Бесплатный фрагмент - Манька-самоходка

Манька-самоходка

(Самоходкой уничижительно называли на Руси девушку, вышедшую самовольно замуж вопреки воле родителей.)

1.

— Эх не сидится тебе, девка! Самоходкой* пошла! Позорище-то, позорище како-о-о-е… — выла Матвеевна, уже лет десять как честная вдова с семью детьми.

И вот теперь её старшенькая Манька, прельстившись заезжим каторжанином, собирала в узелок свои нехитрые пожитки.

— Мама! Да какой же он каторжанин?! Он не уголовник какой, а политический, понимаешь, политический! В Питер с ним еду, в столицу!

— Ох, горюшко моё… Да ить он — безбожник! Да как можно-то невенчанной! Ведь грех-то како-о-ой… — продолжала причитать мать, пытаясь вытащить узелок из цепких рук Маньки: — Забил он тебе головушку! Забил, очаровал, окаянный! Новым этим сатанинским! Отдай, отступись, говорю! — Наконец, Матвеевна так дёрнула узелок, что он оказался в её руках. Манька, не удержав равновесия, повалилась на лавку, больно ударивших о край спиной.

— Да и подавитесь Вы! Да и так уйду, как есть! — И Манька, держась за спину, другой рукой прихватила у двери свой полушубок, прыгнула в валенки и, хлопнув дверью, выскочила из избы, оставив воющую мать с бесполезным узелком в руках.

«Каторжанин» этот появился в их селе около года назад. Был он лет тридцати, невысок, крепок в плечах, всегда чисто брит и острижен. Большее время он молчал, смотрел внимательно из-под густых бровей. От этого взгляда людям было не по себе, он как бы говорил: «Я-то знаю самое главное, а вы, голубчик, этого не знаете». Другими словами, было в нём какое-то глухое превосходство, сильное, глубинное, которое давило и не давало рядом с ним никому быть свободным. Его сторонились, недолюбливали и немного боялись.

Никто не понимал белобрысую Маньку, которая втюрилась в «каторжанина» с первого взгляда и бегала за ним как собачка, таская из дома в его постой то горячей картошки в сметане, то жареной щуки и прочую снедь, зачастую отрывая от своей доли. Или, как бы это сказать, недоедала сама, потому что семья безотцовная была большая и достатка не имела никакого. Хозяйка постоя при виде раскрасневшейся Маньки с очередным гостинцем в руках поджимала губы, сокрушенно качала головой и молча отходила от двери, ведущей в комнату каторжанина, сложив на груди руки. В этот же день, а если поздно было, то и назавтра она, прийдя на беседу к очередной товарке, оговаривала Маньку: «Глянь-ко, сама-от голытьба голытьбой, а басурманину энтому таскат еду разну. Небось от сиротиночик отрыват недоумка-девка. Ищо и в подоле притащит, ей-бо, притащит».

— Матвеевна ей притащит за вихры, за вихры! Сама-от Матвеевна-то чесна вдова, себя блюдёт, а энта сама повешалась мужику на шею. Позорище. Тьфу! — Так порой и мыли бабы Манькины косточки. Однако оговаривать самого каторжанина побаивались, мало ли…

В русском человеке, известное дело, если чего не понятно, то лучше обождать, рассмотреть со вниманием, а уж потом и склочничать. Бывают, однако, и смельчаки на такой счёт, сразу высказываются. Ну да веры таковым особенной не было, хотя могли и поддакнуть, так, вежливости и порядка ради.

Между тем, у каторжанина заканчивался в начале весны срок поселения, и он, сжалившись над бестолковой Манькой, решил всё же взять её с собой в Петербург в качестве помощницы по хозяйству, ну и для других редких интимных вещей. Дело в том, что Ефим (так звали «каторжанина») свято верил в то, что при светлом будущем, которое он и его товарищи по партии саможертвенно желали построить, всё будет общее, и жёны, разумеется, тоже. Он скупо и, как ему показалось, очень доходчиво разъяснил это Маньке. Манька головой кивнула, а про себя подумала, что подурит и перестанет, а там, глядишь, детишки пойдут и под венец согласится, и вся эта дурь у него из головы как-нибудь растечётся.

У избы, где проживал во время своей ссылки Ефим, уже стояла гнедая кобылка, запряженная в сани. Транспорт этот нанял сам каторжанин ещё неделю назад, уговорившись с Васьком, братом хозяйки, который уже месяц как вернулся с отходных работ и перебивался случайными приработками. Мужик он был холостой, невидный, росту плюгавенького и лыс, как колено. Кроме того, не имел пяти передних зубов, которые ещё в юности ему выбили в драке на Прощёное воскресенье.

