Бесплатный фрагмент - ~ Манипулятор

Часть 1. Не любить тебя

Это все ты виноват! Ты меня контролировал, ты мной манипулировал, ты превратил меня в это! Я была доброй, я была заботливой, а ты… ты… хотя нет, не ты… Я!

«Южный парк»

ГЛАВА 1. Воробей

Роман, почти восемь лет назад.

« — Нет, не могу. Не хочу! Ром, ну не надо. — Рыжая, распахнув обнаженные бедра и еще шире свои зеленовато-серые глаза, глядит на меня так, словно это я должен её пожалеть. Будто я — насильник. Точно это я насиловал ее душу последние три месяца.

— Хочешь еще фильм посмотреть? — Я киваю на видео, мечущееся через плазму по темной комнате, выговаривая фразу так, словно Рыжая — маленький ребенок, который ничего не понимает. — Я же не собираюсь тебя терзать, как этот, тот… — щелкаю пальцами, точно забыл, как его зовут.

— Лёшу? — смеется Рыжая.

— Мм, Лешу твоего, — раскрываю ладонями её бёдра пошире.

— Ромка, не надо! — она прячет вспыхнувшее лицо за искусанной ладонью.

— Ах ты, Господи, ну отдохни. — Присаживаюсь на коленях между ее раскинутых ног и тянусь за сигаретами.

— Ром, ты что, начал курить? — изумляется она.

— Нет, просто пробую.

— Ты же говорил, у тебя мама не курит, — робко напоминает Рыжая, делая попытку сомкнуть колени.

— И правильно делает. Дольше проживет, — притушив сигарету, опускаюсь рядом с ней, фиксируя ее ноги. Вижу, как она смущенно отводит глаза, и свободной рукой перехватываю ее запястья, вдавливая их в спинку дивана. Примерно через минуту Рыжая начинает тихо стонать, и я закрываю губами ее рот. Дотягиваюсь до её языка, и она чуть прихватывает зубами кончик моего, но тут же его отпускает, и её голова начинает метаться по подушке. А потом она складывается пополам под моей движущейся между её ног рукой и всхлипывает мне в левую ладонь:

— Ро-ма.

Вытягиваюсь рядом с ней, поглаживая её. Господи, столько же нежности…

«Идиот ты. Она же твоя», — говорю себе я, рассматривая ее затуманенные глаза и, так и не взяв ее девственность, шепчу:

— Диана…»

ГЛАВА 2. Нечаянная встреча

Всегда интересно проследить траекторию неминуемой встречи двух людей.

Из Интернета.

1.

Диана, наши дни.

«Диана, ди — ди, Диана». Помните, была такая песенка Валерия Леонтьева, звучащая в хит-парадах в дни юности наших мам? Диана, иногда интимно Ди — это и есть мое имя. На песню мне откровенно наплевать (если честно, пошлейшие текст и музыка), но шагать под этот мотив весьма удобно. Вот я и шагаю, выстукивая каблуками по заснеженной, липкой и скользкой от грязи дорожке мимо детского сада, стараясь не думать о том, что здесь, среди цветных домиков, выстроенных наподобие поездов и ракет, крутобокой горки и красной песочницы мог бы расти мой ребенок.

Но ребенка нет, и в целом моя жизнь очень похожа на типичную городскую не-сказку. Школа, математика, финансовый институт. Вечно занятые на работе родители. В институте — первое сумасшедшее и безумное увлечение, когда ты просто теряешь голову. Далее вымученный брак («Ди, так жениться я не хотел»), потом не менее мучительный развод, и тебе уже двадцать семь. Дальнейшее складывается из простейшего уравнения: работа, отпуск, помноженный на интересы друзей, и твои ничего не значащие увлечения. Всё. Просто — и пусто. Впрочем, так живет большинство знакомых тебе людей, но ты — это всего лишь ты. Вот поэтому ты сейчас чешешь в круглосуточный сетевой магазин, раз дома шаром покати, пытаясь выкинуть из головы прошлое и одновременно не поскользнуться. Мало того, что непролазная темень кругом, так здесь еще ездят машины.

— Девушка, тротуар с левой стороны, — вместе с шорохом шин звучит пренебрежительно-спокойное позади меня. Голос негромкий, тон усталый, точно мужчина за рулем откровенно замучился гонять с проезжей части таких, как я.

Нереально тянет оглянуться и, как во времена моей лихой юности, показать водителю средний палец. Вместо этого я ускоряю шаг и набрасываю на голову капюшон пальто, делая вид, что это не со мной разговаривают.

— Коза, — слышится беззлобное позади. Тут-то я и выкидываю излюбленный трюк: на ходу поднимаю над головой правую руку, вытягиваю вверх средний палец и указательным и средним левой руки вышагиваю по контуру среднего правой банальнейшим «фак», чувствуя, как за спиной тормозит эта громоздкая машина. Автомобиль (кажется, джип, впрочем, джипы — это сейчас в Москве модно) врывается носом в сугроб, со стороны водителя хлопает дверца, и, судя по снежному хрусту, нога мужчины ступает в сугроб. Невольно замедляю шаг, когда он ровной и неторопливой походкой направляется к воротам детсада, расположенным метрах в пяти у меня за спиной, нажимает на кнопку, после чего звучит зум и невнятное:

— Бу, бу, бу, детсад «Огонек». Кто?

— Добрый вечер. Роман Лебедев. Я за Юлей.

И я замираю. И дело не в том, что я своим «фак» оскорбила какого-то достойнейшего папашу. Штука в том, что имя Роман Лебедев выхватывают из самого темного угла моей памяти очень теплые руки, бледное лицо и холодные голубые глаза парня, который не то жалел меня, не то правда был мной увлечен, и которому мой бывший, Лёша дал обидную и хлесткую кличку «Воробей».

«Так неужели… Он?»

«Нет, не он, не оглядывайся, иди вперед, это лишь совпадение», — боязливо шепчет мне разум. Но я (идиотка я любопытная) все равно оборачиваюсь, точно меня неведомой силой тянет в сторону детского сада. Успеваю заметить, как высокий светловолосый мужчина в темном пальто нараспашку неторопливо проходит в калитку, и меня словно бьет током. Дыхание перехватывает, по спине прокатывается дрожь. Непроизвольно сглатываю и судорожным, даже каким-то защитным движением поправляю съезжающий с головы капюшон пальто. Очень хочется стать невидимкой и раствориться в толпе. Отчаянно хочется верить в то, что это — не Воробей. Но то, чего не должно было случиться, то, чего просто не может быть, все-таки произошло, и передо мной на секунду промелькнул человек, которому я изо всех сил пыталась сделать больно. Но больно было лишь мне.

Но думать об этом просто нельзя. Прошлое — это то, чего нет; прошлое — это то, что прошло. Я отворачиваюсь, все еще трясущейся рукой выдергиваю из кармана телефон, ищу «Бизнес FM». Вставив в уши пуговицы наушников, делаю глубокий вдох-выдох и, пытаясь переключиться на биржевые сводки, продолжаю свой путь в магазин «Перекресток», расположенный за детским садом».

2.

Роман, наши дни.

« — Здесь не курят, — рассеянно напоминает мне охранник детсада, похожий в своей черной мешковатой форме на мешок для мусора. Что-то неуверенное, бессодержательное и никакое, точно он сам не понимает, что он здесь делает.

Краем глаз отмечаю, как от общего стада мамаш отделяется Людмила (не помню её отчества), но она — мать подруги моей Юльки, так что, в общем, бежать мне некуда. Тем временем Людмила подбирается ближе ко мне и молитвенно складывает на груди руки.

— Роман Владимирович, — проникновенно начинает она, — мы на этой неделе отмечаем восьмое марта для девочек группы. Не могли бы вы…

— Деньги я уже сдал, — я оглядываюсь на решетку детсада.

Вот интересно, и почему я смотрю туда? Потому что секунд десять назад мимо меня прошла девица, которая показала мне «фак»? Но дело не в том, куда она послала меня (это я в свои тридцать три как-нибудь переживу), а в том, что в ее жесте было нечто до боли знакомое: заведомо чёткое, доведенное почти до автоматизма движение, которое я видел только у одной девушки.

«Так неужели это… Она? — растерявшись, думаю я, продолжая краем уха вслушиваться в торопливую речь Людмилы. — Неужели, это та, кого я сам лет семь назад послал в Фейсбуке, анальнейшим мемом, который я уже не могу ни вспомнить, ни воспроизвести? Но не потому, что я стыжусь того, что я ей тогда наговорил, а потому, что я этот мем просто не помню. Это было невероятно давно, и было в нем что-то такое заумное о том, что «прежде чем предать себя, мы предаем других».

«Так неужели я действительно видел её?» — снова спрашиваю у себя я, и сердце устремляется вскачь, а потом дает резкий сбой. Но так было всегда, когда я видел Рыжую, слышал о ней или же вспоминал ее. Неимоверное, абсолютно нерациональное чувство — она давно тебе никто и нигде, а ты хочешь её просто увидеть.

Внезапно накатывает тоска.

— Роман Владимирович, — между тем уговаривает меня Людмила, — мы… я… — женщина проникновенно заглядывает мне в глаза, — я все же надеюсь, что вы придете на утренник.

— Зачем? — вздыхаю я, даже не заметив, как мы с Людмилой переместились в вестибюль детского сада. Беру в руки лежащую на столе охранника аляповатую программку с надписью «Утренник 8 марта», точно надеюсь увидеть в ней нечто особенное. Интересно вот только, что? Что моя бывшая жена, которая последние три года пребывает в Штатах, наконец, вышла замуж? Или что она очень скучает по дочери? Или что я буду в очередной раз врать своей дочери, объясняя той, почему я «бросил» её маму?

«Потому что я, Юль, очень любил твою маму!»

О, да! Только я — не любил, как, впрочем, не любил и любых других женщин, которые время от времени появлялись в моей жизни. Знакомство, секс. Иногда — сближение. Потом робкие предложения «попробовать пожить вместе», чуть позже достающие тебя до нутра требования непредвзято взглянуть на свою жизнь, на друзей, на ребенка. Споры, безосновательные выводы, нелепые придирки, упреки. В итоге скандал и разрыв. Но к одной меня всё же тянуло. Впрочем, была ли это любовь, я так и не смог разобраться тогда. Просто тянуло, как в омут — и всё…

«А если там, у ворот детсада все же была она?»

— Как зачем? — разгоняя по углам мои мысли, широко улыбается мне Людмила. — Вы же понимаете, что ваша дочь надеется, что ради неё вы будете присутствовать на утреннике? Или что снимете её выступление, например. Или что будете ей аплодировать.

— Мой ребенок ни на что уже не надеется, — вздыхаю я и откладываю программку на стол.

— Почему?

— Потому что моя пятилетняя дочь в таких случаях говорит, что «папа снова исполнил», — резюмирую я, мысленно добавляя, что я тоже давно не жду чудес от таких, как Людмила.

— Ну давайте я все растолкую Юле, а вы только постойте рядом и всё. Юля вас так любит!

«Ну да. Представляю себе, как я постою рядом. А еще я прекрасно знаю, что будет после. Ты, разъяснив „это всё“ моей не в меру сообразительной дочери, проводишь нас до машины, напросишься на приглашение подвезти тебя до автобусной остановки, а еще лучше, до дома. Усадишь свою дочь на заднем сидении рядом с моей, сама устроишься на переднем и будешь трепать языком всю дорогу о том, как прекрасно, что наши девочки дружат, умильно поглядывая на меня и болтающих о своем девчонок. Потом, когда я довезу тебя с твоим ребенком до дома, ты обязательно предложишь мне подняться и выпить чай. Или кофе. Или вина — это если дети к тому моменту окончательно вымотаются и заснут на пороге твоей квартиры. А потом я чокнусь, но не бокалом вина с тобой, а со своей головой, не зная, как мне соскакивать от тебя… Хотя в целом она ничего», — думаю я, машинально разглядывая Людмилу. Хорошее лицо, неплохая фигура, высокая грудь, вьющиеся каштановые волосы (что привлекает), вот только ее руки портят все дело. Почему-то ненавижу короткие женские пальцы с длинными накладными ногтями. Ощущение, что вцепится — и привет.

«Бр-р-р».

— Ну, хорошо, — в итоге примирительно говорю я. Просияв, Людмила стремительно убегает, а я приваливаюсь спиной к стене. Прикрываю глаза и думаю ни о чем и обо всем сразу. Например, о том, что я вымотался, жутко устал за эту неделю. А завтра снова рано вставать и к восьми утра пилить через всю Москву в «Останкино», где я и работаю в почетной, но сжирающей кучу времени должности финансового управляющего одного коммерческого канала. О том, что моя матушка Вера Сергеевна на старости лет вдарилась в рукоблудие (в смысле, в рукоделие) и сегодня ночует у одной из своих многочисленных подруг. О том, что в холодильнике снова шаром покати (то есть для дочери и для меня есть все — каша, творог, котлеты), но я бы предпочел, что попроще — например, бутерброды. О том, что мне еще надо обязательно почитать на ночь Юльке, потому что у неё проблемы со чтением, но сказки она любит и в отличие от меня прекрасно их запоминает. Еще о том, что завтра на работе стопроцентно будет аврал — презентация очередного телепроекта, и во сколько я приеду домой — это вообще загадка…

— А вот и мы, — обрывает мои мысли радостное щебетание Людмилы, появившейся с моей Юлькой и дочерью Светой.

— Папа, здравствуй, — важно произносит Юлька, выкручивает ладошку из цепкой хватки женщины, бежит ко мне и обхватывает меня за талию. Брючина моментально сминается, но мне наплевать. Это всего лишь костюм.

— Привет, как дела? — улыбаясь, присаживаюсь на корточки, чтобы лучше видеть глаза моей дочери. Светло-голубые, как и у меня. Волосы у Юльки, правда, от матери, но черты лица тоже мои, что меня откровенно радует. Не хочется смотреть на своего ребенка и каждый раз вспоминать свою удивительно-прекрасную стерву-жену. Хотя будь Юля даже полной копией своей матери, моей экс-супружницы Елизаветы, я бы любил дочь не меньше.

— Хорошо поживаю. Па-ап? — вопросительно тянет Юлька и заглядывает мне в глаза, пытаясь донести до меня какую-то мысль. Хмурю брови, показывая, что я не понимаю. Юлька аккуратно стреляет глазами в сторону Людмилы, видимо, намекая, что та пытается увязаться с нами.

«Что будем делать?» — перевожу я мимику дочери.

— Как ты хочешь? — отвечаю одними губами.

С секунду подумав, Юлька быстро качает головой, что означает, что со сладкой тетей Людой ей сегодня не по дороге. У Юльки на уме несколько иной расклад, нежели тот, что успела нарисовать себе Людмила.

— Подожди, я сейчас соберусь. И поедем быстро, а то в городе пробки, — громко, строго для окружающих говорит Юлька и топает к вешалке, аккуратно одергивая на себе свитер, и эта привычка у нее тоже от меня.

— Юленька, а как же наш уговор? — встревоженно встревает Людмила, пока ее дочь Света, насупившись, вырывает у нее руку и бежит вслед за Юлькой.

— Какой уговор, теть Люд? — с невинным видом оборачивается Юлька.

— Ну, я думала… Мы же со Светой хотели сегодня вас с папой в гости к нам пригласить. Мы два года знакомы, а вы с папой у нас так никогда и не были.

Света, набычившись, смотрит на мать.

— Мам, не приставай! — неожиданно выстреливает она, и Людмила идет красными пятнами.

— Боже, что ты такое говоришь, — женщина ловит мой взгляд и смущенно смеётся.

— А во сколько утренник? — спасая ситуацию, осведомляюсь я, пока Юлька и Света, обнявшись, идут к раздевалке.

— В восемь тридцать. Седьмого марта, — лепечет Людмила, пытаясь собраться с мыслями.

— А, хорошо. Я, наверное, все-таки буду, — киваю я, думая о том, что седьмого я просто-напросто пришлю на утренник вместо себя свою мать, которая обожает подобные мероприятия. Правда, есть риск, что Людмила своим напором сведет мою мать с ума. Впрочем, моя матушка себе на уме и, к счастью, не страдает желанием, чтобы я привел в дом потенциальную мачеху для ребенка. Вот побочные связи не дома и на глазах у ребенка — это пожалуйста. Это можно.

— Пап, я готова, — за спиной Людмилы возникает Юлька, успевшая надеть розовые резиновые сапоги, расклешенное к низу пальто и шапку с чудовищных размеров помпоном, сделанным из мехового кота. Мысленно закатываю глаза, но молчу: во-первых, шапка для Юльки святое; во-вторых, шапка связана руками Юльки под руководством бабушки.

Протягиваю дочери руку.

— Щас. — Юлька оборачивается к Свете. — До завтра. Только смотри не забудь! — строго предупреждает она, и Света быстро-быстро кивает.

— До свидания, дядя Рома, — вежливо прощается Света.

— Пока, малыш, — усмехаюсь я, и Света робко, но счастливо улыбается. Юлька горделиво расправляет плечи.

— Теть Люд, до свидания, — прощается сама Юлька, и Людмила в каком-то экстатическом порыве присаживается перед ней на корточки и начинает поправлять ей шапку и воротник пальто, поглядывая на меня влажными глазами.

— Мам, — одергивает зарвавшуюся мать Света и отворачивается, возясь со шнурками-завязками на жилетке платья, — лучше мне помоги.

— Да, да, иду, — щебечет Людмила, оставляет Юльку в покое и улыбается мне: — Ну что, до завтра, Роман Владимирович?

А вот насчет завтра я ей ничего обещать не могу.

— До свидания, — говорю я, и Юлька тянет меня на улицу.

Выходим с ней на крыльцо.

— Юль, а о чем вы со Светой шептались? — Я достаю ключи от машины.

— А, так. Не обращай внимания. Просто мы с ней выступление к утреннику готовим. Па-ап, — Юлька с задумчивым видом принимается колупать носком сапога снег, лежащий на кирпичной дорожке, — а мы сейчас к бабушке или домой?

— Бабушка у подружек своих, так что домой. А что?

— А давай тогда мы не будем ее котлеты есть. Давай лучше сосиски купим, — Юлька мечтательно зажмуривается.

— Давай, — охотно соглашаюсь я. — Только тогда нам придется в магазин заскочить. — Подвожу ребенка к машине, помогаю запрыгнуть внутрь.

— А тут «Перекресток» есть, — Юлька, устроившись на детском сидении, указывает подбородком на магазин, расположенный за детским садом, и кот на ее шапке забавно подпрыгивает.

Минут пять спустя, зарулив на темную, как ночной лес, стоянку «Перекрестка» (роль деревьев здесь, правда, исполняют не вековые дубы, а кое-как припаркованные машины), открываю заднюю дверцу джипа, стараясь не оцарапать неловко пристроенную кем-то справа «Киа». Принимаю в объятия Юльку, которая собирается спрыгнуть прямо в грязную лужу, заставляю ее аккуратно её обойти, и втягиваю дочь под козырек с подсвеченной сине-бело-зеленым вывеской.

— Курить будем? — забежав на крыльцо «Перекрестка», деловито осведомляется Юлька.

— Не будем, я бросил, — напоминаю я, и при этом воровато прячу в карманы пальто свои насквозь прокуренные пальцы.

— Да? — Юлька хмыкает. — А, ну-ну.

— Что значит это «ну-ну»? — сухо осведомляюсь я, но Юлька уже устремляется в магазин. В вестибюле у рамок охраны она встает на цыпочки и пытается вытянуть из горки поставленных друг на друга корзинок зеленую сумку на роликах. От ее движения корзинки начинают покачиваться, грозясь завалиться и погрести мою дочь под собой. Отстранив Юльку, снимаю корзину сверху, беру ее в одну руку, другую протягиваю дочери, и мы переходим за рамки охраны, смешавшись с толпой. Раздвигаю плечами мечущихся у кассы людей, чтобы Юльку не раздавили.

— Водка «Мороша» из чистых вод Карелии. Водка «Мороша», — мечтательным голосом мужика, грезящего, как бы сегодня надраться, из динамиков, подвешенных над нашими головами, навязчиво напоминает реклама.

«А может, правда, водки купить? — думаю я. — Почитать Юльке на ночь, потом, когда она уснет, вместо того, чтобы звонить, как я обещал, Веронике и выяснять у нее, когда ее муж снова отбудет в командировку, тихо напиться и хотя бы на пару часов отключить телефон и сознание, которое последние пять лет каждый день мне твердит, что моя жизнь, в общем, не удалась, хотя я всё и всегда старался делать лишь правильно».

— Пап, сосиски там, — не подозревая о том, какие мысли гуляют в моей голове, Юлька тянет меня направо.

— Откуда знаешь? — удивляюсь я с учетом того, что тексты на указателях моя дочь не читает. То есть зрением Юлька выхватывает отдельные буквы, но составить фразу целиком в голове у нее пока что не получается.

— А так в любом магазине. Сначала фрукты, потом молоко, потом колбаса и хлеб, — невозмутимо поясняет мне дочь.

— А-а, — говорю я, чтобы хоть что-то сказать.

Как всегда в таких случаях до кучи возникает еще и острое чувство вины, что у Юльки проблемы со чтением, причина которых — это как мне врач пояснил — кроется в том, что последние три года в нашей семье царил неправильный эмоциональный фон, и у Юльки произошел элементарный сбой. Правда, природа, словно опомнившись, словно в награду подарила моей дочери прекрасную память и наблюдательность, но даже это оправдание, пробивающееся в щели моей вечно клокочущей совести, давно меня не спасает.

— Пап, не медитируй, — заглянув мне в лицо, одергивает меня Юлька и, лихо сдвинув шапку на затылок, продирается, а вернее, пытается таранить мной толпу у рекламного стенда. Стенд представляет собой поставленный на растяжку плакат с надписью «Сырок «Островок». У плаката с ноги на ногу переминается унылая девушка и еще более унылым голосом предлагает всем желающим продегустировать сыр странного серого цвета. С учетом того, что молочный продукт нарублен до размеров приманки грызунов в мышеловку и утыкан острыми зубочистками, выглядит эта композиция, мягко говоря, неаппетитно.

Юлька смотрит на сыр, потом жалобно на меня. Сыр она очень любит.

— Еще чего, — моментально иду в жесткий отказ я, — у тебя руки грязные.

«И кто трогал этот сыр до тебя, я тоже не знаю».

— Зануда ты, папа, — печально вздыхает Юлька.

— Ага, я такой. — Я даже спорить не стал, хотя в моем возрасте некрасивое слово «занудный» принято заменять на красивое «принципиальный».

— Тогда готовую нарезку с сыром возьми. — Выдав это пожелание, Юлька синицей подныривает мне под локоть, и через пару секунд ее помпон начинает мелькать уже метрах в пяти от меня.

— Куда без меня? — злюсь я.

— А я тебя у колбасного подожду!

«Ага, подождет она…» Впрочем, она действительно меня подождет и никуда не уйдет. Будет стоять и упрямо ждать, пока я за ней не приду.

Тем не менее, в погоне за дочерью делаю шаг влево и непроизвольно врубаюсь локтем в спину пожилой, но, судя по боевому раскрасу, отчаянно молодящейся женщины с вавилоном на голове. Женщина, чуть не подавившись сыром на палочке, сглатывает и отчаянно лязгает зубами.

— Молодой человек! — отдышавшись, на повышенных тонах начинает она.

— Прошу проще… — извиняюсь я — и замираю, не договорив, когда мои глаза выхватывают за ее спиной контуры другой женской фигуры. Той, что отчаянно знакома мне. Той, что была у детсада.

«Она…»

Она — это выше среднего роста молодая шатенка с выкрашенными в золотистый цвет длинными волосами, одетая в прямое серое пальто с капюшоном и с поясом, туго затянутым на узкой талии. Она стоит ко мне в профиль, и, отводя рукой от лица прядь волос, рассматривает полки с пирожными.

«Диана. Рыжая…» — Да, так я ее называл. Моментально холодеют кончики пальцев. В то, что это Диана, я верю и не верю.

— Молодой человек, — между тем продолжает читать мне нотации женщина, — я из-за вас чуть не подавилась. Я…

— Извините, — внезапно севшим голосом повторяю я, и женщина, возмущенно поморгав на меня, перехватывает направление моего взгляда. Сообразив, куда, а вернее, на кого я сейчас уставился, она хмыкает и отходит в сторону, оставив меня в покое. Я, как загипнотизированный, делаю шаг вперед, но, спохватившись, кошусь на витрину, где, рассматривая упаковки с сосисками, пританцовывает моя Юлька. «Только не уходи никуда без меня», — мысленно умоляю я дочь и снова возвращаюсь глазами к Диане. Рыжая, не замечая меня, наклонившись, тянет с полки прозрачную, запечатанную в полиэтилен, коробку с покрытыми глазурью пирожными. «Берлинские печенья. Она всегда их любила… А вкусы у нее не меняются», — думаю я, продолжая двигаться к ней. Точно почувствовав мой взгляд, Рыжая поднимает голову, попадает взглядом в мои глаза и, судя по выражению ее лица, выпадает в осадок.

— Диана, привет, — подойдя к ней, здороваюсь я. — Сто лет тебя не видел.

Рыжая, приоткрыв рот, начинает пятиться, натыкается спиной на острый угол полки и сдавленно издает: «Ой!»

— Куда? — выбросив руку вперед, я смеюсь, хватаю ее за локоть и тяну к себе.

— С ума сошел? — придя в себя, шипит Рыжая и пытается выдернуть руку. — Руки от меня убери!

«Ничего себе она меня встретила!» Я даже растерялся. Тем не менее в какую-то часть моего сознания вонзается мысль о том, что если там, у детсада я видел ее и узнал ее, то и она меня видела и узнала. А вот столкновение в магазине со мной для нее — это случайность полная. И неприятная, судя по тому, как она на меня смотрит.

— Руки, — напоминает Диана, не сводя с меня злых и растерянных глаз.

А дальше… А дальше у нас, собственно говоря, ничего не происходит, потому что на меня накатывает почти забытое ощущение, что сейчас на этой земле остались только она и я, и я стремительно проваливаюсь в мятную волну нахлынувших воспоминаний…

«Я очень молод, мне двадцать шесть, и я аспирант Плехановского. На мне черная футболка с рыжим логотипом спортивной фирмы «Sparrow» — «Воробей» (утром дома, торопясь и боясь опоздать, я облил кофе рубашку), черный пиджак, джинсы в тон и новые ботинки, причем левый отчаянно жмет. Опираясь на спинку стула, я стою в светлой, выстроенной полукругом аудитории. Из расположенного справа окна мне прямо в глаза бьет солнце, хотя за окном давно не май, а больной московский сентябрь. Я жутко нервничаю: мне впервые доверили замещать профессора по финправу. Стоя у кафедры, увиливая от солнца, я скашиваю глаза в отпечатанный на принтере список студентов третьего курса и готовлюсь начать перекличку. Учащихся человек тридцать, всем лет по двадцать на вид, и эти здоровенные лбы сидят на некотором возвышении от меня, окружая меня полукругом парт (рассадка идет сверху вниз).

— Аксенов, — собравшись с мыслями, выдыхаю я первую по списку фамилию.

— Я, — хрипло звучит откуда-то сверху.

Поднимаю глаза и нащупываю взглядом парня со спитым лицом.

«Ужас».

— Имя?

— Роман.

«Тезка. Та-ак, хорошенькое начало», — мрачно думаю я.

Словно подтверждая мои опасения, с первого ряда отчетливо хмыкает русоволосый парень, у которого, в отличие от Аксенова, лицо довольно-таки слащавое. «А тебе только Арамиса в кино играть, — глядя на его заправленные за уши волосы, в свой черед хмыкаю я. — Хотя девчонкам такие в принципе нравятся».

И эту мою мысль подтверждает наличие рядом с ним девушки. Сидя вплотную к нему, одетая в нечто ярко-зеленое, она, занавесив лицо ниспадающими прядями длинных волос, увлеченно роется в сумке, с легким стуком попеременно выкладывая на стол пуговицы наушников, ноутпэд, здоровенный блокнот и пенал, в котором щетинятся кончики ручек и остро отточенных карандашей. Стараясь не обращать внимания на этих двоих, прохожу список учащихся до середины. Парень, не прекращая болтать с девчонкой в зеленом, расслабленно вытягивает из-под парты ноги, облаченные в тертые джинсы и белые кеды не по сезону. В тот момент, когда я уже добираюсь до буквы «п», девушка оставляет сумку в покое, усаживается в пол-оборота ко мне, ставит локоть на стол и, загораживая рукой пол-лица, начинает быстро-быстро вращать в пальцах карандаш.

— Панков, — стараясь не замечать мельтешащий передо мной канцелярский предмет, окликаю я.

— Я, — «Арамис» рассеянно поворачивается ко мне.

— Имя? — сухо напоминаю я.

