Бесплатный фрагмент - Мамонтов бивень

Книга первая
Сайсары — Счастье озеро

Глава первая

Конференция

Тем майским вечером на Ленинских горах в Главном здании МГУ им. М. В. Ломоносова проводилась Конференция Актива Всесоюзных студенческих строительных отрядов города Москвы. Зеркально-мраморные залы Высотки калейдоскопились тысячами восхищённых лиц студентов разных вузов столицы. Гигантские чаши люстр пульсировали над хаосом студенческого торжества, как модные в то время таинственные тарелки НЛО, неприминувшие прилететь подсмотреть рождение новых титанов наук земной цивилизации. Подсмотреть как в лабиринтах переходов, аудиторий и залов Высотки искало свои пути и выходило на свои дороги юное племя великой страны. Из-под потолков, где уже навечно застыли священные в научных мирах силуэты и имена великих мужей, сладкоголосыми призрачными сиренами нового века пели — зазывали броситься в объятья поисков и открытий динамики радиоцентра. Голоса певиц и певцов, усиленные электронной мощью, то взрываясь громовым каскадно бегущим эхом, то стихая до магических вздохов и шёпота влюблённых, кружили головы невольников университетского царства. В пляску музыки и света вплетались ослепленья и шелест круговертей галактик, рождение, смешение и смерть миров, холодность и немость вечных пленников их, взиравших с барельефов под потолками: Аристотеля и Авиценны, Леонардо да Винчи и Ньютона, Ломоносова и Менделеева, и…

Неудержимый поток вспышек и звуков танцующим жаром падал слева и справа, сверху и изнутри ракушечных пространств гигантского здания, вихрями вырываясь из гранитных и мраморных разводов и срезов далёких эпох, спрессовавшихся в бело-розовых плитах стен и колоннад… Он то разбивался о мраморные перила и ступени лестниц на искромётные фейерверки стерео-квадро-амбъянсов, то волна за волной, полировал мозаические инкрустации паркетных полов, то бросался под ноги идущим воркующим рокотом невидимого, но ощущаемого в свежем влажном дыхании воздуха водопада, обещая спасенье от зноя и усталости будущих троп и путей. Клубящимися вихрями песенных слов и историй, поднятых грозными колесницами древних времён, будоражил, наполнял сердца богатырской силой и духом, зовя в бои и походы. В громадном котле Высотки слышались: и шуршащие взмахи крыльев Икара; и лязги, и звоны мечей гладиаторов Спартака; и грохоты колёс, и уханья пушек, и рёвы моторов, и клятвы бойцов; и даже атакующее «Ура!» героев отцов и их сыновей-героев войн ушедших веков. С литавров невидимых труб, как с гигантского камертона, стекали серебряно-звонкой медью аккорды, сплетаясь с раскалённым, душным дыханьем полотнищ — свидетелей кровавых битв и сражений. И всё это затем свивалось в миллионоголосую песнь былинно-былому прошлому, невесомому настоящему и неуловимому, подобному жар — птице, — будущему…

Казалось, именно здесь пишутся главные страницы летописи современной истории. Зелёно-курточная слава и доблесть Всесоюзного студенческого строительного отряда, расплескавшись по мраморным площадкам и лестницам храма наук и знаний, вплеталась в знамёнах в золотом тканые оттиски орденов, в имена прославленных полков и дивизий, солдатско-студенческими караулами вставая у дверей — порталов университетских залов, залитых светом бесчисленных люстр.

Обожжённые солнцем уже канувших в лету походов ССО отрядные куртки бойцов оттеняли возбуждённое сияние лиц студентов и студенток запылённой романтикой цвета, броскостью отрядных эмблем, роскошью наспинных картин и рипостов. Лавина за лавиной поднимались зелёные волны бойцов по белым ступеням парадных лестниц к Актовому залу на конференцию актива ВССО вузов Москвы. В глазах их сверкала, рвалась наружу радость исключительности и высокого предназначения, подкрепляющаяся модными песнями тех лет:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

Внизу, встречая гостей, ломились под тяжестью подносов с бутербродами, напитками, пирожными, тортами накрытые белыми скатертями столы. Горы редких колбас, севрюги и осетрины, нельмы, сига, муксуна горячего и холодного копчения, красной икры, причудливые замки пирожных и тортов, батареи бутылок с лимонадом и (даже!) пивом атаковывались со всех сторон воинственно покрикивающими бойцами и сдавались на милость потребителей.

Потоки входящих в здание и выходящих из него стекались и растекались, бесследно теряясь как внутри, так и вне этого гигантского муравейника. Целая студенческая планета, вокруг которой вращались будто бы стихийно захваченные у других миров тысячи юношей и девушек, неуследимо куда спешащие, неизвестно о чём говорящие, что думающие, что чувствующие…

Возникнув будто ниоткуда, один из этих тысяч, Олег Батурин, студент третьего курса филогического факультета, протиснулся в четырёхлопастную дверь-вертушку, что со стороны спортивного городка университета, и неожиданно для себя оказался в праздничной суете Высотки. Останавливаться в этом потоке было нельзя. В тот момент, когда Олег всё-таки остановился, сильный толчок в спину заставил его идти дальше. Толкнувший его буркнул что-то извиняющееся и скакнул вперёд. Он и сам-то, впервые познакомившись с непривычными дверями, пытался запрятать в ускорении шагов своё полное непонимание происходящего. Застывший взгляд его широко раскрытых глаз на перекошенном подобием улыбки лице говорил, что всё вокруг — это мелочи жизни. В зелёной курточке, похожий на подгоревшего кузнечика, студент исчез впереди. Батурина же подхлестнуло любопытство. Он рванулся следом и уже через мгновение знакомился с содержанием картинной галереи куртки скачущего бойца неведомого отряда. Во всю спину красным фоном играла карта СССР. Лавины самолётов, поездов, машин и кораблей рвались к голубой бездне Ледовитого океана, надо льдами которого змеилась рваная радуга северного сияния, выкристаллизовывая надпись: «Заполярье». В центре Союза, где-то в болотах Сибири, прямо под сердцем юноши кровавила солнце-печень, пронзаемая стальными клювами нефтяных вышек — орлами двадцатого века. От каждого движения юноши брызгами фонтанирующего огня металось слово «Прометей», пунктирно вырисовывая мифического Атланта, подпирающего могучими плечами льдину океана-неба. Гордо и свободно шёл студент, будто он и был Прометей, взваливший себе на плечи весь буро-красный Союз — эту махину огня и ледяной лавы.

Оступившийся на мраморной лестнице очередного подъёма студентик сконфузился. Но тут же выпрямился, чтобы остаться молодцом в глазах одной из встречных студенточек. Поставив твёрже ногу, он — недоступный, таинственный, всем своим видом говорящий, что, что бы ни случилось с ним на этой бренной земле, он — весь там, в отряде, в сказочно-нереальном мире второй половины двадцатого века — своём ССО «Прометей».

Шедший за ним Батурин, ещё разгорячённый игрой в футбол, со скепсисом рассматривал экзотические картины далёких краёв. Его вьющиеся от природы русые волосы закрутились в энергичную спортивную шевелюру. Это придавало его лицу романтическое выражение неподпадавшей ещё ни под какую гребёнку юности.

Сколько было в университете таких молодцев-студентов в ежеминутной готовности способных ловко и точно пронести свои наполненные силой и удалью тела будь-то на стадионе, в спортзале, или же в коридорах и аудиториях альма-матер! Поколение за поколением красавцев-богатырей прилетало — приходило на Ленинские (ныне снова Воробьёвы) горы, и каждый год птицей — фениксом возрождалась здесь молодость, красота и сила!

Олег Батурин с первого дня поступления в МГУ любовался ими. Да и не только любовался. Во всех своих действиях он старался походить на них. Иногда и был похож. Сегодня особенно. Ему всё удавалось на футболе. Всё в нём дышало и жило только что одержанной победой. В эти волшебные минуты ему хотелось любить всех. Праздник жизни, царящий вокруг, был, как казалось ему, и его праздник, который хотелось понять, открыв тайну происходящего вокруг, и с головой окунуться в его волшебный омут. Понять и принять!

А вокруг…

В возбуждённом потоке студентов, в шуме и говоре, как в шторме, SОSом метался голос очередного певца. Казалось, он пытался связать разделённые тысячами вёрст и веков разноликие и неизвестные друг другу миры. И происходило чудо! Призрачная нить паутинки-песни мужественной, чуточку грустной мелодией тоскующих таёжных просторов поднимала под инкрустированные потолки альма-матер, как под небеса, молодые сердца и уносила в неведомые края сопок и болот, в тайны скитаний и романтических приключений. Певец пел для всех, но каждому в отдельности казалось, что всё это о нём и для него:

Где-то багульник на сопках цветёт,

Кедры вонзаются в небо.

Кажется, будто давно меня ждёт

Край, где ни разу я не был.

Тайна происходящего ещё не стала явью и тогда, когда он прошёл в центральную часть корпуса — зону «А». Всё, что увидел и услышал Олег Батурин, взорвалось в нём десятком вопросов: «Что здесь происходит? Сбор? Или уже отъезд студентов в отряды? Как? Уже? А я?!»

Надо было кого-то спросить, узнать… Но он, скрывая свою изолированность от весёлых, оживлённых, со значением на лице и в позах студентов, как впрочем, и всегда в большинстве случаев, решил разобраться во всём сам.

Он поднялся по лестнице вверх на второй этаж зоны «А».

Пройти мимо знамён Всесоюзного строительного отряда, к которым были приставлены неприступно смотревшие вокруг себя студенты, особого труда не составило, хотя Олег, уже можно было твердо сказать, никакого отношения к ССО не имел.

Даже после разговора командира отряда экономистов, пятикурсника Гайсанова Карима, с врачом университетской поликлиники Марией Александровной Соболевской, ему наотрез было отказано в поездке в Якутию: «Вы смеётесь, молодой человек. А мне совсем не смешно!» — говорила Мария Александровна, благонравно подёргивая губами и умилительно топорщащимися ресницами. Её немолодое, но ещё носившее следы былого очарования лицо выражало приговор бесповоротно и окончательно.

— С вашим сердцем, ревмопоражённым миокардом, хотя вы и говорите декомпенсированным, вам нужны Кавминводы, а не Сибирь или какая-то там Якутия. Прошли времена каторжан, — в её категоричности не звучало ни одной нотки сомнения.

— Да не каторга — ССО, Мария Александровна, а здоровая, мужественная жизнь, — противился ей Карим.

— Помолчите, Гайсик. Мне лучше знать. Да и вас я знаю не первый год. И каждый год вы пытаетесь идти против моих заключений, ища на свою и на мою голову за…, зла…, злоключений. Фу, ты! Не сразу и скажешь. Заморочили вы меня, — выговорив, наконец, нужное слово, засмеялась Мария Александровна.

— Но…

— Нет, нет и ещё раз нет! Поздно! Если бы раньше на месяц, я бы ещё посмотрела его, обследовала б… Да и прививки ему не делали… Какой ещё разговор! — говорила она, откладывая карточку Батурина в сторону.

— Так что, молодой человек, — обращаясь уже к Батурину, — путёвку в санаторий, профилакторий, я подпишу, а о Сибири даже и думать не следует.

— Лучше уж в крематорий, — удручённо бросил Олег, уходя.

— Ничего. Я поговорю с Паромчиком. Поедешь, я сделаю, — ещё пытался обнадёжить Олега Карим.

Но и после разговора с комиссаром районного штаба якутских отрядов Паромовым Вячеславом, студентом четвёртого курса юридического факультета, ничего не изменилось.

— Нет у нас мест! — говорил двадцативосьмилетний большеголовый со слабо развитым, но стройным длинным телом студент. — Юристов десять человек Центральный штаб срезал. Без них уже больше семидесяти человек в твоём «Эфиопе». Это же не отряд, а целая дивизия, товарищ командир.

— Мне не дивизия нужна, а каменщик, — доказывал со свойственной ему выработанной годами активной деятельности настойчивостью Карим Гайсанов. — Он сделает там в десять раз больше, чем твои десять юристов. Аргумент, приведённый экономистом юристу, хотя и командиром комиссару, заставил того резко, что было необычно для Вячеслава Паромова, вздёрнуть давно не стриженую голову и снисходительно скривить полногубый рот в прощающую улыбку. Этой улыбкой он показывал, что принимает заявление командира «Эфиопа» за очередную блажь новоявленных Чапаевых и априори прощает ему мелкие прихоти.

— Мы и так тебе позволили многое. Сколько там с твоей Новокузнецкой родины Насреддинов понаехало? Нет! Не могу. Списки уже отправлены с Артюховым в аэропорт. Он уж, наверное, и билеты купил. Раньше надо было, — он перевёл взгляд с командира на Олега Батурина, и, видимо, вид обречённого и удручённого юноши вызвал в нём какую-то каплю сомнения в непреклонной твёрдости своего «Не могу!»

— Ты зайди ко мне в Б-310, правую, числа 16-го, если хочешь. Но и то, я думаю, зря это будет.

Заходил Батурин 16-го. Ничего это не изменило.

Командир улетел с первой группой квартирьеров в двадцатых числах мая. Мартынов Григорий, студент, с которым познакомился Олег в профилактории и который пригласил его поехать в отряд с ним, улетел со второй. Так что рекомендации Григория Олега Кариму — не сработали.

Связи оборвались…

В этот же день, пройдя по дальней от Актового зала лестнице, Батурин всё же осмелился повернуть к нему, сверкающему взорванными кострами ослепительных люстр. Там снующие туда-сюда студенты усаживались в удобные, обитые золотистым бархатом кресла.

Олег удивлялся взбесившемуся сердцу, стучащему в грудь изнурти мощными, когтистыми лапами взбудораженного зверя. И если предзальный хаос постепенно переходил в порядок, то в Олеге, наоборот, усиливалось только первое.

Перед распахнутыми резными дверями зала на инкрустированном ценными породами дерева паркете веером разбегались столики с табличками названий университетов и институтов: МГУ им. М.В.Ломоносова, УДН им. П. Лумумбы, МАИ, МЭИ, МИИТ, МХТИ им. Д. И. Менделеева… Подходивших к столикам студентов магическими взглядами пожирали виртуозно откосметизированные глаза супергёрл — девушек, членов регистрационной комиссии.

— Счастливчики! — сквозь зубы процедил Олег, проходя мимо достойно склонявшихся к ослепительным красавицам всё прибывавших и прибывавших делегатов съезда.

«Да здесь не только сборище бойцов ССО МГУ», — ещё больше раздражаясь, говорил сам себе Олег, продолжая внимательно рассматривать таблички на столах и занятные эмблемы на рукавах бывалых бойцов: «МВТУ им. Баумана», «МЭИ», «МИСИ». Броские, экзотические рисунки, загадочные и молчаливые как древние письмена — свидетели минувших походов — надписи на спинах стройотрядовских костюмов бойцов: «Харабали», «Ахтуба», «Эврика», «Кентавр», «Квазар», — пёстрым калейдоскопом грудились, слипались, а затем вновь рассыпались мозаикой в огромном пенале Актового зала. Глаза Батурина метались, как сорванные ветром листья, не находя ни одного уголка, где им можно было бы остановиться. Освещённое светом люстр и внутренним волнением лицо юноши не скрывало осознаваемого им самим чувства воришки, попавшего на чужое торжество. Страх быть пойманным и выпровоженным боролся в нём с желанием увидеть, узнать, и, может быть, найти здесь что-то и для себя. Об этом говорили его по — детски прикушенные губы, нервно дёргавшиеся подвижным левым уголком. Смещаясь вверх и влево, они словно пытались удержать не слово — крик, готовый вырваться наружу и выдать Олега с головой. И сколько ж было силы и боли в этом глухом невырвавшемся наружу крике!

«Бойцы, я хочу с вами! Я хочу в отряд! Я такой же, как вы!»

За огромными дверями зала на столах у белых мраморных перил лежал «Студенческий меридиан», — кипы праздничного выпуска газеты ЦК ВЛКСМ. В самом Актовом зале они были заботливо развешаны по спинкам кресел, словно показывая каждому бойцу, что именно там, где он сидит, проходит этот самый — студенческий меридиан.

Зал жужжал таинственно и отчуждённо. Многие, вцепившись, как казалось Олегу, зелёными жуками в золотые бутоны кресел на мгновение умолкали, впитывая сладостный нектар газеты, а потом снова начинали жужжать с соседями под музыку, вливавшую в их разговор счастливое оживление.

Батурин стоял у гладко отполированных беломраморных перил, за которыми размещался пульт управления микрофонами и магнитофонами. В амфитеатре перекатывались, исчезали друг за другом и вновь появлялись, выстраиваясь в сплошные, стройные ряды русые, чёрные, белые головы студентов, становившиеся подобием нераспустившихся бутонов цветов на серо-зелёном ковре отрядных курток. Всё это подвижное колыхание лиц, глаз, улыбок превращалось в негатив, становясь мозаикой панно сцены Актового зала. На нём тяжеловесно и гордо посверкивали полтора десятка кроваво-красных каменных знамён, пронзавших остриями каменных древков на золотом фоне аррьера сцены истекающий кровью света потолок. Мимо Олега всё проходили и проходили озабоченные, торжественно собранные участники конференции.

Олег поражался росту и таящейся под зелёной тканью силе одних, лукавой хитрости и всепониманию, затаившимся в смеющихся взглядах, других.

Несмотря на горькое чувство выброшенности из этого могучего потока уверенных в себе, в своём будущем молодых богатырей, в сердце Олега росло смутительное единенье с их мощными и твёрдыми шагами и превращалось в непонятную, но ощутимую силу причастности к бушевавшей вокруг студенческой стихии.

Вдруг Батурин услышал знакомый голос. Он обернулся и вздрогнул. Это был голос замсекретаря по военно-патриотической работе Вузкома комсомола МГУ Бронислава Розовского. С остатками огненно-рыжых волос голова, точнее лысина над огромным лбом, ныряла в могучих плечах окружавших его ребят. Они шли в зал. Бронислав Розовский разговаривал с идущими с ним членами Вузкомов. Его глухой картавящий голос едва долетал до слуха Олега. В какое — то короткое мгновение из-за раздвинувшихся плеч выскользнул напряжённый обрывок взгляда замсекретаря, в последней искорке которого мелькнуло удивление и приветствие Батурину.

«Он тоже здесь? Он тоже едет! А как же ему не ехать?! Ведь он в Вузкоме! — промелькнули один за другим в голове Олега вопросы и воклицания. Батурин встречался с ним на заседаниях отдела Вузкома на 10-ом этаже Главного здания МГУ и достаточно хорошо знал его. — Подойти к нему. Может быть, он поможет?»

Но группа вузкомовских работников уже прошла мимо. Вдруг один из них, ещё слушая что-то из распоряжений Розовского, отделился от випкомпании и направился в сторону Олега. «Наверное, ко мне… От Бронислава», — подумал он и приготовился к встрече и разговору так, что даже перестал чувствовать больно сжатые ещё неразношенными кроссовками ноги. Лицо шедшего было изрыто колючими оспинами, но Олегу оно в эту минуту казалось наполненным мужественной красотой и властным значеньем.

«Сейчас он скажет: «Вас зовёт к себе Бронислав. Он хочет поговорить…» — прогнозировал желаемую ситуацию юноша. Но подошедший распорядитель вдруг остановился рядом, отчуждённо и даже презрительно, как показалось в какое-то мгновение Олегу, посмотрел на него, а затем наклонился к лысому оператору радиопульта и сказал:

— Выключай! Сейчас начнём!

Горькое чувство уличённости в мальчишеской наивности, минуту назад ещё не ощущаемое, а теперь переросшее в жгучее сознание откровенного издевательства его самого над собой, вернуло Олега в действительность. Он вдруг увидел как стали глубже и уродливее ямки оспин на лице говорившего. Его отвисшая нижняя губа, влажная и дрожащая на чересчур наклонённой вбок голове, показалась Олегу высунутым языком, которым в детстве ребятишки дразнят друг друга. «Это мне за инфальтильность», — усмехнулся Олег и стал отстранённо наблюдать за происходящим.

Зал был уже полон. На сцену всходили члены президиума, торжественно рассаживаясь за накрытыми красным атласом столами.

Музыка стихла.

В гулких динамиках, развешанных по стенам у огромных зашторенных окон, защёлкало, зашипело и, наконец, сменилось твердым, налитым металлической торжественностью голосом:

— Товарищи! Высшая оценка трудовым делам студенчества неоднократно давалась с трибун съездов КПСС, отмечалось, что студенческие строительные отряды делают огромное дело.

Только за прошедшую пятилетку они выполнили объём работ на сотни миллионов рублей! — председательствующий говорил перед теми самыми микрофонами, перед которыми потом, в годы перестройки, будут говорить мудрые или мудрёные речи президенты великих государств. — Каждый десятый боец ВССО — это москвич. Скоро отправляются в путь, на свои места дислокации бойцы Московского студенческого отряда. Стало традицией перед началом трудового семестра проводить собрание актива наших отрядов, отмечать итоги подготовительного периода. На смотр наших боевых сил пришли наши дорогие гости: секретарь ЦК ВЛКСМ — Тяжлых Сергей Петрович, замминистра тяжёлой промышленности — Побежайло Георгий Савельевич, ректоры вузов, управляющие строительно-монтажными организациями города Москвы.

— Товарищи! Командиры, комиссары и бойцы! Разрешите традиционное собрание актива московских вузовских студенческих строительных отрядов считать открытым! — от слова к слову усиливая голос, провозгласил оратор. И собрание, то самое притихшее живое многорукоголовое существо, взорвалось бурей аплодисментов, возгласов, криков.

— К выносу знамени Московской городской организации ВЛКСМ, — продолжало звучать в динамиках, заглушая грохот стреляющих ладоней, — прошу всех встать!

Батурин услышал как вслед за мягким постукиванием сидений и ног хлопнули где-то за стенами двери, металлически щёлкнули затворы винтовок, и тут же в конце зала над холодными штыками показалось огромное красное полотнище знамени и медленно под стуки чеканных шагов бойцов в армейской форме поплыло между замершими рядами студентов к сцене.

Видя воинственную, чуть ли не конспиративную оформленность собрания, Батурин вдруг ощутил холодок страха оказаться обнаруженным: «Почему меня никто не выгнал из зала? — спрашивал себя Олег, не зная, куда деться, что предпринять. — Лучше уйти. Что мне в этом традиционном собрании? Не для меня всё это. Лучше уйти!»

Но ноги припаялись к полу, и он уже невольно ловил чуть ли не дыхание нового выступавшего с высокой трибуны, комиссара ССО МИФИ:

— Разрешите предложить избрать нашим почётным президиумом Политбюро ЦК КПСС во главе с Генеральным секретарём ЦК КПСС Горбачёвым Михаилом Сергеевичем.

Зал снова встал и зарукоплескал.

Нервное праздничное возбуждение значительности происходящего передавалось каждому, не оставляя ни одного сердца спокойным, стучащим само по себе, даже сердца Олега. Но ощущение выброшенности, а не слитности со всеми, заставляло юношу вместо восторга и хлопанья в ладоши, до боли в пальцах сжимать перила барьера, равнодушно воспринимавшие его судорожное бессилье.

«Странно устроен человек, — продолжал размышлять Батурин. — Ехал бы я в отряд, как было бы здорово видеть мне и слышать всё это. Я был бы един со всеми. А я не един, а один. Всего одна буква, и какая пропасть! И над ней только я один! А они даже не заметят, как я рухну в неё. И что я могу сделать? Ничего! Всё сделано! Всё! Что я им? Обезьяна что ли — хлопать в ладоши?! Нет, я — человек! Но кому я нужен? Они будут, они могут и говорить, и прославлять, и хлопать. Это их жизнь, их кусок хлеба. За них позаботились. Им выстлали дорогу коврами, деньгами. Бесплатный проезд туда и обратно, чтоб загрести кучу денег. А я, что я буду делать этим летом? А на следующий год? Без штанов ходить на занятия?! Нет уж, не буду хлопать вместе с ними». Терзался Батурин, чувствуя, что сердце отстранённо продолжало хлопать в унисон с рукоплесканьем забравших его бойцов, оно стучалось в груди, но было там — на воле, среди всех в биении тысячи рук. А с ним оставались лишь пальцы, всё крепче и крепче сжимавшие перила, да глаза, выливавшие на кипение рук зала холод презрения и злости. Но от этого никому не было ни холодно, ни жарко.

Когда стихли овации, Батурин к удивлению своему увидел на трибуне Бронислава Розовского, представлявшего «Отчётный доклад Центрального штаба студенческих строительных отрядов МГУ им. М. В. Ломоновова».

Бронислав говорил о трудном начале ССО: о первом отряде из 339 студентов — физиков, целинных посланцев МГУ, открывшем в 1959 году эру ССО. Эру патриотического и интернационального движения молодёжи. Он говорил о командирах и комиссарах прославленных отрядов. О новых, сегодня сидящих в этом зале, принимающих эстафету трудового движения студенчества в свои крепкие, верные делу партии и народа руки.

— Вы — командиры, — говорил Бронислав Розовский, обращаясь в зал, а Олег спрашивал себя: «Это я — то командир? Интересно!» Но тут же место горького сарказма занимала тайная, но сладкая мысль: «О, если бы!»

И ему виделась далёкая страна, в таёжном размахе уносящая сине-зелёные сопки к мерцающим всполохами то ли солнца, то ли луны, зыбким разноцветным волнам горизонта. Заросшие бородами с загорелыми изорванными лоскутами кожи лицами бойцы Его отряда по колено, по грудь в болоте пробивались к тем самым горизонтам. Непреодолимые скалы серых холодных сибирских гор, пожираемые слизистой хлябью болот, вставали на пути бойцов его отряда…

Розовский говорил о трудностях подготовительного периода, о высоком уровне подготовки руководящего состава, а бойцы Батуринского отряда ежеминутно хлестали руками себя по лицам, кровавя ладони и щёки раздавленными комарами, пытаясь вырваться из плена болотной тины.

Карабкаясь на скалы и камни таёжных гор, они снова и снова падали в болото, в грязь, в бешенство бессилья и безысходности. Бойцы падали, а ропот поднимался.

Бронислав говорил, что менее чем через месяц начнётся новый штурм Сибири, Дальнего Востока, БАМа, Нечерноземья, и это будет великая, славная битва. И выиграет её тот, кто понимает, что погоня за максимально высокими заработками лишает руководителей силы, способности вести бойцов за собой.

А Батурин видел как из изодранных защитно-зелёных курток бойцов-не-бойцов высовывались набухшие кровью от напряжения руки и тянули, словно корни неведомых деревьев, длинные грязные рубли из мрачного болота, а те как лианы опутывали, закручивались как пружины вокруг тел его бойцов и волокли их обратно в болото.

Розовский говорил об освоении ста миллионов рублей капиталовложений, а грязные пальцы и зубы бойцов хватали за одежду Олега и требовали вытащить и отдать им заработанные деньги.