2.

Васёк был постоянно чем-то недоволен, поэтому поносные слова Ефима в адрес царя и всё его правительство, падали на благодатную почву. Васёк даже реже стал ходить в церковь к обедне, вспоминая, что Ефим ругал попов, называя их кровопийцами, будто они только наживаются и дурят простой народ. И всё же внутри Васька что-то останавливало от того, чтобы уж совсем-то сказать, что Бога нет.

С каждым годом слабее, а всё же и до сих помнил он, как подростком заблудился в лесу. Пошел за груздями, а посерело, дождь пошёл, Васёк солнце потерял и пошёл выходить в другую сторону. Так промёрз за ночь, клацая зубами от холода, молил святого Николу, чтобы помог выбраться. А утром, как рассвело, всё та же серь, никак не понимал куда идти. И тут услышал, как будто конь ржёт. Подхватился, грузди все из корзины опрокинул наземь и помчался в ту сторону. Временами исчезал звук, потом снова начинался, словно как убегает от него лошадь эта. Через час такого бега вынесло его на опушку, а внизу и сельцо их лежит. Да вынесло со стороны старого оврага, куда сроду никто не хаживал.

А коня и нет никакого, да тут и не пасли никогда, и не ездили, чащоба глухая, никуда в пользу не ведущая. Понял тогда Васёк, что Никола-святой ему помог, вывел, ответил на слёзную молитву. Поэтому хоть умом он и соглашался с Ефимом про богатейство попов, а от Бога отречься было всё же как-то неудобно.

Васёк уж и сена в сани побольше настелил, оглянулся, а мчится Манька к саням, расхристанная вся, платок набок, полушубок на ходу натягивает.

— Знать, со скандалом убежала девка. Задала небось ей Матвеевна трёпку. Да и как не задать. Знамо, позор на семью.

Манька тем временем добежала до саней и остановилась отдышаться. Васёк не торопился поздороваться, в его глазах Манька из-за дочерней дерзости стала уже человеком иного, худшего сорта, не заслуживающим, чтобы первым оказать ей почтение.

— Ишь, — думал про себя Васёк, — даёт дёру из дома, а матери-то кто поможет сирот поднимать. Неблагодарная девка, непуть.

Он ещё больше насупился и упрятал поглубже голову в широкий воротник тулупа, чтобы не встречаться с Манькой глазами.

Да Маньке и было не до него. Она думала, здесь ей обождать своего любимого соколика, или в избу зайти. Но, вспомнив про ледяные глаза хозяйки, решила всё же обождать на улице, не замечая из-за своего разгоряченного состояния ни мороза, ни даже нахохленного Васька.

Да вскоре на крыльце показался и сам Ефим, которого вышла проводить хозяйка постоя, укутавшись в широкий парадный белый пуховой платок.

— Ну, с Богом, — независимо и настойчиво сказала хозяйка, перекрестив недовольного этими действиями Ефима. Тот зыркнул в ответ и процедил:

— Могли бы и обойтись без этих ваших пережитков.

— Ой, парень, глуп ты, как доска, глуп да туп, — отрезала она, явно пожалев, что истратила своё душевное благословение впустую: — Правильно говорят, не мечи бисер перед свиньями. — Она резко развернулась, успев послать ледяные искры ещё и в сторону оробевшей Маньки, и скрылась в сенях, громко хлопнув дверью.

— Ну, готова, что ль? — спросил Ефим у Маньки, отметив отсутствие у неё какой-нибудь поклажи.

— Готова, Ефимушка, голубчик, готова уже совсем. Маманя узелок отобрала. Ругались очень.

— Да ладно с этим узелком, невелики у тебя ценности, — снисходительно проворчал Ефим и жестом пригласил Маньку усаживаться в сани. Затем сам сел и коротко сказал Ваську: — Трогай!

До станции было не так далеко — часа три по зимнику. Доехали они ещё до сумерек, замерзшие, и сразу пошли в станционный буфет отогреться горячим чаем. У Васька были с собой пироги со щукой, заботливо сунутые сестрой за пазуху тулупа. Он выложил их на стол, развернув из рогожки, не пожадничал. Пироги от тепла Васькиного тела были ещё чуть тёплые, духовитые.

После чая Васёк, отвесив поклон и пожелав доброй дороги путникам, отбыл на ночлег к племяннику, что проживал недалеко от станции. Обратно ехать он опасался из-за темноты и волков. Прошлый год, вот так Петрович поехал со станции и был застигнут потёмками. Потом, уже утром, при розысках обнаружили зарезанного волками Петровича и обглоданную прямо в оглоблях лошадь. Оставил он четверых пацанов мал мала меньше да вдовицу молодую. На селе с тех пор её стали прозывать Петровной. Хорошо, что у той были родители да братья неженатые, помогали поднимать сирот.