— Алексей. Но можно Леша, — манерно растягивая слова, снисходительно сообщает парень, и я к своему удовольствию отмечаю, что голос у него слишком высокий. Даже визгливый. Но девушка в ответ на его выступление одобрительно фыркает, и я ловлю себя на том, что начинаю медленно закипать. Ставлю в списке галочку напротив фамилии Панков и продолжаю перекличку:

— Пасечников.

— Я, — мычит сбоку парень, лица которого я не могу вспомнить.

— Имя?

Пасечников называет себя, но его имя я тоже уже не помню. Девица, не прекращая трепаться с Панковым, со стуком роняет карандаш на пол.

— Петраков, — злюсь я.

— Я. Олег, — бодро отзывается парень с третьего ряда.

Девчонка в зеленом ныряет под стол в попытке угнаться за катящимся по линолеуму карандашом. Панков наклоняется к ней и что-то игриво ей шепчет. «Воробей сейчас взбесится», — доносится до меня, и из-под парты звучит тихий жизнерадостный смех. Скрипнув зубами, одергиваю пиджак, прикрываю эмблему и продолжаю:

— Ремизова.

— Я. Лиза, — пищит с заднего ряда шатенка в очках с оправой на пол-лица. Эдакая типичная серая мышь, погруженная только в учебу и исполнительная просто до тошноты (забегая вперед, надо сказать, что я тогда оказался прав).

— И — Ремизова Лиза, — дружелюбно добавляет привлекательная брюнетка слева. Эта из тех, что всегда следит за собой. Одета не ярко, но стильно. Волосы сколоты в аккуратный пучок, уместный в аудитории. При этом у нее темные миндалевидного разреза глаза и пухлые губы. Но в целом выглядит она не столько сексуально, сколько просто красиво.

— У вас что, две Ремизовых и обе Елизаветы? — перевожу взгляд с одной на другую, пытаясь сообразить, а не устроили ли мне подставу?

Аудитория замирает в предчувствии не то надвигающегося скандала, не то шутки, не то взрыва с моей стороны.

— Да, у нас две Ремизовых и обе Лизы, — мягко улыбается мне Лиза-брюнетка.

— И обе, увы, с приветом, — театрально-горестным шепотом, но так, чтобы его шепот докатился до задних рядов, заключает Панков, и аудитория начинает киснуть от смеха. Шатенка невозмутимо поправляет очки. Брюнетка обидчиво отворачивается. Из-под парты звонко фыркает девчонка в зелёном, и аудитория погружается в хохот.

И в целом, расклад мне ясен.

«Этот, значит, у них король, а та, что под партой — его королева… Ну-ну… Ну, я вам устрою!» — думаю я и тут же даю себе слово при случае завалить этих двоих.

— Рибякина.

— Я. Катя.

— Романова.

— Я. Света.

— Ры… РЫжикова, — неуверенно произношу я, поскольку фамилия в списке напечатана неразборчиво.

— Не РЫжикова, а РыжакОва. — Девчонка, наконец, выныривает из-под стола, сжимая в руках карандаш. — Там ошибка. Кстати, Диана.

«Нет, Рыжая!» — мстительно думаю я, успев оценить насыщенный цвет ее длинных волос.

— Кстати, я вас запомню, — без улыбок и шуток обещаю я ей.

— А-ха, — с насмешливым придыханием сообщает она, — а я — вас.

И аудитория начинает откровенно ржать. Поднимаю от списка глаза. Золотистые волосы. Золотистая кожа. Макияж очень легкий, скорей, чтобы подчеркнуть матовый цвет лица и сделать акцент на ярких зеленовато-серых глазах. Задорная женственность и уверенность в себе — таких и делают королевами школьного бала. При этом абсолютно правильные черты лица, родинка на щеке — и улыбка, с которой, кажется, всё тогда началось…

— Ну что, приступим? — дойдя до фамилии Яковлева, которая Яна, откладываю список в сторону, опускаюсь на стул и с облегчением вытягиваю ноги. «Господи, какое счастье, когда ботинки не жмут!» Смотрю на Рыжую. Та с интересом глядит на меня.

— Ну, что приступим? — Я усмехаюсь. — К доске, Рыжакова!..»

— Ну как живешь, Рыжая? — стоя у полки с пирожными, убираю руки в карманы пальто, пытаюсь придать разговору непритязательный и дружелюбный тон. Отмечаю, что у Дианы все тот же легкий мейкап и аромат духов, которые я когда-то давно подарил ей под Новый год. А может, все это фикция и обман, потому что у нее совершенно другой парфюм и совсем другой взгляд — глубокий, погасший, ушедший в себя. Так смотрят давно уже не наивные женщины.

— Мы не в институте, Роман Владимирович, — холодно напоминает мне Рыжая и отворачивается к полке, но я замечаю, как ее пальцы дрожат, когда она берется за коробку с печеньем.

— Как, как? Роман Владимирович? — приподнимаю вверх брови, пытаюсь всей позой и взглядом напомнить ей, как она завывала под моим телом: «Рома!»

— Хорошо. Лебедев. — Диана прикусывает лишенную помады губу и осторожно, словно та хрустальная, укладывает в корзину коробку с печеньем.

— Ещё лучше, — вздыхаю я, делая еще один шаг к ней.

«Господи, о чем мы вообще с тобой разговариваем? Скажи лучше, ты обо мне хотя бы вспоминала?»

— Тогда Воробей! — выстреливает Диана и поднимает на меня насмешливый взгляд. — Так тебе больше нравится?

Но мне не нравится, и дело вовсе не в прозвище (Бог бы с ним, я давно это пережил). Проблема в том, что наш разговор сейчас заходит на ту опасную территорию, на которую я предпочел бы никогда не заступать, потому там её Леша. И теперь, по идее, мне полагается вежливо спросить у нее, как он поживает, как их семья и как их дела? Но я прекрасно знаю о том, что они развелись.

— Да ладно тебе, — я делаю вид, что смеюсь. — Расскажи лучше, ты как, работаешь? Или… — щелкаю пальцами, — так? Типа, домохозяйка?

— Типа работаю. — Диана внимательно рассматривает коробку с печеньем в своей корзине. Вглядывается в нее так, словно на ее крышке написано заклинание, и если она сумеет правильно его прочитать, то я тут же исчезну.

— И? — пытаюсь заставить ее смотреть на меня.

— Что «и»? — уткнувшись в коробку, Диана вопросительно тянет вверх тонкую бровь.

— Ну, ты все там же, на Московской бирже работаешь?

— Ага, все там же, на бирже. — Плюнув на расшифровку клинописи на коробке, она поднимает на меня глаза — холодные, колкие. Непримиримые.

— Кем? Аналитиком?

— Нет, руководителем проектов.

— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь, — за каким-то хреном резюмирую я.

— А я, Лебедев, благодаря тебе вообще далеко пошла! — внезапно резко отрубает она, и в ее голосе я слышу намек, который не понимаю. Вопросительно смотрю на неё: «В чём дело?» Диана, словно спохватившись, вздыхает, и ее напряженные плечи начинают медленно расслабляться.

— Ладно, извини, ты тут не причем, — с неохотой произносит она и берется за корзинку двумя руками. — Просто у меня день сегодня тяжелый. Сначала будильник не прозвонил, потом пробки, я опоздала на работу и получила от начальства втык, — небрежно сообщает она, но я кожным покровом чувствую, что она врет.

Видимо, я еще не забыл, как она это делает.

— Отдыхать надо больше. Гулять, в гости ходить, — тем не менее, продолжаю двигаться в ее лживом фарватере.

— Гулять? — Рыжая изумленно распахивает глаза. — Лебедев, когда мне гулять? Я домой дай Бог в девятом часу прихожу. И потом, где в это время гулять? По району, ночью, одной? Чтобы приключения себе на задницу с местными таджиками искать? — и она смеется.

— У нас дворники вроде люди приличные.

— Мм, это они утром приличные, а ночью они очень даже задорные. — Рыжая, фыркнув, выпускает ручку корзинки из одной руки, и начинает другой рукой покачивать корзину из стороны в сторону.

И тут мне становится совсем интересно.

Судя по всему, наш разговор зашел в тупик (а как это еще понимать, если мы уже начали обсуждать тему таджиков на улице?), но Диана все-таки не уходит. То есть она даже не делает попытку многозначительно бросить взгляд на часы, чтобы попрощаться, или, как в незапамятные времена, бросить мне: «Ну все, мне пора, Рома». Ощупываю глазами ее фигуру, плавную линию шеи, крылья носа, которые нервно ходят туда-сюда. Вот только ее глаза я никак найти не могу — её взгляд постоянно от меня ускользает.

И все же у нее есть какая-то причина стоять здесь, со мной.

«Может, все-таки чувства ко мне?» — робко спрашивает у меня интуиция. Но… какие там чувства? Откуда? Да, было время, когда я пытался раскрутить ее на чувства, но вместо этого меня самого ими крыло. Так что дело, скорей всего, не в ее чувствах ко мне, а в том, что я просто знал о ней больше других.

Например, кто на самом деле был у нее первым мужчиной. И что за Лешей своим она бегала до упада, пока не добежала до ЗАГСа, а оттуда и до больницы. И что даже когда она была наивной девятнадцатилетней девочкой, то и тогда предпочитала прятаться, изворачиваться и извиваться змеей, пока от злости не ткнешь в нее палкой. И что в нашем разрыве с ней был все-таки виноват я, когда, устав играть в её игры, показал ей, что воспринимаю ее не более, чем довесок к своему имиджу в институте и собственному самолюбию. Хотя, если честно, то довеском была не она, а я; причем, довеском к её отношениям с Лешей. Вот только причина того, почему они разошлись, мне до сих пор не ясна. Правда, был какой-то шорох в социальных сетях, что это она послала его, но я этому не поверил. Просто она всегда была на его стороне. Она всегда его защищала.

— Ну, а ты как живешь? — тем временем произносит Диана, продолжая размеренно качать корзинку туда-сюда.

— Да, наверное, как и все, — я пожимаю плечами. — Два года назад развелся, сейчас пятилетнюю дочь воспитываю. В будущем году в школу пойдет.

— А… как там Лиза? — В первый раз слышу в голосе Рыжей искренний интерес.

— Лиза? Она в Америке. Кажется, снова замуж выходит… Впрочем, толком не знаю.

Диана пристально глядит на меня:

— Тебя что, это не интересует?

— Откровенно говоря, да. К тому же мы с ней сейчас практически не общаемся.

— Да? Забавно, — Рыжакова прищуривается. — А ты… Прости, а где ты сейчас работаешь?

На секунду задумываюсь, что ей сказать. Типичный ответ: «Я работаю на одной фирме». На какой? «На хорошей». Просто при фразе: «Я работаю в «Останкино» тебя либо забрасывают кучей остроумных ремарок, либо спрашивают, знаешь ли ты кучу пошлейших селебретис?

— В «Останкино», — в итоге сдаюсь я. Почему-то ей мне не хочется лгать. — Следующий вопрос будет, как скоро я стану звездой экрана?

— Следующий вопрос будет, чем ты занимаешься? Финансами, как и всегда? — Рыжакова, видимо, устав стоять на одном месте, пытается завести корзину себе за спину. Но так стоять еще неудобней, и она делает попытку поставить ее на затоптанный грязный пол.

— Давай, я подержу, — протягиваю руку. — Да, финансами.

Рыжая, поколебавшись, передает мне корзинку. Пока я вкладываю её в свою, чтобы держать обе корзинки вместе за ручки в одной руке, Диана опускает ладони в карманы пальто, повторяя мою недавнюю позу.

— Знаешь, Лебедев, а ты все такой же. Ты все такой же до отвращения правильный и аккуратный. Иногда ничего не меняется, — грустно заключает она, разглядывая лацканы моего итальянского, в тон пальто, темно-синего пиджака.

— А что, это плохо?

— Да нет, почему же, — она пожимает плечами. — Просто мне…

— Здрасьте! Пап, а где воробей? — звенит любопытный голос Юльки, внезапно возникшей у меня за спиной.

Возникает неловкая пауза.

Дав себе по башке за то, что я совершенно забыл о ребенке, оборачиваюсь к дочери, пытаюсь сообразить, что же мне ответить?

— А что тут у тебя? — не дождавшись ответа, Юлька подныривает к корзине и с интересом заглядывает в нее. Рыжая ошеломленно смотрит на Юльку, потом на меня. Сообразив, что это моя дочь, а она только что ляпнула при ребенке, Рыжакова теряется, но через секунду в ее глазах появляется дикая, пронзительная, поразившая меня до глубины души, боль. Острая, как осколок стекла — кажется, тронь пальцами и порежешься. Не понимая, что это с ней (Юлька, не смотря на свою жуткую шапку, выглядит вполне ничего), я удивленно уставился на Диану.

— Это Берлинские печенья от «Фили-Бейкер», — между тем одобрительно оглашает Юлька. — Правильно, что ты их взял, они самые вкусные. А сосиски — «Клинские». Вот смотри, я взяла! — и дочь, продемонстрировав мне пачку, принимается любовно укладывать ее в корзину.

— Погоди, это не наша, — перехватываю сосиски.

— А-а… А чья? — и Юлька в упор, как могут смотреть только дети, глядит на Диану. — Меня зовут Юля, — с нажимом произносит она.

— Диана, — Рыжакова будто глотает ком в горле.

— А — отчество? — и Юлька склоняет голову набок.

— Можно без отчества, я, по-моему, еще не очень старая, — придя в себя, слабо улыбается Рыжая.

— Вы не старая, но вы взрослая, — отбривает ее Юлька и, пока я с интересом слежу за развитием их диалога, продолжает как ни в чем не бывало: — А мне папа говорил, что взрослых женщин невежливо называть только по имени. Нужно обязательно добавлять отчество или говорить им «тетя». Например, тетя Диана, теть Люда… — дочь наивно вскидывает на меня глаза, видимо, собираясь добавить к списку еще и «тетя Ника». Сдвинув брови («Только попробуй!»), перевожу взгляд на сосиски: «Останешься без колбасы».

И Юлька мгновенно захлопывает рот.

— Тетя Люда — это мама ее лучшей подруги, — небрежно объясняю я Рыжаковой.

— А вы, теть Диана, вместе с папой учились? — и Юлька принимается поправлять свою шапку.

— Да нет, скорее, я у НЕГО училась, — с нажимом произносит Диана и вдруг смеется: — Юля, у тебя на шапке просто потрясающий кот.

— Правда? — радуется Юлька. — Я сама его сшила.

— Вместе с бабушкой, — добавляю я.

— Ну да, вместе с бабушкой, — и Юлька скисает.

— И все равно кот потрясающий. Это бабушкина идея? — Юлька отрицательно качает головой. — Твоя? — дочь обрадованно кивает, и Рыжая, неуловимым движением подхватив длинную полу пальто, опускается перед ней на корточки. — А ты, — кивок на корзинку с печеньем, — по-видимому, и читать умеешь, раз помогаешь папе ходить в магазин и выбирать продукты?

Сказано это с искренним восхищением, но Юлька виновато опускает вниз голову и начинает сопеть. После чего трясет головой, и кот на ее шапке жалобно мотается из стороны в сторону.

— Она пока не умеет читать. — Меня чуть ли не шатает от внезапно нахлынувшей злости. — Ну ладно, держи. — Вынимаю корзину Рыжей из своей, протягиваю её ей. — Подожди, — спохватившись, выуживаю оттуда сосиски.

Диана медленно поднимается, не сводя с Юльки растерянных и расстроенных глаз:

— Прости. Просто Юля так рассматривала этикетки, что я подумала… — начинает она.

— Ничего. Неважно. Ладно, прости, но нам пора, — избегая смотреть на нее, я гляжу в сторону касс. — Пока? Кстати, был рад тебя повидать.

— Теть Диана, я не умею читать, — Юлька вздергивает вверх подбородок. — Просто мы с бабушкой по телевизору иногда смотрим одну передачу, а там лысый мужчина с одной очень живой тетей все время рассказывает, какие продукты вкусные. А я их запоминаю, по эти-кет-кам, — старательно произносит Юлька.

— Юль…

— А еще у нас дома есть кот, почти вот такой, — и дочь указывает на помпон. — А вы замужем, теть Диана? — без перехода задает она новый вопрос.

— Юль! — одергиваю я дочь.

— Нет, я не замужем, — медленно, за каким-то лешим объясняет ей Рыжая.

— А-а… А еще я пирожные очень люблю, — и дочь-себе-на-уме заглядывает Диане в корзинку. — А папа мне их просто так никогда не покупает. Но в гостях мне можно.

— Юль?!

— Что? — интересуется Юлька, явно играя на Рыжую. Диана переводит на меня взгляд и смотрит так, точно я жлобствую, не покупая печенье дочери, хотя, если дать Юльке волю, то та бы давно жила в сахарнице. И из-за взгляда Рыжей меня накрывает во второй раз.

— Юль, а ты напросись к тете Диане на чай, — с веселой яростью предлагаю я. — А мы за это до дома ее подвезем. Тебе же тетя Диана понравилась?

Я даже сам не знаю, что я хочу услышать в ответ.

— Конечно понравилась, потому что теть Диана на куколку Барби похожа, — в очередной раз «радует» меня Юлька и в темпе добавляет: — Но только можно я сначала приглашу теть Диану к нам в детский сад на утренник, а потом мы уже чай у нее попьем? А то ты учил меня, что напрашиваться в гости сразу нехорошо.

«Ах ты Господи…»

Рыжая переводит на меня ошеломленный взгляд.

— Ну что, теть Диана? — я ехидно гляжу на Рыжую. — Как насчет чая с пирожными?

И, кажется, я уже даже паясничаю. Хотя, разумеется, ни о каких гостях не может идти и речи, включая поход Рыжей к Юльке на утренник.

— Юля, а когда у вас праздник? — к моему удивлению подает голос Диана, и теперь я вскидываю на нее ошарашенный взгляд. Собираюсь ей сказать, что, вообще-то, ей туда идти не потребуется (во-первых, туда моя мать пойдет, во-вторых, я её туда не приглашал), но Юлька уже сдает меня с потрохами:

— Седьмого марта, в восемь тридцать утра. А вы знаете, где мой детсадик?

— Знаю… — кивает Рыжая.

«Еще б ты не знала!»

— … А во сколько закончится праздник?

— В десять утра, — поет Юлька и спохватывается: — А вы точно придете?

— Я постараюсь, — не сводя с нее глаз, медленно произносит Диана.

«Только попробуй!» — я в упор смотрю на нее.

«Вообще-то, это ты первым начал», — я читаю иронию и насмешку в ее серо-зеленых глазах.

— Ладно, дамы, это все хорошо, но не пора ли нам к кассам? — сдавшись (не хочу с ней воевать, особенно при ребенке), предлагаю я.

— Теть Диана, — опять возникает Юлька, — а хотите, мы вас до дома вашего подвезём?

«Что ж за день-то сегодня такой, а? В Юльку словно черти вселились. Хотя… подождите-ка… Моя дочь, что, сводничает?»

— Да нет, не надо, я рядом живу, — Диана, придерживая ладонью прядь волос, наклоняется к Юльке. — До свидания, Юля. Я была очень рада с тобой познакомиться, — серьезно произносит она.

— Ага. А я — с вами, — важно, как взрослая, кивает ей Юлька. — И не забудьте про праздник.

— Может, как-нибудь встретимся? Пока. — Я, не глядя на нее, протягиваю Юльке ладонь.

Рыжакова пожимает плечами и, небрежно кивнув мне, стремительно разворачивается на каблуке и скрывается в хлебном отделе. И только у кассы я понимаю, что за все время нашего разговора она ни разу не назвала меня по имени.

И это делает больно. Но все уходит, хотя осадок все-таки остается.

Рассчитавшись на кассе, мы с Юлькой идем на улицу. Помогаю дочери усесться в машину, вручаю ей пакет. Наблюдаю, как Юлька заботливо пристраивает его на сидении и для верности пропускает в его ручки худенькое запястье.

— Ну и что это было? — вздыхаю я.

— Где? — Юлька, играя в святую невинность, начинает хлопать ресницами.

— Перестань, а? — Я морщусь.

— А я себя на кассе прилично вела, — Юлька упорно делает вид, что не понимает меня.

— Я тебе про Ры… то есть я про теть Диану тебе говорю. Что за намеки такие? — Принимаюсь искать сигареты, но, спохватившись, сую руки в карманы. — Ты же в жизни ни к кому в гости не напрашивалась.

— А-а… А она мне понравилась. Она лучше, чем твоя тетя Ника, — выдав это, дочь отворачивается, а я в очередной раз даю себе по башке, но теперь за то, что однажды сдуру познакомил её со своей любовницей. — И, кстати, теть Диана не глядит на тебя так, как тетя Люда.

— Ну и как тетя Люда глядит на меня? — думая о своем, рассеянно интересуюсь я.

— Ну как, как… Точно скушать хочет.

«Ну все, приехали. Хотя… а что ты хотел? Твоя дочь далеко не слепая».

— Юль, а можно я сам как-нибудь разберусь? — помолчав, говорю я.

— Ну и как ты разберешься? Снова исполнишь? Приведешь ко мне тетю Нику на праздник? Или пришлешь бабушку? — Юлькины глаза мрачно вспыхивают в темноте. — Ты же не хочешь пере-се… пе-ресек…

— Пересекаться, — машинально подсказываю я.

— Да, точно. Спасибо, — Юлька кивает. — Ты же не хочешь с теть Людой пересекаться? Она же тебе не нравится?

— А вот ты прямо очень хочешь, чтобы я пришел на утренник, да? — Я упорно игнорирую намеки Юльки.

— Хочу! Это же мой праздник! Я, между прочим, выступление подготовила! — упирается моя дочь.

— Тебе же не нравится, когда я на утренниках исполняю?

— Конечно, не нравится. Потому что ты там всегда сидишь один, с унылым лицом, чтобы с незнакомыми дядями и тетями не разговаривать. Тебе же не нравится, когда к тебе незнакомые лезут? Вот ты и исполняешь. — Юлька обиженно шмыгает носом и обреченно машет рукой. — Ладно, всё. Можешь не приходить.

«Ну что, допрыгались, Роман Владимирович?»

Помедлив, поддергиваю брюки и присаживаюсь на корточки:

— Юль?

— А?

— Посмотри на меня.

— Ну, что? — нехотя поворачивается ко мне Юлька.

— Я правда приду.

— Честно? — дочь с подозрением глядит на меня.

— Честно.

— А как же теть Люда? — у Юльки загораются интересом глаза.

Осторожно щелкаю ее по носу:

— А это не твое дело.

Просто я уже понял, как можно убить двух зайцев».

ГЛАВА 3. На миллиметр ближе

Любопытная штука — прошлое. Оно всегда с тобой: думаю, часа не проходит без мысли о чем-то, что было десять-двадцать лет назад.

Джордж Оруэлл. «Глотнуть воздуха»

Роман, наши дни.

« — Я соскучилась. Я так по тебе соскучилась! — проникновенный взгляд карих глаз, и ладонь Вероники нежно гладит меня по щеке.

— Я тоже. Ник, напомни, у тебя в спальне курят? — Я расслабленно откидываюсь на подушки.

— Где ты тут видишь спальню? — иронично усмехается Вероника. Плавно потянувшись, она спрыгивает с кровати, в очередной раз ненавязчиво продемонстрировав мне, что для своих тридцати восьми она в очень хорошей форме (спортзал, раз в месяц обязательный поход в SPA, раз в полгода — абонемент в бассейн). Она замужем, но детей у них с мужем нет. Как говорит сама Вероника, раньше не получалось, а в преддверии сорока о детях уже не думают. Убедившись, что я успел оценил ее формы, Вероника удовлетворенно набрасывает на голое тело черный шелковый китайский халат, расшитый не то драконами, не то пионами, взбивает руками шапочку коротких темных волос и бежит босиком в тот отсек квартиры, который она превратила в кухню:

— Кури, не стесняйся, до пятницы выветрится. А если Вовка почувствует, то скажу ему, что это Ленка курила.

Ленка — это подруга Вероники, перманентно приходящая к ней в гости и постоянно жалующаяся ей на личную жизнь. А до пятницы — это до того дня, когда из командировки вернется муж Вероники — доктор наук, подвизавшийся в каком-то НИИ, Владимир.

— Спальню? — переспрашиваю я. Свешиваюсь с кровати и роюсь в пачке сигарет. Одновременно кошусь на снимок Владимира, который стоит на тумбочке и, как мне кажется, горестно глядит на меня из фотографической рамки. У Владимира седой ежик волос, короткая профессорская бородка, скучные немигающие глаза, и, дай Бог мне памяти, он, по-моему, лет на десять — двенадцать старше Вероники.

«Интересно, и что она в нем нашла?» — думаю я.

— Ты перед уходом поешь? — забежав в периметр кухни, Вероника оглядывается на меня.

— Не знаю. Может быть, и поем.

Вероника кивает, а я закуриваю. Пока она хлопает дверцей холодильника, выставляя на стол тарелки с нарезкой, запечатанный в целлофан батон белого хлеба и еще какую-то ерунду, я снова укладываюсь на подушки и в сто пятый раз за последние полгода принимаюсь рассматривать периметр ее двушки.

Двушка улучшенной планировки. Вернее, это была двушка улучшенной планировки, пока Вероника, не то наслушавшись советов дизайнера, не то насмотревшись «Квартирный вопрос», не снесла в ней все стены за исключением несущих, объединив таким образом две комнаты в одну и соединив их с кухонной зоной. И вот теперь, лежа на кровати, я ощущаю себя лежащим примерно на середине кухни. Но особенный шик этому добавляет тот факт, что с кровати отлично просматривается стеклянная дверь туалета. Отлично помню, что когда я впервые переступил порог квартиры Вероники, то перепланировка вызвала у меня культурологический шок вкупе с чистым ковриком у входной двери с надписью «Добро пожаловать!» Впрочем, доигравшаяся в дизайнера Вероника восприняла свой провал легко, но с тех пор окончательно забила на благоустройство жилища и сосредоточилась на поддержании маломальского порядка в квартире.

Остается добавить, что познакомились мы с Вероникой примерно год назад. Зам главного бухгалтера крупного рекламного агентства, с которым наш канал имел прочные партнерские — а теперь, благодаря мне, — еще и неуставные связи. Помню, как при первой встрече меня очень заинтересовал пронзительный взгляд её карих глаз, не столько меня рассматривающий, сколько меня оценивающий. Чуть позже — пара ее метких замечаний и умных фраз, касающихся нашей работы. Однажды — затянувшиеся переговоры в офисе и поздний спонтанный ужин в кафе. Незаметно ставшие регулярными звонки друг другу, и ваши отношения также незаметно переходят за ту грань, где ты и она — любовники.

Хотя чисто-любовными я бы наши отношения с Вероникой все-таки не назвал. Скорее, мы с ней дружили, но в этой своеобразной кассе взаимопомощи от меня требовался перманентный флирт («Ром, я как, еще ничего?»), а от нее — элементарное человеческое понимание.

— Ник, скажи, а почему ты вообще вышла замуж? — выпускаю в воздух плотную струю сизого сигаретного дыма.

— А ты из каких соображений, прости, это спрашиваешь? — Вероника оборачивается ко мне.

— Ну, — делаю сигаретой в воздухе неопределенный завиток, поглядывая на снимок Владимира, — ты же зачем-то вышла замуж? Так почему за него?

— Ну у тебя и вопросы с утра, — Вероника, что-то обдумывая, вглядывается в недра холодильника, после чего закрывает дверцу, заводит руки назад и прислоняется к нему бедром. — Ну, время, наверное, пришло, — медленно произносит она и переводит задумчивый взгляд за окно, за которым наступает серое московское утро. — Я, как и все, хотела какой-то определенности.

— А за него почему? — Никак не могу связать в голове ее бойкий характер и скучные глаза ее мужа.

— А Вовка был очень хорошей партией, между прочим! — запальчиво объявляет Ника. — К тому же, знаешь, — она прищуривается, — есть в нем что-то такое, что-то очень надежное, отчего ты понимаешь, что он всегда будет любить тебя больше, чем ты. И даже если до Вовки дойдут какие-то слухи… ну, обо мне, — тут Вероника виновато пожимает плечами и смотрит в окно так, точно до Владимира эти слухи уже не раз доходили, — то он не побежит, сломя голову, разводиться. Ну, выяснит он со мной отношения. Ну, будет скандал. Ну, подуется он на меня с неделю… Но он все равно никогда никуда не уйдет, потому что он меня любит и знает, что я по-своему его тоже очень люблю. Теперь понимаешь?

— Не-а. — Сделав затяжку, перегнувшись, ищу, куда бы стряхнуть пепел. Посмотрев на меня, Вероника направляется к подоконнику, роется там. В итоге, не найдя пепельницу, достает из мойки чистый стакан, зачем-то дует в него, набирает в него воду и подает стакан мне. — Спасибо, — киваю я и пристраиваю его на тумбочку. — Прости, но я не вижу в этом особой любви. Хотя, конечно, ты у нас женщина необычная, — миролюбиво заключаю я, ухитряясь одним глазом охватить Веронику, вторым — перепланировку в её квартире.

Вероника внезапно мрачнеет.