Двое на пульте о чём-то злорадно переговаривались друг с другом и одновременно с Розовским и с бойцами отряда Батурина. Их глаза по-паучьи круглились в огромных линзах очков и бросали колючие фразы, паутиной оплетавшие попавших в их сети бойцов отряда Батурина…

— Это для радио диоды японские, — слышалось из-за скалы-пульта, а болото вздыхало эхом: — Эльдорадо идиотское… Эльдорадо идиотское…

Смешение смыслов и слов в голове Олега разбивалось эхом о мрачные, мокрые выступы скал и с каплями нудно моросящего дождя вползало в болото сотнями ног, рук и тел бойцов отряда.

«Эльдорадо идиотское», — цедили сквозь зубы в злобе бойцы, позабывшие о спасительном соцсоревновании и технике безопасности, о которых говорил Розовский.

— Студенты из 90 стран мира будут работать в этом году во всех уголках нашей Родины, проходя трудовую школу бойца ВССО, — вплетались слова Бронислава в сознание Олега, смешивая в нём его отряд с отрядами ИнтерССО, должного стать примером доблести, бескорыстия и исполнения долга. Заканчивая свой отчёт, докладчик чётко определил главную задачу командиров и комиссаров: неустанное совершенствование их деятельности по коммунистическому воспитанию каждого бойца, каждого коллектива ССО.

— Вы наши Данко! Вы надежда партии и народов Союза! — заканчивал сою речь Розовский. — Вы творцы нашего великого будущего!

И вот монолитом стоял у подножия гранитных скал, вырвавшийся из болота свободный и снова готовый к бою отряд Олега, и рушились скалы от биения их сердец, эхом врываясь в белоколонный зал, рукоплещущий Брониславу.

Командиры и комиссары будущих отрядов выходили один за другим на трибуну, рассказывали об успехах и преодолеваемых ими трудностях в подготовке отрядов к третьему трудовому и заверяли ЦК КПСС, ЦК ВЛКСМ в своей верности духу и принципам партии, народу, Родине.

Звоном богатырских лат и мечей древних воителей наполняли голоса выступавших Актовый зал МГУ. Воскрешались времена героев, сказочных воителей земли русской, вот так же собиравшихся в трудный поход и собиравших оратаев.

Легко и тяжело было на сердце Олега. Легко от того, что видел и слышал, тяжело от того, что знал, что не поедет в отряд. И чем ближе к концу собрания, тем острей и невыносимей было ему сознавать горечь и безнадёжность своего положения. Наконец, наступил такой момент, когда поблекли и слова выступавших и значения лиц окружавших. И, как казалось Олегу, ему, чуть ли не богатырю, открылась голая, ничем не прикрытая бездарная сущность действительности.

Брезгливость и смятенье обожгли сердце студента, когда над трибуной появилась маленькая головка карлицы.

— Слово имеет комиссар ССО МЭИ, студентка четвёртого курса, Наталья Смирнова! — вколачивал слова, словно гвозди, в стучащие кровью виски Олега голос председателя президиума. — Наталья Смирнова за активную работу в ССО награждена Родиной Орденом Трудового Красного Знамени! — последние слова председательствующего потонули в вулкане аплодисментов.

Едва возвышавшееся над трибуной по-лисьи тонконосое личико девчушки, уже удостоенной правительственной награды, казалось Батурину самоуверенно — влюблённым.

Смирнова заговорила с огромным залом по-семейному просто. Рассказывая о своём отряде, как о чём-то обыденном, привычном, даже уже надоевшем, вскользь коснулась программы, подготовленной ею и активом отряда к наступающему лету, о бригаде, уже готовящей фронт работ к приезду главных сил отряда. И когда уже казалось что всё, что она говорила — пустое: можно спать. Вдруг!

Вдруг она начала говорить о еде, называемой многими, по её словам «кормёжкой». Сразу забылись налитые металлом голоса выступавших до нее, и дохнуло едва уловимой вкусностью, кухней романтики, ради которой одной многие-многие едут в отряды.

Олег понимал, что где-нибудь там, в глухомани, среди топких болот и дремучей тайги именно ей будут благодарны десятки бойцов за мгновения жизни, наполненной и делом и радостным дыханием сказки. Он понимал кухню ВССО, но безжалостно терзался горькими словами: «Запланированные герои, комиссары. Оптимистическая трагедия продолжается», — словами, в которых хотел бы найти оправданье своему положению.

Обида не проходила, а только крепла. Ему, как никому другому из присутствующих в зале сильных и мужественных парней, виделась в лице этой девушки несправедливость жизни, стихийность и необоснованность решений людей и обстоятельств судьбы.

Какой бы талантливой, умной проницательной, боевой ни была эта девушка, Батурин в своём положении не мог воспринимать её беспристрастно и потому ни на мгновенье не сомневался, что это рекламный трюк, рассчитанный на дураков. Ему — сильному, тренированному, умеющему работать, готовому трудиться и день и ночь, даже не улыбалась поездка в отряд простым бойцом, мечтающим работать только за то, что ему дали возможность увидеть другие места. А она… Она уже ездила, работала и снова едет, да и не просто бойцом, а комиссаром. И не простым комиссаром, каких тысячи по стране, а с орденом на хрупкой, но отмеченной из миллионов груди…

Зал, словно сговорившись против Олега, рукоплескал, вставая и славя эту чудо-девушку, избранницу счастья и счастливую, видимо, избранницу. Могучий хор могучих ладоней, сливаясь с песней, в которой «романтика исполненная света», как нежная, ласковая и будоражащая юные сердца девушка, увлекала души новых молодых героев на труд и подвиг, на такую жизнь, где не оставалось места думам, песням о себе, где всё отдавалось другим, без зла и сожаленья:

Пускай другим достанутся награды,

Пусть наши позабудут имена.

Но вновь нас под знамёнами отрядов

На подвиги зовёт любимая страна!

Чувства и мысли Батурина раздвоились, раздвоились не на чувства и мысли, а на чувства и мысли, мысли и чувства, в которых клокотал праздник и бушевала беда: с одной стороны, он ощущал и силы, и радость окружающих, с другой, — бессилье и злобу из-за своего отсутствия в их рядах. Это состояние было странным и отстраняющим. Он не понимал кипящей возмущением и горечью головой, что ничего несправедливого в происходящем нет, и не может быть. И хотя он не был приговорённым, он не чувствовал себя вырванным из-под контроля головы телом, распластанным, как казалось ему, на четвертование, обречённым на гибель. Хотя видел, что мир жил, живёт и будет жить без него. Но, тем не менее, всё в нём противилось неприемлемому положению: почему именно он в хляби кювета, в болоте, в стороне от рытвинистой, но славной и славящей юных дороги? Дороги, по которой, не замечая его, не видя его корчащегося, протягивающего беспомощные руки, проходит отряд за отрядом в пламенную, кипящую музыкой света и слов романтику юности.

Отряд уходил за отрядом, отряд за отрядом.

Конференция кончалась, и в её конец вновь вплетался злой пронзающий остротой звучания невообразимую высоту нот голос. Этот голос стремительно уносился ввысь, зависал на неощутимом пределе срыва, становился птицей, замахнувшейся на беспредельность высот вокального Эвереста. Поднявшись куда-то в недостижимую бездну космического пространства, он вдруг срывался оттуда лавиной, пробуждающей щемящий сердце страх, страх невесомости в душе, в поддушье, волненье, тоску и обеспокоенность. И было чудом, что, хрустальной хрупкостью, этой, едва ощутимой паутинкой, он связывал рожденье далёких миров с рождением новых властелинов мира, прилаживающихся, примеряющихся к головокружительным высотам ещё не покорённых вершин. Этот голос, не прерываясь, тянулся в поднебесье — на пики копий — звуков. Ввысь и ввысь! И, наконец, взлетев на них, он вдруг бесстрашно бросался вниз и бросал вызов всему от имени юных, от их ещё неизвестных имён всему тому, неведомому и недоступному, что уже стояло и, непременно, должно было встать на их пути:

Радостный строй гитар,

Яростный строй отряд,

Словно степной пожар

Песен костры горят.

А стройотряды уходят дальше.

А строй гитары не терпит фальши.

И наш словесный максимализм

Проверит время, проверит жизнь.

Радостный строй гитар,

Яростный строй отряд,

Словно степной пожар

Песен костры горят.

Глава вторая

Командир

Гайсанов, как никогда раньше, уверенно и благодушно протрапил в самолёт. Едва устроившись в кресло, он отключился от внешнего мира и унёсся в якутский оазис своего недалёкого будущего. Там мавзолейски серела крутая очередь толстосумов: кассиров, прорабов, начальников ОКСов, директоров самых различных организаций столицы Саха.

— Просим, Карим Султанович, принять милостиво, — передавалась из уст в уста понравившаяся ему фраза.

В этом году с самого начала отрядных приготовлений хорошо складывались практически любые его предпринимательские дела.

— А что вы хотите? — задавал он вопрос своим воображаемым оппонентам. И на их немое ожидание разъяснений убедительно и, как казалось ему, убеждённо защищал краеугольные основания своей теории: «Людовик XIV говорил: «Государство — это я!» И он многократно оказывался прав. История помнит Людовика и именно XIV, а не первого и не XV короля. Мы, коммунисты говорим: «Государство — это мы!»

Великий спор Наполеонов и толпы вечен. Но побеждает тот Наполеон, который ищет победу через «мы». Один в поле не воин. У каждого времени свои заботы, свои идеи. Наши уравнительные идеи о прекрасном коммунистическом будущем — постмодернистская религия для толпы. Мечтать и верить, ну, ещё и надеяться никому не вредно. Десятки лет существует новое государство без эксплуататоров и эксплуатируемых. Сколько Людовиков залеэголизировалось и даже залегализировалось за это время. Каждое «эго» хочет быть государством. Все хотят управлять! Посмотришь: большой или маленьких человек, с виду он, может быть, обезьяна ещё, но внутри он Людовик. И если бы только внутри, а то ведь ему и материально-техническую базу, пусть хоть овощную, но подавай. Вот тут-то и наступает труднейший период: людовитый образ рвётся наружу. И оставаться в скромной оболочке святого Иосифа — совсем не собирается. Требует обещанного коммунистически — королевского бытия. А оно, благоденствие райское, всё в будущем да в будущем, кем-то отодвигаемом и отодвигаемом. Ленин обещал коммунизм, чуть ли ни через 15 лет после революции. Недавним кремлёвским мечтателем торжественно было заявлено, что в восьмидесятых годах двадцатого наконец-то осуществится многотысячелетняя утопия. Для многих власть придержащих, конечно же, удалось утопиться — поиметь всех и всё. Так сказать, перестроиться! Ну, а я чем хуже их? И мне чертовски хочется перестроиться. Комюндально — индивидуальным предпринимателем стать! И ведь стану! Теперь же вот возьму и… Заделаюсь бизнесменом. Заставлю работать на пользу государства умных хлопцев. Иной раз и к кормушке кого подпущу. Кто работает, тот и ест! Пусть только работает. Для страны это лучше, чем, если бы они на югах, на пляжах пузо своё на солнышке грели, в преферанс резались, анекдоты травили о китайцах, каждый день сажающих и собирающих урожаи риса, потому что кушать очень хочется. Трудно. А тут романтика, подвиг как-никак. Служение великим, всё приближающимся и приближающимся идеалам…

Ну, а за мои потуги честно и благородно командирский паёк вынь да положь. Конечно же, не захотят честно и благородно отдать мне моё. Ну, да не страшно. Поможем и этому горю: где поделюсь, где объегорю. Зачем же голова на плечах? Не только ж шапку носить! Социалистическая предприимчивость — это вам не скачки на студенческих вечеринках. Можно быть меломаном, рабом музыки, стонать и дёргаться под неё, а можно, щёлкая выключателем, приводить в движение гармонию звуков и хаос толпы».

Самолёт набирал высоту, уносил и уносил командира на восток. Гайсанов прилипал к иллюминатору, бесстрашно проваливаясь в невесомую бездну, вылетал из самолёта и с наслаждением парил неземным демоном в безвинных незнакомых пространствах Земли.

Утомительно долго, даже печально как-то уплывали под ним потерявшие жизненность, движенье и суетную мелочность миллионов людей, могучие русские земли, города и деревни, озера и реки. Волга, Кама, Обь, Енисей и, наконец, Лена, как фантастические метки меридианов на ставшем для Гайсанова демонстрационным глобусом Земном шаре, появлялись на востоке, в самом уголке окошка, и тягуче тянулись неведомой силой на запад. Серо-синее полотнище неба сминалось в моторах могучего Ила, как в барабанах стиральной машины бельё, дымящимися жгутами вырывалось из сопл, выкручивалось, отжималось и разрывалось на клочья и пену облаков, развешиваясь на дальних частоколах горизонтов.

Настороженный, затаившийся сибирский край отчуждённо и холодно ждал очередного завоевателя.

Стылый озноб прополз по спине Карима.

В авиапорту Якутска Гайсанова встречал бригадир основного объекта отряда станции водоканала Бражных Алик, строитель по профессии, приглашённый Каримом из Усть-Каменогорска.

Старые приятели встретились просто, не проявляя особых усилий в желании скрыть удовольствие от встречи.

Группа, прилетевшая с Каримом, получала багаж. Бригадир группы строящегося корпуса административного здания водоканала города, Алик Бражных, рассказывал командиру о делах в отряде.

— Ждём тебя, Карый, — обхватывая костлявой пятернёй свой выступающий кадык, автономно двигавшийся под узким с тяжёлым подбородком остроносым лицом, скороговоркой решетил Алик.

— Жильё подготовлено. Столовая пущена. Опалубка под рамбалку АБКа почти готова. Укладываем арматуру. Можно заливать бетон… К другим объектам ещё не приступали. Ждём тебя, Султанович.

— А что это за «абыкак», — это что работа у вас такая? — с улыбчивым превосходством вышестоящего лица, откинулся головой Гайсанов, прекрасно зная абривиатуру: Административно — бытовой корпус — строительный объект СУ -21, им же самим найденный весной под свой отряд.

— Гм, гы-гы-гы, ты как всегда в своём духе, — загыгыкал Бражных, поправляя сползшие с взгорбленного носа очки. Его светлые глаза были бледным отражением негатива непроницаемо-чёрных, как смола, глаз Карима. Но одна черта, часто встречающаяся у подобного типа людей, объединяла их. И это была неуловимая ассиметричность зрачков, обычно сбивающая кого угодно с толку перед выбором в какой глаз нужно смотреть в ту или иную минуту. Будучи следствием болезни, перенесённой ещё в грудном возрасте, этот незначительный физический недостаток, обычно старательно не замечаемый окружающими, для самих кривоглазых становился мучительным бичеванием, особенно в подростковый период. Он словно подхлёстывал развитие способностей последних видеть мир шире из-под других углов зрения. Так как сверстники нередко издевались над косоглазьем как Карима, так и Алика, то болезненность переживаний своего физического недостатка в некоторой замкнутости в себе заставила их объединиться и искать обходные пути утверждения своего «эго». В зрелом же возрасте она переросла в беспощадные черты характеров, которые, по их пониманию, давали им право не только на особое видение мира, но и на использование всевозможных ходов, лазеек в окружающем их правильноглазном социуме для достижения своих целей, амбиций.

— Дополнительно подыскивали что-нибудь? — скорее для подтверждения формализма власти и необходимости в ней даже для друга, чем для выявления сути, спросил Гайсанов. Уж кто-кто, а он понимал, что в этой вскользь брошенной фразе и заложен динамит власти. Карим давал понять, что он проявляет определённый либерализм к своим и в тоже время не оставляет Алику Бражных, как и всем остальным потенциальным противникам, соперникам, не понимать, что главное всё-таки в нём, и в том, что он только что сказал. И это-то главное будет лежать на его плечах, определяя и суть и цель их отношений и дел. Ответ был такой, какой ожидал Карим:

— Это твоя забота, Гайсик! — Бражных сумел сказать это таким тоном, что в ничего не значащих словах прозвучало:

«Это твоя вотчина, а я твой вассал!» В этот момент их глаза смогли скреститься таким образом, что ни у того, ни у другого не появилось их обычной неловкости за отсутствие в них фокусировки.

— Поторапливайтесь! Прото… арапы… вливайтесь, станете бойцами! Эфиопами! И не забывайте багаж! — энергично и властительно поднял руку и крикнул, словно крякнул, Карим перекидывающимся шутками и колкостями студентам своего отряда. Одновременно этим он дал понять своему другу, что их первый разговор-пристрелка окончен.

— Уже обагажились, командир! — шумели романтичные голоса бойцов.

— Хорошо. Вижу.

— Готовы и обогащаться, — вступил в разговор на равных с Гайсановым один из шутников.

— Веди нас хоть на край Чукотки, не боимся денежной щекотки…

— Ладно, ладно, поведу… — ухмыльнулся довольный хорошим настроением бойцов командир.

Штаб отряда располагался в кабинете директора школы, выходившего в огромное помещение учительской.

Первое же заседание штаба было организовано в этом кабинете, куда был перенесён заблаговременно ящик коньяку и прочие дефицитные продукты, приобретённые в Москве на собранные деньги студентов отряда.

Большой директорский стол был накрыт по первому разряду московских ресторанов.

Первая пара бутылок уже служила успеху отряда. Красуясь этикетками дорогого коньяка, она венчала калейдоскоп блюд с ловко нарезанными кусочками колбасы, рыбы, охваченных зелёным пламенем лука и ещё дышавших базарной свежестью петрушки, укропа и салата. Огромный чугунный казан дымился среднеазиатским пловом, щедро расточая одуряющий, головокружительный дух вековечной степной сытой праздничности и торжества, неожиданно перекочевавшей на Крайний Север. Серебрящееся по-восточному орнаментированное чеканкой в духе ганчо блюдо, прилетевшее с ребятами из Усть-Каменогорска, было доверху наполнено свежими фруктами — дарами Средней Азии, деревянное, сувенирное, с хохломской росписью — ягодами клубники и малины, сушёной дыней и виноградом.

В штабе оказались командир и четыре бригадира, двое из которых были Усть-Каменогорцы, друзья Карима: Алик Бражных и Насреддин Хассанов. Двое других — старые приятели, сокурсники и постоянные бригадиры ССО, которыми руководил Гайсанов, начиная ещё с первого курса: Сергей Долгополов и Вадим Каратаев.

— Первый тост — За командира! — предложил, как только открыл заседание штаба Сергей Долгополов, разлив янтарную жидкость долин Арарата в привезённые им с собой нидерландские стограммовые с затейливыми позами обнажённых красоток стаканчики.

— Сергей Павлович, доложи-ка, как обстоят дела в договорной шарашке, — аккуратно закусывая сухой дыней коньяк, попросил Долгополова Карим.

— А никак, — ответил тот, с удовольствием крякнув в опрокинутый стаканчик, из которого стекала последняя капля на засахаренную лимонную дольку, традиционно используемую Сергеем после рюмки коньяка и после слов, говариваемых им в таком случае: «По рецепту самого царя-батюшки, «Мы — Николай — второго».

— Не понял, — остудил его Карим.

— Что повторить?! — играл картинным недоумением Долгополов, оседая глубже за столом, словно показывая как значителен его вес в отрядных делах.

— Серый, Серый, пока не окосел, доложь, доложь, — увещевая друга, повелевал Гайсанов.

— Так, Султанович, после первой не докладывают. Выпьем по второй.

Выпили по второй.

— Вот, а теперь и по третьей можно, — продолжил Долгополов.

— Во, теперь можно. Чуть ли ни каждый день бывал в конторе СМУ — 21 у Курицына на планёрке…

— Не Курицына, а Курочкина Фёдора Афанасьевича, — поправил его Карим, демонстрируя цепкую память и подчёркнутую необходимость начальство знать в лицо, по-фамильно, по-имённо, «по-отечески». Играя словом «по-отчеству», настойчиво повторил Карим. — Да, да, по — отечески.

— Какой там Курочкин! Наоборот — это такой старый вонючий лис, что с какой стороны к нему не подступи, — всё равно одной фигой за версту пахнет. Что я ему ни говорил, как я ему ни доказывал, как ни просил, как ни грозил… Всё впустую. Каждый вечер обещанья: «Подвезём, завтра. Сам займусь!» Ждём завтра. Ничего. Вечером ещё хуже: «Приводи ребят на склад ЖБИ. Будут машины. Грузи! Вези! Строй!» Приходим с утра, полдня до обеда ждём, напрасно хлеб жуём. А воз и ныне там. Что модно было на Руси в старину, модно и по сей день.

— Ясно, — наполняя третью рюмку, помрачнел, Карим. — Завтра займёмся устройством в новые организации. Приготовьте списки своих бригад, паспорта и заявления от каждого без указания организаций и имён начальников. Допишем потом. А что с питанием? — продолжал интересоваться командир, встречаясь поочерёдно с каждым крепкими уже заблестевшими, как маслины глазами. В этот момент его зрачки излучали в скрещения взглядов магнетический блеск и ток гипнотизёра, вызывая паралитический шок соучастников.

— В пределах рубля, — ответил Вадим Каратаев, передёрнув всеми морщинами левой стороны его худого татарского лица.

— Плохо кормите бойцов, я смотрю. Накинуть ещё рубль. Для всех минимум два рубля, — сказал, поднимая третью, Карим.

— Безусловно! — отозвался каждый как один, преданно проглатывая жгучие маслины Каримовых глаз.

— Тогда за нами успех. За наш успех! — делая ударение на слове «наш», осушил и третью Гайсанов.

В первые же дни Карим умело со знанием дела, оформил две бригады Алика Бражных и Насреддина Хассанова ещё в двух организациях: СМУ МВД города Якутска и СМУ «Гордормостострой», использовав письма от имени комитета ВЛКСМ МГУ им. М. В. Ломоносова на бланке за подписью Розовского Б. В., командира районного штаба студенческих строительных отрядов МГУ, работающих в Якутске. Больше других повезло секретной семёрке мобильной бригады Василия Белоусова, аспиранта экономфака, круглоголового крепыша, жилистого и работящего молчуна, постоянно пребывающего в самоуглублённом, холодно-отчужденном анализе чего-то ведомого или неведомого только ему одному. Семь его бойцов или, прямее говоря, их мёртвых душ ещё дважды воскресли в двух СМУ в списках паспортов вездесущих эфиопов.

Гайсанов смело шёл к своей цели, лихо закручивал трудно разгадываемые головоломки. Сам его вдохновенный, ни на секунду не теряющий торжества вид говорил, что теперь никто и ничто не могло сбить его с дороги, никто и ничем не мог остановить. Гайсанов чувствовал в себе, как зверь, ту силу, которая приходит к хищнику в матёрые годы и которая не даёт ему покоя ни днём ни ночью. Она кипит, давит изнутри, движет его помыслы и инстинкты, зовёт становиться вожаком стаи, подминая под себя противников, сверхчутьём уводит его от ловушек и капканов, учит обходить западни и заметать следы.

Опыт прошлых ССО развил в нём научно — охотничий нюх на добычу, облагороженный осторожностью и готовностью к неожиданностям.

А неожиданность уже лежала на столе Розовского Бронислава. Это была телеграмма:

«Командиру районного штаба ССО МГУ им. М.В.Ломоносова Розовскому Брониславу.

Направляем тридцать пять бойцов юридического факультета отряд Эфиоп Встретить разместить обеспечить фронтом работ поручается командиру отряда Эфиоп Гайсанову Кариму. Вылет 19 июня. Рейс 1896.

Начальник центрального штаба ВССО МГУ Велентай Дмитрий».

— Да что они там с ума сошли! — возмущённо заявил Карим, прочитав телеграмму. — Куда мне их? У меня 35 бойцов своих бездельничают, проедают то, что зарабатывают остальные 35! Нет и нет! Я не приму их! Я не принимаю их. Может быть, вы мне и те полмиллиона китайцев подсунете, которых Сталин не принял?!

Делайте, что хотите, а мне их некуда девать. Ни жить, ни работать негде.

— Это распоряжение центрального штаба, Керим Султанович, — акцентируя на имени «Керим», грассировал комрайштаба. — А твой отряд выбран не случайно. Ты единственный из наших командиров способный вытянуть это дело, — убеждал Гайсанова Розовский.

— Вот именно вытянуть. Нет! Отдайте их философам, Метёлкину. Пусть они своими мудрыми головами обмозгуют, чем их занять. А меня увольте! — отказывался Карим от юристов.

Он впервые после своего приезда сюда почувствовал, что под ним зашаталась вечномёрзлая земля, что его отлаженная и уже пущенная в ход система начинает рушиться под этой неожиданной тяжестью непредвиденности, свалившейся именно с той стороны, с которой он меньше всего её ожидал.

— Ты коммунист, товарищ Гайсанов! И тебе как коммунисту поручает это ответственное дело Центральны штаб, а не мы! — вступил в разговор комиссар районного штаба Паромов Вячеслав. — Ни мы не можем уволить тебя, ни ты сам не освободишь себя от возложенных на тебя обязанностей. Если тебя не убеждает это, то мы можем провести решение Центрального штаба ещё и через наш районный штаб. Но мы думаем с командиром, что этого делать не стоит. Да, я думаю, так думаешь и ты сам. Принимай ребят. Мы поможем во всём.

— Войди в наше положение, Керим, — продолжал настаивать на своём Бронислав Розовский. — Нам легче иметь дело с меньшими, мобильными единицами, нежели с такими махинам как наши «Эфиоп», «Домоклов меч», «Мезон» да ещё этот то ли бог войны, то ли бесплодный, видимо, во всем «Марс». Но надо устроить, дать работу и этим несчастным, получившим от ворот поворот на Камчатке.

— И тем труднее будет нам, чем больше срослись юрфаковцы с мыслью о Долине гейзеров. Поэтому-то ты должен создать для них условия не хуже, а лучше чем для своих.

— Ха-ха-ха! Может быть, мне ещё и Долину гейзеров им сюда притащить?! — зло и ядовито словами и глазами сверлил членов Центрального штаба, командира и комиссара районного Карим Гайсанов.

— Долину не долину, а маленький пусть не Ташкент, а Усть- Каменогорский гейзерок сделать все-таки придётся, — улыбнулся довольный своей шуткой — поддёвкой Паромов.

— Поможем, поможем! По крайней мере, договорные письма за моей подписью я тебе обещаю, — сглаживая неловкость, возникшую вдруг от слов комиссара, заканчивал разговор Розовский.

И те и другие, и третьи фразы были понятными и ясными и тому и другому, и третьему, ибо они, хотя и скрывали от непосвящённых истину, тем не менее, говорили о ней участникам спора-торга.

Гайсанов понимал, что имеет дело не с новичками, а с хорошо или достаточно хорошо разбирающимися головами в отрядных делах, и, наверное, и в его лично осуществляемых или готовящихся стать фактом мероприятиях. Поэтому-то последнее обещание он оставил без ответа.

— Будем считать, что мы договорились. Встречай юристов и дерзай!

— Дерзайте, граф. Вас ждут великие дела! — подвёл итог разговору Бронислав Розовский.

От этой неожиданной и совсем нежелательной обузы Гайсанов долго не мог прийти в себя. Его коротко остриженная, набычившаяся тугой короткой шеей голова налилась свинцом загадок-ребусов, метавшихся в поисках своих половин — ответов на бесчисленные вопросы.

