой салфеткой из микрофибры, зажатой в кулаке.

И кроме того, устройство для мытья стекол нельзя было вот так уронить. Тротуар отделялся от стены дома палисадником; в старой родительской «хрущевке» мне случалось бросать маме с пятого этажа забытые ключи — и всякий раз приходилось размахнуться, чтобы посылка не повисла на кустах. Этот же скребок с тяжелой телескопической ручкой мог быть отправлен к моим ногам лишь после тщательного прицеливания и замаха с риском разбить стекло.

— …Сегодня жарко стало, я взяла разделась. А мыть еще целый вагон и одеваться на три секунды лень. Будь другом, принеси!

— Ну… — я посмотрел себе под ноги. — А…

Желтая губка на перекладине скребка была абсолютно сухой.

— …Квартира пятьдесят пять, домофон работает, лифт есть, но на второй не поднимает, лестница слева за фанерной дверью, в звонок не звони, я сейчас отопру, — отчеканила любительница мыть окна с комфортом для своего тела.

И скрылась в комнате прежде, чем я успел ответить что-нибудь внятное.

* * *

— Черт побери!

Из приоткрытой двери тянуло запахами незнакомой квартиры.

Хорошим кофе, дорогим гелем для душа, тонкими сладковатыми духами, чем-то еще столь же приятным… не пахло лишь средством для мытья окон.

Я молча сунул в щель летающий скребок.

Дверь распахнулась полностью и в проеме возникла женщина.

На ней не было платья от Диора.

Впрочем, его я не видел никогда в жизни; просто недавно читал на каком-то сайте стихи про женщину под летним дождем и про именно такое платье, облепившее юное тело.

А на этой не было ни Диоровского, ни простого домашнего, цветастого и застиранного, порванного где-нибудь на боку.

Было лишь широкое банное полотенце, небрежно обернутое вокруг тела — от середины бедер до ложбинки между начинающимися грудями.

Круглые колени ее светились в невнятном сумраке прихожей, ослепившем после яркого уличного дня.

Вблизи женщина оказалась существенно старше, нежели выглядела в окне. И, конечно, не походила на девчонку из стихотворения.

Но она была не виновата в том, что, перевалив возраст моей тещи, не сделалась похожей на то дерево, засохшее минувшей зимой, а…

Что именно «а» — додумать я не успел.

— …Кто через порог передает? Переступи, я тебя не съем. Разве что маленько покусаю.

Я послушно шагнул к женщине.

Она кинула инвентарь куда-то в темный угол и потеснила меня крепким горячим плечом.

Вздрогнув, я задел настенный выключатель.

Раздался щелчок, вспыхнул свет.

Женщина повернулась ко мне спиной и поправила забранные узлом волосы.

— …Так и будешь стоять, как пень?

Она ни сделала единого движения — полотенце развернулось само собой и с шуршанием скользнуло на пол.

Открывшаяся попа была не шарообразной — не как у какой-нибудь насквозь просиликоненной фотомодели — а имела приятную форму, вызывавшую естественные желания.

На ней не имелось отпечатка резинок; это без слов сказало, что хозяйка квартиры еще и не одевалась, выбравшись утром из постели.

Мои руки без моего участия оказались там, где следует.

Ягодицы были в меру упругими, в меру мягкими, прохладно гладкими сверху и нежно шершавыми внизу…

— …Вот это уже кое-что.

Щелкнуло еще раз — то был звук запираемого замка.

— …Идем, тут неудобно!

Послышался легкий скрежет: запоров на двери имелось больше, чем достаточно.

— …Только разуйся, я полы с утра вымыла.

* * *

— …Черт побери, черт побери, черт побери…

Я бормотал, бормотал и бормотал, охлопываясь в поисках бумажки со списком продуктов, срочно требующихся для греческого салата.

Без списка в супермаркете делать было нечего: я никогда не мог запомнить точное название специального соленого сыра на букву «эф» и всегда забывал, чего именно требует рецепт — зеленых оливок или черных маслин.