— Да нет, Ром, я-то как раз обычная, — тихо произносит она и отходит к окну. — Я, как и все, хочу стабильности. Тебе, кроме меня, вряд ли еще это кто-то скажет, но каждая из нас хотя бы раз в жизни делала попытку выйти замуж по большой и безумной любви. А удалось это лишь единицам. А дальше — так: тик-так, тик-так. — Вероника поднимает вверх палец и размеренно качает им в воздухе. — И ты, порыпавшись в погоне за принцами лет так скажем до тридцати, уже начинаешь просто хотеть устроенности. И чтобы свой дом. И чтобы дом этот был не хуже, чем у других. И чтобы муж дома. И чтобы вечером вместе с ним смотреть по телевизору какие-то глупости… Да чтобы просто было с кем поговорить, в конце-то концов! — Вероника запальчиво запахивает халат. — Только одни при этом, как моя Ленка, вечно жалуются на судьбу, а другие делают так, как я. А те, кто говорит, что эта устроенность им в принципе не нужна, либо врут тебе, либо понимают, что сами они уже никогда не выйдут замуж… И потом, коли у нас об этом зашел разговор, — Вероника оборачивается и пристально глядит на меня, — Ром, вот скажи честно, ты бы на мне женился?

«Оба-на. Неожиданно».

Нет, не то, чтобы я вообще не ожидал этот вопрос, но я как-то не планировал, что наш сегодняшний разговор скатится в эту тему. Возникает короткая пауза, во время которой я обдумываю, что же мне ответить.

— Не знаю. Хотя, наверное, скорее да, чем нет, — в итоге, дипломатично отбрыкнувшись от неудобного вопроса, я отворачиваюсь к тумбочке и бросаю сигарету в стакан. Окурок, прошипев и разбрасывая пепел, пируэтом идет ко дну.

— Да? Интересно. И почему я тебе не верю? — невесело усмехается Ника.

— Думаешь, все дело в том, что у нас с тобой разница в возрасте? — резко — резче, чем мне хотелось бы, интересуюсь я.

— Нет, дело не в возрасте. Тут ты у нас без комплексов. — Вероника краем глаз наблюдает, как я тяну из пачки новую сигарету. — Я думаю, что дело в том, что тебе в пару просто нужна другая. Не такая, как я… И уж точно не такая, какой была твоя Лиза.

«Ого! Даже я этого не знал».

— А ты что, так хорошо знаешь Лизу? Вы с ней встречались? Вы обсуждали это? Ну и как она поживает в Америке? Надеюсь, у нее все хорошо? — я чиркаю зажигалкой.

— А ты не ёрничай, — одергивает меня Вероника. — А насчет Лизы твоей я уверена, что и она была самая обыкновенная.

— Обыкновенная — это какая? — поднимаю глаза.

— А такая. А ну-ка, сам мне скажи, какой она была? — окончательно разворачивается ко мне Вероника. — Хотя бы одно четкое определение мне дай, чем она тебя зацепила?

— Ник, честно? Я не помню, — завожу руку за голову и смотрю в потолок. Разговор какой-то дурацкий… — Ну, красивой она была. И порядочной.

«Стервой порядочной она была».

— И всё?

— Всё.

— Мм. Тогда почему ты на ней женился?

«Устал по бабам таскаться. В какой-то момент начало возникать ощущение собственной непромытости… А вообще интересно, — думаю я, — зачем я завел этот разговор?» Впрочем, ответ я знаю, и дело не в Веронике. Просто за последние несколько дней, начиная с того момента, как мы с Юлькой столкнулись с Рыжей, ржавый гвоздь, вколоченный в гробовую доску наших с ней отношений, снова начал саднить вопросом, почему же она тогда все-таки выбрала этого Лешу?

— Ну, мы с Лизой совпадали в принципиальных моментах. К тому же, к тому времени я уже знал, чего я хочу. И Лиза тоже знала, чего она хочет, — помолчав, подаю реплику я.

— Включая ребенка, ипотеку и дорогую машину? — насмешливо уточняет Ника.

— А что, планировать жизнь — это смешно?

— Нет, Ром, это не смешно, но это, возможно, как раз ответ на вопрос, почему ты женился на Лизе. Та самая определенность, да? Только это не любовь, а какая-то счастливая пятилетка семейной жизни. Прямо, как у меня!.. Так, ну и что дальше было? Почему вы с ней развелись?

«Потому что через год, ложась с ней в постель, я понял, что сплю с абсолютно чужим мне человеком. С женщиной, которой наплевать на меня так же глубоко, как и мне на неё. Но я бы и с этим смирился, если б она не начала вовлекать в наши разборки Юльку».

— У нас не сложилось. В конце концов мы разошлись, — я вроде поставил точку в дискуссии.

— Да? Ну и кто был инициатором развода? — не отстает Вероника.

— Ник, да какая разница-то? — Теперь, кажется, пришел мой черед раздражаться. Скинув вниз ноги, сажусь на кровати, отбрасываю в сторону одеяло. — По-твоему, если я сделал все, чтобы забыть о своей бывшей жене, — раздраженно ерошу волосы, — это означает, что она была самой обычной? Обыкновенной, как ты говоришь? А если бы я ее не забыл, то она бы была необычной? Так? Детская логика какая-то, ты не находишь?

— А ты сам разговор на эту тему завел! И кстати, разница есть, потому что лично мне кажется, что инициатором развода был ты… Рома, я знаю тебя десять месяцев. Даже одиннадцать месяцев! — Вероника поднимает вверх руки, складывает из пальцев кавычки и несколько раз быстро сгибает и разгибает их, видимо, демонстрируя мне эти самые месяцы. После чего вздыхает, подходит к кровати и, придерживая полу халата, садится рядом со мной. — Дай сигарету, — устало просит она.

— На.

— Спасибо. — Вероника кивает, щелчком выбивая сигарету из пачки. — Ты, Ром, прости, но то ли ты действительно не понимаешь, что я пытаюсь до тебя донести, то ли комедию в своем духе ломаешь. Ничего не помню, ничего не знаю, никому ничего не скажу. Это же твой излюбленный стиль, да? — Вероника ищет глазами зажигалку на тумбочке. Не найдя ее, берет мою руку, переворачивает мою ладонь, прикуривает от сигареты. — Хорошо, давай по-другому. — Она откидывается на локтях и задумчиво глядит в потолок. — Вот скажи мне, ну что у тебя в жизни есть? Ну, дом. Ну, работа, друзья, ребенок. Плюс хороший заработок и неплохие связи. Но это всё. Всё, Ром, ты понимаешь меня? И хотя это всё налажено и отлажено, но — это всё. Тебе самому не тошно, не скучно от этого? — Вероника прищуривается, глубоко затягивается и выдыхает дым. — Ты же ищешь чего-то, я же это вижу. Ты и со мной-то, по-моему, начал встречаться не потому, что я тебя так уж тогда зацепила, а потому что отношения со мной показались тебе необычными. Вроде взрослая умная женщина, но — с чудинкой. Хоть квартиру мою возьми, — Вероника тычет сигаретой в периметр и цокает языком. — И при этом у меня муж имеется, что с тебя вроде как снимает определенные обязательства. И детей я от тебя не прошу. И опять же при этом при всём я тебе друг и товарищ, так? — она вопросительно глядит на меня. — Ром, а ты никогда не задумывался, кто ты для меня? И как я к тебе отношусь? И чего я ждала от тебя все это время?

Возникает новая пауза. Не понимая, чего она добивается от меня, я смотрю на нее.

— Вот именно, — поглядев мне в глаза, невесело усмехается Вероника. — Ладно, неважно. Всё, забудь. — Она вздыхает, но, бросив на меня новый короткий взгляд, вдруг решается: — Ром, ты пойми, влюбиться в тебя очень несложно. Ты интересный, умный, порядочный. Ты хорошо выглядишь. Ты при желании умеешь очень красиво ухаживать. Нет в тебе этих, свойственных нашему среднестатистическому мужику, дури и быдлогонства. При всей своей вспыльчивости ты умеешь себя в руках держать. Всегда извинишься, если не прав. Если прав, то не тюкаешь постоянно в нос фразой: «А я тебе говорил! А я так и знал!», как, например, мой Вовка. У тебя… Да у тебя даже обаяние какое-то правильное! И это цепляет. Хочется если не лечь с тобой сразу в постель, то хотя бы постоять с тобой рядом. Но по той же самой причине, — тут Вероника разводит руками, — любить тебя тяжело. И лично мне, например, за это время стало понятно, что тебе в принципе на всех наплевать, если только это не твоя Юлька, не твоя мать и не работа твоя. И вот, вроде ты здесь и со мной — и все равно, мыслями ты на другой территории. Ищу тебя, зову тебя, а ты будто не слышишь. Кто тебе нужен, Ром, скажи? — это звучит тоскливо.

— Только не закончи сейчас фразой о том, что мне нужна твоя Ленка, — обнимаю Веронику за плечи, пытаюсь перевести разговор в шутку.

— А причем тут Ленка моя? — Вероника подозрительно глядит на меня.

— А притом, что у Ленки твоей понятие «вечная молодость» ассоциируется не с количеством прожитых лет, а с числом новых любовников. А я отказываюсь быть еще одной вехой на ее бесконечном пути к бессмертию.

— Да я не об этом с тобой говорю! — Вероника раздраженно стряхивает мою руку. — Ром, ну посмотри ты сам, — взывает она к моей совести. Или к здравому смыслу. Или к эмоциям, как она иногда говорит. — На работе ты выдержанный и спокойный. Здесь ты тоже спокойный, хотя и с чувством юмора, — Вероника недовольно глядит на меня. — Но это все на поверхности, а что внутри? Ты же — ты уж прости меня! — но ты же, как лед с иголками. Не лезьте ко мне в душу, а то уколю! И что ты на самом деле чувствуешь, это не то что понять, это порой даже в глазах твоих прочитать невозможно.

— Спасибо, — киваю я. — Всегда приятно услышать о том, какой ты, сразу после постели.

— Да иди ты к черту! Я серьезно с ним говорю, а он опять отшучивается, — Вероника резким движением взбивает волосы, вздыхает и, кажется, чуть-чуть, но успокаивается. — Я тебе о том толкую, что ты почему-то однажды решил, что в твоей жизни всё должно быть лишь правильно. Только правильные эмоции, только правильная линия поведения, только правильный брак. И в этих моментах ты, конечно, несокрушим, как скала. Но есть проблема: ты, Ром, подспудно ищешь, а может, и всегда будешь искать ту, что, прости меня, живым тебя сделает. Или уже это делала. Или ей это еще предстоит. Но такую, чтобы не эмоциональные качели тебе устраивала, а душу тебе рвала. Да так, чтобы от вас двоих искры летели. А пока ты одна большая энергетическая пробоина: я, например, почти год пытаюсь выжать тебя на эмоции, а ты ими пыщ-пыщ — и в кусты.

— Знаешь, а я бы на тебе женился. — Я отворачиваюсь. Меня начинает жутко тянуть домой, а может, и не домой, а туда, где никто не будет тебя препарировать. Хотя, если разобраться, то этот разговор завел я сам. Можно сказать, из-за Рыжей сам напросился.

— Ты бы женился на мне, потому что я тебя понимаю? — Вероника пытается заглянуть мне в глаза.

— Ага. И поэтому тоже, — отбросив одеяло, встаю. — Ладно, я в душ. Или ты первой туда пойдешь?

— Иди. Иди в свой душ, Рома…

Несколько шагов по паркету — и я берусь за ручку двери ванной комнаты.

— Знаешь, Ромка, а ты бы никогда на мне не женился. В противном случае ты бы давно потребовал, чтобы я развелась, потому что так для тебя правильно. А ты ни разу даже не попросил об этом, — тихо добавляет мне вслед Вероника.

Оборачиваюсь.

— Это не значит, что мне на тебя наплевать, — также тихо напоминаю я.

— Да нет, Ром, ровно это оно и значит. Тебе просто со мной удобно… Ладно, ты прав, к черту этот разговор по душам, а то мы еще поссоримся, — Вероника вздыхает и поднимается. — Иди в душ, а потом я пойду. А после мы кофе выпьем.

Кивнув, закрываю за собой дверь, включаю и регулирую воду. Где-то в комнате раздается требовательный звонок телефона, потом преувеличенно-радостный голос Ники: «Да, привет, Вова! Ну, ты как? Когда тебя ждать?» Включаю воду сильней, чтобы не слышать ее обязательного «Я так по тебе соскучилась!» или еще что похлеще. Тугие струи воды сначала отодвигают журчащий монолог Вероники на второй план, а потом и вовсе его заглушают.

«Тебе, Ром, другая нужна. Такая, чтобы от вас двоих искры летели…»

Спасибо, Вероника, уже летали. Да еще как летали…

« — Подождите, Роман Владимирович! — после показательной взбучки, которую я устроил ей в аудитории, Рыжая, запыхавшись, догоняет меня у дверей деканата. — Подождите, я поговорить с вами хочу, — взбежав на этаж, она останавливается и поправляет на плече съехавший ремень сумки.

— Да? — нехотя оборачиваюсь, провожая глазами пару студентов и преподавателей, которые проходят мимо.

— Вам не кажется, что моей «неуд» был незаслуженным? — Рыжая премило склоняет голову набок, но из глаз у нее брызжут искры. Тон дерзкий, взгляд острый — в общем, колючая студентка двадцати лет.

— Незаслуженным? Я задал вам пять вопросов. Вы ответили только на два. «Два» вы и получили, — отвечаю я, между делом рассматривая лучик солнца, который скользит у нее по щеке. В тот момент, когда он перебирается на линию ее переносицы, и Рыжая еще не успевает ни сморщить нос, ни отвернуться, я ловлю себя на том, что у этой странной и колкой девчонки самые необычные серо-зеленые глаза, которые я когда-либо видел. Яркие, как трава на мокром асфальте, и абсолютно чистые. Внезапно возникает странное ощущение невесомости, будто меня кто поставил на паузу. В голову приходит то, что меня самого удивляет. Если разобраться, я же ничего не знаю о ней. Я её совершенно не знаю, но, пожалуй, хотел бы ее узнать.

«Господи, мне двадцать шесть лет. Чем я занимаюсь?»

— Хотите пересдать? — отворачиваюсь и направляюсь к окну. В глаза тут же впивается солнце. «Дурацкий сентябрь какой-то выдался, слишком жаркий и теплый до одури…» Поморщившись, встаю спиной к свету, ставлю рюкзак на подоконник и, порывшись в нем, достаю расписание. — Когда?

— Что «когда»? — не понимает Рыжая.

— Ну, когда вы хотите «неуд» свой пересдать?

— Да, я хочу его пересдать. И я буду пересдавать. И я пересдам его, но не вам, — чеканит Рыжая, да так громко, что на нас уже оборачиваются. При этом — то ли мне это кажется, то ли это действительно так — её ответ звучит, как «я дам, но не вам». Медленно поднимаю глаза.

— Я все пересдам Павлу Петровичу! — прячась от солнца, Рыжая смотрит куда-то в область моего подбородка.

— Боюсь вас расстроить, но ваш бывший преподаватель скоропостижно ушел на пенсию, — стараясь не вестись на ее дерзкий тон, ровным голосом объясняю я.

— Что? Когда это? — Защищаясь рукой от солнца, Рыжая недоверчиво выкатывает на меня глаза.

— Первого августа.

— Но… но вы же на занятиях нам этого не говорили!

— А что, я был должен перед вами отчитываться? — оставив в покое рюкзак, сую руки в карманы джинсов. — К тому же вам не кажется, что с этим вопросом вам лучше в деканат? — киваю на соседнюю дверь. Рыжая, с секунду потаращившись на меня, впивается зубами в нижнюю губу, делая ее пунцово-яркой и сексуально-припухлой.

— И поинтересуюсь! — заметив мой взгляд, она моментально перестаёт грызть губы. — А еще я обязательно спрошу, почему это у нас на третьем курсе ключевой предмет ведет не учитель со стажем, а какой-то аспирант… недоучка!

«Ого! Ответный удар? А не слишком ли ты, милая, бойкая?»

— А кто вам сказал, что я аспирант? Ваш друг сердца Леша? Кстати, Панков как, не в обиде за свой «уд»? — от души раскатываю ее бронебойным.

— Нет, не в обиде, ему наплевать. Да, а с чего вы взяли… — спохватывается она, — что мы с Лешкой ЛЮБОВНИКИ? — выдохнув это «страшное» слово, Рыжая начинает жутко краснеть, а я приваливаюсь плечом к стенке.

«Так, ну тут либо я ее, либо она — меня», — проносится в голове, пока я рассматриваю ее лицо, не столько смущенное, сколько озлобленное.

— А это видно. Невооруженным взглядом, — подаю реплику я, и Рыжая подбирается. — Так на какое число вам, в бывшем девичестве Рыжакова, потенциальная Панкова, пересдачу назначить?

И Рыжакова идет красными пятнами.

— Придурок! Да пошел ты знаешь куда, Воробей? — прошипев мне это в лицо, она разворачивается, несется к лестнице и уже там, барабаня подошвами туфель по бетону, стремительно скатывается вниз по ступеням.

«Соплячка двадцатилетняя, — зло думаю я, — а ты что думала, что я тебе всё с рук спущу?»

Тогда я еще не знал, что Диане всего девятнадцать лет и что она девственница…

«А вообще кое в чем Вероника права, — думаю я, закрывая глаза и ощущая, как струи воды барабанят мне по лицу, — и права она в том, например, что свою „необычную“ я все-таки запомнил…»

Спустя десять минут мы с Вероникой сидим на кухне, обсуждая погоду, работу, коллег — в общем, делаем то, что обычно делают люди, когда показывают, что никто ни на кого не в обиде. И что у них по-прежнему все хорошо. И что у них есть завтра. В какой-то момент Вероника спохватывается и интересуется, как у Юльки дела? Собираюсь рассказать ей про утренник и попросить Веронику прогуляться со мной в детский сад, но… Но, откровенно говоря, я давно уже понял, что всё, что касается Юльки, Веронике не интересно, не нужно. Да и Юлька, если разобраться, не просила меня приводить Веронику на свой детский праздник. Так что я ограничиваюсь стандартной фразой: «Спасибо, у нее все хорошо». Вероника кивает и тут же напоминает мне, чтобы я, уходя от нее, не забыл забрать свой мобильный с зарядки.

И мы снова притворяемся парой. Притворяемся, что у нас всё хорошо, и что у нас есть будущее, но я точно знаю, что, когда я уйду, Вероника устало сотрет улыбку с лица и, присев у стола, обязательно снова закурит. Подопрет рукой щеку, будет долго крутить в пальцах зажженную сигарету и перебирать в голове то, что оставило неприятный осадок, пытаясь разобраться в себе, во мне, в нас и понять, почему же наши отношения, дойдя до фазы ухаживаний, романтических поездок «куда-нибудь» и томных ночей, так и не перевалили за барьер, где любовь, кольца и свадьба. Хотя бы за фразу «я тебя очень люблю». Или «ты у меня единственная». И там, где должно было быть по идее воздвигнуто моё «разводись и выходи за меня», легла пустота, разводящая нас по разные стороны.

Но самое интересное заключается в том, что, сидя напротив Ники, я уже сейчас вижу это в её глазах. Вот он, тот самый осадок: разочарование, которое уже не стереть, и где моё искреннее «ты мне нужна» теперь будет воспринято как одолжение, потому что это ТЫ не захотел двигаться дальше, а она так старалась, она тебя так подталкивала, и при этом пыталась сохранить хотя бы видимость независимости. Хотя бы в суждениях («Я знаю, кто тебе нужен» и «Я тебе все-таки друг»). Но проблема не в разнице в возрасте, как я уже говорил, и не в том, что Юлька не приняла Веронику. Проблема в том, что ты эту женщину просто не любишь. Нет, она славная, умная, добрая, но нет у тебя к ней тех чувств, за которыми возникают свадебные колокола, кольца, голуби в небо, белое или красное платье и все то, что она еще себе напридумывает, пытаясь продемонстрировать собственную оригинальность на свадьбе.

Тут вероятно, возникает вопрос: а зачем ты на Лизе женился? Ответ очень прост: я тогда сделал ошибку.

В итоге, сворачиваюсь. Благодарю за кофе, надеваю куртку, целую в щеку Нику, обещаю вечером обязательно перезвонить. Женщина, которая впервые откровенно спросила меня: «Кто я для тебя, Рома?» с наигранной улыбкой закрывает за мной дверь и идёт ко дну. Я иду к лифтам.

Через час я дома.

Отпираю входную дверь, скидываю обувь, прислушиваюсь. Квартира отвечает звенящей тишиной, зато по коридору прокатывается плотный комок серой шерсти, который я, нагнувшись, подбираю с пола. Из кабинета появляется заспанная морда британца Шерхана. И хотя этому коту, на мой взгляд, больше пошло бы имя попроще, скажем, Петя или Митя, Юлька, которая без ума от рассказов про Маугли, назвала серого увальня кличкой матерого хищника. И Юлька, в общем, оказалась права: этот кот съест всё, что не приколочено.

— Мяу, — подумав, вяло произносит кот, после чего выплывает в коридор целиком.

— Соскучился? — Я хмыкаю.

Кот небрежно пожимает плечами, заваливается на бок и начинает неторопливо вылизывать лапу, демонстрируя мне спокойное счастье от осознания того, что его некому мучить (Юлька сейчас у моей матери).

— Есть хочешь? — чисто для проформы интересуюсь я.

Кот зажмуривается, таращится на проем двери в кухню, после чего решительно встает на ноги и чешет туда рысцой, не забыв по дороге как следует боднуть меня под колени серой плюшевой головой.

— Сейчас выдам, — обещаю я, — только руки помою.

Кот закатывает глаза и шлепается на задницу.

— А ты бы, друг сердечный, лучше бы поменьше сорил, — упрекнув кота, на ходу зашвыриваю в мусорное ведро шерсть, скатанную мной в шарик, и отправляюсь в ванную. Кот недовольно наблюдает за тем, как я мою руки. Получив свою порцию, Шерхан моментально проглатывает ее, выгибается, отставляя назад заднюю ногу, рассеянно благодарит все тем же «мяу» и, покачивая боками, переходит в гостиную, явно собираясь соснуть на диване. Наблюдая за ним, я продолжаю рассеянно думать о Рыжей, о том, что сказала мне Ника и о том, что же мне все-таки делать с праздником Юльки? Когда я уже дохожу до мысли о том, что в принципе мне ничего не мешает пойти туда вместе с матерью, тишину пронзает звонок телефона, и определитель начинает монотонно вещать нечеловеческим женским голосом:

— Шестьсот тринадцать. Сорок два. Девяносто восемь.

«Надо же! Как по заказу».

— Да, мам. Привет. — Я смотрю на часы. Я обещал забрать Юльку в восемь вечера, а сейчас только полдень. — Что-то случилось?

— Что? Нет. Привет, ничего не случилось. Просто я хочу с тобой кое-что обсудить, — начинает моя-мать-Вера Сергеевна тем вкрадчивым голосом, которым всегда сообщает мне самые неприятные новости.

— Что-то с Юлей? — немедленно напрягаюсь я.

— Что? Нет. Нет, конечно. Все нормально с Юлей, — обижается мать. — Тебя, Ром, послушать, так я будто живу в диком лесу, а вокруг меня бродят злобные крокодилы. Всё хорошо с Юлей твоей, она, если ты помнишь, на дне рождения у Светы. Тут другое… В общем, тут такое дело, Ром…

— Мам! Не томи.

— В общем, мне твой папа звонил, — бухает мать мне прямо в голову.

И — молчание в трубке.

— Да ты что? — Я хватаюсь за стул и тяну его к себе. Хотя… зачем он мне нужен? Опомнившись, оставляю стул в покое. — И что «мой папа» опять хотел? Денег на жизнь? Или так, потрепаться с тобой за жизнь, потому что ему больше никто не хочет подставлять свое ухо?

— Ром, так нельзя, это все-таки твой отец, — одергивает меня мать.

— Правда? А ничего так, что у нас с ним фамилии разные? — Я снова хватаюсь на спинку стула.

— Ну, он же предлагал записать тебя на его фамилию?

«Роман Ознобин, ё-ты-моё… Только этого мне не хватало!»

— Спасибо, конечно, но это я как-нибудь пропущу. — Краем глаз замечаю, что из гостиной вопросительно выглядывает кот, привлеченный резкими звуками.

— Но ты мог бы с ним хотя бы поговорить? — упирается Вера Сергеевна.

— Нет, мам, не мог бы. — Я злобно смотрю на кота. Кот мстительно поджимает уши и с видом «разбирайся ты сам!» скрывается от меня в Юлькиной комнате.

— Рома, ну нельзя же так, — продолжает уламывать меня мать.

— А как можно? — Я провожаю глазами нервно подрагивающий кончик хвоста кота. — Бросить беременную женщину — кстати, тебя! — и пропасть лет на двадцать? А вернувшись, изобрести кучу отмазок и продолжать перманентно тебя навещать, заодно разбираясь со всеми своими бабами?

— Ром, это все-таки женщины, а не бабы, — включает воспитателя мать, которая без малого сорок лет оттрубила в школе учительницей математики.

— Нет, мам. Женщина, это когда она у тебя одна. А когда их у тебя много, то это бабы. Отсюда и бабник. Знаешь такое слово? — Я прищуриваюсь. Мать молчит. — Вот и Ознобин твой бабник. И балабол, каких поискать. — Я все-таки подтаскиваю к себе стул, ставлю его спинкой к стене, усаживаюсь и, запрокинув голову, принимаюсь изучать потолок.

«Не прощу», — проносится в голове.

— А балабол-то он почему? — вздыхает Вера Сергеевна.

— Почему? А он, сколько я его помню, всё пустыми прожектами фонтанирует. То он втирал тебе, что собирался открыть какое-то архитектурное бюро. То он рассказывал, что он строительную фирму откроет. То он обещал тебе, что станет гигантом на рынке каких-то идиотских дачных теплиц на солнечных батареях. А параллельно ту из баб своих выбирал, кто содержать его будет. И в итоге выбрал. Но не тебя. Так что ж он у нее не остался? Потому что у нее бабки невовремя кончились? Или потому, что она постарела, а ты у нас всё, как девочка, выглядишь?

— Ром, он внучку свою хочет увидеть.

— Кого?! — От возмущения я даже воздухом захлебнулся. — Мам, опомнись, какую внучку? Где он раньше был, когда Юлька родилась? Что, испугался, что за внучкой надо в ясли ходить и пеленки стирать?

— Ром, какие пеленки, у Юли памперсы были.

— О да, это, конечно же, всё меняет! — я киваю. — Короче, мам, делай, что хочешь, но, чтобы я про этого му… гм, Ознобина твоего больше не слышал. Хочешь — общайся с ним, хочешь — тащи его из очередной финансовой ямы, хочешь — продолжай его слушать, но предупреждаю сразу: денег ему я не дам.

— Рома…

— Да, и за Юлькой я приеду не к восьми, а к семи. Я раньше освободился.

— Ром…

— Все, мам, извини, но у меня вторая линия.

Дав отбой, шепотом выдаю не самую литературную фразу. Папа мой, видите ли, звонил с пожеланием внучку увидеть! Нет, честное слово, я просто преклоняюсь перед этим человеком. И хотя ссоры и бури временами нужны, они вымывают грязь из души, но мой отец — это отдельная песня. А мать — это вообще единственный человек, который может вывести меня из себя практически на «раз, два, три». Тру ладонями щеки, трясу головой. Нет, ну ты подумай! А я еще хотел попросить мать сходить со мной к Юльке на утренник. Ага, представляю себе, во что это выльется. Пролог («Рома, ты пойми, близких людей все-таки нужно прощать!»), кульминация («Рома, это же твой папа!») и эпилог (слезы матери и Юльки, причем мать будет плакать из-за Ознобина, а Юлька — из-за того, что в слезы ударилась бабушка).

«Нужно прощать… Мам, кого? — утыкаюсь глазами в стену. — Ты же умная взрослая женщина, ну пойми ты, наконец, что это не „папа мой“, а навешавший тебе лапшу на уши идиот, много лет назад делавший ремонт в твоей школе, параллельно заделавший тебе меня, после чего и смывшийся».

Хотя справедливости ради надо сказать, что у матери, как ни странно, хватило сил и решимости надавить на Ознобина, чтобы в моем свидетельстве о рождении в графе «отец» не стоял прочерк. Правда, в обмен на это мой так называемый папа вымутил с моей мамы отказ от алиментов. Что не помешало ему с завидной регулярностью возникать в ее жизни, периодически звонить мне, предлагая мне «все-таки получше узнать друг друга» и — дать ему взаймы на очередной безумный проект. А мать всё на что-то надеялась, все чего-то ждала…

«А может, это любовь такая?» — проносится в моей голове.

«Да на хрен надо такую любовь, — злобно думаю я. — В жизни все нужно делать правильно. И, желательно, вовремя».