«Как быть? Как поступить? — спрашивал себя Гайсанов. — Большинство моего отряда с пониманием относилось к тем вариантам, которые я разработал и осуществлял. Если кто-то из непосвящённых и догадывался об истинной подоплёке их, то мог бы помалкивать до самого конца в тщетной надежде на премию или хотя бы в страхе доработать до конца и хоть что-то получить. А что же теперь?

Юристов на мякине не проведёшь. Рано или поздно «Это» может выплыть. Среди них я не найду за тот короткий срок ни согласных, ни понимающих, ни даже сочувствующих. Что же делать? Что же делать?

Не взять их в отряд я уже не могу. Это решено без меня. Ну, хорошо! Вы решили без меня. Я исполняю без вас. И как я буду исполнять — это уже моё личное, кровное, моё дело. Юристы во всём доки.

Следовательно, я должен в начале их устранить от руководства и как можно дольше не подпускать к кухне отрядных дел. А потом посмотреть. Железной дисциплиной задавить волю и желания совать нос куда не надо. Безжалостно и оперативно осуществлять наказания вплоть до отправки за нарушение устава ССО. Ну, а если? Ну, а если…

То на всякий случай нужен ещё и дополнительный вариант. Да!

Но какой? Но какой?»

Какой?

Командир тогда его ещё не знал.

Глава третья

Эфиопы

Стремительный лайнер уже много часов мчался навстречу утру.

И вот, наконец, ослепительно — белый диск, минуту назад кроваво-красным тазом мывшийся в утренних туманах, засиял над горизонтом, поджигая редкие паруса облаков.

Полушар атмосферы, какой-то аморфный изорванный сгусток зацепившегося за Землю вселенского пространства вздрагивал и напрягался под тяжестью монотонного гула моторов ИЛа.

На севере и юге горизонта оплавленные края этого грузного холодного сгустка отрывались от Земли и, срезаемые раскалёнными космическими ножницами зари, отделявшими землю от неба, бесследно исчезали в выси. На западе же, в сумрачной тьме, его рыхлые обрывы серым пеплом ещё напряжённо дрожали на мерцавших искрах селений, дорог, городов — гигантского догорающего кострища ночи, цепляясь за каждый холм, за каждую расщелину, не желая расстаться с тёплым приютом песчинки — Земли, несущейся в бездну враждебных и чуждых ей стихий.

Только на востоке, словно проявляясь на огромном фотоформате, земля и небо отделялись друг от друга горизонтом.

И именно туда, в образуемый рассветом простор, под раздувающийся прозрачный купол света, вырываясь из пепла ночи мерцающей тенью и превращаясь в сказочную птицу-феникса, тянул самолёт, оставляя за собой шлейф белого дыма.

Казалось, он вот — вот сгорит и исчезнет, как бабочка, над костром. Но проходил миг за мигом, а он всё держался и держался на границе света и тьмы, как на границе жизни и смерти. Серебряннокрылый отшельник хрупкой беспомощной искоркой дрожал в готовом поглотить его океане безмолвия…

Дрожал и содрогался.

Проходило мгновение за мгновением, и готовый погаснуть призрак — огонёк пронзал и пронзал устремленное на него пространство, оставляя на нём царапины дыма, которые тут же под гул и натужные рёвы двигателей затягивались и исчезали на проясняющемся лице небосвода.

В заднем салоне стального Феникса сидели юноши в зелёных костюмах ВССО. Несколько часов полёта, укоротивших на шесть часов бессонную ночь, не сломили радостного, возбуждённого настроения студентов, и они весело болтали друг с другом.

Пять минут назад был съеден воздушный завтрак, состоявший из кусочка цыплёнка с рисом, лёгкого чая, хлеба, сыра, соли и перца, поданных в серебристых, хрустких пакетах спецзаказа Аэрофлота. Слева от Олега Батурина и Бориса Радько сидела чета пожилых якутов. А впереди заполняли кресла две дюжие русские дамы, весь полёт проклинавшие Якутск. Студенты уже успели о многом расспросить мужчину якута, и сложившееся представление о столице Саха и его населении, как о цивилизованных, преломлялось теперь разговором магаданских мадон.

— Чёртова дыра! — говорила одна другой. — Нам и через два дня не выбраться из неё в Магадан.

Вторая — копия первой пышнотелой и густоволосой дамы, отличавшаяся лишь только огромной бесформенной радугой носа всецело разделяла опасения подруги:

— Я бы вообще запретила летать самолётам в Якутск. Экая невидаль — вонючее болото. Ни одного дерева, ни травинки. Кругом вечная мерзлота и ещё больше чем вечная мерзость.

— А народ-то, народ-то, сахаляры замшевелые, каждый себе на уме. У них и порядки, не тебе мне говорить… Я и года не смогла здесь проработать. За копейку удушат.

— Ох, боюсь я, не улететь нам сегодня в Магадан. А там Петрович извелся, поди… Вчерашнего числа, говорил, ещё надо-ть магазин открывать…

— А мы если и улетим — то, может быть, аж завтра.

— Вот я и говорю, чёртова дыра. То-то наш Магадан. не хуже Сочей. Зелени, сколько хочешь. А продуктов? И красной, и чёрной икорочки завались, — расхваливали свой родной Магадан, где, видимо, жилось этим жирным акулам, как в собственном полном рыбы аквариуме.

— Что верно, то верно. Один рассказывал, что у них нередко с обрезами транзитных пассажиров встречают, — подлил масла в огонь Олег.

— Избавь нас, господи, от этого кошмара. Какая была бы благодать, если бы самолёты прямёхонько на Магадан летали. Мы бы и не знали этих вонючих скотоводов.

— Меня чуть проклятые не кокнули. Страсть была.

По салону прошли стюардессы и, усевшись на задних креслах отдохнуть перед посадкой, протяжно и влажно смотрели на студентов.

— Устали, девушки? — обернулся к ним Олег. — Хорошо бы сейчас прогуляться, где-нибудь на лужайке в тайге. Не хотите ли?

— Как-нибудь в другой раз, — ответила стюардесса с ярко обрисованными линиями губ.

— Почему же? — вступила в разговор её подруга. — Если романтики горят желанием, пусть погуляют. Только с медведями.

— А разве у вас это принято? — улыбнулся Олег.

— Конечно, все, кто приезжает сюда, непременно стараются завести знакомство с хозяином тайги. Это обоюдное хобби.

— Как так? — удивился Борис Радько, взмахнув головой так, что его пшеничного цвета волосы рассыпались по плечам.

— А так, — продолжала стюардесса с резными губами, — медведь перед спячкой запасается интеллектуальными мозгами, а студенты, правда, те, кому повезёт остаться в живых, романтикой медвежьих углов. А то и медвежьей болезнью.

— Так было раньше. На этот раз медведи, кажется, останутся с носом, — уколола друзей её подруга.

— Это почему же? — воскликнули Олег и Борис разом.

— Мозгов маловато, — улыбнулась сладкими губами первая. — А медведи такими брезгуют. Разборчивые стали.

— Девушки, — вытянулся к ним всем телом Батурин. — Зато какие у нас сердца.

— Вы только посмотрите, что написано у нас на эмблемах, — начал оправдываться, неискушённый в общении с женским полом, Боря.

— ССО МГУ. Видите? Видите? Студенческий строительный отряд… Можно сказать, летим строить прекрасное завтра.

— А вы нас к медведям, — пришёл на помощь коллеге Олег.

— Ну, уж извините, строители коммунизма. Хорошо, что этого у вас на лбу не написано, а то бы и лбы расшибли б, — хохотнула стюардесса с резными губами, ослепительно сверкнув белыми зубами, и тут же исчезла в рабочем отсеке.

— А вам сюда нельзя, — остановила Батурина девушка, пытающегося войти за нею следом.

— Я на минуту. Хочу всё-таки узнать, почему вы нас хотите отправить к медведям.

— Много будешь знать, быстро состаришься.

— А всё же? — настаивал Олег, жадно вдыхая аромат волос девушки.

Стюардесса пронзительно посмотрела в его глаза, словно угадав, что хочет сделать осмелевший студент. У Олега же, действительно, появилось головокружительное желание поцеловать её.

— Так смотрят только голодные затравленные волки, — снова издевалась хозяйка салона. — С такими глазами ходят не на охоту. Олег же схватил пышноволосую голову девушки обеим руками, повернул её лицо с ещё смеющимися, но уже расширяющимися удивлённо глазами и поцеловал её красивые губы.

— Дикарь! — едва слышно прошипела девушка в тот самый момент, когда её рука врезалась в щёку юноши.

В ту же минуту самолёт резко качнуло, и стюардесса повисла на руках Батурина. Жаркий поцелуй снова ожёг её губы.

— Пусти! Мы идём на посадку! — вырывалась из его рук воздушная фея. — Медведь.

— Лучше бы на лежанку, — сострил Олег.

— Уходи отсюда немедленно, — становясь строгой и неприступной, приказала ему оскорблённая, но довольная собой красавица.

— Хорошо. Сейчас я уйду. Но буду возвращаться, обязательно заберу твои глаза-алмазы.

— Побереги лучше там свои, когда увидишь настоящие алмазы, — улыбнулась оправившаяся от ошеломившего её напора воздушного пирата девушка. — Искатель приключений.

Самолёт действительно начал снижаться, и Олегу ничего не оставалось делать, как сесть на своё место, не без удовольствия прошипев себе под нос: Приключения начинаются в воздухе. То-то ещё будет…

На табло требовали: «Не курить! Застегнуть ремни!» — на русском и английском языках.

Надо бы добавить:

— «Не любить! Не целовать стюардесс», — иронизировал довольный собой Олег. Через минуту он приник к иллюминатору и забылся в невиданном никогда ранее в жизни потрясающем зрелище.

Внизу, в зелёной подкове гористой тайги, на берегах распадающейся на извилистые протоки океана-реки, лежал залитый солнцем город.

Переливаясь, перетекая из рукава в рукава бесчисленных проток, расплавленное в воде солнце слепило глаза.

— «Великая Лена! — мелькнуло в голове Олега. — Здравствуй! Какая же ты огромная! Красивая!»

Воды реки, ниспадая на юго-востоке с неба, разливались под самолётом необозримым морем и уносились неведомой силой далеко-далеко на северо-запад, в бесконечный океан причудливых облаков.

Интригующей загадкой приближалась земля вечной мерзлоты, земля континентального полюса холода, древняя, загадочная земля мамонтов.

— Внимание, граждане пассажиры! Наш самолёт прибывает в аэропорт города Якутска в семь часов десять минут. Температура воздуха десять градусов. Просим всех пристегнуть привязные ремни и воздержаться от курения. Всем пассажирам оставаться на своих местах до полной остановки двигателей. К выходу мы вас пригласим. Благодарим за внимание. Командир корабля — Разрубайло Александр Петрович. Экипаж прощается с вами и желает вам всего доброго на земле Якутии, — прощально и необычно трогательно звучал голос стюардессы, всё ещё ощущавшей крепкие жаркие губы одного из сегодняшних пассажиров.

— Эге, надо пристегнуться. То соберут хотя бы чертежи, — заметил ветеран трудовых семестров Владимир Щчук, всем видом показывая, что разыгрывает бывалого бойца, отечески поглядывающего, по его армейскому опыту, на «салаг» ССО.

— Холодно, — сказал Боря Радько. — А обещали Эфиопию.

— Будет тебе и Эфиопия, — ответил желторотику Владимир.

Самолет дал гигантский полукруг, несколько раз провалился вниз, обрывая всё внутри у пассажиров и вызывая сладкую истому эйфории невесомости. Наконец, ударившись о бетонную взлётно-посадочную полосу, подрулил к зданию аэропорта, над которым красовалось название: «Авиапорт Якутск».

Через несколько минут на площадку подкатившей платформы стали выходить пассажиры: русские, якуты, грузины, армяне… Показались и магаданские мадонны — транзитницы, злобно и неприязненно осматривавшие место приземления самолёта. За ними следом вырвались из плена самолёта и бойцы ССО «Эфиоп».

Странное дело, но необъятная якутская земля встречала их небом. Высокое для семи часов утра ослепительное солнце севера с ног до головы обливало студентов лавиной тепла и света. Лёгкий, шаловливый ветерок бегал по аэродрому, толкаясь о раскатистые рёвы и вихри, поднимаемые моторами самолётов, разнося терпкий, сладковато-горький запах и привкус смеси паров и выхлопных газов авиационного бензина.

В просыпающемся от гула небе по-весеннему торопливо и жадно пели жаворонки. И это многим показалось странным: аэродром и птицы.

Кутаясь в вернувшуюся тёплую свежесть уже кончившейся в Москве весны, Батурин шёл к зданию Авиапорта, держа в руках сетку-авоську, в которой среди чесночных головок золотились необычные для этой земли фрукты — апельсины. Местные жители, коренные северяне то, закрывая, то открывая узенькие щелки глаз, лучились аппетитным любопытством.

Прибывшие прошли в старое грязное здание с тройными рамами окон и тройными дверями, обитыми изодранным тряпьём. В овчинных тулупах, потёртых не об один пол северных вокзалов, в непривлекательных грязных ушанках мужчины, в серых, выцветших шерстяных шалях женщины, уставшие от нескончаемых скитаний и поисков лучшей жизни, устроились, как придётся, на межполётное время в этом душном, давно не ремонтированном здании аэровокзала. Они ждали свой самолёт, свою птицу счастья и поэтому мало заботились о своём положении на грязном полу временного пристанища. Чувствовалось, что они здесь приютились случайно, мимоходом, мимолётом. В их поведении угадывалась отличительная черта не искателей счастья, а случайных, временных посетителей Земли, брошенных в мир и гонимых по миру слепой и нелепой игрой фортуны. Но мало кто думал, что они, они — то были и есть прямые участники великих порой переходящих из одного времени в другое свершений далеко не случайной и уже не слепой земной жизни.

Багаж пришлось ждать долго, и студенты снова вышли к аэродрому.

Слева от дверей на площадке крутой с металическии ступеньками лестницы стоял худой мужчина. Его красные, то ли от постоянного пьянства, то ли от бессонных ночей, глаза были устремлены на далёкие, туманные отроги правого берега Лены, протянувшиеся с юга на север через весь горизонт. Поросшие тайгой, они казались таинственными и суровыми для Батурина, невольно проследившего за взглядом незнакомца. «Что он видит там? И куда смотрит? Кто он?» — заинтригованно спрашивал себя Олег, рисуя самые невероятные картины наполненной опасностями и приключениями жизни этого человека, как, впрочем, и любого другого, которого бы ему пришлось встретить в первые минуты прибытия в таинственный мир северных земель. Дань романтики, дань фантазии. Пылкое воображение юноши требовало, как можно, быстрее узнать о невероятных приключениях северянина.

Проникшись заранее чувством признательности за ту романтику, которой веяло от незнакомца, Олег подошёл к нему и спросил:

— Простите, вы здешний?

— Кому как. Здешним — нет. Нездешним — да.

— Вы куда-то летите? — спонтанно бросил пустой вопрос Олег.

— Лечу, лечу.

— Куда, если не секрет?

— Туда, где ничего не видят, — неопределенно и неохотно ответил мужчина. За этой неопределённостью Батурин уловил не игру в загадочность, а необходимость скрытности, свойственную людям, повидавшим много и знающим нечто такое, о чём не сразу и ни с каждым поговоришь. Несмотря на то, что Олег почувствовал это, он, будучи в игривом любопытстве новоявленного пришельца, не хотел упустить возможность узнать из первых уст что-нибудь такое — этакое о земле, на которую он только что ступил, чего, быть может, и не узнать никогда, хоть проживи здесь сто лет:

— Но, я думаю, вам удаётся видеть?

— Это ж надо: он думает… — съязвил почему — то незнакомец.

— Иначе вы попросту теряете время и напрасно тратите зрение.

— Тоже мне, Пушкин нашёлся, — улыбнулся несгибаемый Паганель. — У каждого своё время. И своё мировозрение!

Он поправил чёрный, суконный бушлат, какие нередко носят речники и перевёл разговор.

— Студенты? МГУ? Далеко забрались. Строить прилетели? Ну, что ж потрудитесь, потрудитесь, пока здесь благодатствует солнце.

— Вы, видимо, трудитесь и тогда, когда оно не благодатствует? — не отступал Олег.

— Приходилось. Были труды, — словно раздумывая продолжать или не продолжать разговор, стопорил мужчина. — Прилетели за большим рублём. А благо жизни не в длинных рублях…

— А вы знаете в чём?

— Вон в той бездне. Я прожил на севере ни один день. Знаю, что такое благо. Знаю холод этого низкого неба, адские труды на этой земле. Но есть одна вещь, есть одна радость, это… Это…

— Это что? — поспешил Олег.

— А вот теперь ты здесь и попробуй сам понять. Когда-нибудь, может быть, и поймёшь. Вы, ведь, счастливцы. Прилетели и улетели, как птицы, не задумываясь. Вся ваша жизнь здесь, как сон, все ваши мысли далеко отсюда, они там, где и мы были и куда уйдём. А здесь?! Здесь тоже живут люди, хотят пить, есть, жить, выживать, в конце концов. Но как здесь выжить? Кто им сейчас скажет как? Кто скажет им какая жизнь лучше? Никто. Они один на один с нею. Как мальчишки, — незнакомец вдруг неожиданно заглянул прямо в глаза Олега, медленно погасил вырвавшийся из фокусов его глаз двумя красновато — пурпурными лучами колючий огонь, отвернулся и запрыгал по лестнице, не касаясь ступеней ногами, к дверям, оставляя в юноше смятение гипнотической загадочности человека — нечеловека.

«Вот уже и разгадал. Нарвался на чудака. Какую — то чушь мне в уши вдул, — думал Батурин, смотря вслед уходящему. — Мне бы заработать на пару, тройку костюмов, чтобы после возвращения из отряда не быть серой мышкой, а он мне «ересь преподал»: «благо в бездне!»

Олег уже видел себя в сером костюме в библиотеке, — в чёрном, вечернем — в театре или кино, ну, а — в белом — в парках, кафе, ресторанах. В часы же отдыха, после тренировок, когда вымытый и разомлевший под душем, он ещё не ложится в постель, а одевает бардовый в полосочку халат, в котором можно будет и кого-то встретить у себя в блоке или пойти посмотреть телевизор на этаже. Ну, а если повезёт с профилакторием, то лучшей визиткой студента, укрепляющего здоровье студенточкам в персональной комнате, опять-таки будет роскошный халат.

— Олежек! — окликнул его Радько. — Идём. Привезли багаж.

— Отлично! — обрадовался Олег, что, наконец-то, появилось дело, встряхнулся как от оцепенения и побежал в шумящую, таскающую баулы, сумки одержимую толпу. Через минуту он перестал уже думать о незнакомце, а вскоре и вовсе забыл эту встречу.

Взяв сумку, где лежало несколько необходимых для походной жизни вещей, Батурин подошёл к окну. Золотисто — жёлтые апельсины, шарами перекатывающиеся в сетке, вызывали гипнотическое оцепенение глаз окружающих. На них скрестилось не менее сотни взглядов, готовых испепелить даже шкурки африканских чародеев. Боясь как бы ему не пришлось распроститься с содержимым своей авоськи, Олег злился на всё ещё вылавливающих свой багаж товарищей.

— Молодой человек, — услышал он как выстрел сбоку. — Посмотрите на эту малютку и не откажите в её просьбе. Она никогда в жизни не пробовала этого.

Обернувшись, Батурин увидел женщину, которая подталкивала вперёд маленькую грязную девчушку. Его страхи оправдывались. Сделав доброе, отзывчивое лицо, он развязал тугой узел на сетке, достал круглый, расточающий острый аромат апельсин, на кожуре которого вырисовывались три черных ромбовых наклейки «Morocco», и положил его в грязную руку цыганки — якутки.

Несколько просящих рук тут же потянулись к студенту.

«А, чёрт, как трудно быть щедрым!» — подумал Олег, рискующий уже через мгновенье остаться нищим. Он с трудом собрал в себе силы, чтобы подавить чувство неловкости от того, что все окружающие сочтут его жадным и, улыбаясь, бросил:

— Всё, граждане — северяне, только по справке.

— По какой-такой справке? — недоверчиво проворчала брюзглолицая с сальными губами женщина.

— От зубного врача. Видите написано мороз, — указал на апельсине на круглую голубую этикетку «Мoгосco». — А это может значить, что не каждому они будут по зубам. Зубы простудить можно.

— Ты нам голову не морочь. Жалко? Вот молодёжь пошла. Среди зимы снега не выпросишь. Ишь, морозом запугал. Да ты поживи здесь с наше…

— Нет, уж лучше вы приезжайте в Москву. Я вам сколько угодно отпущу этих штучек.

— Может, ты нас ещё в Африку пригласишь?

— Раньше те, кто хотел революцию совершать, должны были приезжать в Якутск, а теперь те, кто хочет приехать в Якутск революцию должны совершить. Да ещё и цитрусовыми некоторых накормить. В Африке таких штучек по дорогам горы, — радуясь, что балагурством сумел сохранить свой НЗ, быстрее, быстрее ретировался Батурин к автобусу.

Потрёпанный суровыми зимами и такими же пассажирами старенький ЛИАЗ катил к городу. На остановках входили и выходили якуты, русские, армяне. Якуты, в большинстве низкорослые черноволосые крепыши, гортанно шумели, не обращая никакого внимания ни на Олега, ни на Бориса, ни на его соотрядников. Но вот на одной остановке, уже в городе, в салон впорхнули лёгкие крепкощёкие девчушки.

— А обещали никаких невест, никакой любви! — улыбался Батурин, смотря в черносливовые глаза сахалярочек.

— Так дико смеяться над бедными сердцами рыцарей. Вот тебе и Якутия. Не золото и не алмазы, а красавицы — россыпью.

Девушки лукаво переглядывались и весело прыскали сочными вишнями толстых губ, надувая, как розовые шары, готовые лопнуть щёки.

За окнами мелькали деревянные домики, грязные болотистые канавы, через которые были переброшены дощатые настилы для пешеходов. Улица петляла среди этого удручающего разнообразия покосившихся строений и бесчисленных болот. Настроение ребят падало и падало после каждого поворота и вопроса: «Не знает ли кто, где находится отряд «Эфиоп» МГУ? Ответом на этот вопрос было одно только плечевое неведение окружавших их пассажиров.

Никто не знал, где находятся разыскиваемые ими студенты.

Многие говорили, что в городе в разных районах уже живут строители — студенты в палатках или бараках, но никто не мог сказать были ли это те самые, которых искали только что прибывшие. Любезно вникшая в разговор женщина посоветовала выйти на площади Орджоникидзе.

Автобус остановился на небольшой, окружённой многоэтажками площади. Юноши неохотно, словно отрываясь от последней ступени цивилизации, вышли из него, и он, развернувшись и зарычав, укатил.

Олег Батурин, видя нерешительность и подавленность своих товарищей, взял инициативу в свои руки:

— Случайно никто не прихватил с собой вездесущего Шерлока Холмса? Нет? А жаль. Тогда надежда на меня. Даже не на меня, а на мой компьютер. Миллиард операций в секунду. Включаю лазерный анализатор. Раз-два-три, раз-два-три. Точно! Есть! Два таинственных исчезновения в Якутске: мамонтов и эфиопов. Сорок тысяч лет назад и сорок дней назад. Мамонты уже найдены в болотах вечной мерзлоты, а вот эфиопы. Мерзавцы! Неужели остались в Эфиопии? Где, где же они? Ну, давай, давай! Э — э. Не ври-ка, не ври-ка! Это — не эврика, меня не проведёшь! Так и знал! Как раз одной операции ему и не хватает: «Не врать!» Нет, нет. Просит минуточку «подождите!» Ага, мамонты, точнее их скелеты, извлечены. Сейчас будут извлечены и бесследно исчезнувшие студенты МГУ. Ох, и трудная эта работа: в болотах Якутских искать эфиопов. Прошу не отставать.

Площадь была окружена пятиэтажными административными зданиями.

Студенты поднялись в вестибюль республиканского Исполкома.

Сидевший за стеклянной перегородкой красноносый и краснощёкий охранник с напускным небрежением посмотрел на подошедших к нему Олега и Бориса.

— От мороза? — спросил его Олег игриво.

— Чего надо? — не поднимая головы, буркнул работник охраны.

— Давно вы встречались с зелёным змием?

— А что?

— Его духом пахнет. Да и нос раскрашен.

— Смотри, умник, щас я тебе его раскрашу.

— Раскрашу — это не раскрошу, — играя перестановкой ударений с «а» на « у», — продолжал Олег.

— Доложите шефу о прибытии Шерлока Холмса.

— Какого ещё Шарлатана Хомса? Если хамить собрался, так давай вали отсюда! — пытался проснуться дежурный. — Шеф занят — на заседании.

— Сейчас же доложите ему. Срочное дело! Вы что? Пьяны? На работе? Здесь Исполком или вытрезвитель?!

Масленые глаза богатыря запрыгали вверх — вниз, вверх — вниз. Его хмельно-дремотное сознание прояснялось и, встряхнув тяжёлой головой от принятого и приятного сна на рабочем месте, вахтёр нехотя поднялся со своего кресла. Неуклюжий и неповоротливый он резко повернулся, неожиданно качнулся и, теряя равновесие, врезался толстым задом в угол стола. Сдвинув, но, не опрокинув его, он старательно оправился и заспешил наверх.

— Что он под градусом? — спросил Боря Радько.

— Боюсь, что больше чем под прямым углом. Под девяноста пяти градусным. I vino veritas. А здесь — спирт! Но нам нужно другое. Телефон. Мы сейчас позвоним куда надо, — Батурин снял трубку и уверенно набрал 02:

— Милиция?! Вам звонят из Исполкома. Товарищ, дежурный, мне необходимо узнать о местонахождении ССО МГУ имени Ломоносова.

Свист был ответом…

— Не понял?

Тот же свист… Потом:

— Какого ещё сосунка, да ещё «Му-му»? Сосунками не занимаемся. Что он натворил?

— Что он натворил? Приехал в Якутск и скрылся, — смеясь, отвечал Олег. — Мы его ищем.

— Обратитесь на почту, в отделение связи…

— А-а-а, обратиться в отделение связи?

— Да.

— Там знают лучше вас?

И снова свист, и короткие звонки…

— Ну, что, что сказали? — засуетились студенты.

— С милицией разговор короткий: «Пока ничего не натворил...» — опустив на аппарат трубку, бросил Олег. — Пошли отсюда, гражданин прокурор, товарищ Радько.

В то же самое время дежурный, войдя в приёмную председателя, остановился, пытаясь сообразить, что ему делать. Секретаря Ирочки Талеевой на месте не было.

Ещё час назад она укатила на председательской машине на базу ОРСа, где, как только что ей позвонили, были получены новые дефициты. Их надо было непременно осмотреть, оценить, уточнить, что по чём и что куда, и что кому… Поэтому дядя Гриша вынужден был сам направиться к обитой пробкой двери и постучать. Приоткрыв её, он просунул своё толстое красное лицо в щель и прохрипел густым басом:

— Савелий Прокопович, там прибыл… этот, как его Ше-ше… Хо — хо… Шехов. Фамилия такая. Пришёл там к вам, — бормотал Григорий Есик, чуточку переигрывая роль недалёкого мужлана-охранника.

