Бесплатный фрагмент - Мандрапапупа, или Тропами падших комет

---

Хорошо под небесами,

Словно в лодке с парусами,

Вместе с верными друзьями

Плыть, куда глаза глядят.

По дороге с облаками,

По дороге с облаками

Очень нравится, когда мы

Возвращаемся назад.

Н. Олев

Pro loguer

Тайнопойцы осени

Торжественно взошло Черниговсолнце,

в аллеях освещая алкожрач.

То тайнопойцы осени на лонце

цедируют божественный первач,

красивы и вольны, как божьи птахи,

вкушая неба эйдосы сполна,

провозглашая маты, а не шахи,

вещая так, что корчится страна.

По праву их когорте поручили

по горло окунуться в рай земной

те боги, что навеки оглушили

подлунный мир звенящей тишиной.

Змеятся речи тёмные изустно

по лезвий языкам, как «Amaretto»

в бокал Судьбы, где замешали густо

коктейль из вод Кокитоса и Леты

с мистериями сотен фолиантов,

расколотых на тысячи лексем.

Ты вместо погребения талантов

отведай черногончий этот сэм.

1. ЮНГА «ПЬЯНОГО ВОСХОДА»

Гоп-арт

В январе 1995 года я был начинающим рисовальщиком, балансировавшим на краю бездны, готовой поглотить все таланты и божьи искры, отнюдь неспроста начисляемые премудрой Судьбой. Кто же мог знать, что прежняя жизнь со всеми её треволнениями окажется лишь тренировкой, готовившей к встрече, которая отобьёт желание зарывать бесценный дар и гонять над его останками «эскадрон моих мыслей шальных», покуда место погребения окончательно не вотрётся в пейзаж, как это стало с могилой Чингисхана.

В ту зиму причиной уныния послужили первые погружения в черниговское арт-желе, наполненное пузырьками, в которых обитали местные мэтры с приставкой «санти» — члены так называемого «Союза художников».

— Заметил, что у вас нет больших картин, — сказал я, осматриваясь во время посещения одной из мастерских. — Это как-то связано с творческими принципами?

— Какие, нахер, принципы? — проворчал санти-мэтр. — От мелочи проще избавиться, если вдруг что. Можно быстро сжечь, сломать, залить краской или, если жалко уничтожать и время позволяет, записать по-быстрому чем-нибудь нейтральным.

— Зачем? — удивился я.

— Ну, мало ли. Всякое бывает.

— Всякое — это что?

— Будешь хернёй заниматься — скоро узнаешь.

Мои кортежи мистических бестий, нарисованные в разных техниках и стилях, вызывали у владельцев корочек СХ реакцию, сходную с той, что возникает у неопытных чертей при контакте с архиерейским ладаном класса «А». Благостные рыльца живописцев кривило и морщило, они отворачивались и начинали через плечо, скукоженными голосками, мямлить несуразицу о непонятно кем, когда и зачем установленном примате натюрмортов над вольной россыпью искр демиурга.

— Эта васа, гм-гм, свобода мозет быць нузна где-то у капиталистов, в какой-нибуць, сказем так, э-э-э, Амелике. Понимаеце, юноса, класота долзна быць, тэкскээць, класивой, окунаць в эсцецику. Хоците сцаць настоясцим (aaпцьxyй!) худогником, зивопизьцем — лисуйте плиятное: пейсази, натугмогды, а не тот, эм-нэм-нэ (сморк!), хаос, котолый вы, тэскээць, э-э-э (апцьхрюк!), воспеваеце, гм-гм…

Как-то раз, январским утром, я посетил очередного натурмордого пейсажиста, чья убеждённость в собственной настоящести зиждилась на выборе пути ещё студентом: до могилы топтаться по пленэрам, плодить бессмысленные тонны этюдов, надеясь таким образом выродить столь эпохальную нетленку, что даже корифеи ахнут, падут ниц и дадут автору звание «народного» с надбавкой к пенсии и хорошим местом на кладбище.

— А гроб? — спросил я.

— Кой такой глоб? — просопливил «зивопизец», настороженно побулькивая ноздрями.

— В котором «народного» зароют. Надеюсь, тоже хороший, профсоюзный? Доски первый сорт или всё-таки высший? Иначе какой смысл угробиться, горбатясь на сраных пленэрах. А салон кожаный, двухэтажный? С вентиляцией, подсветкой, подогревом и телевизором? То есть, если что, от скуки там точно не умрёшь, да? И ещё такой важный момент: у «народного» гроб с карманами или без? Хорошо, когда они внутренние, но и внешние, пожалуй, тоже не помешают. Ой, чуть не забыл спросить о главном! Когда нам уже сделают спецкладбище для «народных» и «заслуженных»? Элите, знаете ли, западло лежать рядом с чернью.

Посеревший сопелье засопел, задёргал щекой и, процедив, что у него ещё «куца дел», поспешил завершить аудиенцию.

Я вернулся домой с решением выкинуть к чёртовой матери все свои рисунки и больше не ходить к мазилам, киснущим в прокуренных мастерских ради надбавок к пенсиям и «хороших» мест на кладбищах.

Из соседней комнаты вышла мама, оценила мрачность моей физиономии и вдруг спросила:

— А почему ты не сходишь к Грише?

— В смысле? К какому ещё Грише?

— Ну, к Грише Стожару!

Я понятия не имел, о ком речь. Оказалось, мои родители знают его давным-давно, с тех незапамятных времён, когда он пришёл работать художником-ретушёром в редакцию, где и корпит по сию пору. А недавно была его первая выставка в местном Художественном музее. Выяснилось, что он картины пишет и довольно большие! Правда, картины эти, мягко говоря, неоднозначны. Хотя и забавны. Местами.

— Есть в ваших рисунках что-то общее, — добавила мама. — Вот прямо сейчас бери и неси ему свои шедевры. Он, вообще-то, мужик толковый, знающий. Может что-то дельное посоветует.

И, спохватившись, добавила ещё кое-что:

— Только он очень выпить любит. И уговаривать умеет. Так что ни в коем случае не соглашайся, если предложит. Отказывайся наотрез. Скажи, что непьющий, спортом занимаешься. Вобщем, ври что хочешь, только не пей с ним.

— Да ладно, тоже мне проблема, — беспечно ответил я, застёгивая куртку и вспоминая сколько было выпито в бесплодных беседах с санти-мэтрами, чьё сакральное отношение к спиртному однажды выразилось в эмоциональной фразе, брошенной самым титулованным из них, Рыгором Ферапонтычем Мездрыщенко, в адрес коллеги, отказавшегося участвовать в застолье под предлогом необходимости завершить работу над натюрмортом, заказанным под цвет чьих-то штор:

— Шо воно там намалює, якшо воно не п'є?!

Пройдя адские круги пьянок с базарными торгашами и районными манкуртами, но так и не изведав всех «прелестей» похмелья, я наивно воображал себя эдаким утёсом, о который разобьются алкогольные волны любой степени крепости.

Мой путь лежал в место не столь отдалённое, сколь неизведанное — в серую глыбу издательства «Стрижень», где располагался печатный орган, в котором трудился Стожар.

Что удивительно: когда искомое здание замаячило впереди, то вместо обычного уныния, сопровождавшего мои погружения в желеобразные мирки кистепёрых некрофилов из Худкомбината, внутри неожиданно стала расцветать какая-то необыкновенная теплота и тихая радость. Полагаю, мои дорогие читатели переживали похожие чувства, возвращаясь в родные края после долгой разлуки и видя на горизонте с детства знакомые очертания самого лучшего и любимого города на свете.

По мере приближения к издательству радость усиливалась. При этом, парадоксальным образом, она оставалась всё такой же тихой. Было категорически непонятно, что стало причиной неожиданного изменения моей внутренней погоды с минуса на плюс. Так, прислушиваясь к себе и пробуя анализировать, я вошёл в здание и поднялся на лифте на 4-й этаж.

А, и вот ещё что. Примерно, метрах в тридцати от издательства рядом со мной по заснеженной обочине, настойчиво стрекоча, заскакала сорока. Обычная сорока, ничего особенного. Она то проваливалась в снег, то выпархивала из него, что-то тарахтя на своём языке и сопровождая меня до гранитной лестницы, ведущей к центральному входу. Было в этом нечто не вполне естественное, странное. В какой-то момент я ощутил себя в роли прибывшего в волшебную страну чужеземца, которого секретарь сорочьей канцелярии подробно инструктирует о правилах этикета, принятых в дарбаре у падишаха, пред чьи светлы очи я вскоре должен предстать и вручить свои верительные грамоты…

Итак, двери лифта распахнулись и я вышел на этаже, который занимала редакция газеты «Черниговский огонёк» или «Черногон», как её сокращённо называли в народе. Чувство немотивированной радости стало чуть ярче, а к нему прибавилось ещё одно иррациональное ощущение: уверенность в том, что сейчас всё идёт как надо — я наконец-то в правильном месте, в правильное время.

Тут же в нос шибанула, характерная для тогдашних редакций, плотная атмосфера с доминирующей композицией из разносортного курева, оттеняемого тончайшим амбре французских духов в сочетании с лёгкими нотками целлюлозы и перегара. Тёмный коридор был пуст и тих. Кое-где за закрытыми дверями кабинетов слышался то приглушённый стук печатной машинки, то перемежаемые шуршанием звуки музыки из настраиваемого радиоприёмника.

Лишь одна дверь в конце коридора была широко распахнута и оттуда, прорезая сумрак, лился свет. Почему-то возникла совершенно чёткая уверенность, что путь мой ведёт именно туда. Тем не менее, я шёл не спеша, читая таблички на дверях, в ожидании, что на одной из них мне попадётся заветное слово «художник». И оно оказалось на той самой, открытой, двери вместе с именем и фамилией хозяина кабинета.

Стожар сидел у окна, склонившись над освещённым лампой столом, и сосредоточенно что-то выводил пером на куске ватмана. Довольно крупный пятидесятилетний дядька в очках, джинсах и пёстром свитере. Пузатый, усатый и лысый.

Не знаю, друзья, было ли у вас такое, что вы видите человека впервые, а вам уже понятно и то, каков он по своей сути, и как сложатся ваши дальнейшие отношения, и каковы будут последствия. Те, у кого так было, надеюсь, меня поймут. Я посмотрел на сидевшего в кабинете человека и с необычайной ясностью осознал: это — наставник. Он ответит на все вопросы и укажет путь. От него я узнаю много нового и эти знания меня изменят. Работа предстоит трудная, но интересная и весёлая. После его ухода никого подобного в этом городе уже не будет. Разве что в следующей жизни?..

Человек поднял голову и взглянул на меня. Я молча приблизился и положил перед ним папку с рисунками. Пока он открывал её, мои уверенность и радость куда-то улетучились.

«Если скажет, что вместо страшных бестиариев нужно рисовать красивенькие натюрмортики, то хрен ему!» — подумалось мне. — «Назло стану рисовать ещё страшнее!».

— Охтыж ёпт!.. — раскатистым басом изрёк Стожар, с нескрываемым восторгом рассматривая одно из моих чудищ.

— Ха! Слушай, а охренительно-то как! — громогласно воскликнул мастер, беря второй рисунок.

— Ого! А этой ты вообще убиваешь наповал! — прокомментировал он третью картинку. — Старик, ты кто? Откуда? Где берёшь такие шикарные идеи?

Я растерянно представился и ответил, мол, местный, черниговский, а идеи как-то сами приходят, может потому, что иногда рисую под музыку, ну и вот…

— Гога! — решительно сказал Стожар, подымаясь из-за стола и протягивая мне свою широкую ладонь для знакомства. — Пятьдесят грамм потянешь?

— Да я и больше потяну, — хвастливо заявил я, пожимая крепкую пятерню. — Моя мама с вами в редакции работала, отца вы тоже знаете…

Недавнее мамино предостережение на секунду вспыхнуло в сознании и посыпалось пеплом в потёмки забвения. С первым коллегой, столь лестно отозвавшимся о моих картинках — и не выпить? Нонсенс… Абсурд!

— Кому-то ещё свои работы показывал? — спросил Гога.

Я назвал несколько фамилий.

— О, ты был у Блядолиза! И что он сказал?

— Сказал, что нужно рисовать пейзажи и натюрморты, а не такое вот… непонятное.

— Сучий долбодятел продолжает дубасить башкой в бетонный столб! — громыхнул Стожар. — Как можно быть настолько слепым идиотом, чтобы не видеть, что человек рисует не ту академическую срань, которую в безмозглые жбаны вдалбливают безголовые ослы! Человек рисует СВОЙ МИР!

Старик, на то, что вякал этот опарыш наплюй и разотри. Он однажды ко мне пытался втереться. Пришёл такой, раболепствующий: «Ой, Григорий Макарович, вы же наш мэтр! Вы же наша гордость! Я вас так уважаю!». Всё пытался профессиональные секреты выведать да мои выходы на забугор. Ну, я ему рассказал, что посчитал нужным. Выпивали пару раз за мой счёт — этот шнурок всегда с пустыми руками являлся. И он потом за моей спиной, за глаза, грязью меня поливал: мол, Стожар говно, алкаш и работы у него злые, то ли дело мои иконки, продавать их буду иностранцам по 50 баксов за доску, жаль только, что они даже даром никому нахер не нужны.

Досмотрев остальные рисунки, Гога тщательно сложил их в папку и вынес вердикт:

— Парень ты талантливый, но ленивый. Не обижайся, сам знаешь, что это так. Хорошее внимание к деталям, любишь их выдрачивать, как и я в своих работах. Тёток жопастых и сисястых уважаешь. Я тоже. Видел мою жену?

— Нет.

— Однажды бате твоему я сказал по молодости: «Женя, в этом городе только две по-настоящему красивые женщины. Одна — блондинка, другая — брюнетка. На одной женат я, на другой — ты». Ну, моя-то всё-таки красивее. Зато Жеке повезло, что у его жены характер золотой. А у моей Галки такой, что… Ей нужно было родиться пираткой в XVIII веке и потрошить фрегаты с золотом. Но она родилась в день смерти большевистской сучки Розочки Землячки, поэтому потрошит меня.

Бросив взгляд на висящую у входа в кабинет картину «Сияние старого Месяца», он задумался, побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Значит так, Лёва Шахов. Поскольку ты сын моих старинных друзей Жени и Тани, поскольку ты рисуешь самобытно, оригинально и с иронией, и поскольку у нас много общего — определяю тебя в юнги на теплоход «Пьяный Восход» с дураками на подводных крыльях и пердячем пару! Вместо фанфар — щас спою! Не тебя спою — такие, как ты, сами кого хочешь могут споить, — а спою что-нибудь торжественное… Ой, вы, кони вороны-ы-ые, шо вы мчытесь, як дурны-ы-ые! — нараспев пробасил Стожар и с хитрым прищуром сверкнул очками. — Не знаешь такую песенку?

Я отрицательно пожал плечами.

— Местного разлива псалмокатара. Исполняется впервые. В кои-то веки требуется ритуал очистки по завету Филалета.

— Что ещё за…

— Вон типография, — Гога кивнул на белевший за окном корпус, — а в ней верстальщики рвутся наверстать упущенное их предками метранпажами, когда союз пятой и четвёртой власти руками третьей снимет седьмую печать с ларьков «Союзпечати». Как-нибудь свожу к мэтру пажеского корпуса, авось научит завёрстывать пробелы между строк твоих аттестатов.

Пока он вполголоса напевал про дурных коней и бродил по кабинету, зачем-то заглядывая за шкафы, открывая и закрывая дверцы тумбочек, выдвигая и задвигая ящики стола, совершая прочие, не вполне понятные, действия, я решил осмотреться.

Картины, развешанные по стенам, вызвали живейший интерес. Они, казалось, насыщали атмосферу мастерской искрами мудрого юмора и жизнелюбия. В то же время, в них ощущалось присутствие некой неуловимой тайны, которую страстно хотелось разгадать. Это резко отличало его творчество от мутива, процветавшего в затхлых берлогах Худфонда. Впрочем, картины Стожара — это отдельная и весьма обширная тема, раскрывать которую следует постепенно.

В отличие от курятников, где в мышиной возне прозябали санти-мэтры, его мастерская выглядела опрятной и светлой. Вместо привычного для худфондовцев загаженного пола с драным линолеумом — аккуратный и чистый паркет. Вместо нагромождения залежей разного барахла — на виду только самое необходимое: два небольших шкафчика, три стула, у одной стены — мольберт, у другой — удобный, функциональный (сегодня сказали бы дизайнерский) рабочий стол, который, как позже выяснилось, Стожар сделал сам. В углу кабинета, за шкафом — рыбацкие снасти. А в противоположном углу…

То, что там стояло, я впервые увидел в таком количестве. Широкий и объёмистый, мне по пояс, прозрачный полиэтиленовый мешок, доверху набитый разнокалиберными крышечками от водочных бутылок. Неужто эти тысячи крышек — от тары, содержимое которой могучий организм хозяина кабинета трансформировал в упомянутый им пар, служивший двигательной силой творческих импульсов? Я решил удостовериться и спросил, указав на мешок:

— Это всё… вы сами?

— Нет, что ты, — добродушным баском загудел Стожар. — Друзья помогли. Правда, этот мешок уже третий. Два других у приятеля в гараже стоят, ждут своего часа.

— Зачем?

— Использую их для какого-нибудь коллажа. Есть некоторые задумки. А если передумаю — тебе отдам. Глазей тогда сколько влезет, проникайся могуществом, пригодится… Да куда ж она, родимая, закатилась? — задумчиво оглядываясь сказал он и опять принялся хлопать дверцами и ящичками.

— Что вы ищете?

— Заначку. Вчера ещё была. Может, Зюзик её перепрятал? Или свистнул да сам и выдул втихаря.

Внезапно, в кабинет вскочил улыбающийся и очень энергичный человек, похожий на повзрослевшего Иванушку-дурачка. Его волосы хаотичными вихрами торчали во все стороны, а серый мешковатый костюм был измят, как будто человек в нём спал. Из-за переполнявшей вихрастого энергии он весь вибрировал, размахивал руками, притопывал ногами, напоминая разминающегося танцора.

— Гриша! Доброго! Слушай, ты когда…

— Ты когда вчера с нами сидел, — перебил его Стожар, — куда последнюю бутылку задевал? Только так, Зюзенштрудель, — не гони, что не помнишь и не матерись, как вчера. Ты знаешь, я этого не люблю.

— А, так она у меня! — бодро выпалил растрёпанный весельчак. — Принести? «Экстра», как положено! Стоит в секретном месте. Ты сам вчера попросил её спрятать, чтобы сегодня, так сказать, обрадоваться и…

— И тащи её сюда!

— Яволь, мин херц! Доброго! — радостно, как старому знакомому, кивнул мне вихрастый и убежал.

Где-то рядом громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаги. Весельчак вновь возник на пороге мастерской, придерживая торчавшую из бокового кармана пиджака бутылку «Экстры», и замер в ожидании дальнейших приказаний.

— Где стакан, ты знаешь, — сказал Стожар, устраиваясь на стуле и с усмешкой наблюдая за быстрыми и точными движениями Зюзика. Тот ловким щелчком свинтил крышку, поймал её на лету, резким жестом свободной руки выдернул из шкафчика белую чайную чашку, опрокинул в неё бутылочное горлышко и, пока водка булькала, вопросительно смотрел на хозяина мастерской.

— Давай-давай, — поощрил Гога.

Зюзик закрыл початую бутылку и спрятал её в шкаф. Затем приосанился и стал в позу, подобную той, что принимает оперный певец перед началом пения. Плавно молвив на выдохе «Будем!», он запрокинул голову и швырнул чашкино содержимое себе в глотку. Выпрямился, по-актёрски поклонился — сначала Стожару, потом мне, — и с гордо поднятой головой отправился на выход.

— Чашку оставь, Зюзеншницель! — гаркнул Стожар.

Зюзик, не оборачиваясь, поставил чашку на стол и медленно, с достоинством, удалился.

— У него действительно такая фамилия? — спросил я.

— Какая?

— Зюзен-что-то-там… Зюзенштраус или… Как вы говорили?

— Петька-то? Да нет, он Тяпкин. Но по сути — Зюзенштраус. Он за эти годы мне так глаза намозолил, что стал из картины в картину плясать. Бывает, неосознанно сую его в композицию. Особенно, когда нужен типаж такого кондового дурака из толпы. Коллега у меня недавно спрашивал: что это ты, говорит, из Зюзика агента решил сделать?

— Что значит «агента»?

— Вон, смотри: там эта рожа впервые вылезла, — Стожар, будто не заметив моего вопроса, указал на картину, где было изображено торжественное (с начальством на трибуне и оркестром) открытие в колхозе первого общественного туалета.

— Изначально я назвал эту штуку «Новая сральня», но в музее, накануне моей первой персональной выставки, узрели крамолу и попросили заменить второе слово на что-то более нейтральное. Я исправил «с» на «о» и стала «оральня». А музейным тёткам задвинул телегу, мол, это социальная сатира, намёк на отсталого начальника, привыкшего орать на подчинённых. Даже в разгар перестройки он продолжает руководить, оря согласно принципам гласности и плюрализма. Тётки уши развесили и проворонили оральный аспект имени дедушки Фрейда, который в картине тоже присутствует.

Впрочем, смена названия не в силах отменить факт по-дурацки помпезного открытия обыкновенного сральника, который и сейчас торчит посреди колхоза, как прыщ на лысине.

— Вы имеете ввиду, что такое действительно было — целая церемония ради какого-то скворечника из досок, куда колхозники навалят дерьма?

— Так у меня все работы основаны на личной истории. Иногда беру за основу истории друзей. Может быть, и твою историю увековечу, когда окончательно разберусь, что ты за фрукт из буфета, — лукаво подмигнул Гога, устанавливая на стоявшем посреди кабинета стуле добытую из шкафа «Экстру» и два гранёных стакана.

Я вгляделся в картину и действительно обнаружил узнаваемый профиль Зюзика, у которого изо рта вылетал рой чёрных букв. Там было много других любопытных деталей, которые не мешало бы рассмотреть повнимательнее. Я чувствовал, что сегодня получил карт-бланш и могу расспрашивать мастера о чём угодно. К сожалению, хотелось задавать исключительно глупые вопросы и, не придумав ничего умнее, я брякнул:

— А как называется ваш стиль?

— Хм… Стиль, говоришь? — Стожар нахмурился. — В том-то и дело, брат, что я не знаю. А ты бы как назвал?

Я бы с радостью соригинальничал и сказанул что-нибудь позаковыристей, да только голова была пуста, как бубен. Медленно идя по мастерской, я рассматривал картины, стараясь понять, как они сделаны и каков главный посыл или, как сказали бы продвинутые, мэсэдж каждой из них. Вглядываясь в мелочи, копя и сопоставляя впечатления, пробуя всё это как-то обобщить, я чувствовал, что от меня ускользает нечто важное. Но что?

Желая схитрить и выгадать себе больше времени на размышление, я спросил:

— А как бы вы назвали своё творчество?

Стожар засмеялся, мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.

— Ну и вопросы у тебя! Как назвал бы… Стожартизм — вот как назвал бы! Картина-анекдот — вполне себе жанр. Такие, знаешь, станковые комиксы про наш современный маразм, где оптимизм граничит с идиотизмом…

Осенённый внезапной мыслью, я воскликнул:

— Помните, что советовали древние? Зри в корень!.. Я зрю и задаю себе вопрос: что вмещают эти картины? Приколы, кураж, глумление? Да! Но есть и кое-что более важное — тайна! Тайна, которую любой ценой необходимо разгадать. Тайна жизни, увиденной сквозь магический кристалл народной мудрости. Радость языческого огня страстей! Коктейль из ярких красок, баловства и абсурда, который творят ваши персонажи на фоне маразма, в котором мы живём!

— Ого! — сказал Стожар с ироничной ухмылкой. — Похоже, ты за пять минут понял меня лучше, чем я себя за всю жизнь. Ученик превзошёл учителя? Мне бежать за бутылкой?

— Да не нужно никуда бежать! — отмахнулся я. — Вот же она!

Между нами стоял стул, застеленный листами «Черногона», а на его поверхности расставлены бутылка и стаканы. Гога одобрительно кивнул и мы расположились у накрытого стула, напоминая шахматистов перед началом партии. Мне выпало сидеть спиной к по-прежнему широко распахнутой двери кабинета.

— Ничего, что дверь открыта? — спросил я.

— Ничего.

— А если кто-то мимо будет проходить?

— Ну, кто-то всегда проходит.

— То есть, пусть все видят, что мы тут пьём?

— А мы разве пьём что-то особенное? Это всего лишь «Экстра».

— Да, но это «всего лишь» в рабочее время!

— А-а, вот оно что. Ну, тогда дверь можно чуть прикрыть. Наполовину… Нет, это ты её почти закрыл. Ничего же не видно.

— Что вы хотите увидеть?

— Пока не знаю. Может, как редактора пронесут вперёд ногами. Или, как у его секретарши всё колышется, когда она мимо хиляет. Знаешь, что в обществе слепых по этому поводу говорят?.. Там видно будет! Наливай!

Моя рука машинально дёрнулась к бутылке и застыла на полпути.

— Погодите! Закусывать же нечем!

— Закусывать нечем?! — воскликнул Стожар с такой интонацией, словно я ему сообщил нечто крайне удивительное и невероятное.

На лице мастера отразилась неподдельная озабоченность. Он внимательно осмотрел наш импровизированный дастархан, даже заглянул под него. Потом огляделся по сторонам и с сожалением констатировал:

— Действительно, нечем…

Вдруг, в его глазах вспыхнули весёлые искорки.

— Нет, обожди! Таки есть чем!

Вновь повторился спектакль, предшествовавший появлению бутылки: Стожар шарахался по кабинету, шарил на полках, хлопал выдвижными ящиками и дверцами тумбочек, пока, наконец, не вернулся за «стол», сжимая что-то в кулаке.

— Подставляй лапу. Вот тебе закусь!

Мне на ладонь упал малюсенький, размером с напёрсток, сухонький и весь сморщенный… перчик. Вроде тех, что бабушки выращивают у себя дома на подоконниках. Другой, такой же, Стожар держал в руке.

— Этого нам должно хватить.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно. Сразу начинай жевать.

И Гога принялся самозабвенно разжёвывать эту пародию на то, что у нормальных людей принято называть закуской. Периодически он широко улыбался и скалил зубы, чтобы я видел, как жалкий ботанический мизерабль постепенно измельчается до всё более невнятных ошмётков.

Следуя примеру мастера, я тщательно перетирал зубами «закусь». Выяснилось, что это не так-то просто. Высохший до каменного состояния перчик был, вопреки ожиданиям, совсем не горек и по вкусу напоминал какую-то пресную траву.

А через несколько секунд во рту полыхнул самый настоящий пожар. Это отнюдь не метафора. Ощущался вполне конкретный огонь, стремительно пожирающий ротовую полость. Бросило в жар. Кровь моментально хлынула к лицу, оно стало пунцовым. Обстановка кабинета и его хозяин, сидящий напротив, виделись мне сквозь туман красного марева. Пот, казалось, не просто потёк, а разом брызнул изо всех пор.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, Гога, у которого не было заметно никаких симптомов «пожара», налил два полных стакана. Один из них подал мне со словами:

— Пей неторопливо. Ну, за знакомство! — и, не чокаясь, залпом осушил свой.

До этого дня мне случалось изрядно принимать на грудь. Но никогда прежде я не пил водку стаканами. Тем более, в таком форс-мажорном состоянии. Деваться было некуда — я сделал глоток и… О, чудо! «Экстра» лилась, как живительная влага, гася все проявления перечного «пожара», чему я был одновременно удивлён и рад. Жар исчез и только горячий пот напоминал о пережитом ужасе.

— Как себя чувствуешь? — спросил Макарыч, всё так же внимательно вглядываясь в моё лицо. В ответ я показал кулак с поднятым вверх большим пальцем.

— Отлично. Добиваем остачу, а то жар вернётся и будет злее.

Действительно, жжение, казавшееся угасшим, стало усиливаться. Я схватил бутылку и быстро разлил по стаканам остатки «Экстры». Понимая, как мне казалось, что в этой обители тосты и прочие питейные ритуалы не в чести, я просто взял стакан и коротко кивнул моему учителю. Адское зелье обожгло гортань, но почти погасило остаточные «очаги возгорания».

— Перцарь-бомбардир. Это меня в Москве старые алкаши-художники научили, — сказал Стожар. — Чего они только не придумывали, чтобы обмануть желудок и голову. Воистину, голь на выдумки хитра!

В следующий момент в дверях послышался шорох и из-за моей спины в поле бокового зрения выдвинулась тёмная фигура. Я опасливо поставил свой стакан на стул, служивший столом, и посмотрел на вошедшего.