Вовремя перестать обращать внимание на насмешки и критику псевдодрузей, которые никогда не делали то, что ты делал. Не оглядываться на лающих тебе вслед собак, иначе ты никогда не дойдешь до цели. Вовремя перестать рефлексировать, что у тебя никогда не будет отца, потому что твой отец — безответственный козёл и мудак. Вовремя прекращать отношения с женщиной, если тебе нечего ей предложить (это я о Нике). Не штамповать, как станок, детей, если они тебе не нужны. Навсегда убивать отношения с бывшей женой, если она при разводе начала тебя шантажировать тем, что не даст тебе общаться с ребенком. Вовремя дать этой бывшей жене отступные, лишь бы она оставила ребенка в покое и написала отказ от Юльки. И вовремя, с чистым сердцем благословить свою экс на Америку, где она, судя по ее последнему смс, «продолжает искать себя». И так уж, до кучи! — перестать думать о Рыжаковой.

И тут передо мной снова появляется лицо Рыжей, и мысли уносят меня в такую глубину, откуда и выплыть уже невозможно.

«Да ну его к черту», — раздраженно махнув рукой, встаю и перехожу в офис. Пытаясь успокоиться, включаю компьютер, открываю «окна», захожу в Интернет и просматриваю пару жж-шек, которые иногда читаю под настроение. Поостыв, перебираюсь в WattsApp, где минут двадцать общаюсь с парой приятелей. Окончательно успокоившись, перебираюсь в Фейсбук, где нахожу сообщения от своих бывших любовниц (одной тридцать, другой тридцать три, у третьей сегодня как раз день рождения). Поздравляю их с прошедшими и настоящим стандартной электронной открыткой и зачем-то перехожу на закладку Плехановского. Долго роюсь в постах своих однокурсников, просматриваю объявления (намечается поход в клуб «Тонна» и поездка на Воробьевы горы. «Господи, а на Воробьевых горах-то они что забыли?..»). Бездумно серфлю страницы студентов, которых когда-то давно вел я сам, пока не натыкаюсь на никнейм «Диана_310191».

«Забавно… Рыжая так и не поменяла ник, который мы заводили с ней вместе».

Откидываюсь на спинку кресла и рассматриваю ее аватар: полузакрытое ладонью лицо и фирменная улыбка. Прямо не женщина, а загадка! Усмехнувшись, выдвигаю ящик стола, вынимаю пачку сигарет. Пока Юльки нет дома, закуриваю и принимаюсь прокручивать посты Рыжей, пролистывая их день за днем, год за годом. Всё — сплошная смесь из острот и забавных и мудрых цитат. И — никаких тебе откровений. Впрочем, я уже говорил, что это ее фирменный стиль, который вызывает у меня легкую ностальгию по тем временам, когда мы были с ней вместе.

А еще на ее странице есть фотографии. Много. Во внутренностях что-то сжимается, когда я начинаю подспудно искать ее снимки с Панковым, то ли желая лишний раз убедиться в том, что он до сих пор играет в ее жизни заметную роль, то ли что он навсегда исчез из ее жизни. Но Панкова на снимках нет, и мозаика постепенно складывается из других фотографий. Египет, Таиланд, Италия, Франция и снова Египет. Все затертые нашими соотечественниками до дыр туристические места, с обязательным позированием на фоне пирамид, Елисейских полей и наклоном тела в сторону «падения» Пизанской башни. Снимки в основном сделаны в весенне-летний сезон. Диана в шортах (этот снимок я изучал секунд десять), Диана в жестком мини (усмехнулся и поставил ей лайк) и Диана с группой каких-то девиц примерно ее возраста (подруги? Коллеги? Приятельницы?). Изредка попадаются и ее снимки с мужчинами. Молодые люди довольно-таки презентабельной внешности либо вежливо держат ее за талию, либо обнимают за плечи, что вселяет тоску (сам-то ты когда последний раз отдыхал?), оптимизм (как ни странно, но меня радует, что на ее снимках мужчины не повторяются. То есть не возникает конкретно кто-то один, под фото с которым девушки обожают оставлять подпись: «Я и Мой»). В какой-то момент к эмоциям примешивается легкая ревность («А все-таки, какие отношения связывали ее с этими мужчинами?»). Но, судя по выражению ее лица, никакие. Нет, она улыбается, но смотрит в камеру спокойно и отстраненно, довольно неубедительно разыгрывая сюжет под названием: «Интим & Сплошное счастье на отдыхе». Просто нет у нее на лице того выражения, когда ты понимаешь: вот он, тот, самый-самый, единственный, который ей небезразличен. Я знаю, о чем говорю: просто я видел это в ее глазах.

Правда, этому предшествовала пара событий.

«…И понеслась тупая игра в войну. После разборки у деканата мы гадили с Рыжей друг другу на каждом шагу. Я долбил ее вопросами и ставил ей «неуды», она целенаправленно загоняла меня в угол своими шутками. Кнопки на стуле, клей на сидении стула, с завидной регулярностью появляющийся на доске нарисованный мелом огромный кривой воробей. Апофеозом ее деятельности стали глиняные и деревянные свистульки, которые по ее замыслу должны были изображать воробья, которые я перед началом занятий стал находить на своем столе, и которые (как позже выяснилось) она оптом закупала в Измайловском парке. Через месяц я собрал из этих свистулек коллекцию. А еще через месяц я был близок к тому, чтобы запихнуть ей эту коллекцию в голову. Ухмылка Панкова, смешки студентов, жадное ожидание новых приколов Рыжей на их радостных лицах — и глаза самой Рыжей, которые наблюдали за мной с любопытством и вызовом.

«Какого черта ты добиваешься?» — глядя на нее, каждый раз мысленно спрашивал у нее я, с небрежной улыбкой сгребая к себе в карман очередную свистульку.

«А я хочу посмотреть, как долго ты выдержишь», — отвечали ее глаза.

Ясно, что рано или поздно должен был произойти взрыв. Но катализатором стал случайно подслушанный мной разговор в коридоре.

В понедельник, по дороге заскочив в деканат, я, как в том старинном водевиле, проходил мимо женского туалета.

— Вот увидишь, в конце концов наш Роман на нее клюнет, а она ему просто не даст, — донеслось из-за приоткрытой двери.

«Чего, чего?» — притормозив, мельком бросил взгляд в проем, образованный незапертой дверью и косяком двери, и обнаружил на линии умывальников двух Елизавет Ремизовых. Судя по голосу, фразу произнесла брюнетка Елизавета.

— Думаешь? — Ремизова-шатенка, вынув из-под крана мокрые руки, поправила запястьем очки.

— Уверена. Я просто знаю, что делает Рыжакова. — Ремизова-первая наклонилась вперед, рассматривая себя в зеркале, порылась в карманах и вытянула оттуда блеск для губ. Пока я раздумывал, слушать ли мне это дальше или пройти мимо, она раскрутила флакончик и принялась аккуратно мазать кисточкой по губам, сложив их дудочкой.

— Ну, знаешь! Вообще-то Лебедев ей регулярно «неуды» рисует. — Прикрутив кран с водой, Ремизова в очках с серьезным видом принялась наблюдать за манипуляциями Ремизовой без очков.

— Что — увы! — не помешало ему её выделить. Он ею увлекся. Зная Рыжакову, вполне прогнозируемый результат. Но он это зря: ей всего девятнадцать, а ему как минимум двадцать семь. И в его возрасте можно быть поумнее и наблюдательнее.

— Ему двадцатого апреля исполнилось всего двадцать шесть. Я в деканате узнавала, — оповестила ее Елизавета вторая.

— Да? Странно, а выглядит он старше… Но, понимаешь ли, если он все-таки сообразит, что Рыжакова просто не воспринимает его всерьез, он очень быстро угомонит её. А пока их игра в конфликт больше похожа на прелюдию к брачным играм. Только он на Рыжакову всерьез ведется, а она забавляется. Мне Панков сказал, что она еще в сентябре заходила в деканат, где и выяснила, что Романа нашего скоро сменит настоящий преподаватель. И Рыжакова прекрасно понимает, что когда этот преподаватель придет, то она с легкостью пересдаст ему все свои «пары». А пока она просто валяет дурака. Знаешь, как Панков говорит? «Это Ди расслабляется».

Сказать, что она пригвоздила меня этой информацией к полу, это ничего не сказать. Прикольно в двадцать шесть стоять и чувствовать себя идиотом. Другой бы «прочитал» Рыжую раньше. Другой — но не я.

— А, может, предупредить его? Может, как-нибудь аккуратно намекнуть ему, что над ним уже пол нашего курса смеется? — Елизавета-два снова поправила очки, глядя на Елизавету-один.

— Попробуй, — та пожала плечами. — Но можешь легко попасть под раздачу.

— Почему это? Я же из лучших соображений!

— А ты думаешь, он оценит подобную помощь?

Выдав это умозаключение, Елизавета-один рассеянно перевела взгляд на дверь. Заметив меня, медленно выпрямилась, еще медленнее убрала руки в карманы длинного свитера. Ремизова вторая, проследив за ее взглядом, непроизвольно обернулась к двери — и, опля! Как говорится, пожалуйте, девочки, бриться. Но если без шуток, то вся мизансцена выглядела для меня довольно позорно: стою, подслушиваю, переживаю…

— Ой! Здравствуйте, — зардевшись, пискнула Елизавета в очках.

Елизавета первая склонила голову набок — и:

— Здравствуйте, Роман Владимирович, — она произнесла это так, словно всем видом пыталась продемонстрировать мне, что не откажется от своих слов, прозвучавших за минуту до этого. Сохраняя хорошую мину при плохой игре я тоже сказал: «Здраствуйте», развернулся и уж было собрался продолжить свой путь в аудиторию, когда Ремизова в очках метнулась ко мне и принялась частить:

— Роман Владимирович, вы только не подумайте, что мы тут сплетничаем. Это не так, — проникновенный взгляд в глаза. — Просто нас очень волнует поведение Рыжаковой. Потому что это в первую очередь отражается на нашей учебе и на успеваемости. На общем, так сказать, восприятии вашего предмета. А учеба — это сейчас самое важное, и я…

«Господи, да что ж ты вязкая-то такая».

Игнорируя ее бессмысленное бормотание, я перевел взгляд на Ремизову один. Лиза глядела на меня, в глазах — лишь спокойствие и понимание. Молча и где-то даже благодарно кивнув ей, я отправился в класс, понимая, что с Рыжаковой надо кончать.

И я закончил. Причем, закончил я тогда капитально.

Произошло это примерно на пятой минуте занятий.

— Рыжакова, к доске.

— Что, опять? — Рыжая распласталась на парте, ухитряясь обхватить столешницу одной рукой, другой — игриво подпереть подбородок.

— Даю тебе шанс одним ответом исправить все свои «неуды», — ещё усмехаюсь я.

И я бы дал ей, клянусь. Я все ещё думал, что дело только в оценках.

— Н-да? — Рыжакова сделала вид, что задумалась и даже поиграла бровями. — Не-а, я не пойду. Вызовете кого-то другого.

С верхнего ряда раздается смешок, потом другой, третий. И тут я поймал взгляды обеих Ремизовых.

— Тогда с вещами на выход, — металлическим голосом чеканю я, и в аудитории разливается первозданная тишина.

— Вынуждена огорчить вас, Роман Владимирович, но с вещами я никуда не пойду, потому что это называется прогулом. Но вы ведь, наверное, этого не знали? Вы же аспирант, а не настоящий преподаватель? — Она смотрела на меня так жалостливо, точно на слабоумного. Тут-то меня и прихлопнуло. Причем накрыло меня не на «раз-два-три», а от слова «сразу». Глаза застилает пелена, в висках начинает стучать кровь. Где-то на периферии сознания красными буквами мигает: «Всё, добивай эту историю. Добивай ее раз и навсегда», и я делаю шаг к ее парте.

— Вставай и со мной в коридор, — боясь сорваться, свистящим шепотом выдыхаю я.

Рыжая, не сводя с меня глаз, медленно и молча откидывается на спинку стула.

— Всё, Ди, извинись. В этот раз ты перегнула палку. Извинись перед Воро… гм, перед Романом Владимировичем. Роман Владимирович, простите её, — подбирается на стуле Панков, но его вмешательство злит меня ещё больше.

— Я не нуждаюсь в помощниках, — перевел глаза на него, потом на нее. — Вставай и со мной в коридор.

— А то что? — Рыжая с легкой улыбкой складывает на груди руки, «ну, дрянь» проносится у меня в голове, и до меня доходит, что Ремизова-брюнетка была права: Рыжакова играет, а я всерьез ведусь на ее приколы.

Делаю через нос глубокий вдох, и ритм сердца приходит в норму.

— Пойдем поговорим в деканат, — опираясь о ее парту, уже нормальным голосом предлагаю я.

— А пожалуй что и пойдемте, — подумав, соглашается Рыжая, и ее глаза радостно вспыхивают. — Расскажу там, как вы студентов на прогул подбиваете.

Рыжакова встает и не забыв бросить многозначительный взгляд на Панкова, покачивая затянутыми в джинсы бедрами выплывает в коридор. Иду за ней, не забыв бросить студентам: «Методичка, страница сто пятая». Когда дверь за нами закрывается, я, оглянувшись, быстро оцениваю периметр. Убедившись, что на расстоянии ближайших пятидесяти метров в коридоре никого нет, цепко хватаю Рыжую пальцами за загривок.

— Ай, — от неожиданности она приседает. — Ты… Да вы что себе позволяете?

«О, на „вы“. Уже прогресс!»

— А ну молчать! Тихо, — подталкиваю ее вперед.

— Придурок.

— Какой есть. Закрой рот.

— Убери руки! — Самое интересное, что ей почему-то даже не пришло в голову закричать или позвать на помощь. Правда, она попыталась вывернуться и пнуть меня в ногу. Сдавливаю ее шею — не до боли, но так, довольно чувствительно:

— Предупреждаю, синяк останется.

Изловчившись, Рыжая откидывает назад голову, и ее волосы теплой волной мажут меня по лицу.

— Тьфу ты, черт, — я почти отплевываюсь.

— Тут везде камеры. Тебя запишут и выгонят… за насилие… над студентками, — пыхтит Рыжая, пытаясь вцепиться ногтями мне в руку.

— Камеры? — чуть надавив пальцами, заставляю ее, как куклу, покрутить головой. — Где тут ты видишь камеры?

— Псих! Ай! — Она вскрикивает, когда я, резко сменив курс (ни в какой деканат я, разумеется, и не думал идти), заталкиваю ее в крохотное помещение, где уборщица держала щетки, веник и прочую дребедень. Тишину, на секунду воцарившуюся в коридоре, оглашает дребезжание жестяного ведра, которое подвернулось Диане под ноги и которое я нечаянно пнул. Пока Рыжая, бестолково размахивая руками, отпихивает от себя швабру, пытаюсь сделать разом несколько вещей: прислонить ее спиной к стенке и захлопнуть дверь изнутри. Щелкнув замком щеколды, оборачиваюсь, пытаюсь определить в темноте, где стоит Рыжая. Темно, хоть глаз выколи.

— Рыжакова, ты где? — подумав, зову я.

— Я тебя сейчас ударю, — звучит в зоне моей ключицы.

«Так, похоже, где-то здесь её голова…» Наощупь ищу ее плечи. Когда я нечаянно прохожусь ладонью по ее груди, она кулаком засаживает мне в живот.

— Заканчивай! — перехватив ее руку, толкнул ее к стенке. — Значит так. Если ты, Рыжая… — подумав, добавил еще кое-что похлеще, и она затаила дыхание, — начиная с этой минуты раз и навсегда не утихомиришься, то я сам схожу в деканат, и…

— Во-во, иди! — моментально отмирает она. — Да пусти ты меня!

Тряхнул ее и вернул обратно к стене:

— … но не за тем, чтобы на тебя жаловаться. А за тем, чтобы тебя перевели на другой поток, где не будет ни твоего Панкова, ни твоей группы поддержки. И вот тогда я посмотрю, как ты там запоешь.

— У тебя, — брык меня в лодыжку ногой, — не получится.

— Это почему? — потираю ушибленную голень о другую.

— Потому что Лешка со мной уйдет.

— Да ну? А где он сейчас? Почему не бежит спасать тебя? Леша, ты где? Ау, Ле-шик? — за каким-то лешим кручу в темноте головой, даже опускаю вниз голову, точно ее Леша прячется где-то под веником, и внезапно попадаю сухими губами в прохладный лоб Рыжаковой. От неожиданности осекаюсь. В темноте, в ноздри моментально бьет ее запах и ритм прерывистого, почему-то пахнувшего клубникой, дыхания. Страх, ярость, возбуждение, напряжение — в темноте перемешано всё. И я внезапно осознаю, что в этой клетушке сейчас есть только я и эта девчонка, чьи ребра гуляют под моей правой рукой, где гулко колотится ее сердце. Ощущение ее тела, скрывшая нас темнота, кажущаяся вседозволенность и приятное чувство превосходства над ней кружат голову, будоражат, рождая смутные, но, в общем, понятные мне желания. Причем одно желание там точно присутствует. Машинально сжимаю ее талию, из-за щели двери на ее высокие ботинки с узкой стопой падает полоска света, и я замечаю, как ее лодыжки дрожат.

— Эй, ты меня слышишь? — Не понимаю, с чего она вдруг затряслась.

— Слы-слышу, — раздается в ответ, и тут Рыжакова без предварительных всхлипов начинает рыдать, что меня несколько обескураживает.

— Эй, Рыжа… Диана, да ты что? — забыв о своих желаниях, встряхиваю ее за плечи.

— Не на-адо.

— Чего не надо?

— Так на меня зли-и-иться.

— Почему? — в замешательстве интересуюсь я, видимо, окончательно обалдев от смены ее настроений.

— Потому что ты пуга-аешь меня.

«Идиотка». Потряс головой, хмыкнул:

— Диана?

— А-а?

— Ты, конечно, прости, но дура ты малолетняя. Ты что, не понимала, что делала?.. Ну всё, заканчивай, хватит рыдать, — взяв ее под мышки, подтянул к себе, неловко похлопал ее по спине, пытаясь успокоить ее. — Ну всё. Ну прости. Но заканчивай это, слышишь?

— Слы-ы-ышу, — всхлипывает она.

— И больше не веди себя так. Я тебе, знаешь, тоже не семижильный.

— Ы-гы, — она хлюпает носом где-то в области моей грудной клетки. — Ты тоже… ты меня тоже прости. Просто ты так всегда со мной разговариваешь, точно я — пустышка. Или пустое место. А я — не такая.

— Ну да, ты у нас, конечно, привыкла к другому. — Меняя позу (спина затекла), опираюсь рукой о шероховатую стену в районе ее головы. — Ну что, мир?

— Мир, — судя по скольжению прядей ее волос по моей руке, она быстро-быстро кивает.

— Ну, раз мир, то тогда давай поцелуемся и пойдем на занятия. — Я предложил это, думая, что она рассмеётся, пошлет меня нафиг, и мы уже совершенно по-дружески вылезем из этой коморки и вернемся в аудиторию, где наконец воцарятся долгожданные мир и покой.

— Л-ладно, — с удивлением слышу я и с еще большим изумлением ощущаю, как ее руки робко начинают скользить у меня по груди, по плечам, перебираются мне на шею.

«Деточка, да я же шутил!» — не успеваю ни отклониться, ни сказать это вслух, когда ее губы нерешительно находят мои. Боясь обидеть ее, приложил к ним пальцы: «Не надо». А она вздохнув, неуверенно и осторожно потянула один в себя, точно я хотел именно это. Горячий рот, короткий вдох, робкий оборот влажного языка вокруг фаланги пальца — и я сам не понял, когда и, главное, зачем, перехватил ее губы губами. Она замерла. Я чуть нажал, пытаясь ее открыть. Она вздрогнула и ответила. Поцелуй, еще один и еще. Не могу объяснить, что же тогда с нами было. Очень сложно объяснить, что вообще происходит с мужчиной, когда он в первый раз целует женщину в губы. Но с каждым прикосновением к её пахнувшим клубничным блеском губам внутри меня словно клубок закручивался. Все туже и туже — не разорвать. Я впервые не думал о том, что я делал. Я думал о той, с которой я это делал. Это ОНА обнимала меня за шею. Это ОНА тянулась ко мне на цыпочках, стараясь прижаться ко мне сильней. Это ЕЕ гибкую талию мне нравилось ощущать, когда ОНА пыталась задержать дыхание, не пускать меня дальше, но постепенно теряла контроль и дышала все чаще и чаще. Один ее тихий стон, и я понял: она сдаётся и уже не уйдет от меня. И безобидные поцелуи кончились. Подтянув ее к себе и обхватив ее затылок ладонью, я начал брать ее рот так, точно половый акт с ней имитировал. Но в какой-то момент незапланированный и непродуманный мной сценарий укрощения моей личной строптивой вдруг свалился мне на голову таким диким желанием, что я даже сам испугался.

И тут она хрипло простонала мне в рот.

— Тихо. Тихо. — Моментально отступил от нее.

«Лебедев, ты идиот? — взвизгивает ржавой пилой в моей голове. — Ты же преподаешь у нее. Не вник? Тогда читай по губам: пре-по-даешь. А не даешь. И ты юных студенток не трахаешь».

— Ро… — она сглатывает, потом робко: — Рома, что-то не так?

— Что? Ты о чем? — Бросив ей: — Подожди, — выглядываю в коридор. Убедившись, что в периметре никого нет, оборачиваюсь: — Все, пошли. Пошли.

Подал ей руку, помог вылезти из клетушки на свет. Она, кусая губы, смущенно глядит на меня. Щеки красные, ворот свитер скатился на одно плечо, пальцы почти по-монашески переплетены внизу живота, в волосах — паутина.

— Стой, — вынимаю нитки пыли у нее из волос, потом сам отряхиваюсь. Она пытается заглянуть мне в лицо. Поворачиваюсь к ней спиной:

— Посмотри, на мне ничего нет?

— Ничего… Это все, что тебя сейчас волнует?

«А вот это уже провокация. Не отвечай и молчи. Ты знаешь, как это делается, — зажигается в голове полученная опытным путем красная лампочка. — В противном случае она попытается втянуть тебя в диалог, затем — в выяснение отношений, следом — в отношения, которых у вас нет и не будет. Поэтому стой и просто молчи. В крайнем случае будешь постепенно сливать её, и сначала она возненавидит тебя, потом устанет тебя ненавидеть, а чуть позже сама отстанет».

— Ты жалеешь, что мы это сделали, да? — с рдеющими щеками она упрямо встает напротив меня.

— Ты о чем, о скандалах в аудитории? — Я усиленно делаю вид, что не понимаю ее.

— Рома, ответь мне, пожалуйста. — Она сжалась в комок. Тон настолько тоскливый, что волей-неволей приходится посмотреть на нее.

Тут-то я и увидел ее глаза. Чуть виноватые, чуть смущенные. Еще затуманенные желанием, но при этом в них надежда на то, что у нас всё было очень серьёзно.

— Диана, не… — вздыхаю. «Не придумывай себе ничего». Проглатываю эту фразу. — Слушай, давай после занятий поговорим?

«А еще лучше через месяц, через год или вообще никогда».

— Ты пожалел, да? Я знаю, что ты пожалел. Хорошо, не переживай, я никому ничего не скажу. И я не буду за тобой бегать. У меня правда Леша есть и… и всё. Пошли.

— Куда? — Я уставился на нее.

— В аудиторию. Только я в туалет сначала зайду, руки вымою. — Она развернулась и пошла от меня. Она так и не обернулась.

Глядя ей вслед, провел тыльной стороной ладони по своим губам, стирая с них ее детский клубничный блеск. И поморщился, ощутив от ее слов горькое послевкусие.

«Я не буду за тобой бегать…» Забегая вперед, надо сказать, что ровно это она и исполнила. А я… «А что, если взять и пойти у Юльки на поводу? — внезапно приходит мне в голову. — А что, если взять и позвать Диану к Юльке на утренник? Выглядит Диана вполне, Юльке она понравилась, Юлька ей вроде тоже, да и мне Рыжакова, в общем, не чужой человек». При воспоминании о том, насколько она мне «не чужой человек», я даже фыркнул. Нет, конечно, сумасшедшая идея затащить Рыжакову в детский сад, хотя… Хотя что, собственно говоря, я терял? Захочет — пойдет, не захочет — откажется. А если пойдет, то я разом убью даже не двух, а трех зайцев: удовлетворю пожелания Юльки, угомоню Людмилу, которая второй год не дает мне прохода и…

И тут самое время честно признаться себе, что ты просто хочешь ее снова увидеть.

Притушив сигарету в пепельнице, пока не пропал запал и пока мне в голову не вломились другие, более скорбные воспоминания о нашем прошлом, нахожу на странице в Фейсбуке окно для личных сообщений, придвигаю поближе клавиатуру и довольно быстро набираю следующий текст:

«Диана, привет, как дела? Если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, то, может, сходим на утренник Юли? Она тебя приглашала, и я буду рад. Детсад „Огонек“, начало в 8:30, адрес ты знаешь». Задумавшись на секунду, допечатываю: «Если хочешь, мы с Юлькой подхватим тебя у твоего дома. Только скинь мне свой адрес, пож-ста. Да, и запиши мой мобильный: 8-916-780-ХХ-ХХ».

Подпись не нужна, и так понятно, что я — это я.

Отправляю письмо, минут пять таращусь в замерший монитор, который, кажется, тоже ожидает ответа от Рыжаковой. Но ответа нет. Так что, помедлив, я захлопываю ноутбук, перехожу в прихожую, надеваю куртку, кроссовки и отправляюсь по делам: продуктовый, почта, строительный рынок, магазин для животных (кот слопал весь корм, и если вечером ему не выдать положенные двести граммов, то он съест Юльку, меня и квартиру). Перемещаясь по центру Москвы, ловлю себя на мысли о том, что я… жду. Жду, когда на мобильном раздастся звонок или на почту придет письмо от Дианы. Вместо этого примерно в три часа дня прилетает сообщение от Вероники:

«Привет! Какие планы на завтра?)»

«Буду на работе, как всегда», — сидя в машине, печатаю я.

«А вечером?))»

«У меня совещание».

«Длинное?)»

«+»

«А может, увидимся?» — и куча смайликов, что вместе с ее непременным «я так соскучилась по тебе» уже основательно раздражает.

«Нет, не получится». — В ответ на ее роту смайликов очень хочется засадить ей дивизию скобочек, но передумываю и допечатываю: «Увы, не смогу. Но наберу тебе вечером, если получится».

«Буду ждать. Целую)». — И Вероника наконец отключается.

Мысленно навсегда распрощавшись с ней (хотя какое там «навсегда», если мы увидимся на работе), убираю телефон в карман и загоняю машину на мойку.

Ровно в семь поднимаюсь в квартиру матери.

Долго жду, когда Вера Сергеевна наконец попрощается с Юлькой. Мать, натягивая на мою дочь шапку и куртку, искоса поглядывает на меня, всем видом мне намекая, что разговор об Ознобине ещё не закончен.

— Мама, даже не начинай, — на всякий случай напоминаю я, отворачиваюсь и разглядываю кухню, в которой два года назад делал ремонт.

«А ничего так вышло».

— Да я и не думала! — Вера Сергеевна, покосившись на меня, звонко расцеловывает Юльку в обе щеки и выпрямляется. — Всё, идите. И обязательно позвони мне, как доедете, — сухо бросает мне она.

«Ну да. Только я знаю, чем это кончится. Сначала пролог: «Рома, давай все-таки договоримся, что ты хотя бы попробуешь пересмотреть свое отношение к отцу». Далее уже известная кульминация — и слезный эпилог. Впрочем, все это я уже вам рассказывал.

— Непременно. Мам, а можно, я тебе смс-ку пришлю? — беру дочь за руку. Юлька, сонно моргая, покачивается.

— Я твои сообщения не читаю. Я ничего в них не понимаю, — мать хмыкает. Но с учетом того, что у нее «Айфон» и она подписана на «Ютьюб», то ее ответ звучит довольно-таки забавно.

— Ну хочешь, я тебе комментарий в «Ютьюб» напишу? — Я прячу иронию в голосе.

Мать, промолчав, с обиженным видом захлопывает за нами входную дверь.

— Пап, возьми на ручки, — тянет у лифтов Юлька.

— Умаялась, да? — поднимаю дочь на руки, пристраиваю ее голову у себя на плече.

— Да, — сонным теплом выдыхает Юлька. Вяло втягивает крыльями носа мой запах и бормочет: — А ты все-таки курил, да?

— Немного.

— Зря, — шепчет Юлька и мгновенно засыпает. Она спит в машине. Она не просыпается, когда я снова беру ее на руки, чтобы занести ее в наш подъезд. Она спит в квартире, когда я, стараясь не разбудить ее, натягиваю на нее пижаму. Поворачивается на бок и, чмокнув губами, машинально водит по одеялу рукой.

— На, держи, — осторожно пристраиваю ей под бок кота, и тот, привалившись к ее животу, начинает утробно урчать. Усмехнувшись, гашу свет:

«Лицемер плюшевый…»

Полпервого ночи. Прежде, чем самому провалиться в сон, откидываюсь на подушку, беру в руки мобильный и в последний раз просматриваю почту за день.