— Кто? Кто там ещё, Григорий Михайлович? — недоумённо и недовольно спрашивал его, сидевший на дальнем конце столов, сияя лысой головой, председатель Исполкома республики Пауков Савелий Прокопович.

— Там в военной форме… Срочно говорит… Приказал доложить.

— Ну, хорошо, хорошо, давай. Зови. Пусть войдёт. Чехов.

— Есть! — облегчённо выпалил дядя Гриша, ударив себя закрывающейся дверью. Обе скулы дяди Гриши заныли, но не испортили радости, что он, умело изобразил недалёкость и отделался от неприятной обузы чересчур умного для него разговора.

— Шехов? Вас ждут! — появившись на лестнице, закричал он уходящим студентам.

Олег вопросительно — победно посмотрел на Бориса и, подняв палец, означавший «Спокойно!», прошёл мимо пытающегося отодвинуться от Олега дежурного, будто принимающего форму ВССО за военную.

— Ну, новоявленный Шехов Холмс, как выкручиваться будем?

— Элементарно, Вадсон…

— Конечно, элементарно». — строил диалог Батурин.

Взбегая на второй этаж, он, так и не подобрав нужной на данный момент фразы, смело, как неподготовленный, но авантюристично идущий к профессору на экзамен студент, дёрнул тяжёлую дверь, вторую и…

Отполированное и блестящее плато широких столов, старательно отразившее величественные повороты голов заседавших, ледяным полем катка лежало между Олегом и председателем Исполкома, восседавшим на дальнем конце его.

— Здравствуйте! — смело и достойно, как показалось Олегу, приветствовал он всех сидевших за столами. Глаза его заскользили по столам, по лицам, глазам повернувшихся к нему участников собрания, натыкаясь на непонимающее удивление.

— Я, Ше-ше… Хо-хо… — начал Батурин, но встретившись с пронзительными глазами Савелия Прокоповича, решил, что роль, которую он разыгрывал перед дежурным охранником, здесь не только не уместна, но и вредна.

— Я ш-што хо-хочу сказать. Точнее спросить. Мы только что прилетели из Москвы и…

— Из Москвы? Студенты?

— Да. Мы ищем свой стройотряд МГУ.

— Вам, молодой человек, с таким вопросом надо обратиться в другое место.

— Извините, но в городе никто ничего не знает о нашем отряде, и нам посоветовали обратиться сюда.

— Чем же мы можем вам помочь? — поворачивая крупную с блестящей лысиной голову то к левому, то к правому ряду, спросил председатель. — Товарищи, может быть, кто-нибудь что-нибудь знает об этом отряде?

Но никто ничего не знал и даже не поинтересовался, о каком таком отряде идёт речь.

Савелий Прокопович привычным жестом мягких пухлых пальцев, а потом и всей ладошкой помассировал свой полированный череп. После чего его рука спустилась к выступавшему баскетбольным мячом животу и также мягко поискала ответ на заданный вопрос там. Но и там, в его переполненном рыбой и пивом «аквариуме» (как любил говорить Пауков о своём животе после очередного принятия на борт пива и рыбы), не обнаружилось ни одной ниточки, ни одного крючочка, связанных со студентами. А, между тем, в сегодняшней повестке дня: «Якутск — город будущего!» — ждал своего разрешения вопрос: «О ходе выполнения мер обеспечения приёма ВССО и оказания студенческим отрядам необходимой помощи в организации жилья, труда и отдыха».

— В каком СМУ работают твои товарищи? — спросил Олега начальник управления «Якутсктяжстрой» Сидорчук Фёдор Кириллович. грузный седоголовый мужчина, острые глаза которого словно из засады смотрели на Олега из-под обвисших складок глазных мешков. Бывалый охотник он и сейчас взял, как дичь, на мушку студента.

— Этого я не знаю.

— Но, может быть, в каком управлении?

— ?? — теперь уже плечами отвечал сконфуженный Олег.

— Тогда обратитесь в адресное бюро. Там вам всё объяснят, — подчёркнуто холодно и строго закончил разговор Пауков.

Батурину, снова подёрнувшему плечами, ничего не оставалось сделать, как поблагодарить собрание, как он подумал: «ничего не знающих что-нибудь о ком-нибудь», и выйти из зала.

— Я из комитета Исполнения, — входя в кабинеты адресного стола, отрекомендовывался Батурин. — Мне нужно выяснить месторасположение студенческого строительного отряда МГУ.

— Хоть вы и из исполнения, но не по адресу. Мы друг друга днём с огнём не можем отыскать в этом здании, а не то чтобы найти вам какие-то отряды во мху. А ваш комитет исполнения. Сколько лет не исполняет и сотой доли того, что ему положено исполнять. Квартирки да дачки себе буржуйские отгрохали. А с адресным не спешат, — монотонно декларировала уткнувшаяся в бумаги работница адресной конторы.

Грязное, переполненное отъезжающими и приезжающими, становящимися на учёт и снимающимися с учёта посетителями, с заваленными стройматериалами и мешками мусора коридорами здание давно уже было в ремонте.

— Так что, молодой человек, адрес дачки нашего председателя мы можем дать, там ты и найдёшь свою Муху, — не высовываясь из барабана, пробасила работница бюро.

Безрезультатность поиска хотя и раздражала, но ещё не убивала романтического настроения Олега и его друзей, отстранённо, но не без удовольствия наблюдавших суету Батурина. Он же старался изо всех сил. Ему, ой как, хотелось доказать друзьям, что путь выбран верный и рано или поздно, но он принесёт результат.

В Олеге год от года совершенствовалась способность проникновения в суть вещей и причин происходящего, но не только для понимания, но и для действия. Батурин нередко видел, как в нужный момент жизни у одних опускаются руки, останавливаются в страхе сердца, замирает жизнь, в то время как надо, чтобы закипало желание действовать, искать разумный выход из тупика или из круговорота жизни. Не всегда удавалось безболезненно вырываться из капканов неудач. Но Олега звало чувство тревоги искать и находить правильные решения. И хотя в сегодняшнем поиске не было трагедийного «Быть или не быть!» — скорее комедийное: «Кто виноват?» и «Что делать?» — Олег не допускал и мысли: «Остановить поиск, перестать быть смешным…» Он, влетая в одни двери, в другие, спрашивал блондинок, брюнеток, которые в разнообразных пикантно-карикатурных позах седлали ступы — барабаны — адресные хранилища. Картины становились всё сказочнее. Работницы, будто ведьмы, перед вылетом на шабаш громоздились на деревянные ступы-барабаны, что-то выискивая или пряча там. Одни широкозадые, высвечивали из-под юбок толстые, перетянутые байковыми трусами бёдра, другие круглыми попами с аппетитными ягодицами пытались разорвать плотно обтянутые юбки, третьи сияли стройными ножками, уже справившимися с вышеназванной задачей: вырваться из плена одежд.

— Ох! — оседал Олег, пораженный красотой зрелища.

— А-а-а! — визжало со всех сторон.

— Молодой человек, сюда нельзя! — сползая с барабана, говорила полная с русой косой женщина.

— Можно или нельзя, мне теперь всё равно. Я полдня бегал по вашему городу и ни у кого не мог добиться ответа на мой единственный вопрос: «Как найти студентов МГУ?»

— Каких студентов? — послышалось из ближайшего барабана.

— ЭМГэУ. СэСэО эМГэУ. Отряд «Эфиоп», — будто бы боясь оборвать обнадёжившую связь с ещё резонирующим барабаном, заспешил Олег.

Из барабана стала показываться спина, а затем и голова женщины:

— Я знаю, где твои черномазики. Возле бани.

— Вам смешно, а мне не до смеха.

— Кто про что, а вшивый про баню. Я серьёзно тебе говорю. Возле бани, точнее, за баней. Поедете на тройке с площади Орджоникидзе в сторону дамбы. Проедете дамбу. На третьей остановке сойдёте. Там увидите баню. За ней и стройку. Вот там и будут эти ваши негры, студенты.

— Эфиопы? — не избавившись от сомнения в розыгрыше, спросил Олег.

— Эфиопы, эфиопы, кто же ещё будет лазить в таком болоте, в каком лазят твои хлопчики — эфиопчики. Как муравьи с утра до вечера, а там такая грязь, такая грязь. Наших туда из-под ружья не загонишь. На студентах выезжают.

— Спасибо, девушки, спасибо, — благодарил Батурин, обрадованный, что через минуту сможет предстать победителем перед бойцами.

— А вы говорили, что сюда нельзя. Я теперь каждую ночь перед сном буду вспоминать вас и благодарить вас за ваше барабанное шоу.

— Благодарить благодари, а вот вспоминать не надо, принимая игру Олега, вмешалась подошедшая к ним полногрудая круглолицая блондинка.

— Это почему же? — обратилась к подошедшей объяснявшая адрес. — Пусть вспоминает.

— Верно, верно красавица. Мне теперь всю ночь не спать, вспоминать вас и вспоминать, — подыгрывал Олег.

— А ты приходи, мы снотворное приготовим, — под разноголосый смех лукаво заключила полногрудая.

— С превеликим удовольствием, — подмигнул ей Олег, опьянённо обводя в последний раз искренне и благодарно, как казалось ему, смеявшиеся лица хозяек этой волшебной «комнаты смеха».

Пробравшись через замусоренные коридоры, готовый и сам взорваться смехом победителя и любимца женщин, Олег выбежал из осчастливившего его здания и к неописуемому своему удивлению столкнулся с командиром отряда Каримом Гайсановым.

— Карим?! — остолбенел он.

— Олег?! Прорвался, чёрт! Ну, молоток! Вот — это настоящий боец! Это по-нашему. С прибытием. Только… — неподдельное удивление Гайсанова мгновенно сменилось нескрываемой заботой отяжелявшей и без того тяжёлые азиатские черты Карима.

— Спасибо. Здравствуй! Как вы тут? Что со стройкой? А мы уже полдня бегаем, вас ищем… Никто не знает адреса, представляешь… — спешил объясниться горящий двойной радостью Батурин.

— Здравствуй! Здравствуй! — пожимал руку Олега Гайсанов, думая о том, что вот ещё один стоящий немало денег боец, ежедневно мог бы делать не меньше сотни рублей, вынужден будет прозябать, есть концентраты и бессмысленно тратить день за днём.

— О стройке лучше не спрашивай. Сам увидишь… Одно тебе скажу: напрасно ты сюда прилетел…

— Как?! — удивлённо вытаращил полыхавшие ещё азартом и усталостью дороги, но не потерявшие жар и свет счастливого поиска глаза Олега.

— Что разве ничего не светит и ничем не пахнет?!

— Светить-то светит и пахнуть пахнет, но только единственственным — жопой… — выругался, не стесняясь проходивших мимо женщин, Гайсанов.

— Неужели пролетели?! — ещё не остыв от первой вспышки радости встречи, но играя в обданного холодным душем, протянул Олег.

— Да ещё как!

— Но ведь, может быть, что-то можно сделать?

— Можно — то можно.

— Так давай делать!

— Хм… Ты думаешь, не делаю?

— Так что же, что же делать?!

— А то, что я тебе, как друг, советую: беги отсюда, пока не поздно…

— Как! Но почему?! И куда?!

— Куда угодно! Хоть домой, хоть в Москву. А если горишь желанием работать, иди на какую-нибудь посудину, даже захудалую, пока не поздно. Их сейчас на Лене — пруд пруди. И мир увидишь и тыщу снимешь, только не оставайся в этом отряде.

— Но почему? Разве твой отряд так уж плох, что ни на что не способен?

— В том то всё и дело, что отряд слишком уж хорош. Таких отрядов в эМГэУ ещё не было за всю историю ССО. Но мы влипли! Как я уже тебе сказал куда. Только что я был в СМУ — 21. Ничего нового, ничего обнадёживающего. Целый месяц! Целый месяц я мотаюсь, бьюсь с ними с первого дня своего приезда сюда. Всё напрасно. Будто бы здесь не люди, а идолы каменного века, — лицо командира, не отличавшееся мимикой, в подтверждение этих слов приобрело окаменелость и неприступность спорящего с вечностью божка. — Сейчас я бегу снова в Исполком. Надо сдвинуть с места работы, не сделанные СМУ по договорам на нулевых циклах, иначе будут торчать у голых свай до конца сезона голые задницы бойцов отряда, как и все эти двадцать дней.

— Двадцать дней? Без работы?! — удивился Олег, окунаясь в новые, непонятные для него термины и цифры.

— Да, двадцать дней, палец о палец не ударили на этом паршивом «договорном» объекте, — упирая на слово «договорном», продолжал Карим.

— Но почему? — не сознавая, что только неопытный боец задаёт такие вопросы, выказывал понятную заинтересованность Олег.

— По договору, который я заключил весной с подрядной организацией, она должна была подготовить нули к нашему приезду. А у неё только сваи в болоте. И что самое страшное: даже не с кого спросить. СМУ -21, подрядчик, должно было получить эти проклятые нули от субподрядчика СМУ — 5, которое с нами никакой договорённости не имеет и не спешит с завершением нулевых работ. И никакой надежды на то, что что-нибудь изменится, — закончил разговор Карим, входя в здание связи.

Выйдя оттуда, Гайсанов уточнил дорогу к месту дислокации отряда и, сказав к кому там обратиться, побежал в Исполком, где намечалось производственное совещание, использовать которое хотел командир «Эфиопа» в своих целях.

Батурин рассказал своим спутникам о встрече с командиром и обо всём услышанном от него.

— А-а-а, ерунда, — сказал на это Владимир Щчук, четырежды уже побывавший в отрядах и потому имевший своё мнение. — Ерунда. Всё будет как надо. Вот увидите.

Группа студентов, неожиданно потерявшая радость успешно закончившихся поисков адреса, сгрудилась вокруг бывалого, обнадёживающего бойца Владимира Щчука и ждала от него рассказов, историй, случавшихся с ним в его прошлых отрядах. Историй со счастливым концом. Но ветеран ССО, оскалившись своей невесёлой улыбкой, открывающей крупные, наползшие друг на друга зубы, будто бы и не играя в загадочность, молча шёл, искоса поглядывая на молодых бойцов. Его олимпийская осанка говорила, что её хозяину уже давно безразлична щенячья радость, восторг или страх открытия мира.

«Хочется верить, что все, о чём говорил Карим, действительно, по утверждению Щчука, ерунда, — думал Олег, стоя в автобусе, — Но может ли командир столько лет водящий отряды, не видеть, а говорить ерунду? Нет! Не может. Значит, он видит то, о чём говорит. Но может ли боец Щчук, горбом выносящий отряд за отрядом, каменщик с немалым опытом, говорить, что всё, что сказал командир — „ерунда“? Да! Может. И если продолжить софистический силлогизм „может — не может“ нужно сказать и о том, что опытный командир может не только увидеть реальную картину, но и изменить её. И тогда прав боец-ветеран. Но почему же тогда Карим сказал мне: „Беги!“ Бежать! Но бегут от чего-то известного. Или неизвестного? И я не знаю, что там за чёрт, которого мне Карим малюет».

Первая партия отряда — квартирьеры — вылетела из Москвы ещё седьмого июня. В неё входили опытные бойцы, умелые работники ВССО МГУ. Некоторые из них испытывали свою отрядную судьбу по четыре-пять раз в различных уголках страны, в трудных, а порой и опасных предприятиях. Был в первой группе ветеран отряда, боец с семилетним стажем ССО — преподаватель экономфака Кочерняк Станислав Петрович.

Рассказывали, что в одном из отрядов он взял на себя труд финансового обоснования эффективности работы целого строительного управления. После чего последовали сокращения управленческого штата настолько, что на следующий год это СМУ не захотело принять стройотряд экономфака.

И вот в это лето, прилетев в Якустк, двадцать пять здоровых и сильных парней — пятикурсников, полных энтузиазма и задора первокурсников, а знаний и умений вытянуть длинные рубли из всего возможного и невозможного, первые три дня были вынуждены болтаться без дела, заглушая отрядно-университетским юмором злую неустроенность ночлега и питания.

Поздняя северная весна, изголодавшимся зверем, доедала остатки городского льда и снега, запивая их коктейлями дождя и изморози, затянувшихся уже на много дней дольше, чем обычно для здешних широт. Лились они нескончаемым потоком с низкого бесцветного неба. Оно же освободившееся от долгой приполярной ночи, всё ещё не приняло на дежурство просыпающийся северный день.

И если в первые дождливые дни чей-нибудь ропот сожаления о впустую теряемом времени развлекал уже заботившихся о создании материального основания своей жизни ребят, то в момент приезда группы, в которой был Олег, он перерастал во всеобщее яростное возмущение. Руководители договорных организаций стали беспокоить студентов не требованиями выполнения работ, а своей бесконечной занятостью, волокитой и отсутствием на своих рабочих местах. Уже никто не старался одевать эти скользкие голые ситуации в ореол острых слов и острот.

Студенты видели, как неумолимо закладывался особый стиль отношений: руководители отрядов, бойцы вынуждены были просить, словно милостыню, работу, которую по договору были обязаны предоставить отряду МГУ строительно-монтажные управления города. А ко вновь появлявшимся бойцам у сторожил вылетали сквозь зубы жёлчные колкости, типа той, которую только что прорычал вынырнувшим из-за бани Батуринским попутчикам Валерий Башаев:

— Ха-ха-кер-херы, Москву меняем на пещеры! Ещё прилетели голозадые птички к чёрту на кулички. Длинных рублей захотелось. Ну-ну! Охота из болота тащить бегемота.

— Приём чуть ли не зэковский, — будто сам себе, но вслух заметил Щчук. — А ты что за мерзлотной жижей прилетел? С пивком спутал, думаешь, один всё выхлебаешь?

— Хлебнёшь и ты, не рыжий, был с х…, станешь с грыжей, — ещё злей, оскалив зубы на сухом хищном лице, скаламбурил Башаев.

— Нам нужен Сергей Долгополов, — не здороваясь, обратился Щчук к ребятам, ковырявшимся у свай. Те молча продолжали стучать тяжёлыми кувалдами по зубилам и сваям, оголяя арматуру от бетона.

— Вы что глухие?

— Вон идёт, — лениво ответил двухметровый гигант, играючись обломил пятипудовую верхушку бетонной сваи и с хеканьем швырнул её в смачно ухнувшее болото.

Батурин зачарованно воззрился на истинного богатыря Анатолия Власа, принявшегося долбить следующую сваю.

— Добрый день. Мы от Карима, — продолжал Щчук уже с Долгополовым.

— Что? Ещё?! — округляя глаза и губы, зашипел подходивший к ним высокий вислоплечий с дряблым, наползшим на ремень животом парень. — Да сколько же вас там будет?! Прут и прут, хоть пруд пруди. Зульфие успевай разводить баланду.

— Это ещё не всё, — поспешил обрадовать его и Олег. — За нами летят ещё тридцать юристов.

— А почему не тридцать три? Да ещё бы прихватили б и дядьку Черномора. Тридцать три туриста! Это ж надо. Такую свору — не прокормить! Вон, какой дворец отгрохали, пора охрану ставить, — кивая в сторону деревянной столовой, ворчал Долгополов. — У меня своих ртов хоть отбавляй, а тут ещё вы. Вали кулём, потом разберём. Что мы будем делать? Друг друга задницами обколачивать, да х.. в болото вколачивать? А?! За это деньги не платят, да и харчо казённое не дают. Сами с голодухи пухнем, концентраты жуём. Ты вон апельсинчиков прихватил, витаминоз нажить хочешь. Вот мы тебя завтра туда, где без апельсинчиков никуда, и поставим. Благо объект разморозили, жарко будет.

— Да вы и сами тут Эфиопией обзавелись, — вступил в разговор Боря Радько, показывая на оформленный чеканкой трафарет с названием отряда «Эфиоп».

— Эфиопия у нас рядом — вон там, — указал Долгополов на двухэтажное, длинное здание, стоявшее за столовой.

— Кто на работе замёрз, того сразу в баню. В Эфиопию. В день по два-три раза парим и массируем, в персональный бассейн окунаем. Это получше Сандунов будет. Опиум, одним словом, опиум для народа. Можете присмотреть и вы для себя болотце. За пару апельсин могу своё уступить. Вон то, самое большое, самое зелёное, — показал Долгополов на огромные котлованы с грязно-зелёными лужами.

Приехавшие посмотрели на здание бани и на болота, из которых подобием огромных челюстей вгрызались в обочины бетонной дороги окаменевшими уродливыми зубами сотен, если не тысяч бетонных свай, подобия доисторических чудовищ, так называемых нулевых циклов АБК и санитарно-технического зала новой станции водоканала города.

На ближних сваях, как на ломаных зубах железо-бетонных чудовищ, уже висела жёваная, пережёваная деревянная опалубка. На дальних, переходивших в шею и рёбра гигантских скелетов, лилипутными муравьями копошились студенты.

Тяжёлые, неповоротливые жуки — Кразы устрашающе ревели вокруг, засыпая кости допотопных динозавров песком и мусором. Водители суетно и с опаской подгоняли задом машины с грунтом и опрокидывали его в ненасытные пасти, зловонно чавкающие жижей, в которой жалобно скрипели остатки деревянных домов и заборов. В коричнево — зелёном болотистом месиве, пузырясь в лохмотьях жёлтой пены, плавали серые скользкие брёвна, горбыли, лафеты, пожираемые ненасытными монстрами. Зыбкие берега косогора из обрезков и трухи пиломатериалов чудом удерживали на своей вершине сгорбившуюся и мучительно воющую на все голоса пилораму.

За робко прижавшейся к домам асфальтированной улицей, километрах в двух — трёх, изломав горизонт, замерли сказочными великанами башенные краны речного порта. Стрелы удручённо обвисли в бездействии. Грузы для крупнейшей республики Крайнего Севера всё ещё шли по Северному морскому пути, а поезда только ждали своей железной дороги. Рядом со стройкой возвышалось трёхэтажное здание средней школы, где поселились бойцы ВССО «Эфиоп».

Напротив школы расположились дизентерийная больница, роддом, детсад, интернат, клуб, городской базар, примыкавший к бане, магазины, окружённые бесчисленными кривыми деревянными домами барачного типа. Старый рабочий район Якутска доживал свой век. Вокруг выросли и готовились вырасти новые уже каменные и панельные дома. Полуразвалившаяся станция водоканала, жалко скособочившаяся на краю болота, подпитывавшегося оттаивающей мерзлотой, всем своим видом говорила, что она уже не в силах обеспечить эту часть города нужным количеством доброкачественной воды. Поэтому рядом с ней должна была встать новая, уже ощетинившаяся сотнями железобетонных свай. Первые бойцы МГУшного ССО начали нивелировать их под опорную рамбалку нуля. Работа с бетоном отнимала силы, и поэтому для пополнения их тут же рядом была сколочена из необрезных досок кухня — столовая.

Перед входом, на семиметровом брусе, развевался красный флаг с чёрной надписью «Эфиоп» над чёрной же толстощёкой, можно было думать, африканской развесёлой рожицей. Проходы к ней украшал частокол таблиц, плакатов и призывов, типа:

Знай, где стать, а где усесться!

Чтобы не было ЧП,

Ты храни под самым сердцем

Свой талончик по ТБ!

Сделано всё было на славу: из стальных уголков, бронзовых листов, сверкающих рельефами чеканки. Было видно, что первая партия студентов потратила свои двадцать дней не напрасно. И штаб оценил её потом в полторы тысячи рублей. Кто всерьёз, а кто в шутку называл её «Кормилицей». Однако в бухгалтерии СМУ-21 на неё смотрели другими глазами и поэтому положили ей красную цену в двести рублей.

Но это случилось потом, когда она была покинута, когда горячие обеды, жаркие споры — раздоры, забастовки (чуть ли не первые в Союзе), кипевшие в ней, уплыли в прошлое, а тяжёлый нож бульдозера сдвинул этот развалившийся корабль в болото.

Но это было потом.

А теперь…

— Ладно, идите, гнездитесь, — брызгая апельсиновым соком, милостиво разрешил Долгополов. — Птички залётные… Вон там, на третьем этаже, в спортзале… Потренируйтесь малость…

— Скажи-ка, дядя, где нам устроиться на ночлег? — нетерпеливо заскулил пропустивший эту фразу мимо своих ушей Владимир Щчук.

— Ишь ты «На ночлег». Ты что спать прилетел? День только начинается. А я и сказал, там, в спортзале оставляете вещи и быстро на работу, — ещё раз показал рукой в сторону школы Долгополов.

— Где это, где? — продолжил издеваться и Щчук.

— На третьем… Ну, что в третий раз молебень отслужить? — присылают сосунков, — отрезюмировал и Сергей Долгополов.

Вновь прибывшие, не искушая больше терпение бригадира, зашагали по хлипкому деревянному настилу, петлявшему между свай и болотц. Благополучно миновав то ли бескронную рощу железобетонных стволов, то ли зыбкую спину, ощетинившегося армированными иглами, гигантского дикобраза, студенты прошли в школьный двор. На квадратном бутобетонном столбе сиротливо поскрипывала перекошенная половинка ворот. Вторая же валялась в стороне, искорёженная, вырванная вместе с петлями из второго столба, напоминая всякому входящему в школу, что здесь подрастает и пробует свои силы новое поколение, ищет и смело открывает свои ворота в мир.

За южным крылом П-образного здания они вошли в восточном торце в тамбур с потрёпанными не менее ворот дверями, поднялись на третий этаж также по разбитой и заваленной партами, книгами и картами лестнице.

Физзал (так обозначала надпись над дверью это спортивное помещение баскетбольных размеров), помещался, действительно, на третьем этаже. С трёх сторон его освещали трёхрамные окна. Отныне ему суждено было на целое лето приютить тридцать три молодца ССО «Эфиоп».

Выбрав себе места из тридцати трёх аккуратно заправленных раскладушек (всё-таки ждали приезда и последней группы), ребята привели себя в порядок и поспешили в столовую.

Там уже вовсю работали челюстями первопроходцы.

Вновь прибывшие, мягко говоря, тоже хотели есть. На первое им дали в железных чашках нечто горячее и дурно пахнущее, вроде собачьей похлёбки. На второе в ту же чашку был брошен комочек каши, именовавшейся почему-то пловом.

Олег Батурин, глотая его с трудом, высказался:

— Говорят первый блин комом, а тут пловом давимся, значит не так уж и плохи наши дела.

— Лучше фунт каши, чем фунт лиха, — успокоил его Володя Чирикин, остролицый, кареглазый, подвижный, как юла, боец из бригады дорожников.

— У бойцов в желудках смеха больше чем каши, — проиронизировал Олег у окна раздачи.

— А ты что приехал сюда есть или работать? — зло отрезала в ответ щуплая девушка-повар Зульфия, черноглазая горянка далёкого Дагестана, подавая компот, который был такой же, что и болотная вода, в обилии разлившаяся вокруг. И, как минуту спустя, выяснил Батурин, он мало чем отличался от неё и по вкусу.

— Пища богов, — заметил кто-то.

— Якутских? — бросил Олег.

— Что ты, им она не по зубам, зубы обломают, — хрипло вклинился в разговор Боря Радько. — Им жир тюлений — олений подавай.

— Во, боля, как говорит наш комиссар, зубастики приехали. Смотрите, зубки-то, зубки-то беречь надо, — подчёркнуто важно с подщуром левого обесцвеченного, видимо, голубого раньше глаза, смотревшего на ребят по — орлиному хищно, заключил Сергей Долгополов.