Ефим с Манькой пристроились в зале, вернее, большой комнате ожидания, поближе к тёплой изразцовой печке-голландке. Ефим позаботился раньше купить билеты в сидячий вагон, самый дешевый, они обошлись ему в 6 рублей, по 3 рубля каждый. Деньги эти он заработал, нанимаясь в селе на разные работы. Оставалось у него ещё 5 рублей на первое время, чего вполне должно было хватить, чтобы снять на месяц какую-нибудь комнатёнку и худо-бедно пропитаться.

— А там, — думал Ефим, — и работу какую-нибудь найду. Товарищи по партии помогут. И дуру эту куда-нибудь пристроят, да хоть прачкой в бани.

Он, слегка поморщившись, посмотрел на раскрасневшуюся счастливую Маньку.

Манька пребывала в своеобразной эйфории. Мало того, что с ней был её любимый Ефимушка, так она ещё и ехала жить в сам Санкт-Петербург, столицу! Её воображение рисовало ей картины, одну счастливее другой: вот она едет в барском платье на извозчике, вот они с Ефимом и детишками обедают за большим столом в большой светлой комнате, а на столе яств разных…

Манькины мечтания прервал тягучий гудок паровоза и оживлённое движение пассажиров и провожающих.

3.

В сидячем вагоне было душно. Пахло самосадом, который не мог перебить терпкого запаха потных тел, мокрой овчины и лука. Ефим, не скрывая брезгливости, укутал нос вязаным шарфом, наложив предварительно на него чистый носовой платок. А Манька, привыкшая от колыбели ещё и не к таким ароматам, с весёлым любопытством принялась оглядывать попутчиков.

Напротив них на лавке располагался широкоплечий мужик в тулупе, рассупонившись, который он не снимал, несмотря на духоту. У него на коленях на холщовой тряпице лежали три варёных картофелины, очищенная, уже надкушенная луковица и ломоть ржаного хлеба. Не обращая внимания на новых соседей, он с хрустом вновь надкусил луковицу. Потом в недрах густых усов и рыжей бороды исчезла половина картофелины и за ней хороший кусок хлеба. Мужик прожёвывал всё это с непроницаемым, даже каким-то вдумчивым выражением лица, будто совершал какое-то важное дело или священный ритуал.

Рядом с мужиком, ближе к проходу, сидела серая бабёнка неопределённого возраста, казалось вся покрытая грязным истёртым платком, из-под которого выглядывала такая же истёртая плюшевая душегрея. Было видно, что некогда это был щегольской наряд молодухи, но за течением времени и нищеты остался только воспоминанием.

Мужик, откушав, молча передал серой бабёнке остатки трапезы в виде картофелины и огрызка хлеба на той же тряпице. Луковицу он съел сам. Убогая подобострастно приняла угощение грязными костлявыми руками, и в один момент на тряпице не осталось даже крошечки.

Мужик, громко икнув, неожиданно тонким голосом спросил: «Кипяточку не знаете где взять?» Манька от неожиданности вздрогнула. От такого кряжистого мужика она ожидала какого-нибудь густого баса, но только не такого тонкого, почти ребячьего голоса. Вместе с вопросом мужик выдохнул крепкий луковый дух, заставив Ефима задержать дыхание и отвернуться к окну.

Манька быстро опомнилась от несоответствия голоса и внешности, и осторожно сказала: «Дяденька, дак откуда нам знать-то, тока ить вошли».

— Да мало ли, попутчик у вас больно важный, мог и знать, — безразличным тем же тонким голосом отвечал мужик, снова ввергая Маньку в смущение несоответствия.

— Чо пристал-то к людям? — неожиданно подала голос серая бабёнка, сверкнув из-под платка резвыми глазами.

— Молчи и не суйся, Матрёна! — одёрнул её мужик и, утратив всякий интерес к Маньке и Ефиму, отвернулся равнодушно к окну.

Но Матрёна и не подумала «молчать и не соваться» и с каким-то хитрым интересом приступила к Маньке с вопросами: кто такая да откуда и чьих будет? Кто ей антилигент энтот? Куда и зачем едут? И ещё тысяча и один вопрос, на которые Манька с готовностью и простодушием отвечала, к большому неудовольствию Ефима.

