Бесплатный фрагмент - Маскарад

Представление первое. Полет

Я сижу в кресле самолета. Он летит неизвестно куда, и это сущая правда, потому что прошло уже три часа, как мы поднялись в воздух, а пилот так и не назвал место моего назначения. На аэродроме меня просто усадили в самолет, ничего не объясняя и даже не разговаривая. Я надеялся, что пилот мне все разъяснит, но он только отпускал куцые недовольные слова и явно не хотел разговаривать. А может быть, ему приказали.

Я перегибаюсь через подлокотник, высовываюсь в проход между кресел и смотрю вперед, в кабину пилота. В открытом прямоугольнике стены-перегородки виднеется часть приборной доски, густо усеянная разнообразными светящимися циферблатами, и лобовое стекло, на которое налетают и соскальзывают облака — белые, невесомые, пушистые. По резиновому коврику, срезанный краем проема, ритмично притоптывает лакированный носок желтой туфли. Пилот, очевидно, снова напевает что-то из Моцарта и при этом невообразимо фальшивит. Мне становится скучно, я откидываюсь на спинку кресла и фиксирую все, что попадает в поле зрения.

А в поле зрения попадает масса разных вещей. Красные кресла в два ряда, между которыми лежит выцветшая красная дорожка с зелеными полями. Довольно унылые выгнутые стены с неопределенным орнаментом и ряды круглых иллюминаторов по бокам, через которые в салон рвется ослепительно-яркий свет. Если прижаться лицом к холодному окну и посмотреть чуть-чуть назад, то можно увидеть огромное серое крыло с покачивающимся концом, толстую выпуклость двигателя, сверкающий и прозрачный диск пропеллера. От двигателей по всей машине расходится низкий гул и дрожь, словно самолет в самом деле озяб на такой высоте и покрылся пупырышками заклепок.

Крыло на секунду растворяется в облаке, и вдруг мы выскакиваем на чистое пространство. Я с сомнением смотрю вниз, на пейзаж под самолетом, и мне становится нехорошо. Там до самого горизонта расстилается чистая бескрайняя простыня снежной равнины, причем на относительно малой высоте, потому что хорошо видно, как назад отползают острые складки и бугры ледяных наростов и синеватые тени. Такое впечатление, как будто самолет идет на посадку и вот-вот приземлится. Видно даже распятую тень самолета, прыгающую на неровностях. Но меня пугает не момент скорого приземления и не отсутствие в пределах видимости более менее ровной площадки, а снег, абсолютно реальный и сверкающий на солнце мириадами алмазных игл. Он совершенно здесь невозможен, потому что на аэродроме ровно три часа назад моросил мерзкий осенний дождь и один из сопровождающих, помню, заметил, какая мерзопакостная погода стоит вот уже месяц.

Самолет накренился и начал резкое снижение. Заложило уши. Я рванулся из кресла, намереваясь добраться до пилота, запутался в проклятых ремнях, которых вдруг стало необычайно много, отшвырнул их в разные стороны и, перебирая спинки кресел руками, добрался до кабины. Пилот молча сидел перед огромным штурвалом, старый кряжистый дядька в темно-синей летной форме с золотыми погонами и значками гражданской авиации. Взгляд его, пронизанный суровой сосредоточенностью, был устремлен вдаль, а из неимоверно пышных седых усов пробивалась какая-то мелодия.

С трудом удерживаясь на ногах, я схватил старика за плечо. Мне показалось, что уже нет надежды на спасение и самолет вот-вот врежется в одиноко торчащую ледяную скалу, стремительно надвигающуюся на самолет, двигатели взвыли прямо у меня за спиной, и я, боясь, что старик меня не услышит, закричал: «Осторожно!»

Пилот невероятно медленно повернул голову в мою сторону с таким лицом, словно я его жестоко оскорбил, затем посмотрел вперед, и лицо его приняло странное выражение: то ли удивления, то ли непонимания. Или то и другое вместе. Мне стало страшно, показалось, что если я посмотрю туда вновь, то увижу только облака и осознаю, что снежное поле — плод моего разыгравшегося воображения, и пилот глухо, с постукиванием, усмехнется в усы: мол, бывают же такие неподготовленные пассажиры, все им катастрофы мерещатся!

Но ничего этого не произошло. Самолет чуть-чуть задрал нос вверх, пропуская под себя ледяной клык, а когда выровнялся, равнина была чистой и с бешеной скоростью проносилась назад. Она уходила вперед и терялась в морозной дымке, у размытых оснований бесконечно далеких горных пиков, покрытых ледяными шапками.

Я убрал руку с плеча пилота и постарался как можно спокойнее спросить:

— Что случилось?

— Горы, — едва шевельнувшись, густым басом произнесли пушистые усы.

В его голосе было столько равнодушия, что я вспылил.

— Какие к черту горы?! — крикнул я. — Откуда здесь снег? Когда мы вылетали, не было никакого снега! Да скажите же, не молчите!

Пилот медленно поправил темно-синюю фуражку с кокардой и пояснил:

— Горы.

Я понял, что большего мне от него не добиться. Нужно было доверять ему. Нужно было доверять всем, кто устроил это удивительное и странное путешествие, и любые попытки действовать самому могли мне только навредить.

Я, не спрашивая разрешения, взобрался в соседнее с пилотом кресло и, окончательно успокоившись, стал размышлять. Мне почему-то снова вспомнился во всех деталях аэродром. Он не представлял собой бесконечное вместилище самолетов где-нибудь на окраине мегаполиса. Что же там было? Я вспомнил абсолютно пустое здание аэропорта — неестественно огромную стеклянную коробку, зеркальные стены которой снаружи отражали серое хмурое небо и черную от влаги взлетную полосу, которая мокро поблескивала и терялась в тумане вместе с редкими самолетиками и оранжевыми заправочными машинами. Людей в самом здании не было. Они словно исчезли, а вместе с ними исчезла особая атмосфера сиюминутности, коротких знакомств, шум беспрерывно говорящих людей, кучкующихся возле сумок, и заразительное чувство тревоги. Мертвые залы ожидания хранили недобрую тишину, бесполезно перемигиваясь испорченными трубками дневного света, и в этой тишине особенно отчетливо раздавалось эхо собственных шагов, непроизвольно заставляя ступать как можно тише. Казалось, неведомые силы превратили аэропорт в хитроумную смертельную ловушку, пожирающую каждого, кто осмелится сюда войти, и пока я шел, воображение рисовало мне коридоры с выставленными вдоль стен замороженными пассажирами в искореженных от боли позах. И среди этой жуткой выставки пустовало место. Мое место.

Но ничего этого не происходило. На аэродроме были живые люди в синих комбинезонах, и трое из них озабоченно возились и бегали вокруг темно-зеленого «Дугласа», хвост которого был обращен к выходу из вокзал. С неба сыпала мелкая водяная пыль, крылья и корпус самолета были мокрыми и влажно поблескивали. «Дуглас» был очень большим и неподвижным и молча набирал силы для очередного полета.

Мы подошли к трапу. Грохоча ботинками по широкому крылу, спустился и спрыгнул на мокрый асфальт здоровенный светловолосый парень, один из тех кто готовил самолет к вылету. Он был, кажется моим ровесником, широко улыбался и обладал какими-то особенными глазами, добрая душа в которых была распахнута настежь и не знала границ. От такого неожиданно радушного приема мне сразу стало спокойно и легко, и исчез мертвый груз напряжения и страха, преследовавшего последние полчаса.