— Такой пищей и такими советами-молитвами сбережём, сбережём, — скрестившись с насмешливым глазом Сергея ещё голодными и оттого блестевшими сталью глазами, парировал Олег.

— Совет да любовь — никому не мешают. А вот насчёт молитвы ты это нехорошо сказал. Неплохо бы и маленькое обрезание сделать…

— Чего, чего? — бросил Олег.

— Известно чего — языка. Отрастил уж очень, — процедил, прозванный позднее «Сэр Гейем», Долгополов, выходя из-за стола.

— Гм, у вас и десерт сносный, — улыбнулся молчаливым бойцам Батурин.

— Каков поп, таков и приход, — осуждающе проговорил Боря, когда они вышли из-за стола, недовольные молчаливой затаенностью бойцов.

После ужина, как и многие другие, они пошли бродить по городу. Заходили в магазины, желая убедиться в страшных картинах, рисуемых рассказами о Крайнем Севере, как о крае крайней нищеты и голода. Тем более, что сегодняшний ужин дал пищу для подтверждения этих картин. Но на прилавках магазинов под стёклами холодильников красовались куски мяса, круги масла и сыра. А для особо жаждущих среди барматушно-коньячных этикеток красовались и скромные бутылочные фартучки с надписью «Питьевой спирт».

— Жить можно. Даже есть что пить! — заключили студенты и зашагали дальше, уверенные в завтрашнем дне. Ведь жизнь студента, как показывала уже не раз их студенческая жизнь, прекрасна и удивительна особенно тогда, когда есть хотя бы маленькая надежда позавтракать на следующий день. А уверившись в том, что смерть от голода им не грозит, Батурин и Радько, ещё не принимавшие близко к сердцу тёмные картины, нарисованные как командиром, так и бригадиром, устремились к стадиону, где, согласно афишам сражались местные асы футбола из клуба «Авиапорт» и химики из иркутского «Химика».

Конечно же, у лётчиков и ноги и мяч летали во много раз быстрее и лучше, чем у химиков. И как не химичили химики из «Химика», три безответных мяча трепыхались в сетке их ворот. Трибуны стадиона зеленели студенческими куртками с эмблемами вузовских отрядов чуть ли не из всех городов Союза. Олег и Борис встретили бойцов и из своего «Эфиопа», уже патриотично болевших за «якутят» и потешавшихся с удовольствием над неудачами приезжих мастеров — «иркутят».

Матч закончился, и чёрное без единой травинки поле стадиона опустело.

Солнце скрылось за горизонтом пару часов тому назад, а закат только продвинулся к северу, но не потух.

Потерявшие ощущение времени студенты отправились на дамбу знакомиться с красавицей Леной. Каждый из них волновался как впервые идущий на свидание, когда собственной смелости ещё не хватает, чтобы справиться с охватившей сердце робостью, и когда мальчишеское самоутверждение ищет опору в друзьях или в друге. Веселясь и развлекаясь собственными силами, играя каждой мышцей и остротой ума, они пытались отыскать в каждом жесте, слове, взгляде неожиданный поворот мысли, способный взорвать смехом любую ситуацию их жизни. Такова юность. Всё в ней в это время остро и революционно. В её прекрасные моменты достаточно одного меткого слова, анекдота, ловко и к месту ввёрнутого каким-нибудь юмористом, как всё сущее переворачивается, свергаются авторитеты, и водопадом гремит гимн молодости — смех. Так было и теперь. Пока. Пока вдруг за поворотом дороги не показалось безбрежное море. Безбрежное море Лены.

Но лишь на одно мгновение спокойно и холодно встретила весельчаков неоглядная, вкручивающая волны и зыбь в могучую мощь потока воды великая Лена. Словно подслушав колкости и остроты студентов, подшутила над ними и Лена. Тысячи комаров рой за роем ринулись навстречу молодым юмористам и с удовольствием стали с ними знакомиться.

— Ай! — дёрнулся Боря Радько, врезав себе по длинной тонкой шее, змеёй выползшей из-под его пшеничных снопов — волос. Все обернулись к нему, не поняв его визгливого юмора.

— Что вытаращились!? — обиделся Борька, с брезгливостью рассматривая свою окровавленную ладонь.

— Ты чего дерёшься, Боря? — спросил его сосед и тут же влепил себе громкую пощёчину. — Ах ты, гад!

— Братцы! — испуганно заорал Радько. — Вамп… — и уже после очередного шлепка закончил, — иры!

— Какие ещё «Иры»? И почему нам? — попытался перекричать его кто-то, но тут же и сам, замахав беспорядочно руками, подтвердил. — Точно. Вам, вам. Вампиры! Вампиры!

Дружный хохот, переросший в подобие «Ура!», через секунду потонул в громких шлепках и оплеухах, посыпавшихся со всех сторон.

Студенты бились так безжалостно, что, казалось, каждый поставил цель: уничтожить самого себя до наступления темноты. А так как ночь в это время приходила в Якутск только во втором часу, наши герои надолго стали невольными донорами несметных полчищ комариного племени. И в следующие вечера остерегались ходить на свидание не с Еленой прекрасной троянской, а с «кровавицей», вместо красавицей (как прозвали её в тот вечер искушённые искусанные), Еленой якутской.

Утро нового дня началось сумбурно. Все куда-то спешили, толкались, с удивлением разглядывая друг друга, оценивая и молча осуждая. После туалета, умываний и обливаний холодной водой из рукомойников, подвешенных над длинными железными оцинкованными корытами, бойцы поспешили в столовую на завтрак. Новички садились на лучшие места, с которых их тут же сгоняли старожилы: «Это моё место!» или «Я здесь уже месяц сижу!» Лучшими местам считались ближние к раздаточному окну, то есть, края трёх длинных деревянных столов, по обеим сторонам которых тянулись лавки, сколоченные из неостроганных досок.

Уже к концу пустого безвкусного завтрака, закончившегося помоями под названием в меню: «Кофе», и словами просивших добавки: «Кофейкю, ещё маненько», — у Олега Батурина заныло, зажгло под ложечкой. Ему вспомнились московские университетские, а ещё лучше домашние завтраки во всём их разнообразии, когда на стол подавались пышущие жаром и паром утренние супы из куриных желудочков, свежей печёнки свинины или телятины, овощные салаты, булочки или сочники к чаю и кофе со сливками. Где теперь всё это? На целое лето одни только воспоминания.

Быстро расправившись с завтраком, Олег стал наблюдать за остальными студентами. Его внимание привлекли два лица. Одно принадлежало Дастану Давранову, толстому невысокому крепышу — узбеку, виртуозно уплетавшему подгоревшую и только потому не пахнущую дурно кашу. Второе — выделявшемуся и ростом и мощью богатырю отряда (чуть ли ни брату былинного Святогора!) — могучему бойцу «Эфиопа» — Анатолию Власу.

«Вот это бойцы! — подумал Олег, следя за их смеховушно колышущимися толстыми щекам и ушами. — Сколько же им нужно съесть, чтобы насытиться? Великану его чашки хватит только на два глотка, Санчо Пансо — на три». И, действительно, уже через мгновение Дастан стоял у окошка и просил добавки, сияя всем своим необычайно живым, по-среднеазиатски ослепительно лоснящимся жиром и энергией лицом, похожим на засаленный от частого употребления на обжорных пирушках бубен:

— Зьюльфьюлинька, дэпэ, пожайлюста! Не разобрайль! — Чашка исчезла в окошке и тут же вернулась, дымясь горой каши.

— Не разобрало б тебя, Дастанчик, — подковыристо заметил Володя Чирикин.

— Нисиво. Я пливысьний. Ты сам говорийл: «Луссе фунт каши, чем фунт лиха!» — засиял Давранов так, что, казалось, его круглое раздутое в щеках как шарик лицо вот-вот взорвётся. — Я пливысьний. В Бухарье на спор козьёл плова сьедал…

— Фьюв! Так котёл или козёл? — свистнул Олег и перевёл взгляд с резво заработавшего ложкой коротыша на Власа. Тот же медленно и лениво поглощал свою порцию. Его огромные челюсти (но вовсе не акромегальные), двигались не только сверху вниз, но сбоку набок.

«Каков богатырь, — подумал Олег. — Ему одному по силам работа половины отряда».

— Кончай кормёжку! На линейку становись! — кривясь обмасленными губами, никак не гармонировавшими с выгоревшими голубыми глазами, выкрикивал команды Сергей Долгополов.

— Командир говорить будет! — съязвил кто-то в глубине столовой.

— Разговорами сыт не будешь, — поддержал неизвестного кто-то ещё.

— Ни поесть, как следует, ни поработать не дают, — заворчалось над столами.

— Работу давай!

Глава четвёртая

Начало

Наступило жаркое лето. Рабочее лето Сибири.

Трудно было уследить как, откуда и каким образом надвинулось оно на неисчислимые котлованы, траншеи, взрезавшие пространство изорванными, бесформенными зачатками фундаментов, стен, монтажных лесов, шахт, железобетонных сборных и литых конструкций, ферм, каркасов и прочих атрибутов студенческих строек.

Необъяснимо перепутанные паутины-сети фронтов строек ненасытной губкой вбирали в себя несущиеся поездами, самолётами, кораблями студенческие стройотряды.

Отборные будущие властелины неизмеримых, дремлющих земель величайшей в мире страны становились новыми героями новых сказок, новых сказаний. И там, где на сотнях вёрст безлюдной, унылой, дышащей раскалённым зноем степи тысячелетиями монотонно текла полуявь, полужизнь… Где на вздыбленных в небо вековечной тайгой сопках, просевших в отутюженные ледником болота, со времён погибели мамонтов безраздельно царила одна комариная рать…

Вдруг…

…пустыни без единого деревца, без капли воды, без спасительной тени, в зное, в безветрии зашевелились телами в загаре, в поту…

…зелёные океаны кедров, лиственниц, мхов, лишайников мёртвенно-зыбких болот наполнились отчаянными парнями, способными без устали и ропота шагать и шагать по колено, по пояс в грязи…

…долины и ущелья дрогнули вдруг, задышали теплом человеческих тел, костров, надежд, мечтаний…

На юге и севере, на западе и востоке — от пустынь Каракумских до океанских изрезов Таймыра, от древнейших стен храма Покрова-на-Нерли до только что выброшенных вулканических лав Курильских островов развернулось готовое к вечному бою богатырское племя богатырской земли. Племя всего несколько часов или дней тому назад корпевшее над мучительно ускользавшим ответом экзамена, отвечало теперь на вопросы своего главного экзаменатора — бытия.

И так каждый год, точнее каждое лето на спиральной цепи освоения новых земель, пустынь, Сибири, бесконечных горных взломов, невзорвавшихся мириад полувулканов — сопок уже не один десяток лет вставал Святогором — студенческий богатырь — ВССО…

И это не тот дикий запад Америки — это этот восточный российский.

Огромный отряд МГУ всё ещё не мог развернуться в полную силу.

Районный штаб во главе с командиром Брониславом Розовским и комиссаром Паромовым Вячеславом утрясали вопросы связи областного штаба ВССО с местными органами управления строительными и партийными организациями.

До выяснения положения на местах дислокации и начала работ четырёх линейных отрядов они ещё не добрались.

В двух отрядах: «Эфиопе» и «Дамокловом мече», — командир считал, что контроль, а тем более опёка, не нужны. Поэтому в Плане работы с отрядами предполагалась работа с двумя отрядами: «Мезоном» и «Марсом», в которых основная масса бойцов были перво — и второкурсники физического и исторического факультетов.

Отряды экономистов и философов, составленные из студентов четвёртого и пятого курсов, управляемые опытными чуть ли ни кадровыми командирами, не вызывали даже тени беспокойства у районного штаба.

Они жили и действовали здесь уже более двадцати дней и по отчётам командиров, кроме затянувшейся раскачки заказчиков, никаких проблем не имели.

Утро первого дня в отряде для Батурина началось сразу после того, как он, едва сомкнув веки, был пробуждён скрипучим голосом комиссара Кротича: «Бо-ойцы, бо-оля, подъём, бо-оля!» Взорвавшее Олега возбуждение не проходило и теперь, когда он стоял на линейке.

Распределение бригад по объектам производил сам командир Карим Гайсанов:

— Первая бригада — на водоканале, вторая — на строительстве дороги, третья — на ЖБИ, четвёртая, арматурщики — там же.

— «Халтурщики», — хихикнул Щчук, в то время как Олег думал и говорил себе сам: «Деловой! Без лишних слов».

Батурин оказался в первой бригаде и начал первые шаги в ССО с откручивания гаек на опорных сваях под опалубкой первого этажа будущего административно-бытового корпуса, получившего аббревиатуру: АБК. Уже к десяти часам стало жарко и душно. Температура, как сообщил лениво прохаживающийся по объекту Мишель Станиславович, прозванный «Станиславский», достигла 34 градусов в тени.

Суетливая возня под рамбалками фундаментов измотала Олега. Долгополов же, как щенка, бросал его то откручивать гайки, то перетаскивать падавшие на песок и в воду опалубочные доски, то снова откручивать гайки на стягивающих опалубку хомутах. В этой изматывающей чехарде в течение всего дня и прошло крещение молодого бойца. К концу дня Олег уже еле волочил ноги, вслушиваясь теперь только в то, что происходило у него внутри. А внутри, за грудной клеткой, всё сильнее и сильнее билась какая — то погибающая птица. А ведь это было то самое, как думал раньше Олег, тренированное сердце. Залезая под рамбалку на полусогнутых ногах с удушающим вдыханием в зажатые неестественными позами лёгкие маслянисто — гнилого воздуха, он ощущал сдавленное тяжёлое сердце, бессильно метавшееся во всё больше и больше увеличивавшейся пустоте груди.

Батурин в страхе ждал очередного приказа Долгополова. «Если это будет: „Перетащи вон те доски вон туда“… — Это будет всё! Конец!» — думал задыхающийся Олег, вылезая в тысячный раз из-под рамбалки. Сил не было даже затолкнуть спасительную порцию воздуха в схлопнувшиеся мешки лёгких.

«Неужели Соболевская была права?» — хватая жадно обессиленными губами маслянистый воздух, думал Олег.

Но… Опытный бригадир прекрасно понимал, что он уже досмаковал свою последнюю каплю мести, но… Ещё не бросив игры в услаждение своего себялюбия, подозвал Батурина к себе и, как показалось Олегу, начал с издёвки:

— Ну, что, орёл, ты, я вижу, не заработался. Давай — ка, махни на хозобъект, — это был, Олег уже знал, фундамент под будущий машинный зал водостанции.

«Доски!» — мучительно — медленно начало падать сердце Олега в ватную удушающую пустоту. Но Долгополов кончил так, что у бойца выросли крылья.

— Там надо из опалубки вымести щепки…

Неопытный боец, носившийся с радостной лёгкостью вначале, с озлобленным злорадством на своё бессилие потом, бросился снова бегом выполнять приказ, приняв его как награду.

После ужина, когда собрался весь отряд в здании школы, и вновь прибывшие и старожилы с пристрастным вниманием рассматривали друг друга, стараясь не упустить нечто такое в чертах, в повадках изучаемых, что, как в зеркале, могло отразиться и в самих изучающих.

Батурину, снова обретшему силы, хотелось по — щенячьи излить неизвестно откуда нахлынувшие чувства дружбы и преданности. Хотелось кого-то согреть тем теплом, которым задышало его обессилевшее за день сердце. Он смотрел на полных жизнерадостной силы знакомых уже и ещё незнакомых ребят, и они казались ему красивыми и родными.

Неожиданно выплыл из ниоткуда Боря Радько. Батурин поразился его посеревшему осунувшемуся лицу. Даже тогда, когда они тренировались у экспрессивного с металлическим голосом тренера сборной университета по футболу Жаркова Виктора Ивановича, Олег не видел таким обескровленным Бориса. Ему стало жаль его, как брата.

— Боря!

— Олежек!

— Ну, как ты?

А ты? — Радько оказался в бригаде арматурщиков и за день и наглотался едкого дыма сварки, и натаскался девятиметровых стальных арматурин.

— Здорово!

— Здорово! — как эхо несколько раз они прохрипели друг другу единственное, что они ещё могли позволить себе признать из того хаоса изматывающих дел и отупляющей усталости дня. Но им казалось, что это «Здорово!» так мало и ничтожно в охватившей их эйфории, что они решили найти ещё нечто такое, что могло бы связать их, как клятвой. И оно нашлось. Через полтора часа они, брюнет и блондин, вышли бритоголовыми красавцами из местной парикмахерской, сопровождаемые злыми шутками выходивших из бани бойцов.

— Смотри-ка: салаги зелёные, как огурчики…

— А пупырышки, пупырышки тоже сбрили?

— Это мы гигиены ради, — отшучивались Олег с Борисом.

— Ради гиены надо б все головки сбрить…

— И те и другие, — каверзничали бойцы, поочерёдно показывая на головы и промежности.

— Нет! Что-то надо оставить и для гиен, чтобы посылать знать куда и кого, — огрызнулся Боря Радько, как и в игре на футбольном поле, когда не прощал подковырок соперников.

Солнце ещё светило, и многие слонялись по двору школы, не зная, куда себя деть.

— Слушай! Ты десятиборьем не занимался? — раздалось у самого уха Олега. Чьи-то тяжёлые сильные руки легли на его плечи.

— Приходилось, — ответил удивлённый Батурин.

— То-то я и смотрю что-то знакомое. С Николай Николаевичем Шукленковым?

— Да!

— Да, постой, постой, это же о тебе мне говорил Игорь Платов. Не дал ты ему спокойно дожить пятый курс.

— Был грех. Но Игорёк — это же настоящий Геракл! По всем статьям его не одолеть!

— Ты тоже хорош! Гладиатор, настоящий гладиатор! — осматривал Олега, как патриций, покупающий раба, обратившийся. Его длинное костистое лицо, двойника Кирка Дугласа, сыгравшего роль Спартака, перечёркивал кривой, по всей вероятности, сломанный, нос. Ежесекундно меняющиеся тонкие линии губ, словно спицы, плели завораживающую сеть гипнотизирующих слов. И это, как показывал опыт его жизни, особенно безотказно действовало на женщин.

— Ты что, только что прилетел?

— Да, вчера.

— Здорово! Виталий Сергеевич, иди скорее сюда! — обратился он к подходившему к ним уже далеко не студенческого возраста мужчине.

— Je vous ames внимательно, — наигранно смешивая русский и французский, ответил Виталий. Его искрившиеся голубоватыми огоньками глаза порхали под несколько бесформенным большим костистым лбом, словно две бабочки под сочком. Вдобавок к охотничьему оценивающему инстинкту добытчика он повёл остреньким носом в сторону Олега и лукаво спросил: — Что найден объект?

— Йес, сэр! Ты только посмотри! — продолжал восхищаться Олегом первый. — Это же таран! Тореадор! Первый этап обеспечен!

— А он занимался лёгкой?

Олег уже понимал о чём идёт речь и чувствовал, как к горлу приливает радость от того, что он только одним видом доставляет какое — то удовольствие этим двум незнакомцам.

— Это Виталий Игнатов, зав. лабораторией МАИ, — представил Виталия первый.

— А это — Грач. В кавычках Грачик…

— Иди ты. Володя Грайчихин, — толкая в плечо Игнатова, представился Олегу «Грач».

— Олег Батурин, — выдохнул и Олег.

— Завтра спартакиада народов Якутии. Мы хотим выставить команду на эстафету. Первый этап твой! Придёшь первым в награду получишь сахалярочку. Здесь есть такие! Пальчики оближешь. Весь день всю ночь будет гудёж. Праздник всречи солнца: Ысыах Хайалар. Якуты встречают первые лучи солнца самого длинного дня года, — заливался соловьём Грач, показывая большого знатока традиций народов Якутии и успешного любителя женщин.

Олег, не говоря уже ни слова, радостно кивал головой, всецело предоставляя себя чуть ли не в полное распоряжение этим сказочным отрядным спортсменам — богатырям.

— Гладиатор! Витальеро, теперь у нас свой гладиатор! — лаская и руками, и озарёнными ещё голубым небом Якутска глазами, восхищался бритоголовым Батуриным Грайчихин. Его некрасивое длинное с вытянутым курносящимся кончиком носа лицо играло нескрываемым восхищением. Так восхищаются знатоки и ценители чистокровных скакунов, неожиданно обнаруженных ими на аукционе.

Но для Олега в эти минуты, ни один жест окружающих, ни одно слово не могли вызвать никакого другого чувства, как только чувства любви, при котором казалось, что его не могут не любить, не могут им не восхищаться так же, как и он не мог не восхищаться другими. Он уже был среди них и любил их так же сильно, как когда — то, в Актовом зале МГУ, ненавидел.

Передавалось ли это чувство новым знакомым или ему это только казалось, но ему так хотелось, чтобы этот огонь единения кипел и в их сердцах.

На следующий день было продолжение вживания в это единение.

Утреннее высокое солнце заливало шумный стадион и сосновый бор на окрестных холмах. Толпы празднично одетых людей шли и шли к стадиону, превратившемуся в гигантский динамик, излучавший в разверзнувшееся голубой бездной небо нескончаемый поток музыки, команд и сообщений. Голоса дикторов вибрировали упоительной торжественностью, захлёстывали трибуну за трибуной, переливаясь через края каменной чащи, растекались по улочкам и проспектам, домам и квартирам, не оставляя ни одного человека непробуждённым.

Спортивная окрыляющая праздничность царила над всем и во всех. Любому желающему было под силу заглянуть в сказочный калейдоскоп гигантской арены. На матовом, хотя и с чёрными проплешинами, зелёном поле — экране сменялись картины за картиной: то быстрые и стройные бегуны проносились к финишной ленточке в едином порыве, то тяжёлые и медлительные батыры подолгу успокаивали друг друга в магических шаманских танцах. В танцах, заканчивавшихся вдруг неожиданными взрывами сплетшихся тел. Неудержимость этих взрывов силы и страсти эхом проносилась по трибунам, как зеркало, разбиваясь вдребезги на тысячи осколков буйства побед и мук поражений.

Среди сотен спортсменов затерялись готовящиеся к эстафете 4 по 100 и бегуны «Эфиопа».

Олег Батурин пробежался по сосновому бору, сделал привычную для себя разминку, но так и не разогревшись, не почувствовал обычной силы и свежести в теле.

— Не адаптировался, — заключил Виталий Игнатов, выполнявший роль тренера команды эстафетчиков, и предложил какие-то таблетки.

— «Допинг?» — хотел отказаться Олег.

Но, взглянув на Виталия, понял, что не может сделать этого. Глаза Игнатова смотрели требовательно и просительно, будто от того возьмёт или не возьмёт Олег таблетку зависела жизнь самого Виталия. А Олегу так хотелось ничем не обидеть нового друга.

Старт первому этапу эстафеты был дан тут же.

Батурин понёсся по угольно-гариевой дорожке с лёгкостью возможной для живущих на Земле только во сне.

В этой стометровке Батуриным ощутилась вдруг невесомость его бега-паренья.

Ему земному, пробегающему метр за метром отведённую часть на его долю круга, невозможно было лететь с быстротой того Батурина — вселенского — ничем не задерживаемого бога, пронзающего многомерье пространств. А он летел! Что это было? Неадаптированность или допинг? Ощущение полёта показывало Олегу его самого со стороны: блестевшие потом обнажённые мускулистые плечи с втянувшейся в них бритой головой делали его трёхголовой биомашиной, взвихряющей воздух в себе и вокруг себя.

Батурин первым из бегущих передал эстафетную палочку второсотенщику Васе Ромасе (так называл Виталий Игнатов Ромашёва, стеснительного преподавателя экономфака).

Несколько выигранных Олегом метров дистанции были растеряны Васей (тут же, в сердцах, переименованным Виталием в Васю ‒Растерясю).

Бежавший на третьем этапе Володя Грайчихин начал бег серьёзным, даже немного растерянным, а заканчивал его парящим, сияющим и восторженным, как ребёнок.

Ему почти удалось отыграть у своих соперников по забегу образовавшееся после второй стометровки отставание.

На заключительной уже сжигал сверкающими взглядами финиш, злой и неудержимый на короткой дистанции, Валя Луцков. Его сухое, корявое от выпиравших локтей и коленок тело проламывало пространство и уходило и уходило сантиметр за сантиметром от вполне достойных выиграть эту эстафету бегунов.

Очередной забег был тоже в золотой копилке эфиопов, но в финал Райчихинскую четвёрку не включили. Время их было лучшим, и устроители аргументировали свой отказ внеконкурсным выступлением команды «Эфиоп», а потому и не претендующей на финальную часть.

Но радостное настроение победителей не изменилось.

Повсюду гремела праздничная музыка, была свобода, был настоящий праздник молодости, романтики далёких неведомых ещё несколько дней назад краёв, а теперь ставших близкими, родными.

Были ещё матчи на баскетбольных и волейбольных площадках и изнурительный турнир по футболу, в финале которого был победный гол Володи Чирикина с угловой подачи Олега. Так что под занавес соревнований эта победа увенчала усилия эфиопов и как бы расставила точки над «кто есть кто».

Спартакиада Народов Севера заканчивалась, но столы и знамёна, палатки и шатры с разгорающимися возле кострами украшали огромную территорию — долину Туймааду, отведённую под торжество Ысыах Хайалара. Не покидали трибун, пришатровых площадок зрители и болельщики, бойцы и спортсмены, горячо жестикулируя, доказывая друг другу кто сильнее, быстрее. Лучшим из лучших предстояло готовиться к Международным Ёрдынским играм, вернувшим великие традиции силы и духа народов Азии у горы Ёрд на Байкале.

Сотни бойцов ВССО — и участвовавшие в состязаниях, и болевшие на трибунах — ринулись со стадиона к кипевшим праздничным торжеством этническим представлениям. С особым чувством исполненного долга чуть ли не в первых рядах шествовал и Батурин.

Жажда и голод стали пробуждаться с запахами оладий из молока оленей с зазвучавшими словами: «Пиво! Пиво! Пиво! Бархатное!»

— Бархатное?! — читали на этикетке бойцы, окружавшие продавцов передвижных пивных точек, подпиравших стенданы — столбы небожителей.

— Спасибо, земляк, удружил.

— А ну давай наливай!

— Попробуем.

— Пиво как пиво, водой не разбавлено, — отвечал продавец.

Бойцы покупали, и тут же прикладываясь к пенному напитку, морщась, сплёвывали терпковатую коричневую жидкость, лишь отдалённо напоминающую то, что должно было называться: «Пиво!»

— Да Барахытный, Барахытный, ядовито «ыкая», подтрунивал над ребятами коренастый якут, — А какым жы ыму быт, кагды полгода в чану барахтался утопший рабочий.

Слова якута, залпом осушившего пятую бутылку, были восприняты как розыгрыш.

Посыпались шутки со всех сторон:

— К такому пиву ни воблы, ни чебака не надо.

— За такой сервис надо втридорога брать.

От стадиона потоки зелёных курток потекли к Лене, на широкую дамбу, отрезавшую город от могучей реки.

