Бесплатный фрагмент - Машуня

Глава 1.
Придорожные пирожки

Жизнь била ключом… и всё по голове. А ещё по пустому желудку, рваным колготкам, прогнившим половицам комнаты — и бренчала раздолбанными оконными створками.

Машка высунулась из-под красного (или коричневого?), в общем, из-под грязно-коричневого ватного одеяла. Холод собачий, но вылезать надо, пока в комнате одна. Мамаша и какой-то мужик, с которым они вчера завалились домой, похоже, ушли искать на опохмелку.

Как только Машка услышала матушкин голос в коридоре и поняла, что она не одна, шмыгнула под одеяло, закопалась в куче тряпья. А то, кто их знает, что у пьяных на уме? В тот раз ели ноги унесла, когда мать такому же пьяному мужику стала объяснять, что Машка только с виду тощая да мелкая, а так от неё не убудет. Так и пришлось, в чём была, выскакивать в коридор. А на улице не лето и даже не осень. Зима на дворе.

На чердаке у Машки лежбище. Ещё по теплу притащила с мусорки сиденье от старого кресла, рваный матрас да кое-какие тряпки. Ну, так это летом, ну, по осени можно перебиться. А теперь?

Машка натянула на себя старое пальтишко и отправилась, куда глаза глядят. В школу Машка не ходила. Вернее, не вообще не ходила, а теперь не ходила. Пока жила в деревне с бабушкой, в третий класс перешла. И было это три года назад. «Теперь бы в пятый класс пошла или в шестой? — прикидывала про себя Машка. — Там тепло и обедом кормят». Но бабушка умерла, и Машку забрала в город мама. Соседская Олька обзавидовалась: «В городе мороженое на каждом шагу продают. Опять же кино и грядки полоть не надо!» — вздыхала Олька и мечтательно закатывала глаза. Но Машке уже тогда стало как-то тревожно. Потому что мама на похороны бабушки опоздала, а когда появилась, то первым делом продала бабушкин дом. «Хоть невелик был, но тёплая крыша над головой», — по-взрослому вздыхала Машка, выглядывая из подъезда на серую кашу грязного придорожного снега.

Голод не тётка. И Машка направилась в сторону трассы. Там девушки, тоже не очень тепло одетые, стояли вдоль дороги. Но иногда останавливались машины, забирали кого-нибудь из них. А в кабинах тепло. Несмотря на свой юный возраст, Машка уже знала, в чём тут дело. Дома наглядные уроки регулярно преподавала матушка. Девушки водили Машку в придорожный павильончик и покупали ей горячие пирожки. Никогда потом в жизни таких вкусных пирожков Машка не ела.

Вот и в этот раз Юлька, в розовых колготках и чёрных лакированных ботинках на высоченном каблуке, в тоненькой разноцветной кофточке и чёрной кожаной куртке — косухе нараспашку, кормила Машку пирожками и вздыхала:

— Смена подрастает…

— А с собой можно? — Машке не до рассуждений. Мамаша тоже голодная, а уж как с похмелья мучается — смотреть жалко. Машка вообще жалела мать. Какая-никакая, но родная. И даже подкармливала её, вот так выпросив пару-тройку пирожков.

— Что твоя мамаша думает? Тебе учиться надо! — дымила сигаретой Юлька.

— Так когда из деревни меня забирала, то и документы на меня из школы забрала… а потом потеряла. Я искала. Только где ж их отыщешь? Вот и выходит, в деревне думают, что я в городе учусь, а в городе обо мне и не знают. Можно ещё три пирожка?

— Можно. Говорят, твоя мамаша тут же начинала, — кивнула головой в сторону трассы Юлька, — спилась… совсем. Так что ты — дочь удалого шофера, — вздохнула Юлька. — Ну… хоть не колется мамашка твоя, и то ладно.

Смысл последних слов Машка не поняла. Не до того ей было. Пока пирожки горячие — успеть домой. Мама будет есть и гладить её по давно не мытой голове. И Машка думала, что мама её любит, точно любит.

Подруг у Машки не было. Да и откуда им взяться, если дальше этой трассы она нигде не бывает? Правда, как-то раз, когда она на чердаке, закопавшись в тряпьё, пыталась согреться на рваном матрасе, туда пожаловали какие-то мальчишки. Было их трое. И, обнаружив Машку, они вытащили её из тряпья. Она тряслась от холода и страха.

— Глянь-ка, да тут нас шмара дожидается, — как-то странно хихикнул тот, что повыше ростом.

— Ну а чё? Только какая-то она… не наградила бы чем-нибудь.

Третий же без лишних разговоров толкнул Машку на матрас, и она почувствовала холодные, жесткие руки, ползающие по её животу.

— А-а-а-а!!! — закричала Машка и, извернувшись змеёй, попыталась вскочить. Но толчок в грудь отбросил её на загаженный голубиным помётом пол.

— Глянь-ка, прыткая! Чё, не пробовала ещё? Не боись, тебе понравится… — надвигался на неё тот, что был повыше двух других. Оглянулся по сторонам: — В очередь, в очередь, господа. Всё в порядке очереди. Я — первый.

Откуда только взялись силы? Машка подскочила и с громким воплем, вытянув вперёд руки, кинулась на того, который стоял чуть в стороне, как раз на пути к люку на лестницу. Толчок в грудь, мальчишка падает, Машка запинается за него и кубарем летит к спасительному люку. Уже со своего первого этажа услышала, как по лестнице загромыхали шаги бегущих мальчишек. В то же время со скрипом открылась дверь квартиры на верхнем этаже, и хозяин, не стесняясь в выражениях, кричал им вслед:

— Это какого х… рена черти принесли? Перекрытие на ладан дышит, проломите — как пить дать, оторву бубенчики!

Чем закончилась эта разборка, Машка так и не узнала, потому что заскочила в свою квартиру, дверь которой никогда не замыкалась. Ключи от замка давно растеряли. Но изнутри был огромный железный крючок. В этот раз ей повезло. Потому что иногда кто-нибудь из кавалеров матери закрывался на этот крючок. И тут уж стучи не стучи — не откроют.

С тех пор Машка, остерегаясь появления на чердаке ещё кого-нибудь, перетащила матрас в другой угол, за старую балку и какую-то тумбочку, так, что сразу лежбище и не заметишь. Пока всё обошлось…

А ещё Машка видела девочек из соседних комнат, когда они, нарядные, направлялись в школу. Машка помнила себя такой же, когда жила в деревне с бабушкой. А теперь, глядя на себя в засиженное мухами зеркало, старалась даже случайно не встречаться с соседками.

В тот день в дверь их комнаты постучали и вошли две женщины. По Машкиным понятиям, красивые, богато одетые. И пахли удивительно вкусно. Мать, хоть и болела с похмелья, толклась дома и вроде даже пыталась убрать со стола огрызки солёных огурцов и присохший к клеёнке скелет селёдки. Оказалось, что приехали они за ней, за Машкой. Сказали, что отправят её в школу-интернат, а маме велели навести дома порядок и завязать с пьянкой. Иначе пригрозили забрать Машку насовсем. Сначала Машка ничего против не имела. Деревенские ребята, кто постарше, тоже учились в интернате, а на выходные и каникулы возвращались домой. Приезжали в новых ботинках и даже в новых пальто, тёплых, с меховыми воротниками. Говорили, в интернате бесплатно выдают. Машка даже зажмурила глаза и представила, как входит в свой подъезд в новых коричневых ботинках со шнурками и в теплом пальто. А ей навстречу соседские девочки… Но тут её мечты прервала одна из приехавших женщин:

— Маша, Машенька, ну что ты? Одевайся, нам далеко добираться. — И назвала улицу, о которой Машка слыхом не слыхивала.

— А как же я оттуда буду домой ездить, если этот интернат далеко? Тут школа есть рядом. Нет уж, лучше я туда пойду! — уперлась Машка. — Вы что, не понимаете? Она же без меня погибнет! — и сложила на груди руки.

— Ну хватит! — и вторая тётка схватила Машку за руку. — Тебе же лучше будет. Там три раза в день кормят, учат. Бельё постельное чистое. Понимаешь? — и потащила Машку к выходу. А Машка вдруг почувствовала, что забирают её навсегда.

— А-а-а!!! Я вам что, чемодан без ручки, чтобы тащить меня волоком?! — кричала Машка. Именно так назвал её один из маминых кавалеров. И именно сейчас Машка себя таким чемоданом почувствовала.

— А-а-а!!! Мама, мамочка, ма-ма! — голос Машки срывался, переходя на визг. Но тётка крепко держала Машку и всё-таки выволокла её в коридор. Машка успела заметить, как мать кинулась следом, но запнулась за что-то и упала.

— Она упала. Ей больно! Пустите, пустите меня! — и Машка попыталась укусить крепко державшую её руку.

Всю первую неделю в интернате Машка жила надеждой — сбежать! Вот только дороги не знала. И было всё не так уж плохо, потому что пока её определили в медицинский изолятор. В школу в эту неделю не отправляли. Как Машка поняла, не знали, в какой класс послать. Ведь окончила то она только два, а по возрасту должна была…, похоже, в шестой идти. Решили, что в третий класс — лучший вариант. И перевели из изолятора в группу к девочкам- одногодкам.

Длинная узкая комната, с одной стороны которой — вход, с другой — окно, а вдоль стен — два ряда кроватей, называлась «спальная комната девочек». Все кровати одинаково заправлены белыми простынями и шерстяными одеялами в пододеяльниках. Кололись и кусались эти одеяла даже через пододеяльник. И как тут не вспомнить пусть и грязно-коричневое, но своё мягкое ватное одеялко?!

Училась Машка легко. Сплошные пятёрки и четвёрки. А вот подруг завести не получалось. И не то, чтобы девочки её сторонились, просто Машка не представляла, как это она вдруг подойдёт и… заговорит. Она слышала, как девочки разговаривали между собой, хвастались обновками или жаловались на то, что за вчерашнюю плохую отметку мама не пустила гулять. А Машке что рассказать?

Но вот на перемене к ней подошла Рита и, вздохнув, сказала:

— Ой, мы вчера с мамой и папой… — и стала рассказывать, как они вчера ходили в гости, и она там забыла свою сумочку: -Беленькую, лакированную, — вздыхала Рита. — Ну ничего, в следующий раз пойдём — заберу. А ты чем занималась?

— Ой, а ко мне приезжала мама, и мы ходили гулять. Она такие вкусные пирожки мне привезла! Я сразу все съела, — легко и непринуждённо соврала Машка. И сама удивилась, когда успела придумать.

— Так у тебя есть мама? А я думала, в интернате только те, кого… бросили родители.

Машку будто сначала кипятком окатили, а потом водой из колодца бабушки.

— Никто меня не бросал. У меня папа — шофёр, уезжает далеко и надолго, а мама… — вспомнила мамину соседку, — на поезде проводником работает. Вот и приходится, пока они работают… учиться же надо, — повторила мудрую фразу, услышанную ещё в бытность в изоляторе.

— А ещё у меня бабушка в деревне живёт. У неё в огороде и огурцы, и помидоры, и даже арбуз вырос. — в общем-то Машка не очень-то и врала. Ведь без папы дети не появляются, это она точно знала, а о том, что её папа шофёр, Юлька с трассы сказала. А про бабушку так и вообще чистая правда. А что умерла — так в этом Машка не виновата. И даже пирожки были, те самые, которыми её девчонки с трассы кормили.

Теперь иногда Машка и Рита прогуливались вдвоём на перемене и делились друг с другом всякими новостями. И каждый раз Машка придумывала что-нибудь новенькое. То письмо от папы, то будто звонила мама, и её вызывали к телефону — поговорить.

В этот раз Рита, загадочно улыбаясь, прошептала Маше:

— Мне родители подарок купили на день рождения и спрятали, — тихонько смеялась Рита, — только это секрет, — осмотрелась по сторонам, — а я подсмотрела. Ты приходи к нам в воскресенье. Мама пирог с повидлом испечёт.

— А что, что там… в подарке? — загорелась Машка.

— А вот придёшь — увидишь, — интриговала Рита.

Когда Машка жила с бабушкой, то и она ходила на дни рождения к своим подружкам, и к ней приходили. Было весело. Но тогда они с бабушкой заранее готовили подарок. Соседке Ольке бабушка напекла целую корзину разных плюшек, так что всем гостям хватило. И все хвалили Машкин подарок, уплетая за обе щёки. А где взять подарок Рите?

В интернате на подоконниках росли цветы. И Машка придумала. Ну кто ж те горшки с цветами считал? Если один забрать, никто и не заметит. Был у Машки припрятанный кусок блестящей обёртки. Обернёт горшок, а сверху — цветы. Чем не подарок?

Ещё только зайдя в подъезд, где жила Рита, Машка вдруг почувствовала знакомый запах бабушкиной стряпни! И думать не хотела, что этого не может быть, что, скорее всего, это стряпает Ритина мама. Прижимая к груди горшок с цветком, бежала вверх по лестнице и улыбалась. Казалось, вот откроется дверь, а там… бабушка! Но дверь открыла Ритина мама: нарядная, вкусно пахнущая. Из-за её спины выскочила Ритка в красивом платье и блестящих лакированных туфельках.

— Ой, Машка, проходи! Какая ты молодец — даже не выслушав заранее заготовленное Машкой поздравление, схватила из её рук горшок, — цветок в горшке не завянет! Я его на окно поставлю. Пошли, пошли! Папа нас сейчас фотографировать будет! — и потащила Машку в комнату.

— Становитесь ближе… ближе друг к другу, — командовала Рита и заодно знакомила Машку со своими гостями, — сейчас папа нас фотографировать будет! Маша!? Маша? Тебя совсем не видно! Давай вперёд, ты у нас самая маленькая!

Машка чувствовала, как рот сам собой растягивается в улыбке. И это «ты у нас» — так приятно прозвучало!

— Всё замерли! Папа идёт!

И Машка замерла с этой улыбкой.

В комнату вошёл мужчина в белой рубашке и галстуке. И стал выбирать место для съёмки, заглядывая в видоискатель фотоаппарата. Щелчок, другой:

— Всё, все свободны! — улыбнулся и пристально посмотрел на Машку. А Машка хлопала глазами, и улыбка постепенно сползала с её лица. Она вспомнила, как однажды летним вечером суетилась на трассе возле девчонок насчёт пирожков, и тут прямо рядом с ней тормознула красивая чёрная машина.

— Эй, малая? — махнул рукой, подзывая. — Подойди, не бойся. — Машка шагнула и оказалась перед лицом мужчины.

— На, — он протянул в окно купюру, на которую Машка могла месяц пирожками питаться. — И иди отсюда! Слышишь! Уматывай!

— Я… я нет! Я за пирожками!

— У-у-у! Твою мать, дожили!

Тут Юлька оттолкнула Машку и плюхнулась на переднее сиденье. Взвизгнули по мокрому асфальту покрышки, и машина унеслась, обдав Машку дымом из выхлопной трубы.

Но это был вечер, темно. Машка подумала, что могла обознаться. И значит, надо внимательнее рассмотреть Риткиного папу. Машка подошла к кухне и услышала негромкий разговор мамы и папы Риты.

— Ты же знаешь, там на трассе… э-э-э проститутки промышляют?

— Ты к чему это?

— Эта девочка — Маша… Она оттуда. Ты понимаешь, чему она может научить нашу дочь?

— Откуда ты знаешь? — голос Ритиной мамы дрогнул.

— Да ехал вечером по трассе, смотрю: на обочине среди проституток совсем ребёнок отирается. Ну я остановился…

— Зачем, зачем ты… остановился?

— О господи! Ты что подумала? С ума сошла! Я денег ей дал и велел уходить. Не веришь, спроси её! Спроси сама! Хотя… лучше тихо спровадить её от нас. Сама понимаешь, зачем нашей Рите такая подруга? Что подумают, что будут говорить? У Риты подружка — проститутка!

Не помня себя, Машка выскочила из-за кухонного косяка, за которым стояла и слышала весь этот разговор.

— Я не такая! Не такая! Я вам хотела всё объяснить, но вы не дослушали, Юльку с собой увезли! — кричала Машка, размазывая слезы. И видела, как мама Риты бессильно опускается на стул, уткнувшись в кухонное полотенце.

Тут в кухню влетела весёлая Рита.

— И что тут происходит… без меня… — растеряно осмотрелась. — Мам, пап?

— Ты кого привела в дом? Она — он ткнул пальцем в Машку, — малолетняя… э… ты, наверное, и слов таких не знаешь?

— Я не проститутка! Не проститутка! — захлёбывалась слезами Машка.

— Папа? — улыбка ещё не успела сползти с лица Риты и казалась какой-то дикой маской.

— Да, именно так. Я своими глазами видел, как… она…

— Вы всё врёте! Врёте! Это я видела, как вы Юльку увезли!

— Вон! Пошла вон! Она ещё и клевещет на меня, чтобы самой оправдаться! — кричал Ритин папа уже вслед Машке, когда она в слезах неслась по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

Машка выскочила из подъезда, ноги дрожали и подкашивались. Возле подъезда лавочка, присела. Из открытого кухонного окна слышались рассерженный мужской голос и весёлая музыка. И Машка подумала, что Рита или её мама выбегут следом — искать её. Ну или ей очень хотелось, чтобы так было. Машка уже немного успокоилась и подумала, что Ритин папа просто ошибся. Или лучше… она сама скажет, что… обозналась. И это не он увозил Юльку. Но из подъезда никто не выходил. И Машка, всё ещё не в силах унять внутреннюю дрожь, вдруг подумала, что ей сейчас придётся вернуться в интернат, а там любопытные девчонки начнут расспрашивать, как всё было на дне рождения Риты. Надо было успокоиться и придумать что-нибудь хорошее.

Утром, стараясь не думать о вечернем происшествии, Маша шла в школу. А на душе, как говорила бабушка, кошки скребли.

Как только вошла в класс, на подоконнике, рядом с учительским столом, увидела горшок с цветком, который вчера подарила Рите.