К счастью для Маньки духота сморила мужика и Ефима, которые задремали, а потом и вообще крепко уснули. Мужик всхрапывал через длинные паузы, а Ефим, к немалому Манькиному изумлению, сопел как ребёнок, причмокивая во сне. Это причмокивание и сопение наполнило и без того расплавленное влюблённостью сердце Маньки, какой-то непереносимой нежностью, что она даже прослушала последние две фразы своей новой товарки.

Меж тем, незаметно сон сморил и их, тем более что за окном уже темнело и вагонный керосиновый фонарь только добавлял пространству вагона новой духоты.

4.

Проснулись Ефим и Манька от того, что «серая бабёнка» трясла их поочерёдно за плечи.

— Чё спим-то?! Приехали!

Манька просыпалась с трудом, норовя снова провалиться в тяжёлый душный сон, но тут до неё дошла холодная морозная струя из открытой вагонной двери, и она, тряхнув головой, окончательно взбодрилась.

Ефим просыпался тоже тяжело. Всю ночь он спал сидя, к чему никак и нигде не мог привыкнуть. От неудобной позы тело затекло и было как будто ватным.

За окном был заснеженный Московский вокзал. С перрона покрикивали носильщики. Их голоса перемежались с зазывающими возгласами извозчиков.

Манька смотрела на большой город во все глаза. У неё перехватывало дух и от морозного воздуха, и от обилия впечатлений.

Ефим, понимая, что его спутница находится в ошеломлении, крепко взял её за руку и повёл по перрону к тому месту, где было определено стоять извозчикам.

— Сколько до Литейного возьмёшь? — сердито спросил он у крайнего лохматого извозчика, также сердито осматривающегося по сторонам.

— Двои? За двоих 10 копеек дашь.

Ефим согласно кивнул и, подсадив Маньку, сел рядом с ней на пассажирские места в высоких санях и укрыл её и себя до пояса большим полушубком, лежащим в санях для этого случая.

— Но! — извозчик натянул поводья и взмахнул над парой лошадей кнутом. Те послушно тронулись и потом уже бежали так ладно, да ловко, что и вовсе не нуждались ни в каком понукании.

— Ой, Ефимушка, глянь, лошадки-то каковы! Умные, справные лошадки! И город-то каков! Сколько много здесь всего! — не могла удержать восхищения Манька, выворачивая шею то направо, то налево, желая рассмотреть всё и сразу. От этого у неё в голове все впечатления путались, не оставляя, в конечном итоге, совсем ничего, только один пёстрый шум.

Вскоре извозчик свернул направо на Литейный и там через три квартала остановился у пятиэтажного желтого дома с аркой.

— Стой. В арку не надо. — Ефим расплатился с извозчиком и помог Маньке выбраться из саней.

— Благодарствую, — буркнул мужик и тронул вверх по Литейному.

— Пошли, — скомандовал Ефим застывшей на месте Маньке, и она пошла за ним покорно, чуть сзади, будто овца на заклание. Вместо восхищения в её сердце как-то сразу прокрался страх.

— «И чё будет, куды идём?» — думала она, поднимаясь за Ефимом по железной лестнице на второй этаж.

В подъезде пахло затхлой сыростью. На лестничной площадке было три двери приличного вида, свежеокрашенные. И этот окрашенный вид так не вязался с затхлостью, что Маньке стало ещё страшнее.

Ефим дёрнул верёвку дверного звонка. Там где-то глухо звякнуло и молодой мужской голос за дверью отозвался:

— Сейчас, сейчас. Открою.

Затем что-то ещё погремело и звякнуло, и дверь отворилась. За ней стоял лет двадцати пяти черноволосый коротко стриженый молодой человек, который окинул пару весёлым взглядом.

— Ефим! Ты ли это?! — вскричал он и крепко, от души, прижал не успевшего ничего ответить Ефима к себе, да так крепко, что у того, казалось, сейчас лопнут рёбра.

— Да отпусти, Иван, разомнёшь всего. Худ, а обниматься горазд, как медведь!

— А то! Я же атлетикой занимаюсь каждое утро. Должен быть и результат! Дай-ко ещё тебя обниму, — и Иван снова попытался схватить теперь уже ловко увернувшегося от него Ефима.

— Чисто мальчишки, — подумала про себя Манька, у которой весь страх куда-то исчез, и она поняла, что её здесь никто не обидит, а примут по-людски.

— А это что у тебя за красавица за спиной? Не пройдёте ли в комнаты, сударыня? — спросил Иван, давая всем войти и внимательно разглядывая незнакомку. Он увидел, подробнее, что она сероглаза, лицом кругла и румяна, статью крепка, о такой сказали бы пошляки высшего света: «Эдакий бутончик».