«Фейсбук. 20:08. Вам пришло сообщение от пользователя «Диана_310191».

«Интересно, там «да» — или «нет?» Чуть помедлив, перебираюсь в мобильное приложение. Прочитав то, что Рыжакова написала мне, ловлю себя на том, что я улыбаюсь. Вот уж воистину, краткость — сестра таланта. Ни тебе идиотских смайликов, ни дурацких ужимок, ни кокетливого: «Заехать за мной?) Ой, а зачем?)))»

«Спасибо, Рома. Я буду. В 8:20 встретимся у детсада».

ГЛАВА 4. На воспоминание дальше

В любых отношениях есть воспоминания, которые остаются в голове лишь у одного из участников.

Тарас Мискевич, «Ш.О.К.К.»

Миллион, миллион, миллион алых роз,

Из окна, из окна, из окна видишь ты,

Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен, и всерьез,

Свою жизнь для тебя превратит в цветы.

Андрей Вознесенский

Диана, воскресенье.

«Диана, привет. Если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, то, может, сходим на утренник Юли?»

Прикусив внутреннюю сторону щеки, я скрещиваю ноги и откидываюсь на спинку дивана, разглядывая письмо Лебедева в моем ноутбуке. Первая мысль, посетившая меня при виде его письма: я не должна была говорить его дочери, что я могу пойти на праздник. Вторая: я, видимо, навсегда разлюблю «Перекресток» и переключусь исключительно на «Биллу», расположенную рядом с домом. Но если серьезно, то я не знаю, что делать. «Ну зачем ты так, Лебедев?» — тоскливо думаю я, и это моё «зачем» заключает в себе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. К сожалению, за этим вопросом — «зачем?» — Вселенная, в которой просто нет света, лишь сумерки и тянущаяся фантомная боль внизу живота, которая иногда приходит ко мне по ночам. Целый мир, который уже невозможно вернуть. И который забыть нельзя.

«К Юле на утренник…»

У Лебедева есть дочь, похожая на него до безумия.

Ш-ших. На мониторе, как обычно, по воскресеньям появляется черная заставка «Фейстайм» с белой короткой строчкой: «Панков» и двумя кнопками: «Ответить», «отбить». Я отвечаю, и на экран выплывает периметр типичной скандинавской квартиры: светлые стены, акварельный нью-арт (что-то абстрактное красно-синими пятнами в раме темного дерева и с надписью: «Stockholm»). Камера выхватывает кусок проема окна, за которым виден балкон (латунное ограждение и диван, предположительно из «ИКЕА»). Напротив — такой же безликий дом с розовым фасадом и окнами, выходящими на солнечную сторону. И на фоне всего этого улыбающаяся голова Панкова. У Лешки все те же игривые голубые глаза, та же русая шевелюра. Из нового только модно выбритые виски. Впрочем, ему идет. При этом на Панкове джинсовая куртка (то ли только пришел, то ли собирается уходить).

— Hej! Ну, что скажешь? — говорит Лешка так, будто мы виделись с ним минут сорок назад.

— Да ничего, — пожимаю плечами. — Привет.

— Нда? Это плохо, когда сказать нечего, кроме «преведа». Ну, что у тебя за неделю новенького произошло? — Лешка складывает на уровне подбородка длинные пальцы, на безымянном левой блестит кольцо. Панков по-прежнему носит золотой обруч, который я напялила на него в ЗАГСе.

— Ты это из принципа не снимаешь, я не пойму? — Я оглядываю себя, поправляю верх домашнего платья.

— Ты о кольце? — зачем-то уточняет Панков, хотя прекрасно знает, что я о нем. — Да привык, наверное. И Мила не возражает.

Мила — это шведская девушка Леши, которая занимается морским правом, и с которой он живет последние полтора года. Она очень милая, эта Мила, если бы только не её вечный принцип: не заморачиваться. И видимо, эту фразу она повторяет Лешке, как мантру, вслух, каждый день, потому что Панков продолжает:

— И кстати сказать, в отличие от тебя, в Европе этим как-то не заморачиваются. Ну носишь и носишь, как красную нитку на счастье. Или как фенечки на руке. — Лешка указывает глазами на свои кожаные браслеты. — А тебе не все равно, а?

Я молчу. Панков театрально растопыривает пятерню и, как в фокус, глядит на меня сквозь расставленные пальцы.

— Да в общем-то все равно. — Перевожу взгляд за окно.

«Сказать — не сказать, что я видела Лебедева, и что у Лебедева растет дочь?»

— Вот видишь, и тебе все равно, — между тем благодушно замечает Панков и возвращает руку на стол. — Ну, так может, ты мне все-таки расскажешь, что у тебя нового?

«Не хочу. Потому что всё, чего я хочу, это спросить у тебя, что мне делать с этим письмом? А еще лучше, узнать у кого-нибудь, за что мне это всё? Или Тот, кто глядит на нас сверху, с небес никак не поймет, что я и без этого никогда не забуду о том, что тогда с нами случилось?»

— Леш, да что рассказывать-то? — пожимаю плечами. — Да, ты в курсе, что на нашем внутреннем рынке акции алюминщиков подросли?

— Так. Ну и что из этого следует? — Лешка подпирает ладонями щеки.

— Да ничего. Выгодно продала. А вчера акции на золото опустились.

— И чего?

— Выгодно купила.

— Да-а, — помолчав, глубокомысленно заключает Панков, — я смотрю, у тебя просто охренительные новости. Прямо что ни день, то событие. Еще что расскажешь? Что акции на помидоры снова в цене?

Пауза.

— Смешно, — киваю я. — Очень.

— Очень. Рыжакова, ты мне лучше скажи, ты когда к нам с Милой в гости приедешь?

— Зимой и в вашу Швецию? — хмыкаю я. — И что мы будем там делать? Шубу по очереди носить? В снежки играть?

— Мать, вообще-то на календаре давно весна, послезавтра седьмого марта. Да, чуть не забыл! — внезапно оживляется Панков — Ты дома завтра вечером будешь?

— Я работаю, Леш, — голосом, каким говорят ребенку: «Я тебе тридцать раз объясняла, что не надо трогать горячую кастрюлю голыми руками», устало напоминаю я.

— А ты вечно работаешь, как ненормальная, — Лешка издевательски крутит у виска пальцем, отчего его кожаные браслеты шуршат. — Так ты будешь вечером дома? А то я через службу доставки заказал тебе одну вещь.

— Какую… вещь? — я испуганно вздрагиваю.

Просто на Рождество Лешка уже преподнес мне путевку в Швецию. Чтобы не ехать туда, пришлось обманывать его и выкручиваться. А чтобы он деньги свои не терял, пришлось неделю обзванивать всех знакомых, чтобы пристроить эту путевку, а потом загонять Лешке обратно на банковский счет потраченную им штуку евро. После этого был жуткий скандал, и Панков не разговаривал со мной две недели.

— Что, что. Букет роз я тебе заказал, — усмехается Лешка.

— Фу, — я одновременно вздыхаю и выдыхаю.

— Еще фу… И не «фу», а ты вечером дома будешь? А то Интернет-магазин из меня всю душу вытрясет. — В глазах у Панкова появляется тот характерный блеск, который я про себя называю: «Вот вы мне не верите, а я, между прочим, очень хороший парень».

Но он и правда хороший. А если учесть, что он терпит мои выкрутасы с детского сада, то он, возможно, и самый лучший. Не помню, правда, с чего мы с ним там подружились (хотя у Лешки есть версия, что он залез в мой шкафчик, а я за это звезданула ему лопаткой по голове), но он почти всю мою сознательную жизнь был рядом со мной. Мы вместе пошли в математическую школу, потом вместе учились в Плехановском. Лет так с двенадцати Лешка окончательно заменил мне подругу, с которой можно поговорить по душам, поплакать в жилетку, пожаловаться на несправедливость родителей, чуть позже — на общую мировую несправедливость. Даже на Лебедева. Даже когда я пришла к Лешке после того, что случилось, он не сдал меня…

«Дверной звонок. Два коротких, два длинных, означает: это я. Из-за двери слышится звук шагов, недовольное девичье «опять она?», невнятный ответ Лешки, после чего дверь распахивается, и на пороге возникает Панков. Посмотрел на меня, кивнул, застегнул верхнюю пуговицу джинсов и указал мне подбородком на лестницу.

— Ты куда, Леш? — выглядывает из-за двери полуголая девушка, зябко кутаясь в Лешкину куртку.

— Привет, Даша (а может, Маша), — здороваюсь я.

— Ага, привет, — Даша-Маша недобро глядит на меня и переводит взгляд на Панкова. — Леш, ты куда? Ты надолго вообще?

— Сейчас вернусь, подожди. — Панков захлопывает дверь и поворачивается ко мне: — У тебя такой вид, точно тебе завтра на смертную казнь. Что произошло?

Мой ответ заключался всего в двух словах. Лешка изменился в лице. Медленно опустился на ступеньку лестницы, сел, согнув ноги в коленях, свел в замок пальцы на уровне рта:

— Та-ак. Значит, все-таки доигрались. Воробей знает?

— Нет.

— Скажешь ему?

— Нет. Может быть… Леш, я не знаю!

«Если скажу, то Лебедев — он же правильный! — пойдет к моей матери, а та его растерзает. Разберет на части, раздерет на куски, и вся его аспирантура, карьера, да вся его жизнь покатится к черту. А я так не хочу».

— Я так понимаю, тетя Наташа тоже не в курсе? — Лешка вскидывает на меня глаза.

Тетя Наташа — это моя мама в терминах Леши. Жесткий характер, работала в министерстве по финансовой линии, что подразумевало частые командировки, и была на короткой ноге с деканом Плехановского. В жизни мамы было и есть ровно три принципа: «Не стоит волновать папу по пустякам, у папы больное сердце», «моя дочь должна сама хорошо учиться» и «кто обидит мою дочь, тому лучше сразу наложить на себя руки».

— Леш, ты мою маму знаешь? — Я отворачиваюсь и принимаюсь отскребать от перил красное пятнышко краски.

— Мм. Ну, значит, будем врача искать.

— Даже не думай! — Тон у меня был такой, что Лешка вздрогнул. Поднял голову, посмотрел на меня:

— Почему?

Я молчала.

— Почему, Ди?

«Почему? Потому что я его просто люблю. А он меня — нет. Ну и пусть».

Вместо ответа пожимаю плечами. Лешка еще с минуту глядит на меня, потом переводит задумчивый взгляд на старую выбоину на бетонной ступеньке:

— Ну, тогда мы с тобой можем пожениться.

— И что? — Облокотившись на перила, уставилась вниз, в темный проем, образованный сводами лестниц. — А потом-то что, Леш?

— Без понятия, — он покачал головой. — Так жениться, конечно, я не хотел. Но, может, я убью Воробья? А может, всё как-то само исправится.

— Исправится? Само собой? — поразилась я. Обернулась: — Это как? Ты о чем говоришь?

Лешка смотрел на свои руки:

— Не знаю. Но если поход к врачу исключен, то тебя нужно прикрыть. И вариант у меня только один. Давай поженимся, Ди…»

— Ди?

— Что? — поднимаю глаза, разглядываю Лешкино лицо в мониторе компьютера. Зеленоватые блики прыгают и дрожат, Панков слегка прищуривается:

— Я так и не понял, ты седьмого вечером дома будешь?

— Да, наверное. То есть да. Да, Леш, точно буду, — с трудом выбираясь из воспоминаний, несколько невпопад отвечаю я.

Леша упирается кулаком с кольцом в щеку и внимательно глядит на меня. Причем, смотрит так долго, что, кажется, даже фон за его спиной начинает рябить. Наконец, спрашивает:

— Слушай, у тебя точно все хорошо?

— Точно, — подтверждая своё «да», опускаю вниз ресницы.

— Понятно. Видимо, с некоторых пор твоя любимая фраза, это «у меня, Леш, все хорошо», — Панков начинает раздраженно поправлять на запястье кожаные браслеты.

«Ничего тебе не понятно, — наблюдая за ним, думаю я, — потому что моя любимая история, видимо, заключается в том, чтобы снова наткнуться на Лебедева, после чего три дня ходить, как под наркозом, чувствуя, что в моей голове опять начинают жужжать мысли, горькие, как трава, и назойливые, как насекомые. Сбрызнуть бы их фумитоксом радости и заставить залечь на дно, сделав так, чтобы они больше никогда не возвращались ко мне».

— Леш, — помолчав, начинаю я, — скажи, а ты никогда не задумывался, что никто почему-то не знает по-настоящему глубоких песен и книг о счастливой любви?

Лешка, моргает, глядит на меня, откидывается на спинку стула. Побарабанив пальцами по столу, склоняет голову набок:

— Свою мысль поясни.

— Ну, просто я, например, не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги о том, как люди влюбились и счастливо жили вместе. Но вот ситуация, когда один любил, а другой страдал, рождает бурный интерес. Хотя вроде и там, и там о любви.

Лешка отводит в сторону глаза.

— А людям, когда безупречно, не интересно, — медленно произносит он. — Всем интересно, когда есть эмоции, сплошной накал и надрыв. А какие эмоции в счастливой любви? Спор на тему о том, какой фильм вы будете смотреть вечером? Или какого цвета купить тапочки для гостей, чтобы они сочетались с цветом пола на кухне? Это же не надрыв. Где надрыв в словах: «Мы были счастливы вместе»? А вот фраза: «Женщины мстят нам за то, что они нас любили» рождает массу эмоций.

— Твои слова? — Я смотрю на него.

— Нет, Сержа Гинзбурга. — Лешка отворачивается. — Хотя я бы подписался под каждым словом.

— Леш, а у тебя с Милой как? — помолчав, осторожно интересуюсь я. — У вас все нормально?

— С Милой? Да всё нормально у нас. — Лешка неопределенно хмыкает. — Мила моя, если ты помнишь, стопроцентная шведка. Это мы с тобой, из России, периодически любим обсудить богатую на надрыв русскую душу. А у них самим воспитанием не заложено выворачивать себя наизнанку. Тут все эмоции исключительно про всепрощение, поиск себя и борьбу с жизненными обстоятельствами. Вон, почитай любой переводной роман, — Лешка выискивает взглядом на мониторе какую-то точку, не то пыль, не то грязь, и, наклонившись, начинает старательно отскребать ее пальцем. — Там уж если несчастье, значит, мать тебя в детстве била, или отчим из дома тебя выгонял, или твой сводный брат наркоман. Или ты замужем за сводным братом. А еще лучше, если ты замужем за сводным братом, который успел и в тюрьме отсидеть, и в дурке отлежаться. А ты будешь и отца, и мать, и брата на себе поднимать, да еще и искать себя в этом. А чтобы у книги окончательно сложился финал, ты в конце должна будешь обязательно умереть, но только так, чтобы обязательно на рассвете, и непременно, чтобы с первыми лучами зари. Видимо, чтобы окончательно не загнать читателя в стойкую депрессию. А заодно, и показать ему, что ты все равно всех победила, и что завтра есть, и что счастье тоже обязательно будет. Хотя и не с тобой. И не в этот раз.

— Ты стал женские романы читать? — хмыкаю я.

— Что? Нет. Это их Мила читает. А я так, от нечего делать пару раз пролистал. — Лешка смеется. — А потом, чтобы окончательно не свалиться в депрессию, отправился в среднестатистический шведский магазин и купил себе для счастья среднестатистические джинсы. И теперь все счастливы: и владелец магазина, и джинсы, которые кто-то купил, и я.

— То есть получается, чем безвыходнее положение, тем больше эмоций? — Я закусываю губу.

— Типа того, — Лешка кивает. Потом улыбка сползает с его губ, и в глазах появляется тот же самый вопрос: — Ладно, я-то, положим, для полного счастья выговорился. А вот ты к чему завела этот разговор о несчастной любви? Что, повод появился?

— Да нет никакого повода, — упираюсь я, пожимаю плечами, и, кажется, это скоро станет моей дурной привычкой. — А еще что-нибудь мне расскажи.

— Сейчас расскажу, — в глазах у Панкова появляется откровенный сарказм. — Я месяц назад встал на лыжи. Накатался так, что все мышцы болят. А вчера пересел на велосипед, потому что так до работы добираться быстрей.

«Рассказать ему о Лебедеве или не говорить?» — снова проносится в моей голове, но представив себе реакцию Леши (напряженный взгляд или, что еще хуже, его срывающийся на фальцет голос: «Ди, скажи, тебе тогда с Воробьем не хватило?»), решаю все-таки промолчать.

Тем временем Лешка уже довольно мирным тоном принимается рассказывать мне о своих новых шведских знакомых, о выходных с его Милой в Уппсале, о поездке с Милой к ее родителям, и в его монологе все чаще звучат названия неизвестных мне шведских городов, районов и улиц (Вэстманланд, Арборга, Гётеборг).

«Он никогда не вернется в Россию», — думаю я, и мне становится грустно.

Минут пять спустя Лешка начинает сворачиваться.

— Ладно, — дружелюбно, как раньше, заключает он. — Давай заканчивать наш традиционный еженедельный видео-слет, потому что Мила скоро придет, а мне еще надо в магазин заскочить, она молоко просила купить. А ты… — Панков все-таки медлит и глядит на меня, — а ты все-таки выбери время, возьми отпуск и приезжай к нам. Ко мне, — уточняет он и машинально потирает пальцем обод кольца, что меня и останавливает. Останавливает и от разговора на тему Лебедева, и от признания, что у Лебедева есть дочь, похожая на него до отчаяния, и от привычно-лживого обещания: «Да, Леш, да. Да, я обязательно к вам приеду».

Но я не приеду.

И не приеду я потому, что у нас с Лешкой как раз была счастливая любовь, если говорить в его терминах и если так можно назвать наши первые робкие поцелуи и когда-то до конца доверительные отношения. Если так можно назвать наше торжественное обещание, данное еще в детском саду, всегда защищать друг друга, шутливую клятву, данную друг другу в пятнадцать лет, когда-нибудь обязательно пожениться — и наш последующий брак, больше похожий на проживание на тридцати квадратных двухкомнатных метрах двух двадцатилетних людей, которые в детском саду видели друг друга в колготках.

Если так, конечно, можно назвать дружбу двоих, когда-то по-настоящему близких людей, которые очень любили смеяться — да так любили, что в девятнадцать заключили одно пари. А когда все закрутилось и запуталось так, что и распутать нельзя, ты не придумала ничего лучше, чем прийти к своему лучшему другу, а он предложил тебе самое простое решение: «Ди, мы можем пожениться».

Но ты медлила. И никто в целом мире не знал, что ты любила другого. А потом этот другой позвонил тебе и попросил никогда его больше не трогать.

Когда нас бросают, мы сходим с ума от горя. Нормальные люди, которые любят, в таком состоянии плачут. Но ты не плакала. Сначала ты просто не поняла, что произошло. Потом ты оцепенела. Ты знала, что Он не любит тебя, но не верила, что вы расстаётесь. И в состоянии шока ты еще набирала Ему на его отключенный номер, когда получила его ответ мэмом в Фейсбук, что Он тебя все-таки бросил. Удар под дых — наверняка. Но любящее существо слепо, и пользуясь тем, что тебя всегда отпускали к лучшему другу на дачу, квартирники или студенческие вечеринки с ночевкой, отговорившись какой-то ложью отцу (мама в командировке), ты сбежала к своему лучшему другу, который (как это кстати, да?), с октября начал снимать квартиру. Нет, тебе были не нужны его утешение, сочувствие и советы, или золотые слова о том, что, возможно, все это к лучшему. Все, что было нужно тебе — это возможность выплакаться. Возможность говорить о Нем. Возможность упоминать Его имя. И ты лихорадочно говорила о нем, а твой лучший друг молча слушал. Тебе было больно. Очень. И очень страшно.

— Что мне делать, Лёша, скажи?

— Ты… ты его любишь, Ди?

И только тут ты заплакала. Но то, что ты чувствовала, было куда хуже слез, и их бесконечный дождь перерос в дичайшую в твоей жизни истерику. Но если ты думала, что это — боль, то ты ошибалась. Настоящая боль пришла к тебе, когда твое тело не выдержало, и Вселенная взорвалась твоей самой страшной потерей. До этого ты никогда не видела смерть. Теперь ты теряла ребенка. Выкидыш… за этим словом стоит всего лишь мгновение, всего лишь пара минут, но за это короткое время ты до конца понимаешь смысл сказанной кем-то фразы: «Родители не должны пережить своих детей». Шок, клинч, твой отчаянный крик — и пробирающее до мозга костей, пронзительное, воющее одиночество. И только потом ты ощутишь эту потерю физически. Когда на помощь приедет «скорая», конечно же, будет поздно. Банальная истина: у врачей нет ковров-самолетов, и никого не успели спасти. Последняя мысль, которая посещает тебя перед тем, как тебя увозят в больницу, как жаль, что ты тоже не умерла.

Тем временем твой лучший друг, как и обещал, будет прикрывать тебя перед родителями и все еще бледный после разборок с твоей обезумевшей от страха матерью, с ней же приедет к тебе в больницу, чтобы смотреть в твои сухие глаза, держать тебя за руку и терпеливо тебе объяснять, твердить тебе раз за разом, что ты ни в чем не виновата, что твой случай далеко не единственный и даже приводить тебе в утешение какую-то медицинскую статистику.

Но ты была виновата, как был виноват и тот, кого ты очень любила. Тебе бы надо Его забыть, но забыть это значит, простить…

Ты не сможешь простить — ни себе, ни Ему. Его больше не будет рядом. Он так и не узнает о том, что случилось тогда. И через месяц по настоянию твоей мамы будет твоя с лучшим другом «счастливая» свадьба, когда ты вся в белом, а он в чем-то темном, хотя это тебе надо бы в черном. Но в вашу первую брачную ночь твой лучший друг в футболке и джинсах будет сидеть на кровати и, переплетя длинные пальцы, смотреть, как ты, виновато съежившись, уходишь спать от него в другую комнату, потому что даже из благодарности не можешь лечь с ним в постель — ты все еще любишь другого. Ты принадлежала только Ему, одному. Ты все еще помнишь все его взгляды, прикосновения и ласкающий шепот. Любые, даже самые пошлые песни, где упоминается любовь, расставание или смерть, теперь легко заставляют тебя заплакать. Тем временем твой лучший друг снова сделает вид, что ничего страшного не случилось, и после вашей «счастливой» брачной ночи принесет тебе красные розы. Он будет дарить их тебе так часто — и к праздникам, и без поводов, — что ваша квартира постепенно превратится в миллион алых роз. Вот только ты возненавидишь эти цветы, как черный знак своего одиночества.

Но чтобы не обижать своего лучшего друга, ты никогда не скажешь ему об этом.

Через три месяца тебе исполнится двадцать лет, и двадцать исполнится твоему лучшему другу. С тем, другим, кто бросил тебя, вы иногда видитесь в институте. Заметив тебя, Он сухо здоровается кивком головы и быстро проходит мимо. После этих встреч у тебя гулко стучит сердце. Ты все еще любишь Его, и если не видишь его несколько дней, то вечерами, пока твой лучший друг спит или щелкает кнопками телевизионного пульта, ты запираешься в кухне, одна, и часами серфишь его страницы в «ВКонтакте», Твиттере или Фейсбуке, стараясь понять, чем Он живет. Пытаясь быть к Нему ближе хотя бы на миллиметр.

Именно из социальных сетей ты узнаешь о том, что он закончил аспирантуру, устроился на работу и больше не вернется в Плехановский, в котором ты все еще учишься.

Между тем к вам с лучшим другом начинают все чаще наведываться ваши родители, и после визита твоей не в меру проницательной мамы («Не поняла, вы что, вместе не спите?») твой лучший друг предпримет попытку наладить вашу интимную жизнь, но ты попросишь: «Не надо». Потом будут еще две его провальных попытки с тобой переспать, после чего он уже сам и окончательно переберется в другую комнату, где по ночам, за закрытой дверью будет глухо стонать в подушку, потому что он по-прежнему тебе лучший друг, но так и не стал тебе мужем. Пройдет еще несколько дней, и твой лучший друг будет постепенно пропадать вечерами, или оставаться ночевать у друзей, а может быть, и у Даши, но ты ничего не скажешь ему, не упрекнешь ни словом. И не из гордости. Тебе все равно. Ты все еще любишь другого. Любишь так, что иногда, когда тоска становится просто невыносимой, ты украдкой, одна, приходишь к Его дому, лишь бы увидеть горящие окна его квартиры. Так будет продолжаться долго, до тех самых пор, пока ты, не замеченная им, не увидишь, как Он ведет к себе домой твою однокурсницу. И ты забудешь туда дорогу. А еще через месяц ты случайно узнаешь, что позавчера Он женился…

Но ты и это переживешь.

Вопрос только, какой ценой? Тем временем твой лучший друг будет понемногу скатываться в пропасть глухого мужского отчаяния, потому что ему всего двадцать лет, и он по-прежнему тебе лучший друг, но не муж. У вас нет семьи. Вам всего двадцать — вам никто не рассказывал, что именно так все и будет. Вы играли во взрослую жизнь, даже не зная правил, но ты, дойдя до крайней точки, говоришь ему первой: «Всё, Лешка, хватит». Но разведетесь вы только через полгода. Еще будут попытки твоей мамы образумить тебя, а со стороны твоего лучшего друга — удержать тебя и объяснить тебе, что у вас все еще может наладиться, что вам нужно время, что он тебя тоже любит, но… Но это всего лишь нежность, его упрямство, мальчишеское самолюбие и память о тех доверительных отношениях, что вас когда-то связывали.

Ваша детская и доверчивая влюбленность друг в друга давно разбилась о твою первую, настоящую и пронзительную любовь к другому.

И вот теперь для полной ясности остаётся добавить, что, когда вы все-таки разведетесь, твой лучший друг молча соберет свои вещи, будет неделю скрываться от тебя у своих приятелей, пить еще две недели, после чего довольно быстро очухается и так же стремительно, как делал все, переведется в другой институт. Чуть позже (и уже без тебя: он с тобой не разговаривает) он накатает резюме и отправит его в одну известнейшую российскую финансовую компанию. У фирмы есть филиалы в США и Европе. Как стажера, компания оторвет твоего лучшего друга с руками. Впрочем, будем честны: твой лучший друг всегда был умнее тебя и учился лучше, чем ты. Поработав в Москве и окончив институт (вы все еще не общаетесь), твой бывший муж станет одним из перспективнейших молодых финансовых аналитиков, занимающихся разведкой рынка, получит назначение в Швецию, куда уедет и где осядет, периодически делая набеги в Москву и по-прежнему тебя избегая. И только когда ты уберешь все его фотографии со своей страницы в Фейсбуке (ты не хотела еще больше его раздражать напоминанием о вашем прошлом), он позвонит тебе и предложит встретиться: он в Москве. И вы встретитесь, и будут упреки — и окончательное выяснение отношений…

« — Почему ты тогда не дала мне ни единого шанса? — Лешка, сунув руки в карманы джинсовой куртки, нервно расхаживал, а вернее, бегал туда-сюда по зеленому скверу, где мы с ним встретились.

— Леш, ты о чем? — Сгорбившись, наблюдая за его перемещениями, я сидела на лавочке.

— Я о нашем браке с тобой говорю!

Как доходчиво объяснить бывшему мужу, что ваш брак был заведомо обречен на провал?

— Леш, мы с тобой только дружили. И ты прекрасно знаешь, кого я тогда любила.

Лешка развернулся и встал напротив меня. Бледное лицо и искривленный судорогой рот:

— И как, до сих пор любишь? Ха!

— Ха. Нет, не люблю.

«Вот только забыть его не могу…»

— Волшебно. А мы с тобой, значит, только дружили? В таком случае, если мы с тобой ТОЛЬКО дружили, то когда ты в первый раз предала нашу дружбу? Это ведь произошло раньше, чем ты с ним переспала? Так когда ты меня предала, а?

«Когда в первый раз целовалась с ним».

Да, поцелуи — это смешно. Но именно там, пожалуй, и началось мое истинное предательство Лешки.

— Когда и почему это случилось, Рыжакова, ты скажешь мне или нет? — у Панкова тряслись кисти рук, которые он все еще прятал в карманах.

— Зачем?

— Что «зачем»? — Лешка гневно прищурился.

— Сейчас-то зачем поднимать это всё?

— А я очень хочу понять, когда это было, чтобы каждый год отмечать день своей глупости маркером в календаре!

«Третьего ноября. Это случилось третьего ноября, Леш. В тот самый день, когда Лебедев вытащил меня из аудитории, а ты остался сидеть за партой, потому что я так хотела».

— Не помню. Не важно. К тому же, у тебя тоже была Маша. То есть Даша.

