* * *
Стоим на дымном пятачке,
Он завершается на «…ли»:
Мы были, видели, мы стали.
Оставили и налегке…
И что-то ищется вдали,
А произносится: «Устали».
* * *
Скатилось в море солнце
С небесного уклонца,
Прохладный ветерок
Донёс, что день утёк,
И на воде бородка —
Плывёт рыбачья лодка.
В ней, кутаясь в хитон,
Паромщик дед Харон
Глядит по-стариковски,
Как вечереет час:
Пускай не Айвазовский,
А радуется глаз.
* * *
Когда тебя поймают тени
И всё пойдёт наперекос,
Когда тяжёлых мыслей звенья
Нелепый выстроят прогноз,
Когда навалятся сомненья,
Взгляни на мир из дали звёзд.
Что тени? Это лишь затменья,
Лишь световой анабиоз.
* * *
Мне нравится твой взгляд:
Он не обременён обманом,
В нём прелости распад
Ещё не наречён романом.
В нём я раскрепощён:
Вдыхаю обморок весенний
И, жизнью увлечён,
Несусь к тебе, мой сад осенний.
* * *
Есть тихие миры:
Все в дырах, как сыры,
И, как сыры, пахучи.
Есть дикие миры:
Как облака, сыры
И, как леса, дремучи.
Другие есть миры:
Как дальние костры;
Они горят беззвучно.
А есть ещё миры:
Они лишь снам верны.
Они миров всех лучше.
* * *
Мы перекинулись словцом,
И так явилось, между нами
Ты сыном был, а я отцом;
Пылали свечи в людном храме.
К чему приснился этот сон?
Свет падал с улицы лучами.
Я на тебя взглянул с икон
Такими нежными очами!
* * *
Пошумел, улёгся ветер,
Не гоняет больше пыль.
Может, он себе наметил
Удалиться в монастырь.
Или просто затаился:
Ослабели скруты жил.
Выдохнул, отматерился
И по-новой закружил.
* * *
Апрель. И опять вечерами
У солнца романчик с тенями,
И Нинка, царица небес,
Гуляет, в ночнушке и без,
С распущенными волосами.
Моль
Бросился к телефону звонить:
— Сима, она умерла!
— Боже мой, кто?
— Жизель!
— Какая Жизель?
— Та, что летала у меня целую неделю! Моль это!
— Так что же ты сразу её не прихлопнул?
— Щазз! — и прервал разговор. Обидится, конечно, Сима, да и ладно, к завтрашнему дню всё равно забудет.
Она покоилась на подоконнике. Решил помахать возле неё рукой — вдруг испугается, оживёт, — но воздушная волна протащила по пластику лёгонькие останки и только.
Когда эта вертунья появилась на кухне, глазам не поверил. Блеснула в дневном свете окна и вдруг исчезла, потом снова стала видимой — завихляла в полёте изломанно. Конечно, хотелось думать, что раньше не замечал, но каждый день начинался с одного и того же рубежа, и если её не было до, не должно было быть и после. И всё-таки в течение недели уверял себя, что раньше хитрожопка где-нибудь таилась и не летала. Хотя сколько живёт моль — неделю, две? Утром обнаружил на подоконнике мотыльковый трупик, и всё определилось: раньше её точно не существовало.
Со мной это случилось давно, так давно, что и считать не хочется. Ночью закашлялся и проснулся, в горле першило. Пришлось встать и топать на кухню, придерживая на тощих ягодицах пижамную материю, потом обнаружить, что в чайнике нет воды ни капли — ну да, накануне последнее выцедил, — чертыхнуться и протянуть губы к водопроводному крану.
Когда, насосавшись, вытер рукавом мокрый подбородок, посмотрел на часы — около трёх, щёлкнул выключателем и двинулся по коридору. В комнате уже было не так темно, сквозь сатиновые занавески проникал свет фонарей с улицы, — и сразу заметил, что кровать накрыта одеялом, а ведь, вставая, откидывал его. Снова отвернул и увидел нечто, простёртое на кровати подобно аппликации. В догадке схватился за брючины, но руки наткнулись на впалые мослы; захотел облапить ворот куртки, но загрёб волосы на груди, — пижама непостижимым образом переместилась с тела на кровать. Разум, конечно, свёл происходящее к непристойному проявлению сна, а посему можно было снова нацепить пижаму, заснуть и утром проснуться и не вспоминать об этом. Но перед завтраком, собираясь налить воды в чайник, обнаружил, что тот всё же не пустой, что в нём ещё жидкость плещется — немного, с полчашки. И так уже было день назад.
Вечная осень, вернее намёк на неё, вечный намёк, к которому привык, как к молоку в утреннем кофе. Иногда, правда, через эту привычку обнажается прихоть весны, которая манит, зовёт, обещает. Но какая надежда в моём положении? Осень мне больше подходит: не бело, а зелено, хотя и с увяданием, и желтью; не холодно, хотя и не печёт. На юге бы такой сезон назвали бархатным, только не сезон это, а вечность.
Теперь куда выбраться. Куда угодно, но недалеко — дистанция разбега полдня, ну или чуть больше: не вернёшься к трём часам пополуночи, окажешься в неглиже перед всем мировым взглядом. Самое лучшее — доехать на электричке до станции «Авиационная». Там рядом лес и прямо на опушке растёт прекрасный подосиновик, он обычно попадает в мою корзину первым, а возле одной из сосенок мостится круг маслят. Конечно, встретятся и белые, и я знаю, где они прячутся. Самый большой из них — боровик по кличке Муромец; тот ждёт у развилки, возле такого же большого дуба, — крепкий, кряжистый. Только уж больно храбрый, выдаёт себя размерами, и кто-нибудь из грибников, случается, набредает на него. Тогда встреча откладывается до следующей поездки. Но в будний день этих охотников мало. Так что корзина бывает полна.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.