— Вот, он оказывается… ворованный… Там на дне белой краской написано: «шк… 10». Папа велел вернуть. А это правда — про пирожки на трассе…? — и замялась, не зная, как продолжить.

— Правда. Про пирожки — правда! И то, что твой папа Юльку увёз — тоже правда! — срывающимся голосом отвечала Рите.

— Врёшь! Ты всё врёшь! Ты воровка и… и… проститутка! — выкрикнула Рита.

Возле них уже собрались одноклассники.

— Это поклёп! Это всё поклёп! Твой папа врёт!

— И про цветок врёт? Это ты вруша! Воровка, проститутка и вруша! — и было видно, что Рита не сомневается в своих словах, хоть и выговорила второе слово, запинаясь и краснея. Ответить Машка не успела, прозвенел звонок. Что было на уроке, она потом даже вспомнить не могла. А на перемене, кое-как запихав в портфель учебники, кинулась вон из класса. «Всё, с меня хватит, — думала Машка, — домой, к маме!» Учебный год подходил к концу. Маша — одна из лучших учениц. И она очень гордилась своими успехами. Но теперь ей было не до этого. Ещё в самом начале пребывания в интернате, она выяснила, как добраться до мамы. Но учиться Машке нравилось, и побег откладывался на неопределённое время. И вот теперь, как думала Машка, время настало.

Но денег на автобус не было. И Машка направилась пешком. Идти надо было далеко, а живот уже урчал от голода. «Раньше целыми сутками могла не есть, а теперь вот…» — увидела автобусную остановку, а рядом ларёк с пирожками, и почувствовала, как по обеим щекам покатились слёзы. Денег нет ни на билет, ни на пирожок. Возле остановки стоял автобус с открытыми дверками и табличкой — названием улицы, где жила Маша. «Ну, хоть в этом повезло, — размазала по щекам слёзы, которые то ли от голода, то ли от обиды катились сами собой- не унять. — Пусть одну остановку, а проеду. Высадят зайца-безбилетника только на следующей». Подождала, и как только услышала шипение закрывающихся дверок, юркнула внутрь, чтобы прямо тут не выгнали.

Пожилая женщина кивнула Машке:

— Двойку что ли получила?

— Нет. Я хорошо учусь.

— А чего тогда слёзы льёшь?

— Мама дала денег на билет. А я их потеряла, — самозабвенно врала Машка и вполне искренне плакала.

— Тебе куда? — поинтересовалась женщина. Машка назвала улицу.

— Ого! Это почти до конечной. На вот, рассчитайся, — протянула Машке мелочь. Машка только кивнула в ответ. И устроилась возле окна. Автобус покачивался на кочках, и Машка задремала. Иногда она открывала глаза и смотрела в окно на проплывающие мимо улицы, пока, наконец, не замелькали знакомые дома.

А вот и остановка. Но куда идти? Домой — опасно. Хватятся, первым делом приедут к матери и вернут назад в интернат. На трассу — рано. «Может, кто из девчонок уже на трассе», — подумала Машка. Да и куда ещё ей было деться? Скитаясь по придорожным кустам, дожидалась темноты. До тёплых летних дней было ещё как до луны пешком…

Наконец вдоль трассы стали появляться девушки. Машка всматривалась, выискивая знакомые лица. И вдруг:

— Машка? Ты опять тут? Ну от судьбы не уйдешь! — всё в той же косухе и тех же ботинках перед ней красовалась Юлька.

— Купи пирожок, — с места в карьер взяла Машка.

— Ну как всегда.

Вдоль дороги развивалась «инфраструктура». С одной её обочины заросло сиренью и тополями старое кладбище, а с другой развивался гаражный автосервис.

Было удивительно видеть, как в вечернем полумраке с кладбища то тут, то там тёмными призраками выскакивали мужики, а следом выходили девушки. И тут к Юльке подошел мужик в промасленной фуфайке.

— Раньше на машинах подъезжали, — кивнула Машка на трассу.

— Бывает подороже, бывает подешевле… бизнес. Ничего личного, — криво усмехнулась Юлька — Погодь. Работа… долго стоять не может, — кивнула мужику: — Пошли, — и оба скрылись за кустами кладбищенской сирени.

Ждать пришлось недолго.

— Пошли, — кивнула Машке так же, как тому мужику. И выпустила из ярко накрашенных губ клуб сизого дыма. — Тут теперь пивточка. Пирожков нет, но всякие другие блюда…

Вид Юлька имела странный настолько, что Машка испугалась. А та с маха открыла стеклянную дверь павильона, пропустила вперёд Машку:

— За мой счёт. Накорми. Я… потом рассчитаюсь.

Уговаривать Машку не пришлось.

На сытый желудок Машка почувствовала себя увереннее, да и думать теперь могла не только о еде. Ну и поздно уже, и холодно, так что мать теперь наверняка дома. Главное, чтобы на крючок не закрылась. Возле подъезда Машка осмотрелась, вроде, никого. Дверь в комнату матери притворена неплотно. «Ну вот, всё не так уж плохо. И доехала, а не пешком дошла, и сытая, и в комнате… — немного приоткрыв, заглянула в щелку, — никого из посторонних».

Уткнувшись носом в подушку, недвижимо лежала мать.

«Обычная картина. Набралась к вечеру», — вздохнула Машка. В углу комнаты на полу докрасна раскалилась старая электроплитка. А рядом куча какого-то тряпья. «Вот не приехала бы я — до пожара недалеко было бы», — рассудила про себя. И услышала вроде слабое мяуканье из этой кучи.

— Похоже, котёнок пригрелся, зарылся в тряпьё…, — улыбнулась Машка такой находке. — Мог бы сгореть… — отбросила в сторону грязную тряпицу и обомлела. Синюшный маленький куклёнок моргал глазами и пытался заплакать, но, похоже, сил на это у него не было.

— Мамочки! — шептала Машка, поднимая ребёнка. Был он совсем крошечный, почти невесомый. Положила его на старый продавленный диван.

— Мама! Мамочка! — затормошила её. Но наткнулась на мокрую от крови подушку. Кинулась из комнаты, колотила в двери соседям и кричала, что есть мочи: «Вызовите скорую! Скорую!». Но дверь так никто и не открыл. Наученные горьким опытом жильцы их подъезда знали, что так вот откроешь дверь, и скорая самому потребуется. Тот ещё контингент проживает. Кто мог, давно переехал отсюда. Вспомнила, что рядом — конечная остановка автобусов, там в диспетчерской точно есть телефон.

Пока бежала, увидела проблесковые маячки милицейской машины. Машина остановилась возле подъезда. Машка согнулась пополам, хватая воздух ртом, бежала -то что есть мочи. Поняла, что кто-то из соседей хоть и не открыл дверь, но позвонил, правда, не в скорую, а в милицию. Но это уже было не важно.

Потом наблюдала из-за угла, как завёрнутого в милицейский китель ребёнка вынесли, и машина, мигая проблесковыми маячками и завыв сиреной, рванула с места. В подъезд вошли два милиционера, в машине оставался водитель. С ребёнком вышел один, значит, второй остался в комнате. «Он не врач, чем сможет помочь матери?» — рассуждала про себя Машка. А скорой так и не было.

«Померла, — оборвалось Машкино сердце. — Мамочка, милая, живи, пожалуйста, живи!» И, как умела, просила Бога (есть такой, он всё может, от бабушки слышала), чтобы он спас мать. Наконец, из-за поворота показался свет фар, и к подъезду подъехала машина скорой помощи. Машку трясло мелкой дрожью, и было не понять, то ли от промозглого ночного ветра, то ли от всего, свалившегося на её плечи.

И когда уже никаких сил ждать не оставалось, из подъезда вынесли носилки. Лицо матери было открыто. «Жива!», — выдохнула Машка и громко, в голос, заревела. Но тут же, испугавшись, что её поймают, бросилась в ночную темноту неосвещённой улицы. Бродила между старыми развалюхами, пару раз возвращалась к своему дому. Но у подъезда стояла и мигала красно-синими огнями милицейская машина. «Отвезли и вернулись, — и впервые задумалась, кого отвезли: — Это мой… братик? Мой маленький братик?» — шептала Машка, и сама не верила себе.

Тогда она ещё не знала, что вот так закончилось её пусть и нелёгкое, но детство, которое у каждого человека только одно.

Глава 2.
Перепрятушки

Машка брела в темноте. То ещё место для ночных прогулок на этой забытой богом окраине! Кто мог, давно разменял квартиры, или даже купил новые, и вот теперь оставшийся рабочий и нерабочий, просто пьяный, люд спал. Облезлые стены давно не видавших ремонта домов темнели провалами окон. А фонари… ну да, когда-то они тут были. Вон и столбы остались. Со временем лампочки перегорели, а потом и провода украли. Холодный ночной воздух пах мазутом и печным дымом.

— Понятное дело, забрела в «пятаки», раз дровами пахнет, — определилась Машка. Какой-то шутник прозвал так старые деревянные домишки, гнездившиеся сразу за кирпичными трёхэтажками.

— Ладно. Чего теперь? — резонно задала себе вопрос. — Милиция, наверное, уехала, соседи уснули, — и направилась назад.

Возле дома всё было тихо и спокойно, будто ничего и случилось. В окне их комнаты — темно. Машка шагнула в подъезд и почувствовала, что ноги будто ватные, не желают двигаться. Но не стоять же среди коридора, ещё выйдет кто… Так, передвигая ноги, будто два мешка, набитые тряпками, дотащилась до своей комнаты. На дверях увидела бумажку с печатью. Осторожно потрогала, один край бумажки держался прочно, а другой отпал вместе со слоем старой краски.

— Это даже хорошо. Из интерната приедут — а тут вот… опечатано. Нет меня тут, — чуть приоткрыв дверь, осторожно скользнула внутрь комнаты, так, чтобы бумажка вроде как оставалась на месте. Уткнув нос в ворот пальто, пробралась к форточке. Открыла, подышала немножко и почувствовала, что от усталости просто валится с ног. Свет включать нельзя, заметят. Да и так знаком каждый уголок. Не раздеваясь, устроилась на полу возле окна. Пальто тёплое, батарея рядом, и дышать легче.

Проснулась от того, что кто-то то ли ругался, то ли плакал. В окно вовсю светило солнце. А плакала и ругалась одновременно соседка за стеной. Комната у неё — девять квадратов, детей трое, муж вечно в промасленной робе. Совсем пьяным, правда, Машка его не видела, но навеселе, было дело, возвращался с работы. А как-то раз… Машка даже хихикнула про себя, вспомнив, что однажды видела его, прошмыгнувшего в кусты кладбищенской сирени в сопровождении девушки с бетонки. Сама же тётя Люда — в три обхвата. И Машка никак не могла понять, как она в своей каморке спать помещается.

Однако следовало подумать, где раздобыть еды. Тут не интернат: ни завтрака, ни тебе обеда по расписанию. Машка встала, сняла пальто. Осмотрелась и решила: пока думает, наведёт, по возможности, порядок. Для начала собрала в узел окровавленное белье с кровати матери. Прикинула, что, когда стемнеет, отнесёт его на мусорку, а с чердака притащит свой матрас, он всяко-разно чище. Вскипятила чайник. Если горячей воды попить, и в животе, и на душе теплеет.

— Да ладно тебе! Пока суд да дело — целая комната пустует! — раздалось за дверью.

«Тётя Люда убеждает своего мужа занять эту комнату», — поняла Машка. Метнулась спрятаться, да куда?

— Ой! Печать, печать! Не было тут никакой бумажки! Какой хулиган оторвал, а я-то тут причём?

И с маха распахнула дверь!

— Сюр-прайз! — протянула тётя Люда, глядя на Машку. — Это что, они прямо с тобой опечатали?

Осмотрелась по сторонам. И не дожидаясь Машкиного ответа, продолжила: — В кои-то веки не по собачьи, на коврике, на полу, а на кровати спать буду.

— Тётя Люда, тут я живу, — попыталась отбиться Машка.

— Ну и на здоровьечко! Вот же как хорошо всё складывается!

— Что ж тут хорошего? — возмутилась Машка.

— Ты же ещё несовершеннолетняя. Так? Так! — сама себя подтвердила тётя Люда. — Значит, опекун нужен. Нужен? Так что всё по закону сделаем, — и приступила ближе к Машке. — Или назад в детский дом хочешь?

— Это интернат, не детский дом, — пыталась возразить Машка.

— Хрен редьки не слаще, — констатировала тётя Люда. — Оформлю опекунство. Будешь жить с нами. Или назад, туда, откуда, похоже, тягу дала, сдать тебя? Да не волнуйся ты! Сколь лет рядом живёшь, из одной чашки с моими пацанами не раз кашу ела. Или забыла?

Нет, Машка ничего не забыла. А громогласная тётя Люда злобной тёткой никогда не была. Да и назад возвращаться никак не хотелось. Это же попробуй объяснить в классе и в группе интерната, что ночью на трассе, где проститутки стоят, пирожки добывала. И цветок тот, получается, краденый.

— А если приедут из интерната, заберут назад? — пояснила Машка свою тревогу.

— Хм… В окно видно, какая машина подъезжает. Если за тобой — шурсь к нам и сиди тихонько. Сейчас немного разгребёмся тут, ну, и с обеда пойду выяснять, как на тебя опекунство оформлять. А ты пока с моими пацанами посидишь.

— Нет! Вначале надо узнать, как там мама! Может, ей надо что? Да и где будет жить, когда выйдет из больницы?

— Где? Где? В нашей комнате обустроим. Ваша-то, считай, в два раза больше. Куда ей столько места? Ну и… пусть ещё выйдет…

— Я в больницу, — давилась слезами Машка.

— Так… Ладно. Попрошу бабу Шуру за пацанами присмотреть. Со скорой сказали, что в седьмой стационар отвезут. Это тут, рядом, но одну тебя отпускать нельзя. Вмиг загребут. Плакало тогда моё опекунство, здравствуй, коврик подпорожный!

Тётя Люда аккуратно прилепила на место бумажку с печатями. И кивнула Машке: «Пошли, покормлю».

Машка намазывала на хлеб содержимое красивой круглой баночки с надписью: «Масло Rama», запивала чаем из эмалированной кружки, а тётя Люда за её спиной, сопя и чертыхаясь, втискивалась в какую-то, на её взгляд, приличную одёжку.

С врачом столкнулись на входе в приёмный покой. Тот кричал уже вдогонку дородному мужику:

— Ладно, до обеда за тебя побуду. Но только до обеда…

— Нам бы врача, который тут ночью дежурил, — ухватила его полу халата тётя Люда.

— Вы к кому?

— А вы кто?

— Тот самый врач.

Сам он больше походил на больного. Уставший, с темными кругами под глазами, перехватил сочувственный взгляд тёти Люды: «Нормально. Просто после дежурных суток».

— Тут это… ночью женщину привезли… Артемьева фамилия.

— Ух! — и сел, где стоял, на лавочку в приёмном отделении. — Ножевое ранение перикарда, — посмотрел на тётю Люду, — околосердечной сумки. Большая потеря крови, — развел руки в стороны, подскочил и забегал от лавки к окну и обратно.

— По… померла? — прошептала тётя Люда. А Машка вдруг почувствовала, будто поднялась на воздух и видит всех со стороны: и тётю Люду, и доктора, и себя. И даже ничуть не удивилась этому.

— Я! Я чуть не помер! Скорая сгрузила и уехала. А мне одному на открытом сердце… до утра оставить нельзя, да и что толку? Ох! Думал, лягу возле операционного стола.

— Живая? — потрясла его за рукав Машка. Он взял её за руку:

— Рука ледяная. Мать твоя, что ли? — и заглянув в какую-то каморку: — Нина Ивановна, накапай… нет! Нет! Ребёнку. Дочка тут Артемьевой. И чаю с сахаром кружку.

— Живая твоя мать, живая. Очнулась от наркоза и… похмелиться попросила. Похоже, не поняла, что с ней произошло. В реанимации она. Всё. Вас туда не пустят. Звоните, номера телефонов на стене, — передал Машке кружку горячего чая, — пей. — И ухватился за ручку двери. Но тётя Люда успела придержать:

— Там ещё младенец был.

— Нет, не знаю. У нас нет детского отделения, — и скрылся за белой пластиковой дверью.

— Однако, повезло нам. На врача наткнулись. Так-то не дозовёшься…, — и стала рассказывать Машке какую-то историю про то, как к кому-то в больницу ходила. Но Машка почти не слушала, тащилась следом за тётей Людой и хотела только одного — уснуть, а когда проснётся, пусть бабушка будет жива, и огород полоть пора… и комары вечером…

— Машка? Ты меня не слушаешь что ли?

— Да слушаю я, слушаю. Но… куда моего братика отвезли?

— Ой, Машуня, с тобой куда ни кинь — всюду клин.

Какое-то время шли молча. По дороге завернули в булочную, купили три булки ещё тёплого хлеба.

— Только привезли, — похвасталась продавщица.

Потом поочерёдно отламывали от булки вкусные хрустящие кусочки и ели.

— Нет. Пока мы твоему братцу не помощники, — тётя Люда проглотила очередной кусочек. — Ему врачи нужнее, чем мы с тобой. Да и как соваться? Я никто, ты малолетка, да ещё и в бегах.

— Ну, хоть узнать, жив ли нет?

— Оформляем сначала опекунство над тобой. А там, по ходу дела, будет видно. Мне-то тоже… что муженёк скажет. Ещё одного мальца в семью принять не котёнка завести.

И впервые после смерти бабушки, как думала Машка, покатилась её жизнь, как по маслу. В тот же день, только вернувшись из больницы, тётя Люда взялась за дело.

— Машуня? Ну чего стоишь, как не родная? На-ка вот. Переоденься. Эта кофта моя с холостых времён… так что из ворота не выпадешь. Ну и за платье сойдёт, — Машка сбежала в школьной форме, коричневом шерстяном платье и черном фартуке. — Устряпаешь, в чём в школу пойдёшь? Я тебе не дочь миллионера.