Я остановился. Остановилась и моя свита. Это были странные люди — все в черных кожаных плащах, одинаковых черных шляпах и черных очках. В ладных фигурах чувствовалось умение хорошо бегать и драться, а гладко выбритые одинаковые лица хранили невозмутимость и спокойствие — классический облик телохранителей-профессионалов. Они постоянно шли позади меня, что меня откровенно раздражало, и негромко переговаривались, причем я абсолютного ничего не понимал из того, что они говорили. Они даже не подгоняли меня, когда я останавливался и с удивлением разглядывал пустые секции здания, а просто ждали, тупо уставившись на меня черными стеклами очков. И мне ничего не оставалось, как идти вперед.

Но техник был свободным, смелым и честным, и мне это сразу же понравилось. Он свободным движением вытер испачканные маслом руки о комбинезон, смело принял какую-то бумагу от одного из моих спутников, который негромко произнес: «Распишитесь, пожалуйста» и размашисто расписался. Кожаный провожающий, который был полнее остальных, носил короткие усики и, судя по суетливым движениям и другим едва заметным признакам, заведовал формальной частью отправки. Он аккуратно положил бумагу в бювар, и в этот момент подул сильный ветер.

Самолет даже не дрогнул, зато свита, как по команде, отрепетированным движением взмахнула правыми руками, придерживая шляпы, и наклонилась навстречу ветру. Плащи затрепыхались и защелкали. Человечек с усами страстным движением прижал бювар к животу и сильно зажмурился, потому что ветер дул ему прямо в лицо. Все замерли, как на фотографии: черные блестящие фигуры с черными шпионскими очками; чиновник, покорно держащий документы у выпуклого живота; техник, мой ровесник, с чистыми и ясными глазами. А потом ветер спал, и все зашевелились, забормотали, поправляя плащи и шляпы, только чиновник не сдвинулся с места. Он был совершенно, как кукла из музея восковых фигур, и неподвижно стоял, сильно наклонившись вперед и не падая вопреки всем законам физики. Он даже не раскрыл глаз.

— Опять! — досадливо заметил техник.

Он подошел к замершей кукле, снял с нее шляпу, и меня пробила мелкая дрожь. Под шляпой открылась совершенно гладкая лысина, а в центре ее, в самой макушке, было вырезано аккуратное круглое отверстие и сквозь него виднелись крошечные металлические каркасы, пружины, шестеренки, похожие на часовой механизм, и все это двигалось, проворачивалось и щелкало. Напряжeнное лицо человеа вдруг резко распахнулось двумя створками, словно маска, распиленная точно по линии носа, и из механических недр головы выскочила кукушка. Пока я оторопело осознавал происходящее, деревянная птичка прокуковала пять раз, каждый раз взмахивая крыльями, и убралась обратно в череп.

Зрелище было довольно впечатляющее. Черные телохранители молча ждали, не шевелясь. Порывы воздуха раскачивали твердые пластиковые половинки лица, и те отчетливо поскрипывали несмазанными петлями. Парень не обращал на это ровно никакого внимания, как будто так и должно быть, стоял позади наклонившегося манекена, сосредоточенно хмыкал и копался длинными пальцами в дырявой лысой макушке. «Дуглас» заслонял проезжающие машины и редкие самолеты. Где-то хлопал в обрывках ветра отставший лист железа, и наводящие тоску звуки разносились над аэродромом.

Левая половина лица с закрытым глазом замерла напротив меня, и, когда техник с натугой что-то повернул, глаз неожиданно раскрылся и вполне осмысленно посмотрел на меня. Поморгав, как будто ему попала соринка, глаз стал быстро вращаться, оглядывая аэродром. Тем временем техник закончил работу, осторожно, кончиками пальцев взялся за края половинок и с щелчком закрыл их. Чиновник ожил, подвигал бровями и подбородком, словно привыкая к своему лицу, принял из рук техника шляпу и, насупившись, усадил ее на голове.

— Вам все понятно, Молодой? — спросил он. Голос у него был тонкий и мягкий, каким в фильмах обычно разговаривают негодя.

Парень довольно ухмыльнулся.

— А как же! Все-таки не в первый раз.

— Вы уж постарайтесь, чтобы все прошло гладко. — Чиновник вдруг осип, испуганно схватился за горло и прокашлялся. — Случай особый, — сообщил он и значительно посмотрел на собеседника.

Молодой удивленно взглянул на меня и быстро изучил с ног до головы. Но в его голубых глазах не было и намека на подозрение. Он даже чуть-чуть отклонился назад и, рассматривая меня, улыбнулся с невероятно довольным видом, ясно говорящим: «Каков экземпляр, а?»

Послышался нарастающий вой двигателя, приблизился, и из-за самолета показался мощный оранжевый грузовик с широким, как стена, передком и мокрой цистерной «ОГНЕОПАСНО». Над хромированной решеткой радиатора шла хромированная надпись «International». Все металлические части были начищены до блеска, и вообще бензовоз выглядел так, как будто только что сошел с конвейера. Черные умытые колеса подкатили оранжевого зверя ближе, он плавно остановился, шумно отдышался, свистнув незамысловатый пассаж, и сразу затарахтел, как трактор.

Вся моя свита разом повернулась и двинулась обратно к зданию аэровокзала. Плащи их колыхались, а дорогие ботинки едва различимо за рокотом двигателя выстукивали каблуками. Я услышал, как выпуклый усатый чиновник, зажав бювар подмышкой, заметил: «Ну и мерзопакостная же погода! Целый месяц! Вы не находите, товарищи?» Товарищи не отвечали и стремились поскорее отсюда убраться.

Я ничего не понимал. Мой приезд к вокзалу напрочь стерся в сознании, равно как и все предыдущие события. Очевидно все, чему свидетелем мне придется стать, следует начинать именно с того момента, как я оказался на аэродроме.

Все происходившее было чужим, потусторонним. Или наоборот, я оказался в потустороннем небытие, где самым причудливым образом смешались реальность и вымысел. Люди были самыми настоящими, до них можно было дотронуться, они разговаривали. Плащи моих провожающих отчетливо пахли новой кожей, да и грузовик распространял знакомые запахи бензина, выхлопов и масла, а от аэродромного поля исходил аромат дождя и асфальта. Тем не менее вымышленным казалось все, что не состыковывалось с обыденной реальностью: грузовик, телохранители, вокзал, чиновник… Это чувство смешанной реальности было мне, как ни странно, знакомым, ведь я уже бывал в подобной ситуации. Я попытался вспомнить, где, но в голове была пустота. Никаких воспоминаний там не было. Никаких.

Подбежали рабочие в комбинезонах набросились на прибывший грузовик, как муравьи на гусеницу. Они действовали так проворно и слаженно, что мне на секунду почудилось, будто они разбирают бензовоз на части. Но они только вытащили из хранилищ длинные хоботы шлангов с железными круглыми перемычками на концах и с проворностью пожарных поволокли к самолету.

— Ну что ж, заходите, — произнес Молодой. Похоже, здесь все его так называли.

— Куда? — осведомился я, глядя на миниатюрную лестницу трапа и распахнутый зев люка.

— Сюда, куда же еще! — с веселым удивлением пояснил Молодой и сделал рукой в сторону люка: прошу, мол.

Я повиновался. С неба снова стала сеять мелкая водяная пыль. Мои джинсы и ветровка покрылись бисеринками влаги. Молодой уже поднялся и стоял на краю трапа, упираясь рукой в край люка, шарил глазами по площадке, закусив губу, и нетерпеливо постукивал ботинком. Мне ничего не оставалось, как забыть про вопросы, которые так и рвались с языка, перестать внутренне метаться и спокойно воспринимать происходящее, каким бы невероятным оно ни было. В конце концов, не похищают же меня, успокоил себя я.