Это был пожилой, очень худой и морщинистый человек с чуть тронутыми сединой густыми волосами и коричневым лицом заядлого курильщика. Одет он был в тёмно-серый костюм-тройку, при чёрных галстуке, рубахе и блестящих лакированных туфлях. Аккуратно подстриженная полоска жёстких усов, дополняя образ, делала его похожим то ли на частного детектива из полузабытого голливудского нуара, то ли на сотрудника похоронной конторы из выцветшего итальянского джалло 70-х.

Человек стоял и молча обводил нас холодным взглядом, словно ищейка старой школы, не доверяющая бумажкам и записям, привыкшая запоминать мельчайшие детали и полагаться только на свою память. Он смотрел на нас, мы на него, немая сцена явно затягивалась, и в конце концов странный человек нарушил вопросом зловеще повисшую тишину:

— Напиваетесь?

— Напился я всего раз в жизни — на выпускном в школе. — ответил Стожар. — С тех пор похмеляюсь.

— Ну, это я знаю. Ты мне скажи другое, — мрачно произнёс худой и вновь повисла долгая пауза.

— Весь — внимание… — прошептал Стожар, разводя руки в стороны, дабы продемонстрировать всеохватность своего внимания, и внезапно рявкнул: — Рожай уже, Юзя!

Тот посмотрел в окно, нахмурился и выдал:

— Гриша, как убить моль?

— Чего?!

— Дома в шкафу завелась. Атакует мои костюмы. Причём, только брюки. Самое странное: выедает только в паху. У тебя такое было?

— Увы, Юзеф, не было, — ответил Гога серьёзным тоном. — Мой пах привлекает другую фауну, жопасто-сисястую.

— Понятно, — сказал смуглолицый, выдержал минуту молчания и ушёл.

— Слушайте, что это за уникальные персонажи к вам заходят? — спросил я.

— Кто именно?

— Да вот эти вот Зюзик и Юзя.

— Один садовод, а другой куховар.

— Не знал, что в газете есть такие должности.

— Издержки профессии. Первый с юных лет разводил сад философских камней у себя в почках, а второй никогда не переваривал две вещи, которые грызли ему нутро: скуку и тёщу, ту ещё язву из Сибири. Поэтому почечник нам собеседник, а не собутыльник, но и язвенник нам попутчик до первой прободки.

— То есть они…

— Журналисты.

Я в ответ понимающе покачал головой. На самом же деле, мне было непонятно, какие профессиональные деформации довели журналистов до столь экстравагантных проявлений. Проще всего было допустить, что всё это от подражания Стендалю, пившему красное по-чёрному. Возможно, их братия, как и художники, немного с приветом? Сравнивать было не с чем, ибо до сего дня мне не доводилось наблюдать журналистов вблизи, в их естественной среде обитания.

— Так о чём ты там говорил? — спросил Стожар. — А, вспомнил! Коктейль из красок народной мудрости на фоне абсурда или типа того. Хорошо, но длинно. Придумай или вспомни какое-то короткое слово, которое вмещало бы всё, что ты сказал.

— А тут и думать нечего! — воскликнул я. — Сходу назову такое слово. Даже не слово, а междометие, выкрик в народных песнях и танцах — гоп! В этом выкрике, как мне кажется, сконцентрирован тот буйный дух свободы, которым наполнены ваши картины.

Стожар задумчиво пожевал губами, будто пробовал слово на вкус.

— Гоп, говоришь?.. Хм, в принципе… Ну, да… Этот гоп отражает нашу хуторянскую сущность и, будучи малым, вмещает, по сути, многое. Опять же, если добавить приставку в виде общепринятого «изма» или «арта»… Ну, гопизм, как-то не очень. Арт-гоп или гоп-арт звучит лучше. Вот, кстати, гоп-арт перекликается с оп-артом и поп-артом. То есть, вроде бы, такой украинский аналог, но не имеющий ничего общего с названными стилями. Сугубо наш, родной. Аутентичный.

Он посмотрел на меня и весело сказал:

— Придётся идти за бутылкой!

— С какой стати? — после перцовой закуски не было никакого желания продолжать этот забег в ширину.

— Мы же теперь отцы-зачинатели нового стиля. Такое важное дело не каждый день происходит. Обязательно надо обмыть. А чтобы каждой твари было по паре, нужно цепануть двух тёток помясистей. Пьяный теплоход с дураками и без баб — всё равно, что водка без алкоголя! Верно, юнга?

— Я так понимаю, на вашем судне не верят в морскую примету о том, что женщина на борту — к беде?

— Кораблядство никто не отменял, — отозвался Стожар, натягивая пальто. — К тому же, что нам, речникам, до мореманских заморочек? Я не запорожец, за Дунай не стремлюсь. Щекотливых сисятуаций с череватыми последствиями мне и здесь хватает.

Он двинулся было к выходу, но вдруг остановился в дверном проёме.

— Да и потом, — сказал Макарыч, — нам, застрявшим в этом живописном вестибюле пекла, что один грешок, что чёртова дюжина — всё едино, ведь на верхнем этаже основного корпуса каждому с рождения забронирован персональный котёл-люкс с видом на Армагеддон. Так не лучше ли взойти туда греховодной притчей во языцех, окаянной небылицей, овеянной мифами и легендами?..

И мы отправились в ближайший гастроном, где во время выбора надлежащего сорта тинктуры наставник указал мне незаметные признаки, по которым зоркому оку адепта следует уметь отличать истинный алко-ребис от фальшивки. А по возвращении Стожар зацепил в лифте двух юных стажёрок, и праздник жизни вспыхнул с новой силой.

Маска мастера

Дело было в конце 70-х, в опустевшей к вечеру редакции «Черногона», располагавшейся тогда в здании на Свердлова, около Драмтеатра. После работы Стожар калдырил в кабинете с приятелями — фотографом и двумя журналистами. Окна их помещения выходили на гостиницу «Десна» с одноимённым кабаком. Смеркалось, но поддатые компаньоны по причине конспирации свет не зажигали. А в тёмном здании напротив ярко сияло окно кабинета директора упомянутой ресторации. Поэтому, когда там замаячила тучная фигура, зоркий глаз художника узрел, как она озабоченно копошится у себя в расстёгнутых брюках.

Схватив справочник, Гога тут же нашёл нужный номер телефона. В кабинете директора гостиницы раздался звонок.

— Чего раскорячился, болван? Запри матню! — пророкотал из трубки незнакомый голос. На лице хозяина кабинета отразился ужас. Кто?! Как узнал?!

Ещё пару раз там же, в кабинете художника, происходили аналогичные сходки — в ожидании повода, чтобы вновь разыграть незадачливого директора. И на третий вечер дождались.

В окне напротив вспыхнул свет, лоснящийся толстячок открыл сейф, достал бутылку вина и стакан. Налив до краёв, он поднёс живительную влагу ко рту и даже зажмурился в предвкушении долгожданной прелести первого глотка.

Тишину взорвал резкий звонок телефона, от которого директорская рука нервно дёрнулась, оросив вином белоснежную рубашку и дефицитный итальянский галстук, подаренный любовницей на день ангела, совпавший с годовщиной их совместного отдыха в областном профилактории «Бегач».

— Опять бухаришь в одно рыло? Почему не позвал друзей, мудозвон? — спросил из трубки грозный бас Стожара.

Хозяин кабинета удивлённо огляделся по сторонам. И тут до него наконец-то дошло. Он повернулся к тёмному редакционному окну, погрозил кулаком невидимым шутникам и демонстративно осушил свой стакан.

Это лишь одна из множества историй, подтверждаемая участвовавшими в ней работниками редакции. А всевозможных домыслов и слухов, один удивительнее другого, витавших вокруг этой колоритной личности, было столько, что теперь, спустя несколько десятилетий, уже не представляется возможным отделить правду от вымысла. А хотелось бы попробовать. Но вот проблема: как проверить факты на достоверность? Одни участники тех событий спились и умерли, другие эмигрировали и следы их затерялись в каменных джунглях.

Доподлинно известно, что с 60-х годов Гога был близко знаком со многими из когорты властителей дум своего поколения. Он регулярно навещал этих людей в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, вёл с ними переписку, созванивался. Иногда они приезжали к нему в Чернигов. Но такие визиты Стожар почему-то никогда не афишировал. Когда один из его близких друзей, журналист Максим Борисыч однажды попытался узнать больше положенного, Григорий его попросту отбрил:

— Кого видел, меня что ли? С кем, говоришь?.. А-а… Кроме тебя кто ещё видел?.. Понятно… Ну, были и уехали… Чего приезжали? А чёрт их знает, этих москвичей…

Так в чём же заключалась его загадка?

Он был одним из столпов черниговской богемы. Родился в один день с Леонардо да Винчи, но с разницей в 500 лет. Неудержимый, могучий, бескомпромиссный, остроумный, саркастичный, грубый, гордый и в то же время — добрый, ранимый, сентиментальный, отзывчивый, заботливый, щедрый, искренний.

Его одноклассники рассказывали мне, что уже со школьных лет Гриша не боялся отстаивать право на свободу проявления своей бурной натуры. Впоследствии он демонстративно реализовывал это право, дерзко ведя себя на допросах в КГБ, куда его неоднократно вызывали (а, случалось, доставляли насильно) то в связи с его резкими высказываниями в адрес кремлёвских властителей, то за участие в прогремевшей на весь мир «Бульдозерной выставке», то из-за неофициальных экспозиций его работ, устраиваемых в Москве сотрудниками зарубежных посольств — капиталисты, кстати сказать, чуть ли не оптом брали у Стожара сотни листов его шикарной графики. У провинциальных канцелярских крыс была также масса претензий по поводу его контактов с различными столичными знаменитостями: от опальных художников и подозрительных мистиков до диссидентов и представителей дипкорпуса.

Однако, по мере погружения в тему и обнаружения новых загадок возникает всё больше вопросов, на многие из которых нет ответов. Например, почему мало кому известный в московской художественной тусовке Стожар дружил как с официально признанными всесоюзными величинами, вроде Шпаликова и Шукшина, так и с грандами советского арт-подполья? С какой целью они приезжали к нему в Чернигов? И для чего он ездил к ним в белокаменную и северную столицы? Почему скрытничал на сей счёт? Ведь во время таких визитов, да и после них, случались любопытные переплетения судьбоносных параллелей…

60-е годы прошлого века. Молодой художник, любимец богемы и лихой гуляка Гога Стожар отправляется в Москву, проведать своего приятеля — поэта Боба Банника, который учится в Литературном институте им. Горького. Банник уже стал притчей во языцех благодаря своему творению, написанному в апреле 65-го по просьбе классика советской поэзии Александра Твардовского, на литинститутском семинаре которого оно было единственный раз публично зачитано. Впрочем, даже посвящение 30-летию Победы не спасло сей опус от забвения на целых полвека…

Получка у солдата по три рубля на брата.

Потом ещё на закусь по рублю.

С деньгой солдат в волненьи,

он рвётся в увольненье,

а там получке той — аля-улю!

Аля-улю и ай-люлю — и трёшке, и рублю!

По улице Марата шагали два солдата

и на глаза попались патрулю.

Сказал один другому — другому, молодому:

— Ну, молодой, теперь — аля-улю!

Аля-улю и ай-люлю — попались патрулю!

Надраенный, побритый,

стоял патруль сердитый.

Седой, не молодой уже старлей,

завидев две бутылки, и не сдержав ухмылки,

потёр щеку и вымолвил: — Налей!

Аля-улю и ай-люлю — во что-нибудь налей!

Зашли они во дворик, где Яшка-алкоголик

пил чачу под фартовою звездой.

Его супруга Лёля, на почве алкоголя,

гостей встречала солью и мандой.

Аля-улю и ай-люлю — не хлебом, так мандой!

И выпили ребята, да водки маловато.

И тут швырнул червонцами старлей.

О, как они гудели! А как они глядели

в большие полушария грудей!

Аля-улю и ай-люлю — недоенных грудей!

— Гуляй, пехота наша! —

промолвил дядя Яша,

и выпил, и упал за табурет.

Старлей же отличился: в герани помочился,

и разорил тёть Лёлю на миньет…

При встрече Боб обещает познакомить Гогу с Васей Шукшиным.

Приехали — Васи дома нет. Пошли слоняться по улицам и вдруг встречают печального Булата Окуджаву. Тут же, во дворе, устраивают импровизированный футбольный матч. Вместо мяча — пустая консервная банка.

Окуджава повеселел, достал из кармана маленький блокнотик, огрызок карандаша, присел на поломанный ящик и сочинил песню «Божественная суббота», которую он вскоре посвятит Зиновию Гердту.

А потом Окуджава предлагает взять бутылку и поехать в гости к Гене Шпаликову, автору песни «Я шагаю по Москве».

Шпаликова дома нет. Боб предлагает ехать к художнику Илье Глазунову, недавно вернувшемуся из Италии. Со слов Банника известно, что во время той встречи Глазунов со Стожаром побеседовал с глазу на глаз, на прощание вручил некие артефакты, а впоследствии несколько раз приезжал в Чернигов.

Выходя от Ильи, друзья натыкаются на Гену Шпаликова. Он явно не в себе и говорит, что пришёл убивать Глазунова, а в доказательство показывает орудие будущего убийства и декламирует только что сочинённый стишок: «Взяв ножик у сапожника, иду я по Тверской — известного художника зарезать в мастерской». У Шпаликова отбирают сапожный резак, уволакивают подальше от глазуновских апартаментов, запихивают в такси, и компания едет в ресторан «Арагви». По пути Гена сбивчиво повествует о том, что виной всему безумная ревность, что он смертельно влюблён в Илюхину музу — актрису Лариску Кадочникову.

В ресторане — новая неожиданность. В дверях Боб сталкивается с Сашей Вампиловым, приятелем по Литинституту и коллегой по иркутской газете «Советская молодёжь».

Через несколько месяцев Саша приезжает в гости к своим черниговским товарищам и, с лёгкой руки гостеприимных Гоги и Боба, попадает в водоворот мощного загула. Выживший и обогащённый новыми впечатлениями, он возвращается домой и по мотивам черниговских приключений пишет одну из лучших своих пьес — «Старший сын». Впоследствии эта пьеса с триумфом пройдёт по театральным сценам страны и будет экранизирована.

Вскоре на киноэкранах мелькнёт и Боб Банник, снявшись в фильме Васи Шукшина «Странные люди»…

Тем не менее, вопросы остаются. Почему вышеупомянутые гранды помогали Гоге войти в круг людей, близких к иностранному дипкорпусу, сводили с культуратташе различных зарубежных посольств в Москве? Каким образом ему удавалось то, что не получалось у многих мэтров — устраивать свои полуофициальные выставки в этих посольствах?

Интересно и другое. По какой причине всемогущий КГБ, легко стиравший в порошок судьбы людей куда более видных и значимых, не применял к нашему герою серьёзных санкций? Да, на работе и дома ему время от времени учиняли обыски, вели слежку и прослушивали телефон, периодически вызывали то в жёлтое здание на Ленина, то в серое на Шевченко — для профилактических бесед. Несколько раз увольняли из редакций, в которых он числился художником. Однажды несколько суток продержали в СИЗО по топорно сфабрикованному обвинению в хулиганстве, регулярно возя Стожара из кутузки на допросы, как ни странно, в Комитет государственной безопасности.

Гога сам об этом рассказывал.

Вот что удивительно: при всём при этом он вновь восстанавливался на прежних местах работы, как ни в чём не бывало продолжал сотрудничать с газетами, издательствами, мастерскими Худфонда. А самое интересное, что коллеги и друзья были хорошо осведомлены о Гогиных контрах с Комитетом. Ведь Григорий не упускал случая и с явным удовольствием рассказывал в компаниях за бутылочкой о своих приключениях, сопровождая повествование красочными подробностями, смущавшими штатных стукачей, отиравшихся рядом. Как ему после этих рассказов удавалось оставаться на свободе — совершенно непонятно.

Под вопросом и ещё одно странное событие. Пасмурным декабрьским днём 1983-го года в мастерскую к Стожару явились скромно одетые ребята с «лица необщим выраженьем», показали корочки Конторы и без особых мерехлюндий конфисковали так называемые «серые картины». Я беседовал с разными черниговскими художниками, с Гришиными коллегами по работе в газетах, с его друзьями, даже с бывшими любовницами — никто, абсолютно никто из них не помнил, что было на тех картинах, хотя все их видели. Проблески воспоминаний слишком зыбки, чтобы служить хоть каким-то объяснением возникшей тогда ситуации.

Зато все мои собеседники сходились в одном: после той конфискации Григорий впал в глубокое уныние и на несколько лет забросил живопись вовсе. Но его депрессия закончилась так же внезапно, как началась, и предшествовало этому вот что…

В начале мая 94-го Стожар уехал на пару месяцев на Днепр, порыбачить. На первый взгляд тут не было ничего необычного. У него с друзьями существовала давняя традиция каждое лето устраивать подобную экспедицию. На этот раз всё произошло по-другому. Гриша отправился в днепровские дебри сам, не известив об этом «рыбалургов» (так они называли друг друга), и… пропал. Когда его приятели прибыли на место, где у них из года в год проходила ловля окрестной фауны в лице рыб и смазливых селянок, то Гоги там не нашли. Не было никаких признаков, указывавших на то, что он вообще появлялся. Мобильных телефонов в ту пору ещё не существовало, а потому оперативно выйти на связь не представлялось возможным. Так и прокуковали друзья-рыбаки месяц на Днепре, ничего не зная о судьбе исчезнувшего товарища. По возвращении в Чернигов они первым делом бросились узнавать: не объявился ли Гога? Выяснилось, что нет. Зато объявился некий незнакомец, недавно звонивший родственникам Стожара, представившийся его коллегой по рыбалке. Он якобы сам черниговский, по профессии — инженер, а фамилия — не то Копейников, не то Кофейников. Случайно встретил Григория на днепровском берегу, когда уже собирался сматывать удочки. Художник дал ему номер домашнего телефона и попросил передать семье, что, мол, всё у него в порядке, здоровье в норме, клёв отменный, скоро ждите с добычей. О большем узнать не удалось — незнакомец быстро отбарабанил текст, после чего сразу повесил трубку.

Гриша появился на пороге своей квартиры спустя три недели после того звонка. С двумя мешками свежей рыбы. Чисто выбрит и причёсан. Слегка благоухая одеколоном «Вечерний перегар». Резиновые сапоги возвращенца, коим полагалось быть грязными и смрадными, выглядели, словно только что из магазина «Турист». По особым приметам, одежде и рыболовным снастям, обладатель новых сапог был опознан роднёй, как Григорий Стожар, отец и муж, «любимец богемы, выдыхатель дыма», как сказано в стихотворной подписи к одному из его автопортретов.

Он никак не комментировал своё длительное отсутствие, загадочно улыбался в усы, а очки блудного рыбалурга сверкали озорным блеском и пускали солнечные зайчики по всей квартире. Где и как он провёл те два месяца — до поры оставалось тайной…

Кочерга

Хмурый вечер октября 1995 года. После бурной пьянки на 4-м этаже издательства «Стрижень» в опустевшем прокуренном кабинете Гоги Макарыча Стожара кроме хозяина остались двое — я и задремавший на стуле Максим Борисыч, который уже вряд ли мог дойти домой без посторонней помощи. Стожар молча разлил остатки «Урочистой» по стаканам и передал один из них мне. С последними каплями выпитого в душу прокралась та особенная тоска, которая бывает по окончании шумных застолий.

И тогда мрачный Стожар шарахнул кулаком по столу и прорычал своим гулким басом, подобным раскату грома:

— Кочергу! Полцарства за Кочергу! — и добавил загадочную фразу. — Идём на свет волшебной лампы!

Обитель загадочного Кочерги оказалась в 15-и минутах ходьбы — у кургана Чёрная Могила, в котором, по преданию, был похоронен князь Чёрный, основатель Чернигова. По пути Гога поведал мне о том, к кому мы направляемся.

— Вовка тут лет 5 назад осел. Помотала его жизнь по морям-океанам да по просторам нашей необъятной. Нахватался он, конечно, таких знаний с практиками, что… Иной раз пьёшь с ним, как с академиком — полным дураком себя чувствуешь. А бывает он как-то так ситуацию повернёт, что сразу ясно: свой в доску и ближе друга у тебя на свете нет. И главное, я же догадываюсь, что это у него игра такая. А зачем? До сих пор понятия не имею, какой он настоящий. Нет, это не голый понт, тут что-то абсолютно иное… Несколько лет мы знакомы, в разных передрягах были вместе, а он при каждой встрече не такой какой-то, разный… Снаружи вроде бы тот же, а внутри то один, то другой, то вообще непонятно какой. Ну как тебе объяснить? Если повезёт — сам увидишь.

С его слов выходило, что данный персонаж — личность настолько неординарная, что и проживает он не как все нормальные люди в доме или квартире, а внутри электроподстанции, то бишь трансформаторной будки, которую местные мистики окрестили «виллой «Моррисвилль».

— Да ты не переживай! — успокоил меня Макарыч. — Там оборудование давно демонтировано. Самые опасные предметы — это Володькина бритва и кипятильник. Конечно, от его главного оружия — острого языка — никто не застрахован. Даже я. Он, вообще-то, как и мы — художник. Так что человек, в принципе, мирный. Но ты при нём лучше помалкивай. Захочешь чего спросить — спрашивай у меня. Просто так, на всякий случай.

— А Кочерга — это фамилия или кличка? — спросил я.

— Кочерга — это бич Божий. — серьёзно сказал Стожар.

Мы подошли к высокому и узкому кирпичному строению, возвышавшемуся подле зловещей могилы князя Чёрного. Обычная подстанция, на которую днём я не обратил бы внимания, в этот поздний час она казалась эдакой сradle of filth, куском старинного замка с привидениями. Тяжелая деревянная дверь будки распахнулась, с треском ударившись о стену. На нас хлынул яркий поток света, а из него раздался весёлый звонкий голос, казалось, принадлежавший человеку моего возраста, а мне в ту пору было 25.

— Полюбуйтесь на пассажиров! Легки на помине! Только о них подумал и на тебе — занесла нелёгкая! Подымайтесь на борт, присаживайтесь — в ногах ведь правды нет, но нет её и выше клотика!

Голос был мне знаком. Его обладатель сегодня наведывался к Макарычу в разгар возлияний, негромко поздоровался, сходу махнул стакан, предложенный кем-то из гостей, перекинулся с Гогой парой слов и вышел, забрав с собой чью-то блондинку.

Я поймал себя на мысли, что он не похож ни на кого из известных мне людей. Удивительно, но спустя много лет впечатление не поменялось. При кажущейся внешней простоте его типаж остаётся по-прежнему уникальным. Очевидно, это некое свойство, присущее специальным личностям, их своеобразная визитная карточка. Припоминаю, впрочем: однажды видел шарж на актёра Чекана из «Неуловимых», где благодаря гротеску черт персонаж отмечен печатью изрядной кочергинскости.

В тесном, ярко освещённом помещении пахло куревом, сухим деревом, масляными красками и уайт-спиритом. Из белых стен, сродни застрявшим соплеменникам Вия, на разной высоте торчали причудливо покорёженные скобы, крюки, кронштейны и обрывки кабелей. Привычный запах мастерской подействовал успокаивающе. Будка Кочерги уже не казалась мне колыбелью кошмаров, и я с интересом стал разглядывать её убранство.

Повсюду было развешано множество вырезок с белокурыми красотками, преимущественно, из зарубежных эротических журналов и газет 60-70-х годов. Между ними попадались чёрно-белые фотокарточки с аналогичными красотками, какие-то карандашные почеркушки с женскими профилями и другими, весьма откровенно обозначенными прелестями прекрасной половины человечества, сделанные, судя по единому стилю исполнения, рукой хозяина помещения. Невооружённым глазом было видно, что Кочерга фанатеет от блондинок с объёмными формами. Местами, среди рисунков и фотографий попадались изображения пауков в коронах и мантиях. Ещё там были цитаты, написанные аккуратными печатными буквами на разноцветных клочках бумаги. Запомнилась та из них, что висела выше других, и была написана красным фломастером на большом обрывке ватмана: «Мы должны защитить существование народа и будущее детей, чтобы красота Белой Женщины никогда не исчезла с лица земли!» (Дэвид Лэйн).

На маленьком шахматном столике, притулившемся в углу будки, в прозрачной пластиковой коробке покоилось тело необычно большого, лаково отливающего чёрно-красным глянцем паука-каракурта с традиционными 13-ю пятнами на брюхе. В инсталляции было что-то отталкивающее и завораживающее одновременно. Я хотел проверить настоящий ли паук или игрушка, но, заметив возражающий жест Стожара, не стал этого делать.

Среди покрывавшей стены мешанины из грудей, задов, ручек, личиков, ножек, ляжек и посвящённых этим деталям цитат диссонансом выделялся коллаж «Ваша лампа, товарищ Алладин!», сделанный на основе пожелтевшего советского плаката.

— А почему имя Аладдин написано с ошибкой? — спросил я Стожара, помня о его наставлении.

— Никакой ошибки. — ответил Кочерга уже не юношеским тенорком, а хрипловатым баритоном. — Смысл в том, что зеленоглазый Хидр одалживает волшебную лампу, содержащую светоч Разума, тому, чьё имя означает «Аллах один». Тому, кто в одиночку, с именем Всевышнего на устах, храбро скользит в потёмках мировой Vagina Dentata, высекая божественный огонь, каждая искра которого обращается в крупицу золота 666-й пробы и тут же оседает в небесном оффшоре. Вспахивая нефрит долговой ямы Познания, Алладин отрабатывает свои долги, в том числе и заём, полученный от Хидр-фонда. Он должен спешить, ибо смертному неведом день и час, когда папаша Хидр включит свой гамбургский счётчик и тот накрутит бедному пахарю такие астрологические проценты, которые при хорошем раскладе звёзд удастся полностью погасить лишь в следующей жизни.

— Если кишка тонка, лучше ею ни в какие стоматологические вагины не лазить, — продолжал Кочерга, потягивая беломорину и заваривая чай. — Сиди себе премудрым пескарём в обнимку с лавашом и вискарём, и в дней коловращении беспечном жизнь проедай, как таракан запечный… Как сказал прославленный муршид Шекспир-ага в 19-м сонете: «Аллах один и путь един: кого пердолим — не едим». Так что пусть всё идёт, как идёт, а мы кладём болт с пробором на то, куда оно там придёт!

Он подал мне и Стожару по горячей эмалированной кружке. Я вопросительно посмотрел на Макарыча, а тот, в свою очередь, обратился к Кочерге, будто бы возобновляя недавно прерванный разговор:

— Так вот, когда мы сегодня киряли в мастерской, была там Алла в шелках ярко-алых, сестра Пети Бармалея. Жаль, что вы разминулись, а то бы ты оценил типаж. Манящая такая, в нашем вкусе — архетип с архититьками и задницей поп-звезды. Макса, ловеласа коридорного, сходу отшила и говорит нам, устало так: «Уведите убогого, я по пятницам не подаю. Видно же, что в койке вздрючит на копейку, зато тут выдрючивается на все сто». А мне подумалось: справедлива и антитеза — кто дoxepa дрючит, тому не резон выдрючиваться. Смекнул я, в чём красота игры: сперва выдрючивание, мимезис, а за ним уже акт творчества, дрюченье. Мы любим играющих красиво, даже боги на их стороне, поскольку через игру те становятся соучастниками творческих актов высшего порядка. А так как все мы являемся игрушками Неведомого, не лучше ли проводить время в самых интересных и весёлых играх, одной из которых является искусство изображения, когда-то умевшее реально менять мир. При этом нужно понимать, что только тот имеет шанс стать Художником с большой буквы Ху, кто стопроцентный природный еретик и смутьян: исследуя законы божьи, он нарушает человечьи и ему нет нужды оправдываться, ибо во внешнем мире такому худоге нет оправдания.

— Гога прав, но говорил ли он тебе, что главное в нашем общем деле? — с плутоватой улыбкой спросил меня Кочерга. — А главное — никогда не забывать про глаз крокодила. Сумеешь его разбить — получишь шанс остаться в живых. Утверждаю это, как выживший криптофриканец, прошедший сквозь самую блевотную стажировку — пищевод рептилии нулевого аркана. После неё в память навечно врезается одна простая истина: если тебя ухватил крокодил, ударь его в глаз. Тогда он разинет пасть и некоторое время будет держать её открытой, а ты успеешь убежать. Даже если он схватил тебя за голову, бей на ощупь, но сильно и точно. Всегда срабатывает. Помнишь, в «Гусарской балладе» была песенка и там слова: «Однажды смерть-старуха пришла за ним с клюкой — её ударил в ухо он рыцарской рукой». Или, допустим, были у вас, на Сиверской сторонке, так называемые священные пьяницы. Если с последним из них ты пока не знаком, то будь уверен: скоро познакомишься. Эти ребятки умели упаивать Косую до состояния «Смерть сама боится смерти», что тоже отражено в соответствующей песенке. Так-то вот… Суть в том, что когда Смерть выцеливает жертву, та впадает в особое состояние, типа трансового. Крокодил и очарованный дурак, изображённые в нулевой карте Таро — про это. Штука в том, чтобы выйти из одного состояния в другое, из жертвы в героя. Но факта перехода недостаточно. Для Смерти всё едино, что великий герой, что унылый поц. Нужно сделать так, чтобы Смерть отстала. А отстанет она тогда, когда перестанет видеть свою цель. Самый быстрый способ — изо всех сил засандалить ей в глаз. Он у неё один, не промажешь. Коронный удар — поступок. Неожиданный, странный, абсурдный. Поступок с большой буквы Пи, бенефициар которой заслуживает отдельного разговора и вот почему…

Одна из главных примет нашего времени — бессмысленный и бесконечный, а потому совершенно ясно, что божественный π-здёж. Для удобства назовём его заказчика кратко, но многозначительно — бог Пи. Трындел сегодня без цели и смысла? Гордись — ты в струе божества!