Говоря всё это, тётя Люда налила в кастрюлю молока, насыпала крупы, подумала, сыпанула туда пару столовых ложек сахара.

— Машуня? Шевелись. Того и гляди, баба Шура пацанов приведёт. Не век же им гулять! А… понятно. Пока форму на спинку кровати повесь. Вечером отец вешалку смастерит.

Пока Машка жила с мамой, никаких вешалок у неё не было, как и школьной формы не было. А у бабушки Машка форму на стуле возле своей кровати аккуратно складывала. В интернате полочка была с деревянными штырьками, на неё за воротник вешала платье и фартук. А остальные принадлежности девичьего туалета — в тумбочку, рядом с кроватью. А тут — вешалка…

— Машуня? Ну чего ты? Уснула, стоя? М… — оглядела её со всех сторон. — Погоди-ка. — И подпоясала Машку тоненьким чёрным пояском. — Теперь точно — не свалится. Так… вот тебе ложка. Карауль кашу, чтоб не пригорела и не убежала. Ну, стой рядом и помешивай. А я… — подхватила ведро, тряпку, — пойду уборкой займусь, — кивнула в сторону Машкиной комнаты. — Как каша загустеет, стукни по стене. Я приду. — Посмотрела на Машку, по-птичьи наклонив голову набок. — Поняла?

Машка молча кивнула. «Чего не понять? — подумала Машка, — мешай ложкой в кастрюле, и всё».

Оказалось, всё не так просто. Кухонный стол приткнулся в углу у порога. Сесть рядом негде. Только отойдешь чуть в сторону, каша норовит из кастрюли вылезти.

Зато потом все вместе ели кашу. И какой же вкусной она была! Тарелки с кашей тётя Люда поставила на табуретки. Мальчишки сидели на маленьких стульчиках, а Машуне определили ящик из-под посылки.

А вот с вешалкой всё оказалось на удивление просто. Обычная палка, к середине привязана тряпочка петелькой. Но платье даже гладить не надо. Висит не за шиворот, а по-человечески, как сказала тётя Люда.

Ужинали варёной картошкой с маслом Rama и солёной капустой. Машка и мальчишки в том же порядке — на табуретках. А взрослые каким-то чудом пристроились возле кухонного столика.

— Гоша, ну ты как? — негромко и ласково звучал голос тёти Люды. Так что Машка невольно навострила уши. — Устал, поди? Гоша… там дверь на той бумажке держится. Займут… как пить дать, займут. А хочешь, я завтра щец сварю? Куплю говяжью голяшку и большую кастрюлю забабахаю?

Григорий Фёдорович, так потом звала его Машка, кивнул и полез под двухъярусную кровать мальчишек. Достал оттуда тот самый ящик из-под посылки и стал греметь какими-то железяками.

— Вот… — перехватил беломорину из одного угла губ в другой, выпустил клуб дыма, — думаю, пойдёт.

— Ой, Гоша, это правильно! Замок — это правильно. Руки -то у тебя золотые! — отмахивалась от дыма тётя Люда. Машка глянула на вешалку, ну… смастерил же.

Не успела Машка толком привыкнуть к новой жизни, как тетя Люда начала суетиться возле неё.

— Так, завтра в нашу школу пойдёшь. Ну, ту, что вот буквально через дорогу. Пока опекунство оформляется, мне выписки с твоими оценками из той школы, где ты училась, дали, — и села напротив Машки. — Ну… сплошь пятёрки. Так что местная директриса тебя с руками- ногами у меня чуть не оторвала. А отличница должна прийти в класс в соответствующем виде!

Машка обомлела.

— Вы и девочек из того… моего класса видели?

— Ну да, заглянула. Там твои тетрадки оставались. Забрала.

Тётя Люда замолчала, занятая своими нескончаемыми делами, но Машка упорно продолжала на неё смотреть.

— Что? Что не так?

— Там девочка одна. Рита… — и замолчала, не зная, как продолжить.

— Подружка что ли? Да, интересовалась одна. Имя я не спросила. Говорит: «Вы кто Маше будете? А я — тётя Машина по маминой линии. Соврала чуток. Ну… будем считать — не очень. Не дядя же? А она: «А мама Машина где?»

— И что? Что ей ответили? — не вытерпела, заторопилась Машка.

— Что? Что? Правду. Говорю, лежит в больнице после тяжелой операции.

— Ой, чуть каша не убежала! — теперь так повелось, что кашу к обеду варила Машка сама, причём, из разных круп научилась. Мальчишки крутились рядом и советовали сахара побольше положить… хоть и в гречку. А ещё Машка поняла, что у правды, как у платья, тоже две стороны: правая и левая. И вот левую не всем и не всегда надо показывать. Вот и тётя Люда сказала Рите чистую правду: Машкина мама, действительно, лежит в больнице после тяжелой операции. А отчего и почему, пояснять не стала. Это только Машиной мамы касаемо. Тем более, что о выписке пока и речи не велось.

— Так, отец вечером с работы вернётся, поедем в интернат. Ты с мальчишками остаёшься. Договорилась с завхозом, она твои вещи соберёт, а мы вечером заберём.

— Там… всё казённое…

— Я тоже так думала. А завхоз говорит, выдано на твоё имя. И с неё уже списано. А там и зимнее, и осеннее, и ботинки… в общем, одной мне не утащить.

Вечером, даже не поужинав, тетя Люда с мужем поехали в интернат.

— Кто нас там до ночи ждать будет? И так спасибо, завхоз в наше положение вошла.

В этот день на ужин была уха из рыбьих голов. Головы кеты тётя Люда покупала на базаре. Уха из них получалась — пальчики оближешь!

Машка накормила мальчишек и попыталась спать уложить. Да не тут-то было. Визжали, боролись и, в прямом смысле, стояли на голове. И тут Машка вспомнила, как бабушка на ночь ей сказки рассказывала. Но вот вспомнить так, чтобы теперь пересказать мальчишкам, Машка не могла. А вот книжку почитать — это, пожалуйста. На том и успокоились, хоть и не сразу.

Собирала Машку в новую школу тётя Люда так, как когда-то бабушка в первый класс. Чистила, утюжила форменное платье и фартук. Григорий Фёдорович сначала начистил кремом Машкины ботинки, потом достал из-под кровати огромную железяку. Увидев Машкины округлившиеся глаза, объяснил:

— Лапа сапожная. Если мальчишкам обувку не ремонтировать, так не напокупаешься, — прошепелявил, держа в зубах сапожный гвоздь. — Как на огне горят.

А ящик почтовый, на котором сидела за обедом Машка, как оказалось, был наполнен разными сапожными принадлежностями и другими нужными в доме инструментами.

Участие в сборах приняла даже баба Шура. Жила баба Шура одна. Получала изредка открытки и денежные переводы. Сын у неё как ушел служить в армию, так там и остался — женился. Баба Шура ездила в гости к нему. Да не прижилась. Вернулась — к радости тёти Люды. С мальчишками баба Шура справлялась заправски. Одних не оставишь, если куда отлучиться надо. И не везде с собой возьмешь. Да баба Шура и не возражала. Вела их в давно заброшенный старый парк, вот там они душу и отводили. И бегали, и прыгали, и на деревья лазили. А рваные штаны баба Шура зашивала, не доводя дело до тёти Люды.

Баба Шура принесла свой капроновый платок.

— Ни разу не одёванный, новый… — кивнула, передавая тёте Люде. — Невестка на 8-е Марта прислала в подарок.

— Так подарок же? — засомневалась тётя Люда. — Опять же куда нам платок?

— Куда-куда? Разрежешь пополам, краешки аккуратно подпалишь, чтоб не сыпались. Глянь, какие два банта получатся?!

— Так опять же — подарок… невестки, — не унималась тётя Люда.

— И куда он мне? Помру, у меня белый в крапинку заготовлен.

— Баба Шура! — тут даже Машка подпрыгнула.

— Да ладно, ладно… не собираюсь покель…

В класс вошли втроём: учительница, тётя Люда и Машка.

— Вот, дети, знакомьтесь. Эта наша новенькая. Машенька Артемьева. Отличница, аккуратистка, — глянула на роскошные банты и до блеска начищенные туфли. — Берите пример. А сидеть она будет… — учительница осмотрела класс и не успела рта раскрыть, как с задней парты донеслось:

— Со мной! Я же двоечник. Вот и пусть подтягивает, раз отличница.

— С тобой, Протапов, кого ни посади, в двоечника превратится. А сядет Машенька рядом с Людой Ларионовой, на первой парте, прямо передо мной.

Тогда Машке казалось, что Машка-проститутка, как её обозвала Рита, это какая-то другая девочка, совсем не она. А она — Машенька Артемьева, отличница, аккуратистка. А ещё Машка боялась встретиться с теми девочками, которых видела раньше, когда жила с мамой и пряталась на чердаке. Но то ли девочки выросли и перевелись в другую школу, эта-то была восьмилетка, то ли переехали вместе с родителями в другое место… А, может, просто не узнали они друг друга.

Знакомство тёти Люды с завхозом интерната оказалось очень даже полезным. Как-то вечером Машка снимала с натянутой между тополями верёвки высохшие после стирки рубашки мальчишек. Рядом, на лавочке за дощатым столиком, где иногда мужики стучали в домино или тянули пиво из трёхлитровых банок и вели нескончаемые разговоры «за жизнь», вел разговор с соседом Георгий Федорович.

— Понимаешь, там, в интернате, списанной мебели — полный сарай. Столы, стулья, даже гардеробы есть. Сам видел. Завхоз говорит, пожарные предписание дали — вывезти к чёртовой матери.

— Ну? — неохотно и лениво отозвался сосед.

— Ставлю пол-литра. Ты же на грузовике работаешь! Вечером, как освободишься, загрузим и привезем к нам в сараюшку, ну, ту, что за домом.

— И на хрен тебе дрова? Печки сто лет, как у нас снесли.

— Отремонтирую. Нам и стулья, и шкаф нужны. Опять же кровати… Людка все уши прожужжала.

— Две.

— Чего? — не понял Георгий Федорович.

— Пол -литры две. И завтра вечером едем.

— Спасибочки, Василий! — засуетился и заволновался Георгий Федорович. Комната-то Машкина хоть и была в их распоряжении, да какое нашлось там тряпьё — пришлось выбросить. А из мебели только кровать с панцирной сеткой да круглый стол с тремя колченогими стульями остались. Стулья эти даже золотые руки Георгия Федоровича вернуть к постоянному пользованию не могли. Столько они драк и пьяных разборок пережили, что ни одной целой деревяшки не осталось. Уцелел только стол — массивный, из цельного дерева, пока даже Георгий Федорович не мог представить его отдалённое будущее.

А Василий хлопнул Георгия Фёдоровича по плечу:

— Не суетись… под клиентом, — Машку передёрнуло. В давнюю свою бытность, когда толклась на бетонке, ожидая пирожки, там и услышала. — А то третью поллитровку затребую, — икнул и ушел в подъезд. А куда? Свет в его окне так и не зажегся. Жена его сегодня во вторую смену работала, это Машка знала. Повела взглядом по окнам: ага, вот в этом окне шторку задернули, и тень мужика через неё нарисовалась. Ну и ладно! Её это не касается! Не касается! Схватила таз с бельём и кинулась к себе в комнату. А там дым коромыслом. Мальчишки спорят, какую сказку читать сегодня им на ночь. И доспорились! Как раз в момент, когда Машка вошла в комнату, один потянул за одну сторону, другой — за другую. Книжка пополам, пацаны по углам.

— Всё! Всё! Мир! Почитаю обе сказки! А книжку эту завтра будем ремонтировать, — заулыбалась и закружилась в привычных уже заботах Маша.

Тётя Люда нашла подработку в школе. Мыла полы после окончания уроков. И по вечерам мальчишки были под Машкиным присмотром. Георгий Фёдорович работал слесарем в автосервисе, как раз напротив кладбища и места «стоянки» девочек. В том же сервисе сторожил. Так что каждые третьи сутки дома не ночевал. Ночь сторожишь — зарплата капает, а сам (ну, не сидеть же сложа руки!), ремонтировал в это время машины. В декабре-январе заказов на ремонт, считай, не было, так, если мелочёвка какая… И тогда выручала зарплата сторожа.

Буквально через неделю обе комнаты было не узнать. На окнах — красивая китайская тюль. Под потолками и в той, и в другой комнате — розовые, в цветочек, плафоны светятся. Одинаковые, розовые — так цена сходная, а ещё и два по цене одного продавали. А самое главное — теперь у каждого была своя кровать! До этого все трое мальчишек спали вместе, «вальтом». Двое младших близнецов головой к окну, старший — наоборот. Наверху спала Машуня. Троих мальчишек вверху положить опасались — упадут, не дай бог. Тесновато всё-таки.

— Всё, завершилась моя «половая» жизнь, — радовалась тётя Люда, до этого стелившая по вечерам себе и мужу постель на полу, возле кровати мальчишек. Больше -то в их девятиметровке «разгуляться» негде. — Теперь у нас с Гошей настоящее супружеское ложе.

Первой получки с должности технички хватило на три новых матраса, одно одеяло и две подушки.

— Машуня, маму твою после выписки отправляют в реабилитационный центр на месяц. Что это такое? Сама впервые слышу. Говорят, всем «сердечникам» положено. Типа санатория, тут рядом, возле города. Ну, а к её возвращению перевезем мальчишек в вашу комнату, а маме твоей в нашей комнате место оборудуем.

— А… а я?

— Как скажешь… По мне бы, лучше с нами. Хотя ты и так теперь с нами… Ой! Ты чего? Подумала, мы только из-за комнаты? Есть, конечно. Чего уж душой кривить? Но… куда я теперь без тебя? И мальчишки опять же? Ну и… сама подумай, как я скажу: не пущу тебя к… матери.

Эту ночь Машка провела почти без сна. Через тюль падали от уличного фонаря таинственные тени, сопели во сне мальчишки. И на полу не ворочалась тётя Люда, и Георгий Фёдорович храпел за стенкой, а не рядом. Но сна не было. И уже было решила: собрать свои вещички и убежать куда-нибудь далеко-далеко. Уехать «зайцем», например, на Север. И пусть её ищут. Учительница в классе будет говорить, что вот была у них лучшая ученица, а теперь нет. Баба Шура сокрушаться начнёт, тётю Люду попрекать: просмотрела девчонку! И выяснять: никак, обидели чем? Обидели! Ещё как обдели! Не нужна им Машка, а только эти проклятые квадратные метры! А когда рассвело, вдруг поняла, что если убежит, то бросит свою маму. Они с тётей Людой постоянно ей передачи в больницу носили. Она худая, страшная, на вид старше бабы Шуры. И так Машке стало маму жалко, что слёзы пробили. И тут слышит, в дверь кто-то скребётся. На ночь изнутри на крючок закрылась. Прислушалась:

— Машунь? Это я, тётя Люда.

Машка дверь открыла и, щурясь, юркнула назад под одеяло. Холодно. Тётя Люда присела на край кровати.

— Полночи не спали. Вот как тут быть? И Гоша, и я — мы против, чтобы ты с мамашей своей жила. Опять же, вроде право имеем — опекуны всё-таки. Ну и ничего хорошего от неё не ждём. Гоша говорит… Маш, ты только не обижайся, большая девочка, понимать должна, так вот Гоша говорит: горбатого могила исправит. Мать твоя уже и в больнице режим нарушала. Вернётся и пойдёт по новой. Понимаю, мать жалко. Но давай так: ты с нами, а за мамашей твоей мы с Гошей присмотрим. Может, бог даст, за ум возьмётся.

— Не возьмётся, — в этом Машка даже не сомневалась. — Кожа гусиная, — Машка провела ладошкой по плечу тёти Люды, откинула одеяло, подвинулась.

— Не раздавлю? — хихикнула тётя Люда и точно припечатала Машку своей грудью к стене.

В этот выходной Георгий Федорович с раннего утра начал пертурбацию.

— Так. Через неделю, Машуня, твоя мама возвращается из санатория. А я всю эту неделю буду по горло занят. Машинку принял в ремонт, а там хозяин торопит. Так что откладывать ваш переезд некуда. Сегодня вы с мальчишками переезжаете к нам, и точка.

— Так мама целую комнату будет одна занимать, а мы… может, я буду жить…

— Маша, даже не мечтай… Не разрешаю! — перебил её Георгий Федорович. Говорил он не особенно много, но в семье с ним спорить не решались. А ещё Машке вспомнилась история с папой Риты. И почему-то Машка ни капельки не жалела, что тогда рассказала о нём правду. А вот такую же правду (ну, видела ведь Георгия Федоровича в кустах кладбищенской сирени, а с ним девушку…) да ни за что бы не рассказала. Однако рассуждать на отвлечённые темы времени не оставалось.

— Я за тебя отвечаю! — ткнул в Машкину сторону узловатым натруженным пальцем.

И, странное дело, у Машки от такой постановки вопроса просто трудовой зуд появился.

— Понятно. — И обращаясь к тёте Люде: — Мне что сначала: кашу варить, или постели собирать?

— Вари. Я соберу. Ну, и отцу помогу, где поддержать какую железяку.

И как же прав оказался Георгий Федорович! Дважды прав! В сервисе сутками пропадал так, что вечером завёрнутую в старое полотенце кастрюлю с горячим ужином тётя Люда собственноручно относила ему.

— Ну хоть раз в сутки должен человек горячего поесть? — и поправляла перед зеркалом причёску.

Как-то днём Машка готовила уроки, ходила по комнате из угла в угол и учила спряжение глаголов, когда дверь неожиданно распахнулась, и в комнату пьяная и грязная ввалилась её мама.

— Ух, ты! — и свалилась на аккуратно заправленную кровать тёти Люды. — Не… не… ждали? — икнула и, запрокинув голову, то ли захрипела, то ли захрапела.

Машка, забыв замкнуть комнату, кинулась в автосервис, к Георгию Фёдоровичу. Тётя Люда как раз с мальчишками в поликлинике была, прививки по срокам подошли.