В салоне было темно и пусто. Пассажиров, по-видимому, не ожидалось, и я был один. Снаружи хлопнули двери и взревел, отъезжая, звероподобный «International». Молодой снаружи закрыл люк. Я рассеянно выбрал место у иллюминатора и пристегнул ремни.

Через минуту самолет, плавно покачиваясь и подпрыгивая на стыках плит, уже катился к началу взлетной полосы. В иллюминатор я видел, что погода испортилась окончательно, и уповать следовало на то, что пилота мне дали опытного, поскольку я «особый случай». Когда самолет набирал скорость, по выгнутым стенам пробегала такая сильная вибрация, а металлические внутренности так ужасающе скрипели, что я усомнился в надежности «Дугласа». Но вдруг дрожь прекратилась, пол круто задрался вверх, и я потяжелел. Под крылом, уменьшаясь и поворачиваясь, уплывал аэровокзал, разноцветные леденцы грузовиков, неприглядные серые самолеты и красно-белые домики с локаторами…

Я поерзал в кресле. За стеклами по-прежнему была однообразная равнина снега, морозный прозрачный воздух и чистое безоблачное небо. Пилот был совсем как механическая кукла. Он неподвижно сидел в кресле и смотрел вперед не мигая, только его руки изредка двигали штурвал. Долго наблюдая за поверхностью, я отметил, что она медленно уходит вниз.

— Мы поднимаемся? — спросил я.

Седая кукла, не оборачиваясь, ответила:

— Нет.

Мне даже показалось, что он не разжал губ. Сколько же мне еще терпеть этого несносного старикана? Я представил, скольким пассажирам он попортил нервы своей невозмутимостью и стилем камикадзе. Рейс за рейсом самолет пролетал над этой равниной, рискуя погибнуть в авиакатастрофе, бессмысленной, как и все авиакатастрофы, и каждый раз пассажиры бросались к нему в надежде хоть как-то повлиять на свою судьбу и каждый раз натыкались на поистине безжалостное равнодушие профессионала, заранее знающего исход полета. Ведь ему сейчас абсолютно наплевать на все мои волнения и страхи, это его работа — возить в неизвестность незадачливых, простодушных и суеверных пассажиров и все остальные эмоции его не интересуют. Чернильница и есть!

А невозмутимая чернильница насупила брови, посмотрела на один из циферблатов и с досадой стукнула по нему пальцем.

— Что случилось? — с тревогой спросил я.

— Ерунда, — ответствовал пилот. — Горючее на исходе.

«Замечательно!» — подумал я, начиная паниковать, и вдруг произошло нечто странное.

На блестящий от солнца капот «Дугласа» упала большая тень, и над нами в опасной близости прошел совершенно незнакомый мне самолет. Он был целиком выкрашен в яркий красный цвет, в несколько раз превосходил по размерам «Дуглас», а рев его двигателей был хорошо слышен даже на фоне наших пропеллеров. Он больше всего смахивал на транспортное чудовище вроде «Ил-76» с непривычной диковатой расцветкой и неестественно огромными размерами. Самолет величественно обогнал нас, поражая мощью и великолепием, и начал уменьшаться в размерах. «Дуглас», очевидно, попал в поток воздуха, тянущегося за «Илом», потому что вдруг сильно затрясся и стал терять высоту. Я вскочил.

— Сядьте! — рявкнул вдруг пилот, брови его согнулись, как у дьявола, и я послушно сел. Пилот накренил самолет чуть влево и вышел из опасного воздушного потока. Лицо его стало озабоченным, и он пробормотал, пощипывая правой рукой усы: — Странно… Внеурочный рейс… Без предупреждения…

— Что случилось? — осторожно спросил я, забыв о том, что такие вопросы здесь задавать нельзя, и поймал себя на том, что изо всей силы сжимаю подлокотники побелевшими пальцами.

— Самолет без опознавательных знаков… — Старик словно не замечал меня. Затем, прекратив размышления вслух, он сардонически усмехнулся: — П-путешественники…

Чужой самолет сбавил скорость и стал плавно снижаться, одновременно отворачивая вправо. По тому, как снежный панцирь становился более отчетливым, я определил, что мы тоже снижаемся. Ситуация в воздухе была такая: высота — не больше двадцати метров, соседний самолет красной тушей скользил впереди и чуть справа, а местность из неправдоподобно ровного искрящегося снега покато уходила вниз, как будто мы облетали огромный круглый снежный ком. Носовая часть «Дугласа» медленно наклонялась вниз. Сила тяжести вытягивала меня из кресла, и я изо всех сил держался за подлокотники, совсем забыв про ремни. Торопливо сцепляя их замком, я мельком глянул в окно.

Это было красиво. Впереди отчетливо выступала ледяная кромка — край равнины, и, приближаясь к ней, чужак вдруг на полном ходу прижался к отглаженному, ослепительно белому полю лакированным брюхом. В воздух мгновенно поднялось облако мелкой снежной пыли и почти полностью скрыло красный хвост и вытянутый блестящий фюзеляж. Мне стало не по себе, и воображение мигом нарисовало ужасную картину авиакатастрофы: изуродованный остов с обломанными крыльями и торчащими клочьями по краям, обломки разбросанные по плавленому снегу, и пар, поднимающийся над металлической грудой. Экипаж, погибший ТАКОЙ смертью. Неразумной смертью. Нерациональной.

Под нами пулей проскочила темная вдавлина на снегу, оставленная чужаком и похожая на след великанского пальца. Я инстинктивно дернулся назад, и на нас стремительно налетело снежное облако. Едва уловимо хрустнули снежинки на стекле, по крыльям простучала гороховая дробь, и облако исчезло. Сердце бешено аколотилось. Мы приближались к ледяным зазубринам обрыва — края бескрайней равнины. Зазубрины четкой и ровной цепью располагались перпендикулярно нашему пути, только в одном месте, прямо перед нами, цепь была изуродована странной брешью, совсем свежей: на снегу еще кувыркался лоскут дюралевой обшивки среди мелких обломков. Зазубрины придвинулись ближе. Казалось, их прозрачные вершины были выше, чем сам самолет.

«Дуглас» перемахнул через ледяной барьер, едва не зацепившись за него брюхом. Я прижался к боковому окну, неудобно вывернув голову. За крылом с тускло отраженным солнцем уплывала назад вогнутая стена обрывистой, непомерно огромной горы. Даже нет, не горы. Точнее не совсем горы, а плоскогорья. По этой стене, изламываясь в опасном пике, падала вниз синяя тень нашего самолета, и плоскогорье было настолько высоким, что я не мог разглядеть его подножие — все плавно исчезало в пене вихрей и бурь далеко внизу. А впереди раскинулся холодный, заледеневший, проклятый богом и солнцем мир гор с остроконечными вершинами, лабиринт горных гряд, дробящих небесный свет миллионами зубчатых полупрозрачных граней. Как Гималаи. Нет, даже лучше, чем Гималаи.

Я поискал глазами красного чужака, надеясь увидеть его падающее тело и длинный шлейф черного дыма. Я заглянул вниз, но снежная пропасть была тихой, строгой и торжественной, и даже если она успела проглотить несчастный самолет, ничего от этого в мире не изменилось. И ничего не осталось от самолета. Только воспоминание. Я оторвался от созерцания бездны и спросил пилота:

— Что это был за самолет? Надо, наверное, куда-то сообщить… — осторожно-нейтрально предположил я.

— Зачем?