Бог Пи требует поклонения и полной самоотдачи. Скармливая миллиардоротому Пи остатки свободы, ты же не спрашиваешь, а что взамен? Ну на тебе иллюзию, что ты и твоё мнение представляют интерес для кого-то другого. Абсолютно неважно, о чём молоть языком, ведь итог всегда один: с чувством выполненного долга — в нору, к телевизору, чей убаюкивающий трындёж ни к чему не обязывает. Он просто идёт на корм божеству.

Стараниями вечно голодного Пи скоро любое мыслящее существо, нервные импульсы которого можно будет перевести в сигнал, подключится к глобальному и круглосуточному пиар-марафону во славу Пи. А пройдёт ещё немного времени и путём божественной сепарации в мире воцарятся две идеальные системы — чёрная и белая. В одной всё будет черным-черно на чёрном фоне, а в другой — белым-бело на белом.

Однажды, по воле Пи, все интеллекты, живущие в этих системах, выйдут за пределы чёрно-белых границ, соединятся и станут единым КИ — коллективным интеллектом. Услужливый Пи укажет ему путь в заповедное царство чистой мысли. Там КИ сможет многоголосым хором воспевать себе вечное «Ку», а бывшие разносчики интеллекта, называвшиеся когда-то людьми, окончательно канут в пустоту небытия. Предрешена и участь последнего божества. Как мыльный пузырь, с грохотом, от которого пошатнутся звёзды, Пи лопнет от пережора, явив миру Великий π-здец во всём его безграничном безобразии.

— Так подымем же наши чары, друзья, — торжественно провозгласил Кочерга, беря свою кружку с чаем, — и не чокаясь выпьем за то, чтобы этого не случилось!

— А как насчёт поступка, Володя? — спросил Стожар. — Того, что с большой буквы Пи.

— А, поступок! Это очень просто.

Кочерга поднялся и вышел в ночь, оставив дверь открытой. Мы со Стожаром прождали его около часа, но он так и не вернулся. Как позже выяснилось, уход был весьма радикален: Кочерга ушёл налегке, бросив своё жилище, нехитрый скарб, работу. Ни у кого из общих знакомых не появлялся, никому не звонил. С каждым днём слухи и версии множились, но никто не мог дать внятного ответа на вопрос: куда делся Володя?

В канун нового 1996 года он внезапно возник на пороге Стожаровой мастерской с бутылкой «Урочистой» в одной руке и пакетом закуси в другой. С лукавой улыбкой поглядев на нас, он спросил:

— Ну что, братцы-кролики, рассказать вам, чем плачет всевидящее око Смерти, когда его бьют Кочергой?

Тропами падших комет

— Оттепель, мои верные пикаро! Хватит познавать мир по Лао-цзы, сутками залипая в четырёх стенах, как пауки, и по-ницшебродски не выходя из комнат. Выходим в ночь! «Клуб любителей маракуйи снова в деле» — так, кажется, называлась картинка, когда-то сделанная Лёвой по горячим следам подобного выхода из зимней летаргии. Настало время клубиться под звёздным небом, крепя рассохшиеся узы братства винными парами и дымом табака!

Из сумрака тесных берлог мы — ответственные за весну — вырываемся на просторы улиц, в атмосферы весёлых симпозиумов, наполняя собою мир и тем самым его познавая. Замёрзшая жизнь, дотоле слабо пульсировавшая в нас, оттаивает и начинает активно изливаться вовне. Извне — наружу, оживляя всё, чего коснутся щупальца мыслей. Отныне не мир алкантропиков одухотворяет нас, как ошибочно полагали топтуны перипатетики, но мы одухотворяем и облагораживаем его своим присутствием, алхимически претворяя свинцовые мерзости жизни в мочу и хорошее настроение!

Мы, дураки из Марьиной рощи, идём по следам наших великих предшественников — семи мудрецов из бамбуковой рощи Шаньяна. И хотя нас уже не семеро, и наши ряды всё реже, а плеши всё шире, но пепел сигар среднего класса всё так же стучится в наши золотые сердца, а шмурдяк, чья мистика низкого сорта царит в продуктовой корзине нашей жизни, по-прежнему первой свежести!

Согласно многолетней традиции, в ночь первой весенней оттепели мы пройдём тропами падших комет — так мы зовём наш черниговский «путь Сантьяго». Он же «примочемордиальная дистанция», он же «Звёздная дорога», он же «Путь в Мочемордию» или в «Мочемордор» в самом некошерном смысле этого слова.

Как и прежде, наш гульбарий стартует в гуль-баре кафешантана «Горлопор» близ Художественного музея — излюбленной точки сборки местных тайнопойц и мистагогов обоего пола. Впрочем, важно не то, где, как и с кем мы начнём праздновать жизнь, а то, как при этом мы себя чувствуем. Будем же благоразумны и не станем тратить все силы на старте. Да не станут для нас краеугольными камнями преткновений огонь, манда и медные трубы!

А что до огненной воды — о том особо. Итак, дефиницируем приоритеты и интерпретируем прерогативы. Шампань и ликёры — для новичков и неженок. Пивы тёмныя и светлыя — дары тёмных и светлых даймонов, а потому перманентны, ситуативны, вспомогательны и моментосообразны. Водка — любрикант для вакханальных сёрферов. Самогон — телепорт в вечную пустоту абсолютного ноля индивидуального катарсиса. Шмурдяк — рвущая и комкающая душу стиральная машинка безумия, изрыгающая всё отжатым, обнулённым и возрождённым на холодный кафель реальности.

Иное — ерунда! Такова твёрдая, как советский лёд, беспощадная в своей сути научно-фантастическая метафизика алконавтики, воплощённая в жизни, где есть место подвигу даже посреди обычной пьянки. И потому-то неоспоримым достоинством весенних антестерий является их способность мастерски обыгрывать инфернальную пустоту в душе перезимовавшего похмелантропа, чьё существо рвётся ввысь, а бренное тело вспоминает о мимолётно прожитой причастности к великому единению с природой, каковое ожидает потребителя субпродукта в момент просветления.

Итак, мои верные пикаро, давайте с решительно суровыми лицами на миг застынем перед выходом в мир, словно космонавты на старте. Мы готовы вновь окунуться в неизведанные глубины, которых не подарит ни ямайский ром, ни нормандский кальвадос, ни эльзасский шнапс. В алхимическом угаре перейдём из золы в пепел алмазной пыли и дальше — к звёздам. Мы готовы к любым испытаниям!.. Взгляните на себя со стороны. Что видите? А я вам скажу: именно таким лицом должна смотреть на мир реклама шмуровидла, где атмосферный саундтрек маэстро Артемьева играет первую скрипку на струнах ветров!..

В разнообразных вариациях мы слышали подобный текст каждый год во время первой весенней оттепели. Так пробуждал нас от зимней спячки голос Кота Зелёного — дяди Олега Колокольникова, последнего хранителя традиции священного пьянства.

Для ответственных за весну дураков из Марьиной рощи это был сигнал к началу оккультного алко-тура тропами падших комет. И с этого неприметного события на улицах нашего города-антигероя ежегодно начиналась мистерия возрождения и вспыхивал праздник жизни.

Кунштюк Диониса

Осенней ночью 96-го года на улице было темно и страшно, поэтому я находился дома, усердно трудясь над завершением шедевра «Мамаева тантра».

Внезапно — звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит последний хранитель традиции священного пьянства дядя Олег Колокольников по прозвищу Кот Зелёный. Его дионисийский взгляд странно нейтрален. Что-то прячет за спиной. Дальше происходит диалог следующего содержания:

— Что надо? — спрашиваю я не очень вежливо.

— Я миску одалживал… — начинает он.

— ?

— С возвратом, — уточняет Кот.

— ??

— Возвращаю.

Он медленно, как факир, выводит из-за спины руку с миской, которая накрыта крышкой, упакована в целлофан. Для пущей надёжности вся конструкция обмотана изолентой.

— А в миске что?

— Жульен.

Мне сразу вспоминается фильм «Ищите женщину», герои которого выясняли, кто убил Жульена Нолестро.

— Сейчас его есть нельзя, — добавляет Зелёный и во взгляде духовидца появляется подозрительный блеск. — Это закусь.

Тут он наконец-то озвучивает истинную цель визита, подкупающую своей новизной: выкушать под звёздным небом литерку водочки. Дескать, для человека, духовной жаждою томимого, одиночный заплыв в ширину — непозволительная роскошь, доступная лишь коренным обитателям горьковского дна, к которым Кот себя, понятное дело, не относит.

Сохраняя твёрдость интонации, извещаю визитёра о том, что столь несвоевременный час для заплыва чреват тройным просаком, ибо: а) давно за полночь, б) ввиду очередного витка государственной игры «Борьба за трезвость» все магазины, ранее бывшие круглосуточными, закрыты и в) тупо нет денег, да и пить неохота. И хотя мои аргументы — бетон, они вызывают у Кота обратную реакцию. Он красноречиво хлопает себя по боковому карману пиджака и говорит, что, во-первых, материальную часть вопроса берёт на себя. Во-вторых, сообщает, что совсем рядом, у гостиницы «Украина», таксисты барыжат водярой. А в-третьих, начинает шпарить цитатами из Хаяма, Пушкина и Байрона, упирая на то, что человеку его статуса пить с кем попало не комильфо. Мне бы пойти на принцип, но, игнорируя авантюрный блеск котовских глаз, я плюю на неоконченную картину и вслед за ночным гостем вываливаюсь из квартиры в темноту и холод ноября.

Вот мы уже возле «Украины» и дядя Олег Колокольников оживлённо обсуждает с таксистом условия сделки. Последний удовлетворённо кивает и достаёт из-под сиденья своего драндулета заветную бутылку. Кот тут же берёт её одной рукой, другой лезет в карман, якобы за деньгами, а в следующую секунду, резко вырвав руку из кармана, наносит таксисту сокрушительный апперкот. Затем оборачивается ко мне и, весело подмигнув, выдыхает облачко пара:

— Шухер!

Преследуемые разъярёнными таксистами, мы уходим от погони, петляя по тёмным дворам, прорываясь через проходные подъезды, штурмуя заборы и форсируя огромные лужи, покрытые первой тонкой наледью. В процессе бега неожиданно обнаруживаю бутылку у себя в руке. Момент, когда я ухитрился её перехватить, абсолютно выпал из памяти. Дядя Олег Колокольников бежит с вытянутыми вперёд руками, держа в них миску с жульеном, что делает его похожим на аргентинского официанта, участвующего в ежегодном забеге по улицам Буэнос-Айреса.

Оторвались, нет? Верняк! Останавливаемся отдышаться у деревянного столика в каком-то дворе. Всё вокруг окутано непролазным мраком. Над нами бездонное и таинственное звёздное небо, а в атмосфере городского пейзажа царит то особое безмолвие, какое бывает за пару часов до рассвета.

— Как мы от них! На пердячем пару!

Весело сверкая фирменным дионисийским взглядом, Кот Зелёный достаёт из внутреннего кармана пиджака два раскладных стаканчика и разливает по ним трофейный напиток. Распакованный жульен источает божественный аромат и оказывается ещё вполне тёплым. Опережая готовый сорваться с языка вопрос «Чем мы будем это есть?», дядя Олег достаёт из другого кармана две пластмассовые вилки, завёрнутые в салфетку. Выслушав неодобрительное мнение по поводу метода добычи бутылки, Зелёный берёт свой стакан и добродушно говорит:

— Забей. Барыге будет урок. Теперь задумается, что лучше для здоровья — дома с женой тешиться или всяким тёмным личностям бухло ночами толкать по безбожной цене. Хвала Дионису!

И выпив, добавляет с озорной улыбкой:

— Да и денег у меня при себе, вобщем-то, ни копейки.

Кровь кровного врага

Хлопает дверь подъезда и возникают две фигуры — дамы и собачки. Сперва они шествуют через двор, но вдруг зигзагообразно изменив курс, приближаются к нам на безопасное расстояние.

— Опять вы здесь! — возмущается дама, очевидно спутав нас в темноте с кем-то из местных забулдыг. — Ни стыда, ни совести, в такую рань пьянствовать. Молодые же ещё. Зарядку бы сделали, книжку почитали, но нет — только водка в голове! Так и последние мозги пропьёте, алкашня чёртова!

Вторя хозяйке, псинка дважды тявкает.

— Каково! Что скажете, уважаемый коллега? — обращается ко мне Зелёный, входя в образ профессора-интеллигента и придавая голосу соответствующую интонацию. — Тут сбоку мне подсказывают, дескать винопитие вместо утренней зарядки есть тяжкий грех, а некоторые религии и вовсе запрещают продукты виноделия, ибо они считаются игрушками дьявола, задуманными для обращения людей в аль-кашню, то бишь последователей благородного аль-Каши, прославленного адепта алгебры и астрономии, наставника достославного Улугбека.

У братии абстинентов всегда наготове арабская сказка, в финале которой говорится, что, едва первый глоток вина приживётся в желудке — пьянчужка подобен павлину, раскрывшему хвост. Стоит хмелю ударить в голову — дурень скачет и плещет в ладоши, как обезьяна. Усиливается опьянение — и безумец рвётся сражаться не хуже льва. А лишь только вино одерживает победу — глупец валится ниц, точно свинья, забывшись глубоким сном.

Дама и собачка притихли, напряжённо вслушиваясь в эти тёмные речи.

— В христианской же традиции мы обнаруживаем обратное: вино и виноград суть Божьи дары, Иисус себя величает «истинной лозой», виноград настолько благословен, что к нему, по уверению блаженного отца Ругопса, не в силах приблизиться злой дух или оборотень, а вино причастных — символ крови Христовой.

После такой аргументации трезвоны любят козырнуть средневековой легендой о странствующем бенедиктинце, заблудившемся ночью в лесах Аквитании и вышедшем к лачуге, на пороге которой ему явилась златовласая прелестница, бывшая бесом в людской подобе. Она сказала, что не против предоставить ночлег, если монашек исполнит условие — согрешит. Всего один грех, на выбор. Можно познать златовласку, можно убить и зажарить поросёнка, а если предыдущее неприемлемо — просто выпить немного вина. Поразмыслив, бенедиктинец решил, что убийство несчастной свинки, не говоря уже о прелюбодеянии — это для него абсолютно за гранью, а вино — почему бы и нет, не самое тяжкое прегрешение. Время рискнуть! Он согласился выпить и осушил чашу. А когда хмель ударил в голову — зарезал свинёнка, нажарил мяса, а нажравшись и бабу трахнул.

— Боже… — тихо произносит дама.

— «Басни бабы Баси бэби-биомассе!», — завизжала бы приверженка ряженки, не будь я кефирный кафир! По мне, так сказка — ложь, да в ней намок всяк нырявший между строк. Идущих ко дну смысла, сокрытого в ложеснах подстрочника канонов тайнопития, на ход ноги обрадую новостью, давно вдомёкнутой нами, архипропойцами. Кто желает морским коньком скакать на празднике жизни, минуя клешни запретов, тому адресована разрешительная касыда Омара Лангустовича Хаяма:

Твои дары, о мир, унынье и туга.

Хмельная чара лишь одна нам дорога.

Вино ведь мира кровь, а мир наш кровопийца,

Так как же нам не пить кровь кровного врага?

— Истинно, коллега! — копируя его манеру, отвечаю я.

— Так будем же, чёрт побери!

Мы наполняем наши стаканчики, торжественно возносим их, подобно рыцарским кубкам, и выпиваем содержимое, как если бы там было фалернское.

— Ой, простите, — говорит дама, слегка смущаясь. — Я думала это тут наши местные оболтусы… А вы, наверное, приезжие? Вроде бы ахинея, но как будто по-старинному разговариваете, культурно…

— Вот вам, батенька, извольте! А-хи-не-я! — восклицает Кот, потрясая руками, воздетыми ко всеблагим небесам.

— Да нет, я просто… — начинает оправдываться дама.

— А между тем, сударь, — продолжает мой собутыльник, — любому культурному индивиду известно, что это слово восходит не только к имени автора знаменитого компендиума «Пир мудрецов», но, что более значимо — к названию храма Афины Паллады, в котором упомянутые мудрецы устраивали пышные философские симпосии, спустя столетия выродившиеся в так называемые «научные» диспуты, ныне низведённые ещё ниже — до уровня пародии!

Жестом Цезаря он театрально осеняет столик, сервированный уворованной бутылкой, раскладными стаканчиками и остывшим, но всё ещё завлекательно пахнущим жульеном.

— Извините, пожалуйста, — лепечет дама, отступая и поддёргивая за собой псинку, заинтересовавшуюся ароматом, доносящимся из блюда. — У меня просто бессонница, а тут Жуля попросился по своим делам… Вы только, простите, мусор не оставляйте. Хотя, вы же люди воспитанные… До свидания…

— Прощайте, таинственная незнакомка, — грудным голосом ловеласа говорит Кот. — Но не навек! Когда в канун Дня всех святых солнце позолотит верхушки деревьев, а позолоченный тампакс Золушки превратится в тыкву — мы встретимся! Мы обязательно встретимся!..

Базарозарисовки

Когда моему папе надоедала отпускная скука, хотелось прогуляться, развеяться и встретить старых знакомых, он брал меня, малыша, за руку и мы вместе шли на Центральный рынок, именуемый нами просто — базар.

Встречи случались уже на ближних подступах.

— На работу, Алик? — цеплял папа локтем проходившего мимо агента КГБ (тот подчёркнуто деловито шёл в сторону базара). Агент сперва очень натурально удивлялся мне и папе, а затем вполголоса добавлял:

— Женя, ну зачем ты? Какая работа? Наша контора в другой стороне. Не надо оглашать моё имя на всю улицу…

Покупки мы обычно делали быстро, не торгуясь. Исключение составляли симпатичные продавщицы, с которыми папа останавливался пофлиртовать, параллельно умудряясь безжалостно сбить цену. Львиная же доля времени посвящалась разговорам с многочисленными знакомыми, которые при нашем появлении летели к папе, как мотыльки на сияющую лампу.

Став постарше, я принялся совершать вылазки на базар за приключениями, обязательно беря с собой одного или нескольких человек за компанию — давно замечено, что в таком случае приключения кудрявей.

Конечно, я с детства знаю, что продавцы есть всякие. Кого-то обвешивают, кого-то охаивают и даже облаивают. Таких видно сразу и к ним я не подхожу, ибо с первого взгляда ясно — мы друг другу не подходим. Я обхожу их стороной будь они хоть неземной красоты и иду к тем, кто мне подходит. В 99-ти процентах случаев попадаются отзывчивые и улыбчивые со специфическим чувством юмора.

— Молодой человек, вам не говорили, что вы напоминаете умного человека, который готов с умом потратить пару копеек на этот роскошный пуховик с драконами, приносящими счастье? Вы в курсе, что в древнем Китае только императору и придворной знати разрешалось носить одежды, украшенные девятью драконами?..

— Голомозенький! — оглядываюсь на голос. — Голомозеньким не ходим, шапочку себе находим!..

— Эй, красавец! Да-да это я вам! Смотрите сюда: самые свежие фирменные поддельные джинсы от местных кутюрье!..

— Держіть! Та держіть, я вам кажу! Пробуйте! Натурпродукт, живіше од йогурта! Готові витратити всі свої гроші на це чудо природи? А скільки готові? А безплатно? Ну тоді пробуйте ще. Весь сир можете з'їсти, але останню жменьку заставлю купить!..

— Дэвушка, — обращается к моей спутнице знойный торговец с хитрым прищуром, — Скажу вам по сэкрэту от вашэго мужчины: эта курага — настоящая азэрбайджянская виагра. Пусть пробуэт бэсплатно, а вы пока орэхи выбирайтэ…

И это не где-то на Привозе, а у нас — в Чернигове, на Центральном!

Иногда продавцы забывают взять с меня деньги или дают сдачу на несколько десятков гривен больше положенного. Самое дорогое приобретение такого рода — чудесный турецкий джемпер. В остальном по мелочи. Бесплатно мне отдают в основном кофе, мёд и прочие сладости. Не могу сказать, что знаю наверняка, почему так происходит. Может быть, дело в том, что я наблюдал в детстве, как папа делает покупки, как общается с продавцами и теперь в чём-то копирую его завораживающую, вводящую в транс манеру поведения? А может это просто череда совпадений…

Впрочем, самое время вернутся к истории, которой противопоказан нефильтрованный базар.

Заветы дяди Олега

Во время одной из наших вылазок мы с папой встретили Кота в мясном павильоне рынка, что было удивительно, ведь, насколько я знал, мясу этот субъект предпочитал иное, более специфическое сочетание продуктов, комментируя его так:

— Пиво — жидкий хлеб, а водка — жидкое мясо. Вот тебе и бутерброды!

После приветствий и рукопожатий (Кот и папа, оказалось, знали друг друга), наш знакомец поведал, что…

— На красный свет по улице Зелёной гуляли мы с палёною Алёной, покуда не упёрся наш маршрут в харчевню, где не действует кашрут, а с красной этикеткою палёнка, что свалит и дородного телёнка, выводит на кровавую дорожку, где змий о винный камень точит рожки — таков архетипический досуг меж двух огней, с полуночи до двух, средь суетных клоак Чернигов-града, чья суть являться филиалом ада и нас манить зелёными огнями в нутро с кроваво-красными углями, где с тихой бестелесною Алёной скользим ночною улицей Зелёной…

Далее следовал не менее поэтический рассказ о том, как Кот и его супруга забрели на базар, где Алёна неожиданно… потерялась. С тех пор поиски не увенчались успехом, а рассказчик периодически возвращается на место пропажи: блуждает торговыми рядами, всматривается в разноликую пёструю толпу в надежде, что его любимая вдруг явится столь же непредсказуемо, сколь исчезла. Но всё тщетно…

По ходу повествования меня не покидало впечатление, что в иносказательной форме он повествует нам о том, как ищет отнюдь не рядовую девушку, а ту, которая была для него музой в полном смысле этого слова — олицетворением поддержки, посланной высшими силами.

Папа отреагировал на эти ламентации своеобразно:

— Ничего страшного. Когда нагуляется и придёт, не устраивай сцен и не тащи сразу в койку или в кабак. Сходите в кафе, покушайте мороженого. Если увидишь, что она немного нервничает, но в целом всё нормально, то и хорошо. А если набычилась и рыло воротит — веди её в кино.

— Зачем? — удивился дядя Олег.

— Приводишь к афишам, находишь самую яркую, где написано «Новинка сезона! Итальянская драма «Жопа над обрывом». Там ещё приписка внизу: «Спешите лицезреть, пока не оборвалась!». Оставляешь криворылую изучать расписание сеансов, а сам берёшь под ручку ожидающую тебя у кинотеатра красотку, с которой договорился заранее, и отчаливаешь смотреть французскую комедию.

С этими словами родитель забрал у меня покупки и, пожелав нам соблюдать дозировку, отправился восвояси.

— Отличный у тебя отец. В некотором роде, образец. С пониманием, — сказал Кот, переходя на прозу. — Так что? Для начала — по пивку или сразу «Экстру», а пиво в процессе развития сюжета?..

Когда первые капли «Экстры» оросили благодатную почву, я пожаловался Зелёному на отсутствие вдохновения и желания работать.

— Диагноз ясен, — сказал он. — Сейчас быстро вникай в суть: лень — великий двигатель прогресса, особенно, когда она обуревает человека хотя бы чуточку творческого. Парадокс в том, что её потенциальная энергия — колоссальна! И чтобы получить от неё пользу, при первых признаках надвигающейся скуки следует тотчас схватить любое рисовало плюс любую поверхность, пригодную для нанесения изображений. А затем, не задумываясь, сразу начинать творить всякую всячину. В ходе этой, на первый взгляд бессмысленной, работы лень успешно трансформируется в творческий импульс. А к концу сеанса гарантированы нежданные инсайты микро-просветлений, приток сил и другие приятные бонусы. Проверено!

В традицию тайнопития дядя Олег угодил вполне естественно. Случилось это по родовой линии, ибо папаша его, будучи выходцем из когорты «воронежских водохлёбов», водил дружбу со знаменитым пивным исполином Кокой Толоконником, что по тем временам означало не только доступ в криптофриканские сферы, закрытые для простых смертных, но также предполагало наличие у адепта изрядных знаний и умений. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что, когда семья Колокольниковых перебралась в Чернигов, первым, с кем после внезапной смерти отца сдружился Кот, стал прославленный укротитель «зелёного змия» Григорий Макарыч Стожар.

Кстати сказать, в картине последнего, именуемой «Искушение», отражено знакомство Кота с его будущей музой и женой Алёной, брак с которой продлился недолго и оборвался странным образом.

Позднее поэт пробовал заводить какие-то романы, но фиксации уз Гименея категорически избегал, оправдываясь тем, что обретение третьей пары рогов для Овна, проявленного в год Быка, совершенно излишне, ибо сопряжено с передозом кальция, крайне негативно влияющим на гармонию кристаллических структур адепта, чей внутренний хадж в сад Истины требует непрерывной возгонки градуса.

Проживал дядя Олег Колокольников в древнем и оттого почерневшем деревянном домике на углу улицы Грибоедова, 29В. Друзья называли это строение «грибоёбовой избушкой». Зелёный же величал её «котэль», подразумевая под этим словом, в первую очередь — своё прозвище, во вторую — происходившее в стенах его обители кипение творческой мысли, подобное бурлению субстрата в котле алхимика, а в третью — отельный минимализм обстановки, главным элементом декора которой были старые полинявшие обои, расписанные от пола почти до потолка многочисленными стихами вперемешку с алмукабалой математических формул, ромбов, кругов и более загадочных знаков.

Стожар рассказывал, что Кот давно, чуть ли не с малолетства, занимается вычислением некоего осевого принципа, каким-то образом связанного с числом Пи, на котором вертится мир. Якобы овладение кодами доступа к структуре этого принципа позволит творить чудеса, сулящие не просто новый Ренессанс и Золотой век, но овладение всеми богатствами Вселенной, изначально предуготованными для человечества по замыслу Великого Архитектора.

Среди тьмы непонятной цифири и изобилия зарифмованных текстов выделялся палиндром, жирно написанный чёрным маркером на светлой стороне входной двери поверх карандашных формул и вычислений:

Да, я дядя Ад!

Йо, гутен абен! Неба нету, гой!

Гой еси поп, а по писе — йог!

Бой или гел? Лег или йоб?

Я бесил их или себя?

Я — ада мать, тамада. Я —

тать и кома, замок и тать!

А нано-хер — грех Онана!

А рак и кома — замок Икара!

Да, колок ад нуара! А раунда колок ад?

Авось, солнечник Кин Чен Лось — сова,

а не жаворонок — Конорова жена!

Туподум! Узри кирзу, мудопут!

Сони спили, Филипс и нос!

Не череп, а перечень:

Цезарь! Бог! Образец!

Он в аду давно

утоп в поту!

Кошмар! Срам! Шок!

Кома вилами — вам или им, ок?

А чуть утро — во рту туча!

Утречко к черту!

Рот карт о рати мор громи, Таро-трактор!

Ом, ГМО-топор! Спирта трип с ропотом ГМО!

Укус! И как ось — осьминог!

Гоним сосок, аки суку!

Укур — в нос, сон — в руку!

Арт — нам! Магам — мантра!

Арт — на трон! Атанор-тантра!

Адова вода

магам

как

жар и мираж,

а мед Эдема,

аки в еже ежевика!

Удаль — в ладу!

Удав — в аду!

А мрака карма?

Я — аннулятора рот! Я — лунная

тить!

Довод о либидо — алиби дибила!

О, дибило-довод!..

И так далее — поэма распространялась на соседнюю стену. Иногда я обнаруживал, что за время моего отсутствия её хвост отрос ещё на одну-две строчки. Дядя Олег Колокольников не спешил с завершением начатого, справедливо полагая, что впереди — вечность, а закономерный финиш когда-нибудь случится сам по себе — естественным путём.