Георгий Фёдорович, не сказав ни слова, только кивнул, и так, не переодевшись, в промасленной куртёжке и штанах, подпоясанных верёвкой, кинулся домой, обгоняя Машку. Прибежав следом, Машка застала такую картину: Георгий Федорович держал за шиворот её маму и вёл к выходу из комнаты. Она же очумело осматривалась по сторонам и только хватала воздух ртом.

— Тут у меня дети живут! — потряс её легонько. — Чтоб ноги твоей здесь не было! Поняла?

— Не дура. Поняла. Но я где… теперь живу? — пошатываясь, пыталась извернуться так, чтобы увидеть, кто же её держит. И Машке вдруг показалось, что мать её-то даже не увидела. Ведь глазом не повела в её сторону.

— Может, она меня не… не узнала? — еле слышно спросила Георгия Фёдоровича.

— Ты это… не расстраивайся. Она и себя то, похоже, не узнаёт, — и почти понёс её в соседнюю комнату, поскольку ноги у неё заплетались, а руками она пыталась изобразить не очень цензурный жест. Отнёс и вернулся к Машке.

— Руки грязные. Налей воды, горло пересохло, — и залпом осушил целую кружку.

— Ей же ещё несколько дней в санатории пребывать.., — вспомнила Машка.

— Ну либо за пьянку выгнали, либо сама сбежала. Я назад. А то бросил там всё.

На следующее утро, как только Георгий Федорович ушёл на работу, а тётя Люда занялась домашними делами, Машка отправилась в комнату матери.

— Как ты? — спросила, стоя у порога.

— Голова раскалывается…

— Умойся… полегчает.

Ирина пошатываясь поднялась с кровати, дотащилась до раковины у входа, плеснула в лицо водой.

Ту одежду, что имелась у Ирины, Машка вместе с тётей Людой заранее перестирали и перегладили.

— На вот… переоденься. В милицию пойдём.

— Это ещё зачем?

— Брата моего искать. Тётя Люда чужая, а я малолетка… Так что без тебя никак.

— Маш, ты тут? Потеряла тебя, — в комнату заглянула тётя Люда. — На поиски?

Машка кивнула.

— Так, может, и мне с вами…

— Не надо. Обойдёмся, — махнула рукой Ирина. — А вот рюмашку бы… а то сил нет.

— Какую рюмашку? В милицию идём! С тобой рядом и так… хоть закусывай! — не выдержала Машка. — Паспорт твой где?

В милиции без особых проволочек проверили паспорт Ирины и на клочке бумажки написали адрес детской больницы и как туда доехать.

В больничной палате детские кроватки стояли одна к одной.

— Тесно. Но куда их деть? Вот ваш, — нянечка указала на кроватку, в которой лежал махонький свёрточек. Плотно спелёнатый, он молча смотрел голубыми глазами на худеньком старческом личике.

— Как его звать? — глотая подкативший ком, спросила Маша.

— Так… никак. Отказную мать не написала. Милиция бумагу оставила, мол, в больнице мамаша, на операции. Так что как хотите, так и называйте, — посмотрела на Ирину, поджала губы, — называйте… да пишите отказную, куда он вам? — смерила Ирину взглядом с ног до головы, — может, кто смилостивится — заберёт.

— Я…

Но нянечка не дала договорить.

— Не отдадут.

— Она мать… по документам. Ей отдадут.

С этого дня Машка всё свободное время проводила в этой палате. Научилась делать всю работу нянечки. Брата назвала Георгий — лучшего представителя мужской части населения она не знала. В комнате, где жила Машкина мать, установили детскую кроватку — тётя Люда обменяла у соседей на привезённую из интерната, списанную односпальную кровать. У них ребёнок подрос, так что к обоюдному удовольствию получилось.

— Чтоб пьяная не появлялась! — сказала, как отрезала, Машка. Пришлось и Машке перебираться к матери.

Пока Машка была в школе, за Гошей младшеньким присматривали поочерёдно тётя Люда и баба Шура. Мать пить не перестала. Но облюбовала себе стайку на задворках. Такие стайки числились за каждой квартирой ещё с тех пор, когда топили печки. Потом провели центральное отопление, и стайки теперь каждый использовал по своему усмотрению. Георгий Фёдорович обустроил себе целую мастерскую, рядом, в соседней кудахтали куры, чуть дальше хрюкали свиньи. А в одной даже мотоцикл стоял. А ту, что была закреплена за Машкиной комнатой — постепенно «добрые люди», как выразился Георгий Федорович, частично завалили всяким мусором. Вот там и веселилась в любое время суток «честная компания» Машкиной мамы. Но всё равно ночевать домой мать заявлялась регулярно. «Хорошо, хоть одна», — думала Машка.

Георгий Фёдорович ходил темнее тучи.

— Это, выходит, мы свои жилищные условия за твой счёт улучшили?

— Да что вы такое говорите? — не желала ничего менять Машка.

— Ладно, вот учебный год кончится… там видно будет, — что будет видно, он, похоже, и сам не знал. А тут Машка впервые (и это перед самым окончанием учебного года!) нахватала троек.

Как-то так незаметно сложилось, что из школы, сначала чуть позади, а потом и рядом, до самого дома шагал Протапов. Шли молча, у Машки портфель, у Протапова — рваная с одного угла папка, которой он почему-то очень гордился. И тайну эту — почему? — никому не открывал.

Вот и в тот день уже дошли до полдороги, когда он вдруг взял Машку за руку. Машка легонько дёрнула свою ладонь, но как-то не очень решительно. Так и шли почти до дома.

А дома Машку ожидал «троечный разбор», как выразился Георгий Федорович. В результате на прогулку в коляске, взятой на прокат, Гошу- младшего Машке строго -настрого возить запретили, передав эту функцию старшему из мальчишек — Серёжке. Машка в это время должна была учить уроки. Чему Серёжка не очень-то обрадовался. Ведь, считай, пропала прогулка!

— Троечница, — высунул язык, и убежал, пока не попало.

— Мне тут учительница позвонила, говорит, надо парты подремонтировать. Ну, я пришел с доброй душой, а там наша Машуня… отличилась! Эх! А потом иду домой, а самого совесть ест…

— Георгий Фёдорович, не надо… пожалуйста, не надо. Я исправлю на этой неделе, до конца четверти успею.

— Чего не надо-то?

— Про совесть…, — не в силах вытерпеть самосуд этого ставшего ей почти отцом человека. Ведь и в школе, когда надо было что-нибудь отремонтировать, учительница так и говорила:

— Артемьева, передай отцу… пусть, когда там время выкроит… — ну и дальше, что надо сделать. Машка в ответ кивала: «Передам». И отказа ни разу не было.

Машка делала уроки, когда под окно с диким криком, безжалостно громыхая коляской, подскочил Серёжка.

— Машка! Пожар! Пожар! — истошно кричал Серёжка, в коляске заливался Гоша-младший.

— Что случилось? — опередив Машу, спросила сидевшая на лавочке соседка.

— Стайки горят, — выдохнул Серёжка.

Машку, как иглой, прошило:

— Ма-ма!!! — выскочила из подъезда. — Серёжка, сиди тут, — ткнула пальцем на лавочку, — чтоб ни шагу!

Возле стаек толпились люди. Визжали свиньи, кудахтали куры. Похоже, их хозяева были на работе.

Владелец мотоцикла откатил свою технику в сторону.

— Не волнуйтесь. Я пожарных вызвал, — и вытер закопчённой тряпкой лоб

— Ага, не волнуйтесь! Свою железяку спас, а живность заживо горит! Мужики, ломайте двери! — кричал кто-то из окна.

Из-под двери Машкиной стайки полыхнул язык пламени!

— Мама! — Машка схватилась за ручку двери, рванула на себя и закричала от дикой боли, железная ручка раскалилась. Заскочила внутрь, темень, дышать нечем, огонь стену и дверь лижет. Как вытащила мать — потом сама не понимала. Кожа на обожжённой руке мгновенно надулась огромным желтым пузырём, часть которого прилипла к воротнику маминого платья. Но это всё она поняла и рассмотрела потом. А пока, как в замедленном кино, видела выползающего из их стайки мужика, весь левый бок которого полыхал ярким пламенем. Его тушили, забрасывая какими-то тряпками. И тут приехала пожарная машина. За ней скорая.

Из их стайки пожарные вытащили ещё одного человека, который выползти не успел. Обгорел сильно, так и лежал, скрючив руки, будто драться собрался.

— Боксёр, твою мать! — не высказал особого сожаления сосед, которому пришлось зарезать двух обгоревших свиней. Кивнул милиционерам:

— Местный житель, Василий…

Всем было понятно, что именно эта пьяная троица устроила пожар. Пили, курили — и вот результат.

— Нормальный мужик, шофёр, недавно мне мебель перевезти помогал. А туда же… Точно — Василий, — подтвердил Георгий Фёдорович. — Жена на работе. Уведомите?

— Уведомим, — кивнул участковый, — если раньше сама не узнает.

В скорой выяснилось: огонь с одной стороны лизнул и Машкино плечо, ухо и шею. Сгоряча не сразу почувствовала. Машке обработали руку, все остальные ожоги и велели завтра явиться на приём к участковому врачу.

— Мы явимся, обязательно явимся, — гладила её по голове тётя Люда. Плакала баба Шура, качая Гошу- младшего, жались к отцовским ногам трое мальчишек: старший — Серёжка и два близнеца, Андрюшка и Ванька.

Спать в эту ночь Машку уложили на кровать тёти Люды. Но ожоги горели и болели так, будто оставались в пламени до сих пор. Только под утро ей удалось задремать.

А на следующий день появилась девушка с фотоаппаратом. Напористая, улыбающаяся. Усадила всё семейство на лавочку возле дома, поставила впереди коляску Гоши- младшего и давай щёлкать со всех сторон. Поскольку Георгий Федорович забежал домой только перекусить и узнать, как семейство себя чувствует, все торопились. Мало ли, может в аптеку надо, да и Машуню в больницу одну не отпустишь. А куда теперь четверых пацанов?

Потом девушка-фотограф стала расспрашивать, как да что. Кивала, что-то записывала. И вдруг села на ту же лавочку:

— Машенька, так это чья семья?

— Моя, — покачивала горящую огнем руку Машка.

— А спасла кого?

— Маму, она спасла свою маму! Всё, нам в поликлинику надо, — и тётя Люда, не дожидаясь ответа, увела Машку.

Через неделю газету с фотографией принесла на урок классная руководительница. Хвалила Машку, ставила в пример, пояснив, что из огня она спасла свою маму. Не преминув упомянуть, что на фото — большая и дружная семья Маши.

Классный час был последним уроком. И когда прозвенел звонок, и все собрались расходиться по домам, к Машке подошла самая красивая девочка в классе Аллочка Цвигунова.

— А это кто? — ткнула пальцем на фото в газете туда, где рядом с Машкой сидела тётя Люда: — Бывает же такое, везёт! У тебя что, две мамы? Вторая у твоего папы про запас? Вот и пригодилась, — и как-то неприятно засмеялась.

Машка задохнулась от такого намека и обиды за себя, за тётю Люду и с размаху влепила Аллочке пощёчину.

— Ах, так! — кинулась Аллочка. Но вмешался Протапов.

— Тихо! Меж рогов хочешь? — и поднёс кулак к красивому носу Аллочки, — Не посмотрю, что девка… Усекла?

— Я буду жаловаться! Что я такого сказала? — задыхалась от невиданного унижения Аллочка.

— Не поняла, что ли? У некоторых людей, кроме мамы, близкие родственники есть, — забрал Машкин портфель, сунул под мышку свою папку: — Пошли.

Ирину Артемьеву положили в ожоговое отделение. А Маша ходила на перевязки в поликлинику. Опасались, что могут быть стянуты пальцы. А это — правая рука. В школу Маша ходила, но писать не могла. И теперь Протапов на вполне легальных основаниях носил Машкин портфель. Заходил за ней домой, вежливо со всеми здоровался, брал портфель и шёл следом. После уроков провожал назад. Но как учился раньше на двойки, иногда на тройки, так и учился.

Как-то столкнулся с Георгием Федоровичем.

— Как тебя звать — то? А то Протапов да Протапов. Имя есть?

— Есть. Димка я.

Георгий Фёдорович протянул руку:

— Дмитрий, значит… Так вот, Дмитрий, пусть на тройки, но на твёрдые. Не из милости учительской или чтобы от тебя отвязаться. Окончишь восемь классов — возьму помощником, подучу. Дело верное! Как думаешь? Потянешь? Машины всё умнее и умнее становятся. Тупому и безграмотному не справиться. Ну, если тебе интересно.

— Ну… я, конечно, не против. Но прям сразу заучусь — в классе засмеют. Да и ещё впереди седьмой и восьмой класс, — почесал макушку Димка.

— Это хорошо. Есть время наверстать. Что, боязно?

— Да ну… Пошли, что ли? — кивнул Машке.

Оказалось, что Димка просто патологически не мог заставить себя выполнять уроки. И если за письменные задания так и продолжали лететь двойки, то с устными дела обстояли куда лучше. Учителя отнесли эту перемену на благотворное влияние Маши Артемьевой. И были не далеки от истины. Выход нашли такой: по дороге в школу Машка втолковывала урок Димке, и просила повторить, как понял. Не очень действенно, но на тройки тянуло.

Тем временем окончился учебный год. И Димку Протапова отправили к бабушке в деревню. А Машуня осталась в городе. Ехать некуда, Гошу и мальчишек деть некуда, да и руку надо разрабатывать.

В этот вечер все были дома. И за тем самым деревянным столом из Машкиной комнаты, да и в той же комнате, окружив его со всех сторон, лепили пельмени.

— Вот стол-то удивляется, — смеялась тётя Люда, — такого он ещё не видел.

Гоша сидел на кровати тёти Люды, обложенный подушками, поскольку сам устойчиво держаться в сидячем положении ещё не научился. И с азартом мусолил маленькую сушку.

Когда в дверь, постучав, вошел милиционер:

— Здравствуйте, я ваш участковый — Петр Павлович Фролов, — представился вошедший милиционер.

Все так и замерли: кто с сочнем в руках, кто с мясом, тётя Люда — вежливо помахивая скалкой:

— Это самое… про… проходите.

— Ирина Андреевна Артемьева тут проживает?

— Что? Что с ней? — кинулась Машка.

— Да в том-то и дело, что ничего. Лежит себе в ожоговом отделении. А у нас уголовное дело…

— Так не она подожгла. Она не курит… а там…

— Я по другому… делу, — удивлённо осмотрелся по сторонам, — не узнать… М… да. Так вот, комната, что напротив вас, опечатана, потому как жилец арестован.

— Мы в курсе, что это он… нанёс ранение… Ирине Андреевне, — наконец положила на стол скалку тётя Люда.

— Говорит… из чувства ревности, — участковый вздохнул, поёрзал на стуле. — Тяжкие телесные повреждения… — это же, как пить дать, лет на восемь потянет. А комната, опечатанная… а вы тут… как селёдки в бочке.

— Так… мы люди небогатые, но хорошее отношение понимаем… Может, чаю? — засуетилась тётя Люда, вытирая белые от муки руки о фартук.

— Хорошо бы. Пить хочется, — выпил огромный бокал крепкого чая, кивнул Георгию Фёдоровичу, — помощь ваша нужна. Вы как?

— Если в моих силах… Маша, забери мальчишек, идите, погуляйте.

— Маша, возле подъезда, слышь, темень, далеко не уходите, — заволновалась тётя Люда.

Проводив взглядом ребятню, заговорил.

— В аварию попал на своём «Жигулёнке», в деревню к тёще ездил…

— Ну это беда не беда, — улыбнулся Георгий Фёдорович. — Руки при мне… но, вот запчасти… надо посмотреть… если покупать…

— Вы посмотрите, что надо, потом придёте в магазин запчастей… э… на Щорса который, там всё… оплачено, — покашлял в кулак.

— Уф! — выдохнул Георгий Федорович. — А машина-то где?

Не прошло и месяца, как зелёный «Жигулёнок» девятьсот лохматого года блистал на солнышке гладкими боками, как новенький эмалированный чайник. А тётя Люда мыла окно в комнате, напротив. И всё бы хорошо, но шансы Машкиной мамы таяли… Врачи и так удивлялись, что её сердце ещё билось. А оно билось. И Машка по вечерам украдкой просила бога, глядя на луку (икон-то в доме не было, так куда ещё?), чтобы мама жива осталась.

Глава 3.
Дела семейные

Это случилось, когда зима ещё вовсю хозяйничала на улицах и во дворах города. Как-то в самые морозы Георгий Фёдорович принёс в верхонке, своей рабочей рукавице, косматый комок.

— Вот, подкинули.

Щенок даже пищать не мог. На тот момент жизнь в нём еле теплилась. Блохи так плотно облепили беднягу, что он глаз открыть не мог.

— Ой, у него хвостик кто-то отгрыз.

— Крысы, наверное. Не мог я его бросить, дать помирать на морозе, — объяснялся Георгий Фёдорович.

Обрядившись в хозяйственные перчатки и клеёнчатый фартук, тётя Люда сначала попробовала напоить щенка молоком, но он только беспомощно лежал возле блюдца, не в силах даже голову поднять. Тогда пипеткой накапали ему молочка в рот.

— Сразу много нельзя, — распорядился Серёжка.

Потом выкупали в растворе марганцовки, прочесали гребешком и ещё немного покапали молока в рот. Вытерли мягкой тряпочкой и ужаснулись.

— Это же не блохи, аспиды какие-то, — схватилась за грудь баба Шура. Мокрая шёрстка обнажила впившихся в тельце щенка уйму паразитов. Даже уши бедняги не остались свободными. Там обосновались чёрные клещи. И непонятно было только одно: как сам он до сих пор жив оставался?

— Значит так, Тузика я забираю к себе. Давай-ка уши почистим, а остальное… ох! я сама, — качала головой баба Шура. — У меня пинцет малёхонький есть, невестка в тот приезд забыла, она им пытку себе устраивает — брови выщипывает, так я этим пинцетом эту живность… выщипаю из него.