Хмель молодости и силы одурманили город. Здесь и зажжение священного огня и аоусоохай — танец, как говорили местные на три дня три ночи, и консохай — борьба местных и приезжих бытыров.

Везде: на улицах, на дамбе, на берегах реки, где шли, бежали, лежали, плавали тысячи праздно-свободных людей, — в упоительно-ласковых лучах долгого северного солнца бурлила жизнь.

Студенты из самых разных отрядов рассматривали друг друга, с нескрываемым любопытством читая названия отрядов и вузов на куртках и эмблемах, удивляясь не только географии, но и уже заметной могучести многих как юных, так и уже входящих в зрелый возраст мужчин.

Представительницы же прекрасной половины сиреноподобно улавливали, заманивали в свои магические сети глаза и сердца первых, словно парки плетя неразрывную цепь поколений, соединяя звено за звеном любопытство, силу и страсть в животворные капканы любви.

Местные молоденькие русские и якутские девушки жаркими глазами и улыбками пожирали гордых своим положением и вниманием бойцов.

Опытные же женщины фуриями притягивали готовых к любовным утехам не менее опытных или изнывающих зовом плоти, желанием трепетной близости студентов.

И уж кому, кому, а эмгэушникам везло в женском внимании особенно. Понимая это, бойцы ССО МГУ им. Ломоносова играли на фирменных регалиях, выставляли красовавшиеся на рукавах эмблемы, чтобы как можно быстрей и с полным успехом воспользоваться плодами рекламы и, несмотря на запреты и запугивания блюстителей нравственности командиров, комиссаров, штабистов, исчезать вечерами из отрядов.

— Грачик, взгляни, твоя лебёдушка плывёт, — заговорщицки обратился к Володе Грайчихину Виталий, засверкавшими голубыми глазами и бровями порхая вперёд, показывая кивком головы направление.

— Виталя, ну какой я тебе «Грачик»? — наиграно кривя губы, незлобиво отворковал Грайчихин.

— А кто же ты? Гусь лапчатый что ли?

— А ещё товарищ, — укоризненно оттолкнул Виталия Владимир.

— Ах ты, свинья! — продолжая игру, бросился на Грайчихина Виталий. — Недаром говорят: гусь свинье не товарищ!

— Тогда я того… — просиял Владимир, взмахивая руками, словно изображая гуся и довольно смеясь, что сейчас срежет друга своим беспощадным ответом, запрыгал, загоготал.

— Га-га-га! Спасибо за компанию. С твоего позволения я полетел, — Грайчихин, лёгким стелящимся шагом опытного, почувствовавшего добычу хищника, унёсся навстречу полногрудой и пышноволосой женщине, широкой, радостной улыбкой сиявшей своему новому герою.

— Эллочка…, — подмигнул Виталий Олегу, с нескрываемым интересом следившему за сценой встречи Грайчихина с очередной подружкой. — Не боись. Найдём и тебе.

— Хочешь и из меня гуся сделать? — наигрывая смущение, улыбался Олег.

— Не петухами ж нам быть, не в гастроном же ходить французских голых баб смотреть, — процедил сквозь зубы Виталий, отечески похлопав Олега по плечу. Батурин же в этот момент увидел чуть ли не Венеру, выходящую из красочных волн празднующих горожан. Небыкновенно красивая девушка, закончив интервью с молодыми, обвешанными аппаратами и камерами приезжими акулами СМИ, садилась в чёрную «Волгу», грациозно вздёргивая длинные полы национального наряда. Кто-то из местных проконсультировал: «Журналисточка Алкина из газеты «Якутия».

— Да, да, Кабальеро, — это и есть тот луч солнца, ради которого можно протанцевать здесь и не три, а тридцать три ночи, — заметил Виталий Игнатов Олегу. Но ни в эту, ни в следующие ночи, если можно назвать два часа без солнца над горизонтом якутскую ночь ночью, ни Олегу, и никому из бойцов, обомлевших от суперкрасавицы, так и не повезло её снова увидеть.

Глава пятая

Заговор

Тридцать юристов, прибывшие в конце июня, были распределены в первую и третью бригады, работавшие на водоканале и на заводе железобетонных изделий.

Руководители СМУ-21 поставили отряд перед дилеммой: или сидеть без работы, или заняться самообслуживанием. ЖБИ был не в состоянии выполнить заказы строительных организаций города своими силами.

Отсутствие полноценного снабжения материалами лихорадило, дезорганизовывало и без того плохо организованные бригады. В отдельных группках поползли склочные, задиристые разговоры. То какие-то ребята видели, что несколько человек из отряда работает на стороне. То шеф-повар «Эфиопа», Гарбуз Савелий, сорокапятилетний седовласый мужик, земляк командира, также как и Карим — родом из Усть-Каменогорска, был пойман ответственными работниками областного штаба на базаре при распродаже отрядных запасов лука, чеснока и томатной пасты, привезённых из Москвы. То будто бы двадцать бутылок коньяку из двадцати четырёх, привезённых тоже из Москвы на так называемое «подмазывание», утекли на командирских обмывах заседаний и штабприёмов нужных гостей.

Сам Карим Гайсанов выплывал, как солнышко, утром перед линейкой отряда и тут же исчезал, иногда даже не завтракая, на весь день в неизвестном направлении.

Для большей организованности линейка стала проводиться в семь часов пятнадцать минут, до завтрака, а не после него, как было раньше. Бодрый голос командира звучно и хлёстко бил по ушам ещё сонных бойцов то угрозой отправки в Москву, то выставлением коэффициента. Но за завтраком эта обжигающая речь закусывалась холодной вчерашней кашей, заедалась супами из концентратов и запивалась компотами из сухофруктов в обед. В послеобеденное надоевшее уже безделье бойцы хлестали самого командира, хотя и за глаза, но зло и больно:

— Коэффициент ему самому ноль целых х… десятых…

— Не коэффициент ему, а билет на самолёт! — яростно выкрикивали вновь прибывшие юристы.

— Где командир, сэр Гей? — спрашивали они Сергея Долгополова.

— Ищет новые объекты, — успокаивал тот.

— Знаем, какие объекты и для кого. Кому объекты, а кому объедки, — злились в бессилии студенты юрфака.

— Здесь нужно организовывать, а не линять с главного объекта, — ворчали одни, уставшие ждать, когда подвезут доски, гвозди, арматуру, бетон.

— Пора кончать с этим бездельем, — призывали другие.

— Пока не кончим с бездельником, с бездельем не кончишь, — требовали третьи.

— Кротич, давай-ка иди сюда, поговорим, — услышал как-то Олег Батурин, укладывая блоки в штабель. Чьи это были слова, обращённые к комиссару, пятикурснику юридического, Олег не определил. Однако увидел, как нехотя прошёл в угол одной из комнат АБК щуплый студент, по утрам впалым шамкающим ртом издававший громоподобные команды: «Бойцы, боля, подъём!»

— Слушай, дело серьёзное. Экономисты пятого курса с Гайсановым темнят, что-то затевают, если не шабашат уже на левой…

— Ну да-а… — неверяще протянул Анатолий Кротич

— Что, «ну да»? Что, это значит: «ну нет!»? Ты же видишь, что этот кочевник, татаро-монгол косоглазый, ни дня не бывает на месте. Женька Пройдоха разговаривал с арматурщиками. Половина их бригады уже работает на стороне — кладут какую-то печь. Не напрасно же Гайсанов Емелю-дурачка играет.

— Вся власть у экономистов, — раздался голос Щчука. — Оставят они юристов на бобах. Надо брать власть в свои руки.

— А зачем вы говорите это мне? — ответил на это Кротич. — Об этом надо на собрании говорить.

— Но ты же — комиссар! — сверкнув сталистыми, острыми, словно лезвия, глазами чуть ли ни крикнул Евгений Пройдоха.

— Ну, и что? — так же невозмутимо и спокойно, как и раньше, ответил вопросом комиссар.

— А то, что ты должен об этом сказать не на собрании, а до собрания, на штабе! — со знанием и уверенностью в своих знаниях отрядных процедур отрезал Евгений Пройдоха.

— А я не бываю на штабе, — скривил свои жёсткие губы Анатолий.

— Как так! Ты же комиссар. Ты обязан быть в штабе! Ты второе лицо в отряде! — продолжал чеканить Пройдоха.

— Меня туда никто не вводил, — отвечал на это ещё нисколько не сомневающийся в себе Кротич. — Штаб работал уже целый месяц до нашего приезда, а мы только приехали.

— И тебя до сих пор не ввели в штаб отряда? — зло, стиснув зубы и повернув острые края лезвий глаз так, что невозмутимому Анатолию, даже ему, стало резать в глазах за очками. Он снял очки и, протирая и без того чистые стёкла, выждал, когда резь в глазах прошла, а затем умышленно растягивая слова и кривя тонкие длинные губы, хладнокровно сказал:

— Мне нечего там делать. Да, я и не хочу там быть!

Он медленно надел очки, расползаясь в какой-то загадочной улыбке, явно играя на стресс в собеседниках видимым и известным ему хладнокровием всесильного демона. Насмешливый блеск его мышиного цвета зрачков пробился из-под роговой оправы огромных очков, на какое-то мгновение осветил неподвижные глубокие морщины под ними и потух в тени нависавшего над всем этим высокого, рахитически костистого лба.

Всегда спокойное и тяжелое для глаз собеседника лицо Анатолия Кротича, несмотря на его скользкое и брезгливое выражение, как бы говорило окружающим о внутренней действительно демонической силе и мощи его владельца. Им уже сейчас игралась могущественная роль будущего прокурора. В самом деле, Анатолий мог умело вести игру, не переигрывая, не опережая время, но держа, как он думал, противника на самом острие лезвия.

— Толик, слушай, мы уже говорили со многими своими ребятами. Экономисты трафят. Ты посмотри, кого оставляет Карим на основном объекте? Нас — юристов да шпиков: бритоголового да старого хрыча — завлаба. А кто руководит нами? Бугор кто? Я тебя спрашиваю? — сжимая тяжёлые кулаки, гирями свисавшие на оголённых, узловато-мускулистых плетях рук, вздёргивая хрящеватым выдающимся по-носорожьи носом, обращался к Кротичу Пройдоха.

— Это же земляк командира, а, может быть, и какой-нибудь родственничек. Проснись. Он ни шиша не смыслит в стройке. Как свинья в апельсинах. А с нас глаз не сводит. Коэффициент выставляет каждый день.

— Этот бугор нам станет помойной ямой, — дополнил Сухов. Его худощавая фигура резко дёрнулась, словно проваливаясь в ту самую яму.

— Я куратор, диспетчер бригады каменщиков, а он меня заставляет как салагу таскать то раствор, то блоки складировать. А это не в моей функции. Я должен по штату управлять…

Хотя слушавшие и имели своё мнение на счёт его никому не нужных функций, возражать не могли, понимая, что речь сейчас идёт о другом, и что любая, даже суховская капля может переполнить чашу. А уж кому как не им был известен характер Александра Сухова, безжалостный, нетерпящий по отношению к нему никаких возражений. Олег Батурин уже познакомился с его необъективностью и злопамятством.

С первых же часов, когда Олега и Виталия Сергеевича направили в эту бригаду, Сухов стремился не замечать их хорошей старательной работы и каждый день искал возможности придраться к чему угодно, только бы поставить и того и другого в позу провинившихся, чтобы оценивать их работу каждый день ниже удовлетворительной. Что они не делали, как не выкладывались, Сухов создавал пиковые ситуации. Они должны были сами себе укладывать блоки на поддоны, а затем и подавать их, как и раствор, наверх для кладки стен. Иной же раз не только себе, но и звеньям Щчука и Пройдохи, работу которых Сухов и Кротич выдавали за образец.

— Вот что, комиссар, мы сделаем так: с сегодняшнего дня кто-то из нас, я, ты или Саша будет каждый день незаметно исчезать на пару, другую часиков. Мы проверим все бригады и объекты. Выясним, под каким соусом они проходят у нас и там и тут. Чувствую я, пахнет здесь 137, да и не только 137 уголовки. Потом мы создадим ревкомиссию, которая опрокинет доморощенный штаб Чингизхана-Гайсанхана. Это развяжет нам руки, а всё остальное дело техники. Власть в отряде будет наша…

— И ты будешь командир… — протянул сквозь кривые, так и остававшиеся неподвижными, сухие губы Кротич.

— Ну, ты-то так и будешь комиссарить, если не будешь комиссрать! — твёрдо, обрубающе всякие возражения и кривотолки, отрезал Евгений Пройдоха.

— Я в любом случае буду комиссарить, — прессуя слова жёсткими губами в брезгливое отвращение ко всему и ко всем, сакраментально выдавил Анатолий. — Но, тем не менее, я согласен. Будем делать, как договори…

В этот момент Олег Батурин шагнул из-за кучи блоков, и все стоявшие увидели его и поняли, что он всё слышал.

— И-или… с-с-с… — зашипевши, закончил, поперхнувшийся на последних слогах, но сохранивший внешне присущее ему спокойствие Кротич.

— Или, или, — Щчук резко выругался и, отбросив в сторону флажок с лозунгом: «Даёшь лучшему бойцу 1000!», сказал: — Что нам продолжать?! Или мы будем ритмично работать или, если командир не вытрясет самосвалы сегодня, как обещал, то будем сидеть и в субботу и в… Суббота — завтра. В воскресенье отдыхаем. А это значит, что и в понедельник не будет работы.

— Пусть платят за простой! — решительно потребовал комиссар, продолжая создавать игнорирующую двусмысленность атмосферу делового разговора.

— Ага, держи карман шире, — зло и хватко придушил на корню мысль об оплачиваемых простоях опытный Пройдоха.

— А договор? Как будто договор существует только для нас. Вместо трёх самосвалов в день ни одного за целую неделю, вместо двух кранов, даже носилки приходится самим делать, — раскладывал по полочкам договорные провалы Сухов.

Олег Батурин понял, что юристы не хотят пускать его в свой круг и, не настаивая на том, что ему всё известно, спокойно и немного насмешливо наблюдал неумелое ретирование заговорщиков.

— Эх, звали нас на Камчатку, на Сахалин, на БАМ, а мы сюда… на передовую… Железке шпалы мазать… — заскулил уже не по-бойцовски Щчук.

— Ладно, давай кончать с этой кучей. Олег, где твой напарник? Опять опаздываете. Быстро берите носилки, и давай загружать Щчука и Женьку, не видишь, простаивают?! — зачастил куратор-распорядитель Александр Сухов.

— Вижу, вижу! — процедил сквозь зубы теперь уже взорвавшийся весь внутри Батурин.

— Видишь, так чего же стоишь?! Давай вкалывай! — обрубил разговор Сухов.

Через пару часов Батурин и Игнатов ничего не оставили от последней кучи блоков — тридцатикиллограмовых бетонных камней, подняв их все к участкам соседних звеньев, а оставшийся бой и разбросанные по периметру здания бетонные болванки перетаскали на носилках к своему участку, старательно укладывая их возле стены. Ещё через час от всего этого не осталось камня на камне, но на здании АБК будто бы ничего и не прибавилось в размерах. И снова простой…

— О, смотрите! Районный штаб пожаловал, — лениво приподнимаясь на локтях, процедил сквозь зубы лежавший на поддонах Владимир Щчук.

— Сюда, сюда, гостёчки дорогие, — делая акцент на слове «дорогие», пригласил он появившихся из-за угла столовой и остановившихся в нерешительности двух молодых людей в зелёных чистеньких костюмах бойцов ССО, будто бы только что одетых и резко отличавшихся от уже запылёных, просолёных и выгоревших на солнце костюмов рядовых бойцов.

Секундная нерешительность испуганной птицей слетела с лиц командира Бронислава Розовского. Паромов начальственно бодро, как делает молодой ещё не имеющий авторитета, назначенный избранник, заговорил, думая, что берёт быка за рога:

— Что делаете, товарищи?

— Сами видите, лежим, — ответил ему в тон Щчук.

— Как это «лежим?!» — удивлённо возмутился Вячеслав.

— А вот так, лежим и лежим, — продолжал издеваться Владимир Щчук. — Как черепаха: «Я на солнышке лежу, всё лежу!»

— Сейчас лежите, а потом возмущаетесь, что вам мало платят, — резонировал комиссар. — Где это видано, чтобы за лежание платили? А?

— Не будут платить, и лежать не будем… — с издёвкой, вызвавшей неожиданный взрыв смеха, подлил масла в огонь Олег Батурин.

— Смех сквозь слёзы, — вступил в разговор Анатолий Кротич, поднимаясь с поддона. — А лежим, потому что ни в одной инструкции не указано, что во время простоя нужно стоять, а не лежать.

— Мудрёно закрутил. Ближе к делу, товарищи, — пытаясь сбить шутливый тон, сказал Бронислав Розовский. — Объясните, что происходит у вас на объекте, в отряде. Мы, как раз, для этого и прибыли.

— В отряде никаких происшествий, на объекте тоже тишь да благодать. Сорок человек уже три недели сидят без дела. И ни у кого нигде не чешется. До сих пор нет ни нарядов на выполняемые работы, ни стройматериалов, ни техники, ни даже носилок. Положение аховое. С армянами-шабашниками торгуемся. Вчера на носилки и поддоны двадцать досок у них выпросили. Полтора часа клянчили. Благо времени невпроворот. Под залог отпустили полтора десятка необрезухи. Фотоаппарат Canon Пройдохин с алярмом зазвенит уж точно, бо-о-ля, — небрежно твердил Кротич, то ли забавляясь, то ли издеваясь неизвестно над кем.

— Командиру говорили об этом? — деловито справился Бронислав.

— Гм, думаете, он у нас есть? — сощурив злые глаза, парировал Пройдоха.

— Не думаем, а знаем, — ответил ему Розовский, уничижительным взглядом показывая несостоятельность заявления Евгения.

— Вот и он то же самое говорит, что не думает, а знает. Поэтому мы и лежим, а не работаем, — ядовито срезал Сухов.

— Но всё же? — пошёл на умиротворение Бронислав. — Где командир?

— Ищет новые объекты, да на стороне шабашит, — твёрдо заявил Щчук.

— Такие заявления надо обосновывать, товарищи, а не бросаться ими налево и направо, — трибунно продекларировал Паромов.

— Ах, извините. Ошибочка получилась. Вон наш командир, впереди отряда на лихом белом коне скачет, — расшаркиваясь картинно-жеманно затараторил Сухов Александр. — Или вам мало того, что мы бездельничаем бесплатно, так ещё хотите, чтобы и следствие бесплатно вели. На это есть другие товарищи. Например, штабисты наши родные на — а — нахлебники.

— А куда ваш штаб смотрит? — снова взял слово комиссар.

— Туда же, — попытался раскрыть глаза штабистам Кротич, как никто другой, понимая, что такого удобного случая выхода на районный штаб ему ещё долго не представиться.

— Есть несколько человек, приближённых дружков Гайсанова, из которых формально создан штаб отряда. А на самом деле…

— А на самом деле? — повернул к нему своё широкое в обрамлении огненно-рыжих волос веснушчатое лицо Розовский.

— А на самом деле они собираются вечерами и за коньяком, купленным на отрядные деньги в Москве, травят анекдоты, да режутся в карты… И не в дурака даже, а в дураков, которым ни лежать, ни работать не дают, — добавил зло и надменно Евгений Пройдоха.

— Не может этого быть! — деланно возмутился комиссар райштаба Вячеслав Паромов.

— Может, не может, может, не может, давайте погадаем… — затрещал Сухов.

— А что ж ваш комиссар? — снова спросил Вячеслав.

Наступило тягостное молчанье.

— Кто у вас комиссар? — повторил вопросительно и настойчиво Паромов.

— Я… — уныло, но с достоинством ответил, наконец, Кротич.

— Вы?! Ну, и что же вы, что-нибудь предпринимали в организации работ?

— Я поставлен рядовым членом в первую бригаду и, конечно же, не могу быть в курсе всеотрядных дел.

— Кем поставлены?

— Гайсановым.

— Хорошо. Надо срочно разобраться, — обращаясь к Розовскому Брониславу, сказал Паромов.

— Мы разберёмся и примем меры, — деловито и обнадёживающе заключил командир районного штаба, направляясь в столовую.

Командир и комиссар райштаба, плотно пообедав в эфиопской столовой, спешно уехали, больше ни с кем не разговаривая и ничего не осматривая в этом отряде.

Евгений Пройдоха и Анатолий Кротич, настороженно выждав три дня, после очередного разговора со всей группой, самоуглублённо отдалявшейся от всех общей только для них заботой, стали исчезать поочерёдно с объекта: с утра до обеда один, с обеда до вечера другой. Порой их обоих не было на водоканале до самого ужина. Виталия Сергеевича Игнатова перебросили в группу дорожников, и Батурин оказался по существу даже не в вакууме образованного вокруг него неприятия, а в эпицентре психофизического поля, создаваемого юристами то взглядами, то ухмылками, то просто неприязненным окриком или злонамеренным игнорированием.

Олегу не с кем было не то, чтобы посоветоваться, обсудить происходящее, а иногда в течение целого дня переброситься словом. И он, когда была работа, замыкался в самом себе и без подсобника Виталия Игнатова стремился выложить в стену все блоки, какие поднимал сам для себя, стремясь сделать кладки больше чем Щчук и Пройдоха. Но, несмотря на то, что его стена росла явно быстрей и была выше, чем у конкурентов, каждый раз при подведении итогов Александром Суховым, оказывалось, что он на последнем, хотя и, как смеялись ребята, на почётном призовом месте.

Только потом, много лет спустя, Батурин поймёт, что в трудной отрядной жизни чаще всего действует закон стада или стаи, когда, для того чтобы объединить и накрепко привязать бойцов к себе, вожак подыскивает среди них «козла отпущения». Затем, заряжая всех своей идеей, все неудачи и промахи, а самое главное — обман и надувательство всех, растущее недовольство, усталость и инстинктивное чувство страха быть обделённым или отброшенным в сторону при дележе добычи, разряжает напряжение на человеке-козле, как на громоотводе.

Но сейчас Олег этого ещё не понимал и всячески искал пути сближения с юристами, с самим Кротичем, Пройдохой, страдал от того, что не может завоевать их доверие, сбросить, кажущуюся скрытной, явную подозрительность к нему как к шпиону, как к врагу. Ему так хотелось дружбы этих сильных, бывалых парней, но те продолжали с ещё большим рвением создавать зыбкую почву виновности, на которой так хорошо росла незаслуженная репутация отстающего, чуть ли не бездельника и разгильдяя.

— Слушайте! — не выдержал однажды Батурин. — Я предлагаю соцсоревнование. Пусть с завтрашнего дня штаб отряда замеряет работу каждого звена, вписывает цифры в график соревнования, и мы посмотрим, кто из нас делает больше.

— Нет, нет! Нам и так ясно кто делает больше. Уж не думаешь ли ты, что оказавшись, первый раз в отряде, сможешь выкладывать больше Щчука?! Гм! Мало каши ел, — отрезал Евгений Пройдоха, громко шмыгнув своим хрящеватым носом, на котором ярко проступила белая полоска кости. — И без этого дармоеды твои в штабе бездельничают. Пора разгонять.

Это предложение подлило масла в огонь и однажды Анатолий Кротич, долго ловивший момент, наконец-то, поймал и дал понять Олегу Батурину, что он у него на крючке.

В тот день Олег сбегал после обеда на дамбу. Был очень жаркий день. Он долго плавал, наслаждаясь холодной, живительно-жгучей водой протоки. Когда он вернулся в физзал, все крепко спали. Олег прилёг, думая лишь расслабиться после купания и бега. Под смачное сладкое сопенье бойцов он прикрыл на минутку глаза, а когда открыл их, в зале стояла такая жуткая тишина, что Батурину стало жарко, затем — холодно, а потом снова жарко и снова холодно. Он резко вскочил и бросился вон.

Юристы были на объекте уже не менее часа и злорадно смотрели на приближающегося Олега.

— Ты что приехал сюда хомяка давить?! — с ядовитой гримасой в улыбке бросил Батурину комиссар.

— Всыпь ему по самое не балуйся, — подзадоривали бойцы. — А то, вишь, курорт себе устроил. Работничек. Скажи. Мы подыщем тебе другую работу, полегче.

Выждав минуту и не получив ответа, Кротич сказал, что сообщит об этом ЧП бригадиру и в штаб.

— Иди ты, знаешь куда? — зло огрызнулся Батурин, расстроенный своей слабостью и, понимавший, что его умышленно, оставили спящим юристы, чтобы в любой момент рассчитаться с ним за то, что он знает об их заговоре.

На следующее утро Анатолий Кротич, выступая на линейке при распределении работ и бойцов по объектам, громко, чтобы слышали все с присущей ему демоновской силой в голосе, сказал:

— Батурина на наш объект мы просим не посылать. Он плохо работает, да к тому же спит после обеда до трёх часов.

— А мы за него пашем! — выкрикнул Александр Сухов.

— Да, да, нам он не нужен. Не должны же мы его обрабатывать. Может быть, найдутся желающие, а мы не хотим, — зашумели дружно остальные члены бригады.

Зло и бессилье, вызванные очевиднейшей подлостью, которой никак не предполагал Батурин от студентов МГУ, свинцовым расплавом налили голову, жилы онемевшего тела.

Юноше тут же хотелось возразить, изобличить комиссара и его окруженье, но горькое понимание того, что он ничем не сможет доказать истинную причину этой лжи и тем более на линейке, где любой его лепет, даже с обвинением в заговоре, был бы жалким воплем слабого, оскорблённого стремящегося свести счёты. Да ещё с кем?! С комиссаром, с коллективом! С коллективом, в котором ни один человек не мог бы выступить в его поддержку. Стиснув зубы, Батурин ждал, что командир перебросит его в другую бригаду. «Эх, к дорожникам бы!» — мечтал посрамлённый боец. Но к его удивлению Гайсанов ни словом не обмолвился о нём, и Олег решил сам попроситься в бригаду дорожников.

После линейки он подошёл к Кариму и, стараясь сохранить достоинство, которое было призвано, по его мнению, служить доказательством существования другой причины враждебности юристов к нему, предложил командиру перевести его в другую бригаду:

— Карим, очень прошу тебя, перебрось меня к Грайчихину на дорогу или к Бражных на ЖБИ. Я тебе всё объясню…

— Какие могут быть объяснения?! — изумлённо и изумляюще отмахнулся Гайсанов. — Никуда я тебя не переведу! У нас нет каменщиков, а работы только начинаются. Так что позволь уж мне себе позволить тебе не позволить. Докажи им, чёрт возьми, что ты можешь работать. Извини, я тороплюсь.

Командир, как показалось Олегу, одинаково безучастно принял и наговор комиссара, и просьбу бойца. Раскрыть глаза Кариму на юристов, думалось Олегу, будет не только спасением его самого, но и в какой-то мере командира. Но Олег видел, что он вынужден остаться с досадным чувством двойного провала. С одной стороны было злорадство и хищническое наслаждение победой, напряжённо наблюдавших за ним заговорщиков, с другой стороны, Гайсановская высокомерность, подчёркивавшая как недосягаемо высоко царствует над всеми командир, и как для него безразлична, если не смешна и истинная причина конфликта.