— Да это так, баловство, — отмахнулся Зелёный. — В редкие, как говорится, часы досуга, без претензий на что бы то ни было. Мне не суждено сколь-нибудь заметное соло в этой опере. Её породило звучание иной краски, единственной и гениальной, которая всё завершит. Вон, гляди…

Он указал на некое подобие иконы — висевший в красном углу белый квадрат, расчерченный на 25 частей, и в каждой из них изображена латинская буква. В композиционной симметрии отзеркаливавших друг друга литер прослеживалась весьма своеобразная закономерность. Буквенные сочетания складывались в пересекающиеся слова, читаемые слева направо и справа налево в вертикальной и горизонтальной плоскостях.

— «Всё есть деяние великого творца», — перевёл Кот. — Самый древний палиндром, обнаруженный в руинах Помпей. Прототип магического квадрата. Потрясающий пример того, на что способен пылающий разум в преддверии гибели.

В один из моих визитов довелось наблюдать, как гость из числа новоприбывших, явившийся к Коту не за разговорами, а за добавочной сублимацией градуса, в какой-то момент начал беспокойно оглядываться на стихиру о «дяде Аде», выпытывая у хозяина о её назначении.

Услыхав, что строчки подобных образчиков симметрично читаются в обе стороны без учёта мягких знаков и точек над «е», гость подскочил к двери, дабы вблизи лично удостовериться, водя пальцем под каждой буквой.

Финал был неожидан. Гость порывался нанести стихире повреждения с использованием подручных средств, плевался и изрыгал проклятия. Общими усилиями его выкинули вон. Ретивец оказался обидчив и вернулся среди ночи бить стёкла, из-за чего все три окна в доме дяди Олега пришлось в конце концов заколотить фанерой, что придало грибоёбовой избушке совсем уж затрапезный вид.

После того случая мне не давал покоя вопрос, который я однажды решился задать:

— Дядя Олег, как научиться писать стихи?

— Ты хочешь уметь то, что кто-то уже делал или желаешь развить своё?

— Хочу, как вы.

— Меня копировать бессмысленно. Да и кого бы то ни было тоже. И оригинальничать нет смысла — действительность всё равно в итоге окажется чудесней вымысла. Достаточно лишь чуть внимательнее обычного вглядеться в прошлое и настоящее своего мира, чтобы в переплетениях цепочек серых будней открылось чарующее Нечто. О стиле изложения можно не беспокоиться — у каждого он индивидуален и присущ изначально, от природы. Его можно выявить с помощью элементарной алхимической процедуры, добыв определённые компоненты и соединив их в должных пропорциях.

Увидев мою недовольную гримасу, он добавил:

— Ты, Лёва, морду-то не морщи и крылья складывать не спеши. Лучше послушай, как я справляюсь с этой задачей: беру я слово за основу и на огонь я ставлю слово, добавив мудрости щепоть, наивности большой ломоть, немного звёзд, немного перца, кусок трепещущего сердца, и на конфорке мастерства прокипятивши раз и два, и много-много раз всё это — пишу, однако же сперва, родившись всё-таки поэтом.

— Угу… Доходчиво. Более-менее…

— Так и скажи: «дядя Олег, я ни хрена не понял». А дядя ответит: заучи этот рецепт, напиши на бумажке и, положившись на благосклонность повелительницы мира госпожи Фортуны, повесь над рабочим столом, чтобы видеть его каждый день. Простейшая операция!

— Спасибо, — буркнул я, не зная, как реагировать на его слова. Принять их за шутку или поверить и проверить?

— Стоп! — сказал Зелёный. — Прислушайся… Слышишь?

— Нет, — ответил я, пытаясь в доносящихся с улицы звуках уловить то, что могло привлечь его внимание.

— То-то и оно! Не журчит твоё «спасибо»! Да и чересчур велико оно для меня, скромного тайнопивца. А вот оприходовать бутылочку «Церковного» производства благословенной фирмы «Дионис» — в самый раз.

— О, так это нужно идти на Вал, — откликнулся я. — Мне-то не проблема, я вам и два «Церковных» выставлю, просто дионисовские вина продаются только там — знаете, такой магазин в подвальчике…

— Дружище, никто тебя за язык не тянул — два так два. Скорей веди, показывай этот божественный подвальчик!

День абсурдопереводчика

Наблюдательными людьми давно отмечено, что события знаковые, хотя и малозначимые для большинства горожан, осеняют город-антигерой Чернигов, с удивительной закономерностью совпадая с различными астрономическими явлениями, одно из которых — день весеннего равноденствия. Например, в этот прохладный мартовский день 99-го года состоялось наше с Котом посещение первого и последнего в истории Чернигова хэппенинга, чьи организаторы выбрали Молодёжный театр для проверки нравственных устоев граждан на развал-схождение.

— Сколь ни вычурны будут сегодня выверты молодых пиитов, провинция их заглушит, — предрекал Кот Зелёный, идя на премьеру. — Мы живём в царстве пыли, где господствует серятина и благополучно глушится всё (кроме сорняков, конечно), что претендует восстать над уровнем праха. Местный жлобомонд реагирует на необычное обычно, подобно андроидам из фильма «Westworld» 73-го года. Если транслируемый код сравнить не с чем, транслятор следует уничтожить, а всё, что с ним связано окутать туманом беспамятства в самом дальнем чулане подсознания и ждать инструкций из центра.

Проблема имеет решение, но на его пути стоит другая проблема, алхимико-ментального свойства. Дело в том, что ум типичного жлобомондера моментально вскипает, соприкасаясь с реагентами, отличными от стереотипных. Он запрограммирован на окукливание с целью уберечь от испарения то, что можно назвать зачатками разума. Не мудрено — у большинства особей уходит практически вся жизнь на лепку собственных зачатков из отходов чужих мнений. Накопившись, это дерьмо твердеет, чтобы играть ту же роль, что и примитивный крепёж в штольне. Удали из такой конструкции хотя бы одну балку — всё посыплется к чёртовой матери.

— Такое впечатление, дядя Олег, будто Вы считаете, что от разума нет никакого толку.

— В тот день, когда мы окончательно договоримся о дефинициях разума, в очередной раз подтвердится его бестолковость. Мычащее большинство уверено, что умеет пользоваться этим инструментом, чьё единственное назначение — отслеживать уровень личного идиотизма. Но нас, отщепенцев, убеждает в обратном стабильный прирост поголовья идиотов, один процент которых пытается контролировать жизнь остальных 94-х и время от времени запускать ризоиды в нашу сторону.

— То есть человечество в глубокой заднице…

— Раз всё ещё виден свет в конце тоннеля, значит там не так уж глубоко, да и выход подсвечен. Для счастья нужна самая малость, ведь корень зла в избытке ума. Кстати, стишок в тему:

А зайди наш ум за разум —

и конец земным заразам,

неприятностям — конец.

Рэбе — кушает хамец,

каннибалец — овощное,

кришнаит — рагу мясное.

Давит бабочек буддист,

правит оргии баптист,

поп юродствует в ашраме,

веру вертит на лингаме

йог. Цветя и жня не сея,

сбросив иго фарисея,

из голов прогнав царя,

из-за гор грядёт заря.

Из-за леса, из-за гор

светит лик Жа Жа Габор…

В назначенный час мы с Зелёным подрулили к театру, куда уже стеклась разодетая публика, зачарованная интригой загадочного спектакля. Большинству из них слово «хэппенинг» было незнакомо и потому являло собой пустой, хотя непривычный, а потому, отчасти, любопытный звук. Не ожидая подвоха, театроманы активно обсуждали его этимологию, периодически подходя к афишам, как будто за время обсуждения там могла появиться дополнительная информация, проясняющая суть грядущей постановки. Среди томившейся в ожидании толпы завсегдатаев сновали нелепые иногдатаи, а никогдатаи, вроде нас с Котом и совсем уж культурно-пропащих обитателей горьковского дна, держали дхарму особняком.

Наконец, двери театра отворились. Самые культурные ломанулись первыми, но, испытав то, что немцы кличут «Kulturenschock», тут же ударили по тормозам и смешно заскакали по фойе, аки коты-чистоплюи меж луж.

На то были веские причины. Повсюду, на всех плоских горизонтальных поверхностях, пригодных для сидения, распития или прямохождения, были разложены листы со стихами. Ими был не только усеян пол — от них невозможно было увернуться и в вертикальной плоскости. Стихи свисали на ниточках с потолка, облепляли стены, окна, двери. Да что там! Они в большом количестве присутствовали даже в туалетах. И не только вместо ковриков, полотенец, подтирок, но и для традиционного чтения вприсядку.

— О, Боже, какое кощунство! Ногами — по Поэзии! — возмущались дамы в вечерних платьях, едва ли попробовавшие осилить пару строф из того, что было напечатано на разбросанных листках.

Не успела наиболее продвинутая часть театралов отойти от культуреншока, как три звонка возвестили о начале представления. Публика, слегка тронутая, но ещё не вполне одуревшая, двинула в зал…

Погас свет и в наступившей тишине луч прожектора выхватил из глубины сцены тонкую фигурку хэппенингиста. Парень поставил на стол бутылку вина и сел на стул. Тем же макаром обозначился второй участник действа, а за ним и третий. Молча открыли, разлили по стаканам, выпили. Повторили процедуру ещё раз. Открыли вторую.

Один из поэтов нахмурился, встал с полным стаканом и обратился к залу:

— Как изобразить молчание Амура?

Нельзя сказать, что услыхав о такой постановке вопроса зал, неизбалованный хэппенингами, сразу прифигел. Отнюдь! Офигевание происходило постепенно. Оно нарастало пропорционально увеличению литража шмурдяка, выпиваемого на сцене, и количеству пургоносных текстов, которые после третьей бутылки поэты принялись нести в массы.

Волна лёгкого ропота прокатилась среди публики, когда один из авторов призвал всех желающих угоститься, красноречиво пнув мешок, полный горюче-смазочных реквизитов, загодя заготовленных под столом.

К сцене робко потянулись первые алчущие. Роптание среди культурно-продвинутой части зала усилилось. Журналисты, отправленные редакциями для освещения мероприятия, начали потихоньку мигрировать в буфет.

Через полчаса возлияний, перемежаемых попытками облечь амурное молчание в ажурное мурчание, более-менее внятно вязали лыко двое инициаторов перфоманса. Третий самоустранился из диалога, предпочтя задумчиво вникать в символизм этикеток на бутылках, разглядывая их сквозь магический то рубин, то янтарь стакана.

Из напряжённой темноты зала, сперва не очень громко, звучало вполне цензурное жужжание. Наконец, бас какой-то дамы достаточно чётко артикулировал слово, которое вразнобой бормотали зрители — одни себе под нос, другие соседям, что создавало жужжальный эффект:

— Безобразие…

Свидетели хэппенинга всё увереннее разделялись на две неравные когорты. Меньшая из них ручейками текла на подмогу пьяной троице и под жужжание «чистой публики» пособляла в поглощении шмурдяков и поисках амурных безмолвий.

Но вдруг!.. Пышущей жаром птицей зажгла гульбу некая дочь Евы в костюме праотца Адама — монументальная, раскрасневшаяся, весёлая, словно мать Родина, победившая Японумать в финале чемпионата мира по сумо. Сотрясения её телес всколыхнули аудиторию, окрылили рифмачей. На подмостках огнеопасно засверкала феерия хаоса с элементами погони, мягких форм рестлинга и жёсткого бурлеск-шоу. Уже вот-вот была готова грянуть оргия, когда один из поэтов метнулся к рампе и мощно, как из пожарного ствола, врезал по первым рядам «струёю ярко-золотою». Увлажнение VIP-шишек породило визг, от которого руководство театра прозрело — вырубило свет…

Мокьюменталь

— Ну, как впечатление? — поинтересовался я у Кота на обратном пути.

— Да как обычно, — ответил он. — Итог таких заигрываний давно известен: те поумнеют, эти поглупеют, остальные — краями.

— А поэты?

— Не без запала, хотя марионетки. С них спрос невелик.

— Как это? — удивился я, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного. Мне казалось, что только что мы стали свидетелями акции, с которой наконец-то начнётся некий новый этап, отсчёт…

— Ты разве не заметил, насколько механичны были все их действия? Движения замедлены, речь без эмоций, как у роботов. Пустые отсутствующие взгляды. Бледность, пониженный уровень энергии. Неужели не видел?

— Так может они чего-нибудь того… приняли перед перфомансом?

— Поверь, я знаю разницу между человеком, принявшим «того», и тем, кто думает, что пляшет в Circus agonius по своей воле, а не под дудку хитреца Агона…

Его глаза озорно заискрились.

— Не просто знаю, а покажу, чтобы и ты знал! — оживился Кот. — И более того, покажу не сомнамбулу, вроде твоих поэтов… Вообще, забавно, что они себя таковыми считают. Впрочем, это заблуждение у них скоро отвалится, как ящерицын хвост. А тебе, юнга, предстоит увидеть плясуна, который, невзирая на ужас своего положения, даже в аду сумел облюбовать тёпленькое местечко и заручиться поддержкой господ, не отбрасывающих тени. Естественно, речь об одном из питомцев послевоенного Голливуда…

Сбитый с толку его последней ремаркой, я спросил:

— Зачем мне на него смотреть?

— Просто увидеть, что бывает и такое.

Забегая вперёд, отмечу, что касательно акции и её организаторов Кот оказался прав. Случившееся в Молодёжном аукнулось эхом в пустых черепах сограждан и вылетело прочь, не вызвав брожения сердец, несварения умов, меряченья сознаний и прочих спецэффектов. А поэты, хотя и оставались ещё некоторое время более-менее молодыми, уже не предпринимали попыток устраивать хэппенинги, да и вообще касаться границ дозволенного. Пополнив милионноротую армию обывателей, они предпочли прилежно обрастать жирком в недрах карьерных лестниц, опутанные кредитами и евроремонтами…

— Раз уж ты почтил присутствием котэль, — сказал дядя Олег, заряжая кассету в видеомагнитофон, — глянь мою недавнюю находку.

Пользуясь пультом дистанционного управления, он долго перематывал записанный в плохом качестве французский фильм, пока, наконец, не добрался до нужной сцены, в которой на пару секунд возник карикатурного вида месье с магендавидом на груди — зыркающая инфернальным взглядом помесь Гурджиева с Роном Джереми. Кот нажал паузу, зафиксировав загадочного маэстро на стоп-кадре.

— Это комедия «Великолепный» с Бельмондо в главной роли. Снята в 1973-м. Тут любопытна, неожиданно обнаруженная мной, микро-пародия на гениального провокатора, психомага и таролога Алехандро Ходоровски, снимавшего, опять-таки в 73-м, «Священную гору», вскоре ставшую культовой. Гроссмейстер Анатолий Карпов в том же году получил свой первый шахматный «Оскар», а советские зрители, смотревшие фильм в кинотеатрах, даже не догадывались, о ком это ушлый издатель, играющий в картине также роль международного злодея по фамилии Karpoff, кричит в телефонную трубку:

— Вы знаете, кто здесь? Самаэль Витовски, автор книги «Сексуальная революция»! Гений, предтеча!.. Он пробудет в Париже ещё два дня! Пьёт, как лев!

Если присмотреться, то видно, что в руках у «месье Самаэля» детский комикс про ковбоя Лаки Люка, намекающий на мистический вестерн о шерифе Блуберри, нарисованный знаменитым Мёбиусом по сценарию того самого Ходоровски. Известно, что студия «Film d’Art», выкупив права у издательства «Oscar», собиралась экранизировать комикс с молодым Бельмондо в главной роли. Тем паче, что именно с него Мёбиус срисовал образ своего шерифа. Однако, из-за неафишируемых «творческих разногласий» фильм снят не был. А теперь и подавно не будет — Жан Польевич для такой работы уже супер-стар.

— Как видишь, — сказал Зелёный, подводя черту, — совпадений и аналогий немало. И почти все они поддаются рациональному объяснению. Но одно остаётся загадкой: зачем режиссёру лёгкой и немудрёной комедии вдруг понадобилось вставлять в неё совершенно неуместный и по сюжету ничем не оправданный эпизод с месье Самаэлем? Конечно, можно предположить, что он мог понадобиться не режиссёру, а кому-то другому. И если это так, то актуальность вопроса «зачем?» возрастает…

Меняя кассеты, Кот демонстрировал другие находки, сопровождая просмотр рассказами, из которых я узнал много нового. Выяснилась, например, кокаиновая подоплёка одного из первых диснеевских мультфильмов, где имя Белоснежки — жаргонное название «ангельской пыли», а имена и количество гномов — символы этапов наркозависимости. Анимационная лента «Аладдин» оказалась о событиях далёкого будущего, творящихся в пережившем Апокалипсис мире, поскольку тамошняя магия позиционируется, как наследие предыдущей цивилизации, а генно-модифицированный попугай понимает человеческую речь и вспоминает о братьях Маркс и Джеке Николсоне. В фильмах о Джеймсе Бонде имя ключевого действующего лица — это на самом деле переходящий от агента к агенту кодовый титул, равно как «M» и «Q», одним из подтверждений чего является тот факт, что от фильма к фильму меняется исторический антураж, соответствующий времени съёмок, а главный герой не стареет. А уж фильмы Кубрика так и вовсе антология загадок и скрытых посланий.

Невинней всех в этом ряду выглядел триллер 72-го года «Синяя борода», снятый венгерским оператором с фамилией Погань по сценарию итальянца Кончини и под руководством канадца Дмитрика. Но как только Кот вскрыл мистико-эротическое нутро этого фильма, невинность уступила место кошмару похлеще, чем в оригинале Перро.

Наконец, из кладовки была извлечена кассета с фильмом, в котором играл обещанный Котом голливудский питомец. Отмотав на нужный эпизод, Зелёный объявил:

— Рискующих это смотреть, я заранее предупреждаю: все аллегории следует читать между строк задом наперёд, моргая на 25-м кадре, плюя на 26-й и крестясь через левое плечо по часовой стрелке. Готов? Поехали!..

Из всех записей, которые мы сегодня смотрели, у этой было самое отвратное качество и отсутствовал перевод. Но едва герой запел и затанцевал, моё недовольство словно ветром сдуло. На маленьком участке съёмочной площадки он сыпал огнём, как зажигательная бомба. От пляски артиста во все стороны летели молнии. Юмор фонтанировал искрами, сопровождая его пение и игру на скрипке. Потрясала небрежная лёгкость, с которой он владел телом и голосом, выделывая разнообразные кунштюки. Такой феерии, источником которой был один человек, я ещё не видел.

— Однако!

— Впечатлило?

— Ещё бы!

— Знаешь, что это?

Я отрицательно покачал головой.

— Это, друг мой, знаменитая «Цыганская запойная», она же «Gypsy drinking song». Исполнитель — непревзойдённый трикстер по имени Дэнни Кей. Впервые эта головоломка, полная загадочных намёков и аллюзий, проявилась в Штатах, в снятом, якобы по мотивам «Ревизора», весьма странном киномюзикле 49-го года, отрывок из которого мы сейчас видели. Название у мюзикла ухорезное — «Inspector General». Набор несуразных фактов уже наводит на размышления, не так ли? Личность исполнителя также необычна, она — ключ ко всей шараде, но где же замок, да и стоит ли его открывать перед теми, кто не в теме? — он выразительно посмотрел на меня.

Сохраняя напускное равнодушие, я глядел на него, не мигая. Очевидно, такая реакция устроила Кота Зелёного и он продолжил:

— Золотое дитя Голливуда, предтеча грядущего Ренессанса, иудей с арийской внешностью, с детства блиставший талантами в математике, шахматах, поэзии, игре на музыкальных инструментах, фехтовании, танце, пении (в том числе оперном), и конечно же актёрской игре. Человек, одинаково легко осваивавший иностранные языки и дирижирование симфоническим оркестром — легендарный Дэнни Кей, человек, практически неизвестный на родине его родителей-одесситов — в данном отрывке он блистательно исполняет каскад очень специфичных песен и танцев.

Под личиной комедии от профанных глаз благополучно сокрыта и каббалистическая символика, и енохианское пение — я имею ввиду фрагмент из «Девятнадцатого Ключа», полученного Джоном Ди от ангела Мадима, — и маздеистский «огненный пляс», изящно сплетённый с чардашем, и элементы с саблей из масонского ритуала посвящения Воина, и троекратный отказ от Чаши с отравленным вином, содержащий, помимо прочего, завуалированный намёк на Грааль гностиков…

— Там действительно всё это есть? — недоверчиво спросил я.

— Учись читать язык символов, юнга! Постигай стихию метафор и мир аллегорий коренным образом: зри в корень незримого! Как любил говаривать папа незабвенного Остапа Ибрагимовича, имеющий уши да увидит зорким оком сердца то, что осталось за 25-м кадром, между строк. Ты ведь расслышал, кто из иудушек-гостей, званых на пир, изначально намеревался погасить «вином забвения» всепожирающий огонь вины?..

И верно — я вспомнил, как, вслушиваясь в диалоги, различил выражение «deadly poison» в скороговорке одного из персонажей и, вроде бы даже понял, что этот пойзон он предназначил себе, а не главному герою.

— …А в финале — жертва Бафомету и катарсис, облечённый в комедийную форму, дабы до окончания поры General Silentium о тайном послании, переданном через киноплёнку, знали только господа, не отбрасывающие тени.

— Упомянутый вами «силентиум» — это…

— То, что называют Великим Молчанием. Объявляется некоторыми тайными орденами в период кризиса. Длится до прихода так называемого брата Никодима — это такой… Что-то вроде тебя, — сказал Зелёный с нервной усмешкой. Сболтнул лишнего или мне почудилось?

Сочтя благоразумным вернуть вектор беседы в прежнее русло, я спросил:

— В чём же заключалось кинопослание, о котором вы упомянули?

— Уверен, что вопрос по адресу? — улыбнулся Колокольников. — Если ты не заметил, тень всё ещё скачет за мной, как нить за иглой.

— Уважаемый дядя Олег, вы сами начали этот разговор. А теперь вдруг решили юлить?

— Ты неправ, юнга. Ну да ладно… Короче, есть тема. Обзовём её туманно, но поэтично: «Запой Диониса». Если кратко, то суть в том, что некая сила для реализации своего замысла пожелала заручиться поддержкой другой силы. И, насколько можно судить по дальнейшим событиям, поддержку получила. А то, что ты видел — маленькая часть грандиозной стратагемы по приманиванию желаемого. Не знаю, как ты, а я сейчас желаю незамедлительно отправиться к близлежащей остановке, где располагается ларёк, из которого меня манит «Слънчев бряг». Надеюсь, ты примешь долевое участие или мне пить самому?..

Карбонарий

На одном из таких, как говорил Колокольников, «мокьюментальных» киносеансов я пересёкся с Карбоном. Рассказывали, что кличку свою он получил ещё в детстве. Будто бы в дождливую погоду маленький Карбон носил не болоньевую куртку из универмага «Детский мир», как другие детишки, а специально сшитую из дефицитной карбоновой ткани плащ-палатку армейского образца, чем и заслужил соответствующее прозвище от старших пацанов с района.

Родители Карбона были вполне приличными людьми, жили скромно. Оба трудились в институте микробиологии, размещавшемся в усадьбе ХІХ века, принадлежавшей загадочному помещику Глебову, за которым, когда он ещё был жив, по городу ходила дурная слава чернокнижника и колдуна.

В 10-м классе у Карбона проявились две тяги: к лицедейству и саморазрушению. Он настолько талантливо копировал интонации, повадки и диалоги своих школьных учителей, что по вечерам его вызывали во двор «представлять». На лавочки в центре двора сходилась не только местная шелупонь. Иногда захаживали блатные. Театр одного актёра зажигал огни и все ухохатывались, глядя на забавные ужимки лопоухого Карбона. После представления ему в знак благодарности подносили угощение: папиросы, пиво, иногда дешёвое вино. Он быстро втянулся и вскоре уже выкуривал по пачке в день, регулярно прикладываясь к бутылке. Дальше — больше. Знакомым порой казалось, что табак и алкоголь — то единственное топливо, на котором работает карбоновский организм.

Бедные родители, прозрев, как-то сразу надломились. И покорно смирились с тем, что их сын прогуливает школу, шатается по городу с разной шпаной, возвращается домой поздно и ночи напролёт слушает какую-то музыкалоподобную дичь. Смирились, что из одежды их сына никакой стиркой не вытравливаются винно-табачные миазмы, а домой он часто приводит опухших растрёпанных женщин неопределённого возраста, пахнущих ещё хуже, чем его одежда.

Так бы и тянулась эта малопримечательная история о пропащем юноше. Но тут грянула перестройка. С её приходом жизнь Карбона резко изменилась.

Первым ударом стало исчезновение родителей. В канун Пасхи 86-го, незадолго до взрыва Чернобыльской атомной станции, они отправились в поход на байдарках по Десне. И не вернулись. Их долго искали с милицейскими собаками и водолазным отрядом, но безрезультатно. Так и не нашли ни тел, ни вещей, ни байдарок, традиционно выпрошенных у знакомого тренера, которому потом здорово нагорело от начальства за махинации с казёнными плавсредствами.

Карбон остался один в двукомнатной клетушке панельной четырёхэтажки на Кругу. Кроме квартиры в наследство ему досталось множество книг, большинство из которых были написаны птичьим языком науки, который ничего не прояснял, а только ещё больше запутывал юношеский разум, придавленный случившимся.

Карбон подался в строительное ПТУ, из которого его вскоре попёрли за прогулы и появление на уроках в нетрезвом виде. Корочки монтажника накрылись бетонной плитой.

Весной того же года судьба подкинула новый сюрприз в виде повестки, обнаруженной в почтовом ящике. В ней сообщалось, что горвоенкомат требует от Карбона уплаты по счетам. «Верни должок Родине, сынок, а иначе…» — сквозила угроза меж строк призывной бумажонки. О том, что может произойти в случае невозврата долга, Карбону думать не хотелось.

Его забрали в армию. Что он там делал, где служил — история умалчивает. Умалчивал и сам Карбон, демобилизовавшийся спустя два года. Казалось, что ни внешне, ни внутренне служба его не изменила. Такой же, как раньше, вертопрах, он быстро вернулся к прежнему образу жизни — пьянки-гулянки, случайные заработки, случайные связи. Жизнь одним днём, без забот, без обязательств.

На теме военщины мы с ним, собственно, и нашли общий язык. Карбону нравилось слушать мои байки об армейских буднях. Ничего удивительного — приколов там хватало. Взять хотя бы присягу: торжественный зимний день, солнышко в спину, лютая морозяка кусает за нос, нервы натянуты и намотаны на кулак, а вокруг суета сует…

Это как раз всё понятно. Неясно другое: почему, когда весь батальон от души гонял по плацу мятущееся эхо, раскатистыми залпами десятков глоток бабахая «ЗДРАВ!!! ЖЕЛАМ!!! ТАИЩ!!! АЛКОВНИК!!!», Лёлик Одесса, стоявший в моей шеренге, грохочущим баритоном вторил «ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!!». Так и прогавкал всю присягу. В таком случае, кому он, спрашивается, присягнул на верность: псоглавцам или богу Симарглу?

А слышали бы вы, как он лихо расправлялся с арией Фигаро, чеканя шаг в общем строю!..

Или вот: завели нас, молодых солдат, в хлеборезку в качестве неоколоченных боксёрских груш. Били в порядке живой очереди, для науки. Не в научных целях, конечно, а чтоб знали. И не так, что всех без причины да в рыло, а с индивидуальным подходом. Правда, по сокращённой схеме. То есть:

— Фамилия?

— Сидоров!

— Чё, серьёзно? Получи, Сидоров!

Буц-буц-буц! — Сидоров падает, как бурдюк. «Выкиньте это дерьмо! Следующий!». Ни одного, отоваренного без повода — фамилии-то у всех имеются.

А я гляжу на это дело и смекаю, что очередь всё короче. Вот-вот клешня краснорожего хлебореза укажет мне путь в Валгаллу, которым уже отползла добрая дюжина поверженных бойцов. Надо что-то думать…

Ага, выхватываю из внутреннего кармана блокнот с ручкой, быстро рисую лопоуxую конопатую морду в берете и тельнике, кричащую оскаленной пастью «БЛЕВОЯЩЕРЫ МАНДОХРЕНОВЫ!!!».

— Какого, мля, ты там чёркаешь? — на меня грозно надвигается свирепый хлеборез.

— Заипашь ему художественно, Серый! — ржут хлеборезовы кореша.

Успеваю написать возле морды «Серж», вырываю листок и сую его под нос прототипу.

— Смотри! Узнал?

С хлеборезной хари сползает свирепость. Серый недоумённо хлопает рыжими ресницами, рассматривая картинку. Его лицо становится человечнее, на нём проступает простодушная улыбка.

— Ну, мля, художник… Ну, ты в натуре!.. Не, ну япона жеж мать, яманарот!.. Зёма, зыбай прикол! — показывает он рисунок корешам. Их ржание переходит в уханье наподобие совиного, следует ряд эмоционально окрашенных непарламентских фраз. И звучит неожиданный вердикт:

— Свободны, духи! Валите нафиг!