— Почему Тузик? — удивился Андрюшка.

— Потому что Тузик, — пожала плечами баба Шура.

Трое суток Тузик провёл между жизнью и смертью. Но жизнь в лице бабы Шуры победила, хотя лечила она его ещё долго: от глистов и ещё от чего-то, и ещё от чего-то. Со временем он подрос, конечно. Но соседи в доме продолжали считать его щенком, поскольку величиной Тузик даже соседскую кошку не обогнал.

— Маленькая собачка — по веку щенок, — неизменно улыбалась баба Шура, как только заходил разговор о Тузике. Однако шерсти с Тузика набиралось на хорошие носки, которые баба Шура по очереди вязала каждому из мальчишек. В этот раз очередь на носки дошла до Гоши- младшего.

Сгоревшие стайки возле дома восстанавливались быстрее, чем растут грибы в лесу. И весной на месте старых развалюх появились вполне себе приличные подсобные помещения. Вот и Машка с Серёжкой, как могли, помогали Георгию Фёдоровичу где гвоздь подать, где что-нибудь поддержать. Как говорила тётя Люда: «Завершить работы по восстановлению „личных апартаментов“ отца». И, действительно, работы оставалось не так уж много. А за их семейством всё-таки числилось целых три стайки. У тёти Люды появился просторный погреб. Повезло даже маленькому Гошке. Ему старший Гоша, так теперь стала называть своего мужа, Георгия Фёдоровича, тётя Люда, обустроил качели рядом со своей мастерской.

— И младший на глазах, и делом заниматься можно, — подтолкнув качели, заключил Гоша- старший.

— Не бывает худа без добра, — из-под земли подтвердила тётя Люда, прикидывая, где какие полки в погребе обустроить.

Две другие стайки превратились в подсобную мастерскую Георгия Фёдоровича. Мало ли где кому из соседей что-то по мелочи отремонтировать. И, надо сказать, ещё не окончательно обустроившись, Георгий Фёдорович уже был обеспечен заказами.

— А что? Недорого, рядом, быстро и качественно! — одобрительно кивала головой соседка, унося вновь заработавшую электроплитку, бог знает, какого года рождения.

Глядя вслед удаляющейся соседке, Машка услышала странные звуки, доносящиеся оттуда, где должен был бы стоять мотоцикл. Его хозяин самым первым восстановил свою стайку с гордым названием «Гараж». И вот теперь кто-то там шебаршил.

— Угонщики! — ахнула Машка. И кинулась к Георгию Фёдоровичу.

— Там, — еле переводя дыхание, почему-то шептала Машка, — мотоцикл угнать собираются. Сама слышала. Что-то поскрипывает, похоже, заводят…

---

Не рискнув в одиночку кинуться на грабителей, Георгий Фёдорович кивнул соседу Игнату, тоже достраивающему пострадавшее от пожара имущество:

— Пошли, глянем…, — и оба, вооружившись монтировками, направились к гаражу. В самом деле, замок болтался на одной проушине. То есть по виду вроде замкнут как бы, а по факту воры только вид создавали, чтобы без помех, значит… И точно, звуки доносятся, шебаршат, паразиты! Ну, не мог Пашка, хозяин мотоцикла, такого разгильдяйства допустить! Мужики переглянулись, тихонько всунули в проушины обломок деревяшки, чтобы эти паразиты раньше времени не разбежались. И послали Машку с Серёжкой за соседом.

Через пару минут из-за угла показалась его жена Марьянушка, как называл её супруг, а с его лёгкой руки и все соседи. Габаритами Марьянушка хоть и чуток, но превышала тётю Люду. Чем очень даже радовала Пашку. Ведь взгромоздиться за его спиной на мотоцикл эти самые габариты ей не позволяли, оставляя Пашку на какое-то время вольной птицей. В руке Марьянушка держала вместительную чёрную чугунную сковороду, размахивая ей, будто пёрышком.

— Сам-то где? — тихонько, чтобы раньше времени не спугнуть воров, спросил Георгий Фёдорович.

— Так на работу срочно вызвали, — выдохнула Марьянушка. — Выходной, не выходной — им всё едино! Вкалывает, родненький, — и вытащила деревяшку из проушин. — А ну, выходь по одному! И не вздумайте тикать, ежели горбатыми остаться не желаете!

— Ужо я им!… — рванула в гараж Марьнушка.

— Стой ты! — успел схватить её за руку Георгия Федорович. — Слышь, притихли? Ждут, сунешься — отоварят чем по голове, мало не покажется.

— Эй, выходите по- хорошему. А то милицию вызовем, — перехватил поудобнее монтировку Игнат.

На какое-то время всё притихло, потом опять немного пошебаршали, и в дверях показался сам хозяин — Пашка.

— Игнат? Сдурел что ли? На соседа с монтировкой кидаешься! Да вас тут… целая делегация, — и аккуратно прикрыл за собой дверь.

— Так… не все двери, однако, прикрыл! — ткнула сковородой в расстёгнутую ширинку супруга Марьянушка.

— Сдурела, баба! Ну ходил… по малой нужде и забыл за… закрыть. Бывает!

— А это мы сей момент проверим, — и рванула в стайку, которая «гараж».

— У… у…у, твою мать! — схватился за голову Пашка. — Ну кто вас звал? Эх! — ткнул пальцем в Игната, в Георгия Фёдоровича.

— Я, — высунулась из-за его спины Машка.

В стайке какое-то время стояла тишина. Мужики даже руки в стороны развели. Вроде ошибочка вышла. И тут… из стайки-гаража донёсся жуткий грохот.

— Уронили, дуры! Уронили! — кинулся в гараж Пашка. Но тут же был вышвырнут.

— Не лезь! Покалечу! — высунулась растрёпанная голова Марьянушки, — может, ещё пригодишься… на что!

— Да мотоцикл-то тут ни при чём! — разрывался в крике Пашка.

Тем временем стали подходить любопытные соседи и не только из их дома. И между ними стали возникать сначала догадки, а потом и споры: одни считали, что Пашка кого-то с бетонки пригрел, а другие возражали: мол, с бетонки — только за деньги. А Пашка не дурак, вон соседка, которая проводница, не только ублажит за бесплатно, но ещё и своими харчами накормит. А драма тем временем в гараже перешла в финальную стадию. И оттуда на удивление всем выскочила… растрёпанная, с явным оттиском сковороды на лице и, судя по масляному пятну, на загривке, продавщица соседнего павильончика. Следом появилась Марьянушка.

— Представление окончено. Можете расходиться, — взмахом головы откинула прядь волос со лба, перехватила сковороду в левую руку, — замыкай ужо, — кивнула Пашке. И подставила локоть. — Пошли что ли?

Паша как ни в чём не бывало подхватил Марьянушку под локоток. Но не успели они сделать и пары шагов, как из окна первого этажа, продемонстрировав собравшимся небесного цвета панталоны фирмы «Большевичка», свалилась та самая проводница по имени Аська.

— И кто это тут в моём купе свечку держал? — поинтересовалась Аська. Но народ уже расходился. И желающих выяснять отношения с Аськой не нашлось. Только баба Шура покачала осуждающе головой: — Постеснялась бы нижним бельём-то прилюдно светить.

Кивнула Машке:

— Пошли, что ли? Нечего тут… концерт окончен.

В ответ Аська пожала плечами, развела руки в стороны. И решила было вернуться к себе домой тем же путём, через окно. Но повторить этот фокус не смогла. И, догнав бабу Шуру, стала жаловаться на нелёгкую жизнь одинокой женщины, которую каждый горазд обидеть.

— Хм… вон в детском доме сколько детишек материнской руки не знают. Обогрей любого. Вот и будет конец твоему одиночеству, — вздохнула баба Шура.

— Да где ж мне управиться с ребёнком? Работа вон какая — неделями дома не бываю. Муж и тот сбежал. Кота завести не могу. Сдохнет за неделю с голоду-то. Да и на какие такие доходы ребёнка подымать?

— Работу поменять можно. На железной дороге -то не только проводницы требуются. А деньги, что деньги? Даст бог день, даст и пищу.

— Рассудила — как размазала, — поджала губы Аська.

В следующий выходной Георгий Фёдорович занимался в своей мастерской, мальчишки толклись рядом. Гоша-младший детским совочком копал канал из придомовой лужи в заранее вырытую ямку. И тётя Люда решила, что другого времени им с Машуней вряд ли скоро выбрать удастся, а там осень, дожди, слякоть… В общем, самое время пойти подкрасить оградку на могилке Машиной мамы.

— Отец, слышь? Ты как, не против? А то могилка, как безродная, — договаривалась с мужем тётя Люда. Всё-таки четверых мальчишек на него оставляла. — Тут до кладбища десять минут хода. Ну и там часа за полтора управимся.

— Ладно. Чего уж там? Идите. Да смотрите, чтобы вас там за " «трудяг» с бетонки не приняли, — вроде даже без всякой шутки предупредил Георгий Фёдорович.

— Да ну тебя! — отмахнулась тётя Люда.

На обочине прогуливались несколько девчонок. Машка окинула взглядом с детства знакомую картину:

— Что-то Юльки не видно…

— Так, может, она… уже там, на кладбище…?

— Тётя Люда! — охнула Машка.

— Да не к тому я… ну… ох! Работает она… там…

На фоне заросших травой и кустарником старых захоронений могила Ирины выделялась коричневым холмиком. Так что плутать по погосту не пришлось. И уже приготовились к покраске: открыли банку, достали кисти, даже пыль тряпочкой смахнули, тётя Люда осмотрелась по сторонам:

— Господи, вот же нашли место, — кивнула в сторону трассы. — И как только им душа позволяет!

— Главное, что здешние хозяева не возражают, — раздалось совсем рядом глуховатым мужским голосом.

Тётя Люда огляделась, но среди зелени кустов и разросшейся травы никого увидеть не удалось. И тут опять:

— И денег за аренду не просят, — глухо хохотнул тот же голос.

А Машка вдруг почувствовала, как ужас охватил её морозным холодом до самых костей. Мгновенно пронеслись в голове все деревенские байки, которые пришлось услышать, пока жила с бабушкой. А ведь, похоже, деревенские и сами этим байкам верили.

— Бежим! — схватила тётю Люду за руку и рванула что есть мочи.

— Девочки! Девочки! Да куда же вы? Стойте! — но голос этот их только подгонял, добавляя страху. — Я тут рядом бабкину могилку поправляю…

Машке слышалось: — Ую… ую… ую…

— Ещё и воет, — выскочив за ограду, оглядывалась по сторонам Машка.

— Может, кто вот с девочкой… — предположила тётя Люда, — однако тогда ему не до разговоров было бы. Вроде что-то вслед кричал…

— Да выл он, выл… — уверяла Машка. — Может, кого заживо похоронили… я читала, такое бывает. — И, немного успокоившись, кивнула головой в сторону могил: — Там банка с краской и кисти остались.

— Не… я туда сегодня больше не ходок. — И тётя Люда направилась в сторону дома. Следом шагала Машка, которую страх ещё так до конца и не отпустил.

Завидев их ещё на подходе к дому, Георгий Федорович направился навстречу.

— Как вы?

— Там… из-под земли голос… — Машка взглянула на тётю Люду, мол, подтверди.

— Ну из-под земли, нет ли, а напугал нас какой-то мужик…

— Ладно. Я завтра на работе пару часиков выкрою, сам покрашу… Говорил же…

— Ну прав же, прав… ты же у нас…, — обхватила мужа руками тётя Люда, Машка тоже прижалась к его пахнущему бензином боку.

А вечером у Машки поднялась температура.

Скорая приехала, ничего не нашла. Машке поставили укол, сказали, что температура в течение часа спадёт. Но температура только поднималась.

— Отец! Слышь? Никакая это не простуда. Это у неё от испуга… на кладбище… Я сейчас.

И вернулась с бабой Шурой, которая держала в руках алюминиевую кружку, коробок спичек и кусочек воска. Машку, закутав в одеяло, усадили на стул. Григорий только головой покачал. Но спорить с женой не стал. «Всё равно не переспорю, а вреда никакого», — решил про себя. Потом смотрел, как баба Шура что-то шептала над макушкой Машки, переливала воду из стакана в кружку, капала воском в эту воду, жгла и бросала туда спички. Потом дала Машке глотнуть этой воды, брызнула в лицо, помазала этой же водой руки, ноги.

— Ну теперь пусть поспит, — и баба Шура начала зевать так, что справиться с этой зевотой не могла. — Ишь какой сильный испуг на девчонке, — так и продолжая зевать, отправилась к себе.

Машка и в самом деле уснула. А утром встала, как ни в чём не бывало. Вот и разбери, укол помог или баба Шура. Но Машке хотелось считать, что баба Шура.

Лето подошло к концу. Вернулся из деревни Протапов и притащил куль картошки. Бросив куль возле стайки, где находился погреб тёти Люды, гордо заявил: — Сам заработал!

И покатились дни учёбы. Машка радовалась каждому дню, потому что каждый день происходило что-нибудь хорошее. То очередную пятёрку домой приносила, а то и в кино с Димкой ходила. Тётя Люда отпустила на дневной сеанс и даже денег на билет дала. Но билеты купил Димка, а на её деньги купили мороженое. А самое главное: в старом парке открыли каток и давали напрокат коньки. Протапов напрочь отказался. Сказал: «Кататься не умею. Людей смешить не пойду». А вот Серёжка бежал вперёд Машки.

Весь день Гоша-младший отказывался от еды, капризничал и так-то толстым не был, а тут ещё есть перестал. А ближе к вечеру только морщился и даже пить отказывался. Тётя Люда вызвала врача на дом. Красивая молодая женщина пришла на следующий день утром и быстро поставила диагноз.

— Ангина, — и выписала лекарства.

— Так он глотать не может, — поясняла ей тётя Люда.

— Конечно. Я же говорю — ангина. Но ему и не придётся.

— Это как? Да… да что вы такое…

— Будет приходить медсестра, ставить уколы, — и заторопилась уходить.

Гоша -младший день ото дня слабел на глазах. От уколов никакого толка не было. Машка и тётя Люда по очереди дежурили возле него. На третьи сутки вечером, когда Машка укладывала мальчишек спать, тётя Люда засуетилась вдруг, а Георгий Фёдорович командирским тоном распорядился:

— Маша, остаёшься за старшую. Если что, беги к бабе Шуре.

— Что? — похолодела Машка.

— Тут до больницы дворами недалече. А в скорую… пока до телефона добежишь, пока дозвонишься, пока дождешься… Люда? — сгреб укутанного в ватное одеяло Гошку и мотнул головой тёте Люде: — Пошли!

— Машка, смотри тут…, — заглянула в комнату мальчишек тётя Люда, — задыхается Гоша… Господи, помоги! — и кинулась вслед за мужем.

Георгий Фёдорович почти бежал, тётя Люда еле успевала следом. Морозный ночной воздух колол иголочками горло.

— Ты бы личико-то ему прикрыл одеялком, — задыхалась на бегу тётя Люда.

— М…м…м… — только и услышала в ответ.

Возле приёмного покоя детского отделения, не останавливаясь, рванула на себя дверь, та резко распахнулась:

— Давай! — пропустила вперёд мужа с ребёнком.

Сонная медсестра забрала ребёнка, кивнула им:

— Оставайтесь тут, — и занесла Гошу за дверь с надписью: «Смотровая». Но уже в следующую минуту по коридору пробежала врач, потом выскочила медсестра, та, что приняла Гошу, и кинулась бежать в соседний корпус, обронив тёте Люде, пытавшейся схватить её за полу халата:

— Не путайтесь под ногами! Там, — кивнула в сторону корпуса напротив, — сегодня дежурный врач — как раз нужный специалист!

Через окно приёмного покоя забрезжил рассвет, когда из смотровой вышла та самая медсестра. В руках у неё было аккуратно свёрнутое ватное одеялко, в котором принесли Гошу. Тётя Люда медленно поползла по стене, оседая на подкосившихся ногах.

— Папаша, возьмите вещи ребёнка, — пожала плечами медсестра, — сейчас подъедет скорая. Отправляем вашего сына в инфекционное отделение. У нас такого нет. А в личных вещах нельзя.

Тётя Люда, вытянув ноги поперёк коридора, плакала в голос.

— Испугались мы, — пытался объясниться Георгий Фёдорович.

— Правильно испугались. У ребёнка инфекционный мононуклеоз. Его морозный воздух да ваш испуг спас. Горло отёк перекрыл, а на улице ему хватило воздуха, чтобы не задохнуться. — И, обращаясь к тёте Люде: — Я вам успокоительных капель накапаю. Ну и вы как? Одежду у нас в раздевалке оставите или с мужем отправите? Ребёнок маленький, вас вместе положат.

— Я заберу, заберу, — и стал помогать жене подняться на ноги.

Уложив мальчишек спасть, Маша перетащила в их комнату свой матрац, постелила на тёте Людин манер себе постель и улеглась было спасть. Но сон не шёл. Успокаивала себя, что если бы что-то страшное с Гошей произошло, то родители давно бы вернулись. А раз их нет, значит, ждут… вот только чего? Дальше старалась не думать. Потом услышала, как стал ворочаться и хныкать Андрюшка. Потрогала лоб — вроде горячий. Измерила температуру — точно, поднимается. Ну вот что тут делать? Вызывать скорую? В их доме только у некоторых соседей телефоны есть. Так ведь спят люди, ночь, неудобно. Будить бабу Шуру тоже неудобно, но куда деваться?

На плече — пальто жены, в руках- одеялко Гоши. Георгий Федорович подходил к своему дому, когда увидел скорую помощь, остановившуюся возле их подъезда.

Врач, осматривающий Андрюшку, на минуту отвлекся.

— А вот и папаша… объявился… — покосился неодобрительно на вошедшего. Мол, полон дом детей, а он где-то бродит по ночам.

— Так я это… — и Георгий Фёдорович коротко объяснил ситуацию.