Я отвернулся. Действительно, зачем? Здесь так вообще не принято: кого-то спасать, куда-то сообщать, вообще жечь порох понапрасну. Не надо об этом думать, приказал себе я. Не без труда выяснив, что скука полета продлится по крайней мере часа два, я под гул моторов задремал.

Проснувшись, первым делом помотрел в окно. Никаких Гималаев уже не было и в помине. Небо стремительно темнело, только у горизонта еще полыхал огненным заревом закат. Под самолетом была абсолютно черная пустота с редкими мигающими огоньками далеких поселений, и очертания гор угадывались только по тому, как они, проскальзывая черными айсбергами, заслоняли эти огни. Наконец, апельсиновая долька солнца погрузилась за горизонт, и на небе появились звезды. Скоро их было так много, и они горели настолько ярким, насыщенным светом, что мне стало казаться, будто небо, как мяч, выкрашенный изнутри черной краской, кто-то исколол иголкой и осветил из космоса.

Старик неожиданно пробухтел из глубины:

— Мы приближаемся.

Я даже не успел спросить куда, как «Дуглас» стремительно пошёл на снижение. У меня снова заложило уши.

— Смотрите внимательно! — неожиданно громко сказал пилот и весь прямо-таки слился со штурвалом.

Я тщательно вглядывался в темноту снаруж, но ничего не видел. Потом заметил, что навстречу нам, как девятый вал, движется верхушка гряды. Она была последней. Черная иззубренная кромка, как одеяло, сползла вниз и открыла взору зрелище, больше похожее на сон, чем на реальность.

На необъятной равнине до самого горизонта расстилалась сказочная страна. Земля была покрыта миллионами огней невиданных цветов и сочетаний. Там, где страну окружал черный лес, огни лежали реденькими беспорядочными россыпями. Чуть-чуть дальше в их расположении уже чувствовался порядок, закономерность, уже можно было уловить правильные прямоугольники. Чем ближе к середине равнины приближалось это освещение, тем систематичнее оно было расставлено. Цвет огней тоже подчинялся этому правилу. Начиная красным, синим, зеленым и редко-редко желтым, цвет приближался к середине, все больше набирая желтый, золотистый цвет, так что сама середина — а это, вне всякого сомнения, был центр большого города — становилась сердцевиной этой странной перспек­тивы. Я смог разглядеть золотые башни, дворцы, стеклянные небоскребы современного мегаполиса — все очень миниатюрное, как вафельная архитектура на шоколадном торте. Иногда в буйстве огня богатств, как в пещере Алладина, возникали красные и зеленые шарики света, и страна напоминала шитый золотыми нитками и рубинами ковер.

Свет вспыхнул на золотых погонах пилота, на нашивках и на выпуклой кокарде фуражки. Пилот вдруг стал необычайно деятельным и проворным. Сначала он без всяких колебаний оставил свой штурвал в покое и выбежал вон из кабины. Я свесился с подлокотника, наблюдая за ним. Мне стало интересно, что же еще выкинет этот старикан.

Пилот остановился около люка, и, нагнувшись, стал возиться с замком. Мое любопытство переросло в недоумение. Старик в темноте был похож на вора, который спешит, он кряхтел и с лязгом поворачивал что-то приржавевшее. Затем что-то поддалось, металл с грохотом ударил, как в бубен. Старик проворно отпрыгнул назад, и почти в то же мгновение люк раскрылся.

У меня все екнуло внутри. В салон немедленно ворвался свистящий ветер, потянул наружу бумажную мелочь, застрявшую в сиденьях, захлопал отставшей материей и мгновенно сдернул с головы пилота фуражку. Седые его волосы сразу же взметнулись пепельным взрывом и затрепыхались на черепе. По ногам стало дуть холодом, и меня пробрала зыбкая дрожь. Старик морщился, отворачиваясь от сосущего зева напротив, хватался за кресла, и мне все казалось, что он не удержится, и его с кувырком засосет в этот пылесос, оставив мне на прощание только отчаянное удаляющееся «а-а-а».

Но он был живее всех живых, и даже, посмотрев на меня, усмехнулся. Самолет мягко закачало, как лодку на волнах. Пилот оттолкнулся от кресла, шатаясь из стороны в сторону, добрался до кабины и посмотрел на меня. Он был весь взъерошенный, помятый, готовый на все. Я уставился на него вытаращенными глазами.

— Слушайте меня внимательно! — закричал он, стараясь переси­лить клекот и свист ветра. — Сейчас будете прыгать! Не бойтесь! Все абсолютно безопасно!

— Как прыгать? Куда прыгать? — не понял я, корчась под его тяжелым взглядом.

— Вниз! — гаркнул он. — С самолета!

Я представляю, какая у меня была физиономия в этот момент. Пилот оглядел меня и спросил:

— Ну?!

— У нас авария? — крикнул я.

— Что?!

— Авария?

— Не-е-ет! Это просто одно из условий. Конечно, там есть пункт, в котором упоминается отказ. Но вам же будет лучше. Иначе зачем вам сюда лететь!

Я вдруг разозлился. Какого черта он тут несет чушь, а я его, как дурак, сижу и слушаю! Ведь ясно же, что что-то случилось с самолетом, а у старика, видимо, окончательно поехала крыша. Эх, Молодого бы сюда…

— Значит, прыгаем? — крикнул он, и не дожидаясь, продолжил, — Отлично! — Он схватил меня за локоть. — Идем!

Я на деревянных ногах направился за пилотом, хватаясь за спинки кресел. Самолет продолжало покачивать. У раскрытого люка меня немедленно охватила паника. Ветер грохотал в ушах и хватал за одежду, пытясь выпихнуть в распахнутый люк. Все выглядело жутко, дико и ненастояще, и у меня было жгучее желание проснуться и очутиться в развороченной постели.

Мой спутник вдруг схватил меня за плечо.

— Стойте!

Он отпустил меня и побежал в кабину. Я прижался к одной стене тесного коридорчика спиной, а ногой уперся в другую. Стало полегче. Из салона продолжали вылетать бумажки, окурки, обрывки сигаретных пачек, и одна из них пребольно ткнулась мне в щеку. Сквозняк чувствительно вскидывал и кружил волосы, вздувшаяся ветровка дрожала.

Неожиданно весь свет, какой был в самолете, погас. Медленно стих гул винтов, в наступившей тишини перестал вибрировать и дрожать пол, и я словно упал в море ваты. Мои глаза еще не привыкли к темноте и я плохо ориентировался, только потом на фоне проносящихся облаков стали проступать границы люка. В боковые иллюминаторы было видно, что диски пропеллеров перестали сверкать. Вернулся, шаркая ногами, старик, подошел к люку, заглянул в прямоугольник неба, как в колодец, совершенно не опасаясь, что его может вынести воздушным потоком, и посмотрел на меня.

— Ну что ж, давайте! — сказал он, делая приглашающий жест в сторону бездны.

Я растерянно повертелся в поисках парашютов. Парашютов не было.

— А где парашюты?

— Прыгать надо без них. Ну что вы на меня так смотрите! Давайте! Это ваш единственный шанс! Такого больше не будет НИКОГДА!

— Да идите вы к черту! — заорал я, не в силах больше сдержи­ваться. — Прыгайте сами, если вам так хочется!

Старик словно не расслышал.

— Прыгайте же! Все абсолютно безопасно! — Он ехидно улыбнулся и добавил: — А если будете дергаться, я вас выкину силой.