«Зря сказала». Я поняла это, когда Панков прикусил губу, помолчал и кивнул:

— Прекрасно! — Он отвернулся. — А может, Ди, хотя бы раз в жизни все-таки будем честны? Тебе было откровенно плевать на всех моих Маш и Даш, как наплевать и на то, что я по идее мог окучить женскую половину нашего курса. Если б ты только знала, как я жалею о том, что согласился на то пари. Да, это был спор, всего лишь дурацкая детская шутка, но та шутка зашла чересчур далеко. А потом произошло то, о чем мы с тобой договаривались никогда не вспоминать, и я уже просто пытался хоть как-нибудь выправить ситуацию. Вытянуть нас. Вырулить. Но у меня ничего не получилось. Ни-че-го… Я запутался.

— Леш, нам было всего двадцать лет, — вздохнула я, продолжая рассматривать неумелый детский рисунок мелом, сделанный на асфальте.

— Причем тут возраст, если я оказался слабаком? А я слабак… Ты поэтому никогда не воспринимала меня, как мужчину, да?

И, в общем, он угадал. Но причина крылась не в том, что Лешка, как он выразился, был слабаком, а потому что это — так. Просто это — вот так. Страсть и дружба — понятия разделимые.

— Леш, почему ты сейчас-то об этом заговорил?

— Почему? — Панков стоял и смотрел в небо. — Вот почему. — Не оглядываясь, он протянул мне левую руку. Безымянный палец и золотое кольцо. То самое, чертово, обручальное.

— Леш, ты что, до сих пор?.. — растерявшись, я даже не смогла договорить фразу.

— Нет, Ди. Всегда. Потому что если то, что ты чувствуешь к девочке, потом к девушке, к женщине, продолжается больше двадцати лет, то это уже всегда. Мне двадцать шесть. Два года из них я пробую жить без тебя. Это ты, выдрав мои фотки из своих социальных сетей, окончательно со мной развелась. А я все никак не могу тебя отпустить. Не скажешь мне, почему?

— Леш, Леша, — я поднялась и шагнула к нему.

— Всё! — Он поднял вверх руки. — Всё… Я давно уже понял, что тебе от меня этого просто не надо. Но это, видимо, до сих пор нужно мне.

И была моя новая попытка перед ним извиниться, и его новый отказ это слушать. Потом — все-таки примирение, и даже дружеские объятия, и мы снова стали дружить, как и раньше. Вернее, почти, как раньше, потому что мой лучший друг до сих пор носит обручальное кольцо, которое я однажды одела ему, решив, что у него всё ко мне несерьёзно…»

— Хорошо, Леш, — в итоге, примирительно говорю в монитор я. — Да, и, пожалуйста, передай от меня привет своей Миле.

— Передам, как увижу, — Лешка внимательно глядит на меня.

— Ну, пока?

— Да, пока… Всё. Пока. — Панков, помедлив, все-таки отрубает связь, и на мониторе возникает черная глухая заставка. Закрываю приложение, долго смотрю на иконку Фейсбук, за которой письмо: «Диана, если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, может, сходим на утренник Юли?»

И аватар — фотомонтажом прилепленная к туловищу лебедя голова воробья.

«Что мы наделали, Лебедев, если б ты только знал…»

Снимаю с колен ноутбук, откладываю его на диван и отхожу к окну. Я влюбилась в него как-то незаметно…

***

Это было пари, обычный спор — из тех, что заключаются тысячами. Если разобраться, то тот август тоже был довольно обычным и в принципе не отличался от всех других, кроме того, что мы с Лешкой, получив в последнюю неделю каникул сообщение от администратора нашего курса, вместе отправились в институт забирать расписание и методички.

По дороге в Плехановский Панков, успев за лето обзавестись белыми кедами и графичной татуировкой (что-то из кельтских узоров на предплечье левой руки), рассказывал мне, как он ездил с матерью к отцу в Швецию. В вагоне метро нас толкают друг к другу, и я прижимаюсь к Лешке. Он обхватывает меня за талию и, неторопливо продолжая рассказ, машинально обводит пальцем изгибы моей спины, облаченной в бледно-серую майку:

— Отец новое назначение получил, ну, мать и подсуетилась. Уехали мы с ней туда на два месяца, хотя я бы лучше в Москве отсиделся. — Панков, на секунду отстранив меня, поправляет на голове черную трикотажную шапку. — Отец работал, мать, как обычно, сутками не вылезала из магазинов, а я пол Стокгольма облазил.

— Один? — интересуюсь я, одновременно прислушиваясь к голосу «из-под земли», объявляющему станции московской подземки.

— Сначала один, потом… Так, наша, выходим. — Лешка, прервавшись, разворачивает меня к выходу из вагона. Смешавшись с толпой, мы направляемся к эскалатору. Панков первым вскакивает на ступеньку, встает лицом ко мне и рассматривает мою коленку, выглядывающую из-под отворота шортов. — Потом зацепил на пароме пару шведов моего возраста. Помотался с ними по злачным местам, слегка подучил шведский, ну и так… развлекся.

— Подружку завел? — я смеюсь, хотя немного ревную его. Лешка неопределенно пожимает плечами. Тем временем лента эскалатора втягивает нас в вестибюль, ведущий к выходу из метро.

— А с родителями у тебя как? — указываю в сторону сквера, за которым наш институт.

— Что? — Панков с трудом улавливает смысл вопроса, отвлекшись на двух симпатичных девушек, которые проходят мимо. Девушки, обернувшись, быстро перешептываются. Лешка моментально делает пирует на пятке кеда, смотрит им вслед, после чего отправляет руки в карманы и догоняет меня. — Прости, ты о чем меня спрашивала?

— О родителях. — Я закатываю глаза, изображая пародию на его недавнюю слащавую мимику.

— Да иди ты, — смущенно хмыкает Лешка. — А с родителями, — он берет меня под руку, — я встречался исключительно за завтраком и за ужином. Минут на двадцать. Как раз хватало на то, чтобы отец в очередной раз успел мне напомнить, что я не так одет, что я странно себя веду и что татуировки и феньки в моем возрасте — это вообще дикость. И что живу я так, словно завтрашнего дня для меня в принципе не существует, и что он в мои годы был посерьезней и содержал всю семью, хотя… — тут Лешка отпускает мою ладонь, — непонятно, какую семью он содержал, если с матерью они поженились, когда им под тридцатник было. После чего отец переключался уже на мать, чтобы сцепиться с ней и объяснить ей, что все, что происходит со мной — это результат ее воспитания.

Сквер заканчивается, и из-за зеленой листвы тополей выглядывает серый фасад ВУЗа.

— Кончалось это дерьмо обычно тем, — заходя под козырек родной Альма-матер, продолжает Лешка, — что я говорил: «Пап, спасибо, я обязательно все учту», «мам, спасибо за ужин» и уходил к себе, а они продолжали ругаться уже при закрытых дверях.

— Думаешь, они разведутся? — помолчав, говорю я.

— Кто, эти? Я тебя умоляю! — Панков, обогнав меня, дергает на себя ручку тяжелой двери, пропуская меня в необъятный холл, из которого тянет осенней прохладой. — Отцу все до лампочки, он с утра до вечера на работе занят. А маман все устраивает до тех пор, пока отец будет давать ей деньги и по заграницам ее регулярно возить. Вот и все. Элементарный рецепт семейного счастья! — презрительно заключает Лешка.

— Понятно, — говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спохватившись, оглядываюсь: — Леш, а ты в Швеции домик Карлсона видел?

— Какой, какой домик? — Лешка насмешливо изгибает бровь и, стрельнув глазами куда-то в область моего плеча, меняется в лице: — Осторожней.

Поздно.

— Ой! — машинально делая шаг вперед, я налетаю грудью на Пирогову, администратора нашего курса.

— Ой, — передразнивает меня Пирогова, одновременно отстраняя меня и раздраженно поправляя очки, убегающие на кончик носа. Вид у Пироговой зачумленный, можно даже сказать, замурзанный, с учетом перекошенного подола ее юбки, взъерошенных на макушке волос и зверского выражения на ее полном лице, очень шедшем к ее сдобной фамилии. Что, видимо, и повлияло на то, что я могу ее вспомнить даже через столько лет. А вот имя Пироговой память мне не сохранила. Остается добавить, что наша не в меру активная Пирогова в то лето, видимо, так и не отдохнула, поскольку, оглядев нас, зловеще добавила:

— Что, демоны, прибыли? Рыжакова, почему в храм науки в шортах? Панков, что за новые украшения на конечностях? Только не уверяй меня, что так модно, не надо, я тебе все равно не поверю.

Лешка по привычке изображает театрально-отсутствующий взгляд и отворачивается.

— Здравствуйте, — вежливо здороваюсь я за себя и за Лешку, называя Пирогову по имени-отчеству (она, кажется, была лет на пять, на шесть старше нас).

— Ага, привет, — едко кланяется Пирогова. — Так, Рыжакова, свободна. Панков, а ты со мной в деканат.

— Зачем? — Лешка, забыв о кривлянии, выкатывает на нее глаза.

— За методичками, — Пирогова протирает очки и опять водружает их на нос. — Возьмешь на всю группу и раздашь под расписку. А я потом проверю.

— Господи, да лучше бы я сегодня не приходил! — Лешка, как всегда в таких случаях, делает попытку соскочить: — Слушайте, а может, я потом в деканат загляну? А то мы с Ди хотели…

Не дослушав, что именно мы хотели, Пирогова, успевшая за два года неплохо изучить Лешку, вцепляется в него мертвой хваткой:

— Так, быс-стро со мной! Знаю я, как ты «потом зайдешь». Скажешь, что ты забыл, а мне придется весь этот груз неподъемный одной на себе тащить. А я вам не грузчик. И не ломовая лошадь! — и, еще больше себя накрутив, Пирогова подталкивает Лешку к лифтам. Тот в ответ изображает вялое трепыхание и, обернувшись, трагическим шепотом взывает ко мне:

— Ди, помоги!

— Панков, да иди уже, а? — выходит из себя Пирогова.

— Иди, иди, — усмехаюсь я. Проводив их глазами, закидываю на плечо сумку и отправлюсь на этаж, где предположительно собирается наша группа.

Лестница, пролет, холл. На этаже царят забытые за лето ор, шум и бедлам. Первокурсники (их можно узнать по серьезным и неуверенным лицам) жмутся к стене, безуспешно делая вид, что они чувствуют себя здесь, как дома. Студенты постарше (кто с пуговицами наушников в ушах, кто с планшетниками в руках, кто парами, кто группами) громко обмениваются впечатлениями на тему: «Кто и как провел лето?», не особо вникая в смысл ответных реплик. Между этой разношерстной толпой снуют администраторы, замороченные, как наша Пирогова, и со всех сторон раздается:

— Море, пальмы — и шведский стол…

— На Ибице телки красивые?

— Кто видел тематику квалификационных работ?

— Четвертый курс, если кто-то забыл зачетные книжки, то немедленно зайдите в сто пятую аудиторию!

— Есть что-то по теме местных бюджетов в условиях реформы местного самоуправления? А я ловлю себя на том, что я улыбаюсь.

Мне нравилось, что после лета возвращается эта жизнь, веселая и чуть пряная. Ощущение, что ты никогда не узнаешь беды. Предчувствие, надежное, как твои девятнадцать лет, что все лучшее еще впереди. И все вокруг молоды, сексуальны, раскованы и привычно расслаблены. Даже скорое наступление осени тебя, в общем, не напрягает. Наоборот, есть даже что-то приятное в том, чтобы знать, что первого сентября ты снова сюда вернешься, чтобы недели две втягивать себя за уши в учебный процесс, после чего начнется бесконечная череда сессий, экзаменов и вечеринок, которые в теплое время будут проходить на верандах московских кафе, а в холодные вечера превратятся в квартирники или переедут к Лешке на дачу.

— Привет, Рыжакова, — из толпы выклюнулся Аксенов. Через минуту подошли Петраков, Рибякина, Ремизовы, Вексельберг, и — понеслось:

— А где Лешка?

— Кто был этим летом в Израиле?

— Ха! Поглядите на тех первокурсниц… Ну и грудь!

— Вы расписание видели? В сентябре одно сплошное финправо. Пирогова что, окончательно спятила?

Что-то кольнуло в груди, когда я подняла голову, и мимо меня прошел Он. Нет, Он не появился в моей жизни — Он просто прошел мимо и, обогнув группу студентов, остановился у доски с расписанием.

— Ди?

Я кивнула, не сводя с Него глаз. Он небрежно провел рукой по волосам и бросил взгляд на часы.

— Ди, ты слышишь, что я тебе говорю?

Я снова кивнула, не понимая из вопроса ни слова. Из-за спины незнакомого мне старшекурсника вынырнула Пирогова и мягко тронула Его за руку:

— Ром, возьми, ты просил.

Он обернулся. Пирогова протянула Ему лист бумаги, и Он улыбнулся. У него были проникновенная улыбка и острый взгляд, а я вдруг подумала, что Он — удивительно светлый. Да он, в общем, и был таким: светло-русые волосы, белый свитер, вывязанный косами, с рукавами, поддернутыми до локтей, лишенное привычного летом загара лицо и бежевые летние брюки. Высокий рост, прямая осанка, уверенные, даже выверенные движения — и холодное аристократичное лицо с бледно-голубыми глазами.

Чем Он привлек меня? Почему именно Он?

Этого никто не расскажет…

Это не была любовь с первого взгляда, и не было у меня к Нему никакого желания, о котором пишут в банальнейших книгах. Он не был красив в общепринятом смысле, и от него не исходили флюиды брутальности и бешеного обаяния. И в общем, Он был таким же, как все, собравшиеся в том холле, но это было, как вспышка. Сложно объяснить, что вообще происходит с тобой, когда сознание убирает от тебя окружающий фон, все звуки и голоса, замазывает лица и фигуры других людей, и ты видишь только Его.

— Ди, ты заснула? Я к кому обращаюсь? — насмешливый голос Лешки прорвался из темноты моего сознания. С трудом поворачиваю к нему голову и… натыкаюсь на пристальный взгляд Лизы Ремизовой. Она тоже смотрела на этого парня, и он определенно ей нравился. Но это почему-то не понравилось мне.

— Ди, я нам взял. Народ, налетай, — Панков с размаху бухнул в руки оторопевшего Вексельберга здоровенную стопку тетрадей и указал мне глазами в сторону. — Отойдем? Кое-что расскажу… А-а, так ты уже в курсе? Что, Пирогова уже подходила?

— Что? — В очередной раз пытаясь сконцентрироваться на Лешке, я краем глаз продолжала следить за Ремизовой. Разглядывая этого парня, Лиза краснела, хмурилась и кусала губы. Поймав мой взгляд, она дернулась, изобразила недоумение, скривила рот в пренебрежительной улыбке и отвернулась, но ровно через секунду ее взгляд снова прилип к Нему, и я ощутила уже откровенное раздражение.

— О! Ремизова как раз на него таращится, — Панков осклабился, наблюдая, как Он, кивнув Пироговой, неторопливо направился к лестнице и через секунду смешался с толпой.

— Леш, ты о ком? — придя в себя, я окончательно разворачиваюсь к Лешке.

— Да тут такая история, — Лешка почему-то напряженно сощуривается. — Был я в деканате, ждал, когда Пирогова соизволит выдать мне методички. А этот чувак… ну, в светлом свитере, вышел из кабинета декана, выцепил Пирогову и поинтересовался у нее, на какие числа в первом семестре нам финправо поставили? И Пирогова, чуть ли не запрыгав от радости, понеслась ему за расписанием. И за списком нашей группы, — выдержав драматичную паузу, многозначительно продолжает Лешка.

— Нашей? А зачем ему это? — не понимаю я.

— Ты дальше слушай. Как только этот чувак в свитере смылся, я спросил у Пироговой, кто это? А она так ехидно — ну ты ее знаешь — сообщила мне, что он будет вести у нас финправо вместо ПэПэ.

ПэПэ мы называли профессора Павла Петровича Пелевина.

— Не верю, — как Станиславский, я трясу головой, поскольку ПэПэ незыблем, как стены этого ВУЗа и как и то, что я у него одна из лучших на курсе. Единственный предмет, который я знала если не как Господь Бог, то уж точно лучше Панкова. — Так, а куда ПэПэ делся?

«Зря я тогда отказалась взять его телефон», — догоняет меня безусловно умная, но, увы, запоздалая мысль.

— Ну, я так понял, он в отпуск отправился, — острит Лешка.

— В начале занятий? Да ну, ну нет.

— Тогда матери своей позвони или сама сходи в деканат. Это ты у нас привыкла вечно держать руку на пульсе событий, — отмахивается Панков.

— Ладно, уговорил, — вздыхаю я, хотя к маме с этим вопросом я не пойду точно, иначе она поставит на уши весь институт. — Так, а что с этим парнем не так?

Отчего-то не могу назвать Его Рома, это кажется слишком интимным. Но произнести имя Роман, которое ему очень идет, я тоже не могу почему-то.

— С каким «этим» парнем? — наблюдая за потоком сознания на моем лице, Лешка поправляет свои браслеты.

— С тем, что финправо будет у нас вести.

— Ах, да-а, — с издевательским придыханием тянет Лешка, — самое главное-то я тебе так и не сказал. Он не препод, Ди, а… — тут Панков делает торжественную паузу и обвинительным тоном выдает заключение: — А аспирант. Ас-пи-рант, ты поняла? Он тоже у нас в Плешке учится.

«Тогда почему же я Его раньше здесь не видела? Или — видела, но не замечала? Хотя… Почему я вообще должна была Его замечать, ведь Он такой же, как все?» — проносится в моей голове, но теперь я, кажется, начинаю лгать и себе.

— Слушай, а Ремизова на него точно запала, — неожиданно говорит Лешка.

— В смысле? — Я невольно расправила плечи.

— А что тебя в этом так удивляет?

— Ну то, что она… и он, — пряча от Лешки глаза, я пожимаю плечами. Панков вздрагивает, долго всматривается мне в лицо и наконец произносит:

— Ну, давай объективно. Этот в свитере — явно из избирательных. А она симпатичней, чем ты. Так почему бы и нет?

И я не знаю, что это было — то ли обида на Лешку, то ли ревность к Панкову, когда он там, в сквере, смотрел вслед двум девушкам, а чуть раньше, в метро намекал мне на свои похождения в Швеции, то ли настойчивый взгляд Ремизовой, то ли то, что я долго глядела на этого парня, а Он так и не обратил на меня внимания, то ли безумие, то ли азарт, то ли мое самолюбие — но это всё вдруг сплелось в тугой и скользкий комок, и я выстреливаю:

— А хочешь, я его сделаю?

Лешка моргает, и его губы разъезжаются в слабой улыбке:

— Не понял… Ты это о чем?

— Ну, хочешь, поспорим, что он через месяц будет бегать за мной? Не за Ремизовой, а за мной? — поясняю я диспозицию.

— Ди, прости, у тебя с головой все хорошо? — Панков неуверенно фыркает, но это подстегивает меня еще больше.

— Ты считаешь, у меня не получится? — склоняю голову набок я.

— Ди, отвяжись. — Лицо Лешки внезапно идет красными пятнами.

— Нет, постой, ты сказал, что у меня ничего не получится, — упираюсь я.

— Успокойся, угомонись… Да отвяжись ты от меня со своими приколами! — пытаясь утихомирить меня, Панков повышает голос, но это дает обратный эффект, и я, закусив удила, бью коронным:

— Слабак.

— Кто, я?

— Мм, ты.

Пауза.

— Ах так? Ладно, уговорила. — Лешка оставляет в покое свои браслеты. — Согласен. Месяц. Хотя нет, не месяц, а даже три. Я дам тебе на раскрутку этого типа целых три месяца, но если я выиграю, то мы с тобой начинаем официально встречаться. Я снимаю квартиру, и мы с тобой… Ну, ты меня поняла.

«Ага».

— Ладно, — легко соглашаюсь я, но все-таки непроизвольно заплетаю ногу за ногу. — Но если выиграю я, то тогда…

— Нет, погоди, — Лешка трясет головой и прикрывает глаза. — Я играю с тобой только при одном условии. Ты с ним не спишь, не целуешься, и ничего себе не позволяешь. Ни-че-го, ты меня поняла?

— Ну разумеется! — злюсь я, отчего и забываю придумать, что я бы хотела получить от Панкова в случае своего выигрыша. — Договорились. Давай, бери методички и пошли в «Якиторию». Ребят зовем? Да, кстати… а как его зовут? — смастерив наивный тон, говорю я Лешке.

— Кого?

— Ну, этого аспиранта.

— Роман. Кажется, Лебедев, — помолчав, тихо и неприязненно произносит Панков…»

Остается добавить, что я выиграла то пари.

И я же по всем фронтам проиграла. А потом я Его разлюбила. Это тоже вышло как-то само собой. Сначала ты просто удаляешь его контакт и перестаешь всюду носить с собой телефон, ожидая его звонка. Ты больше не плачешь, и не потому, что нет слез, а потому, что ты просто больше не можешь. Ты понемногу погружаешься в себя. Чуть позже приходит апатия. Ты перестаешь пересматривать фильмы, которые вы с ним вместе смотрели, избегаешь слушать те песни, в которых каждая строчка кричала о вас (по крайней мере, так тебе казалось). Ты прекращаешь каждый день выходить в Интернет и больше не ищешь Его страницы. Ты больше не хочешь случайно наткнуться на слух или сплетню, связанную с Его новой жизнью. Ты учишься забывать его жесты, привычки, голос и все те мелочи, которые были тебе в нем так дороги. Последнее, что ты помнишь — его холодные голубые глаза. Но и это уходит. А может, к этому моменту у тебя уже действительно ничего не осталось — ни тоски, ни надежды на то, что однажды вы все-таки встретитесь?

Но вот что странно: как поет MALFA, с тех пор как ты его потеряла, тебе никто не был так нужен, как Он. Кажется, в психологии это называется вытеснением других из сознания. А может, за те несколько месяцев, что я была с ним, и те несколько лет, когда я отчаянно его любила, я выгорела. Исчерпала эмоции, которые заливала в себя. Простые радости (отдых, быт, карьера) в какой-то момент вообще заменили желание любить. При мыслях о любви ты стала натыкаться на пустоту и вопрос: «А зачем?» Со временем, правда, в моей жизни появились мужчины, но — новая странность: я перестала прощать любому из них даже сотую долю того, что спускала с рук Лебедеву.

Иногда я вновь и вновь принималась прокручивать в голове сюжет нашей любви. Несчастливой любви. Моей первой любви и, как позже выяснилось, единственной. Терзало ли его чувство вины, когда он бросил меня? А может быть, я в свои девятнадцать лет была неспособна к тем компромиссам и принципам, которые требовал от меня взрослый, самодостаточный парень? А может, мы просто оба тогда были непоправимо молоды?

Впрочем, это уже неважно. Когда-то давно он был для меня всем и казался мне идеальным. Иллюзии кончились ровно в тот день, когда я вышла замуж за Лешку. Вот и теперь, снова наткнувшись на Лебедева, я бы могла так же идеально забыть о нем, если бы не одно «но»: его дочь. Мой ребенок, которого я никогда не увижу, не возьму за руку, мог бы походить на его Юлю. Ей (или ему?) было бы уже восемь лет. И он (или она) уже ходил бы в школу и, может, даже носил бы имя, которое мы вместе с Лебедевым выбрали бы ему вместе. До следующей мысли — «А что, если попытаться понять, как это могло быть тогда у нас с Ним, а потом навсегда зашить эту рану?» — всего лишь крохотный шаг.

Плохая идея, скажете вы. Возможно. Но вы — не я. И это могла быть моя жизнь, которой у меня просто не было. Говорят, чтобы забыть, нужно простить. Чтобы простить — понять. И все же решение принять приглашение Лебедева приходит ко мне не сразу. Все очень сложно. Хочу ли я видеть его? Нужно ли мне его видеть? И самое главное: стоит ли втягивать его дочь в эту непростую, в общем, историю? Есть миллионы «нет» и только капля «да». Покружив по комнате, так ничего и не решив, переключаюсь на простейшие домашние дела, в три часа дня, как всегда по воскресеньям, звоню и еду к маме. Мама (папа умер три года назад) до сих работает в министерстве, и, пытаясь заполнить брешь после смерти отца, ушла с головой в заботы по перестройке дачи. Долго сидим с мамой на кухне, пьем чай. Мама рассматривает разложенные на столе строительные каталоги. Виды срубов, двухэтажных домов, подделывающихся под европейский стиль дач с пристройкой на одно-два машиноместа.

— Я бы веранду вот здесь пристроила, — советую я, вспоминая Лешкину дачу.

— Веранду? Может быть, может быть, — мама пристально вглядывается в иллюстрацию. — Слушай, я все хотела спросить, — короткий взгляд на меня, — а ты с кем-то из однокурсников своих сейчас общаешься?

— Да в общем-то нет, только с Лешей. А кто тебя интересует? — не понимаю я.

— Ну, Алексей наш — это понятно, — мама немного морщится, упорно, точно в наказание, избегая называть Лешку Лешей с момента нашего с ним развода. Теперь он для нее — Алексей. Причем, с приставкой «наш».

На ум моментально приходит фраза, которую мама бросила мне незадолго до нашего с ним расставания: «Вот вроде и мальчик он умный, хороший, но… Бог его знает, почему я до сих понять не могу, чего у него к тебе было больше, любви или чувства вины?»

Я знаю ответ на этот вопрос. Но есть ли теперь смысл каяться?

— Мам. — Я укоризненно вскидываю бровь, прижимаю к губам обод горячей чашки, показывая, что разговор о Лешке в таком тоне мне неприятен.

— Хорошо, извини. Слушай, скажи мне, — мама, вглядываясь в каталог, аккуратно загибает уголок у одной из страниц, — а ведь был у вас на курсе такой Роман Лебедев?

Пауза. Очень короткая. Но мне вполне хватает ее на то, чтобы окаменеть. Это что, судьба, мистика, рок? Или — элементарное совпадение?

— Мам… — в поисках «куда бы спрятать глаза», перевожу взгляд на стеклянный электрический чайник. Встав с полупустой чашкой в руках, чтобы долить в нее кипяток, хотя, откровенно говоря, меньше всего мне сейчас хочется чая, разглядываю мамину спину. — Мам, ты что-то путаешь. Лебедев не учился с нами, он вел у нас один из предметов. А что? Почему ты вдруг его вспомнила? Вы же вроде с ним незнакомы. — Утыкаюсь глазами в мамин задумчивый профиль и… откровенно боюсь, что сейчас она обернется.

— Да нет, я не знаю его. Просто его тут по телевизору как-то показывали. Он, кажется, управляющий где-то на этом «Останкино». Шло какое-то очередное бездарное и бездумное ток-шоу, и он перед ним короткое интервью давал на тему образовательных программ для молодежи. Хорошо так говорил, уверенно. Вполне правильные вещи. Что, кстати сказать, выгодно отличало его от других, присутствующих на передаче, болванов, — усмехается мама.

«Да. Он всегда был правильным, — мысленно соглашаюсь с ней я. — Только бросил меня однажды».

И в области грудной клетки раскатывается глухая тоска. Не сводя с чайника глаз, прикусываю костяшки пальцев, непроизвольно сжавшиеся в кулак.

— … и, — между тем безмятежно продолжает мама, перелистывая страницу каталога, — я поэтому и обратила на него внимание. А потом эта странного вида расхлябанная ведущая спросила, где он учился, и он назвал ваш ВУЗ, и мне показалось, что я как-то слышала его фамилию. А потом я вспомнила, что ваш бывший декан хорошо отзывался о нем, вот только не помню, по какому случаю был тогда тот разговор. Но фамилию Лебедев я запомнила. Вот я и подумала, может, ты его знаешь? — рассеянно заключает мама.

Удивительная вещь (или только у одной меня это так?): когда я долго думаю о каком-нибудь событии, предмете или о человеке, моя мама тоже заводит разговор на эту тему.

— А вообще интересно вас жизнь разбросала, — мама вглядывается в картинку, на которой изображена громоздкая трехэтажная дача. — Алексей… наш, — не удержавшись от того, чтобы в очередной раз не съязвить, комментирует мама, — в Швеции. Этот мальчик в «Останкино»…

«Этот «мальчик?» — тут уже я тихо фыркаю, вспомнив, как я оптом закупала в Измайлово свистульки у ошалевшей старушки.

— … ты — на бирже этой своей. И никто ни с кем не общается, только ты с Алексеем нашим. — И без перехода: — А что у тебя с Мишей?

Миша — это очередной, вернее, мой новый бывший, с которым мы вместе встретили Новый год, а потом разбежались по причине моей, как он выразился, эпической занятости.

— Никак, — кратко поясняю ситуацию с Мишей я.

— Да? Ну что ж, это вполне в твоем стиле, — мама прижимает пальцы к губам. — Так что ты с верандой советовала?

На секунду зажмуриваюсь, встряхиваю головой, прихватываю с собой чайник и возвращаюсь к столу.

— Вот тут слева можно продлить вход и достроить крыльцо, — указываю чайником на картинку в каталоге, и мама, бросив на меня быстрый взгляд, кивает и возвращается к теме дачи.

В полвосьмого вечера я возвращаюсь домой.