— Тогда так… Андрея собирайте, а за остальными наблюдайте. Ну, и перемойте всё с… хлорочкой. — А вместо рецепта на бла нке написал номер телефона. И, обращаясь к Андрюшке, пояснил:

— Не волнуйся, отвезу тебя к маме и братишке младшему, — повернулся к Георгию Фёдоровичу:

— Повезло тебе…

Георгий Фёдорович удивлённо развёл руки.

— Четверо сыновей… м… да. У меня пока и одного не получается… третья дочка… Так вот, часа через полтора перезвони. Скорее всего, вместе положат. Но мало ли, вдруг диагноз не подтвердится, и в другую больницу отправят?

Никто другой в семье не заболел. Но тётя Люда с Гошкой и Андрюшкой, как она выражалась, «прозагорала» в закрытой инфекционной палате целый месяц.

Машка всё это время, по словам бабы Шуры, крутилась, как белка в колесе. После работы Георгий Фёдорович нёс в больницу передачу:

— А то на больничных харчах как бы там наша мать ноги не протянула, — и вздыхал грустно.

Машка теперь не только заправски кашу варила, но и уху из рыбьих голов, тушила картошку и капусту. У бабы Шуры была чудо- печка — сын подарил, когда в гости приезжал. Так в этой печке сначала с бабой Шурой, а потом и сама Машка научилась выпекать знатные рыбные пироги. И то ли голодная жизнь с матерью сказывалась, то ли по чему другому, но очень Машке нравилось это занятие — готовить еду. И ещё очень бережно относилась к каждой крошке.

— А…а… почему мне так мало каши положила? Мама больше накладывала. И посахари сверху.

— Иван, я же видела, как ты потом эту кашу в тарелку Андрюшке перекладывал, или, вообще, — в ведро… Так что вот, съешь, попросишь добавки — положу и посахарю! — и прекращала обсуждение.

Когда Машка уходила в школу, Серёжка и Ванька оставались на попечении бабы Шуры. Только вот столоваться с ними баба Шура наотрез отказывалась и ни на какие уговоры Георгия Фёдоровича не поддавалась. Машка понять не могла, почему. Пока как-то не увидела, как баба Шура пила у себя в комнате чай с пирогом.

— Ну да… ну… да. Зубов осталось по пальцам пересчитать- буду перед вами позориться.

— Так давайте, я вас на очередь вставлять зубы запишу. У моей бабушки все вставные были, железные такие… блестящие…

— Царствие небесное твоей бабушке, — перекрестилась баба Шура. — А меня даже не агитируй! В жизни у зубного врача не была. И не пойду! Сказала! Всё, прекрати энтот разговор. Не трепи мне нервы!

Наконец тётю Люду, Гошку и Андрюшку выписали из больницы. Жизнь семьи стала входить в привычное русло.

Как-то Георгий Фёдорович завёл с бабой Шурой разговор о том, что неудобно получается: она столько помогает, а они — неблагодарные… И, смущаясь, всё-таки предложил бабе Шуре денежку.

— Ты чего это, Георгий? Меня за крохоборку держишь?

Георгий Фёдорович даже попятился от такого напора.

— Ты один всю семью тянешь: пятеро детей, жена, и тут я начну из тебя деньги выжимать?

— Так не один я, не один… Люда в школе подрабатывает. Машуне и Гоше за потерю кормилицы пенсию платят. Так что не бедствуем…

— Что-то лишку у вас не наблюдаю! А вот у меня и пенсия, и опять же сын деньжат подбрасывает, а то и посылочку присылает. Так что энто предложение, Георгий, чтоб в последний раз было.

Как-то в один из выходных Георгий Фёдорович притащил из стайки слегка подпорченное пожаром, но всё-таки уцелевшее то самое грязно-коричневое Машкино одело. Ещё раньше Машка с тётей Людой пытались его выстирать на улице, на лавочке. Но вата внутри сбилась комками и долго не просыхала, а просохнув, всё равно уже укрываться не годилось. Вот и переехало в стайку, а тут пожар.

Машка с удивлением и щемящей грустью смотрела на это одеяло.

— И куда его? — кивнула Георгию Фёдоровичу.

— А вот, — и достал из сумки кусок блестящего коричневого дерматина, — утеплю бабе Шуре дверь этим одеялом, а поверх дерматином покрою, пробью гвоздочками с золотистыми шляпками. Красота и теплота получится.

В эту зиму баба Шура сильно сдала. Вернувшись от участкового терапевта, горестно заявила тёте Люде:

— Я туда больше ни ногой.

— Это почему? — возмутилась тётя Люда.

— Хм… на дожитие отправили.

— Это как?

— Говорят, сахар в крови нашли, — усмехнулась баба Шура, — но сказали, что в моём возрасте это тоже норма. Вот дожила: сахар в крови! Сладкая бабка… однако.

— Так у тебя колени болят.

— Говорят, напишите заявление, пусть пенсию на дом приносят. Куда вам особо ходить? — баба Шура помолчала и добавила: — Я больше всего залежаться боюсь. Не хочу быть никому в тягость.

— Баба Шура! Ну, что ты такое говоришь?

— Э… погоди, Людмила, доживёшь до моих лет — поймешь, — и, прихрамывая, направилась к себе домой. — Я ить понимаю, от старости ещё никого не вылечили, — оглянулась у порога. — Как представлю, что раскорячусь у сына с невесткой, в их двушке… а ещё внуки там же. Нет. Уж, как придётся… Что теперь?

Гулять с Тузиком теперь ходил Серёжка. Однако баба Шура держалась стоически. И даже сыну ничего про своё здоровье лишнего, как она считала, не писала.

В этот вечер Машка понесла бабе Шуре пирожки с яйцом и луком, свежие, тётя Люда только из печи вынула.

— Баба Шура? Это кто же вам такое лечение прописал? — охнула Машуня, увидев, как баба Шура приматывает к коленке капустный лист.

— Я на свою пенсию того лекарства, что мне прописали, только три пузырька купить могу. А мне колени натирать, а не в глаза закапывать!

Потом много месяцев Машуня приносила это лекарство бабе Шуре. Пока в самом деле не стало ясно, что от старости нет никакого лекарства. И тётя Люда, в тайне от бабы Шуры, написала письмо её сыну.

Глава 4.
Любовь нержавеющая

Осень в том году выпала долгая, тёплая. Дождик, будто специально, проливался только ночами. А днём стояла сухая солнечная погода. Рыжие листья, медленно кружась, засыпали тропинки, вилявшие между придомовыми кустами и клумбами так, как было удобно жильцам. Воздух кружил голову запахом сохнувших листьев, ароматом мокрой древесной коры с лёгкой горчинкой.

Седьмые классы в этом году учились с первой смены. Уроки заканчивались в начале второго часа. Середина рабочего дня. Тропики безлюдны. И Машке с Димкой казалось, будто они остались одни на всём белом свете. Они шли по осенним листьям и слушали их шорох под ногами, как нечто очень важное. И это было так здорово, что Машке хотелось плакать.

— Маш?! Ты чего? Маш? — Димка забежал вперёд и наклонился к её лицу. — Случилось что? — спросил вдруг охрипшим голосом.

— Дим… Дима… этого не будет больше никогда… никогда, никогда…, — она ничего не могла с собой поделать. Ну, что можно поделать, когда плачешь от счастья? — Ты запомни… Ты всё это, — она повела головой и коснулась его лица, — за… запомни, — прошептала еле слышно.

— Осень… осень будет, Маш, на будущий год… Куда она денется? — почти шептал он. Машка шагнула в сторону и прислонилась к стволу старого клёна. Она и сама не знала, откуда, но в эту минуту вдруг поняла, что никогда больше такой осени в их жизни не будет. А пока… она почувствовала на своей щеке его горячее дыхание, потом осторожное прикосновение к уголку своих губ… а потом увидела, какие синие у него глаза и рыжие конопатки на носу.

— Я… не забуду… Маша… нам домой пора, — подхватил её портфель, свою неизменную папку и зашагал вперёд.

Они шли рядом и молчали.

«Вот, — думал Димка, — ещё седьмой и восьмой класс, а потом я к Георгию Федоровичу на работу, а Машка… Машка пусть дальше учится. Но сначала поженимся! — Он искоса взглянул на неё: — Нос красный. Замёрзла?»

— Тебе холодно? — сунул папку подмышку, обнял её за плечи.

— Нет. Но… так хорошо…

— Нос красный…

— Я когда плачу, он у меня краснеет и… на сливу похожим становится, — оглянулась по сторонам, чтобы на всю жизнь в памяти остались жёлтые листья под ногами, синее небо над головой между обнаженными ветвями и тёплая Димкина рука на плече.

Дни не шли, а, казалось, летели. Серёжка пошел в первый класс. Как-то они всем семейством оббегали полрайона в его поиске, а нашли на задворках школы. Там Серёжка и ещё тройка таких же отважных «индейцев» курили у костра «трубку мира» в виде папиросы «Беломор», которую один из этих «индейцев» украл у отца. А поскольку седьмые и первые классы учились в одну смену, то после этого случая Машуне велено было забирать «братца кролика» домой, а ему- дожидаться окончания Машкиных уроков в спортзале. А чтобы учитель физкультуры не выгонял Серёжку, Георгий Фёдорович заменил некоторые сгнившие доски в полу спортзала. Постепенно Серёжка прибился к спортивной секции и гонял футбол не хуже старших ребят, так что ещё и Машуне приходилось его ждать с тренировки.

Димка всё свободное от школьных занятий время проводил в автосервисе с Георгием Фёдоровичем либо в его придомовой мастерской.

В этот вечер Георгий Фёдорович вернулся с работы вместе с Димкой.

— Маш… тут такое дело… мне Георгий Фёдорович зарплату… выдал.

— Так заработал. Честно и добросовестно. В технике чутьё имеет! — похвалил обычно немногословный Георгий Фёдорович.

— Вот, матери поддержка! — похвалила тётя Люда.

— Тут… — явно не знал, как высказать свою сокровенную мысль Димка, — в общем, можно я буду… — посмотрел на Машку, явно начинающую подозревать, что хочет сказать Димка и потому покрасневшую до корней волос, — копить деньги у вас. Это… — теперь покраснел и Димка. Тётя Люда села на табурет, вытерев подолом платья вдруг вспотевший лоб, — Машке на свадебное платье.

— Э… э… м… — переводил взгляд с Машки на Димку Георгий Фёдорович.

— Ну я через год на работу, Машуне ещё девятый и десятый заканчивать. А там я в армию. А в армии денег не платят. Тут у соседей свадьба была, а потом такой скандал… Оказалось, кто-то по пьяни наступил на подол невесты и чуток оторвал. А платье это оказывается бешеных денег стоит. Ну вот… пусть пока копятся.

— А ты у Машуни -то спросил? Ну насчёт свадьбы… — выдохнула полной грудью тётя Люда.

— Так… рано пока, — развёл руки в стороны Димка.

— А что не дома? Матери приятно, сын вырос хорошим человеком! — заключил Георгий Фёдорович.

— Так если у них «трубы гореть» начнут, любую заначку отыщут, — объяснил ситуацию Димка.

— Пьют? — как бы между делом спросила тётя Люда.

— Не так, чтобы очень, но бывает. А если уж заусит… Так что у вас мне спокойнее.

— Давайте за стол, ужинать. Мужики — мыть руки, — скомандовала тётя Люда.

— Я… домой, — направился к дверям Димка.

— Чего вдруг? Уху Машуня варила. Садись! — улыбалась тётя Люда.

А весной, в самом начале мая, весь дом и двор, в котором жила Машка, гудел в предпраздничной суете, кто-то по привычке Первомай отмечал, а все вместе — День Победы. Обычно мужики сколачивали напротив стаек столы из досок, а вдоль них — лавки. Женщины готовили, у кого что кошелёк позволял, и накрывали столы. И не было такой семьи, в которой бы кто-нибудь да не погиб за Победу. Поэтому среди угощений стояли гранёные стаканы, на четверть наполненные водкой, накрытые ломтиком почему-то непременно чёрного хлеба.

— У всех хлеб чёрный. Почему? — посмотрела на бабу Шуру Машуня.

— Так какой хлеб в войну был, такой вот и… Им оттуда всё видно, — кивнула куда-то вверх баба Шура, — пусть знают — помним, — вытерла пальцем непрошенные слезинки. — И все пусть знают — помним! — погрозила кому-то натруженным кулаком. — Моему повезло. Вернулся. Сын у нас родился. Да долго не протянул. Весь израненный… болезный…, — и, махнув рукой, ушла. Машуня хотела было догнать бабу Шуру, спросить, кто и что должен знать. Кому кулаком — то грозила? Но увидела её сгорбившуюся спину, вздрагивающие плечи и передумала.

Для Машки эти дни были сущим кошмаром! Потому что и тётя Люда, и Георгий Фёдорович не оставались в стороне от всеобщего веселья. И тоже, что называется, были под градусом. И тут успевай следить за четверыми сорванцами. Вот Гошка- младший рыбкой юркнул под стол и тут же выскочил с громким рёвом. Оказалось, хотел проскочить под столом до другого его конца, но врезался лбом в перекладину. Пока тётя Люда прикладывала к Гошиному лбу холодную литровую банку с огурцами, Машка не спускала глаз с Андрюшки и Ваньки, которые так и норовили поиграть на баяне. Один с одной стороны намеревался потянуть, второй — с другой стороны. Вдруг увидела, что Серёжка пытается подняться с земли, но ноги у него подкашиваются, и он опять падает. Учинили допрос. Серёжка ткнул пальцем:

— Вон из той красивой рюмочки выпил… Выяснилось, что Серёжка умудрился махнуть граммов пятьдесят сорокаградусной перцовой настойки.

А примерно за неделю до окончания учебного года Димка пришёл мрачнее тучи. В школе подрался с мальчишкой из соседнего класса по одному ему ведомой причине. И только возле спортзала, где друзья ждали Серёжку, наконец высказался:

— Родители сдурели! Квартиру нашу продают! Вот не было бы этой приватизации — сидели бы как миленькие! Государственную-то не продашь!

— Ну значит другую купят. Не будете же жить на улице?

— Переезжаем к бабушке Агафье в деревню Солдаткина. Туда после войны только мой дед Ефим живым вернулся. Правда, на деревянной ноге, но другие-то все… на войне полегли. С тех пор деревню так и стали называть — Солдаткина. Как раньше называлась, никто и не помнит. А потом и дед… ушел…

— Ку- ку- куда?

Димка поднял глаза к потолку. Машка кивнула:

— Понятно.

— Я тут подумал… может, мне в училище поступить на тракториста? Туда после седьмого класса берут.

В школе Димка Протапов — самый отстающий ученик в классе. Головная боль и учителей, и директора школы. И Димка решил уйти из школы и поступить в училище.

А в училище уже после первого семестра Дмитрий Протапов — стал одним из лучших учащихся, шёл на повышенную стипендию. И даже общеобразовательные предметы хромать перестали, потому что здесь преподаватели так или иначе старались связать темы с будущими профессиями ребят.

Приближался Новый год. И в училище готовили концерт силами учащихся и даже преподавателей. В актовом зале шли бесконечные репетиции. То хор пел, то стихи читали, а то и акробаты на сцене свои трюки выделывали. Нашёлся даже фокусник, который как нашёлся, так на всю жизнь и остался Димкиным другом Фокусником. Димка тоже решил принять участие. Как-то не по чину ему было оставаться в стороне. Оказалось, Димка хорошо играет на гитаре, о чём даже Машка не знала.

Он настроил гитару и запел: «Постой паровоз, не стучите колёса…»

— Постой, постой! — замахал руками преподаватель пения Петр Иванович, отвечавший за всю праздничную концертную программу. — Ты что, намереваешься эту песню ис… исполнять? — вдруг начал заикаться Пётр Иванович.

— А что? Когда к бате гости приходят, так даже плачут, когда слушают. Всем нравится, — удивился Димка.

— Э… э… знаешь… у нас тут дети…

— Ну, и что, «в лесу родилась ёлочка…» петь?

Петр Иванович и так и этак убеждал Дмитрия спеть что-нибудь патриотическое. Пока Димка категорически не отрезал:

— Буду петь «Ты у меня одна» … — и запел. К концу песни зал был полон слушателей.

— Ох! Снимут с меня голову! Снимут! — сокрушался Петр Иванович.

— С чего бы вдруг? Петь буду я, а голову с вас снимут? Вон батин друг, Котя Рыжик, ну, тот, что меня на гитаре играть научил, сам пел — сам и сел, а не мой батя.

— Кто?

— Ну Константин Рыжов, батя так называет его — Котя Рыжик. Фамилия Рыжов и на голове — рыжая копна.

— Так он за песни что ли… сел?

— Да нет. За деньги. Я же говорю, надо петь, что людям нравится. Он пел, ему платили. Вроде много платили, может, за это посадили. Хотя вон в электричках тоже… ходят по вагонам, поют и деньги собирают. И никто их не сажает. Так что я толком не в курсе, за что его…

К Новому году тётя Люда распаковала чемодан Машкиной мамы и достала оттуда синее, с ветками белой сирени крепдешиновое платье. Машка маму в таком платье вспомнить не могла. Если по молодости мама и носила это платье, так Машка тогда в деревне с бабушкой жила. А потом Машке помнился только синий китайский спортивный костюм…

Три вечера тётя Люда шила и перешивала, но когда всё было готово, и Машка примерила платье, то баба Шура даже прослезилась:

— Копия матери в молодости. Красавица, — и вытерла кончиком головного платка уголки глаз. — Это уж она потом до жизни такой докатилась. А когда дом наш только заселяли, мы, почитай, в один день с Ириной въехали. Я уже на последних месяцах беременности ходила. А она ещё только замуж собиралась. Помогала мне обустроиться…, — вздыхала баба Шура и о прошедшей молодости, и о безвременно ушедшей из жизни Машкиной матери.

— Так, может, вы и папу моего… видели? — проглотила застрявший в горле комок Машка.