Он уверенно смотрел на меня, самолет покачиваясь спокойно планировал в пространстве, и город стал появляться в проеме разноцветными точками. Похоже, выбора у меня не было. Появился интерес — странный, жадный. Была тревога за то, что все окажется липой, но я мельком подумал: а ведь даже если ничего не останется кроме падения и смерти, можно представить это падение как уникальнейшую возможность почувствовать НЕЧТО единственный раз в жизни. И тогда я, плохо понимая, что делаю, разбежался, пружинисто оттолкнулся и прыгнул в разверстую пасть выхода.

«Дуглас» продолжал парить с большой скоростью. Над головой с опасным свистом промелькнул черный хвост, и меня мгновенно закрутило, завертело, увлекая вслед за самолетом. Все закружилось перед глазами. Я судорожным движением растопырил руки и ноги, как это обычно делают парашютисты в кино. Мне всегда было интересно, как они умудряются парить в затяжном прыжке, вытворяя кульбиты, как это делал Патрик Суэйзи в фильме «На гребне волны».

Болтанка более менее прекратилась, я выровняться и обратился взглядом к горизонту.

Город был на месте. Он по-прежнему источал золотой свет, так что временами казалось, будто зубчатая кромка гор на горизонте тоже освещена желтым сиянием. «Дуглас» был далеко и черной птицей стремительно снижался вдалеке, заслоняя пульсирующие трассы. Кругом не было ни облачка, воздух был неестественно чистым и прозрачным, резиново-упругим, как батут, и каждый раз я ощущал его холодное прикосновение. Потом самолет и вовсе исчез из виду. Я был один.

Воздух гремел в ушах. Из-за встречного потока было почти невозможно постоянно держать глаза открытыми, и я зажмурился. Чувствуя, что скоро выскочу из взбесившейся ветровки, которая трепыхалась позади почти отдельно от меня, я попытался спокойно «лечь» на спину. Чем я хуже Суэйзи? А хуже оказался тем, что как только скрестил руки, голова немедленно запрокинулась назад и тело в отвесном пике понеслось вниз. Я замахал руками, хватаясь за несуществующие поручни, и непроизвольно перевернулся лицом к земле.

Это было весело, захватывающе и страшно. Я падал, бесконечно падал в глубочайшую бездонную пропасть, все больше ощущая свободу, независимость и еще что-то, чего пока не мог определить. Это «что-то» было пространным, всеохватывающим, словно меня распылили на миллионы частиц по всему миру и каждой частицей я продолжал воспринимать этот мир. Мне показалось, что звезды стали ближе и ярче, словно бы свет их сфокусировался на мне, как отметина Бога. Со стороны едва слышно раздавалась какая-то песня, я все пытался найти источник этих космических звуков, пока не осознал, что исступленно и радостно ору, а лицо выдает высшую степень обалдения. Я засмеялся над собой, поперхнулся встречным воздухом, закашлялся и в очередной раз перевернулся.

Шквал сумасшедшего веселья прошел также быстро, как и начался, я мимоходом подумал, что можно часами тихо и размеренно разносить себя за глупости и собственные промахи, а моменты настоящего счастья наступают всего лишь на мгновения и тут же пропадают бесследно.

Так вот, радость закончилась и началась грусть, потому что в какой бы сон меня не занесло, законы физики здесь работали исправно, а потому я вполне реально мог разбиться к чертовой матери. Озираться по сторонам я опасался, так как при малейшем отклонении от принятой позы (руки в разные стороны, ноги согнуты в коленях) тело неизбежно начинало вытворять тошнотворные выкрутасы. Поворачивать голову не следовало, поэтому пришлось вращать одними глазами.

Обстановка чуть-чуть изменилась. Внизу отчетливей стал проступать огромный мохнатый лес с реденькими цепочками огней вдоль шоссе, местами скрытых листвой. Над лесом парили странные сигарообразные предметы. Они медленно росли в размерах, и глаза, уже привыкшие к темноте, стали различать на них белые и темные полосы.

Подлетев ближе, я увидел дирижабль, похожий на неестественных размеров и неестественной окраски дыню. За ним и под ним в пространстве находилось еще несколько дирижаблей всевозможных расцветокнастоящих цеппелинов. Здесь оказался целый флот этих летательных аппаратов, и непонятно было, кому понадобилось это странное и громоздкое нашествие. Я содрогнулся, разглядывая эту армаду. Здесь, пожалуй, может произойти все что угодно. Я был готов ко всему.

Меня стало относить в сторону от дирижабля, который был ближе всех ко мне и который я заметил вначале. Я окинул взглядом лес, распростертый подо мной, и меня охватила холодная зудящая паника, как на экзамене. Все это, ребята, конечно, очень весело и увлекательно, однако надо срочно принимать какие-то меры.

И я их принял. Отыскав на поверхности дирижабля гипотетическую середину, как следует прицелился и наклонился головой вниз. Следуя моим теоретическим познаниям, я должен был мягко скользнуть вниз, приблизиться к цели, не теряя ее из виду, и приземлиться на верхушку цеппелина по возможности наименее болезненно. Вместо этого получилось сплошное безобразие. Я наклонился и не успел мягко скользнуть вниз, как правая рука, не подчиняясь мне, взмахнула вверх и выскочила из рукава. Рукав взвился удавом, с размаху хлестнул по глазам, так что я потерял ориентиры, и ветровка, наконец, слетела.

Реакция у меня, слава Богу, есть. Я даже не успел толком сообразить, как тело дернулось, и край ветровки смялся в намертво сжатых пальцах. И конечно же, я завертелся. И конечно, же меня замутило. Показалось вдруг, что от высоты остались жалкие крохи и что я сейчас разобьюсь в хлам, и никто даже не вспомнит обо мне. Это было бы больно, обидно и жестоко — умереть молодым. Чувствуя скорую смерть, я непроизвольно заметался, пытаясь сделать так, чтобы моя последняя мысль была самой глубокой и мудрой, но только подумал, что жалко будет испачкать кровью совсем новые джинсы. И тогда я закричал, отпустил куртку и больно ударился обо что-то твердое ногами.

Я не знаю, сколько провалялся в бессознательном состоянии. Когда я очнулся, звездное небо печально смотрело на меня яркими мигающими звездами. Довольно прохладный ночной ветерок основательно обдувал со всех сторон, и я, чувствуя, что покрываюсь от холода мелкими колючими пупырышками, убедился, что моя родная футболка с «Металликой» не спасает от ночного бриза. Я совершенно не представлял, каким образом мне удалось спастись. Нужно было встать и проверить, но мне — странно даже, — совершенно не хотелось подниматься и шевелиться вообще, а хотелось просто лежать и смотреть на звезды и на неестественно больших размеров полную луну, заливающую пространство мертвенно-бледным светом.

Я похлопал ладонями по поверхности, на которой я лежал. Это был холодный, почти ледяной шершавый брезент. Мне стало интересно. Я не без усилия приподнялся на локтях и огляделся. Я был на дирижабле. Его покатая поверхность выпукло уходила вниз, словно я упал на разноцветную крышу городского цирка. Сквозь брезент проступали металлические ребра каркаса. Мне захотелось заглянуть вниз. Я перевернулся на живот (ноги были деревянными и не слушались) и чуть-чуть подполз к условному краю. Ничего, достойного внимания. Я попытался спуститьтся еще ниже, но тут возникла большая вероятность соскользнуть и улететь отсюда к едрене фене, поэтому я не стал рисковать и вернулся на лысую, открытую всем ветрам верхушку.

Холодно, елки-палки! Чтобы хоть как-то согреться, я встал на ноги, принял позу человека, застигнутого по дороге дождем (руки в карманы, плечи поджаты) и стал совершать девиации по бледно светящейся материи дирижабля. Она была туго натянута и картонно скрипела. Ходить по ней было не очень удобно, потому что дирижабль часто вздрагивал под порывами ветра и пол уходил из под ног.