Не веря своему счастью, те, кого не успела задеть карающая длань хлебореза, поднимают с пола боя помятых товарищей и, подобно духам павших предков, безмолвно уводят их в сторону чистилища, роль которого играет солдатская курилка. А мне, в который раз, вспоминается выражение «волшебная сила искусства».

Специфический казарменный стиль общения побуждал впихнуть невпихуемое между строк, что я, согласно заданию замполита, совершил в батальонной стенгазете:

Кто сказал, что нету мату

места на войне?

В гуще боя мат солдату

надобен вдвойне.

«Ах, негоже материться!»,

квакнет чистоплюй.

В пасть ему, как говорится,

пролетарский… хрен.

Испокон в искусстве мата

шарят стар и млад.

И вот тут у нас, ребята,

козырной расклад.

Как в Генштабе разузнают,

что я тут пишу,

враз поймут, что не канает

древнее у-шу,

что не надо делать ставку

на огонь и дым.

Автоматику — в отставку.

Словом победим!

Мы станем строгим матом

противника сшибать.

Полки без автоматов

научим воевать.

Огонь, передовая!

Орёт за строем строй.

Враг, уши затыкая,

оружие бросая,

и пятками сверкая,

бежит с войны долой.

Домой к себе вражина

примчится в мыле весь.

А там жена-жлобина

его мешалкой — тресь!

— Чего пришёл так рано?

Не сварен твой омар!

Не штопана нирвана!

Кошмар!

Кошмар!

Кошмар!

Заказчик, ожидавший иного, получил разрыв шаблона, и без того готового к уменьчтожению вследствие неумеренного потребления вредных и невкусных напитков. Дабы боевой дух родного подразделения не начал разлагаться до завершения гарантийного срока службы, зампол поспешил залепить стихиру патриотическим плакатом, на котором для вящей убедительности собственноручно накарябал магический символ — трезубец Нептуна.

Но все эти выверты меркнут на фоне фекального кошмара, в эпицентре которого очутился солдат гвардии Деремуха, фамилию которого народная молва занесла на скрижали истории, передаваемые из уст в уста. Та же молва по этическим причинам изменила сию фамилию без ущерба для смыслового наполнения: Дерьмуха. И вот почему…

Будучи дневальным, он догадался пробить засорившийся унитаз путём швыряния взрывпакета в гущу каловых масс. Благодаря солдатской смекалке в казарме забил Бахчисарайский фонтан нечистот, в которых чуть не утонул находчивый Деремуха. За что (и многое, многое другое) был признан чужеродным элементом, оперативно выпилен из наших рядов и комиссован в дурдом, а потому не успел всерьёз подорвать боеготовность родной роты.

После его отхода в мир иной медицинской парадигмы выяснилось, что подушка, на которой он спал, являла собой остров сокровищ в миниатюре. Вместо положенных по Уставу пуха и перьев она служила вместилищем засохших хлебных корок, гнутых вилок, стреляных гильз, взрывпакетов, элитных портянок из бархатного клубного занавеса, махрового полотенца для чистки сапог, офицерских погон, рыльно-мыльных принадлежностей, стрёмного журнала на зарубежном языке и колоды карт эротического содержания.

Судьба двух последних лотов сложилась не столько кудряво, сколько витиевато и заслуживает триумфального шествия по экранам страны в виде убойного шлакоблокбастера.

Карбон гоготал над этими рассказами громче всех, но своими историями делиться не спешил. Лишь однажды, будучи в сильном подпитии, он обмолвился, мол, у них в роте тоже служил один, а теперь его что-то часто стали по телику показывать. Типа, певец. И что, мол, старшой бы этого не одобрил. Но, заметив, что шумевшие собутыльники замолчали и уставились на него в ожидании продолжения, Карбон скомандовал «Налить!», выпил залпом и перевёл разговор на другую тему.

Казалось, рифмовать он может в любом состоянии. Подключение к эгрегору владык Парнаса происходило, обычно, с помощью быстрого употребления алхимических сочетаний крепких напитков и несочетаемых с ними жидкостей. Архитектором горюче-смазочных смесей, облегчавших скольжение по струнам поэтической лиры, выступал, разумеется, Кот Зелёный.

У меня сохранилось несколько обрывков газет, служивших скатертями во время многочисленных застолий, на которых Карбон на удивление каллиграфическим почерком фиксировал некоторые свои импровизации.

Яд-эликсир в вине

раны гноит ночные.

Чёрным огнём в окне

страха зрачки свиные.

На небесах икона,

круглая наша Луна.

Слышу со дна балкона:

воет во мгле страна.

Однажды на одном из таких кусочков обнаружилось кое-что обо мне:

Бытийства суть познавши, Шахов

беспечней стал, чем Божья птаха.

Не пашет пахом, жном не жнёт,

насущь сама к нему плывёт.

И нету круче той насущи —

щербета слаще, каши гуще.

Как дым струится из лампады,

так жизнь идёт путём и ладом.

Тонкий стёб перемешивался с плотным табачным дымом, многодневным перегаром и тяжёлыми мыслями о скором финале. А в результате на краешке грязной газеты рождалось:

Такого пошиба лапшою стихи

для вороха олухов пудрят лохи.

А кто во Вселенной ни капли не лох,

так это Господь по фамилии Бог.

Откуда в нём всё это бралось, из каких потаённых источников черпал он вдохновение? Теперь уже никогда не узнаем.

Позже, когда дома у Карбона появился компьютер, сочинялась и музыка — с помощью соответствующей англоязычной программы, в которой наш фигурант ухитрился разобраться, не зная ни языка, ни нот. На выходе получился какой-то невообразимый электро-турбо-шансон с элементами блюза, цыганщины и бурятского горлового пения, спетый на жуткой помеси русского, английского и суржика.

Карбон записал пару десятков песен собственного сочинения, назвал всё это «Дебют дoлбoлюбa» и пригласил корешей с района к себе на хату, чтобы во время презентации чин-чинарём обмыть это дело. В итоге вся честная компания так налимонилась, что под звуки нового музыкального стиля пошла крушить мебель. А затем устроила дикие половецкие пляски вокруг костра, разожжённого прямо на полу из остатков карбоновского гарнитура. До приезда пожарных, милиции и скорой, вызванных перепуганными соседями, в огне погиб компьютер вместе с единственным пилотным диском дебютного альбома.

А ещё Карбон здорово рисовал. До пожара все стены и частично потолок его небольшой квартирки покрывала одна большая и сложная разноцветная фреска, тщательно прорисованная и постоянно дополняемая нанесением новых изображений поверх старых. В ней, как сказал поэт, «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий», переплелось всё, что Карбон любил и ненавидел, отразилось всё, что его вдохновляло, пугало и восхищало. Описать её невозможно. Карбон создавал эту фреску несколько лет, но копоть, покрывшая стены жилища, уничтожила всё за считанные минуты.

Летом того же года Карбон с приятелями подрабатывал на стройке в одном из сёл Черниговской области. Неукротимый талант нашего героя и здесь раскрылся во всей красе. Не удивлюсь, если местное население до сих пор с содроганием вспоминает татуированные дрова, поп-арт на сортирах, боди-арт на поросятах, не говоря уже о покрытом граффити коровьем стаде и, конечно же, о тракторе, который ночью полностью заклеили обоями. О Бэнкси тогда никто и слыхом не слыхивал, зато имя Карбона было у всех на устах.

Но наибольшую известность ему принесли жёсткие, эпатажные, а для Чернигова так и вовсе запредельные, перфомансы, снятые друзьями на мобильные телефоны, отжатые у лохов. «Карбон-мореман», «Карбон-жабон», «Карбон-сорняк», «Карбон-мент», «Карбон-тень» — эти и другие короткие ролики с участием нашего персонажа время от времени всплывают на различных видеосайтах. Но зоркие админы их немедленно банят — видео не для слабонервных.

Ничего не зная о существовании знаменитого московского «человека-собаки», Карбон сымпровизировал (а все его представления были чистейшей спонтанной импровизацией) несколько видеосюжетов, в которых предстал в образе собаки, живущей в человеческом теле. Особняком стоят сюжеты «Карбон-буржуй» и «Карбон-бомжуй», в которых собака временно уступает власть над телом Карбона неустановленной сущности, ужасавшей случайных прохожих. Удивительно, что эти видео всё ещё висят на Ютубе. Пересматривая их, видишь странный спектакль безумного клоуна. Такое впечатление, что в те минуты, когда это снималось, телом Карбона овладевал буйный дух средневекового скомороха.

Смерть пришла неожиданно. Как обычно, в подпитии, он возвращался домой поздно ночью. Рядом притормозил милицейский фургон, в который Карбона шустро зашвырнули, потому что подходил по приметам. Его привезли в опорный пункт и там долго били, добиваясь признания в какой-то краже. Сердце не выдержало и Карбон испустил дух на стуле, к которому был прикован.

Являться в морг за телом было некому по причине отсутствия родных и близких. Если оно упокоено, то, скорее всего, в общей могиле с такими же беднягами без роду-племени. О месте захоронения никому из бывших приятелей ничего неизвестно.

В память о Карбоне один из его сподвижников заказал знакомому граффитисту рисунок, который до сих пор украшает стену многоэтажки в спальном районе, неподалёку от заброшенного еврейского кладбища, где наш герой когда-то любил прогуливаться в одиночестве.

Pandemonium

Неумолимо приближался Миллениум. Поддавшись всеобщему ажиотажу и страстно желая узнать, чем ознаменуется начало XXI века, я почти неделю упрашивал Кота Зелёного погрузить меня в транс с помощью тех легендарных сочетаний напитков, которые, насколько мне было известно со слов Стожара, наш дионисиец мутил для подобных операций на основе изделий отечественного виноводпрома. По утверждению Макарыча, для этой процедуры человеку знающему достаточно и бутылки лимонада. Но если такие трюки ещё прокатывали в Викторианскую эпоху, то нынче гальванизация презренных консюмеров без тонких сочетаний «огненной воды», облагороженной траво-ядными тинктурами Либера, внука Гармонии — гиблое дело.

Кот отнекивался, всякий раз объясняя свои отказы по-разному. Однажды вечером он вдруг позвонил.

— Какие у тебя планы на завтра?

— И вам добрый вечер. Ну, какие… Как обычно: работа, культурный отдых и походы по местам боевой славы. А что?

— Отменяй всё. Завтра с утра жду у себя.

— Хм, вот как…

— Сеанс уже не нужен?

— Сеанс… Да нет, нужен, конечно. Просто вы так внезапно…

— Отменяем?

— Нет-нет! Я сейчас пытаюсь сообразить, что мне наврать на работе.

— Утром — у меня. Чем раньше, тем лучше…

С этими словами он повесил трубку.

DEMO, в высокой остроконечной шапке из каракалпакского каракуля, проходил обычную утреннюю процедуру, погружённый по шею в амро-бассейн Пандемониума. Рядом, сонно моргая, возлежал PAN в такой же шапке. Никакую приятность земного благоухания нельзя было сравнить с витавшим под сводами подземного храма флёром, источаемым божественной амритой, наполнявшей этот бассейн с незапамятных времён.

— Буряк сегодня приезжает, не забыл? — спросил PAN.

— Забудешь тут. У меня все гаджеты по сто раз в день трезвонят: Буряк-Буряк! Буряк-Буряк! С печки бряк, блин.

Повисла пауза.

Первым тишину нарушил DEMO.

— Гостинцы обещанные, думаешь, привезёт? — спросил он.

— Ты же знаешь, зачем спрашивать?

— Если это опять какой-то ихний, блин, personal daemon, упрятанный в кулон, Буряк у меня сразу поедет домой нафиг.

— Чем тебе даймоны не угодили? Прикольная фича, кстати.

— Да я манал на себя эти шаманские цацки одевать. Куда оно мне? Зачем? Дождик вызывать? Буряк, как специально, всегда такое дарит, что ни в тын, ни в ворота.

— Угу. Не то, что мы ему: то яблочек молодильных саженцы, то — разрыв-травы пакетик.

— А он про нас небось думает: «Мичурины хреновы, опять гербарий суют».

— Соломонову печатку зажал, жлоб зимбабвийский.

— Кенийский вообще-то.

— Да какая разница!

Под древними сводами купальни воцарилось молчание. Однако, ненадолго.

— NAVALа выпустили.

— Да, слышал. Крипы в этот раз хорошую копию слепили.

— Думаешь, станет мэром?

— Вряд ли. Думаю, криптиды сами толком не знают, что с ним делать. Пока обкатывают.

— Поучились бы лучше у бразильского филиала. Таких андроидов клепают, что любо-дорого. CAST был отличный, CHАW вообще красава.

— О, да! — оживился DEMO. — Помнишь, как он целый день на солнцепёке орал в микрофон? Эльфы были в шоке. Племенной полковник! Атаман, ёпт! За такого пойдут в огонь и воду.

— Если отключить интернет — точно пойдут. Единственное благо, без которого эльфам труба. Свобода, жрачка, инфляция, коррупция — побоку. Главное, чтобы перебоев с интернетом не было.

— А ведь мне когда-то казалось, что их полезно сепарировать. Что эльфы, живущие скопом, но в отдельных обособленных норках, станут более чутки, внимательны, рациональны. Перестанут судить о других по себе…

— Ну, хорошо, давай мы с тобой вместо утренней разминки о чём-нибудь посудим, — сказал РAN, подплывая к бортику и беря с подноса прямоугольный пакет. — Вот их молоко. Вчера велел принести мне на суд какой-нибудь тамошний предмет. Что скажешь?

DEMO повертел пакет в руках.

— «Домик в деревне»? Недурно. А что такое «специально отобранное молоко»? У кого отобрали? Это из серии «Матка, яйко, млеко, Гитлер, хенде хох»?

— Шпециализирен млеко-яйко отбирайтунг!

— Вюрст шнапс кухен!

— Едем дас зайне!

— Фрессен махт фетт!

— Яволь!

— Зер гут! Вундербар!

— Зер натюрлишь!

— Данке!

— Битте зер!

Оба расхохотались.

— А что скажешь про картинку?

— Ну, что скажу… Скопище несуразиц, как всё эльфийское. Натянутая улыбка трансгендерной перечницы, поджидающей обитающих в домике наркомов или алканоидов, у которых ни подсобного хозяйства, ни машины. Утречком сходят дружной семейкой отметиться на точке, фары зальют и долбись оно всё синим пламенем.

DEMO всмотрелся в картинку.

— Ствол берёзы специально туда влепили, дабы присутствовала фаллосемантика. Продвинутым эльфам уже основательно вдолблено, что на картинках нет ничего случайного, а всё вертикальное являет скрытый намёк на xрен. Значит и листочки специально слепили в форме эдаких маленьких пердачков, хороводящих при господском члене.

— Дальше.

— Идем дальше. Коровы. Какой нормальный эльф будет выпасать их у себя во дворе? Они только что забрели, ибо вокруг чисто. За день весь двор загадят. У меня дома скарабей живёт — ну, ты помнишь, наследник Хепри, 743-й потомок по линии Солнца. Так мои зaколeбались за ним чистить! Катает свои шары по всем этажам! И где только находит!

— Известно, где, — хохотнул РAN.

— Нет-нет, после той статьи в «Ланцете» у нас с отходами биопсии стало строго, ты же знаешь. Всё моментально утилизируется нано-фагами и вместе с ними распыляется на электроны, которые поглощаются ящиком Теслы и трансформируются в анти-материю. А уж куда она потом транслируется — этого, думаю, и сам Тесла не знал.

DEMO ловким движением мизинца вскрыл упаковку, осторожно принюхался и, брезгливо сморщившись, поставил на бортик. Спиралеобразный фрагмент орнамента, украшавшего края бассейна, беззвучно раскрылся и проглотил коробку.

— Разумеется, внутри тоже дерьмо, — вёл дальше DEMO. — Характерный запах сероводорода. Пить, естественно, невозможно. Но эльф хавает, благодаря рекламе, дабы покорно сраться с утра до полудня и с вечера до утра. Эльфу ведь очень важно хорошенько подрыстать. В этом ему чудится залог здоровья.

— Более-менее приличное и вкусное молоко, — сказал DEMO, возвращаясь к беседе, — то, которое мне с тибетского пастбища шлют. Мастодонтовое.

— Заполярный филиал подсуетился?

— Ага. Провели гематрию с биомассой, надули самочку, осеменили, прогнали сквозь ускоренный курс айургии, и на следующий день она уже топала по лхасской травке. Я теперь каждое утро из карманного телепорта пакет парного достаю, такой — хопа! — впитал и полетел окучивать. Лепота!

— В Тибете я не был и вряд ли побываю. — рассудительно промолвил РAN. — Я сейчас на «Чебаркульское aфигенское» подсел. Чебаркульцы насобачились доить крыс-фрейлин из свиты богини Карни Маты. Специально к индусам в крысиный храм бригаду засылали на стажировку.

DEMO поправил шапку и лукаво улыбнулся.

— Это у них завод, на который «метеорит» упал?

— Упал только фрагмент, с кулак размером. — ответил РAN. — Собственно, кулак и упал — всё, что осталось от статуи богини. Основная масса над Челябинском рванула. Я им сказал: «Это вас, чебаркулята, Карна-Мама о чем-то предупредила». Или пригрозила.

— Предупредила, видать, о том, что нехрен её фрейлин за титьки лапать. Пейте свой Вимм-Биль-Дан, твари!

— Кстати, о них, — усмехнулся РAN. — Которые как раз и делают эльфийское фуфло, о котором мы судили. Знаешь, как появилось это название? Мне JEAR рассказывал, что эльфы, которые просекли, что на молочной теме можно замутить жлобизнес, однажды набухались под горелое мясо. Завели речь про спорт, а именно про вечно налитого теннисиста ELTSа. И по пьяни никто не мог выговорить название лондонского пригорода, где проводят всемирно известный теннисный турнир. Получалось что-то, типа, Ублюдон или Выблядон, а то и ещё хуже. Короче, все над этим поржали и решили назвать свою компанию набором звуков, издаваемых самым пьяным эльфом.

— Ладно, — сказал DEMO, поднимаясь. — Пойдём, брат, Буряка встречать.

— Идём, — охотно согласился PAN. — Всё равно воскресенье, других дел не предвидится.

— А вот и не угадал, — сказал DEMO, радостно улыбаясь. — Когда после всех церемоний Буряк, как обычно, свалит на Алтай — шушукаться со своим любимым шаманом — нам с тобой предстоит поскрипеть извилинами, дружище.

PAN вопросительно приподнял бровь.

— Сегодня мне и тебе на стол легло по экземпляру доклада от директора Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования. Свой я уже пролистал.

— И от чего на сей раз предостерегает наш обер-Нострадамус?

— Напротив, настоятельно советует — обратить пристальное внимание на одного эльфа из-под Киева. Центр несколько лет вёл поиски кандидатов на должности «глашатая эпохи» и «рупора поколения». Так вот, футуристический анализ почти полутора миллиардов сетевых текстов указал на эту особь. Совпадение ключевых критериев, причём по обеим позициям, потрясающее — 99,9%.

— Локация?

— Я ж говорю, откуда-то из-под Киева. Чернигов, по-моему.

— Это там, где у нас подземные архивы? Хм, занятно. Имя?

— Шахов.

— Почему не Матов? Шучу. И то и другое ерунда. Нужен звучный псевдоним, чтобы по всем трём позициям эльфов сразу прошило. Типа Орландо Бар-Борисович Мегатрон или там Султан Магомаевич Атлантов-Мамонтов…

— Нотки среднеазиатской магии — да, подходяще, только нужно ёмче и экстремальнее. К примеру, Амбал Цэдэнбал!

— Да хоть Болт-Бруевич! Суть в другом, ты же знаешь.

— Знаю, только нам сперва его рассказки надо прочесть и вердикт вынести.

— Ну, почитаем. Что он там сочиняет?

— О нас с тобой, например.

Брови РANа удивлённо подпрыгнули.

— Вот как? Процент достоверности?

— Я же говорил — 99 и 9.

РAN на миг задумался, затем сказал:

— Так, сейчас идём смотрим, что привёз Буряк Обамыч, а потом быстренько телепортом ко мне на Фишт, в «Лунную поляну». Надо спокойно сесть и всё внимательно перечитать. Хренасе, про нас он сочиняет! Обалдеть, мля!..

— Очнись! Открой глаза! — прозвучал где-то далеко голос Кота. — Быстро на выход! На выход, юнга!

Картинка с трансляцией из Пандемониума потускнела. С краёв её начало затягивать затемнение, как бывает у финального кинокадра перед появлением слов «Конец фильма». PAN и DEMO синхронно повернули в мою сторону головы, увенчанные остроконечными шапками. Наблюдаемое замигало, уменьшилось и, как сказал персонаж классика украинской драматургии периода размытого социализма, покрылось неизвестным мраком…

Зелёный что-то кричал, хлопал меня по щекам, тормошил, как тряпичную куклу. Я постепенно пришёл в чувство.

— Как ты? — спросил Зелёный.

— Нормально…

— Точно?

Я кивнул.

— Что видел?

Я неопределённо махнул рукой.

— Перевод не требуется?

— Какой перевод?

— С абсурдного. На язык привычных кодов и символов. В теневых Арканах арканавты иногда видят не те константы и сочетания структур, которые им понятны и знакомы с детства, а некие конструкты, трудно поддающиеся описанию.

— Нет, дядя Олег. Требуется другой перевод, алхимический. Из эстетики отвратного в мочу и хорошее настроение.

— Понимаю.

Колокольников налил в пивные бокалы сначала из фиолетовой колбы, затем примерно в равных долях плеснул «Альминской долины», спирта…

— Понемногу, маленькими глотками. Это поможет полностью выйти из того пространства, собрав в картину личности мелкие пазлы, которыми ты мог наследить и ненароком обеспокоить тамошних постояльцев. Что насчёт тревожных моментов?

— Не то, чтобы… Скорее, некоторые неясности.

— Подробнее.

— Те двое… Как будто не из нашего времени. Говорили странно, по фамилии назвали, изучить хотели…

— Раньше с тобой ничего похожего не было?

— Ну, как сказать… Имела место одна ситуация. Не знаю, есть ли тут какая-то связь.

— Рассказывай…

— Случилось это сравнительно недавно: в 97-м году. Один ненавязчивый собутыльник решил привить мне идею о пользе практики Иисусовой молитвы. Про себя он говорил, что давно уже её практикует, правда, спецэффектов, описанных в мудрых книгах, пока не достиг. От него я получил в подарок чётки и затёртое репринтное издание со старорежимными ерами, ятями и подчёркнутыми карандашом местами, где была описана техническая сторона таинства.

Долгое время рассказы приятеля нисколько меня не трогали. Но вот в некий прекрасный вечер, ближе к ночи, мне вдруг стало любопытно. А почему бы и нет? Решено! Сегодня же!

Начал в полночь, сидя спиной к стене, перебирая чётки, дыша определённым образом. Короче, всё по технологии. Сперва ничего особенного не происходило. Я сидел с закрытыми глазами, выполняя практику, в комнате царила кромешная тьма. Так прошло около десяти минут.

Внезапно я обратил внимание, что мрак перед глазами стал проясняться. Я начал видеть всё, что было вокруг меня. Сквозь закрытые веки. В темноте. Все предметы, находившиеся в комнате, окружало еле заметное сияние. Когда я, не прекращая практики, переносил внимание на какую-нибудь вещь, она начинала фосфоресцировать чуть ярче.

На этом чудеса не закончились. Вскоре, напротив моего лица, на уровне глаз, в воздухе появилась светлая точка. Она начала постепенно увеличиваться, пока не стала похожа на маленькую светящуюся галактику, которая медленно вращалась по часовой стрелке. И вдруг края «галактики» быстро разошлись в стороны и оттуда, из соседнего пространства, на меня глянул огромный Глаз.

Тёмный глубокий зрачок в обрамлении тяжёлых зеленоватых век, склера слегка с желтизной. Возникло любопытное ощущение: чем внимательнее я вглядывался в этот Глаз, тем внимательнее он вглядывался в меня…

Обжигающий пучок энергии, жужжа и вращаясь, стал медленно приближаться ко мне, целя в межбровье. Он исходил от Глаза и был абсолютно безжалостен. Внезапно стало совершенно ясно: ещё мгновение и мне кранты.

Есть такая защитная молитва «Да воскреснет Бог» — её я мысленно не произнёс, а буквально проорал, не размыкая губ.

Сначала медленно отступил горячий пучок энергии. Затем Глаз потускнел, уменьшился. Пространство вокруг него сжалось, превратившись в маленькую светящуюся «галактику». Она покружилась немного, свернулась в точку и пропала без следа.

Расплылись, померкли очертания предметов в комнате. Способность видеть сквозь закрытые веки исчезла.

Я открыл глаза. Тёмная комната. Тишина. Усталости и страха не было, наоборот, присутствовали бодрость и лёгкий кураж.

Назавтра я во всех подробностях рассказал приятелю о происшедшем. Тот слушал недоверчиво и сказал, что, скорей всего, это был какой-то побочный спецэффект. Правда, ему ни о чём подобном читать не доводилось.

Местные астралопитеки, богоеды-надомники и магоборцы-теоретики со своих колоколен и кочек зрения на разные лады, но одинаково неубедительно пробовали растолмачить, что же это всё-таки было. Спектр мнений получился довольно пёстрый: там и «глаз Гора открылся», и «пришельцы вклинились», «страж порога не пустил», «ангел-хранитель уберёг», «канал связи с эгрегором», «энергетически-духовный портал», «седьмое измерение» и тому подобная отсебятина…

— С той поры моя любимая практика — кофейные медитации, — резюмировал я.

Зелёный вздохнул, отхлебнул из бокала и сказал:

— Поздравляю, юнга. Ты влип…

Орден Икара

Дом, в котором тихонько доживал свой век тот, кого в детстве звали «крошка Енох», сам по себе явление уникальное. Другой такой локации больше нет нигде в мире. Во-первых, это единственный известный человечеству жилой дом, втиснутый, как сосиска хот-дога, между тюрьмой и монастырём. Во-вторых, поначалу он был заселён неприметными работниками особого отдела ЦК, сотрудниками милиции и КГБ. Чуть позже, для социально-алхимической пикантности, провиденциальные силы подмешали туда нескольких представителей новообразования, в советские времена звавшегося интеллигенцией. Сейчас-то там кого только нет, даже криминальные элементы успели затесаться. Впрочем, они осведомлены о должностях и званиях соседей, потому стараются не нарушать устоявшейся атмосферы. И в-третьих, помимо вышеуказанных категорий жильцов, там присутствовали издревле славные люди, титаны духа (как святого, так и противоположного), чьи миссии закодированы на скрижалях более высоких, чем «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Подобрался ли такой контингент волей случая или всё же перст Судьбы водил рукой зампредисполкома, подписывавшего ордера — сие доподлинно ведомо лишь в небесной канцелярии. А из открытых источников известно только то, что в 1958 году, когда дом №1 по улице Тихая был сдан в эксплуатацию, в его подъездах вывесили списки жильцов.

К примеру, согласно первому списку, в первом подъезде, на первом этаже, в квартире №1 обитало тихое семейство учителей Вялокукушкиных, ночами слушавшее заезженную пластинку Шаляпина на трофейном немецком патефоне фирмы «Odeon»:

«О, где же вы, дни любви,

сладкие сны,

юные грёзы весны?

Где шум лесов,

пенье птиц,

где цвет полей,

где серп луны,

блеск зарниц?

Всё унесла ты с собой,

и солнца свет,

и любовь, и покой…

Всё, что дышало тобой

лишь одной.

О, вы, дни любви,

сладкие сны,

юные грёзы весны!

В сердце моём

нет надежд следа.

Всё, всё прошло

и навсегда…»

В квартире №2 помещался некто Бобок, о котором было известно только то, что он там помещался.

В квартире №3 под фамилией Кох проживал неуловимый типус незапоминающейся наружности, неопределённого пола, возраста и рода деятельности.

В квартире №4, если верить списку, находился Иванов. Не лишне отметить, что за квартирами №18, 20, 23 были закреплены его однокоренные тёзки: Иваненко, Иванищенко и Иванченко, что читателю, неискушённому в специфике агентурных разработок, разумеется, ни о чём не говорит.

В двухкомнатной квартире №6 царил ответственный секретарь газеты «Нива» товарищ Долбочуб — единственный на весь дом человек, о котором без спецсредств было известно практически всё: и что кушает, и с кем ругается по телефону, как ласкает жену, где и за сколько ботинки чинит, что и в каких количествах пьёт с сапожником после починки. Причиной всеобщей осведомлённости была энергичная и импульсивная натура товарища Долбочуба, любое проявление которой сопровождалось вспышками страстей и шумовыми эффектами.