— Может, и видела.

— Так видели или нет? — настаивала Машка, замечая, что баба Шура намеревается увильнуть от разговора.

— Ну вроде был один кучерявый, высокий. Всё в рейсы ходил. Потом то ли в аварию попал, то ли где другую нашёл, видать, приплод не очень нужен оказался. Ой! — и баба Шура прикрыла рот ладошкой. — Прости старую…

— Потом… что было потом? — настаивала Машка.

— Какой-то дружок приезжал, будто бы от него, потом другой… а сам-то больше глаз не казал. Только дружки эти всё чаще стали появляться. Ну, потом вижу, у Ирины животик уже проявляется. Приехала её мать, дождалась, пока ты родишься, — кивнула на Машку, — умаялась твоя бабка за то время. Только успевала незванных гостей выпроваживать. Нашли бесплатную ночлежку! Из-за этих гостей Ирку в доме… сильно не уважали. Ну, и поделиться бабка твоя могла только со мной. Я-то твою мать совсем с другой стороны знала. Добрая она была и доверчивая… Стала бабка твоя сокрушаться, что пока тут без толку воюет, в деревне дом и хозяйство, на чужие руки оставленные, пропадают. А пойдёт прахом — тогда что? По миру идти? Забрала тебя и уехала… в свою деревню.

— А как звали того… кучерявого, высокого?

— А как у тебя в метриках написано? — ответила вопросом на вопрос баба Шура.

— Прочерк у меня в свидетельстве о рождении. Будто дети без отца могут родиться…

— Помнится, Ирина его всё Володенькой величала. И, ох, как ждала! Окно-то вашей квартиры напротив лавочки, так вот смотрим, а Ирина напротив окна не хуже статуи стоит, не шелохнувшись. Кустов тут тогда ещё не было. Дорогу вдаль видать. Ждёт, значит, его…

— Ну хватит! Хватит! Всё прошло. Быльём поросло! — неожиданно резко оборвала бабу Шуру и перешла на другую тему тётя Люда. — Машуня, надо что-то с туфлями решать.

— Ты какой размер носишь? — не обиделась, а даже как-то с облегченьем вздохнула баба Шура.

— Вроде 35, — пожала плечами Машка.

— Это в прошлом году было! Теперь, поди, 36, — уточнила тётя Люда.

— Погодьте -ка, — и баба Шура кинулась из комнаты. А вернулась с обувной коробкой, в которой оказались коричневые кожаные туфельки на каблучке.

— Мерь! — протянула Машке коробку. — Только раз обуть довелось. Хотела невестке подарить, так у неё лапа на три размера больше…

Новогодний вечер в училище начинался в пять часов. А время уже подходило к четырём. Димка в наглаженных брюках, белой рубашке и с аккуратно причёсанной шевелюрой начинал нервничать. Машку тётя Люда и баба Шура собирали в соседней комнате. Ведь это подумать только! Ещё со вчерашнего вечера закрутили Машкины длинные волосы на бигуди. И только теперь эти бигуди раскручивать принялись!

— Тётя Люда, скоро она там? Я выступаю. Опоздаю — с Петра Ивановича голову снимут!

— Сейчас, сейчас! — и вынесла ему сумку. — Вот, тут туфли. Переобуешь её. Понял?

— Понял.

— Ну расчёску я положила. Причёску Машуня сама поправит.

Машка вышла в своём пальто, сапогах. Только на голове вместо шапки шаль.

— Чтобы причёску не помять, — кивнула Димке. И они заторопились на автобус.

В училище каждая группа раздевалась в своём классе. Всеобщее веселье и волнение артистов перед выступлением образовывали такую праздничную суматоху, что даже те, кому и некуда было торопиться, метались, как ужаленные. Димка завёл Машку в кабинет физики.

— Вот тут только выступающие переодеваются! — посмотрел на туфли, на Машку…

— Я сама.

— Ладно, — сбросил пальто, провёл пятернёй против причёсанной шевелюры, — ты пока раздевайся, переобувайся. А я покажусь, чтоб меня не потеряли. Тут подожди! — и деловитой походкой вышел из кабинета.

Она аккуратно сложила Димкино пальто, потом своё. Сняла шаль, переобулась. Огляделась. Ну откуда в кабинете физики зеркало? На улице уже потемнело. Подошла к окну. Если присмотреться в оконное стекло, вполне себе зеркало.

За спиной скрипнула дверь. Обернулась. В дверях стоял молодой мужчина.

— Здравствуйте, — поздоровался он. — Я преподаватель физики. Это… э… в некотором роде мой кабинет.

— Я Маша, Маша Артемьева. Меня Дима Протапов пригласил, — старалась объяснить своё появление в чужом кабинете Машуня.

— Ой, простите! Не представился — Иван Сергеевич… преподаватель… в некотором роде… э… физики.

Из коридора послышались звуки музыки.

— Ну что же вы тут… будете одна скучать? Пойдёмте, я вас в зал провожу.

— Спасибо, я Диму подожду.

— Слышите? Похоже, концерт уже начинается, а Дмитрий, возможно, занят. Готовится к выступлению… — и протянул Машке руку, — позвольте?

Романов про любовь Машка не читала. Уроки, детские книжки мальчишкам, приключения Димка приносил. Поэтому смутилась невероятно и уже было шагнула навстречу учителю, когда дверь распахнулась, и в проёме замер Димка. Несколько секунд длилась немая сцена.

— Дмитрий, что же Вы так? Пригласили девушку и оставили одну! Это невежливо, — вытер платком вдруг вспотевший лоб Иван Сергеевич.

А Димка всё стоял и смотрел на Машку так, будто видел её впервые в жизни. Молча кивнул в сторону физика, мол, понял.

— Ну что ж… Я пойду. Дмитрий, не опаздывай.

Димка посторонился, пропуская физика на выход.

— Маша, ты такая… такая, как в тот день, когда пришла первый раз в наш класс…

— А ты пригласил меня сесть с тобой за парту, — засмеялась Машка. От души отлегло, Димка был рядом, и, значит, всё нормально.

У входа в зал их ждал фокусник, которому зачем-то приспичило точно знать, куда Димка Машуню посадит. Ведь сам Димка оставался за кулисами. Он же выступающий. А Петр Иванович периодически пересчитывал своих артистов, боясь кого-нибудь в нужный момент не обнаружить, уж больно энергичный коллектив подобрался.

Пел хор, выступали акробаты. Всё было празднично и немного скучно, пока на сцене не появился фокусник. В ярко-зелёном костюме явно великоватого размера, в чёрной шляпе и с коробкой, из которой вдруг выскочил… кот. Зал грохнул со смеху.

— Ничего страшного. Будет и заяц, как положено! — артист развёл руки в стороны, и из рукавов посыпались конфетти.

— Это у Царевны- лягушки из рукавов лебеди выплывали, а я будущий тракторист — у меня цветная радуга!

Комментарии из фокусника сыпались один смешнее другого. Зрители ожили, захлопали, засмеялись. А когда фокусник ушел со сцены, требовали вернуться и повторить хоть что-нибудь. И он повторил.

— Вот, это тот самый кот! Поверьте, тот ещё фокус — найти у вас под ногами очумевшего котяру!

Потом учительница литературы читала стихи. А Машка всё ждала Димкиного выступления. И вот — объявили! Он вышел на сцену, и Машка будто впервые увидела его. В белой рубашке, чёрных брюках, с гитарой наперевес, стройный, сильный и красивый, Димка стоял на сцене. У Машки дух перехватило. А в зале погас свет, и только яркое пятно прожектора высвечивало артиста на сцене. И Димка запел:

Ты у меня одна,

Словно в ночи луна…

Ещё один круг прожектора вдруг спустился со сцены и пополз по залу, дополз до Машки и остановился. А Димка пел:

Нету другой такой

Ни за какой рекой,

Ни за туманами,

Дальним странами…

Машка сидела и не могла шевельнуться. Ей казалось, что даже дышать перестала…

Когда зажегся в зале свет, ещё некоторое время стояла тишина, и Димка, опустив гитару и забыв поклониться, собрался уходить. И тут в зале поднялась буря. Нет, не хлопали — свистели, топали и кричали:

— Повторить!

Но Димка, как положено, поклонился, прижал руки к груди:

— Не могу я, ребята, не могу!

И только потом, после концерта, выяснилось, что высветить Машку прожектором было делом рук фокусника Сашки Орефьева. Как увидел Машку рядом с Димкой, так и пришла ему идея в голову. А согласовывать уже некогда было.

— Он у меня такой! Никогда ни с кем ничего не согласовывает. Всё сам, — хвасталась маленькая худенькая девчушка с рыжей косичкой вроде мышиного хвостика.

— Это моя Мышка! — представил девушку Сашка. — А мышек, если вы не знаете, даже слоны боятся!

Пройдет много лет, стойкости и смелости этой Мышки бывалые солдаты будут удивляться. А пока вечер подошёл к концу, и Димка с Машкой, а вместе с ними Сашка с Мышкой, которую звали Олей, шли пешком по заснеженным улицам и были абсолютно счастливы.

В конце учебного года ребят из училища стали распределять по предприятиям для прохождения практики. Кого в ремонтные мастерские аграрного комбината, кого в заводские цеха комбайнового завода. А Димка взял направление в сельхозпредприятие «Солдаткина». Ну да, колхоз уже после войны только на бумаге числился, но жить на что-то надо было. Как только стало возможным, Оксана Агаповна собрала своих соседок и предложила, что она создаёт такое предприятие, в котором предлагает работать всем желающим. Но, поскольку это будет её хозяйство, то воровать, прогуливать, врать и отлынивать не позволит. По оплате договориться предложила «на берегу» — сдельно, то есть, сколько какой работы выполнил, за эту работу и денежки получишь. Да выполнить ни абы как надо. Желающих не оказалось. Хуже того, соседки возмутились: новая кулачка образуется! Так и «величали» теперь межу собой соседку — Кулачка. И Оксане пришлось набирать людей на стороне. Дала она объявление в газету, что нужны в хозяйстве мужские руки. Крышей над головой и питанием обеспечит. И мужики потихоньку потянулись. Вот говорят, что мужики на дороге не валяются, оказалось, валяются, потому что дорожку к Оксане натоптали именно такие, которым в зиму холодно валяться стало. Да ещё те самые, что раньше на вокзале перебивались. К тому времени уже выходила такая газета, где, кроме объявлений, ничегошеньки не печатали. Но больше и не пришлось объявления подавать, слухом земля полнилась. А к зиме кому не хочется тёплую крышу и тарелку щей на ужин иметь? Благо, заброшенных домов в деревне — выбирай, не хочу! Другое дело — контингент это был специфический. Но другого не предвиделось.

Первыми приехали Димкины родители. У них дом свой, крепкий, опять же хозяйство. Протаповы «впряглись» так, что батя выпивку забросил. Говорил: «Без водки не успеваю к подушке голову приклонить — засыпаю на лету». Да и где её взять, водку эту? Деревня Солдаткина без мужиков жила, значит, самогонку не гнали. А магазин — продуктовая лавка, приезжал раз в неделю. И из спиртного в его ассортименте только одеколон имелся.

Однако выяснилось, вести хозяйство — дело не такое уж простое, как виделось из города. Зато Александр Дмитриевич Протапов оказался работником незаменимым. Грамотный и, вообще, городской, да ещё мужского полу, пусть и женатый. И пошёл слух, что Протаповы копят деньги да набираются опыта, чтобы своё такое же хозяйство завести. А Оксана уже через год, хоть и маялась с трудовыми кадрами (ну где ж их взять — непьющих да работящих?), но в своём доме развалившуюся печку переложила и дырявую крышу перекрыла.

И тут плохое чувство «зависть» оказалось двигателем прогресса. Поначалу одна соседка, которую по деревне бабой Наташей звали, пригрела работяжку — Федьку, прозванного деревенскими Немытым, которого Оксана уже было выгнать собралась за прогулы и пьянство. Так вот, баба Наташа обстирала, отмыла, досыта вкусно накормила, коромыслом отходила — и человек пошёл на поправку. А через недолгое время уже слышалось с их двора: «Натальюшка! Я водицы в баньку натаскал. Затапливать или погодить?»

Как-то у Федьки, тьфу, теперь у Фёдора, соседка, у которой, ну никак не получалось приручить гуляку, поинтересовалась:

— А скажи-ка, Фёдор, чем это таким тебя Наталья приворожила? Может, зельем каким опоила? Или каким особым способом ублажает?

Фёдор только вздохнул:

— Не поверишь… Всё она, проклятущая, сил нет с ней совладать!

— Это кто ж такая? — присоединилась к разговору ещё одна соседка.

— Я ж и говорю — она, любовь проклятущая! И скажу я вам, бабоньки, нет от неё спасенья даже и мужскому роду-племени, — и пошёл, покрякивая.

— Вот тебе и баба Наташа! — проводила его взглядом одна соседка.

— Именно что «баба»! Это мы с тобой себя раньше времени в старухи записали! Всё-таки тоже… не мужики!

Да только не у всех такой выбор оказывался удачным. Бывало, пригретые женщинами мужики воровали, и никаким коромыслом стремление к пьянству и лени переломить не удавалось. Бегали за самогонкой в соседнюю деревню, семь верст до небес, и всё лесом. В прямом смысле — лесом, поскольку ближе намного, просёлок-то петлял битых три десятка километров до той деревни. Выгоняли одного гуляку, меняли на новенького забулдыгу. В общем, происходил естественный отбор. Жизнь в деревне кипела. Однако виновником самого крутого скандала оказался Александр Дмитриевич Протапов.

Димка с небольшим чемоданчиком месил дорожную грязь, добираясь до родительского дома. И уже протянул руку к калитке, когда та сама открылась.

— Ждут, — радостно ёкнуло Димкино сердце. Прямо перед ним стоял отец с перекинутыми через плечо связанными рыбацкими сапогами — броднями.

— На… на рыбалку, что ли? — растерялся Димка. Но увидел в руках отца их старый дорожный чемодан: — С чемоданом?

Отец бросил чемодан, сапоги, схватил Димку за рукав и быстренько втащил в ограду.

— Мать твоя чудит! Понимаешь! Приревновала, понимаешь? Иди, говорит, туда, где ночевал. А я ночевал в коровнике, понимаешь!?

— С ума сойти! Вам сколько лет? Какая ревность? В деревне одни… бабушки: баба Наташа, баба Аня, баба… тьфу!

— Э… Вот, смотри сынок, до чего твой отец докатился!

— Мама, это вместо «Здравствуй, сынок!»?

Баба Агафья сидела на завалинке с полотенцем на голове.

— С пяти утра как взялись, так и вот… смотри, внучок на родителей!

— Бабуси! Эти бабуси по три мужика за неделю меняют! Работника выбирают! Видела я эти их «выборы»!

— Мать! Прикуси язык, понимаешь? Ты чего это при ребёнке несёшь!?

— И где это ты ребёнка видишь? Димка уже на полголовы выше тебя!

Надо было перво-наперво родителей в дом вернуть, чтобы любопытные соседки уши не грели, да потом не судачили про них.

Оказалось, корова, действительно, должна была отелиться. И молоденькая ветеринарка, приехавшая по вызову, хоть в теории и знала, что надо делать, а на практике к корове подойти опасалась. Вот за батей Оксана и отправила посыльного. Вернулся батя под утро. И всё бы ничего, но, когда брюки снимал, из кармана тюбик губной помады выпал. Вот из-за него и разгорелся сыр- бор.

— Так, может, эта Оксана специально бате эту помаду подложила, чтобы вас рассорить? — предположил Димка.

— А мне всё едино, кто у него… по брюкам шарился, Оксана или ветеринарша! Не сама же помада в карман запрыгнула?! — всё больше распалялась Алёна Фроловна.

— Постыдилась бы, понимаешь? — и Димка уловил в голосе отца нотки, не предвещавшие ничего хорошего. А мать будто и не слышала ничего.

— Это мне постыдиться? Мне? — и встала напротив мужа.

— Батя! — только и успел крикнуть Димка. Оплеуха Алёне Фроловне прилетела крепкая, так что она в сторону отлетела.

— Ну теперь, выходит, мне! — и, подхватив сапоги и чемодан, хлопнул дверью.

— Эх, дура ты, дура! Огород не вскопали, картошку не посадили, порожек в доме не подновили… Это у вас в городе мужики строем на завод идут, а тут… только те, что на дороге валяются, ползут! — чуть не плакала бабушка Агафья.

Однако Димке деваться было некуда. У него направление в хозяйство «Солдаткина». В общем-то Димка считал, что мать перегнула палку. И особенно на помаде не зацикливался, а уж тем более подумать, что батя поселится в доме Оксаны Агаповны, — такое даже в голову не приходило.

Но батя поселился. На немой вопрос Димки пояснил:

— Ничего такого. Комнату снял.

Днём на тракторе, вечером — дома, без отца оказалось тяжеловато. Жизнь в деревне, действительно, сильно отличалась от городской.

Не прошло и месяца Александр Дмитриевич купил за символическую плату у сельсовета небольшой домишко с ещё крепкими бревенчатыми стенами, но без оконных рам и дверей. И всё свободное время стучал там топором. Димка тоже не отлынивал. И только Алёна Фроловна обиженно поджимала губы.

— Свой дом хоть по брёвнышку раскатись, а он взялся чужую развалюху обустраивать!

Когда у Димки закончилась практика, и он собрался возвращаться в училище, родители так и жили — каждый сам по себе.

Следующий год пролетел и для Димки, и для Машки, как один день. В один из таких дней в дверь как-то неуверенно постучала и, смущенно улыбаясь, вошла баба Шура.

— А ко мне сын приехал… Говорит, собирайся, со мной поедешь.

— Хороший он у тебя, — вздохнула тётя Люда. — Скучать по тебе будем.

— Так что, советуешь ехать? — а в голосе и надежда, и радость, — Еду! Еду! — это, мол, так, похвастаться. Тётя Люда только руками развела.

— Ты, если что… возвращайся… Ну, и за Тузика не переживай. Не обидим.