Я, ссутулившись, молча бродил и думал, как мне спуститься. С одной стороны можно было попробовать спрыгнуть вниз, упасть на тот дирижабль, что пониже, потом еще раз спрыгнуть, снова упасть, и так добраться до леса. Наверняка один из них висит почти над самыми верхушками деревьев. Можно было еще забраться туда, где находится управление дирижаблем. Но даже если бы им можно было управлять, как спуститься вниз, если стенки аппарата абсолютно гладкие и не за что уцепиться?

Интуитивно я предполагал, что мое падение было запланированным. Если это так происходит с каждым, как говорил пилот, значит, кто-то меня должен встретить. Я не знал кто, но в воображении почему-то всегда появлялся полноватый усатый человечек в отлично сидящем белом костюме, с галстуком (или бабочкой), в белоснежной шляпе и с ухватками хорошего администратора. Холодно, ч-черт! Сволочь ветер… Да где они там все?! Заснули, что ли?

Я вдруг замер и насторожился. Что-то явно прорывалось сквозь гул, какое-то металлическое бряканье. Звуки явно исходили из недр машины. Я заметался, пытаясь найти малейшую щель, но тут бряканье стало совсем громким, что-то затрещало электрическим треском, и прокуренный бас почти у меня под ногами отчетливо выругался. Квадратная крышка, сливающаяся с полосатой материей, с грохотом отскочила на визжащих петлях. Я испуганно вздрогнул.

Из глубины показался слабый дымок, мощно подсвеченный снизу обильным источником света, и из люка до пояса высунулся человек. Отверстие люка источало нестерпимый прожекторный свет, и на фоне желтого квадрата человек казался совсем черным, даже глаза не блестели. В зубах у него была сигарета.

Он долго рассматривал меня, странно нагибаясь и вглядываясь, как обычно делают очень близорукие люди. Я терпеливо ждал. Наконец, он перебросил сигарету из одного уголка рта в другой, буркнул «идите за мной» и исчез в квадрате люка.

Сначала мы спускались вниз по железной вертикальной лестнице. В самом начале я чуть не задохнулся в мерзком дыму горящей изоляции — совсем неподалеку произошло замыкание. Перебирая руками трубки ступенек, я истово оглядывался по сторонам. Внутренности дирижабля напоминали бесконечно огромный заводской цех. Кругом был лабиринт железных дырчатых полос, очевидно, составляющих каркас дирижабля. Очень много железа было наверху, целые гроздья металлических конструкций, ярко освещенных желтыми лампами. Пространство наполнял слабый шум работающих механизмов. Спустившись вниз и миновав замысловатый лабиринт коридоров, мы попали в пассажирский салон. Салон был слабо освещен маленькими настенными светильниками с изящными стеклянными абажурами и холодным лунным светом, проникающим сквозь огромные прямоугольные окна. В салоне, кроме меня, никого больше не было.

Я поискал место поудобнее и сел у окна. Дирижабль заметно снизился и теперь плавно парил над спящим лесом, глядящим на меня сотнями хитрых, злых и знакомых глаз. Я смотрел на этот лес, на небо, подмигивающее далекими светилами, на полотно разноцветных точек там, где был город, на проплывающие за окном полупрозрачные туманные образования, переливающиеся всеми цветами спектра, движущиеся осмысленно, как и все в этом странном чужом мире.

Мы опустились на лесной окраине. Дирижабль выпустил меня из своего заточения и улетел обратно, чтобы занять свое место и дрейфовать над сказочной страной вместе со своими собратьями. Я долго следил за ним, затем, заслышав вокруг посторонние шорохи, обратился мыслями к земле и стал осматриваться.

Природа жила. Она не существовала как система биологических процессов. Она умела мыслить, дышать, чувствовать, творить, любить, ненавидеть. Она обступила меня со всех сторон деревьями на тихой опушке, заросшей шумной высокой травой, так что идти можно было только вперед, в лесную чащу. Меня словно направляли вон в тот небольшой ельник чуть справа, чтобы преодолеть заросли изогнутых деревьев чуть слева и выйти к одному из заброшенных шоссе, которые я успел заметить с высоты. И я не стал колебаться. Я ступил на мягкий бесшумный мох и уверенно пошел к зарослям, вдыхая запах мокрых сосен и осторожно раздвигая колючие ветки.

Представление второе. Город

В ночном лесном полумраке я присаживаюсь, чтобы отдышаться. После приличного марш-броска сквозь заросли чувствую себя невероятно уставшим, очень хочется лечь, поэтому я располагаюсь прямо на дне маленького оврага, покрытого толстым слоем огромных опавших листьев, старых, шершавых и, наверное, даже прошлогодних. Вскоре обнаруживается, под листьями вода. Отталкиваясь пятками, я карабкаюсь наверх к краю оврага, где растут тонкие кривые деревья и есть где поудобней устроиться.

Местность здесь необычайно пересечена. Пока я бежал, огромное количество раз запнулся о выступающие коряги, корни и ветки, раза два скатывался на дно больших круглых ям, забросанных влажными листьями. Я даже не знаю, собственно, зачем вдруг сорвался в такой бег, но меня постоянно подстегивало странное ощущение, как будто бы я опаздываю на мероприятие, где должен буду играть главную роль. Временами я попадал в подвижный туман, освещенный изнутри ртутным лунным светом, и воображение мигом рисовало покосившиеся от древности кресты, замшелые надгробья над холмиками могил и шумную толпу зомби, бегущую за мной по пятам. Но это были всего лишь животные, беспрестанно двигающиеся вокруг, причем некоторые из них довольно тяжелые, судя по тому, как трещат ветки. Я нырял в стороны, уворачивался от выскакивающих из темноты тяжелых сучьев, прыгал в заросли и прорывался, беспощадно царапая руки и лицо.

Рядом хрустит трава, и слышится хрюкающее тяжелое дыхание. Кабан! Это первое, что приходит в голову. Дикий лес, и в нем полно водится всяких диких животных. Я замираю, весь поджимаюсь, борясь с сильным желанием заорать и побежать подальше от этого места, не разбирая дороги. Дикий зверь двигается, затем замирает, шумно фыркает и убегает прочь. Я облегченно вздыхаю.

Я поежился, вспомнил, что сижу в одной футболке, одним прыжком поднялся и зашагал к шоссе. Я примерно запомнил, где оно должно находится, когда спускался на дирижабле. Та-ак, значит, мне вон туда.

Вдали сквозь ветки, как сквозь переплетения сотен длинных черных пальцев, забрезжил желтый электрический свет — признак разумной жизни, может, даже человеческой. Справа и слева от меня было еще несколько следов этой жизни. Это были ограждения — ржавые, прогнутые, вросшие от древности в землю и обвитые плющом. Я приободрился. Мне осталось только пройти сквозь последний занавес густой зелени, и взору открылось шоссе: серое, бесконечно длинное, уходящее вдаль перспективой с железными проржавелыми бортиками по бокам. Рядышком тихо горел старинный фонарь с желтым шариком плафона на чугунном узорном столбе. Еще несколько таких фонарей располагались вдоль шоссе с правой стороны. Некоторые не горели и образовывали у обочины темные ямы мрака.