Тем более, что этой причиной был он сам, казавшийся Батурину опытным, боевым командиром. Командиром, по-орлиному видящим из поднебесья мышиную возню на том месте, где пронеслась всего мгновенье назад, возбудившая страхи и писки, его могущественная тень, молчаливо, но убедительно говорившая, что он — Карим Гайсанов — командир эфиопов, непогрешим и недоступен никому ни на какой высоте.

Однако оказавшись опять среди молчаливо отстранявшихся от него, как впрочем, теперь и он от них, бойцов бригады, Батурин решил всё-таки улучить момент и поговорить с командиром о готовом уже заговоре.

Глава шестая

Ультиматум

Необыкновенно ласковое северное солнце расплавляло густой настой утренней прохлады, согревая парящие после ночного дождя бетонные блоки, стены, песчаные кучи у свай и сонно, в блаженной полудрёме, копошившихся у них бойцов.

В пьянящей неге светила просыпалась томительная тяжесть работы, и невесомое счастье гармонии наполняло сердца и руки студентов.

Щедрое утреннее тепло обещало первобытный уют и вечность оказавшейся в тот момент здесь полной дрёмы и сил юности.

Даже Батурин и Сухов, обнажённые по пояс, таскали вместе одни носилки, каждый стремясь ухватиться как можно ближе к днищу.

Чудное утро стояло над водоканалом, когда на стройплощадку неожиданно прибыл, ещё ни разу не посетивший один из основных своих объектов, главный инженер СМУ-21 «Якутсктяжстроя» Кононов Иван Петрович. Широколобый, скуластый, с узкими тяжёловекими глазами якут выглядел хорошо задуманным и крепко сбитым представителем сурового Севера, дополнявшим студентам в то утро сказочное очарование картиной настоящего летнего приполярья.

Дёргая кверху носом очки, Кононов молча попрыгал по объекту, потом кое-кому высказал мягко и тактично незначительные замечания, вызвав гордость и радость за сделанную, как подумалось всем, отлично работу: Только люче заполняйте швы раствором, — мягко и тактично сказал он наполедок.

И так же тихо, как приехал, уехал.

А через пару часов рабочий управления привёз письмо главного инженера СМУ-21 на имя бригадира Долгополова Сергея. Его не оказалось уже на объекте. Как и раньше, он умчался выбивать материалы и механизмы.

Евгений Пройдоха вскрыл конверт и, читая письмо, неожиданно бросил молоток и мастерок в стену:

— Всё! Шабаш! Бросай бракодельничать!

— Что такое?! — изумился маленький с упитанным рыхлым телом сотрудник НИИЯФа (Научно — Исследовательского института ядерной физики, что базируется под землёй, рядом с Главным зданием МГУ), Миша Станиславович, прерываясь на очередном анекдоте. Роль великолепного рассказчика игралась им с самого приезда, и уже воспринималась всеми, как само собой разумеющееся. Анекдоты он мог рассказывать, и рассказывал с утра до вечера, лишь изредка прерываясь для выполнения какой-нибудь работы: поднести кому-нибудь попить водички, компотику, или сбегать в магазин за сигаретами.

— Заработали! Ультиматум прислал хрыч узкоглазый! В рот е… выругался семиэтажным матом Пройдоха. — Надо бросать здесь яйца мять! Говорил я: не удалось — на Камчатку, на БАМ поехали. Так нет же, Якутии захотелось… Город будущего строить!

— Бойцы, бо-ля, баста! Кончай работу! Бастовать будем! — закончив читать письмо, приказал комиссар.

Студенты оставляли свою только что так услаждавшую их работу и шли под навес столовой.

Вытянувшиеся и осунувшиеся за три недели, но заметно почерневшие от якутского жаркого солнца, они зло сверкали глазами и зубами, напоминая стаю остановленных в неудачной погоне волков.

Встречаясь взглядами, ребята искали друг у друга ответ, помощь или хотя бы сочувствие.

— Командира сюда надо срочно…

— Его днём с огнём не найдёшь.

— Нужно провести общеотрядное собрание.

— Нет! Надо объявить забастовку!

— Даёшь забастовку!

— Забастовку!

— Забастовку!

— Не бастовать, а рвать договор с этими СМУдаками надо, — перекрывая всех своим басовитым голосом, предложил Евгений Пройдоха. — Рвать и давать отсюда тягу!

— Но куда?

— Можно найти объекты и здесь, в Якутии, можно рвануть на БАМ или даже в Казахстан, а в этой шарашке нам делать нечего, — с располагающей уверенностью отвечал всем Пройдоха.

Ожесточённые и обессиленные не работой, а отсутствием её, бойцы зажигались друг от друга злобой и ненавистью к организации — заказчику СМУ-21. Они были готовы пойти и разнести в щепки её контору. Но никто не знал, где она находится, где затаилось это неопределённое, медленно, но неизменно пожирающее их силы чудовище.

— Бойцы, бо-оля, успокойтесь, успокойтесь, — растягивая слова, словно гипнотизёр, говорил комиссар. — Надо выяснить всё по порядку…

— Сколько можно выяснять!

— И так всё ясно!

— Ясней не бывает! — кричали со всех сторон.

— Неужели непонятно, что эти гады просто не могут обеспечить материалами фронт работ и пытаются нас остановить, а чтобы не оплачивать простои, хотят заставить делать пустую работу? — размахивая руками, спрашивал-разъяснял Щчук Владимир. — Поэтому и состряпали эту филькину грамоту.

— А что там написано? — спрашивали другие.

— Это Акт, в котором предлагается единственное: разобрать стены АБК и переложить их с полным, а не с частичным заполнением швов раствором.

— Но у нас так и есть! — возмущённо прорычал кто-то.

— Да у нас кладка под расшивку, так что все швы вылизаны, — пояснил Владимир Щчук. — Ему надо было глаза разуть, видимо, чтобы увидеть это.

— Это провокация! — кричали бойцы.

— Точно. Эти СМУтьяны не могут дать всему отряду работу и сеют СМУту, — неологизируя с абривиатурой СМУ, подтверждал Пройдоха.

— Нет блоков, цемент по чайной ложке… Бригада на ЖБИ стоит — не работают бетономешалки, — выкрикивал Александр Сухов.

— Одни печники с командиром греют руки — у них и работа и аккорд на все сто процентов. Командир знает, что надо плясать от печки, а все остальные пусть только рты раскрывают, да ждут, когда командир на той печке раком свистнет. Этаким Емелей дурачом на своей печке в царство въедет, — рекламировали юристы свою прекрасную осведомленность, полученную в часы отлучек с водоканала.

— Да он давно в него въехал. Пора и ему въехать! — возмущались бойцы.

Вернувшиеся в отряд бригады, солидаризируясь, влились в возбуждающий хаотичный беспорядок спонтанной забастовки.

Почти всю белую ночь не стихали громкие, доходящие чуть ли не до белого каления голоса бойцов. Многие были подогреты не только происходящим, но и 95-градусным спиртом.

— Бастовать, так бастовать!

— Всё, ребята, баста! Заработали мы в этом году!

— Не поработаем, так хотя бы побастуем!

— Никогда в жизни не бастовал! За это можно и тяпнуть!

— Наливай ещё! За забастовку!

— За забастовку! — поднимали стаканы, вовремя сообразившие бойцы.

Командир появился поздно ночью. Он быстро вошёл в спортзал, где продолжали «бастовать» бойцы, и молча погасил свет.

— А ну, кто это там нас и белого света лишает? — крикнул кто-то из лежащих.

— Надо спать! — властно отрезал Гайсанов. Он был зол и, видимо, уже всё знал, поэтому готов был сорвать свою злость на ком угодно и когда угодно.

— Что, думаешь, утро будет мудренее вечера? — бросил ему кто-то из нежелавших спать.

— Для тебя, может быть и нет, а для меня, да, — ответил уничижительно в серую пустоту зала Карим.

— Глаза хочешь закрыть бойцам? — ядовито подрезал его Сухов.

— Мы сами, родимый, закроем орлиные очи твои… — затянул Щчук тоскливым голосом.

— Что мы приехали сюда спать?! Тоже мне, главнокомандующий.

Волк на псарне! — выкрикнул Валерий Антипов и, переходя на фальцет, закончил: — «Бойцы! Командиры обманывают вас!»

— Кто это воет здесь? — спросил Гайсанов, зажигая свет.

— Я спрашиваю, кто тут про командиров что-то сказал сейчас? — процедил сквозь несмыкающиеся зубы Гайсанов. — Что, трус? Нагадил и в кусты?!

— Я сказал, — поднялся Антипов. — Ну, и что?!

— А то, что завтра подойдёшь ко мне за билетом в Москву. Некоторые уже завтра полетят домой. Отряд имеет деньги на их путешествие… — угрожающе выпалил командир.

— Я готов. Давай билет, — смело и гордо ответил ему Валерий.

— Я сказал «завтра», — подчеркнул Карим.

— А завтра уже сегодня, — спокойно и миролюбиво шёл к нему Антипов.

— Значит сегодня и полетишь, — расстреливая его в упор чёрными дулами глаз, заключил Гайсанов.

— Это называется «умри ты сегодня, а я завтра», — продолжал отстреливаться и Валерий.

— Да, это так и называется! — оставил за собой последнее слово Карим Гайсанов и, по-бычьи наклонив голову, словно только что срезал тореадора, вышел из зала, щёлкнув выключателем.

Глава седьмая

Дамба

Высокое полярное солнце уже в семь часов утра разогрело воздух до двадцати пяти градусов.

Раскалённая атмосфера якутского неба оглушала сонно плескавшихся у рукомойников, пытавшихся шутить и злословить бойцов.

Утренняя линейка была короткой и неприятной.

Командир отряда Карим Гайсанов объявил Приказ №1 вечернего заседания штаба об отправке трёх бойцов в Москву:

«За нарушение сухого закона, за самовольный уход с работы и нарушение норм поведения бойца Всесоюзного студенческого строительного отряда имени Ленинского комсомола приказываю бойцам линейного отряда МГУ «Эфиоп»: Антипову Валерию, Подкладину Юрию и Башееву Игорю в двадцать четыре часа покинуть место дислокации линейного студенческого строительного отряда МГУ имени М. В. Ломоносова и город Якутск.

Приказ №1 штаба ССО «Эфиоп» довести до сведения центрального штаба ВССО МГУ с последующей передачей дел на факультеты.

Командир отряда Карим Гайсанов.

Начальник штаба Мартынов Георгий.

Комиссар отряда Кротич Анатолий».

— Но я, бо-ля, не подписывал никакого приказа. — возмутился комиссар.

— Меньше спать надо, — процедил сквозь зубы начальник штаба Мартынов.

Объявив этот ошеломительный документ, командир предупредил, что всем, кто нарушит устав бойца ВССО, будет незамедлительно вручён билет на самолёт в Москву.

Несмотря на то, что было воскресенье, Гайсанов, объявив отдых, сам им не воспользовался. Командир спешил, ему нужно было выигрывать время для того, чтобы найти дополнительные варианты или хотя бы один достойный выход из сложившегося положения. И он для всех шёл на встречу с руководящим составом СМУ-21, а на самом деле улетал на полтысячи вёрст от Якутска, где надеялся заключить выгодный договор на горящий подряд.

После завтрака почти весь отряд потянулся на дамбу. Виталий Игнатов и Володя Грайчихин пригласили Олега Батурина составить им компанию на сегодняшний день. Олег чуть ли не со щенячьей радостью и благодарностью бросился обниматься-бороться с обоими, словно хотел показать, что он полностью принадлежит им и готов с ними хоть куда.

Играя волейбольным мячом, они направились, как и все, в сторону Лены. Дамба походила на дорожку огромного муравейника, протоптанную из беспорядочно нагромождённых тяжёлых каменных и лёгких с покривившимися стенами деревянных домов в заросли молоденьких берёзок и кустившегося среди них орешника. Маленький кусочек земли, отвоевавший у могучей реки манёвр и пространство на случай сдержать или хотя бы ослабить натиск её порой неусмиримой стихии, стал и дорогой жизни отдыхающих.

— Грачик, а что произошло с бойцами, что их так? — спросил Виталий Грайчихина, бывшего членом штаба отряда.

— Двое вчера нализались и пьяные отправились к кадрам, прихватив для пущей храбрости ещё бутылочку «Портвейна». Батя одной выпер их вон.

— И что ж?

— А те осушили бутылку, и пустую — в окно. Для убедительности бросили ещё и кирпич.

— Хороши Дон — Жуаны, гм… — хмыкнул Виталий Сергеевич. — А третий?

— Антипов? На штабе Гайсанов говорил, был тоже пьян, не давал спать бойцам, сквернословил и даже оскорбил самого командира, когда он пытался его успокоить, — объяснил Володя Грайчихин.

— Жалко парня. Отличный работник, — заметил Виталий Сергеевич.

— Ничего он не сделал такого, чтобы выгонять его тут же, — в свою очередь вступил в разговор Олег Батурин. — Вчера поговорил с командиром на равных, сказал в-открытую то, что уже давно все за глаза говорят. И вот получил…

— Да, «жираф большой, ему видней», — иронично проговорил Игнатов. Его тонкое миниатюрное лицо и большие светлые глаза лучились вводящей в заблуждение многих будто бы искренней детской простотой.

Батурин испытывал сыновнюю симпатию к нему с первых же дней знакомства. И день за днём она перерастала в дружбу, которая завязалась явно тогда, когда однажды, работая на кладке один, без помощника, Олег вдруг обнаружил, что раствор и блоки, которые он приготовил сам себе, не кончались, хотя он, не отрываясь от стены, интуитивно считал один за другим. Батурин разогнул затёкшую спину и увидел Игнатова, колдовавшего над бадьёй. Приготовив раствор, Виталий Сергеевич расстилал его по стене таким слоем, каким бы его стлал и сам Олег: оптимальным для каждого места стены и блоков, и именно той консистенции, которая требовалась для хорошей кладки. Олег перевёл взгляд на шеренги тридцатикилограммовок, поднесённых Виталием Сергеевичем, и удобно ожидавших теперь своего часа в полуметре от стены. Протяни только руку и… С того дня они работали в паре и их симпатии крепли. Но последнюю неделю Виталий работал на прорыве с дорожниками, и они виделись только утром или вечером, да и то — мельком. Игнатов, несмотря на свои сорок два года, был строен, сух, спортивно подтянут. По утрам, а иногда и по вечерам, он с удовольствием стоял подолгу на руках вверх ногами на специально изготовленных для этой цели миниатюрных брусьях. В его хорошо развитой интеллигентно-спортивной фигуре скрывалась цепкая даже не дву‒, а многожильность, вплетённая в сгусток высокого ума и сильной воли.

Пример Виталия был притягателен, и Олег, как и в университете, стал по утрам просыпаться раньше других на полчаса и до общего подъёма успевал пробежаться, и сделать физзарядку на школьном дворе.

С Грайчихиным Игнатова связывали давние спортивные встречи между студентами МАИ и института физкультуры, где до экономфака учился Владимир. Именно тогда на межвузовских состязаниях сблизились и стали друзьями соперники на дистанциях Виталий и Владимир.

Почти до обеда бойцы студенческих строительных отрядов провели на дамбе, купаясь, загорая и играя в волейбол.

После обеда многие снова вернулись на дамбу.

Неунывающие, если даже не беззаботные юноши и мужчины, жизнерадостно как дети, резвились, прыгали с берега в воду, плескались, гонялись друг за другом. И в воде, и на песчаных отрогах дамбы, студенты заигрывали и знакомились с девчонками и женщинами, умело и явно демонстрировавшими свою сексуальную красоту и интерес к последним.

Демоническая способность Грайчихина располагающе-властно, гипнотизирующе воздействовать на окружающих позволяла ему легко заводить разговоры с незнакомыми девушками и превращала для Олега, Виталия и бывших с ними бойцов эти разгульные часы на дамбе в сплошной праздник. Смех и шутки были музыкальным ореолом этого сильного, жизнерадостного и дарующего радость весельчака — магнитофона, любителя и любимца женщин.

Острые глаза Володи выискивали эталончики женской красоты всюду. Быстрый, ласковый, а порою вопрошающе-растерянный взгляд, завораживающая речь, как чудо-магнит, захватывали чуть ли не каждую представительницу слабого пола в образуемое им поле очарования и уже не отпускали её ни на минуту. Дивом были неистощимость его слов и сила обаяния. Голосом, переходящим на фальцет, он вызывал неудержимый смех девушек и притягивал их мгновенно в своё поле очарования.

Батурин и сам, находясь в этом чарующем поле очаровательного Грайчихина, едва успевая открывать и закрывать рот в изумлении от ловеласского мастерства Владимира, жадно вбирал в свой арсенал шик и лоск обращения Грайчихина с женщинами, чтобы в нужный час не упустить и свою жар-птицу. Но одно только тяжёлое чувство, что он слишком серьёзно, даже богобоязненно смотрел на женщин, пугало и расстраивало Батурина. Олегу трудно давался выбор. Случалось, сделав его, он терял смелость шагнуть навстречу избраннице, а обретя, вдруг видел, как её уже увели.

Но сегодня Олег упоённо горел в ожидании ЕЁ… Журналисточки!

И когда на дамбе появилась стройная пышноволосая та самая знакомая незнакомка, Олег почувствовал как встрепенулось птицей в груди его сердце. Втягивая в себя воздух, он задохнулся, словно не ему, а проснувшейся в груди птице стало тяжко дышать, Батурин испугался, что не достанет сил и удали перехватить эту красавицу до того, как она окажется в демонических чарах Грайчихина.

Девушка шла по дамбе одна. Её ищущие кого-то взгляды метались по сторонам, как быстрокрылые чайки. Всё в ней, в её манере держаться легко, достойно, свободно, говорило о той золотой поре, когда хмелем кипящие дрожжи девичества слились с плотью изумительных форм пробудивщейся женственности.

Шедшая будто бы стремилась спрятать свою красоту некоторой отстранённостью от всего происходящего вокруг, но и в то же время не могла скрыть тайное желание показать её власть, её силу.

Она шла по дамбе, едва прикасаясь к тяжёлым бетонным плитам. Тысячи солнечных лучей, скользя и по волнам Лены, и по телам отдыхающих, сфокусировали солнце на её будто с Венеры отлитой фигурке и обожгли глаза Олега. Чёрная кофточка, туго обхватившая гибкое, дышащее магнетической силой тело, спортивно отчёркивала головокружительными изломами талии свою владелицу от всего остального мира. Под золотистым загорелым сердечком открытой части груди девушки, сладко вздрагивали бросавшиеся друг от друга или друг на друга груди. Клубками змей изгибалась над её головой чёрная лава волос, в дрожи сползая по спине и бросая в дрожь горгонной магией пытавшихся бросить на неё, хотя бы один, взгляд. Кожаный пояс небрежно и властно, по-мужски ухватившись за крутые бедра, рельефно выделял их женственность, будто неумело скрываемую хозяйкой. Руки девушки с трудом удерживали полупрозрачный шатёр юбки, настойчиво срываемый ветром.

Сминаемые им волны ткани метались из стороны в сторону, падали и растекались голубыми ручейками по играющим солнцем и негой загорелым ногам. И кофточка, и юбка были в заговоре против девушки. Они бунтовали: одна готова была лопнуть с треском, другая сорваться и унестись неизвестной стихией. И если бы это случилось…

То никто из мужчин, жадно смотревших на девушку, нисколько бы не пожалел об этом.

И вот, словно устав от борьбы с этой материально‒нематериальной стихией, девушка, наконец, с сожалением будто, но без явного смущения легко и небрежно сбросила с себя кофту и юбку, и… И зажглась золотистой свечой совершенства, сжигаемой безжалостными языками оранжевого пламени купальника.

Это был тот самый предел ожидания.

Литая статуя, полуженщина, полубогиня… И к счастью, или на счастье кому-то — не Горгона!

В гибком обнажившемся теле девушки было столько смутительной красоты, что у Олега Батурина не хватило духу, как и у многих других, тоскующих по женской ласке, мужчин, досмотреть до конца чудо рождения Венеры.

— Смотри, Олег, эта та же цыганочка! — возопил вдруг неожиданно звонко в глухой загустевшей страстью, как казалось Олегу, остановившейся тишине Виталий Сергеевич.

— О-о-о! Какой превосходный образец! — в свою очередь, очнувшись, загорелся весь как демон Грайчихин. И уже через мгновение окончательно поверг Батурина в тоску и горечь потери. — Чур! Моя! Я — первый!

Ведь именно её ждал с того праздничного вечера Батурин. Но Грайчихин, но Грайчихин… Бросив в её сторону мяч, Грайчихин в несколько мощных прыжков тигра настиг свою очередную жертву.

— Ну и Грач! Ха-ха-ха! — нервно и дробно захохотал Виталий. — Тигр, подрезающий лань, а не грач! Настоящий тигр!

А «тигр» ласково вился вокруг красавицы, не оставляя ей ни одной тропки для отступления. Его поразительное искусство завораживать, гипнотизировать слабый пол и на этот раз сработало мёртвой хваткой. «Цыганочка», словно принося себя в жертву, покорно, даже с видимой охотой, следовала за своим новым повелителем. Он жадно и открыто вдыхал аромат её одежды, уже поднятой им с песка и небрежно переброшенной через могучее плечо.

Глаза Грайчихина горели восхищением, расплёскивая голубые искры бесовского нетерпения, нескрываемого желания обладать, обладать такой красотой. Длинный нос воинственно вздёрнутым кончиком зарывался в волнующие запахи ткани.

— Ах, сукин сын, как всегда, держит нос по ветру, — резюмировал действо Грайчихина Виталий.

— Давайте к нам, милая, — дурманил голову новенькой Грач прогнувшимся от вкрадчивости голосом, в котором едва ли кто мог услышать фальшивые нотки отеческой заботы. — Пожалуйста, присоединяйтесь. Что же это за отдых: одной. На необитаемом острове, ещё, куда бы ни шло. А здесь? Разве можно такой замечательной девушке скучать?! Нет! Нет и нет! Вон у нас сколько добрых молодцев. Тридцать три богатыря!

— Ага, Грачик, — снова бросил Виталий Сергеевич. — По-твоему я — дядька Черномор.

— Ты, ты. Я не отнимаю у тебя твоё звание, — тут же нашёлся Грайчихин и продолжил. — Вот и начнём знакомиться. Виталий Сергеевич — ЭВМ нашей будущей авиации. Большой учёный, но это секрет. Очень прошу — об этом никому ни слова. Договорились?

— Вы думаете, это кому-нибудь интересно? — усмехнулась в ответ девушка. В её грудном голосе воркующе сплелись друг с другом аккорды по-особому произносимых гласных, эхом продолжая звучать в ушах Олега.

— Ещё бы! Это же наш пока единственный в Союзе ПиСюк дистанционного управления с пеленгатором связей. Он первым запеленговал вас. Когда-нибудь мы поставим ему за это памятник. Вот увидите! — продолжал играть представительную дипломатию Владимир.

— А это Олег.

— Олег?! — неожиданно изумилась знакомившаяся.

— Да, Олег. Но не тот, не пушкинский. Ещё древней. Из самих гладиаторов будет. Мы его иногда гладим и приговариваем: Гладиатор ты наш, Гладиатор. Можете тоже погладить, а если не угоден будет — пальчик вниз и мы его — того… — жестом патриция из Цезарских времён чиркнул Грайчихин большим пальцем по груди и животу Олега. — Он же наш персональный гладиатор. Но если хотите, будет ваш?

— О-о-о, вы так щедры. Неужели не жалко? — лукаво взглянув на Батурина, продолжала игру девушка.

— Адам когда-то не пожалел собственного ребра и бог подарил ему Еву. Ну, а я, если вам не угоден гладиатор, представляю вам не ребро, а целого Реброва Кирюшу. А это Володя Чирикин — во всяком случае, в химии не воробей. Правда, есть у нас и Воробей Анатолий. Но где, где же он есть? Улетел. Вылетит воробей — не поймаешь… А ладно, нет так и нет. А этот журавль — Папа, не якутский, наш собственный, но готов быть в любой момент и римским и ещё, чёрт его знает, чьим… Как видите, вы оказались на Олимпе — у нас здесь все, если не боги, то уж герои. Это точно. Вот только нет богини. Но теперь, я думаю, никто не может упрекнуть нас в том, что наш Олимп недоукомплектован. Знакомьтесь и царствуйте. Если хотите инкогнито, можете назвать себя лишь мне на ушко, — потянулся по‒патрицийски к девушке то ли для того, чтобы подставить ухо, то ли для поцелуя Володя Грайчихин.

— Очень приятно. Я рада, действительно, олимпийскому знакомству. Меня зовут Анжела, — изящно отстраняясь от Грайчихина, сверкнула резкими искринками медово-золотистых глаз и сочногубой улыбкой подошедшая.

— Да вы настоящий ангел, дитя моё, — вдохновенно играя отведённую ему роль, заговорил Папа. Папа — было прозвище двухметрового гиганта, студента химического факультета, Виктора Дыева, злого волейболиста и баскетболиста, игрока сборной университета, в быту доброго и открытого сердцем человека. — Я готов молиться с вами любому богу. Олимпийскому и не олимпийскому, чёрт возьми…

— Папа, Папа, не забывайте, что вы отец родной и не одного, наверное, семейства. Анжела, я ваш верный слуга и защитник. Располагайте мною в борьбе с такими дьявольскими искусителями, — загораживая Анжелу от громадины Дыева, жертвенно изобразил преданность и покорность Грайчихин.

— Вы так любезны, и скромны, — принимая игру студентов, проговорила Анжела. — Как памятник.

— Вы находите?! — изумился Владимир Грайчихин.

— Да, нахожу, но только с той разницей, что на памятнике есть имя.

— Анжела, вы меня убили. В самое сердце. Я умираю…

— Тогда быстрее говорите своё имя, чтобы надгробие не оказалось безымянным.

— Ах! Какое коварство! Вы не ангел, а дьявол! Дьявол искуситель! — продолжал играть свою рыцарскую роль Грайчихин. — «Что тебе в имени моём?» Возьмите лучше мою душу.

— Ага! А тело впридачу! Не слушайте вы его, Анжелочка. Грач ещё та птичка-говорун, кого хочешь, заговорит, — вставил Виталий.

— Витальеро, о чём ты?

— О птеродактиле! — захохотал Виталий.

— Вот как! Уж, не из тех ли вы, сударь, времён, в которых нельзя произносить имя всуе? — уколола Владимира Анжела. Она словно отыгрывалась за своих предшественниц, восторженно робевших в его чарах.

— Я сейчас умру, — наткнувшись на руку Анжелы, воскликнул Грайчихин.

— Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Умирайте. Ваш Папа отслужит молебен: «Приставился раб божий, который представился то ли Грачём, то ли Птеродактилем», — играла с Грайчихиным Анжела, вызывая смех у ребят.

— Анжела, вы ж не Кассандра! — вступил в разговор Олег, окрылённый неожиданной возможностью обратить внимание девушки на себя. — Кассандра знала: погибнет Троя. И здесь могут погибнуть, и даже не трое?

— Это как?

— А так! Владимир, Витальеро, да и я — уже трое. Владимир — скромнейший из скромнейших патрициев, владеющий миром и постоянно мечтающий овладевать и антимиром. Он уже приготовил вам капкан. Поберегитесь. Ведь мир и антимир — это, как известно, аннигиляция.