Я сунул памятку в карман, обуваясь перед выходом из дому. И, возможно, выронил ее в другом доме — когда путался в штанинах джинсов, лихорадочно стаскивая их с себя.

Сейчас джинсы сидели на местах, а в теле дрожала сладчайшая легкая усталость.

Но в душе уже клубилось черное облако.

Я знал, что по возвращении из магазина не сразу смогу посмотреть жене в глаза.

А завтра груз внезапной вины потяжелеет до такой степени, что побудит принести ей внеурочный букетик цветов.

Листка не нашлось, мне следовало радикально решать вопрос о средиземноморских ингредиентах — позвонить домой прежде, чем жена меня хватится.

Впрочем, все происшедшее произошло столь быстро, что на языке моем еще дрожал вкус кофе — хотя я и успел сделать всего один глоток перед тем, как…

Телефон, к счастью, не выпал: маленький карманчик имел надежную кнопку.

Едва достав аппарат, я ощутил досаду.

Черт бы меня побрал, но уходя я забыл спросить номер.

Но тут же вспомнились последние слова, услышанные на пороге квартиры №55.

«Летом она моет окна каждые выходные, а дорога к магазину здесь одна.»

Я вздохнул.

Цветы жене стоило купить прямо сейчас.

* * *

— …Черт побери!!!

Я не успел отойти далеко; глуховатый голос прозвучал отчетливо.

Замедлив шаги, я обернулся.

Около засохшего дерева стоял мужчина.

На вид мой ровесник, только не брюнет, а блондин, чуть ниже ростом и чуть шире в плечах.

В одной руке он держал упаковку баночного пива, в другой покачивался большой прозрачный пакет с мягкой игрушкой, то ли зайцем, то ли енотом.

Стоял, как осел — и смотрел то в распахнутое окно второго этажа, то на серебристый скребок с оранжевой ручкой, лежащий у его белых кроссовок.

Красная кнопка

На женщине были колготки цвета загорелой кожи.

Вершинин заметил ее издали; она шла ему навстречу. Сверху на ней была длинная кожаная куртка, снизу — доходящие до колен замшевые сапоги. Между одинаково черными верхом и низом мелькали, вспыхивали дрожащим сиянием ее теплые ноги. Летом весь город был заполнен подобными ногами, они становились привычными и не привлекали внимания. Но сейчас… Сейчас золотые ноги светились, как два ломтика спелой дыни, посреди серой и грязной весенней улицы.

Заметив ее в конце квартала, Вершинин пошел медленно-медленно, чтоб подольше сокращалось разделявшее их расстояние. Продлить удовольствие, вобрать в память и наполнить душу мучительным видением недосягаемых ног.

Когда до женщины оставалось метров тридцать, он остановился, неуклюже прикинувшись, будто что-то ищет по карманам. Она поравнялась с ним и пошла дальше, равнодушно обдав холодноватым запахом духов. Вершинин выждал пару секунд и обернулся ей вслед.

Золотые ляжки упруго подрагивали под черным обрезом куртки. Над кромками сапог мягко сжимались и разжимались шелковистые подколенные ямочки. Что могло быть на свете лучше — да куда там лучше! что могло хотя бы выдержать соседство! — этой пары ног чужой женщины, случайно встреченной на грязной весенней улице?! Ничего.

Он тяжко вздохнул и пошел дальше. Пройдя немного, не выдержал, обернулся опять. Женщины уже не было; она словно провалилась. Скорее всего, просто свернула в дорогой бельевой магазин, что располагался в маленьком доме на углу квартала. Конечно — женщина с такими ногами могла шагать по этой заплеванной улице только туда…

Вершинин вздохнул еще раз и пошел дальше. Ему давно следовало спешить.

Начался дождь, который с перерывами тянулся весь день. Вершинин прибавил шагу, но все равно, пока дошел до остановки и дождался нужного автобуса, успел промокнуть почти насквозь.