Все, что меня окружало, напоминало декорации. Вот этот роскошный растительный занавес, через который я только что продрался, был совсем как занавес в театре, и я стоял на влажном потрескавшемся асфальте, как на сцене, где чувствовал себя единственным актером. Так чувствуешь себя в пустом полутемном зале театра, когда кругом тишина, нарушаемая редкими скрипами, когда кресла молча ждут посетителей, и когда не хочется, чтобы кто-нибудь пришел. Все было настоящим: и деревья, источающие запахи лесной свежести, и фонарь, тихонько потрескивающий электричеством, и редкие насекомые, парящие в воздухе светящимися точками, но я ждал, что вот-вот из ближайшего ельника выйдут рабочие в комбинезонах и с сигаретами в зубах и начнут неторопливо разбирать декорации, постукивая молотками и ворча про сверхурочные.

А лесу было все равно, что о нем думают люди. Он был жадным и ненасытным зверем. Он норовил сграбастать шоссе в свои растительные объятия, и это ему частично удалось, так как прямо за моей спиной дорога была невероятно запущена и надежно скрыта под толстой лесной лапой, а начала у шоссе не было видно вообще. Лес подступал со всех сторон черной листвой и хвоей, а круги освещенного пространства напоминали глаза — зеленые, любопытные и немигающие.

Я вступил в полосу света. Было тихо и совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь пришел. Я потрогал холодные железные завитушки на столбе фонаря, подумал о том, что надо бы идти дальше, попытаться пробраться в город, и в этот момент подул сильный ветер.

На верхнем ярусе ветвей что-то ударило по листьям. Я поднял голову. Сквозь брешь в листве виднелся кусочек звездного неба, и на фоне него прямо на меня спускалась большая черная птица. Она был похожа на летучую мышь, только у нее странно работали крылья. Они словно бы постоянно ломались, сворачивались и раскрывались вновь, как у ската. Я мысленно поприветствовал первого своего зрителя, но птица, вопреки ожиданиям, не спланировала мягко, а оказалась вдруг голубой тряпкой, свернулась, шлепнулась на боковое заграждение и повисла.

Я с удивлением и радостью схватил этот предмет и стал шумно вытряхивать пыль, приговаривая: «Вот тебя, родная, куда занесло». Это была моя ветровка, и лично я видел перст судьбы в том, что она свалилась почти на меня.

Обтряхивая ветровку, я увлекся и слишком поздно заметил движение слева. Кто-то быстро и уверенно шел ко мне по дороге, выбивая ботинками деловитую и уверенную дробь. Я медленно приостановил свои телодвижения, теряясь в догадках и почему-то боясь повернутья, не спеша оделся, оставив молнию расстегнутой, и только затем осторожно повернулся.

Ко мне приближался человек. Он миновал фонарь и нырнул в темноту. Шаги раздавались все громчe. Я пытался угадать, когда же он появится снова, но незнакомец вышел из темноты раньше, чем я ожидал. Он появился как бы частями: свет сначала блеснул на носках лакированных туфлей, затем выхватил из темноты стройное тело, и уж потом появилась голова. Мужчина был моего примерно роста, в сером отливающем костюме и с малиновым галстуком. Внешность была незаурядной, как у кинозвезды, темные волосы гладко зачесаны назад и ничего такого, к чему можно было бы придраться. Вот он, долгожданный администратор.

Он подошел, протянул руку и, улыбаясь, произнес:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте… — ответил я. Без особого, впрочем энтузиазма. Даже не знаю, чем мне не нравился этот дядька, у которого, очевидно, были самые добрые намерения. Я пожал его руку. Она была странно холодная, с длинными тонкими пальцами. Будто не с человеком здоровался, а со статуей.

— Прошу прощения, что мы заставили вас пробыть в одиночестве в столь необычном для чужака месте, — сказал он, демонстративно оглядываясь. — Вышло маленькое недоразумение: по ошибке пилота вы попали на самую окраину, и нам пришлось вас разысивать. Однако сейчас все устранено и вы, так сказать, в наших руках.

Он рассмеялся, потирая руки, словно предвкушая что-то, и подмигнул. Он торопливо взглянул на час. Глаза его округлились.

— Боже мой! Вы уже пять минут как должны быть на Магистрали! Давайте поторопимся!

Он вежливо взял меня за локоть и мягко, но настойчиво повел по дороге вперед.

— А вы кто? — несмело спросил я, перестав сопротивляться.

— Ах, да, простите, совсем забыл представиться, — произнес он, не останавливаясь. — Марк, заведующий Бюро, кавалер Ордена Общения и ваш непосредственный гид. Так что если есть какие-то вопросы, — а они без сомнения есть, — пожалуйста, задавайте! На все, что смогу ответить, обещаю, что отвечу. Ну?

Я заглянул в его глаза, излучающие тонны радушия, приветствия и жизнерадостности. Что-то мне мешало быть таким же приветливым и жизнерадостным. Откровенно говоря, терпеть не могу, когда мне радуются из вежливости. Но Марк был искренен, и ждал вопроса без всяких задних мыслей.

Я пытался собраться с мыслями и задать какой-нибудь логичный и понятный вопрос, но в голове вертелись одни лишь глупые нападки по поводу некачественного обслуживания пассажиров да всякие истории про инопланетян, которые похищают людей с целью изучения человека как животной особи. Об этом я где-то когда-то читал, разумеется, не воспринимая истории с похищениями всерьез, но теперь они вдруг обрели какую-то значимость и даже смысл. Было нелепо спрашивать Марка об этом, тем более что мы торопились.

— Дело в том… — произнес я, тщательно подбирая слова так, чтобы они максимально возможно передавали мои ощущения. — Дело в том, что я не совсем понимаю, где я нахожусь. Аэродром, горы, этот дурацкий прыжок… Что все это значит, Марк?

Марк улыбнулся и сказал:

— Вы задаете вопросы, на которые я вам просто не в состоянии ответить. Однако я их ждал. У вас ведь было достаточно времени, чтобы поразмыслить, не так ли? Барлагут — на редкость необщительный человек. Но он незаменимый работник. Поймите, самым главным условием является то, что вы сами должны ответить на ваши вопросы. И вы обязательно все поймете. А пока могу только дать совет: потерпите немного. Со временем все разъяснится, будьте уверенны.

Справа от нас листва поредела, и я увидел узкоколейку. Солнечный свет не проник бы сюда даже днем из-за плотно сросшейся над головой лесной кроной, поэтому те, кто строил железную дорогу, как следует поработали над освещением. Фонари, выстроившись вдоль узкоколейки бесконечной чередой, ярко горели, сливаясь в перспективе в одно желто-зеленое пятно, так что все пространство вокруг сияло насыщенным растительно-зеленым светом.

На блестящих, очень высоких рельсах стояла совершенно фантастическая машина обтекаемой формы, способная передвигаться на очень больших скоростях. Такие машины я видел только в кино и научно-технических журналах. Лобовое стекло было абсолютно черным и непроницаемым, а красные глянцевые поверхности — чистыми и словно бы только что покрытыми лаком. Вид у машины был суперсовременным и необычайно стремительным, словно по чьей-то прихоти фильм поставили на паузу, чтобы зрители вдоволь насладились представителем будущего технотронного мира. Сейчас паузу отпустят, имашина бесшумно покроет огромное расстояние, исчезнув на глазах и оставив хвост затянутого разреженным воздухом растительного мусора.

Марк торопливо приблизился к красному чудищу, ухватился за черную ручку и поднял дверь так резво, что на нем задрался пиджак. Мягко зазвучала гидравлика. Из салона пахнуло ароматом одеколона и совершенно нового автомобиля. Марк жестом пригласил меня внутрь и многозначительно поглядел на часы. С этого момента все мои сомнения отошли на второй план, и все вопросы сами собой увязли в волнах обыкновенного человеческого любопытства. Становилось интересно. Марк с отчаянием взглянул на часы. Я не стал его больше мучить и аккуратно, стараясь ничего не задевать, скользнул внутрь.