Выгрузив из багажника два тяжелых пакета с продуктами, открываю входную дверь, снимаю грязную обувь. Взгляд падает на проем межкомнатной двери, за которым видны диван и светящийся экран ноутбука, который я, уезжая к маме, забыла отключить от сети.

«Монитор светится… Опять Лешка звонил?» Пристроив пакеты на кухонный стол, возвращаюсь в комнату. На мониторе висит рекламное объявление о распродажах в одном из столичных ТЦ, напоминание, что до двенадцатого нужно оплатить штраф за неправильную парковку, подмигивающая синим иконка Фейсбука — и всё.

Подумав, открываю ее и набиваю короткий ответ:

«Спасибо, Рома. Я буду».

ГЛАВА 5. Еще немного сближения

— Как вам известно, у меня все стоит. Стоит… стоит… стоит на своих местах.

Всё стоит, всё на местах. Да…

«Одноклассницы», St.Trinians

Роман, 7 марта.

«Ровно в восемь пятнадцать я паркуюсь метрах в двадцати от детсада. Попутно наблюдаю в зеркало заднего вида, как у ворот начинает собираться толпа оживленных мамаш, среди которых отчетливо выделяется упакованная в ярко-красное пальто Людмила. Юлька, облаченная в любимые резиновые сапоги, куртку и шапку с котом-помпоном, сидит в детском кресле на заднем сидении, сжимая в руках пластиковый пакет с костюмом для выступления, в котором она (не в пакете — в костюме) вчера вечером до самозабвения крутилась перед зеркалом под одобрительные реплики своей бабушки и моей матери Веры Сергеевны.

Костюм представлял собой псевдорусский комплект из белой рубашки с длинными рукавами, расклешенный сарафан цвета бордо и такого же цвета платочек на голову. Оглядев этот наряд, я решил, что Юлька с ее живой мимикой напоминает мне в нем не в меру пронырливую девочку Машу из «Маши и трех медведей», ну, или менее известную своими выкрутасами внучку из сказки про репку.

— Это Маша? — неуверенно поинтересовался я, рассматривая своего отделанного под Хохлому ребенка, пока Юлька сосредоточенно тянула за концы подвязанный под подбородком платок, пытаясь то ли потуже затянуть узел, то ли задушиться.

— Маша, — радостно подтвердила дочь. — Пап, а тебе костюм нравится?

— Ну… так, — нерешительно кивнул я.

Вера Сергеевна язвительно хмыкнула и метнула в меня едкой фразой:

— А ты у нас не в курсе последних детских Интернет-новинок, Рома? — неплохо так отбивая мой недавний намек на то, что она в свои шестьдесят с хвостиком подписана на молодежный канал Ю-тьюб. После чего я не стал уточнять, какая именно Маша имелась в виду.

И вот теперь, прикрыв ресницами свои голубые глазища, Юлька, откинувшись в детском автомобильном креслице, сидит на заднем сидении машины с пакетом и костюмом неопознанной мной Маши в руках и рассматривает в окно прибывающих к детскому саду детей и родителей. Я в свою очередь кошусь на часы, с легким раздражением отмечая, что на часах уже восемь и двадцать две, и что начало утренника назначено на восемь тридцать (хотя и ежу понятно, что начало задержится по причине форс-мажорных обстоятельств, как то: кто-то из родителей опоздал, кто-то из малышей захотел в туалет, у кого-то из выступающих сдали нервы), но отсутствие Рыжаковой, с которой мы как-никак договаривались встретиться в восемь двадцать, уже несколько меня напрягает. От понемногу скапливающегося внутри напряжения ожидания, от предчувствия, что вот-вот, и я получу смс-ку от Рыжей («Прости, Рома, но я все-таки не приду»), от бессмысленной и от того вдвойне неприятной мне суеты у детсада и, до кучи, от косых взглядов Людмилы, которые женщина время от времени бросает в сторону моей машины, жутко хочется закурить, но не при Юльке же? Тем временем табло часов, вмонтированных в доску панели приборов, переводит минутную стрелку на деление «двадцать пять».

«Неужели все-таки кинула?» — думаю я и курить тянет уже с нереальной силой.

Людмила, наконец, отлипает взглядом от моего джипа, разворачивается к нему спиной и тянет свою дочь на крыльцо, где располагается вход в здание детского сада.

— Юль, — подумав, я оборачиваюсь, — хочешь, я внутрь тебя провожу, а сам сюда вернусь?

— Думаешь, она не придет? — загадочно сузив глаза, отзывается Юлька. — Она придет, вот увидишь. Ты, главное, па, не волнуйся.

Классно, правда? То есть то, что я нервничаю, уже и пятилетнему ребенку заметно.

— Юль, придет твоя теть Диана — не придет, какая разница? — вздохнув, начинаю я.

— Нет, она придет, раз обещала, — упрямится Юлька, отворачивается к окну — и: — Ну вот же она! Просто ты, папа, смотришь не в ту сторону, — упрекает меня дочь.

Непроизвольно дернувшись, поворачиваю голову туда, куда тычет мне пальцем Юлька, но ощущение неприятного напряжения уже начинает таять внутри меня, рассасываясь, как кубики льда, брошенные в теплую воду. Нахожу взглядом Рыжую, которая быстрой пружинистой походкой приближается к детскому саду, но не со стороны жилых домов, как рассчитывал я, а от уже известного мне «Перекрестка». Сегодня ее длинные волосы собраны в низкий, очень женственный узел. Блестящие обручи в ушах, короткая, кажется, черной кожи куртка. Облегающие, но не вызывающие черные брюки и уместные высокие ботинки на низкой подошве. За спиной у нее болтается рюкзачок, скроенный из квадратов серебряной кожи. И выглядит она на десятку, блин. В общем, умереть — не встать. Диана подходит ближе, и мне начинает казаться, что ей сейчас никак не больше её девятнадцати, когда я впервые привел ее к себе домой и мы с ней там в первый раз переспали.

— Здорово, — затаив дыхание, восхищенно шепчет с заднего сидения Юлька. — Она красивая, правда, пап? А кому цветы?

— Мм… Какие цветы? — не сразу въезжаю я, успев укатиться в свои, скажем так, далеко не детские мысли.

«Какие цветы? Что за цветы? Ах, вот эти цветы…» Только тут я, уплывший во времена моей более-менее порядочной юности, отмечаю, что Диана несет в правой руке небольшой, но довольно пышный букет из красных, желтых и белых тюльпанов, завернутых в прозрачную целлофановую пленку, причем букет включает в себя три ветки чего-то сиреневого, очень напоминающего сирень, но — не сирень, это точно, потому что в марте сирени нет.

«Гиацинты… она всегда их любила», — моментально подсказывает мне память, одарив меня еще и воспоминанием, как одуряюще нежно пахнут эти цветы.

Вот тут-то я и прикусываю губу.

«Кто их тебе подарил?»

— Юль, — задумавшись, я разглядываю приближающуюся к нам Рыжакову.

— А? — наклоняется с заднего сидения Юлька.

— Значит так, сидим и делаем вид, что мы никого не ждем. Ясно?

— А-а… Ну да. Щас. То есть мы ждали ее, а теперь ты хочешь, чтобы она нас поискала? — моментально соображает моя не в меру умная дочь, но в ее голосе уже звучат нотки радостного возбуждения, что «теть Диана» не обманула, не подвела — и вот, явилась.

— Ладно, я передумал. Давай так, ты здесь посиди, а я пойду теть Диану твою встречать. — Стараясь не делать резких движений и вообще вести себя так, точно мне некуда торопиться, выбираюсь из машины и запахиваю пальто. Опускаю кисти рук в карманы и размеренным шагом отправляюсь навстречу Рыжей. Рассматриваю ее запыхавшееся лицо, приоткрытые от частого дыхания губы (Боже, какие у нее все-таки губы!) и искрящийся радостным возбуждением взгляд, который она, явно смущаясь, периодически отводит в сторону.

«Откуда цветы?» — снова жалит меня в мозг ревнивой осой.

— Привет. — Я подхожу к Рыжей почти вплотную. — Спасибо, что все же пришла.

— Привет. Прости, что я задержалась. — Диана довольно мило склоняет голову набок, что кажется мне невероятно притягательным — и злит меня еще больше.

— Поклонники прямо с утра замучили? — все-таки не удержался я.

— Что? В смысле? — Диана растерянно утыкается глазами в букет. — Ах, это… — она смущенно смеется, — нет. Нет, просто… — тут она, как ныряльщик, набирает в легкие воздух, после чего выстреливает мне в голову из гранатомета: — Просто я в «Перекресток» зашла за цветами для Юли. Захотелось купить ей что-нибудь к празднику. Ну и вот. Купила. — Рыжакова зачем-то протягивает мне букет: — Ты не против, если я это ей подарю?

Повисает пауза, которая моментально стирает мое раздражение. Но на смену ему также быстро приходит чувство жуткой неловкости, потому что лично мне даже в голову не пришло сделать ей и Юльке элементарный подарок в преддверии Восьмого марта. Зато мне пришло в голову продемонстрировать Рыжей сразу два своих «лучших» качества: педантичность, оно же занудство, которым Юлька не раз клевала меня, и — ревность. Ревность к женщине, на которую я давным-давно потерял все права.

В общем, я молодец, и хоть по губам себя бей.

— Извини, — выдавливаю я. — Правда, глупо вышло, — неловко кашлянув, скашиваю глаза на машину, из окна которой любопытной кукушкой выглядывает Юлька.

«Черт-те что», — злясь на себя, думаю я.

— Ничего. Не страшно, — тихо произносит Рыжая, отчего я чувствую себя уже не просто идиотом, а идиотом в квадрате. — К тому же, в твоем случае я уже привыкла к подобному, — неожиданно едко добавляет она, чем — и весьма кстати! — не только залечивает уколы моей излишне кипучей совести, но и аннулирует во мне желание продолжать и дальше виртуально избивать себя ушами по щекам. — Ладно, пойдем, Ром. А то мы и так почти опоздали.

Тем не менее, она впервые называет меня по имени, что воспринимается мной как несомненный прогресс и даже как дополнительный бонус. Киваю. Отстранившись, даю ей пройти к машине. У джипа спохватываюсь, в два шага обгоняю ее, открываю заднюю дверцу, за стеклом которой маячит нос моей Юльки.

— Доброе утро, Юля, — очень вежливо здоровается с ней Диана.

— Доброе утро, — не сводя блестящих глаз с букета, завороженно повторяет за ней Юлька и протягивает мне пакет с костюмом. Перевесив его на запястье правой руки, я выковыриваю дочь из глубокого детского креслица и ставлю ее на ноги, на асфальт. В глазах у Юльки — робкое и вместе с тем отчаянное предвкушение, что цветы все-таки предназначены ей, что и подтверждается соответствующей сентенцией Рыжей:

— Юля, прости, что я опоздала. А это тебе, к празднику. От папы — и от меня.

«Пять баллов. Нет, все это мило, конечно, только… Причем тут я?» И я, чуть склонив голову набок, смотрю на Диану.

«Отвяжись от меня и не порть праздник ребенку», — настоятельно советует мне её взгляд.

— О-ой, — подхватив тюльпаны, Юлька расплывается в широчайшей и самой счастливой улыбке, которую я видел у нее за последнее время, и тут мне становится совсем тошно, потому что она восклицает: — Папа, теть Диана, спасибо вам! — после чего прячет нос в ближайший к ней гиацинт. Зажмурившись, затягивается его ароматом, хрустит целлофановой оберткой, краснеет, смущается и, окончательно забыв о родном отце, протягивает ладошку Диане: — Теть Диана, пойдемте, я вам такое сейчас расскажу! Мне бабушка сшила костюм. Я буду в нем выступать. А еще… — и начинает тащить Диану за руку к детскому саду.

— Ну да, а меня уже можно не ждать, — хмыкаю я ей в спину.

— Не, пап, мы тебя ждем, — мотает головой Юлька и тут же принимается самозабвенно чирикать с Рыжей, рассказывая ей про недавно просмотренный ею мультик, раз до меня долетают ее восторженные: «Маша…», «Ух, там такой мишка на велосипеде!» и «Вот увидите, теть Диана, вам очень, очень понравится».

— Папе тоже очень понравится, — ненавязчиво поправляет ее Диана.

«Правильно, это мой ребенок», — с удовлетворением думаю я.

Странно, но именно в этот момент Рыжакова оглядывается, и я ловлю в ее глазах болезненную вспышку, которую я уже видел у нее в «Перекрестке». Только сейчас ее взгляд, кажется, готов прожечь меня насквозь. Однако ровно через секунду ее серо-зеленые глаза потухают, и в них появляется равнодушное выражение. Тем не менее, впечатление от этого взгляда остается довольно сильное, особенно с учетом того, что Диана будто случайно выпускает из своей ладони руку Юльки, делая вид, что ей нужно поправить на плече лямку рюкзака. Поправив рюкзак, Диана точно в рассеянности поворачивается к Юльке спиной и уже в одиночестве продолжает идти по выложенной кирпичными плитками дорожке, ведущей к детскому саду. Юлька бросает на меня укоризненный взгляд, словно это я чем-то обидел уже ее «теть Диану», догоняет Рыжую и, пытаясь взять ее за руку, снизу вверх заглядывает ей в лицо:

— Теть Диана, а у нас потом еще чаепитие будет. С булочками и ватрушками. Вы останетесь? Вы булочки любите?

«Любит, любит. Вернее, любила…»

Пользуясь тем, что Юлька сейчас занята исключительно Рыжаковой, быстро пробегаю глазами контуры фигуры Дианы. Высокая грудь, осиная талия, очень стройные ноги. Линия бедер вообще такая, что у любого нормального мужика голова пойдет кругом. Да, фигуру она сохранила… И тут на меня внезапно накатывает горечь при мысли о том, что она, фанатично занимаясь своей фигурой, не удосужилась тем, чтобы также фанатично хранить мне верность.

«Бред. Лебедев, опомнись, сейчас не Средневековье! К тому же, по мужу она Панкова». Отвожу глаза в сторону, и наваждение понемногу рассеивается.

— Юля, я, наверное, смогу остаться только на утренник, — между тем доносится до меня ровный голос Рыжей, и Юлька разочарованно выпячивает губу:

— Да? А… а почему?

«Вот и мне интересно», — думаю я, и следом во мне также внезапно просыпается азарт раскачать ее, расшевелить и вытянуть на другие эмоции, чем эта убогая отрешенность. А еще мне бы очень хотелось узнать, почему Рыжакова, при всем при том, что Юлька ей явно нравится, предпочитает держать с ней дистанцию? Пообещав себе по возможности не тянуть с ответом на этот вопрос, догоняю обеих своих дам, вклиниваюсь между ними и, подхватив повисшую в воздухе теплую руку Юльки, завожу дочь на крыльцо. Рыжакова продолжает упорно молчать. Юлька протяжно и жалостливо вздыхает, предчувствуя, что добыча в лице так понравившейся ей «теть Дианы» от нее ускользает. Я киваю охраннику в мешковатой форме, стоявшему у дверей со списком в руках:

— Доброе утро. Лебедев, Лебедева и Рыжакова.

И тут разом происходит несколько вещей, которые оживляют наше несколько подзатухшее праздничное настроение.

Во-первых, охранник, отметив галочкой в списке фамилии Лебедев и Лебедева, поднимает от листочка сонные глаза, утыкается в лицо Дианы, внезапно оживляется и, явно решив приударить за ней, расплывается в широчайшей улыбке:

— Рыжакова? Не знаю такую, — улыбка становится еще шире. — А паспорт ваш, девушка, можно посмотреть? Кстати, с наступающим праздничком вас!

Во-вторых, пока я пытаюсь оттереть от Дианы этого перца, Рыжакова, удивленно поглядев на меня, вежливо, хотя и не так жизнерадостно, говорит: «Доброе утро, спасибо, да, разумеется» и на полном серьезе роется в рюкзаке в поисках удостоверения личности.

— Не нужно, тебе и так здесь поверят, — говорю я, параллельно убивая охранника взглядом.

И, в-третьих, когда этот хмырь, заскучав от моего взгляда, отваливает от Рыжаковой, из глубин вестибюля детсада выпархивает Людмила в платье ошеломительного кроваво-красного цвета, от которого у меня моментально начинают слезиться глаза, и, прицельно прищурившись, двигает в нашу сторону.

— Диана, давай отойдем?

— Куда? Мы же вроде только пришли, — удивляется Рыжакова.

— Юлечка, деточка, доброе утро! А вас со Светой уже в актовом зале ждут, — с наскока перехватывает инициативу Людмила. — Доброе утро! — А это с решительным видом сказано уже мне и Диане.

И тут Рыжакова выкидывает фортель: изумленно моргнув, она с секунду задумчиво изучает Людмилу, после чего переводит такой же задумчивый взгляд на меня, и в ее серо-зеленых глазах появляется тот стальной блеск, который я в свое время, ёрничая, переводил, как: «Что, ты и тут успел наследить, Р-р-рома?»

— Здравствуйте, — тем не менее довольно-таки дружелюбно произносит Рыжая, глядя на Людмилу чуть свысока (она выше ее сантиметров на пять, хотя я исхожу из того, что я сантиметров на двадцать выше Дианы).

Пытаюсь быстро пожать плечами: «А я тут причем?», хотя меня так и подмывает напомнить Рыжей, что вообще-то это не я ей рога наставлял, а она в свое время приделала мне их вместе с Панковым.

«Да что ты?» — огрев меня встречным взглядом, Рыжая продолжает кривить губы в улыбке.

— Доброе утро, — забив на взгляды и обмен мнениями на тему того, кто кого раньше и больше уделал, я стараюсь как можно беззаботнее поздороваться с перевозбужденной Людмилой и поворачиваюсь к Рыжей: — Ди, давай я раздеться тебе помогу.

При словах «Ди» и «раздеться» Рыжакова красноречиво вздрагивает, у Людмилы на лице возникает кислое выражение, а меня совершенно некстати начинает разбирать смех. Нет, я, конечно, предполагал, что подобная стычка может случиться. Но я даже не подозревал, что встреча одной моей бывшей с другой моей… вернее, вообще не моей, но пытающейся приударить за мной женщиной перерастет не в простейшую расстановку точек над «i», а в дешевейший анекдот. Хотя Диана в принципе не ревнива. Вернее, ревнивой она не была. Так, как-то раз в институте закатила мне сцену, да и то на голом месте.

— Хорошо, теть Люда. Здрасьте. Только я сначала вещи повешу, — весьма кстати вносит разнообразие в наш диалог Юлька, и, окинув наше трио подозрительным взглядом, отправляется к вешалке, успев предварительно всучить мне букет.

В отсутствии Юльки сюжет всего этого действа начинает разворачиваться с космической скоростью.

— Это Людмила, мама подруги Юли, — галантерейно представляю женщин друг другу я. — А это Диана, моя… — уже собираюсь добавить «моя девушка», или, на худой конец, «очень близкий мне человек», как Людмила, встряхнув головой, бросается грудью в атаку.

— Людмила, очень хорошая знакомая Романа Владимировича. Наши девочки давно ходят в этот замечательный детский сад и очень, очень дружат, — делая акцент на трижды «очень», поясняет Людмила Диане концепцию своего статуса в моей жизни.

— Диана, старая знакомая Романа Владимировича, — к моему удивлению мгновенно реагирует Рыжакова, — причем… — поглядев на меня, она непринужденно смеется, — настолько старая, что при встрече со мной Роман Владимирович даже меня не узнал.

«Мм, красивая фраза. Только где-то я уже это слышал. „Москва слезам не верит“, да?» — Я смотрю на Диану. Любимый фильм моей матери, а поскольку Рыжакова в свое время пару раз оставалась у меня ночевать, то она не раз смотрела его вместе с Верой Сергеевной.

«Да иди ты к черту, Рома! Эта женщина вообще твоя проблема, а не моя», — и Диана, передернув плечами, поворачивается к Людмиле, которую вполне удовлетворяет ее ответ. Но, видимо, не совсем, поскольку Людмила заходит на второй круг, как бомбардировщик.

— Ну что вы, ну причем тут старая? — наигранно смеется Людмила. — Мы с вами ровесницы…

«Да ладно?» — я скептически оглядываю ее.

— …Просто у Романа Владимировича, видимо, чересчур много знакомых, а поскольку все свободное время он посвящает только работе и дочери…

«Ну да, а то ты в курсе».

— …то нам остается только понять его. И простить, — разводит руками Людмила.

Я в принципе ненавижу весь этот набор лажовых эпитетов а ля: «I’ll be back», «Элементарно, Ватсон» и «Жить хочешь — не так раскорячишься». И ладно уж, если их источником служит неплохой, в общем-то, фильм. Но можно не цитировать на мой счет одиозную «Нашу Рашу»? Уже открываю рот, чтобы поставить несколько зарвавшуюся даму на место, как Рыжакова перехватывает у меня инициативу:

— Да, Людмила, вы безусловно правы. Тем более приятно осознавать, что, растеряв по жизни старых друзей, Роман Владимирович оброс новыми связями, где его так хорошо понимают.

«Молодец! И я молодец, и ты молодец. И в общем, все мы тут молодцы…»

— Думаете? — между тем прищуривается Людмила.

— Уверена, — продолжает упражняться в остроумии Рыжая.

— Ну что вы, что вы, — хохочет весьма довольная ее ответом Людмила и многообещающе стреляет в меня глазами. — Но вообще-то мой бывший муж всегда говорил, что я его пугаю, потому что могу читать мужчин, как раскрытую книгу.

И я ошеломленно захлопываю рот.

«Все, твоя Люда готова. Можешь ее забирать. И, пожалуйста, не надо так напрягаться на мой счет», — насмешливо посмотрев на меня, Диана расстегивает куртку и, обнажив под нею строгую белую блузку под горло и черный короткий жакет, поворачивается к Людмиле:

— Людмила, а подскажите, пожалуйста, где я могу верхнюю одежду повесить?

— Я помо… — прихожу в себя я.

— А вон там, — Людмила быстро мотает головой в сторону вешалки.

— Извините, я вас оставлю? — Но это уже не вопрос, и Рыжая, убийственно покачивая бедрами (специально, я поклясться могу!), отправляется к вешалке, где и цепляет свою куртку за крючок, после чего с улыбкой (с улыбкой искренней, а не с той, с которой она несла всю эту дичь) начинает вполголоса переговариваться о чем-то с Юлькой, смеется и отходит к зеркалу, расположенному в метрах пяти от вешалки. Людмила, решив, что поля боя осталось за ней, закладывает за спину руки и, покачиваясь с носка на каблук черных коротких ботиков, рассматривает, как я расстегиваю пальто, разматываю с шеи шарф, переводит взгляд на лацканы моего костюма, на ворот бледно-голубой рубашки и на мой галстук в тон:

— Роман Владимирович, а вы на фуршет останетесь?

— Фуршет и в детском саду? — Я иронично приподнимаю бровь, и дело уже в Людмиле. Просто пьянство в детском саду (а что еще означает слово «фуршет»? ) никак не входит в список моих излюбленных развлечений.

— Да. А что тут такого? Все-таки праздник, — Людмила наивно хлопает глазами.

— Праздник завтра, — отрезаю я и, наконец вспомнив о дочери, начинаю искать глазами невесть куда запропастившуюся Юльку. Диана стоит у зеркала и роется в своем рюкзачке. — Диана, ты Юльку мою не видела?

Рыжая не успевает ответить, как снова встревает Людмила:

— Юленька ваша переодеваться для выступления пошла. Я за ней наблюдала.

— А, ясно, спасибо. — Я иду к вешалке, чтобы повесить пальто.

Людмила догоняет меня и, угнездившись рядом, заглядывает мне в лицо:

— Ну и что же, что праздник завтра? Можно ведь и сегодня отметить… И завтра тоже.

«Так, ну это мы уже проходили». И я, наплевав на светлую мысль о том, что молчание — золото, окончательно разворачиваюсь к Людмиле:

— Людмила, скажите, а как вы обычно отмечаете Восьмое марта?

На Рыжую я стараюсь не смотреть. Впрочем, та от меня тоже не отстаёт: напускает на себя вид, что не слышит меня, и не видит. Порывшись в кармане рюкзака, вынимает блестящую круглую пудреницу, раскрывает ее и достает оттуда нечто, напоминающее спонжик. Людмила, услышав вопрос, неуверенно пожимает плечами:

— Да как обычно, в общем.

— А обычно, это как? — наседаю я.

— Ну, обычно мы ходим со Светой в торговый центр, или в кафе… Или в парк, — женщина замолкает, нерешительно глядит на меня, и на ее лице замирает выражение ожидания.

— В парк? Прекрасная мысль! — моментально подхватываю я. — Завтра я буду занят — семья, дом, ребенок, ну, вы понимаете? А вот сегодня сходить с дочерью в парк — это просто потрясающая идея. Нужно будет обсудить это с моей старой знакомой. Представляете, мы столько лет с ней не виделись, — я чуть ли не подмигиваю Людмиле. — И, конечно же, мне бы очень хотелось пообщаться с ней подольше и поплотнее. — Благодарно пожимаю Людмиле предплечье: — Спасибо вам за идею.

— А-а? — немеет та. — Но… но я думала, что мы… то есть вы… и я…

Здесь самое главное не дать женщине навязаться к вам третьей лишней в попутчики.

— Знаете, — я интимно наклоняюсь к Людмиле, — я всегда боялся женщин, которые могут читать меня, как открытую книгу. Как вы, — выпрямляюсь. — Ну что ж, пойду к своей старой знакомой. Увидимся.

Я поворачиваюсь к Людмиле спиной и возвращаюсь к столу, где оставил Юлькин букет, там же прихватываю программку утренника и со всем этим добром отправляюсь к Диане. Людмила ошеломленно глядит мне вслед, неуверенно жует губами. Диана, покосившись на меня в зеркало, продолжает неторопливо водить пуховкой в области рта, демонстрируя мне крайнюю степень презрения. Причем смотрит Диана так, как глядит женщина на стадии принятии решения, между «откровенно говоря, после этого я вообще не хочу с тобой разговаривать» и «что ты еще собираешься мне сказать?»

Повисает пауза. Остановившись у зеркала, я смотрю на нее, и не то, чтобы я сейчас стремился изобразить покаяние, но, откровенно говоря, чувствую я себя довольно-таки паршиво. Мне жаль Людмилу, которая, как и большинство увлеченных своими фантазиями женщин, не сумела вовремя остановиться. Еще больше мне жаль Рыжакову, сыгравшую в моих разборках с Людмилой роль громоотвода.

— Прости, — говорю я.

— Умно, — помолчав, замечает Рыжая и кивает в сторону актового зала, где только что, рассеянно поправляя под платьем бретельку бюстгальтера, скрылась Людмила. — Но как-то не очень красиво вышло.

— Да? Наверное. Впрочем, согласен, — опираюсь рукой о стенку, к которой привинчено зеркало, ерошу волосы. — Похоже, я практику растерял, да?

— Ну что ты, по-моему, с точки зрения практики у тебя сейчас даже лучше, чем раньше, — и Рыжакова со щелчком захлопывает пудреницу, убивая меня.

— Слушай, это… в общем, это не то, о чем ты подумала. Там ничего нет и не было, — вздыхаю и морщусь я, сообразив, что только что вдогонку запустил Диане не самой умной фразой, которая вместо того, чтобы убедить ее в том, что «там ничего не было», как раз заставит ее считать, что «там что-то было». — Давай не будет выяснять здесь отношения, хорошо? — покаянно прошу я. — Мы же не за этим сюда пришли?

— Выяснять отношения? — Рыжая распахивает свои удивительные глаза и с изумлением глядит на меня. — Ром, Рома, — она резким движением забрасывает пудреницу в карман рюкзака и с треском закрывает карман на молнию, — позволь и мне напомнить тебе кое о чем. У нас с тобой давно нет никаких отношений, и меня абсолютно не интересуют твоя личная жизнь, и здесь я не из-за тебя, а из-за твоей дочери. Просто… — она сглатывает, — просто я, по всей видимости, совершила большую глупость, когда согласилась прийти к Юле на утренник. И, видимо, это еще не последняя ошибка, которую я совершаю. — На секунду в ее глазах вспышкой появляется та самая, уже горчащая на моем языке боль, и я, откинув условности (честно говоря, надоело мне это все), задаю ей вопрос в лоб:

— Тебе так понравилась моя дочь?

— Да. Понравилась, — без пауз и очень спокойно отвечает Диана. — А что?

— Просто так спросил. — Я продолжаю разглядывать ее, а она вопросительно глядит на меня. И у меня, как ни странно, не возникает и тени сомнения в том, что Диана сейчас мне солгала, или что она пришла на праздник Юльки, чтобы испортить той настроение, или вообще — дикость какая! — имеет что-то против моей пятилетней дочери, но… Но я чувствую — кожей, мозгами, может быть, интуицией (если последняя вообще есть у мужчин), что под пластами ее невозмутимого голоса и дружелюбного, даже дружеского расположения к моей Юльке скрывается что-то еще. Что-то болезненное, что-то личное, что-то тайное и запретное и оттого запечатанное в ее душе на тысячу ржавых замков, спрятанное так далеко, что без согласия Дианы вытащить это на белый свет возможным не представляется.