— Так ить комната у меня тут… На-ка вот, — протянула тёте Люде ключ на верёвочке, — запасной, от комнаты. Присматривай тут…

В этот же день, после обеда, возле подъезда остановилось такси. И баба Шура, прихрамывая, вышла вслед за сыном. Остановилась у крыльца, оглянулась. Мальчишки ещё из школы не вернулись, Машуню тётя Люда в булочную отправила (хлеба такой семье в день три булки надо), Георгий Фёдорович- на работе, и тётя Люда одна, прикрыв ладошкой рот и часто-часто моргая, стояла чуть в стороне. А закрытый в комнате тёти Люды Тузик скулил и скрёб закрытую дверь. Его взял под свою опеку Гоша- младший.

Писем от бабы Шуры не приходило. Да оно и понятно. Неграмотная она.

— Но сын-то писать умеет! — возмутился Серёжка.

— Мы же им не родня. Вот и не считает нужным, — попыталась объяснить тётя Люда.

— Баба Шура могла бы попросить его…

— И напишет… «живу хорошо, чего и вам желаю…» — фыркнул Андрюшка.

Зима сменилась весенней оттепелью, распустились молодые листики на деревьях. Подошёл срок призыва в армию. И вот уже на призывном пункте гремит марш «Прощание славянки». Димка со своим другим- фокусником Сашкой Орефьевым были вполне довольны судьбой. Их желание в военкомате учли и направили в одну танковую часть.

Оля-Мышка поступила в медицинское училище. Говорила, что институт ей не осилить, а училище — в самый раз. Сашка мечтал стать профессиональным военным, и Мышка резонно считала, что, где бы Сашка ни служил, медицинская сестра в любой воинской части себе работу найдёт.

Машка перевелась в другую школу, та, в которой она училась, была восьмилеткой. И теперь Машке предстоял девятый, десятый класс и потом — поступление в институт.

И вроде бы такие радужные планы, а сердце у Машки сжималось от почти физической боли. И слёзы не унять.

— Маш, ну, Маш? От людей неудобно, — стеснялся столь очевидного проявления чувств Димка.

— Да ладно уж, поцелуйтесь! — смахнула слезу тётя Люда.

Димка неуклюже ткнулся в Машкино лицо губами и подошёл к своим родителям, которые даже на проводы сына умудрись приехать поврозь.

Поезд тронулся, Машка судорожно всматривалась в окна вагона, в который вошёл Димка. Но слёзы застилали глаза, и лица расплывались. Разглядеть Димку среди множества прилипших к окнам лиц она не смогла.

Глава 5.
Боль щенячья

Письма от Димки приходили, как по графику: в неделю одно письмо. И мало чем отличались одно от другого. Что жив, здоров, привет Георгию Фёдоровичу и тёте Люде. Ещё Димка очень гордился, что его и Сашку Фокусника отобрали в танковое училище. И Димка считал, это — благодаря их профессии трактористов. В одном из писем была вложена фотография, где Димка и Сашка с двух сторон обнимали берёзку и были лысые, как новобранцы. На вопрос, с чего бы, Димка честно написал, что было дело, старослужащие велели сотворить Сашке фокус, метнуться туда, не знаю куда, и принести пару «пузырей» водки. Ну, они «метнулись» вместе. После чего попали на «губу», где их и побрили. А трое старослужащих попали в сан часть, где их покрасили… зелёнкой.

Машка и тётя Люда ужаснулись: так и до тюрьмы недалеко!

Но Георгий Фёдорович, пролив свет на некоторые особенности армейского быта, попросил у Машки разрешение дописать строчку в письме. И дописал: «Одобряю!».

А однажды Димка написал, что очень скучает… по Машкиной ухе.

— Так, Маша, намёк понимаешь? — засуетилась тётя Люда. — Собираем посылку.

В ответ Димка, конечно, написал «спасибо», но просил больше посылок не отправлять. Писал, что скучает именно по Машиной ухе! А так каждый месяц получает посылку от родителей и понимает, что собирают её бабушка Агафья и мама, а вот отправляет, наверняка, отец. Ведь почты в Солдаткиной нет, а добраться до соседнего села бате способнее. И поэтому Димка надеется, что родители наконец-то помирятся. А в этот месяц он получил сразу две посылки: от родителей и от Маши, другие ребята и по одной не получают, отчего он себя куркулём чувствует. Машка только посмеялась: «Димка — куркуль?» Однако одностороннее решение Димки стать военным, как Сашка, Машку совсем не обрадовало. И не потому, что Машка не хотела жить в военном городке, она просто пока ещё не знала, что это такое.

— Тётя Люда, ну как так? Я что, собачка? Куда хозяин — туда и я без вопросов? Он же ничего не спросил, ничего мне не сказал…

— Маша, это же его специальность… Город, оно, конечно… но какие танки… в городе? — как-то неуверенно вздохнула тётя Люда.

— А мединститут? Там шесть лет учиться. Я? Как же я?

У Сашки с Мышкой давно всё было на пять раз оговорено. Он всегда мечтал стать военным. И они прикидывали: в медучилище Мышке учиться три года, а Сашке в танковом — четыре, значит, Мышка как-нибудь на каникулах приедет к Сашке, и они отпразднуют свадьбу. Вопрос был только в выборе каникул. И тогда уж точно по окончании ей дадут направление по месту службы мужа.

— Будто я чемодан какой! — кольнуло Машку воспоминание из детства, — куда хочет, туда тащит. Это же только у чемодана спрашивать не надо! А я? Как же я! — давняя детская боль и теперешняя обида за такое отношение жгли её душу. И этот проклятый чемодан без ручки крутился и крутился в её сознании.

Машка к этому времени уже сходила на день открытых дверей в мединститут и определённые опасения после экскурсии в морг имела.

— Может, в какой другой, на заочное? Например, в педагогический. Вон у тебя какой опыт — кивала на четвёрку мальчишек тётя Люда. — На заочном-то и Димкины танки не помеха.

Весь этот год не прошёл, пролетел для Машки, как один день. Поступать в мединститут она всё-таки решилась. А как узнала, какой конкурс, то даже на каток теперь ходила только по выходным. Остальные вечера сидела над учебниками. Но Ваньке и Андрюшке повезло. Тётя Люда доверила Серёжке сопровождать младших братьев на каток. Несчастный Гошка каждый раз провожал их со слезами. Но что поделаешь, когда такого маленького размера ботинок с коньками напрокат не выдают? И Гоша с нетерпением ждал, когда «лапа подрастёт».

А весной Димка написал, что летом в отпуск приехать не получится, потому что училище передислоцируется в летние лагеря. И вернутся солдатики только к сентябрю.

Тётя Люда штопала пятки толстых, вязанных бабой Шурой для мальчишек носков. Она послюнила палец, поправила кончик толстой шерстяной нитки, наконец, попала во внушительное игольное ушко:

— Куда иголка, туда и нитка, — разгладила заштопанный носок, вздохнула: — Вот так. Летние лагеря — это же поля да перелески. А, значит, деревеньки и деревенские девушки. А они, — взялась за очередной носок тётя Люда, — кровь с молоком! Ты, Машуня, гляди, кабы там какая местная красавица твоего Димку… к рукам ни прибрала.

— Ну что вы, тётя Люда? Он же не носок, чтобы к рукам его прибирать! — не очень уверенно отмахнулась Машка.

Однако Ольга с Сашкой планировали в это лето пожениться, а Машка с Димкой должны свидетелями быть. Но при таком раскладе — какая свадьба, куда поедешь? И чтоб лето зря не пропадало, обе девушки устроились, хоть и временно, в стационар санитарками.

— Ничегошеньки тут не изменилось, — вздохнула вслух Машуня, осматриваясь в том самом приёмном покое, куда она с тётей Людой приносила передачи маме. — Только тогда мама была жива. Тут… почти рядом в палате лежала.

— Вы о чём? — из окошка выглянула дежурная медсестра.

— Да так я… сама с собой… — и часто-часто заморгала, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы. Медсестра захлопнула створку окошка для передач больным. А Машка всё стояла, не в силах шевельнуться, будто во временную дыру провалилась, и мама, вот она, рядом, Машка даже рукой потянулась. И пахло мамой, так, как в том далёком детстве, когда она жила у бабушки в деревне, а мама приезжала иногда… ненадолго и спала с Машкой на одной кровати.

— Пусть бы мама жила, как хотела, как могла… лишь бы жила, — шептала и плакала Машка, кое-как открывая тугую больничную дверь.

И начались рабочие будни. Ольга пошла в хирургию.

— Вряд ли в воинских частях грипп и понос лечить придётся. Так что хирургия в самый раз, — пояснила своё решение Ольга.

Машка устроилась санитаркой в реанимационное отделение, потому что считала, что этот участок медицины самый сложный и, как думала Машка, самый интересный. Ведь не так-то просто удержать человека на самом краю или, вообще, вытащить с… того света. И вспоминала дежурного врача, который спас в ту страшную ночь её маму. Но будни, они и есть будни. И для Машки они начались с мытья полов. А уже на следующий день пришлось организовывать «утку» для крупной женщины. Подниматься ей категорически не разрешалось, а законы природы даже главврач отменить не мог.

— Ну, ты молодец! — похвалила работающая в этом отделении не первый год медсестра Анна Ивановна, в просторечии Анванна. — Тут до тебя одна красотуля прискакала в коротеньком халатике, осмотрелась и устроилась в ординаторской у телефона: «Ах, я в реанимации пашу… ах, я в реанимации!». Тьфу, дура. Дошло дело до гигиенических процедур — до желудочных колик рвотой исходила.

— А почему Вас так странно называют — Анванна?

— Так скорее получается, — пожала та плечами. — Ты -то как себя… чувствуешь?

— Да вроде ничего особенного…, — нет, Машка не рисовалась, она, действительно, ничего особенного в подобных процедурах не видела. Первыми её уроками гигиены человеческого тела были Гошины «детские неожиданности». Боясь, что слабенький Гошка подхватит какую-нибудь инфекцию, или там какая-нибудь опрелость возникнет, она его пелёнки не просто стирала, она их каждый раз, как говорила баба Шура, «прожаривала утюгом».

Но пиковая для Машки ситуация всё-таки возникла буквально через пару дней после начала её трудовой деятельности.

— Пошли катетер Фолея покажу, как ставить. А то, пока тебя всему в нашей профессии не обучу, отпуска мне не видать, — и показала Машуне несложное устройство. — Значит, так, вот эту мягонькую резиновую трубочку будем вводить в мочевой канал больного.

— Я… я не умею. Этому в училище учат, а я… нет, нет!

— А я в отпуск хочу. Но и пока никто тебя и не заставляет. В первый раз просто смотри и учись. Всё равно придётся, раз решила в мединститут поступать.

— Ну, если пока только смотреть… — вздохнула с облегчением Машка и направилась следом за медсестрой. А та подошла к молодому парню.

— Это Василий. Летел на мотоцикле, а столб дорогу перебегал, — и откинула одеяло. — Давай, помоги-ка…

Машка чувствовала, как щеки её начинают гореть. Но деваться-то куда?

— Он лекарством загружен, так что… не страдай, не видит и не слышит тебя. Ну а вообще — ты в медицинском заведении, а не на танцах. Ясно? Приступаем.

Шла вторая неделя Машкиной работы санитаркой. Уставала, конечно, но в этот день пришла домой сама не своя.

— Маша, что случилось? Ну посмотрела, попробовала… так, может, в пединститут? — тётя Люда подняла край полотенца над блюдом: — А я ватрушек напекла с творогом, как ты любишь.

— Нет, нет! Я не о том! Вы не подумайте, я не собираюсь бросать… медицину, — чуть качнула головой Машка. — Когда моя мама умирала… рядом с ней никого, никого не было… — голос Маши дрогнул и перешёл на шёпот.

— С чего это ты так решила? — тётя Люда усадила Машку на стул, налила горячего чая. — Пей. Она же не на улице умерла — в больнице, по- человечески.

— Там… — Машка мотнула головой куда-то в сторону, — в реанимации в смену только один врач дежурит и медсестра одна, и санитарка одна.

Машка взяла кружку, сделала глоток, другой. Помолчала немного и опять заговорила.

— А больных у нас в отделении только на аппаратуре девять человек. Никто работать к нам не идёт. Платят мало. А работа… улицы подметать куда легче за те же деньги, — сглотнула то ли чай, то ли тугой комок.

— Так по телевизору показывают, если… что, то аппаратура умная такая… пикать начнёт.

— Сегодня женщина умерла, по возрасту, как моя мама… была. Сердце… Так дежурная медсестра, как только пискнул кардиомонитор, кинулась за врачом. Прибежали обе — не спасли…

— Маша, ты же медик… — Машка только головой мотнула.

— Я потом её в морг готовила… серьги, цепочку, ну… бельё… родным передать. На руке, где капельница… в общем, она уже умерла, а лекарство всё капало… И боялась я её… мёртвую.

— Это потому, что впервой. Живые и мёртвые всё одно люди. Ты уже медик, врачом станешь, — шептала Машке возле уха тётя Люда, — обязательно будешь хорошим врачом, теперь-то я точно это вижу. Ты к людям… с душой… — подлила Машуне горячего чая.

— А про Ирину… Помнишь того мужчину с красными розами? Ну, когда гроб уже возле подъезда стоял, прощаться подошел, такой невысокий, в куртке с нашивкой на рукаве, что-то там про газ?

— Помню. Он один принёс маме живые цветы.

— Мне тогда не до него было, подробностей не знаю, но всё-таки переговорить успела.

— Может, это…

— Нет, Маша, не отец. Он из той же деревни, что и твоя мама. Сказал, любил всю жизнь, да проворонил. Сначала уехал из деревни деньги зарабатывать, думал приехать к ней с деньгами, с колечком настоящим, золотым. Ирина — то в деревне первая красавица была. Вернулся, твоя мама уже тут жила. Он- с колечком, а она из подъезда- беременная… Ну, решил не мешать. Уехал назад.

— И как узнал про… похороны?

— А никак. Сказал, судьба попрощаться привела. Ехал в деревню бабке крышу подновить, решил хоть одним глазком взглянуть на Ирину. Купил пять роз… да одну выбросить пришлось. Вот тут и подумаешь…

Но договорить не получилось. Дверь распахнулась, и в комнату влетел Ванька.

— Мама! Там Гошка провалился! — ужас на мокром и грязном лице Ваньки говорил сам за себя.

— Где?

— В яму за гаражами… Гошка плачет и ругается на меня… запрещёнными словами, — ревел Ванька, — вам говорить не велит! А сам вылезти не может…

— Ну слава Богу, что ругается! — выдохнула тётя Люда.

Ванька на минуту даже реветь перестал и повторил, заикаясь:

— За… за… запрещенными словами…

— Жив, значит! — махнула рукой Машке: — Бежим!

Уже выскакивая из квартиры, Машка недоумевала:

— Там полянка, кусты… Какая яма?

— Это теперь полянка, — на бегу объясняла тётя Люда, — а раньше общественная уборная была! Потом снесли, а сверху прикрыли досками, и только. Доски травкой поросли, да, видать, прогнили, вот и провалились, — задыхалась нехуденькая тётя Люда.

Гошку вытащили. Они с Ванькой стояли рядом, пока тётя Люда и Машка пытались хоть немного отскрести с них вонючую грязь.

— Ох, ты! Парни, вы чего такие мало грязные? — вернувшийся с работы Георгий Фёдорович, не застав никого дома, решил заглянуть в дворовые постройки.

— И как их теперь мыть? — всплеснула руками тётя Люда.

— А никак. Грязь, говорят, на сороковой день сама отваливается, — сдерживая улыбку, констатировал Георгий Фёдорович.

— А где же мы ночевать эти дни будем? — хором заревели Ванька и Гошка.

— Отец, ну ты что? Грязь не стыд, отмоемся, — успокоила всех тётя Люда. — Пошли, что ли?

Постепенно Машуня привыкла к своим обязанностям и потихоньку даже начала помогать медсестре. Однако подошёл сентябрь, и настала пора отправляться в десятый класс.

— Ох, это как же теперь? Опять я в нашей смене одна? — хваталась за голову Анванна. — Чего? Две ставки? Так я не двужильная, — возмущалась она в ординаторской. — Только про отпуск размечталась. Думаю, девка с головой, рукастая, обучится… глядишь, и отпуск… вместо компенсации выгорит. Не выгорел…, — и пошла, привычно повязывая на голову белую косынку.

— Анванна! Стойте, погодите! Я тут подумала… Занятия в школе с первой смены, значит, после двух часов я свободна. Может, на полставки остаться? — заторопилась следом Машка.

— А уроки? Ну… вот, — и медсестра собралась идти дальше.

— Выкрутимся… как-нибудь…

— Давай попробуем… а с графиком смен я договорюсь.

В этот выходной спланировали пойти в кино, но на утренний сеанс, потому что билеты по карману, и фильм детский, а вечерний — там и билеты дороже, и фильм для взрослых.

— Тётя Люда, фильм детский… Я лучше дома останусь. Вон и кашу всю с утра доели, — заглянула в кастрюлю Машуня.

— На вечерний одну не пущу, не рассчитывай.

— Пока вы в кино, я в мастерской порядок наведу, — так Георгий Фёдорович называл заново обустроенные после пожара стайки за домом.

— Так, всё с вами ясно, — понимающе вздохнула тётя Люда. Наконец все оделись, собрались, тётя Люда распахнула дверь и… на пороге столкнулась с Георгием Фёдоровичем:

— Ой! Григорий, что? Что стряслось? Пожар? Ограбили? Что? — не давала мужу слова вставить тётя Люда. А, судя по выражению его лица, что-то точно случилось.

— Э… в комнате бабы Шуры свет горит…

— Воры?

— Или кто тайком поселился… Видят, нет жилички… вот и решили воспользоваться… Ты тут побудь пока, а я схожу посмотрю…

— Ой, Гоша, я с тобой…

— Тут будь, с детьми. Тебе сказал!