— О-го-го-го! Приветствую вас, дружище! — оглашал улицу его архиерейский бас, оглушая пешеходов, случайно оказавшихся в зоне звукового поражения. — С утра по блядям-лебедям?

Пока «дружище» разрывался между слабой надеждой юркнуть в ближайшую подворотню и жгучим желанием провалиться в тартарары, внушительная фигура Долбочуба неотвратимо, как крах мирового империализма, приближалась и заключала несчастного в медвежьи объятия, выход из которых был лишь в одну сторону — туда, где около магазина «Горілчані вироби», в прохладном подвальчике на углу Попудренко и Фрунзе, находился пивбар «Волна».

Однако, мы, кажется, отвлеклись? Вернёмся к нашим жильцам.

В квартире №22 проживала семья замначальника отдела рабочего снабжения железной дороги Кабзденко, мечтавшего, чтобы, когда он приходит с работы, у него дома горели свечи в красивых канделябрах, а юная жена, похожая на Бриджит Бардо, в кружевном пеньюаре и высокой причёске «бабетта» играла на фортепьяно ноктюрн Шопена. А он бы одевал шёлковый шейный платок, стёганный халат, мягкие домашние туфли, садился в кресло-качалку, раскуривал трубку хорошего голландского табаку и, закрыв глаза, с наслаждением слушал бы, слушал, слушал…

В реальности дома его ждал компот из сухофруктов, пюре с сарделькой, сын — великовозрастный балбес и вечно недовольная жена, больше похожая на ржавую рельсу, чем на Бардо. Зато в буддийскую концепцию «бардо умирания» она очень даже вписывалась, являя собой наглядный пример человека, застрявшего в промежуточной стадии между болезнью и смертью. Болезнь называлась тоской. Все симптомы были налицо: бардак, прокуренная квартира и кучка таких же бардошных подруг, сочащихся душевным никотином. Они сутками торчали на кабзденковой кухне, куря, распивая кофеи и обсуждая знакомых, к которым, как им казалось, судьба была неоправданно благосклонна и щедра.

За долгие годы супружеской жизни измученный Кабзденко привык к постоянному присутствию мегер, как к неизбежному злу, и почти смирился. Что его действительно возмущало, так это то, с какой скоростью ядовитые стервозы уничтожали дефицитный бразильский кофе «Pele», который Кабзденко воровал у доверчивых путейцев, рискуя свободой и репутацией.

— Ты пойми, Валик, — разглагольствовал пьяный Кабзденко, вечерами сбегавший от прокуривших его законную двушку лахудр на кухню к Долбочубу. — Своим поведением они обнаруживают, что их социальный статус выше, чем мой личный статус!

— Ты давай пей, статус! — изрекал Долбочуб и одним махом зашвыривал содержимое гранёного стакана в бездонные недра своего ненасытного чрева.

— С бабой только так! — долбочубский кулачище грохал по столу и вся кухонная утварь вместе с Кабзденко и табуретом, на котором тот сидел, подскакивала, на пару секунд зависая в воздухе.

Похожая на больную Дюймовочку жена Долбочуба, весь вечер дрожавшая в туалете, пугалась ещё больше и закрывалась на шпингалет.

— О-о, други маи, я вас да глубины маей изстерзанной души панимаю! — подавал голос окосевший учитель Вялокукушкин. — Майя тьошча — ишчадие ада, мидуза Гандона… пардон… Гардона. Кагда ана среди ночи заводит сваэго Шаляпена, я горька сажалейу а том, што я не Перд… не Персей…

Жена Долбочуба прятала свою несчастную головушку в таз с грязным бельём и принималась безмолвно выть в режиме ультразвука.

Квартиру №47 занимал отставной генерал Салтыков — последний потомок древней военной династии, прославившейся ратными подвигами во славу государства Российского, а позже и Советского.

Под давлением властной бабушки его назвали Енохом. Ах, если бы бедная женщина только знала, в сколь эзотерические дали заведёт внука это имя! Тогда бы она не противилась желанию родителей дать сыну имя Георгий — в честь деда-народовольца. Однако бабушка не могла поступить иначе. Она была связана клятвой, которую с неё взяла перед смертью последняя живая ученица Сведенборга — немецкая старуха Петушайзе.

— Клянись ему! Клянись! — сипела духовная дщерь великого шведа, биясь в агонии на смертном одре. В иссохшей руке она судорожно сжимала пожелтевший свиток. На лице присутствовавшей поблизости юной воспитанницы отражалось борение внутренних сомнений.

— Клянись на его рукописи, дабы потомки до девятого колена были спасены, как предрекал учитель!

— Клянусь… — потупив очи, кротко молвила румяная отроковица, будущая Салтычиха.

— Scheiße! — заорала старуха, вытаращив страшные бельма и брызгая беззубым ртом на нежный атлас складок чайного платья отроковицы. — Говори, как я учила, russische schlampe!

Холодная сталь сверкнула во взгляде девушки. Она коснулась пальцами края свитка «Daedalus hyperboreus» и, не поднимая головы, твёрдо произнесла:

— Клянусь, что мой первый внук будет наречён Енохом ради просвещения людей в век Страха и для спасения их потомков до девятого колена.

Услыхав желаемое, старуха рухнула на подушки и удовлетворённо испустила дух через одно из своих «нескромных сокровищ», давно утратившее оба этих определения и нарицаемое таковым лишь в знак памяти об увлечении мессиром Дидро, благодаря которому госпожу Петушайзе занесло в Санкт-Петербург под именем «Madame de Zoltikoff»…

Примечательной особенностью угловой генеральской двушки на четвёртом этаже была вовсе не её малоформатность и не аскетичное убранство. Вид из окон — вот, что в данном случае представляло интерес. С одной стороны открывалась панорама монастырского подворья с величественными церквями, трапезной и хозяйственными постройками, утопавшими в зелени вековых дубов и лип. А в туманном далеке виднелась загадочная Болдина гора с Троицким собором и колокольней.

С другой стороны взгляд из окна упирался в толстые стены, увитые поверху колючей проволокой под напряжением, в крепкие решётки на окнах да в безрадостный двор старой тюрьмы, возведённой ещё при Екатерине ІІ.

Можно с 99-процентной уверенностью утверждать, что едва ли отыщется на свете вторая такая квартира с аналогичным обзором и, разумеется, высший промысел создал данную обитель неспроста, а Салтыков, будучи весьма специальным человеком, проживал там не зря. Мало кому известно, что этот несгибаемый старик руководил тайным обществом, именуемым «орден Икара». Впрочем, друзья мои, не стоит забегать вперёд. Вскоре нам предстоит узнать, какой росток дало енохианское зерно, посеянное между тюрьмой и монастырём.

Об остальных жильцах дома №1 на улице Тихая разумнее будет вообще не упоминать до особого распоряжения. Ну разве что немного позже будет кое-что сказано о проживавшей в этом доме девочке, с которой мы вместе ходили в детский садик, где состояли в секретном «союзе девяти». Впрочем, всему своё время…

В тот вечер будка-мастерская художника Кочерги оказалась пуста, и Стожар как-то уж слишком буднично кивнул на четырёхэтажный кирпичный дом, таящийся в тополях между монастырём и тюрьмой.

— Всё один к одному, — сказал Гога. — А в соседней ноосфере дым коромыслом, окна нараспашку и свет горит. Стало быть, пришло время посетить отставника Салтыкова и восславить Икара. Пошли в гости, юнга.

Я предпочёл не задавать вопросов и двинул вслед за наставником.

Мы поднялись на последний этаж, где Стожар без звонка и стука спокойно толкнул угловую дверь и вошёл в квартиру. А за ним и я. Переступил порог и сразу задохнулся, словно из меня вмиг вынули весь воздух. В квартире было так плотно накурено, что хоть вешай звёзды на астральные погоны за героизм тому, кто умудряется жить в столь задымлённом помещении. Глаза застлало серой пеленой, голова закружилась, затошнило, но чей-то чёткий и ясный голос, прозвучавший из глубин квартиры, удивительным образом отрезвил меня и прояснил сознание.

— Представьте себе, что в будущем произошло немыслимое. Вы достигли всего. По максимуму. Вы сказали новое слово в искусстве. Ваши выставки проходят по всему миру. Ваши работы стоят миллионы. Крупнейшие университеты приглашают вас читать лекции об актуальном положении дел на передовой творческого фронта. Вы полностью реализовались как художник. А впереди открываются совершенно невероятные перспективы. Такова реальность…

В дверном проёме комнаты, ещё более мутной от дыма, чем прихожая, стоял невысокий седой человек с тёмным волевым лицом. Произнося свою странную речь, он то и дело щёлкал янтарной зажигалкой. Я обратил внимание на мелкие пропалинки, усеивавшие его серый костюм, как будто это была спецовка сварщика. Мне вспомнилась фраза из анекдота: «А ведь я сварщик-то не настоящий». Может рвануть отсюда, пока не поздно?

Закончив вещать, седой вопросительно посмотрел на меня.

— Представил, — сказал я, преодолевая некоторое внутреннее сопротивление. Удивительно, но теперь мне вновь легко дышалось, а тошнота бесследно рассеялась.

— С этого момента живите так, будто вы побывали в своём светлом будущем и твёрдо знаете: его приход неотвратим. Это всего лишь вопрос времени. Действуйте как тот, кому неведомы сомнения. Как тот, кто абсолютно уверен — грядущее великолепно. Сказанного вполне достаточно.

В каждом слове этого человека, в каждом движении ощущалось какое-то нездешнее сочетание непринуждённой аристократической лёгкости и авторитетной вескости. Внешностью и повадкой он больше походил на пожилого и коротко подстриженного Джорджа Лэзэнби, чем на старого армейского дуболома, каковым ему полагалось быть по моему представлению.

Стандартная двухкомнатная хрущёвка генерала Салтыкова не вязалась со статусом её хозяина. Не ощущалось тесноты, хотя комната, в которой мы находились, вмещала помимо шестерых присутствующих несколько книжных шкафов, диван с изогнутыми ножками, пару кресел-кубиков. В одно из них погрузился Салтыков, в другом сидел какой-то неприятный субъект в очках, долговязый и костлявый. Боком к окну, выходившему на монастырь, стоял широкий письменный стол, за который сел Стожар и сразу стал похож на председателя нашего собрания.

Несмотря на поздний час и открытые настежь окна, в комнате было по-июльски душно, а потолок застилало плотное многослойное облако табачного дыма, по которому, как по миниатюрному морю, бродили волны.

Салтыков неторопливо налил себе в стакан остатки «Посольской». Пустая бутылка осталась на журнальном столике у кресла.

— Славлю Икара! — с этими словами генерал выплеснул содержимое стакана на изукрашенный узорами багровый ковёр, лежавший посреди комнаты. Ту же процедуру повторил костлявый очкарь, а вслед за ним гости, сидевшие на диване. Стожар свою водку выливать не стал и добросовестно, со знанием дела, произвёл то, что в хоккее называют вбрасыванием: одним махом закинул в глотку всю порцию.

Я был здесь явно не в своей тарелке. Происходящее всё больше напоминало сюрреалистический спектакль. Как быть: выпить, как Макарыч, или вылить, как другие? И дёрнул же меня чёрт пойти сюда на ночь глядя!

— Если общество не возражает, я воздержусь, — сказал я и поставил стакан на край стола.

— А что есть общество? — загадочно блеснув очками, спросил долговязый, вставая. — Вы уверены, что в отличие от бездумно повторяющих это слово располагаете семантическим ключом к его смыслу? За данным понятием скрывается всего лишь расходный материал истории, проебиомасса, не более того. Управляемый телесигналом планктон, застывший в ожидании очередного шоу, чтобы поскорее эволюционировать до уровня инфузорий. Толпа незрелых умов, жмущихся друг к другу в надежде услышать раскат грома, предваряющий удар гигантской плети — такова модель общества, запечатлённая в сознании 95-ти процентов наших с вами современников.

Он поднял руку вверх и достал из клубившегося под потолком дыма зажигалку.

— Их мерзкий социальный мир — его ещё называют цивилизацией, — сказал долговязый, садясь, — нивелировал в людях тончайшие внутренние структуры, ответственные за восприятие божественного. Утрачено то, что было в порядке вещей, например, для обитателей древней Эллады. Нынешний демос можно уподобить бесформенным пьяным амёбам, лениво блуждающим в пределах ареала, очерченного для них рукой мудрого исследователя. Как бы там ни было, а того, кто заявляет, что адресует своё творчество обществу, постигнет неминуемое разочарование, ибо общество — это всего лишь пустопорожний звук, используемый манипуляторами. Вы ведь, надеюсь, не для пустоты работаете, а для вечности?

Он глубоко затянулся и выдохнул одно за другим несколько облачков, которые медленно поднялись вверх и растворились в волнах дымного ковра, скрывавшего потолок.

— Ну, пока что я делаю картины для выставки, — неуверенно ответил я.

— Очевидно вам не лень тратить драгоценное время на такую безделицу? — поинтересовался мой собеседник и продолжил назидательным тоном. — Запомните: выставляться — недостойно, молодой человек. Достойный должен работать. А выставка — это проявление слабости…

— Кофейников, что вы, ей-богу, напали на парня? — вступился за меня рыжеволосый альбинос, сидевший на диване и говоривший с сильным прибалтийским акцентом. — Человек у нас впервые, будьте к нему снисходительны и по-христиански добродетельны.

Костлявый сделал в сторону говорившего небрежное движение своей длинной паучьей кистью, будто хотел стряхнуть с неё паутину.

— Рекомендую: наш добродетельный отщепенец…

— Я вам вынужден снова повторять, что моя фамилия произносится не так, она Отче́пенис, ударение на втором слоге, — прошипел гость, становясь красен, аки долг платежом.

Костлявый пропустил эту фразу мимо ушей и продолжал:

— Если бы наш Отщепе́нис во время обучения на своём теологическом факультете не поленился ознакомиться с трудами блаженного мученика Ругопса, то ему бы и в голову не пришло упоминать здесь о добродетели.

— Ознакомлен не хуже вашего! — запальчиво воскликнул Отчепенис.

— Весьма похвально, отче Пенис, — с подлой улыбочкой произнёс костлявый. — Ругопс в переводе с латыни — «морщинистая морда». Это название динозавра, останки которого были откопаны в нигерийских песках. Не быть вам капелланом даже в Нигерии.

Прибалтийский альбинос сжал кулаки и побагровел, как хамелеон — под цвет ковра. Салтыков усмехнулся и щёлкнул зажигалкой. Стожар достал из-под стола новую бутылку. На этот раз «Экстру».

— Кстати, можешь курить, — сказал он мне.

— Я не курю.

— Комната тебя приняла.

Не зная, как истолковать его последние слова, я потянулся за лежавшей на столе пачкой «Мarlboro». Если уж начинать плохое, то хорошо бы с чего-то получше.

— Можно вашего огоньку? — спросил я Салтыкова.

— Светоч? — удивлённо сказал генерал, поглядев на присутствующих. Но те ничего не ответили, продолжая наблюдать за происходящим.

— Знаете, что общего между Икаром и Прометеем, хотя первый был сыном рабыни, а второй титаном? — спросил генерал, протягивая мне горящую зажигалку.

В распахнутое окно влетел пылающий мотылёк и, моментально обратившись в пепел, осыпался на стол, за которым сидел Стожар.

— Огненное посвящение… — озадаченно промолвил Салтыков, не дав прикурить. Он тут же погасил свою элегантную янтарную зажигалку и спрятал её в боковой карман прожжённого пиджака.

Присутствующие допили «Экстру» в полном молчании, теперь уже ничего не выплёскивая на ковёр, и быстро разошлись, не прощаясь, не глядя друг другу в глаза.

— Что это было? — спросил я Стожара, когда мы покинули салтыковский дом и шли вдоль тюремной стены.

— Видишь ли, Лев… О, Кочерга вернулся! Пойдём поздороваемся.

И действительно, из распахнутой двери трансформаторной будки, в которой обитал Кочерга, доносился громкий голос хозяина, чьи-то голоса поглуше и звяканье посуды. Очевидно, начинался очередной «симпозиум».

Время от времени Володя устраивал в своей обители нечто вроде философского салона. Выглядело это так: приглашённые, в перерывах между возлияниями и обсуждением местных сплетен, разражались речами разной степени дикости. Те же, кому сказать было нечего, с серьёзным видом кивали выступавшим — дескать, одобряем ход вашей мысли.

Когда мы подошли ближе, стало ясно, что этим вечером обитатель трансформаторной будки явно в ударе.

— Я тут на днях допытывался у вашего Краеведа, а он озадаченно морщил лоб и пожимал плечами, — пыхая «Беломором» повествовал улыбающийся Кочерга, — будучи не в состоянии дать квалифицированный ответ о скопище тайн и загадок, каковым является чёртово колесо, вращающееся в так называемом Горсаду нашего славного Чернигова. А может следовало поставить вопрос шире: в чём заключается главная тайна всех чёртовых колёс? Согласны?

Гости дружно закивали.

— Вы ведь, надеюсь, в курсе, — вёл он дальше, — что эпоха Великой Магии началась в 1892-м году, когда Сэмюэль Мазерс объявил, что связь с «Тайными владыками» установлена, и создал орден «Золотая Заря», который впоследствии стал источником представлений о магии, ритуалах, алхимии, Таро и многом другом для таких направлений, как Нью Эйдж, Викка и Телема, идеи которых существенно повлияли на положение, в котором находится современный мир. Но вы, конечно, можете спросить: причём же здесь чёртовы колёса из наших, с детства любимых, парков развлечений?

Гости вновь принялись кивать, мол, да, конечно можем.

— Всё началось с того, что в 1893-м году инженер Джордж Феррис, один из участников питтсбургского отделения «Золотой Зари», построил для Всемирной выставки в Чикаго первое в мире колесо обозрения. Затем «колёса Ферриса» (так их до сих пор называют в западной индустрии аттракционов) вдруг начинают сотнями возникать по всему миру в качестве главной достопримечательности увеселительных парков. Интересная деталь: если раньше развлекательные аттракционы были частью бродячих цирков, то теперь для них создают стационарные парки, где бы вы думали? На месте старых кладбищ!

Поинтересуйтесь на досуге у наиболее пожилых местных старожилов: что раньше было там, где в советское время возводили качели-карусели, так называемые «комнаты смеха» и прочие источники странного веселья. В подавляющем большинстве случаев под аттракционами либо древние погребения, либо захоронения периода Второй мировой, либо чумные ямы, либо рвы, в которых сжигали больной скот. Реже — языческие капища или рощи, считавшиеся у наших предков священными. Чем обусловлен столь необычный выбор мест? Ответ начну издалека.

В средние века пристанищами потусторонних сил и точками, в которых перекрещивались пути путешествующих по мирам и измерениям, служили мельницы. Для успешного выполнения таким объектом его мистических функций, при начале строительства под фундамент могли зарыть живого черного петуха. Бывало, брали корову или свинью, на которых налагали словесное клеймо — «зарок». Число жертв сообразовывалось с размерами мельницы. Поэтому иногда приходилось класть «зарок» сразу на нескольких животных. Ходили слухи, что мельники, желая задобрить духов, «зарекали» неугодных им людей. В особых случаях вместо живого существа использовали лошадиный череп, что позднее нашло отражение в жутковатой народной сказке про кобылью голову, исполняющую желания. Части мельниц (колёса, жернова, коньки, камни и прочее) в силу своих специфических функций использовались в различных магических ритуалах и обрядах.

С наступлением эпохи технического прогресса и появлением мощных паровых двигателей процесс помола муки вышел на более высокий технологический уровень, что сначала привело к невозможности использовать мельницы в интересах магии, а затем и вовсе к упразднению мельничного производства в его прежнем виде.

А напоследок предлагаю вам поразмышлять о наиболее странных историях, связанных с колёсными сооружениями. Например, почему Сталин в ночное время посещал данный аттракцион в Измайловском парке? Почему, вскоре после смерти вождя, в 1957-м году там установили ещё одно колесо Ферриса — второе по величине в Москве? Зачем в Дубае разрабатывают проект гигантского чёртова колеса, ради которого будет создан целый остров с городом? Кто стоит за таинственным исчезновением огромного колеса в туркменском городе Семее? Там конструкция величиной с 9-этажный дом бесследно исчезла в течение одной ночи. К слову, текст чёртоколесицы, гальванизированный коньячной магией могучего Муслима, далеко не так прост, как кажется…

И главный вопрос: сейчас, когда чёртовы колёса перестали быть популярной народной забавой и утратили роль эффективных инструментов незримого влияния — что идёт им на смену? Внимательным наблюдателям это давно ясно, ибо они знают: когда дверь восприятия распахнута настежь, тень будущего входит к нам задолго до появления своего источника.

Юбилей Карги

Во время очередного визита к Стожару, когда праздник жизни был в разгаре и первый флакон «Столичной» освоили, а Гога уже собирался послать Борисыча за добавкой, в мастерскую ворвался «магистр фотографических наук» — так в шутку себя называл редакционный фотограф Жора Малютин. По его бледному лицу и мечущемуся взгляду было ясно, что Жоре сейчас явно не до шуток.

— Ну, Гога! — воскликнул он, грохнув на стол пакет со снарядом «Экстры» и закуской. — Удружил ты мне с этим чёртовым юбиляром!

— Что-то случилось? — дипломатично поинтересовался Борисыч, потянувшись к бутылке.

— Погоди, Максим, — осадил его Макарыч. — Среди нас есть человек с лёгкой рукой. Юнга, плесни-ка колдовства для расколдовки!

Пока я окроплял стаканы, мой наставник достал из тумбочки новую пачку «Marlboro», неспешно её распечатал, прикурил и, выпустив струю дыма в висевшую рядом картину «Праздник упырей», покровительственно изрёк:

— Вещай, Жора.

И фотограф начал свой рассказ.

Завязка этой необычной истории случилась на вполне рядовой планёрке, когда главный замглав «Черногона» Гаврила Феликсович Ярый попросил коллег вспомнить: не водятся ли среди их знакомых какие-нибудь интересные личности, о которых можно сделать материал в один из ближайших номеров.

— Ещё и как водятся! — неожиданно заявил художник Стожар. — Вот, например, есть один редкостный зверь, о котором в нашем курятнике мало чего известно, а между тем он когда-то с самим Мессингом…

— Гриша, обожди, не гони поперёк паровоза, — сказал Ярый. — Что он за один, этот твой антик?

— А это наш, так сказать, местного разлива Мессинг, — ответил Стожар. — Доктор Карга, но откликается на Аркадия Петровича. Психотерапевт высокого класса, гипнотизёр, трудится в психдиспансере. Правда, на меня его гипноз не действует, только лысину ломит и зубы потеют. Зато алкашей, которые к нему ползут, кодирует на раз-два.

— А, так он типа Кашпировского с Чумаком! — отмахнулся Феликсович.

— Нет, Гаврюша, это они «типа», а Петрович реально кое-что может. И потом ему скоро 75 — столько, кстати, Мессингу было на финише. Так что в ваших же интересах не тянуть резину в долгий ящик. Пока мы тут клювами клацаем, можно юбиляра прощёлкать, а он персонаж колоритный, много видел, многое знает…

— Щёлкать у нас, слава богу, есть кому, — улыбнулся Феликсович, подмигнув Жоре.

Из уважения к возрасту «новорожденного», а также, как сказали в здравотделе, «в силу специфики локальной значимости» было решено не устраивать официоза с банкетом и тихо поздравить доктора по месту жительства. В урочный день и час у подъезда хрущёвки, в которой проживал Карга, собралась небольшая делегация, состоявшая, преимущественно, из клиентуры Аркадьпетровича — представителей гор- и облсовета. Пришло медицинское начальство, коллеги из диспансера, вездесущие общественницы и, конечно, журналисты. Организованно поднялись на этаж, выстроились у двери, приподняли букеты, подарки и грамоты, дежурные улыбки расчехлили, камеры нацелили — ДЗЫЫЫЫНЬ!

А в ответ — тишина.

Звонили, звонили, ещё звонили — облом, молчание в эфире. Странно… Уж не умер ли?..

Медицинское начальство бросилось рапортовать гор- и облсоветчикам, мол, клянёмся на всех иконах — вчера с ним лично договаривались по телефону, что в 14.00 придём поздравляться. Извольте убедиться: вот — мы, вот — юбилярова дверь, вот — ровно 14, копейка в копейку, так что какие к нам могут быть…

Тут замочек — щёлк! — и дверца с противным таким, как в кино, скрипом чуток приоткрылась. А в образовавшуюся щель медленно просунулась неприятная и морщинистая старческая рука, поросшая курчавой сединой. Вылезла почти до локтя и замерла.

— А ты что? — заинтересованно спросил Борисыч.

— А я стою, снимаю, — ответил Жора. — Прикинь кадр: эти все оторопевшие, а к ним голая рука из-за двери торчит. Потом поздоровался.

— Кто?

— Ну я, конечно! Она же высунулась, как для рукопожатия — я и пожал.

— А она?

— Она мою руку сжала.

— Сильно?

— Да нет, обычно. Как люди здороваются, так и она. Только на ощупь сухая и холодная, как нос у больного пса.

— Ну у тебя и сравнения!

— Макс, не нуди. Когда мой Карабас болел, у него нос такой и был.

— А дальше?

— Вылечили. Теперь эта свиномордия лазит по хате и попёрдывает. Ещё и во сне храпит, как бегемот.

— Я тебя про Каргу спрашиваю!

— А, доктор этот ваш… Ну, там дальше вообще какой-то сюр пошёл.

Рука трижды совершила плавный приглашающий жест и скрылась. Дверь стала медленно отворяться, издавая всё тот же скверный скрип, пока не распахнулась настежь. За ней — никого. Из глубин квартиры тоже ни звука. Какая-то общественница несколько раз позвала юбиляра по имени-отчеству — ответа не последовало.

Тогда решили, что как-то это всё не по-людски. Негоже вот так стоять истуканами на лестничной площадке. Нужно хоть цветы с подарками внутрь занести. А всем же ещё сегодня на работу. Войдём, сложим в прихожей и, считай, формальная сторона мероприятия соблюдена. Вошли…

Звали, звали — по нулям. Прошлись по квартире — нет никого, пусто. И, главное, тотально пусто. В каждый ящик заглянули, на балкон, под кровать, за шторы, в шкафы, в сервант, холодильник — шаром покати. Торричеллиева пустота. Ни вещей, ни еды, ни соринки — ничего. Стерильно чисто. Даже мусорное ведро, словно только что из магазина. Правда, из антикварного. Там, кстати, вся обстановка такая… несовременная. С уклоном в японщину. Драконы всякие нарисованы, гейши, бамбуки…

— И тут началось!.. Как попёрли глюки… — зловеще произнёс Жора и взглядом безумца уставился на Макарыча.

— Вот скажи, Гриша, у тебя такое бывало, чтобы стул подмигивал?

— Бог миловал, — усмехнувшись в усы, ответил Стожар.

— А мне — подмигивал! — сдавленным шёпотом произнёс Жора. — Смотрю на шкаф, а он на меня лыбится. Я к холодильнику — он в лицо мне хохочет! И, ты понимаешь, это не то, что я на них какие-то там глаза или рты видел, нет! Просто смотрю, смотрю и вдруг чуйка такая срабатывает — опа! — и понимаю: ага, этот мигает, та скалится, а вон тот в углу ржёт, как недорезанный. Всё это в абсолютной тишине, как будто кто-то за ненадобностью звук отрубил.

Я такой — хоп-хоп! — глядь по сторонам, а у остальных та же беда, от вещей шарахаются. И вдруг стало так страшно, так ужасом накрыло — наглухо, до жути, до дрожи, до костей проняло. Я от страха кинулся бежать и обалдевшая толпа следом. Краснорожие мордовороты в костюмах, перепуганные общественники, журналюги на измене, жопастые докторши с лакированными халами — орут, визжат, грохочут по лестницам каблучищами, как стадо слонов. Выкатились из подъезда и кто куда, врассыпную. А я попетлял дворами, оторвался, сориентировался на местности и бегом в магазин, а потом сюда — стресс снимать.

Жора налил себе полный стакан и мигом его выдул.

— Бррр! — Малютин помотал головой. — Как вспомню, так снова трясёт. Как он, сука, подмигивал! С такой, знаешь, издёвочкой…

— Цукумогами, — сказал Стожар.

— Суку-муку… чего? — непонимающе заморгал фотограф.

— У жителей Страны восходящего солнца бытует поверье, согласно которому старинные вещи настолько пропитываются флюидами своих хозяев, что со временем оживают, обретают интеллект, а затем ухитряются развить осознанность и даже, — Гога многозначительно прищурил глаз и поднял вверх указательный палец, — способность к некоторым магическим трюкам.

— Гриша, я не японский городовой, в их косоглазой хренотени не шарю. Просто старпёр решил приколоться и наслал на нас свой чокнутый гипноз. Либо…

— Либо вы оба правы, — задумчиво произнёс Максим Борисыч.