Здесь было два сиденья с высокими спинками. Стенки были облицованы черным пластиком и еще чем-то мягким, похожим на губчатую резину. Марк сел в водительское кресло, рывком опустил дверь, намертво заглушив посторонние звуки, и нажал единственную на передней панели красную кнопку. Я ощутил легкий толчок вперед. Цепочка фонарей и бетонный край шоссе сдвинулись и стали плавно уползать наза. Ничего необычного пока не происходило, все было вполне земным и привычным, словно мы находились в вагончике отправляющегося поезда.

Марк умоляюще прошептал:

— Ну же…

Раздался тонкий звоночек, на панели перед Марком раскрылся прямоугольник, и в нем появилась подставка с двумя пластмассовыми рычажками и крохотный экранчик с калькуляторными красными нолями и единицей. Затем единица сменилась, двойкой, тройкой… Марк прошептал:

— Пристегнитесь.

Я повиновался. Марк взялся за рычажки и стал двигать их от себя. Цифры вдруг словно взбесились, и невидимая сила резко прижала меня к креслу. Мы ехали.

Скорость стремительно нарастала. Спидометр показывал двести, — то ли километров, то ли миль — в час, но этим возможности машины явно не исчерпывались. Шоссе слева превратилось в сплошную серую полосу, фонари встали длинной мелькающей стеной, и на панели запрыгали частые желтые отсветы. Потом шоссе внезапно оборвалось, пропали фонари, и мы нырнули в темноту.

Марк включил фары, и впереди застыло пятно света высвечивая во мраке сверкающие полосы рельс. Рельсы вели себя странно и своенравно. Они не лежали на земле ровной линией, а часто сворачивали в стороны, взбираясь на подъемах и опускаясь в глубокие низины. Иногда ртутной дугой на пути вставал виадук с обросшими травой тонкими опорами немыслимой высоты, и тогда Марк чуть притормаживал, потому что машину начинало беспощадно трясти. Лес с сомнением смотрел на нашу мчащуюся каплю, ему не нравилось вторжение техники в свое логово, природное, живое, дышащее свежим воздухом, отвергающее бензин и фенол, а когда мы совсем его раздражали, он ставил на пути препятствия. Он переплетал ветки деревьев по обеим сторонам узкоколейки, связывал лианы в тугие узлы, выращивал между шпал высокие сочные сорняки и гигантские грибы. Но технотронная рука сметала все на своем пути. Толстые ветки ломались с неслышным треском, как спички, а грибы разлетались белым дождем, словно начиненные взрывчаткой. Толстые мясистые стебли и листья, брызгаясь, разбивались насмерть, вдребезги, и на стекле из-за сумасшедшей скорости ничего не оставалось. Уже потом в отчаянной попытке остановить порождение стекла и пластика лес с кряхтением уперся в конец рельса и приподнял его мощным баобабовым корневищем, но тщетно. Только брызнули искры, машину встряхнуло, а выступающую часть рельса срезало, как бритвой.

То ли мы спустились очень низко, то ли лес, наоборот, вытянулся в вышину, но пространство над нами заметно увеличилось. Марк по моей просьбе уменьшил скорость, так что я стал различать не только растения, но и животных, которые изредка перебегали узкоколейку. Все, что я видел в этот момент, напоминало съемки фильма о Земле до начала времен. В просветах между листвой можно было увидеть жующихся бронтозавров. Самые любопытные из них протягивали жабьи головы к машине, словно принюхиваясь, и тут же испуганно отшатывались. Иногда в свободное от растений пространство узкоколейки сверху спускались черные птерозавры, медленно размахивая длинными кожистыми крыльями, и испуганно шарахались в стороны, когда мы их настигали. Больше всего мне запомнилась словно подвешенная к внутренней поверхности лесного горба исполинская светящаяся медуза с рисунком на внутренней стороне студенистого купола. Ее края плавно колыхались, и вместе с ними колыхались клейкие желтые реснички. Жизнь здесь кишела, шелестела, булькала, чавкала, жрала, раскатисто ревела и клекотала, но ни одного звука не доносилось сквозь герметичные стенки машины.

Лес, наконец, понял, что проиграл. Он разочарованно убрал с пути все свои заслоны, но потом его внезапно скрутило от ненависти, и в порыве этой ненависти он запустил в нас булыжником. Неприятный холодок пробежал у меня по спине, потому что когда черный комок отлетел, стекло на месте удара было испорчено белым шероховатым кружком.

Через несколько минут за окном, кроме мелькающей зелени, стали появляться знакомые признаки приближающейся цивилизации. На секвойных опушках, совершенно здесь дикие и неожиданные, торчали нагромождения белых истрескавшихся башен, обильно обросших мхом и вьюном. Когда-то это были красивые замки, сделанные в духе Мрачных Времен, но теперь они сгнили и почти рассыпались. По соседству с ними на островках уцелевших железнодорожных путей стояли разгромленные вагоны с намалеванными надписями. Иногда вагоны заиндевевшими игрушками зарывались в пушистые снежные сугробы среди покрытых льдом деревьев, а вокруг таких снежных островов, вопреки законам природы, цвело зеленое теплое лето. Освещалось все здесь желто-зеленым ярким светом, источаемым некоторыми деревьями. Марк объяснил, что очень давно неподалеку произошел радиоактивный взрыв, и на месте старых деревьев выросли фосфорные мутанты. Было отмечено, что радиация все-еще не прекращается, местность очень сильно заражена и любое нормальное живое существо, попав сюда, будет обречено. Очень много мутантов старается вырваться за предела леса, и это сильно мешает работникам Бюро. Службы Безопасности работает круглосуточно.

Перед нами мелькнул огромный деревянный щит с надписью «ВНИМАНИЕ! ЗАРАЖЕННАЯ ЗОНА!», обросший лианами, и ушел в небытие. Мрак снова окружил нас. Узкоколейка перестала бесноваться, устала, успокоилась и в свете фар вытянулась длинной сверкающей прямой.

— Как ваше первое впечатление? — спросил Марк.

— От чего? — не понял я.

— Вообще. Начиная с аэродрома и заканчивая вот этим… — Он простер руку вперед и поболтал пальцами, намекая на пейзажи за окном. — Всегда интересно знать, что думают и чувствуют новоприбывшие. Хотя все истории одинаковые.

Он засмеялся.

— Ну… М-м… Еще не распробовал, — ответил я.

— Не распробовали? — радостно вопросил Марк, заглядывая мне в лицо. — Это хорошо. Это очень хорошо. Самое главное — чтобы вы хотели все это распробовать до конца. Многие из наших… (Короткий иронический смешок.) Чуть не сказал «туристов»… Многие, кто приходят к нам, обычно поворачивают на полпути: отказываются, требуют, даже дерутся. — Он усмехнулся какому-то далекому воспоминанию. — А вы молодец! — неожиданно добавил он. — Вряд ли кто на вашем месте согласился бы прыгать с самолета!

Я промолчал.

Тем временем деревья вновь приняли свои обычные размеры и поредели. Промежутки между их разлапистыми верхушками были заполнены звездами. Проскочил, остывая на сетчатке размытым пятном, домик разъезда с фонарями и поднятыми шлагбаумами, промелькнула просека, и мы выехали из плотной гущи прямых черных стволов в реденький молодой сосняк, настойчиво тянущийся вдоль узкоколейки.