«Я перестал читать тебя, как мог когда-то», — с невольной грустью думаю я, глядя на женщину, к которой меня по-прежнему тянет.

— Ром, если ты хочешь, то я сейчас оденусь, попрощаюсь с тобой и уйду, — между тем убийственно-ровным голосом предлагает Диана. — Только ты сам скажи Юле, что я не смогла остаться. Что меня, например, срочно вызвали на работу. Если мое присутствие тебя напрягает, то просто скажи мне, и я уйду. И всё. — Демонстрируя мне это всё, Диана вцепляется в свой рюкзачок и глядит на меня так, что я совершенно четко осознаю: если я сейчас скажу: «Да, я согласен», то она и вправду уйдет. Но после этого не будет уже ничего. И с этого дня она будет обходить этот проклятый детсад за тысячу километров. Я не знаю ее текущего адреса, но она и это использует. Она забаррикадируется от меня в Фейсбуке, она вычистит всю нашу недавнюю переписку и переведет в черный список контактов номер моего мобильного, который я дал ей в письме (если, конечно, она вообще решила сохранить в записной книжке мой номер). Но самое печальное произойдет даже не тогда, когда она провернет все это, а когда она сотрет меня из своей памяти. Сотрет так, что после этого я могу до бесконечности фантазировать о том, что однажды она захочет ко мне вернуться, или что нас с ней снова сведёт судьба, но… она не вернется. Та, прежняя Диана, вернулась бы. Эта — другая, с багажом жизненного опыта и уже неизвестной мне ее личной жизнью — нет.

— Я не хочу с тобой ссориться. — Я пытаюсь до нее дотянуться. По крайней мере, я не хочу, чтобы мы с ней снова расстались врагами. «А ты, похоже, вообще не хочешь с ней расставаться», — догоняет меня новая и довольно трезвая мысль, раз уж я успеваю вовремя отдернуть руку, заметив, как при моем движении к ней пальцы Дианы вцепились в рюкзак так, что у нее даже побелели костяшки.

— А мы и не ссорились, — убедившись, что я не собираюсь трогать ее, Рыжакова с усилием улыбается, и ее пальцы медленно разжимаются. Она перехватывает рюкзак более спокойным движением и, пропустив его лямку через запястье, привешивает его себе на плечо. — Просто ты задал вопрос, а я на него ответила. Причем, ответила честно.

«Тогда почему бы тебе заодно не объяснить мне здесь, сейчас и также честно, что произошло семь лет назад, когда ты, не сказав мне ни слова, собралась за Панкова?» — так и подмывает меня спросить у нее, но мне просто не дают этого сделать.

— Уважаемые родители, пора, пора в актовый зал, — пробегая мимо нас, хлопает в ладоши Юлькина воспитательница — уютная незамужняя девушка лет пятидесяти, выгоняя из вестибюля и периметра вешалки заплутавших там или заговорившихся между собой родителей.

Я рассеянно киваю, провожая ее глазами. Жаль, но подходящий момент упущен. К тому же, меня начинает не на шутку интересовать, а куда, собственно, делась Юлька?

— Всё, Ром. Если мы все выяснили, то пошли в актовый зал.

— Пойдем лучше Юльку найдем, — я кручу по сторонам головой. — Черт, она все-таки дождется, что я ей однажды маячок привешу.

— Она правда в актовый зал пошла, я за ней смотрела. Людмила не солгала… Да, кстати, между нами, девочками, говоря: Ром, ты знаешь, что ты со своей джентельменской демагогией порой просто невыносим? Ты мог бы и по-другому объяснить этой своей Людмиле, что она тебе просто не нравится.

— Она не моя, — быстро говорю я.

— Не важно, — качает головой Диана. — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— А знаешь, ты изменилась, — и я, чуть прищурившись, смотрю на нее.

Рыжая на секунду приподнимает брови:

— Открыть тебе секрет? Ром, мне давно не девятнадцать лет. И ты больше меня не знаешь.

И, как ни странно, но именно эти слова, которые, казалось бы, должны были дать мне понять, что у нас с ней поставлена точка, вселяют в меня оптимизм и даже надежду. Нет, действительно, если разобраться, то так могла выразиться только женщина, которая хотела тебе сказать: «Ты не знаешь меня, но я не против, чтобы ты узнал меня, новую, и оценил эту разницу».

— Хорошо, как скажешь. Ну, пойдем, еще неизвестная мне женщина, — в итоге киваю я.

Бросив на меня неодобрительный взгляд, Рыжакова перехватывает у меня программку и, сердито бросив мне:

— Заканчивай это, ясно? — постукивая низкими каблуками ботинок, отправляется в актовый зал. Я, посмеиваюсь, иду следом за ней. «Забавно, — думаю я, — мне это кажется, или самое интересное у нас только еще начинается?»

***

Актовый зал. Белые двери чересчур жизнерадостно для меня распахнуты настежь. По мере нашего к ним приближения меня накрывают шум и гул голосов, царящие за дверями, по нарастанию децибелов близкие к грохоту поезда, прибывающего в туннель метро. При этом из зала раздается поставленное на реверс душещипательное трам-пам-пам, в чем я безошибочно опознаю проигрыш к мультику про маму для мамонтенка. Не люблю этот мульт по понятным причинам. Я морщусь. Диана (тоже почему-то озабоченно дернув уголком рта) переступает порог, я — следом за ней, и на мою голову сваливается еще и жуткая суета, связанная с рассадкой родителей, что моментально напоминает мне наш достопочтимый ВУЗ, где отличники (в нашем случае, мужчины-родители преимущественно в свитерах темных цветов и в разношенных, но тщательно отутюженных брюках, и родительницы в платьях а ля Людмила) атакуют три первых ряда, где и рассаживаются, громко здороваясь и переговариваясь с соседями, пристраивая себе под ноги пакеты, мешки и еще какую-то ручную кладь монументальных размеров. Усевшись и порывшись в сумках, они достают мобильные и наводят камеры на сцену с баннером, на котором изображена лихо несущаяся снизу вверх надпись «8 марта» и чахлый букет мимоз, которые лет как сорок не принято дарить женщинам к праздникам. Тем временем двоечники (то есть те из родителей, кто одет в офисные костюмы приблизительно того же формата, что у меня и у Рыжаковой) стараются устроиться на задних рядах, подальше от сцены — поближе к выходу. Усевшись, хмурятся, глядят на часы, тихо и деловито переговариваются по мобильному или же складывают на груди руки, исподлобья рассматривая разукрашенный воздушными шарами и нитками конфетти актовый зал, на что в прошлом месяце мы все — и отличники, и двоечники — скидывались примерно по тысяче.

— Давай на «камчатку», — шепотом командую я Диане, здороваясь кивком головы со знакомыми мне родителями и родительницами и пожимая руки встающих при моем приближении мужчин. Причем особенно крепко я жму руки тем, кто, на мой взгляд, слишком долго смотрит вслед Рыжаковой.

— Ну нет, — азартно шепчет в ответ Диана и, покрутив головой, указывает мне на два свободных стула в центральной части второго ряда. — Пошли туда. Оттуда точно все будет видно.

— Это места для воспитателей, — также шепотом вру я, стараясь не замечать неприятного взгляда Людмилы, которая, угнездившись в первом ряду, уже минуты две, как переговаривается с какой-то женщиной лет сорока, которую я плохо знаю. Кажется, чья-то мать. А может быть, бабушка. Так, видел ее в детском саду пару раз.

Ехидно бросив мне из-за плеча:

— Ром, я вот эту твою выдумку даже комментировать не хочу, — Рыжая на ходу расстегивает жакет и, лавируя между рядами, как профессиональный полузащитник испанского «Реала», протискивается, а, вернее, ловко проскальзывает между двумя замешкавшимися женщинами. Извинившись, занимает свободный стул, на другой пристраивает свой рюкзак, кладет ногу на ногу и, деловито похлопав для меня по сидению соседнего стула, открывает программку и с интересом углубляется в ее изучение.

Прямо не сотрудница Московской биржи, а активист детского сада!

Вздохнув, сдаюсь и иду, а, вернее, пробираюсь между рядами, чтобы занять пустующее рядом с ней место.

— Это его вторая жена? Привлекательная… И даже очень, — внезапно раздается задумчивое у меня за спиной.

Успеваю обернуться, чтобы краем глаз увидеть ту, что подала эту реплику. Это соседка Людмилы.

— Жена?! Что вы, она любовница. Или вообще так, на раз… Чисто время провести, — выдает злобным голосом потрясающий комментарий Людмила, и — куда только делась ее жеманность? Заметив мой взгляд, ее соседка подталкивает ее локтем и отворачивается. Сообразив, что я все это слышу, Людмила осекается, но упрямо прикусывает губу и принимается оправлять подол своего платья.

Посмотрев на ее перекошенное ненавистью лицо, я пожимаю плечами и просто прохожу мимо. Не стоило вообще реагировать на нее: однажды ввязавшись с ней в диалог, я превратился из статиста ее грез в соучастника. А это совсем не твоя война и абсолютно не твоя женщина, которая, кстати сказать, не вызывает в тебе уже ничего, кроме легкой брезгливости и отчуждения. Объяснить что-то можно лишь тем, кто готов тебя слышать. Людмила же сегодня только еще больше укрепилась в мысли о том, что в этой жизни ее никто не способен понять и оценить, и что «этот», на которого она «в принципе была готова молиться» выбрал себе «так себе, на один раз, лишь бы провести время». И что пока за ней не придет истинный принц, то есть настоящий мужчина хотя бы по стандартам анатомии и Камасутры, ей самой судьбой уготовано страдать и страдать.

Собственно говоря, именно это и случилось у меня с моей бывшей женой, у которой ко мне тоже были и «безумная любовь», и «сумасшедшая страсть», и «удивительная нежность». Кончился этот любовный угар сумасшедшим по силе надрывом, состоявшим из наших с ней ссор («Лебедев, я тебя ненавижу!»), взаимных претензий (ее главная: «Слушай, ты вообще хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь ко мне чувствовал?!» и мое вечное: «Я прошу тебя, давай все-таки успокоимся»), ее звонков по пьяни подругам с жалобами на то, что «меня никто не способен понять» и «я знаю, в душе он меня ненавидит и презирает», слезами Юльки, укоризненным и молчаливым взглядом моей матери, сплетнями ныне покойной матери моей экс, только с ленивым не обсуждавшей меня, как абсолютное Зло, безобразным скандалом в зале суда, шантажом («Значит так, отступные или я забираю ребенка») и, наконец, счастливым отбытием Лизы (ту-ту!) к пожилому, но хорошо упакованному любовнику (дом, сад, гараж и собственный магазинчик в Бруклине). Так что после подобного ты теперь стараешься иметь дело с женщинами, преимущественно легкими по характеру (как те три мои бывших в Фейсбуке), умными (как, например, Вероника) и привлекательными (то есть стандартные размеры, рост и вес, но без силиконового тюнинга). А еще лучше, такими, кто сочетает в себе сразу три этих качества, но не ведет себя так, точно она полжизни провела в жестком поиске.

Но такой в свое время была для меня, пожалуй, только Диана. Обаятельная, грациозная, остроумная и довольно яркая девочка. Где-то робкая, где-то дерзкая, где-то наивная и вдруг… целый фонтан эмоций! Она менялась каждый день, и с ней просто невозможно было соскучиться. Казалось, она жила не в настоящем, а уже в завтрашнем дне, обладая удивительным умением приспосабливаться к любым обстоятельствам. Она была легкой, чем отчаянно нравилась мне. Но самым главным в ней было все-таки не наличие, а отсутствие. Ее не было много — скорей, ее не хватало. У нее была куча своих увлечений, друзей, интересов, к которым я порой ее ревновал. Она никогда не старалась заполнить собой все пространство вокруг меня или, вообще, нырнуть в меня с головой и раствориться там без остатка. И, несмотря на пару довольно неприятных моментов с ней (иногда слишком скрытна плюс наличие все того же Панкова), те несколько месяцев, что мы были с ней вместе, нам было очень и очень неплохо.

Вот тут-то я, усаживаясь рядом с ней на свободный стул и передавая ей ее рюкзачок, задаю себе, пожалуй, самый лучший на сегодня вопрос: а есть ли у меня в принципе хоть один шанс вернуть с ней те отношения?

— Доброе утро, дорогие родители. Усаживайтесь поудобней, настраивайтесь на наш праздничный ритм, потому что мы начинаем концерт, приуроченный к Восьмому марта! — с этими словами на сцену неожиданно ловко запрыгивает заведующая детского сада — невысокая крупная женщина лет шестидесяти, в очках и в нарядном зеленом костюме (люрекс на пиджаке, бусы в тон и бантики на груди). Подняв над собой здоровенный медный колокольчик на ручке, она начинает им игриво трясти, отчего мне на ум тут же приходит аналогия с пастбищем. В зале кое-где раздаются смешки, но также быстро гаснут. После этого из динамиков в глубине сцены бухает бравурный марш, и на сцене появляется стайка из шести мальчиков с перепуганными и тоскливыми глазами и с обручами на головах, к которым пристроены (или привязаны?) белые кроличьи уши.

— Мой… мой. Справа. Гена, снимай скорей! — восторженно шепчет одна из мамаш.

Заведующая опять брямсает колокольчиком, после чего накрывает его ладонью, и колокольчик, издав вялое «бумс», перестает звенеть.

— С поздравлением нашим мамам выступает хор мальчиков-зайчиков, — объявляет заведующая.

Мамаши, сидящие слева, справа и впереди нас начинают отчаянно хлопать в ладоши. Одна из теток с первого ряда, как мельница, машет руками, очевидно, пытаясь показать своему ребенку, что она тут и теперь у него точно все будет нормально.

— Мам, — чуть не плача, глядит на нее со сцены темноглазый и пухлый мальчик.

— Костик, не бойся, я тут! — взвизгивает она.

— О Господи, — поглядев на этот сыр-бор, я закатываю глаза, опускаю вниз голову, трясу ею и начинаю тереть переносицу.

Поглядев на меня, Рыжакова прикусывает губу, пытаясь спрятать улыбку, но ничего не говорит. Зато опускает вниз левую ногу, ранее закинутую ею на правую, усаживается на стуле плотней и кладет на колени программку. Она чуть наклоняется вперед и, запустив под себя ладони, с интересом смотрит на сцену, глядя, как мальчики под дирижирование заведующей начинают тянуть вразнобой что-то несильно праздничное. Но — черт меня побери, а? — это ровно та поза, в которой Диана в одном далеком ноябре как-то раз сидела в пустой аудитории Плехановского минут за двадцать до того, как мы с ней прошли наш первый настоящий интимный этап сближения…

«После безобразно закончившейся сцены с поцелуем прошло два дня. Я вел себя так, словно у нас с Рыжаковой ничего не было. Рыжая к ее чести тоже делала вид, что у нас ничего случилось. Не успев исправить свои «неуды» (я решил дать ей выдохнуть и на какое-то время просто оставить ее в покое), Диана, умудрившись где-то подцепить грипп (это как мне объяснила администратор ее курса и моя бывшая соученица Оксана Пирогова, с которой мы в то время были большими друзьями), слегла дома с больничным. Передав Рыжей через ту же Оксанку привет и пожелания скорейшего выздоровления, я мысленно перекрестился (с глаз долой — из сердца вон), выкинул Рыжакову из головы и сосредоточился исключительно на подготовке первого экзамена по финправу для ее группы. Во-первых, придумал своеобразную ловушку для тех, кто не посещал мои лекции, во-вторых, отловил Петракова с Рибякиной, за день до экзамена повисших в окне аудитории с открытыми зачетками и криком: «Халява, ловись!», и пригрозил, что на экзамене буду гонять их до их полного посинения, и, в-третьих, попытался на последней паре найти в голове у Аксенова хоть что-то, относящееся к моему предмету. В итоге первый экзамен прошел без Дианы, и тут без нее на первый план неожиданно выступил Вексельберг.

При всем при том, что Вексельберг (хорошая стрижка, футболки с глубокомысленными принтами, замшевые пиджаки и вельветовые брюки в тон — одним словом, стильный парень) был еще и парнем умным, лекции он прогуливал с завидной регулярностью (позже выяснилось, что он в это время встречался с девушкой с факультета журналистики). На Вексельберге я и решил отработать свою ловушку. Заключалась она в том, что тех, кто не посещал все мои лекции, я планировал спросить на экзамене, читали ли они «Практику финансовых интегралов» некоего профессора Воробьянинова. Но такой книги просто не существует (и кто такой Воробьянинов, в общем, тоже понятно, если вспомнить, какое прозвище дали мне Рыжая и Панков). Те, кто ходил на все пары, прекрасно знали об этом.

И вот на экзамене, сидя за длинным столом между проректором по воспитательной части и Пироговой, я вызываю Вексельберга и задаю ему вопрос, читал ли он «Практику», уже приготовившись услышать в ответ «Простите, вы это не задавали», или «А что, надо было?», или любые другие отмазки, которые я про себя называл: «Ни бэ, ни мэ, ни салат оливье, ни салат майский». Но Вексельберг, не моргнув и глазом, отвечает, что «Практику» он читал. После чего я, уже искренне наслаждаясь происходящим, прошу его воспроизвести мне по памяти основные тезисы из принципообразующих глав и, к своему несказанному удовольствию, получаю от Вексельберга их подробнейшее изложение, причем делал он это настолько уверенно и правдоподобно, что в какой-то момент я сам был готов поверить в то, что эта книга есть. Дослушав описание «глав» в исполнении Вексельберга, я решил добавить себе еще немного повода для радости и поинтересовался, где он купил эту книгу, потому что лично я не нашел ее даже в Ленинской библиотеке. На что Вексельберг, деловито почесав бровь, пригорюнился, посочувствовал мне, сказал, что он «отлично меня понимает», так как «сам тоже долго искал это раритетное издание», но — тут фанфары, барабаны и трубы! — ему повезло «пролистать ее в одном букинистическом магазине, в Израиле, когда он летом отдыхал у своей бабушки».

Здесь надо сказать, что особенный смак в ситуацию внесли Пирогова с проректором. Оксанка, очевидно, забыв, какими были наши с ней учебные годы, с минуту протирала очки, после чего глубокомысленно выдала, что «да, книга хорошая» и она «ее помнит». На что проректор (солидный и довольно большой дядька с черной бородой и сорока с лишним лет) поддакнул, что «он тоже отлично помнит «Практику», и вообще, — тут уже не фанфары, а лавры! — «здорово, что наш молодой коллега» (это я) «включает в программу обучения третьекурсников такие серьезные вещи». Мысленно поржав, я предложил поставить Вексельбергу «пять» за экзамен (хорошо подвешенный язык, изобретательность плюс отличные знания предмета, раз уж он умудрился сочинить тезисы аж пять книжных глав) и еще долго после этого переглядывался с ним, улыбаясь нашему, уже общему розыгрышу. Впрочем, эта история была далеко не единственной. Надо сказать, что группа Дианы вообще отличалась редкостной сообразительностью, и в отсутствие Рыжей отличиться успели все.

Но больше всего меня поразили Панков и Ремизова. Елизавета-шатенка, в один из дней сняв очки, сделав завивку и надев жесткое мини, неожиданно превратилась в очень эффектную девушку (правда, дело несколько портили ее суетливые движения и нервные взгляды, время от времени бросаемые на меня). Что касается Панкова, тот в отсутствии Рыжаковой с головой погрузился в учебу, ошеломительно быстро (даже для меня, подкидывающего ему на занятиях не самые простые вопросы) переквалифицировался из троечника в хорошиста, из хорошиста в отличника и закончил неделю тем, что переехал за парту с Ремизовыми. И не то, чтобы меня это устраивало, но в каком-то смысле у меня отлегло. «Отстал от Рыжей», — с облегчением подумал я.

Прошло еще несколько дней, и я внезапно начал ловить себя на том, что мне чего-то не хватает. Потерялась какая-то острота. Исчезла соль жизни, что ли. И если раньше я, каждый раз собираясь в институт, с замиранием сердца ждал, что Рыжая опять что-нибудь выкинет (купит свистульку, положит мне кнопку на стул или подложит очередную свинью), то теперь ничего этого просто не было. Никто не бегал за мной, никто не следил за мной насмешливыми и чуть прищуренными глазами, никто не старался взорвать мне мозг, не пытался меня извести, и мои будни плавно перешли в нормально-размеренно-сонный режим, изредка нарушаемый выходками ее одногруппников, но без нее… Одним словом, все было как-то пресно.

В понедельник открываю в аудиторию дверь, по недавно образовавшейся у меня нехорошей привычке бросаю взгляд на парту, за которой сидела Диана, и моментально вижу две склоненных друг к другу головы, одну золотистую («О, Рыжакова вернулась!» — я даже обрадовался), другую русую. («Панков. Перебрался на свое законное место», — подумал я с неудовольствием.)

— Всем доброе утро. Рыжакова, я рад вас видеть. Как вы себя чувствуете? — стараясь не показывать ей, что я действительно был очень рад видеть ее, направляюсь к столу, пристраиваю сумку на подоконник и разворачиваюсь лицом к аудитории. К ней.

«Ну, посмотри на меня. А я ведь и правда соскучился по тебе», — понимаю я с удивлением.

В ответ — голоса вразнобой:

— Доброе утро, Роман Владимирович!

— Доброе утро.

— Здрасьте.

— Эй, люди, рассаживайтесь, Роман Владимирович пришел!

Кто-то заулыбался, кто-то кивнул мне, кто-то, вынимая из ушей кнопки наушников, торопливо отправился на свое место, кто-то выглянул в коридор, выкликая опоздавших и загулявших там. В это время Диана поднимает голову и бросает на меня взгляд, поразивший меня до глубины души. Это была какая-то странная, даже душная смесь неудовольствия и испуга. Нет, мне, конечно, никто не обещал ее радости при виде меня, но все равно обидно.

— Доброе утро, спасибо, все хорошо, — еще и равнодушно, скороговоркой добавляет она, после чего, быстро поправив волосы, опять разворачивается к Панкову. — Леш, Леша… — доносится до меня ее лихорадочный шепот, поскольку я, поднапрягшись от этого взгляда, тут же машинально приклеился ухом к их парте, — меня так не устраивает.

— Почему это? — Это недовольный Панков.

— Потому это, что у нас с тобой был договор с конкретными датами, а у меня из-за гриппа сдвинулся график.

«Какой договор? — не врубаюсь я. — И что за график у нее сдвинулся?»

Не физиологию же свою женскую она с ним, в конце-то концов, обсуждает?

— И у меня есть еще как минимум две недели, чтобы … — продолжает Рыжая, но, словно спохватившись, бросает на меня всполошенный взгляд, захлопывает рот и по уши заливается краской. — В общем, ты понял, — неловко заключает она.

— Ага, я понял! — восклицает и кривится Панков.

«Господи, — мысленно морщусь я, — до чего же у него все-таки отвратительный голос». Тем не менее, стараюсь вникнуть в смысл их диалога, параллельно ловлю отголоски собственных ощущений, и ощущения у меня липкие, скверные. Нет, еще не за гранью добра и зла, но в целом картина малоприятная.

— Не кричи, — бросив еще более взбудораженный взгляд на меня, одергивает его Рыжакова.

— Окей, не буду, — Панков понижает голос, усмехается: — Но ты все равно сдавайся, — и по-хозяйски (что откровенно резануло меня) дергает ее за прядь волос, выбившуюся у нее из хвоста. Она высвобождает локон из его руки, бросает совсем уж перепуганный взгляд на меня, наклоняется к нему ближе, и вот они снова голова к голове, а до меня доносится ее шепот:

— Леш, ну будь человеком.

— Ди, — закатив глаза, устало вздыхает Панков, — в общем, так: я засчитываю тебе эти две недели как бонус. Но вообще-то я для нас уже снял квартиру.

Она прикусывает губу, и ее глаза начинают ярко блестеть. Стоя у стола, я рассматривал этих двоих, чересчур интимно прильнувших друг к другу. Впитываю сцену целиком, чуть ли не проживаю каждое их движение и, сложив в уме все услышанное, наконец, въезжаю в смысл их диалога. Делаю выводы, и выводы неутешительные. Сказать, что после этого у меня опустились руки — это ничего не сказать.

«Да ну и к черту!» — стряхнув оцепенение, прихожу в себя я. Стараясь не дергаться, усаживаюсь на стул, оглядываю аудиторию:

— Ну что, приступим? Кто «неуды» пойдет исправлять?

В ответ — десять пар горящих готовностью глаз и десять поднятых рук. Но Бог меня знает, почему я опять смотрю на Рыжую. Да, у нее шесть штук неисправленных «пар», но Рыжакова не тянула вверх руку. Наоборот, что-то отрывисто и резко бросив Панкову, она отталкивает его, откидывается на спинку стула и задумчиво, даже оценивающе глядит на меня.

Склонив голову набок, побарабанил пальцами по столу, разглядывая её:

— Рыжакова?

— Да, Роман Владимирович? — произносит она удивительно вежливым тоном.

— Отвечать пойдешь?

Спокойный кивок:

— Да, Роман Владимирович.

Пока я, перекатывая в пальцах ручку, смотрел на нее и размышлял о том, что если то, о чем я подумал, правда, то я, по природе своей не самый доверчивый человек, в действительности оказался одним из самых наивных лохов, последовал ее неторопливый подъем со стула, полный достоинства проход между рядами (и я невольно моргнул при виде ее крышесносных бедер, упакованных в узкие джинсы так, что я в замешательстве перевел взгляд на окно, после чего начал рыскать глазами по аудитории и то лишь затем, чтобы наткнуться взглядом на Панкова, который жадно смотрел ей вслед, что мне откровенно добавило), разворот Рыжаковой на сто восемьдесят градусов и ее трогательный взгляд на меня, типа, чего изволите?

— Можете рассказать о Соглашении ВТО в сельском хозяйстве? — для начала изволил я.

— Сколько у меня есть времени на ответ… чтобы вас не задерживать? — вопросительно сломанная золотистая бровь.

— Вы начинайте, а я остановлю, если что.

— Хорошо, — Рыжакова передергивает плечами, затянутыми в золотистую кофту, и начинает соловьем разливаться о сопоставлениях индикаторов продовольственной безопасности.

«Что ж ты в сентябре молчала как рыба, когда я задал тебе этот вопрос, а?» — довольно злобно думаю я.

Перехватив мой взгляд, Рыжая чуть смущается, заплетает в спираль длинные ноги, но продолжает методично шпарить в меня своими обширными знаниями.

— Спасибо, — минут через пять со всей свойственной мне иронией благодарю ее я. — А как насчет темы путей «утечки умов» в РФ?

Вопрос — чисто проверка. Ну и еще, пожалуй, намек на ее «вдруг» вернувшиеся к ней умственные способности.

— Ах, про это? Да, конечно. — И опять соловьем: термины, принципы, особенности…

— Спасибо, довольно, — минут через семь обрываю я ее трели.

— Пожалуйста, Роман Владимирович. Что-то еще? — Она поворачивается ко мне, и в ее взгляде… Но в ее взгляде уже нет для меня ничего. Nada. Нихт. Полный штиль.

Просто меня уже отпустило.

— Нет, достаточно, — говорю я.

А мне и правда достаточно. Я уже понял, что все эти месяцы передо мной был развод чистой воды. Не понимаете, нет? А все очень просто: девочка решила гениально тебя поиметь, сначала вызвав в тебе чувство вины (ты же ее завалил?), потом компостируя тебе мозг тем, что ты ей очень нравишься. Если продолжить это логическую цепочку, то получаем следующее: ввязывая тебя в отношения (ты же ей должен после того, как заваливал ее, да?), она подогрела твоим вниманием к ней приутихшую активность Панкова (пересел за парту к Ремизовой, правда, непонятно к какой из двух, но мне это без разницы). И подогрела она его капитально, раз он уже «даже снял квартиру для них».

Не так? А как? Да ладно, ревность — великая вещь, но — если есть чувства. А они у меня к ней, как только что выяснилось, были…

Растекается пауза.

— Мне садиться на место, Роман Владимирович?

— Что? Ах, да… — («Как же тебе неприятно сейчас, Лебедев, да?») — Нет. Подождите.

В аудитории кое-где раздаются смешки, но прекращаются, когда я, не сводя глаз с Рыжей, подтягиваю к себе ее зачетную книжку и вывожу там финальное «пять», закрыв таким образом сразу все ее «неуды». Ну, а экзамен она с ее выдающимся умственными способностями как-нибудь сдаст без меня. «Все. Вот теперь мы с тобой окончательно разобрались, и никто никому ничего больше не должен», — пододвигаю к ней зачетку, которая все еще лежит на столе.

Рыжая неуверенно берет её в руки, заглядывает в нее — и ошеломленно, мне:

— Спасибо.

— Не за что. — («Свободна.») — Садитесь.