— Разве такое возможно? — вмешался я. — Сквозь дверь, без слов, без зрительного контакта и чтобы у всех одинаковые видения?

— Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам, — с иронией продекламировал Стожар. — Вот, помню, в Москве, зимой 75-го, на хате одного барыги…

Речи высокого (и лысого) брюнета

— Чтоб ты понимал: часть искусства, которую кличут авангардом — это не столько новаторский прыжок в будущее, сколько иной уровень возврата к истоку, питающему искусство.

Очаровательно виляя в унисон, навстречу нам шагали по лужам две пары девичьих ножек, обтянутых джинсовой кожей. Пожирая их взглядом, Стожар продолжал свой ликбез:

— А произведение этого самого искусства создаётся по «серо-буро-малиновой» формуле.

Тут он глянул на меня.

— Не дошло? Воинствующая серость, безграничная бурость и развесистая малина фальшиво-золотого оттенка — вот три кита, на которых, как лом на морозе, стоит любая современная пикча, претендующая на актуальность. Здрасьте, будем знакомиться, — кивнул он поравнявшимся с нами джинсовым ножкам.

— С чего вдруг? — бросила хозяйка тех, что попышнее, сбавляя ход.

— Вас двое, нас двое. Весна… — лаконично ответил Стожар.

— А, ну понятно.

Девушки ускорили шаг. Макарыч развернулся и пошёл следом, откровенно разглядывая их тыловые прелести. Пришлось его догонять.

— Впрочем, — продолжал он, — я сейчас обнаружил ещё три критерия, которым должно отвечать современное произведение искусства, чтобы его автор, в слепом пылу азарта стремящийся войти в замшелую вагину госпожи Истории, не попал впросак, поскольку удовольствие от попадания туда весьма сомнительно.

Девушки зашагали быстрее. Мы тоже.

— Короче, у жoпастенькой на правом полушарии ярлык — там всё написано.

Я удивлённо посмотрел на учителя.

— Да не на меня, на жoпy её смотри! — гаркнул он.

Девушки резко обернулись.

— Так, молодые люди! — гневно воскликнула обладательница озвученного полушария. — Хватит нас преследовать и оскорблять! Кто вы вообще такие?

— Живописьцы, — ответил Стожар, осматривая фигуры джинсовых прелестниц.

— Кто-кто? В каком смысле? — растерялась девушка.

— Смысл в том, что звёздам было угодно воплотить нас в жреческом сословии, предрасположенном к живописи и тайнопитию, — изрёк Григорий Макарыч. — Вскоре выяснилось, что живопись, в силу своей непостижимости — занятие непонятное и ненужное людям, чего не скажешь о науке выпивать. Склонность к её изучению кали-южинские впитывают с молоком матери и табаком отца.

— Чокнутые какие-то. Света, идём, — жoпастенькая дёрнула за локоть подружку и обе быстро пошли прочь, пугливо оглядываясь на «живописьцев».

— Куда мы только что двигались, напомни, пожалуйста, — сказал Стожар, печально глядя на удалявшиеся ножки.

— К Зелёному Слонику, — ответил я. — Кочерга назначил встречу на левом ухе кафе «У хобота».

— Точно. Значит вперёд, то есть назад, — подытожил коллега, разворачиваясь на 180 и беря курс в сторону странного сооружения, напоминавшего слона и служившего местом сбора тайнопойц. Этот прощальный выкидыш советской индустрии развлечений почему-то воткнули в газон за домом, а не туда, где ему логично находиться — во дворе на детской площадке. Знаменательно и то, что располагался он в одном из «бермудских треугольников» нашего города-антигероя — между моргом, Худкомбинатом и старым еврейским кладбищем.

Через пару минут Григорий Макарович спросил:

— А ты так и не прочёл, что было написано у той девахи на жoпунцеле?

— Нет.

— Первое слово — «original». Оно означает, что твои картины должна отличать самобытность, отражающая яркую индивидуальность их автора, интересного самого по себе, вне контекста его произведений. Серости, рядящейся под оригиналов, среди нашего брата дофига, а личностей — раз, два и обчёлся. Поэтому не поддавайся искушению следовать торной дорогой или чужой колеёй. Избегай надоевших шаблонов и коммерчески успешных штамповок. От природы в тебе присутствует внутренний стержень харизмы — вот и будь сам себе свет, ищи свой путь, круши стереотипы.

Второе слово — «basic». Твоим работам обязательно нужна прочная основа, база. И это касается не только владения техникой и знания истории изобразительных искусств. К примеру, хорошо бы понимать, в рамках какого мифа ты строишь концепцию своего творчества. Думал об этом? Подумай на досуге.

А третье слово — «regular» и указывает оно на то, что твоей деятельности не следует носить спонтанный и случайный характер. Оставайся художником даже тогда, когда не рисуешь. Хорошо, если в персональной мифологии интенсивно проявляется дух времени, в котором ты работаешь, а концептуальный подход более-менее понятен хотя бы двум-трём образованным людям искусства. А не поймут — им же хуже. Как тем глупышкам, что от нас ускакали.

Я поинтересовался, не было ли замечено других откровений на корме быстроногой Жопунцель.

— Большую часть ярлыка занимало четвёртое и, пожалуй, главное слово — «Wonderwalker». Однако, думаю, оно не столько относится к твоим нынешним опытам, сколько возвещает о будущем, а попутно намекает на чудеса грядущего загула, — задумчиво произнёс Стожар.

Впереди маячил знаменитый, отбеленный ЖЭКом и стихиями, Слоник, изначально бывший зелёного цвета, а между нами именовавшийся Зелёным в память о таинственном проводнике суфиев, с которым ожидавший нас художник Кочерга коротко беседовал в марте 1998 года, близ левого уха кафе «У хобота»…

Ковёрные

На ближних подступах к импровизированному кафе, в которое тайнопойцы превратили бетонного Слоника, стало ясно, что у его левого уха, служившего одновременно столиком и барьером для дискуссий, разгорается одна из них. В ролях антагонистов выступали художник Кочерга и дядя Олег Колокольников, он же Кот Зелёный. Судя по валявшимся у слоновьей ноги двум пустым бутылкам «Долины смерти» (так мы называли сверхдешёвое креплёное «Альминская долина») и двум открытым, к которым спорщики периодически прикладывались, отхлёбывая прямо из горлышек, градус диспута неуклонно нарастал.

— Что такое эта твоя Кали-юга? — пафосно вопрошал Кот. — Новодворская с ваджрой или донья Соледад, выбившая все витражи в храмах Девы Гваделупской и укравшая все свечи? Что ты подразумеваешь под этим словом? А я скажу, что! Если я вместо практик оперативной алхимии начну время от времени почитывать Генона, то влечу в такую глубокую колею Кали-юги, что впору звать её колеюга! Колеюжища! Если вместо сортира я стану, подобно Адмиралу, испраджняться — фонтанировать своей версией праджни — на избранных учеников, их головы уподобятся сортирам, где из кала южинских шизоидов прорастёт Кали-юга. Смешно, когда эти геноны кричат «Кали-юга!». Каждый из них должен взять томик «Кризиса современного мира» и лупить им себя по затылку! И вот, когда они вылупят из себя всякие контринициации и займутся чисткой кармы, их Кали-юга исчезнет сама собой!

Я и Стожар подошли ближе, короткими кивками приветствуя оппонентов. Кот налил в два пластиковых стаканчика и подал нам. Все четверо дружно употребили адское зелье и на несколько секунд, всяк по-своему, углубились в слежку за приключениями дозы в пучинах требухи. Кочерга достал любимый «Беломор», закурил и продолжил беседу.

— В одном я охотно с тобой соглашусь, Зелёный. — начал он. — Вся эта мистическая муть — типично женские загоны. Нормальному бродяге не нужна никакая система, перманентно пинающая сапогом под зад. Хотя, если взять тот же Союз, то до недавнего времени он был, пожалуй, единственным на свете государством-атанором, уникальный герметизм которого позволял вопреки системе проявляться тем силам, которые в других частях так называемого «цивилизованного» мира встречаются лишь в кино.

— Этот, как ты говоришь, герметизм обусловило, помимо политики государства, ещё кое-что. Не будем забывать о весьма приличном, по сравнению с «цивилизованными» антиподами, уровне нравственности и крайне слабой технизации, — сказал Стожар, открывая один из принесённых нами снарядов «Экстры».

— Да, согласен. Взять, например, воздушные или автоперевозки, объём которых был относительно высок лишь в столичных ареалах обитания. О глубинке и говорить нечего — вровень с третьими странами и даже ниже. Отсюда минимальная загрязнённость большей части территорий, низкий уровень освоения загородной среды, отсутствие классического буржуазного пригорода. Деструктивное влияние техногенных факторов сильнее всего сказывалось в крупных очагах промышленного производства. К счастью, их мощность долгое время оставалась недостаточной для того, чтобы негативно влиять на ситуацию в масштабах страны. А подавляющее большинство населённых пунктов по сей день окружает дикая природа. Куча её элементов даже внутри мегаполиса считается нормой. Информационные технологии? Как при царе Горохе! Всего три (а чаще два) действующих канала в телевизоре. Ничтожно малое число коротковолновых передатчиков. То есть эфир был, практически, чист. Да что там говорить, когда у нас деревянные счёты и перья с чернильницами всё ещё используют — сейчас, в конце XX века! При этом, огромное количество продуктов и вещей делалось исключительно из природных материалов. А вспомните оконные рамы, которые строители не заботились подогнать, чтоб не сквозили или фанерные двери подъездов, которые никто не думал запирать на замок…

— Это-то здесь причём? — удивлённо спросил я.

Присутствующие переглянулись, но мне никто не ответил. Кот пополнил опустевшие стаканчики и принялся внимательно изучать этикетку на бутылке. Гога с озабоченным видом выдирал из пачки сигарету. Кочерга некоторое время провожал взглядом проезжающие машины, затем сказал:

— И добавьте сюда ещё три немаловажных обстоятельства. Во-первых, высокий уровень страха к представителям власти. Одним из положительных следствий чего был, между прочим, почти образцовый порядок на улицах любого населённого пункта, за исключением дней крупных государственных праздников. Во-вторых, относительно лёгкая доступность препаратов с желаемыми спецэффектами. А в-третьих, фактически нулевое влияние служителей аврамических культов на биополе Совдепии. Что я забыл?

— Дешевизна, — подсказал Зелёный.

— Точно! Неприхотливый мог вполне сносно жить, числясь каким-нибудь сторожем и получая стандартный мизер. Поездки, товары первой необходимости, лекарства, книги и так далее — всё это было в разы дешевле, чем нынче. Для пытливого искателя и практика ситуация, близкая к идеальной, — подвёл итог Кочерга.

— Выходит, кабы не «совок», то с Хидром бы твоя дорожка не пересеклась? — спросил Стожар.

— Не только поэтому, но, вообще-то, да. Я теперь, считай, одной ногой прошёл альбедо, другой на финишном пути к ребису, — сказал Кочерга и оба расхохотались.

— Ну, насчёт влияния и культов я бы не был столь категоричен, — вкрадчиво начал Кот Зелёный, жестом показывая Стожару на свой стакан, и Макарыч с готовностью плеснул туда из початой бутылки. — В силу указанного тобой обстоятельства связь с незримым сохранялась в каждой семье. Не ведая о том, её поддерживали даже самые неверующие. Ведь атеистические иконы были у всех. Есть они и сейчас. Зайди наугад в любую квартиру и увидишь.

Все вопросительно посмотрели на рассказчика. А он обвёл нас своим неподражаемым, мутным и насмешливым дионисийским взглядом, затем медленно выпил содержимое стакана, плавно выдохнул и произнёс:

— Здоровый сон детёнышей советского человека во многом обуславливало то, что почти у всех малышей в непосредственной поблизости от лежбища имелось чудесное снотворное. Если по каким-либо причинам сновидение не спешило вступать в свои права, указанное средство срабатывало автоматически, притягивая взгляд бодрствующего, дабы тот погружался в путешествие безграничными лабиринтами мандал, где каждая завитушка таила в себе загадку, которую страстно хотелось разгадать. Подобное практиковали также взрослые. И невдомёк им, что в причудливых узорах, созданных коллективом неведомых авторов и механизмов, заключено бесчисленное количество рассказов. Есть там истории о рождении, жизни и смерти далёких звёзд, тысячелетиями ведущих войну за право познать кристаллические измерения Универсума, тайной проекцией которых располагает единственное в нашей Галактике уникальнейшее подземное царство Земли; о безответной любви структур ДНК к органическим молекулам, составляющим основу кремниевых форм жизни, ошибочно принимаемых людьми за мёртвые статуи, заставшие времена формирования нейронных связей в мозгу Первочеловека; о переходах между мирами, внезапно открывающихся в хаосмосе при состязаниях богов в искусствах битвы, танца и кулинарии; о мистериях алхимической возгонки градусов, трансформируемых хоралами небесных светил в субстанцию Anima Mundi и о многом-многом другом, до поры скрытом от людских глаз и время от времени приоткрываемом во снах…

— Хочу уточнить насчёт созерцавших изнанку, — заявил Стожар.

— Погодите, — перебил я его. — Значит вы утверждаете, что повальная тяга советского народа к обволакиванию своих жилищ разнообразными ковровыми изделиями имеет под собой сугубо мистическую подоплёку?

— Всяческая мистика, — с улыбкой молвил Зелёный, — как недавно отметил твой коллега Кочерга, проходит по ведомству так называемых женских загонов. Мы же предпочитаем оперировать категорией чуда. Вот, допустим, гравитация — не чудо ли? Воистину. Ибо возникла чудесным образом, что доказано наукой. Согласно закону Ньютона-Дарвина, давным-давно, когда яблони хаотично расшвыривали яблоки в радиусе 3-5 километров, потомство давали только плоды, упавшие на поверхность Земли. Из-за этого планете потребовались миллионы лет естественного отбора и эволюции, чтобы развить гравитацию.

— Но кому и зачем понадобилось, чтобы бесполезные пылесборники и рассадники моли обрели такую популярность среди аборигенов? — не унимался я, и эта горячность объяснима: мне в ту пору было всего 28, а на дворе стоял 1998-й год.

— Времена меняются. — загадочно изрёк Колокольников. — Раньше правили Меровинги, затем воцарились Каролинги, следом пришли Капетинги, хотя и ненадолго. А теперь грядут Карпетинги от англо-французского «carpet», то есть «люди ковра».

— Ковёрные, — хохотнул Стожар.

— Можно и так сказать, — улыбнулся Кот. — Как ни странно, а вот именно таким образом, благодаря непрерывному влиянию сочетаний сакральных узоров на подсознательные импульсы, закладывают основы для формирования и селекции будущих представителей властной элиты. Или ты думаешь, что эта тема возникла в «Большом Лебовски» так же «случайно», как и массовое стремление отличниц, в особенности золотых медалисток, к съёмкам неглиже на фоне тканых домашних космограмм? А если копнуть глубже и вспомнить о коврах-самолётах…

К сожалению, дальнейшие разговоры пресёк неожиданно возникший тогда милицейский патруль, инкриминировавший участникам дискуссии распитие в общественном месте. В результате тема ковров-самолётов осталась нераскрытой и по сию пору трепещет там, где мы её оставили — в наполнившем левое ухо Слоника морозном мартовском воздухе.

Nomo 16

Ранним утром 14 апреля я зашёл поздравить наставника с Днём рождения, надеясь застать титана и Прометея нашего андеграунда ещё тёплым до того как в мастерскую нагрянут его кореша — ветераны незримой армии Диониса, чёрные полковники Запойно-Убойных Сил, — и нанесут непоправимый удар вежливости в область коллективно-бессознательного архетипа прометеевой печени.

Григорий Макарыч оказался теплее, чем предполагалось, ибо отмечать начал загодя. Впрочем, в его облике и поведении, как всегда, никаких перемен заметно не было. Лишь спиритуозные миазмы, исходившие в то утро от мастера, пропитывавшие мастерскую и прилегающее к ней пространство коридора, электризировали атмосферу духом надвигающегося праздника.

Я вручил ему подарок — специально к сегодняшнему дню нарисованную в примитивистской манере картинку «Пир пяти мастеров». На её создание меня вдохновили слова человека, с которым уважаемому читателю вскоре предстоит познакомиться ближе. Друзья звали его Дуда и вот каким мнением он с ними однажды поделился:

— Если бы меня спросили, как я представляю себе идеальную жизнь, я бы ответил, что за меня всё давно придумал Нико Пиросмани: город типа Тифлиса, в центре которого стоит километровый стол, где еда и напитки никогда не иссякают, а пируют лучшие люди своего времени — пьют, закусывают, философствуют. Время от времени кто-то отправляется либо спать (благо кровати рядом), либо творить (мольберты с холстами уже наготове). Порисовал, поспал — будь добр за стол, включайся в общую мистерию. И так бесконечно…

Мой наставник почтительно принял пикчу. Расклад символов его, похоже, впечатлил: стоящий где-то на природе длинный стол, за которым мастера то ли что-то празднуют, то ли проводят некий ритуал; на белой скатерти лежит здоровенная рыбина; под столом, как страж, притаился лохматый чёрный кот; в ночном небе пролетает комета; по краям композицию обрамляет раскрытый занавес, благодаря которому всё происходящее кажется театральной постановкой среди декораций. Ещё Стожару понравилось, что я изобразил сидящих с нами за столом дядю Яшу Беркута (тогда ещё живого) и покойного Максима Борисыча да плюс родившегося в один с Анисимычем день Леонардо да Винчи, который получился похож на «черниговского Диогена» Ярослава Брыкина.

Водрузив картинку на видное место, Стожар стал оглядываться по сторонам со словами:

— На такой подарок я просто обязан чем-то ответить. Что бы такого тебе подарить?.. О! Головной убор! Примешь?

Я было запротетстовал, но Стожар снял с вешалки свою кепку с надписью «NOMO 16», нахлобучил её мне на голову и сказал, как отрезал:

— Отказы не принимаются! Тем более, что эта штука не простая, а с историей. Сейчас окропим и я расскажу.

И, доставая из заветного шкафчика бутылку «Экстры», добавил, лукаво подмигнув:

— Подарок нужно обмыть, а то фарта не будет… Короче! — начал он, закуривая после первого стакана. — Ездил я в прошлом году на гастроли в Штаты. Ну, ты в курсе. Ребята из Нью-Орлеана, с которыми я сотрудничаю, устроили летом коллективную выставку. А на волне успеха решили провезти картины и нас, авторов, по городам Америки.

И вот бредём мы, разгильдяи, по Вашингтону, американские каникулы празднуем. У меня пива полная торба, у Миши — украинская «Перцовка», у Петра — джин, у других — виски, ириски, ну и так далее. Прём буром по какой-то авеню, ржём во весь голос, материмся, бухаем на ходу, косясь на полицию и обсуждая местных тёток. А в целом получается весьма бодрый и здоровый перфоманс.

И тут я вижу негра. Колоритный бугай. Нет, скорее даже бегемот. Пузо монументальное, как глобус Узбекистана, а рыло такое, что об него только поросят шестимесячных бить. Сидит этот мордоворот, весь в «Адидасе», и милостыню просит.

Подхожу к нему и думаю: мелочи не дам, а вот врезать с американским бомжарой — другое дело. Достаю из торбы банку пива, вручаю. Он ощерился во всю пасть:

— Сенькью сёр! Габлэсью!

Ага, думаю, ты от меня этими «сёрами» не отделаешься. Достаю вторую банку, открываю и говорю:

— Твоё здоровье, арап вашингтонский!

Чокнул его тару своей и тяну американское пивко, взглядом показывая, мол, не грей, дринкай!

Он смекнул, заулыбался. Баночку пальцем — чпок! — открыл, в три секунды выдул, смял в блин своей огромной лапищей и опять сидит лыбится, бегемотина.

А на мне был брыль соломенный. Знаешь, такой, как у пасечника с хутора. Для прикола нацепил. Снимаю свой брыль и показываю амбалу на его кепарь:

— Чейндж давай, чейндж!

Он понял и раззявил хавало в такой улыбке, что гланды стало видно. Стянул с башки кепку и подал мне. А брыль тут же напялил себе на макушку и стал довольный, как слон с бегемотьей мордой.

— Итс э мэджык кэп, мыста! Мэджык! — крикнул он вдогонку.

Ну, это я и сам понял, как только засёк бегемота. А в чём прикол и «мэджык» — узнаешь со временем. Пока можно обратить внимание на два наиболее приметных знака на кепке: слово «NOMO» и число 16. Слово это непростое и имеет ряд смыслов. В зависимости от контекста у него две основные трактовки: либо «имя» в значении «некто», либо «человек» в значении «Исконный».

Я ничего не понял и, постеснявшись подробнее расспросить Макарыча о семантике волшебного слова, задал иной вопрос:

— А число же тоже что-то означает?

Стожар загадочно улыбнулся, разлил по стаканам остатки «Экстры» и торжественно сказал:

— За вечную весну в твоей душе, юнга!

2. ДЕВЯТЬ КРУГОВ ДЕТСТВА

Выстрел в небо

Детство своё я помню смутно — урывками, занозами, засевшими в памяти. И неизвестно на каких перекрёстках и какой ведьме следовало бы рассыпать маков цвет для сплава рассеянных по белу свету (и за его пределами) интеллектов в единый разум, могущий восстановить недостающие пазлы той волшебной поры.

Самое раннее воспоминание связано с видом, открывавшимся из окон домика №69, стоявшего в глубине сада на тихой улочке, носившей имя наиболее украинской из поэтесс. Домишко наш ютился на краю высокого холма, с которого открывался чудесный вид на лесистые дали и сверкавшую за ними Десну с железнодорожным мостом. А в туманной дымке за рекой расстилались изумрудные просторы — таинственные и манящие. Иногда, если повезёт, можно было увидать бегущий по мосту паровозик или рассекающий реку катерок. Самым отрадным и, как мне тогда казалось, вполне естественным было то, что утром в одном окне комнаты можно было наблюдать за восходом солнца, а вечером любоваться закатом в другом.

Второе воспоминание вонзилось и не даёт покоя, с тех пор как папа смастерил мне лук и стрелу. Радости не было предела — я ощущал себя практически настоящим индейцем, как в том кино про Гойко Митича, которое мы с папой ходили смотреть в располагавшийся на Валу кинотеатр повторного фильма «Десна».

Мы вышли на середину нашей улочки, дабы испытать оружие. Я без раздумий поднял свой лук к небу и выстрелил. По сию пору готов поклясться, что видел собственными глазами: стрела удаляется ввысь, как в замедленной съёмке, становится всё меньше, меньше, наконец превращается в точку и… исчезает!

Папа, заглядевшийся на соседку, развешивавшую бельё, конечно же, пропустил самое интересное и клятвам моим не поверил. Впрочем, возвращения и падения стрелы не было ни видно, ни слышно и от этого факта папе отмахнуться не удалось.

Несмотря на мои дальнейшие усилия, чудо больше не повторялось. После того случая я замучил папу требованиями новых стрел, но все они после выстрелов исправно уходили в цель или мимо, будучи вполне созерцаемы и осязаемы после применения. Это соответствовало представлениям моих сверстников об аутентике индейской стрельбы, но категорически не устраивало меня.

В тот же период мне впервые приснился странный сон. Его драматургия была весьма нетипична для того, что я обычно сновидел: посреди дремучего ночного леса, переливаясь сотнями разноцветных огоньков, медленно кружилась фантастически красивая карусель, езда на которой сопровождалась моим общением с какими-то сияющими людьми, чьи лица впоследствии никак не удавалось вспомнить. В память врезалась непривычная взрослость разговора, который я вёл с ними на равных. Как будто мой детский интеллект неожиданно сумел постичь абстрактные глубины экзистенциальных истин и в ходе дискуссии с лёгкостью оперировал открывшимся знанием. В какой-то момент я осознал, что владею ответами на все вопросы и… проснулся.

Пробуждение было тягостным. Категорически не хотелось возвращаться обратно в привычный мир. Я тщетно силился вспомнить лица моих собеседников и тему разговора, но увы — память сохранила только пьянящее ощущение прикосновения к тайне.

Спустя несколько лет я случайно порезал палец и от вида крови потерял сознание. Сон повторился в несколько иных декорациях, напоминавших то, что в святоотеческих гримуарах именовалось «райскими кущами». Возврат в явь проходил мучительнее, сопричастность таинственному переживалась ярче, а сияющие лица и предмет беседы ускользали, как прежде.

Третье воспоминание связано с тем, что в детский садик я ходил с удовольствием и на то была причина: меня там развлекал мальчик Вова по фамилии Бес. Складывалось впечатление, что этот подвижный, как ртуть, смуглый и черноволосый весельчак ходил в наш оазис уныния лишь затем, чтобы практиковать искусство буффонады.

Зритель я был капитальный — над каждой Вовиной шуткой, гримасой и ужимкой ржал до хрипоты, поскольку это было смешнее Хазанова с Петросяном, Маврикиевны с Никитичной и Тарапуньки со Штепселем вместе взятых. По крайней мере, так тогда казалось. Удивительно, что многим детям Вова Бес совсем не казался смешным. Некоторые почему-то боялись его до деуринации и норовили удрать перед началом представления, а если не удавалось, то сидели в свежевыжатых лужах и плакали. Не знаю, чем объяснить такой феномен. Вова был всегда весел, со всеми дружелюбен, но стоило ему включить режим клоуна, как обнаруживалось, что смешно далеко не всем.

Содержание Вовиных спектаклей память не сохранила и единственное, что я о них помню, так это непрерывно меняющиеся и перетекающие друг в друга образы-маски, из которых фонтанировали каскады импровизаций, вызывавших приступы безудержного смеха.

Со временем у нас в средней группе образовалось нечто вроде тайного круга, в который входили семеро девочек, Вова Бес и я. Мы демонстративно игнорировали других детей, называя их «дурными», и время от времени без спроса сепарировались в соседнее помещение, где, по уверениям воспитательниц, находилась старшая группа, а на деле было пусто. Там на полках стояло много ничейных игрушек, красотой превосходивших среднегруппские аналоги, а на полу лежал роскошный, мягкий и тёплый восточный ковёр, провоцировавший нас на секретные посиделки с какими-то недетскими разговорами.

Как-то раз сели мы кружком и Марта Магжарова, жившая в необычном доме, стоявшем между тюрьмой и монастырём, принялась рассказывать о том, что было и что будет.

— Раньше, — говорила Марта, — люди жили в мире чёрно-белого цвета. Потом из космоса появились волшебники, а с ними разные чудеса и волшебства. Планета стала разноцветной, потому что каждый волшебник делал себе свой мир и своими красками раскрашивал его, как хотел. И поэтому на планете всем было весело. А потом прилетели «дурные», сделали всё опять скучное и чёрно-белое. Волшебники от них прячутся, чтобы не стать такими же «дурными». Но скоро волшебники сделают волшебную кисточку, которая будет, как волшебная палочка-выручалочка. Они ею взмахнут и всё исправят. Наша планета снова станет разноцветная и весёлая. А для «дурных», которые не захотят исправляться, сделают планету Дураса, и все они там будут жить.

Однажды наша толковательница Лена Левандовская собрала участников тайного круга посреди ковра и объявила, что сейчас она будет толковать фамилии каждого из нас.

— Ты, — сказала она, ткнув пальцем в плечо Вику Величко, — великая!

— Ты, — указала она на меня, — Лев, царь зверей! Ты похож на шаха из «Волшебной лампы Аладдина». Где твоё заколдованное царство, шах?

— Нет никакого царства, — удивлённо ответил я.

— Значит найди его! Там тебя все будут слушаться, а джинны будут исполнять желания!

Ленкины утверждения казались чересчур категоричными и спорными, но льстили самолюбию, так что оспаривать сказанное я не решился.

Тут в нашу тихую обитель вбежал какой-то мальчик.

— Пошёл вон, дурной! — властно крикнула Лена. Испуганное дитя с криком «Наталья Ивановна, а они там сидят!» кинулось прочь, а наша толковательница продолжила свой сеанс.

— Ты, — сказала она Веронике Волковой, — дружишь с волками!

— А ты знаешь, что означает моё имя? — спросила, восхищённая Лениной прозорливостью, Вероника.

— Я знаю, что в космосе есть такое созвездие, называется Волосы Вероники, — отозвался я.

— Волосы из звёзд? — недоверчиво спросила Лена. — В космосе?

— Ну да. Мне папа книжку читал: сказки про созвездия.

— Волосы из звёзд, — мечтательно произнесла Вероника. — Это, наверное, так красиво. Вот бы посмотреть!

— Так, ладно! — прервала её Лена. — Слушайте дальше.

Мы покорно уставились на неё.

— Ты! — указующий перст толковательницы упёрся в лоб Марты Магжаровой и неуверенно заколебался. — Магов жаришь… Или они тебя… зажарят и сожрут за то, что ты всю их магию сожгла!