Стоя на грязном асфальтовом пятачке и все еще находясь где-то возле той женщины, он вдруг словно увидел себя со стороны. Узкоплечего и неспортивного, в немодном демисезонном пальто — когда-то сером, но теперь желтоватым от старости, с темными промокшими плечами, — и ему стало невыносимо противно. Противно и безнадежно от самой мысли о собственной фигуре. От сознания, что ему вслед никогда не обернется такая женщина. Этой фигуре не место на улице, по которой идут, мягко подрагивая в эластике, ее золотистые ноги. Он почувствовал такое ураганное отвращение к самому себе, что ему захотелось перестать существовать. Вообще исчезнуть, лишь бы не думать об этом факте — горьком, но неизбежно истинном.

Автобус был набит до предела. Вершинина плотно сжало между мокрых пассажиров. Его обволок тошнотный запах мокрой одежды, давно не стиранных и не проветриваемых, перекисших нейлоновых курток, не очень чистых тел, и еще чего-то столь же мерзкого и отвратительного, всегда присущего толпе. Сбоку кто-то смачно дышал луком.

За серым окном медленно тянулись замызганные улицы, кварталы и дома. Обгонявшие машины то и дело обдавали автобус мутными фонтанами. Грязь дробно ударяла в стекло — хотелось отпрянуть, да было некуда — а потом нехотя стекала вниз похожими на плевки пятнами.

А он думал о женщине с золотыми ногами. Кажется, когда она шла навстречу, дождя не было. И улица не казалась столь гадкой. Лишь оттого, что там была она?

Вершинин покачал головой. Такой женщины у него не было никогда. Никогда в жизни, даже в относительно счастливые студенческие годы, когда он был молод, почти красив, зол и полон сладких надежд. А главное, чувствовал уверенность в себе. Но такой не было никогда — и, конечно, никогда уже не будет.

Он молча проводил глазами обогнавшую автобус легковую машину.

Не будет… Ну и что? У него много чего в жизни не будет. К примеру, даже вот такого, испачканного по самую крышу старого «опеля». Ведь если дожив до тридцати трех лет, он так и не сумел наладить собственную жизнь, значит, судьба не задалась и стараться даже бесполезно. Поздно начинать что-то принципиально заново, находясь в возрасте Христа.

И как он упустил жизнь? Вроде начиналось нормально — не лучше и не хуже, чем у других. А годы прошли и выдали нулевой результат.

Недостатки материальных благ его мучили не слишком сильно; вероятно, иначе он все-таки бы устроил себе жизнь, а не нынешнее инженерное существование. Он давно осознал, что живя в этой проклятой стране, нельзя иметь многого — фактически, нельзя иметь ничего. И давно смирился, к примеру, с тем, что никогда не побывает в Париже и не увидит Триумфальную арку. Ведь живут гораздо более несчастные, чем он: безногие, безрукие, слепые. И, говорят, крайне редко кончают с собой.

Но женщина…

Женщина — не Париж; она не за тысячи миль. Она реальная; ноги ее в золотых колготках, наверное, в меру толсты, теплы и мягки. Она прошла совсем рядом, она ведь могла обернуться, и посмотреть на него…

Вершинин не чувствовал, как в его бока входят чьи-то острые локти. Он вообще был не здесь.

Хотя, — вдруг подумалось ему. — По сути дела, достанься она ему каким-то чудом, все равно ничего путного бы не вышло. Около такой женщины он бы просто оробел. Он наслаждался, видя ее издалека — но представить ее рядом с собой было как-то страшно.

Вершинин закрыл глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз имел живую женщину.

Пусть хотя бы собственную жену. Которая фактически перестала быть женщиной сразу после рождения второго сына — нежеланного им, но позарез нужного ей. Наверное, у нее просто не хватало сил. А он обозлился; и злость, ничем не останавливаемая, росла день ото дня. И хотя с тех пор прошло уже шесть лет, все изменилось лишь в худшую сторону. Нечто разделившее их в какой-то неудачный момент, незаметно выросло до глубины настоящей пропасти. Сейчас они стали абсолютно чужими людьми. И в то же время Вершинин знал, что никуда не уйдет. Просто из чувства привычки.

И еще потому, что вообще не верил в улучшение своей жизни каким бы то ни было путем.