— Я только картошечку пожаренную люблю, а так да — помогаю маме, когда она что-нибудь жарит на плите, — откликнулась Марта.

— Ты! — палец Лены был направлен в грудь Вовы. — Вова Без… Ты всё время без чего-то! Тебе всегда чего-то не хватает!

— Мне всего хватает, — с улыбкой ответил Вова. — Я вам такое принесу, что вы все прозреете.

На следующий день наша эннеада собралась вокруг Вовы на ковре старшей группы и мальчик достал из-за пазухи вещь, тайком вынесенную из дома. Это была какая-то странная штука, похожая на окаменевшие щупальца осьминога. Восемь красноватых не то сталактитов, не то кристаллов, зловеще торчавших из мутно-белёсого стекловидного кокона.

— Что это? — шёпотом спросила Вероника, зачарованно глядя на артефакт.

— Папа говорит, рога осьминога, — ответил Вова.

— Я смотрел по телевизору передачу «В мире животных» про осьминогов. Там ни у кого не было таких рогов, — удивился я.

Появлению у Вовы дома этой штуковины предшествовало некое событие сюрреального толка, о котором Вовин папа в состоянии сильного подпития рассказывал маме на кухне при плотно закрытой двери. Вове тогда удалось кое-что подслушать, но за давностью лет детали этого рассказа стёрлись из моей памяти. Помню только его слова о том, что скоро он с родителями уедет куда-то далеко, где их никто не найдёт. И это тот единственный раз, когда Вова Бес был абсолютно серьёзен.

Вскоре Вова перестал появляться в садике. «Дурные» начали потихоньку оккупировать комнату старшей группы, их игрушки, ковёр. Нам стало негде собираться и тайный круг распался. Ходить в садик было уже неинтересно. Я заскучал.

Мои расспросы не увенчались успехом. Никто из детей не знал, куда подался Вова и вернётся ли он в обозримом будущем. Иногда мы сбивались в тесную стайку и начинали высказывать разнообразные, подчас весьма дикие и опасные, догадки о судьбах Вовы, его родителей и той роли, которую в этом тёмном деле сыграли загадочные красные щупальца. Бывало, в эти сборища вовлекалась почти вся группа. Даже наша прекрасная фея-воспитательница Наталья Ивановна присаживалась поблизости на детский стульчик, прислушивалась и что-то записывала огрызком карандаша в маленький красный блокнотик, который всегда носила в нагрудном кармашке форменного халата.

Лишь самые плаксивые не принимали участия в наших мозговых штурмах. Плаксы вообще вели себя странно — так, словно никакого Вовы Беса в их жизни никогда не было…

Улыбка синей птицы

Мой первый шаг в искусство случился, когда я был маленький и ходить еще не умел. Ползая по полу, я увидел, как со стола упал карандаш. Я его схватил и случайно провел им линию на полу. Результат мне понравился. Родители в то утро как раз собирались на работу и им было не до меня. А я залез в шкаф. И меня там нечаянно закрыли. Я продолжил рисовать на стенках шкафа, на одежде и так далее. Было абсолютно не страшно и очень интересно. Родители спохватились, стали искать. А потом услышали шорох в шкафу. Открыли, а я там — сижу рисую. Обернулся, посмотрел на них удивлённо, мол, чего мешаете, закройте дверь!

Первый осмысленный рисунок — отдельная история. У моей мамы была старая поваренная книга, которую она однажды раскрыла на странице со схемой разделки курицы, а сама ушла на кухню. Я к тому времени уже научился ходить и подошёл к столу. Смотрю, а там в книжке на картинке курочка грустная. Её собрались в суп бросать, а такие куры, как известно, никогда весёлыми не бывают. И я решил развеселить бедняжку. Нарисовал ей глазки, носик, ротик улыбающийся. Мама пришла, смотрит на курочку — смеётся. Папа пришел — тоже смеётся. Я обрадовался: раз родители смеются, значит курочка получилась действительно весёлая.

Спустя годы, увидев эту картинку, я понял почему родители смеялись. Глазки, носик и улыбку я нарисовал у безголовой курицы на заднице.

Приключения начинаются…

Основополагающая одержимость детства началась за пару лет до школы, когда я научился читать. Совершенно не помню, кто и как меня учил, но первую прочитанную книгу буду помнить до конца дней — «Приключения Незнайки и его друзей» за авторством Николая Николаевича Носова.

Автор создал целый мир, населённый забавными маленькими человечками, живущими среди цветов и трав. Все они были детьми, тем не менее наладившими свою жизнь вполне по-взрослому. У них был город, именовавшийся Цветочным. Там были школа, больница, мастерские, библиотека. Обитатели города летали на пчёлах и ездили на жуках. Главным действующим лицом книги был неунывающий озорник по имени Незнайка — любопытный непоседа, доставляющий жителям Цветочного города немало хлопот. Иногда он откровенно хулиганил, попадал во всевозможные переплёты. Но при этом был весьма симпатичным и положительным малышом.

Меня, пятилетнего, книга абсолютно покорила. Оказалось, что её не только интересно читать. Рисунки, сопровождавшие текст, восхищали невероятно. По мере прочтения я всё глубже погружался в этот мир, проникаясь жизнью и заботами героев. Очарование было столь велико, что я почти готов был поверить, что все события, описанные автором — чистейшая правда. Изо дня в день я буквально поглощал эту повесть, торопясь узнать, что же там будет дальше.

И вот настал день, когда я перелистнул последнюю страницу. И загрустил — а дальше-то что? Смутно я подозревал, что приключения Незнайки не могут закончиться вот так просто. Возможно, пока я про них читал, — а это длилось примерно месяц — с персонажами успело ещё много чего случиться. А если нет? Если у Незнайки больше ничего не приключилось, что тогда? Получается, и продолжения не будет. Что же теперь делать? В тягостных раздумьях бродил я по комнате. Вдруг — озарение!..

До сих пор непонятно, что подтолкнуло меня к принятию столь неординарного решения. Уверенно подойдя к родителям, я твёрдым голосом объявил им, что поскольку новых приключений от Носова чёрт знает, когда ждать, придётся брать дело в свои руки. Я намерен лично продолжить повествование. Но поскольку я ещё слишком мал, чтобы быть настоящим писателем, продолжение повести придётся рисовать. С этим, как вам известно, у меня проблем нет. Для воплощения замысла мне необходимы две вещи: чем рисовать и на чём. Возлагаю на вас решение этого вопроса. Время не ждёт, поэтому извольте предоставить уже сегодня. На этом пока всё.

Вечером того же дня мама принесла блокнот и шариковую ручку, которую я тут же схватил и радостно вывел большими печатными буквами на обложке блокнота: «МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ». Подумал и добавил ниже: «ПЕРВЫЙ ТОМ»…

Полный вперёд!

Джинн вырвался на волю. Я рисовал сразу начисто, без подготовки, том за томом, изо дня в день, из года в год. Сначала в блокнотах, которыми меня исправно снабжала мама. Затем я решил, что пора выходить за рамки и стал использовать альбомы. Через несколько лет они уступили место общим тетрадям на 96 листов. Размер меньше, да и бумага потоньше, зато каков объём! К синей шариковой ручке добавилась красная, потом зелёная, чёрная. Вскоре рисунки обрели полноцветье: я перешёл на венгерские фломастеры и акварель.

Первый том начинался почти по Носову: был Незнайка, были малыши — всякие пончики-сиропчики. И соответствующий носовский антураж: гигантские цветы, циклопические бабочки, огромные жуки, муравьи-богатыри и, конечно же, полёты на пчёлах. Но вскоре я решил, что вся эта мелюзга только путается под ногами и толку от неё никакого. Для остроты сюжета требовалась масштабная фигура, равная Незнайке. Лучшей кандидатуры, чем моя собственная, я не смог вообразить. Подумывал о Носове, но скоро отверг эту идею. Писатель представлялся моему детскому воображению некой бесплотной субстанцией, парящей в небе, этакой помесью гоголевского Носа с улыбкой Чеширского кота.

Я сделал Незнайку моим противником, коварным разбойником, атаманом шайки чёрных муравьёв-головорезов. Себе я определил амплуа, схожее с тем, в котором преуспел персонаж социалистических вестернов, былинный индеец Югославии Гойко Митич. Я стал вождём племени красных муравьёв, одеждой и повадками напоминавших коренных жителей Америки. В «Приключениях» утвердилась ключевая тема — борьба добра со злом.

Годы шли, я становился старше, опытнее, а количество изрисованных тетрадей, блокнотов и альбомов неуклонно росло. Состав действующих лиц значительно расширился. Многих знакомых я увековечил в своей необыкновенной эпопее. Всех моих школьных и дворовых друзей я изображал в «Приключениях» могущественными супергероями и верными союзниками. Недругов, естественно, переводил «на тёмную сторону» — в Незнайкины прихвостни, карикатурно преувеличивая их недостатки и сводя к нулю немногочисленные достоинства.

В алхимическом горниле «Приключений» я плавил впечатления от прочитанных книг, газет и журналов, увиденных мультфильмов и кинолент, услышанных анекдотов и страшилок. Вместе со своими героями я сражался с врагами и спасал мир от чудовищ, пировал на королевских банкетах и охотился с ордой дикарей, путешествовал на машине времени, искал сокровища пиратов, летал в соседние галактики, воевал с инопланетными захватчиками, проваливался в параллельные миры, погибал и воскресал, наносил визиты в ад и рай, шёл сквозь огонь и воду. Сколько жизней я прожил в этих стихийно возникших комиксах!..

Были и побочные спецэффекты, вызванные влиянием «Моих приключений» на неоперившиеся умы сверстников. Стоило кому-то впечатлительному случайно соприкоснуться с одним из таких произведений, как у человека вдруг возникало сильное желание рисовать то же самое, но изображая себя в главной роли. Правда, были и такие, кто, следуя традиции, продолжали разрабатывать тему противостояния между мной и Незнайкой.

Первый случай группового помешательства был отмечен, когда трое одноклассников и пятеро ребят со двора, побывав у меня на Дне рождения и ознакомившись с изрядным творческим наследием, на следующий день, не сговариваясь, принялись каждый на свой лад рисовать в альбомах и тетрадях собственные версии «Приключений».

Тут уместно небольшое отступление, смысл которого прояснится в ходе дальнейшего повествования…

Сто томов моей одиссеи

Двор наш, образованный тремя хрущёвками и примыкающими к ним с боков девятиэтажками, именовался Питерским, ибо в одном из его домов некогда проживал угрожающего вида мужик, в силу имени и внешней схожести с эпизодическим персонажем фильма «Джентльмены удачи» прозванный соседями Николой Питерским.

Пацаны Питерского двора с раннего детства вели, на первый взгляд, обычную жизнь. А именно:

1. Ходили в школы.

2. Друг к другу в гости.

3. В гости к друзьям друзей.

4. В кино, на спектакли и на концерты.

5. Посещали кружки, секции, студии и факультативы.

6. Зимой играли во дворе в хоккей, в снежки, в штурм снежной крепости и в «войнушки». Весной — в «пекаря», «пиво», «жмурки», «квача», «квадрат» и опять в «войнушки». А летом — в футбол, волейбол, баскетбол, пионербол, снова в «пекаря», «пиво», «штандер-вандер», «жмурки», «квача», «квадрат», «войнушки», плюс «казаки-разбойники», плюс «выбивала», плюс ещё несколько вымышленных видов спорта, которых не понимал никто, кроме самих игроков.

7. Гонялись за девчонками, а потом, маскируясь по правилам воинского искусства, подбирались поближе к их секретной беседке в отдалённой части сада, чтобы послушать, что девочки говорят о мальчиках.

8. С показным высокомерием иногда откликались на призывы девочек поучаствовать в какой-нибудь девчачей игре — чтобы оказаться поближе к тем из них, которые красоточки и приятно пахнут.

9. Выпускали дворовую стенгазету «Выстрел в гробу».

10. Снимали кино, фотографировали, пробовали делать мультфильмы.

11. Ходили драться «стенка на стенку» с представителями соседних дворов.

12. После успешных сражений закатывали посреди двора разнузданные кутежи с горами вкусностей. А когда пацанячая часть коллективной души Питерского требовала жертвенных пиршеств, продуктовые шабаши затевались без явной причины.

13. Опекали приблудившихся собак и кошек, устраивая им жилища, подлечивая и подкармливая.

14. Строили дома на деревьях, используемые в качестве штаб-квартир противоборствующих сторон во время игр в «войнушки», а в мирное время — в качестве схронов.

15. Тайком от родителей устремлялись в загородные велопробеги — туда, где, по слухам, находились некие полумифические магазины, в которых якобы продавались дефицитные книги, «взрослые» переводные картинки, импортные журналы и жвачки, пластинки зарубежных исполнителей и самодвижущиеся игрушки.

16. Изобретали горючие вещества, чтобы нарушать покой окрестных граждан запуском ракет, пальбой из самопалов и грохотом самодельных «взрывачек».

17. Жгли костры в саду за гаражами, чтобы жарить над огнём кусочки хлеба и сала, колбас и сосисок, печь в углях картошку и чувствовать себя на одной волне с суровыми романтиками, первопроходцами, покорителями просторов, о которых пишут книги и снимают фильмы.

18. Рисовали неполиткорректные картинки с нецензурными текстами (впрочем, корректные и цензурные тоже) на стенах домов и гаражей, на столбах и стволах деревьев, на дворовых лавочках и окнах подъездов, а один раз даже на чьём-то свежевывешенном белье.

19. Объявив временное перемирие, проводили чемпионаты по футболу с командами соседних дворов. Призовой кубок, специально для первого чемпионата купленный в складчину в магазине «Спорттовары», ни разу вручён не был, поскольку в канун финала футбольные баталии всегда заканчивались одинаково — дракой.

20. Несколько раз пытались провести олимпиады по колдовству и несуществующим видам спорта, но из-за странных стечений обстоятельств ни одной из них так и не сумели довести до конца.

21. Устраивали археологические квесты двух видов. Первые — по поиску в земле следов пребывания на территории Питерского двора первобытных людей и динозавров. Вторые — по обнаружению так называемых «секретов», когда-то зарытых старшими девчонками и пацанами с надеждой на то, что их послания будут найдены людьми будущего.

22. А какие коллекции собирали! Марки, значки, вкладыши с обёртками от жвачек, бутылочные этикетки и пробки, кости вымерших животных, гербарии, стразы и минералы, старинные и современные монеты, купюры разных стран и времён, игральные карты, эротические фото, шахматные фигуры, игрушечное оружие, модели машинок, ключи, брелоки, часы наручные и карманные, зажигалки, переводные картинки и наклейки, календарики обычные и с меняющимися картинками, сувениры с космической и военной символикой, армейские знаки различия, использованные флакончики из-под лекарств и косметики, постеры иностранных групп и артистов, зарубежные спички, авторучки, разноцветные пуговицы, медицинские инструменты, стеклянные глаза, этикетки фирменных вещей, керамические статуэтки, кресты, иконы, ордена, медали и другие награды, черепушки и скелетики разной мелкой живности, судейские свистки, фигурки динозавров, мотоциклистов, балерин, наездников, клоунов, чертей, виниловые диски, аудиокассеты, бобины, ракушки, камешки, стёклышки и многое другое. Отдельным пунктом шли антропоморфные игрушки — всевозможных видов ковбойцы-индейцы-крестоносцы-викинги-пираты и прочее воинство, исполненное в резине и пластмассе. Личные тематические библиотеки, разумеется, тоже собирали, благо в городе кроме книжных магазинов имелись букинистические и иностранной литературы.

23. В конце лета, когда все возвращались с турбаз, морей, пионерлагерей, из сёл и прочих мест отдыха, начинали соревноваться в рассказывании анекдотов, страшилок, любовных и просто забавных историй, выделяя под каждую из этих тематик отдельный день.

24. Совершали пиратские набеги на соседние дворы — не драться, а чисто для устрашения пронестись толпой по чужой земле. Обязательно с топотом и дикими воплями, попутно что-нибудь опрокинув, вырвав, сломав или хотя бы толкнув. А чтоб знали!

25. Летом и осенью учиняли вылазки в близлежащий детский садик за росшими там яблоками, грушами, орехами, вишнями, крыжовником, смородиной и алычой. Ну и подразнить похожую на Бабу Ягу сторожиху, конечно же!

Вечерами шумная орава, уставшая за день от своих многочисленных дел, взбиралась повыше на росшие по периметру детской площадки липы и клёны, удобно располагалась в развилках и переплетениях ветвей, чтобы предаться ещё одному любимому занятию — мечтать, глядя в мерцающее небо. Толком не знавшие жизни мальчишки делали первые попытки рассуждать о событиях в загадочном космосе и ещё дальше — за звёздами. Есть ли у необъятных глубин предел и если да, то как его достичь? А коль он достижим, что за ним скрывается?..

В поисках ответов, ребята с Питерского по-пиратски решительно и отважно начали брать на абордаж все им известные библиотеки. Ринувшись жадно поглощать приключенческую, техническую, юмористическую, детективную, спортивную, научную и научно-фантастическую литературу, они постепенно становились завсегдатаями популярных книжных таверн и потаённых букинистических бухт. Каждый втайне надеялся, что однажды среди этого огромного океана ему откроется та единственная книга-остров, которая полна настоящих сокровищ — ответов на все вопросы.

Увлечение фантастикой не прошло даром. Удалое пиратское братство вдруг превратилось в малый филиал Союза писателей — библиофлибустьеры ударились в сочинительство. Созданные опусы казались их авторам невероятно захватывающими и остросюжетными. Появление новых рассказов происходило с поистине фантастической скоростью. Юные творцы на одном дыхании преодолевали десятки страниц, чтобы вечером, загадочно улыбаясь, вынести во двор заметно пополневшие фолианты и зачитать под звёздным небом.

Фанаты — в основном девочки, двое-трое родителей, несколько пацанов из соседних дворов да разная мелюзга, замерев, слушали очередные серии опусов, в которых международные космические экипажи отважно сражались на далёких планетах с агрессивно настроенными формами жизни.

Впоследствии, опыт создания таких рассказов пригодился моему другу Игорю, который, попав в 4-м классе под влияние бренда «Мои приключения», около трёх лет служил ему верой и правдой. Сперва он вызвался помогать мне подкрашивать картинки, затем увлёкся разработкой сюжетов. Мы раскрашивали рисунки акварелью, доводя нюансы венгерскими фломастерами и выдумывая, как нам тогда казалось, совершенно невероятные истории с весьма лихо закрученной интригой. Преобладали темы, связанные с завоеванием космоса. Они увлекали Игоря настолько, что вскоре он переключился на создание альтернативных «Приключений», действие которых происходило на просторах Вселенной.

Молва доносила слухи о других последователях и продолжателях «приключенческой» традиции, но ни с кем из них мне так и не удалось повидаться…

Всё закончилось в начале 7-го класса. На тот момент в моих архивах покоилось 100 томов «Приключений» плюс незавершённый 101-й. На самом деле их было больше. Друзья, соседи, знакомые, одноклассники правдами и неправдами частенько выпрашивали у меня пару-тройку альбомов и не возвращали. «Приключения» шли по рукам, исчезали неведомо где и получить их обратно уже не было никакой возможности.

В итоге от создававшегося почти десяток лет достояния ничего не осталось. Практичные родители однажды сдали все тома в макулатурный пункт книжного магазина, обменяв сданное на дефицитную книгу «Современный американский детектив». И тогда в душу впервые закралось подозрение: уж не близится ли детство к финалу?..

Можно, правда, пофантазировать о том, что кто-нибудь из работников пункта приёма вторсырья, увидев тома, воодушевился и прихватил несколько самых ярких образцов домой — показать детям. Таким образом часть творческого наследия на долгие годы осела где-то в тёмном чулане и ждёт, когда кто-то из потомков приёмщика макулатуры случайно прочтёт эти строки, вспомнит про тома, полезет искать и найдёт. А затем разыщет их автора и за рюмкой чая состоится церемония передачи артефактов из рук в руки.

Но, как вы понимаете, подобные фантазии с каждым годом всё меньше согласуются с реальным положением дел…

Собор парижской дипломатери

Всем людям, вынужденным в середине 80-х нивелировать свои среднестатистические способности путём посещения средней школы, памятна одна особенность возникшей в ту пору моды — носить учебные причандалы в чемоданчиках, зачем-то именуемых дипломатами. Справедливости ради следует отметить их многофункциональность.

К примеру, зимой из дипломатов можно было строить баррикады для игр в снежки. Однажды после уроков мне довелось наблюдать, как умельцы из параллельного класса, готовясь к очередному баттлу, возводили на школьном дворе мощную крепость, строительным материалом которой служило понятно что: снег и дипломаты. Судя по количеству последних, зодчие умудрились выпросить чемоданы ещё у нескольких классов, чьи представители толпились неподалёку в предвкушении бойни.

— Чего будет? — спросил я, проходя мимо, у одного из строителей. Предметом интереса являлись особенности предстоящего перфоманса. Истолковав мой вопрос по-своему, школяр радостно воскликнул:

— Собор парижской дипломатери!

— А это зачем? — указал я на чемоданы, воткнутые в снег перед «собором».

— А это — забор парижской дипломатери!

Объектами особого вожделения тогдашних учащихся были дефицитные кейсы венгерского или чешского производства. Невзирая на своё происхождение из стран соцлагеря, эти артефакты нагло источали в пропахшую кислой капустой атмосферу школы дерзкий аромат буржуазного разложения Европы. Компактные, с удобной ручкой, цифровыми замками, красно-бархатные внутри и чёрно-кожаные снаружи. При желании, в таких дипломатах очень удобно устраивалось двойное дно, позволявшее, помимо прочего, содержать два дневника. Первый — тайный, скопище негативных оценок и замечаний. Второй — официальный, предъявляемый родителям для демонстрации позитива и усыпления бдительности.

Подобными эксклюзивами владели лишь избранные представители мажорного сословия, не успевшие с малолетства запятнать себе карму. Остальные дети рабочих и безлошадных середняков были вынуждены довольствоваться громоздкими и травмоопасными дипломатами отечественного производства, скроенными из натуральных пластмасс, полихлорвинилов и других элементов таблицы Менделеева. Попытки рабоче-крестьянских чад конкурировать с мажорами на почве мнимого превосходства пролетарских дипломатов, обычно, заканчивались фиаско.

Так, учащийся по кличке Баран, символично служившей ему ещё и фамилией, однажды стал жертвой собственной самоуверенности. Явившись в класс с новеньким сундуком made in Krivoy Rog и высокомерно предложив одному из мажоров проверить прочность каркаса, Баран удалился в столовую за ударной дозой киселя.

Каково же было его изумление, перешедшее в классовую ненависть, когда по возвращении он застал свой сейф опущенным ниже плинтуса. И тому были веские причины. Коварный мажор не только станцевал джигу на бараньем ридикюле, но и вовлёк несколько безыдейных одноклассников в половецкие пляски на костях поверженного детища советского химпрома, что низвело ещё недавно новый и блестящий чемодан до уровня новых и блестящих осколков.

В умелых руках дипломаты становились инструментами креативно-жёстких розыгрышей.

Так, учащийся по кличке Жучок, каковая по удивительному совпадению была и его фамилией, однажды намеревался выпорхнуть из класса в канун урока труда, который частенько прогуливали, пользуясь туповатостью трудовика Иванываныча.

Рассекая кабинет широкими прыжками, подобными тем, что совершает в африканской саванне настигающий антилопу лев, мелкокалиберный Жучок доскакал до стола, рядом с которым стоял жучковский дипломат. В начальной фазе последнего прыжка планировалось на лету схватить дипломат и красиво вылететь за дверь — в потёмки безнравственности. И Жучок вылетел… удивлённо сжимая в руке пластмассовую ручку. Сам дипломат при этом остался стоять на прежнем месте, не шелохнувшись.

Секрет фокуса оказался прост. Кто-то из творчески мыслящих одноклассников смекнул, что металлическая квадратная плита, снятая со сверлильного станка, своей формой и размером идеально впишется во внутренний фэн-шуй какого-нибудь дипломата. По причине наибольшей близости к станку чемодан Жучка и пал жертвой проделки — плита оказалась столь тяжела, что её с трудом сумели поднять вчетвером. Об остальном позаботился господин Счастливый Случай.

Случались вещи похлеще.

Так, учащийся по кличке Шваброид, никак не связанной с фамилией, а связанной с общей продолговатостью и лопоухостью её носителя, однажды явился в школу с дипломатом нетрадиционно светлого оттенка.

— Шваброид, почему у тебя дипломат под цвет члена? Специально подбирал? — спросил одноклассник по кличке Кирдык.

Шваброид покраснел до корней фолликул и выскочил вон, предательски швырнув дипломат под стол.

Ученики этого класса не отличались дружностью, но в данном случае их накрыло некое коллективное безумие, основанное на моментально возникшем презрении к чересчур чистым и ярким бокам дипломата. Это же безумие вдохновило прежде недружный коллектив на слаженные групповые действия.

Когда прозвенел звонок на урок, Шваброид хотел незаметно проскользнуть в кабинет, но с отвисшей челюстью застыл на входе. Надо ли говорить, что на то была веская причина?

На учительском столе стоял расписной дипломат, над которым одноклассники всю перемену трудились, не покладая рук, шариковых ручек и фломастеров. Кто текстово, а кто изобразительно — каждый внёс посильную лепту в украшение не по-пролетарски чистой поверхности шваброидного саквояжа.

Дома Шваброид неоднократно пытался свести похабные фрески различными моющими средствами. И каждый день кто-то из соучеников ухитрялся дорисовать что-то новенькое на изрядно побуревшей и пятнистой, но всё ещё светлой коже его многострадального кейса. Наконец парнишка сдался и стал ходить в школу с выполненной из дешёвого чёрного дермантина и потому вполне демократичной сумкой на ремне, тем самым опередив время и предвосхитив новый тренд — повальная мода на такие сумки докатилась в наш инкубатор усреднённых стандартов лишь пару лет спустя.

Расписная экзекуция имела ещё одно своеобразное последствие: Шваброид неожиданно записался в ту же изостудию, которую посещал я. И вдруг выяснилось, что рисует он лучше меня. Вскоре об этом узнали остальные одноклассники, начав обнаруживать пасквильно-клеветнические почеркушки Шваброида в своих тетрадках, дневниках, учебниках и в неожиданных местах по всей школе.

К счастью, в изостудии мы пересекались редко — наши занятия проходили в разное время. Да и учился он, что символично, у Окурка — подобное ведь, говорят, тянется к подобному…

Огуренец

Шваброидный «гуру» несколько раз подменял моего первого учителя рисования, когда тот болел. Окурок был молод, вертляв, неряшлив, но по-своему обаятелен. Во время занятий к нему иногда забегали девицы, политые приторными духами, и со змеиным шипением злословили о своих мужьях. Случалось, захаживали робкие прыщавые юнцы, пытавшиеся лепетать нечто невразумительное о познании Абсолюта, между делом интересуясь, можно ли получить парочку уроков каратэ. Глядя в пол, Окурок время от времени вторил им быстрой скороговоркой «да-да-да… да-да-да…».

Выслушав очередную порцию излияний, он выпрямлялся, придавал лицу значительное выражение и разражался тирадой, состоявшей из более-менее подходивших к случаю цитат, выуженных из лежавшей поблизости книги «Разум сердца». Посетители уходили озадаченные, а назавтра снова маячили в коридоре.

Однажды Окурка заинтересовал мой рисунок.

— Это по мотивам Кобо Абэ?

Я, в ту пору шестиклассник, понятия не имел, что это за Кобо и на какой трубе у него сидели А и Б. Тогда Окурок присел рядом и стал задавать вопросы, вкрадчиво заглядывая мне в глаза:

— Вы читали «Женщину в песках»? А «Чужое лицо»? А «Семь дней в Гималаях»? А про что вы любите читать? А какие вам снятся сны? А в школу ходить нравится? А здесь хотели бы заниматься индивидуально?..

Все уже разошлись, остались только мы с ним. Что-то было в его повадке неестественное, фальшивое. Я отвечал односложно и коротко, интуитивно чувствуя, что стратегически важную информацию этому шустриле знать не положено.

— А какие отношения с родителями? — продолжал лезть в душу Окурок. — Вы им всё рассказываете? А могли бы не рассказывать, если бы вас кто-нибудь об этом попросил? С кем вы дружите? Кто вам нравится из девочек, которые сюда приходят? Вы хотели бы им нравиться? Знаю, что хотели бы и могу вам в этом помочь. Но сперва прочтите «Женщину в песках». Я дам вам эту книгу, вы её прочтёте и расскажете мне о своих впечатлениях. На следующем занятии, да? Договорились?..

На следующее занятие я решил не ходить. И ещё неделю прогулял, дожидаясь возвращения моего учителя, о котором будет сказано ниже.

Прошли годы и однажды, в порыве застольного откровения, человек, бывший когда-то учеником Окурка, поведал мне об одном событии из жизни своего наставника.