— Спасибо, Олег! Спасибо за предупреждение. Я не Кассандра, но не вижу себя в капкане Владимира, — насмешливо и игриво проговорила Анжела, отстраняясь от Владимира, давая понять, что отвергает притязания Грайчихина, уже явным орлом взлетевшего над всеми и готового вонзить острые когти в почти пойманную жертву.

— Вот и есть уже один! — воскликнул Виталий Сергеевич.

— Всё гибнет, всё рушится! Сколько раз я себе говорил, что надо владеть мне и адом, — не сдаваясь, смеялся Владимир. — Да не верьте вы им, Анжелика. Я совсем не тот, за кого они меня выдают.

— Да, да. «Шеф, всё пропало!» — зовите его просто Грач, а ещё проще — Грачик, — издевательски приземлил трагедийно взлетевшего Грайчихина Виталий Игнатов. — А грач, как известно, птица перелётная. Так что имейте в виду, лучше синица в руках, чем грачик в небе.

— По его атаке он, скорее ястреб, если, как вы говорили, не Птеродактель, — бросила с очаровательным придыханьем Анжела, лукаво сдобрив своё сравнение испуганно вспорхнувшими глазами и разбежавшимися в улыбку губами.

Анжела Алкина чувствовала себя как на сцене. Она видела, как внимательно и удивлённо рассматривают её ребята, несколько минут назад ещё не допускавшие и мысли о возможности существования в такой дали от Москвы редчайшей гармонии женской красоты и ума девушки, легко и достойно вступившей в спор-игру со студентами и даже профессором столичных вузов. В одних глазах она читала смену настороженности первого знакомства лёгким непониманием и неприятием её давящей красоты, и боевитости речи, в других глазах, наоборот, её предсказанное появление и вторжение в их жизнь против их воли и против её желания, тоже вызывало очарование ею и растущее внимание к ней.

И особенно жгучим, как показалось Анжеле, горящим взглядом обдавал её Олег, остроглазость которого, наэлектризованность подчёркивалась и усиливалась с каждой минутой. Щетинящаяся борода и короткая стрижка барометром выдавали силу заряда, переполнявшего Олега. «Настоящий гладиатор!» — подумалось ей, поймавшей себя и на своём внимании к нему. Сладостное чувство зова плоти разогревало её кровь ожиданием, обещанием чего-то томящего и обжигающего, как жалящие цепкими сладко-колючими звуками вступительные аккорды песни о любви, о страдании, о тоске и ласке. Но, несмотря на то, что Анжела была избалована вниманием к себе, она впервые почувствовала, что сама хочет броситься с головой в эту новую неизвестную для неё реку. Она уже чувствовала, что всё складывается так, как она бы и хотела сама. Её вовлекли в магический круг предчувствий сладких чар, а и, возможно, наслаждений, в круг, в который каждая девушка её лет мечтала бы быть вовлечённой. Анжела волновалась, боялась быть обманутой ожиданием, и поэтому очень хотела быть смелой и сильной.

— А вот мы сейчас посмотрим, кто есть кто, — разрядил затянувшееся знакомство и затянувшееся молчание Володя Чирикин. — Ну-ка, детки, встаньте в круг.

«В круг!» — вдруг чем-то детским отозвалось в голове Анжелы.

Олег Батурин усиленно пытался встретиться ещё хотя бы раз с глазами Анжелы, искавшей ими место в строящемся для волейбола кругу. В какое-то мгновение его глаза встретились с кошачьими карими в золотую крапинку глазами девушки, и он увидел, как испуганно заметались они, ища спасения от глаз Олега, пока не спрятались под длинными порхающими над ними крыльями ресниц. Как хотелось ему сказать, прокричать даже глазами её глазам, чтобы они не убегали от него, а увидели признание, мольбу-восхищение ею, искреннее, хотя, может быть, ещё и неоправданно раннее. Как хотелось ему оказаться рядом с Анжелой, но Грайчихин и Виталий Сергеевич уже плотно охраняли все подступы к ней, шумно и привлекательно выстраивая всех для игры.

Быстро образовался просторный круг на широкой песчаной отмели дамбы, и волейбольный мяч забился в нём, как птица, неожиданно попавшая в клетку. Он то взлетал вверх, натыкался на невидимую сетку, то падал вниз и бил невидимым крылом о чью-то крепкую, как железный прут, выброшенную ему навстречу руку. Вновь взлетал и бился о новую преграду, бил сам и с леденящим сердце ужасом бешено бросался вниз, стремясь затеряться в суете беспорядочно пляшущих рук и ног, от которых было одно спасение: снова взлететь вверх и тут же ринуться вниз. И так взлёт за паденьем, падение за взлётом…

Игра всё захватывала и захватывала всех страстью и силой, кипевшей в молодых, здоровых телах, превращая весь круг в горящий костёр глаз, рук, ног, чувств и криков. Костёр то расширялся, соприкасаясь и сливаясь с другими подобными кострами на пляже, то сжимался в пружинный комок, чтобы снова брызнуть зажжёнными, горящими телами юношей и девушек, врывавшимися бронзовеющей лавой то в тот, то в другой…

И было чудом, что эти тела не сгорали в них, а лишь наливались новой силой, страстно пульсирующей под тающей алмазными каплями пота кожей, густеющей и приобретающей цвет закипающей бронзы. А под этой бронзой рождались и зрели обжигающие нестерпимо сладостные потоки скрытой до поры до времени лавы-страсти, жгущей руки, глаза и сердца, ищущей как вулканы выход, пока ещё сдерживаемый невидимой, но уже исчезающей дамбой неизвестности.

Глава восьмая

Мамонтов бивень

С каждой минутой Олег стремился быть всё ближе и ближе к Анжеле. Бросался ли он под потушенный мяч, он падал у её загорелых ног-углей, взлетал ли вдруг для удара сам, он оказывался в чёрных клубах дыма её волос, разбросавшихся по плечам и обдававших его горьковато-полынным дыханием, тонким и волнующим.

Охваченный жгучим ощущением физической близости разгорячённого солнцем и игрой женского тела юноша пытался неумело скрыть от посторонних глаз властный непосильный зов плоти, переполнявший его с головы до пят. Олег отдавался мучительной сладости головокружительных чувств, разрываемых безжалостными молниями на звенья — цепи картин его прикосновений к телу Анжелы, картин, вызванных пьянящим воображением. Реальные же, быстрые и обжигающие, как удар тока, столкновения и объятья с призывно — прекрасным в движениях и формах телом Анжелы вплетались в эти чувства, как взрывы никогда не испытанных ранее наслаждений.

Анжелу тоже волновали эти пылкие соприкосновения разгорячённых почти обнажённых тел. Ей, как никогда ранее, нравилось видеть и сознавать власть своих чар над новым влюблённым, с каждой минутой всё больше и больше терявшим голову и ошалело метавшимся за мячом то у её ног, то рядом с ней, то над ней. В ней самой какое-то время боролась девичья скромность с женской игривой чувственностью, проявлением которой лишь на одно мгновение, она заставляла многих терять голову. И, не углубляясь в себя неженской разумностью, она находила новые и новые подтверждения этого безумного неконтролируемого влечения к ней мужчин, продолжала удивляться мужскому беспутству. И, несмотря на то, что она пришла на дамбу, чтобы встретиться со своим чернобородым красавцем любовником — главным архитектором города, который мог появиться здесь каждую минуту, ей было приятно и радостно ощущать сегодняшнюю власть своей красоты над Олегом. Начав кокетничать, заигрывать с опьянённым её колдовскими чарами начинающим бородачом, она будто вернулась в первобытнообщинное состояние, перевоплотилась в ту неведомую ей самой совсем не Анжелу, а в её пра-прародительницу из далёких, далёких эпох. Пряча свою благорасположенность к Батурину в разговорах с лёгким предупредительным Грайчихиным, Анжела не осознавала, а, если и осознавала, то, может быть, только спинным мозгом, что ещё крепче привязывает к себе Батурина, всё больше и больше взыгрывавшего от кажущегося её невнимания к нему. Владимир же, опытный в амурных делах повеса, и со своей стороны ни на секунду не оставлял без внимания Анжелу, понимая, что только моргни он, и новенькая редкая красавица, как призрак, исчезнет для него и уже навсегда в налитой молодой кровью и страстью броне мышц гладиатора.

— Анжелика, а не слабо стать нашей маркизой?

— Уж не собираетесь ли вы всех своих гладиаторов да римских пап превратить в ангелов во плоти — этих Монстров — Потрошителей? — отшучивалась с раскатистым смехом Анжела.

— Прикажите! И я стану один за всех вашим ангелом хранителем, — приближаясь к её ушку и переходя уже на шёпот, зепел Грайчихин: — «Анжела, ты одна, ты одна на свете. Ох, ох, в недобрый же час тебя я встретил». И вы и ваше имя так божественны, так прекрасны, что я готов голову отдать на отсечение, что, такой как вы, ещё никогда не встречал в своей жизни. Анжела, ты прекрасна, как ангел небесный…

— Ага! Как демон коварна и зла, — не выключаясь из игры, сквозь прерывистое дыхание отвечала Грайчихину и Анжела. — Характеристика у меня неплохая, вы правы, но вот насчёт характера, то можете не возражать по поводу не высказанной вами строчки.

— Я не согласен. Не согласен сейчас и буду не согласен до тех пор, пока не удостоверюсь лично сам в обратном, — отстаивал уже своё право на спорщицу Владимир.

— Смею вас уверить, вам никогда не быть моим героем. Вот здесь я — Кассандра — и это я пророчу с полной уверенностью, — продолжала разжигать самолюбие и жажду Грайчихина овладеть новенькой Анжела.

— Всё в мире обманчиво. Для кого-то вы, может быть, и Кассандра, а для меня вы — солнце! Не то, что сейчас идёт к закату, а то, которое может светить даже тёмной ночкой.

— Солнце?! Вот солнышко мне говорили много раз. А солнце — никогда! — засмеялась Анжела, запуская хлёстким ударом мяч в кого-то из бойцов.

— Ничего себе солнце! — вскрикнул тот. — Я увидел только искры и мрак.

— А это и есть то солнце, которое засветило тебе, — ввернул Олег, интонацией подчёркивая «засветило тебе».

— Прошу без комментариев, — фыркнул на них Грайчихин. — Уши развесили, стали в хоровод.

— Давайте уйдём от этих злопыхателей, — предложил он Анжеле. — Как уходит и то, небесное.

— Ой! Извините! — извиняясь и перед бойцом, получившим мячом в лоб и перед настойчивым Грайчихиным, продолжала играть Анжела.

— Не стоит, — заметил Виталий Сергеевич. — Пусть не смотрит на солнце, когда играет, даже на то, закатное. А то ведь уже решил, что можно спать.

— Витальеро, как ты можешь замечать ещё какое-то закатное, когда у нас своё — рассветное! — провоцировал и Виталия Грайчихин.

— Да уж, скорее засветное, — попытался отшутиться и боец, получивший от Анжелы мячом.

— Вот и говорю: детям пора спать, — уже вновь обращаясь только к Алкиной, продолжал Владимир. — Пойдём и мы?

— Ха-ха-ха, я тоже в этой категории?

— Я говорю не о сне. Нам можно всю ночь бессонничать, — в лучах закатного солнца оранжевым бесом вился и Грайчихин возле Анжелы. Было это так или только казалось Олегу — кто знает?

— Бессовничать или бессонничать? Подбирайте правильные выражения, сэр, — подрезал его и Игнатов.

— Мне всё равно: любить иль наслаждаться, — старательно пробивался Грайчихин к Анжеле. Его сильные жилистые руки, покрытые золотисто-оранжевым пухом волос в свете солнца, устремлялись ласковыми, ласкающими движениями к девушке, словно искали опоры в её округлых плечах и коленях, а когда становилось очевидно, что Анжела освобождается от них, они молнией, едва прикасаемой к заманчивым формам, проносились навстречу, также ни на минуту не упускаемому им из виду, мячу.

— И часто вам приходится бессонничать или бессовничать? — превращая в игру Грайчихинские ухаживания, бросалась к мячу и Анжела.

— Я сам не могу разобрать, что бывает в такие ночи на самом деле. Но теперь, я думаю, вы поможете мне разобраться.

— Не забывайтесь. Я ж Касандра. А вы не мой герой!

— Здорово! Мир озарился для меня! Я чувствовал, что вышел на финишную прямую, — упоённо торжествовал Володя, уже обращаясь не только к Анжеле, но к Виталию Сергеевичу.

— Сударь, в мире призрачно всё, особенно тогда, когда ты поёшь как глухарь на току. Ведь даже ещё первобытным героям было известно, что прямой путь — не самый быстрый и верный, — с хитрой лукавинкой вливал свою каплю дёгтя Виталий.

— Вот видите, что вам говорит ваш ЭВэуМный товарищ. А вы так спешите, — отшучивалась Анжела, выскальзывая из очередной попытки объятий Владимира.

— Даже солнце, как бы быстро не шло к закату, ему не встретиться с рассветным, кабальеро, — продолжал сгущать тучи Игнатов.

— Витальеро, к чему так мифистофильски мрачно? — бросил ему Грайчихин.

— Хуанито, извольте взглянуть наверх. Поиграл в живительных лучах рассветного и будя… Вон там, на горизонте уже восходит твоё светило. Луна. Луноликая, — подшучивал Виталий над затоковавшимся уже не грачом, а глухарём беспутным другом.

— Иди ты. Иди ты, — ласково отмахивался Грачик, не отрывая глаз от Анжелы, вступившей в волейбольное единоборство с одним из игравших.

— Иди ты, иди ты… — тавтологизировал Владимир то ли Виталию Сергеевичу, то ли самому себе, то ли вслед уходящей несбыточной мечте об обжигающих объятьях обворожительной цыганочки — сахалярочки.

— Серьёзно, оглянись. Эллэо твоё сюда летит. И как бы оно не стало каменным гостем.

— Иди ты, qvoqwe Брут! — снова отмахнулся тот. «Иди ты!» обычно в лексиконе Грайчихина означало нечто, соответствующее словам: «Говори, говори, я всё равно не верю, хотя всё может быть так, как ты говоришь. Но что мне в этом?»

Но сейчас, добавив слово Брут, Владимир, видимо, невольно осознал своё поражение.

— Эллочка, сударь, Эллочка-тарелочка, — играя словами, смеялся Виталий, добивавшийся, чтобы Грайчихин посмотрел туда, куда показывал он, — ЭНЛэо, как есть ЭнЛэ — ЭЛочка!

— А-а-а, это давно уже опознанный объект. Пора бы твоему ЭВМозгу зарубить тебе на носу, — расстроено бросил Грайчихин. — Прочитал, — передай другому какому-нибудь музыканту этот рассыхающийся бубен луны. Не хочешь ли ты поиграть с сиреноголосою Силеной? А я, я — в омут. Может быть, там русалочкой разживусь…

Грайчихин деланно рассмеялся, резко прыгнул в сторону и в несколько полузвериных прыжков достиг воды. Мощными мускулистыми ногами тренированного легионера взорвал её фонтанирующими клочьями брызг и провалился раскладистым торсом в мокрую податливую бездну. Он словно хотел пойти ко дну, ведь только там он мог погасить пламенеющий факел своей золотоволосой головы. Но через пару десятков метров он снова вынырнул из неё могучим фыркающим дельфином. Резко вырвавшись по пояс из воды, он взмахнул руками, как крыльями раненой птицы, но вновь утонул. И в следующих попытках Владимир всё также: то мощными взмахами рук-полукрыльев взлетал над водой, то погружался в пену и брызги с головой.

Так и плыл он полубогом-получеловеком, полурыбой-полуптицей легко и мощно в свинцовой зыби Лены.

И кто знает, может быть, он и был уже смертельно раненой птицей, уводящей притворной слабостью неудачу-хищника. Но от чего? От гнезда? Но гнезда не было. А он плыл и плыл, оставляя за собой след даже в бурлящей водоворотами воде. Изломанная на тысячи мятущихся полулинз дорожка рваной радугой сабли бежала за плывущим, не оставляя надежды на спасение. Это был именно тот случай, когда «каждый охотник, желая знать, где сидит фазан», мог с лёгкостью знать: Где? Только иди, точнее, плыви по акварельным мазкам, играющим на воде всеми красками закатного солнца, игриво бросающего на отрезвляющегося фазана — Грача прощальные взгляды из под лёгких облаков…

Оно уже не достигало темнеющего потока, свивающего в косы свет и тени. И казалось, что Владимир, мощно погружая своё тело в воду, хочет запутать и вот, вот запутает след. Но углами расплывавшиеся от каждого его выплыва влево и вправо волны, ломаясь омутными водоворотами течения, с трудом умирали в разбегах взбугривавшихся, то тут, то там взрезах реки и стрелой показывали, где искать беглеца.

Когда Грайчихин выбрался на берег, золотоволосая, пышнотелая Эллочка Кудрявцева оживлённо разговаривала с Виталием Сергеевичем.

Пляж пустел. И студенты, и местные оставляли обогретые солнцем и их телами песчаные откосы дамбы и нехотя уходили в город. К Анжеле подошла чем-то расстроенная незнакомка.

— Тала забыла своё полотенце и просит пойти с ней к тому месту, где она загорала, — неожиданно обратилась Анжела к Батурину.

— Это вон в тех зарослях, — показала Наталья в сторону дальней дуги изгиба дамбы.

— Если позволите, я с вами, — запросился обрадованный, что уведёт Анжелу от приближающегося Грайчихина, Батурин.

— А вам не страшно? — простосердечно спросила Наташа, светловолосая с большими глазами и ртом девушка, лицо и плечи которой покрывал совсем не северный загар.

— Одному нет, а с вами да, — ответил Олег.

— Это почему же? — изумилась Тала.

— А вдруг вы ленские алмазжёнки, — поиграл с «зж» Олег.

— Алмаз — жёнки — неплохо! Алмазонки же — лучше будет, — улыбнулась Анжела.

— Только бы не амазонки. Да к тому ж ещё и замазонки, — продолжал шутить Батурин.

— Но почему же замазонки? — обиженно выпячивая губки, вздохнула Наталья.

— А кто без полотенца?

— Ну, если мы замазонки, то вы, товарищ гладиатор, совсем не гладиатор, а…

— А кто же, кто?

— А — аллигатор, — открыв свой очаровательный ротик, пыталась изобразить крокодила Анжела.

— К тому же ещё и реликтовый, — поддержал её Олег.

— Это почему же? — снова спросила Тала.

— А потому что уцелел на этих берегах — не вымер и не выбросил полотенца, — задорничал студент.

— А причём здесь полотенце?

— Но ведь кто-то что-то говорил о полотенце? Да ещё в таком романтическом месте… — «На диком бреге Иртыша…» А ведь известно, чем кончилось это «на диком бреге».

— Может быть, вам не надо идти с нами? — настоятельно предложила Тала.

— Нет-нет! Я не выбрасывал белого полотенца. Это сделал кто-то другой или другая, — игриво посматривая то на Наталью, то на Анжелу, не сдавался Батурин.

— Но оно не белое. Оно жёлтое, золотистое, — недоумённо объяснялась Наташа.

— Тогда идём за золотым! Но только не за полотенцем, а за золотым руном, — подытожил Олег.

Забыв про усталость в этом шутливо — колком пререкании, Олег, Анжела и Тала взобрались на бетонные плиты дамбы, гигантской стрелой лежавшей в ещё более гигантской береговой излучине Лены. Сверху, из поднебесья, казалось, что дамба-стрела вонзилась своим железобетонным наконечником в береговые надолбы города и ещё дрожала хвостовым опереньем, отдалёнными зарослями кустарников и молоденьких деревьев, к которым и направлялись новоявленные аргонавты.

Солнце неподвижным очагом дымилось у самых дальних горбин Табагальского мыса и бездомная предгорная земля, умываемая прохладным морем великой реки, мерно дышала коротким, нестылым теплом низкого приполярного неба.

С трудом верилось, что это уже не вечер, а глубокая ночь.

Вечерние вестники — злые, потерявшие надежду на удачу в охоте, уже было расположившееся на ночлег комары с великой радостью и с завидным рвением бросились на крепкие молодые тела романтиков. Их острые жала так старательно быстро и больно впивались в них, что искателям золотого руна и прочих приключений пришлось панически бежать из комариного царства.

Берега дамбы уже опустели. Редкие купальщики и купальщицы пофыркивали и попискивали в быстро остывающей купели.

Из эфиопов уже никого не было на пляже. Не было и Грайчихина, присутствия которого больше всего боялся Батурин.

Время ужина в отряде давно миновало, и Олег, вспомнив об этом, как говорится нутром, заметил:

— Наши убежали на ужин.

— Ой, вам тоже надо спешить, — предложила Олегу свободу выбора Анжела, втайне лелея мысль, что он не уйдёт.

— Нет-нет! — поспешил подтвердить эту мысль Батурин. — Вы думаете, что если вам удалось вырваться из цепких когтей Грача и кровавых клыков таёжных динозавров, то вы уже не нуждаетесь в израненном в этих боях гладиаторе? Палец вниз и всё, что вы можете ему предложить за его верную службу?

— Анжель, уж не наград ли требует твой гладиатор? — спросила Тала подругу.

— У древних римлян лишь для поверженных гладиаторов была эта награда, — сверкнув волооким взглядом, ввинтила свой большой палец остриём вниз и под сердце Олега Анжела. — А лучшим, а победителям… Дарился новый бой!

— Да, да — и вечный бой, покой нам только снится. Пусть будет так! Но, если смерть, то только лишь от этих рук, — перехватив руки Анжелы и притянув их к своей груди, замер у самого острия острейшего чувства близости с девушкой Олег.

— Ну, нет! Такой награды вам не будет! — смеясь и вырывая руки, отстранилась от него мягко Алкина. Подавшись телом вперёд к Олегу, но оторвавшись от подрагивающих мышц Олега, она будто бы призывала его стремиться к объятиям, а податливой недоступностью ещё мучительней желать молодому мужчине головокружительного большего.

— Вы нам должны ещё послужить. Вот Талочку надо проводить домой, да и меня я не позволю бросить без защиты посреди дороги. Так что, вперёд, товарищ гладиатор, к бою!

— Если сопровождение дам у вас считается геройством, то…

— То что «То»?

— То я — готов! Salve, Cezar, imperator, muritori te salutant! Так приветствовали Цезаря мои обречённые предки, выходя на арену Коллизея. «Здравствуй, Цезарь, император! Идущие на смерть тебя приветствуют!», — продолжал взывать из древнеримской обречённости Олег. — И я готов — не за Цезаря, а за Цезарицу пойти на смерть.

— Так уж и на смерть? — лукаво прыснула озорным смешком Анжела. Её пышущие призывом к поцелуям губы манили, обещали счастье и сладость. — Готовы? На всё готовы?!

— Да. Я давно живу на всём готовом, — наконец-то выбрался из гладиаторской шкуры Батурин.

— Всем так хочется жить, — мрачно проговорила Тала, так и не проникшаяся игривостью начинающих влюблённых. От её слов и тона стало ощутимей как-то окружающее их пространство, давно уже ставшее улицами и домами странно не засыпающего и не погружающегося в ночную тьму города.

Обожжённые солнцем, налившиеся его жаром и огнём тела молодых людей будто бы прожигали загустевший прохладой воздух улиц, и, казалось, могли бы прожечь так же легко стены домов, обнимаемых мягким светом белой северной ночи. Троица шла почему-то только по серединам улиц. Олегу казалось, что время дня и ночи смешалось, и никто уже не следит за его движением. Будто бы всем было всё равно, и только ему одному хотелось ускорить его бег и приблизить тот отдалённый, ещё чужой, чужой, но такой желанный миг, когда он и Анжела останутся одни, только одни.

И вот, когда, наконец, они проводили Талу домой и остались вдвоём, Анжела вдруг предложила:

— Давай зайдём к одному моему знакомому. Это директор местного музея. Хороший дядька.

Директор музея, пятидесятипятилетний мужчина с дутыми как у китайского болванчика глазами и щеками нехотя пожал руку Батурина. Его по-русски светлые, но по-якутски врезанные в одутловатые щёки глаза были похожи на тающие льдинки в красноватых и опухших от мороза ладонях.

Лишь на мгновение, сверкнув холодным сталистым блеском, они стали увлажняться и таять, собираясь слезой, каплей в напряжённо сжимавшихся уголках век-ладошек.

Олегу показалось, что знакомство с ним очень неприятно Габееву Петру Петровичу. По годам ещё не старик, но из-за частых злоупотреблений спиртом уже бывший таковым, Габеев не стремился к новым знакомствам и к смене приятных и удобных вещей, и привычек. Так и сейчас его больше устраивало то, что соединяло его с Анжелой, с Анжелой без этого нового, как он уже окрестил его для себя: «Приходимца», расположившего к себе свободную от всех обязательств и преданностей девушку, солнышком, появлявшуюся и согревавшую его холостяцкую квартиру в редкие, но счастливые минуты долгой полярной ночи. Сердце Петра Петровича эхом отозвалось в судорожном рукопожатии, не скрывавшим ревнивого желания выбросить за дверь ершисто-колючего и головой и бородёнкой студента, назвавшегося «Олегом».

«Что поделать? — успокаивал себя Габеев. — Анжела молода и красива. И как большинство живущих на Севере женщин (Да и разве только женщин?!), живёт ожиданием появления солнца, увлекается всем, приходящим с юга, любит дарить себя этому всесильному, определённому волею холодного, долгого северного неба случаю. Но случай приходит и уходит. Пришёл так и этот красавец, пришёл и… И уйдёт, а ангел мой ласковый, звонкоголосый и быстроглазый останется, останется и возвратится снова ласковым лучиком в мою вековую берлогу».

Привыкший быть терпеливым и гостеприимным Пётр Петрович скорее по традиции открыл скрипучую дверцу, такого же, как и он сам, старца-шкафа, и выставил на стол бутылку спирта, подкрепив её доброй половинкой ароматно вздохнувшей нельмы.

Батурин мучительно сглотнул.

— Ох, как я проголодалась! — просто по-домашнему озорничала Анжела, отрывая и проглатывая текущие маслом куски духовитой копчёной рыбы.

— Сейчас придут Слава и Тала, — суетился между столом и шкафом Пётр Петрович.

— Какой ещё Слава? — разрезая нельму на тонкие ломтики, спросила Анжела.

— Это тот, который получил гонорар за статью о студенческих отрядах, нашедших кости мамонта в котловане. Он побежал в магазин.

— Студент литинститута? Практикант? Я давала ему интервью на Ысыахе, — изумилась Алкина.

— Да. Набивает руку, — подтвердил Габеев.

— Такому бы морду набить. Прилизано-облизанный слизняк. Фу! — брезгливо покривила масляными губами Анжела, вспомнив как нагло и цинично, предлагал ей связь новоявленный литератор.

— Это точно. Далеко пойдёт, — думая о своём, поддержал её директор краеведческого музея, уже имевший честь быть использованным московским спецкором, но ещё надеявшийся на вознаграждение. — А пока выпьем за знакомство. Тебе, Олег, разбавить? — продолжал Пётр Петрович.

— Нет. Спасибо. Я не пью, — попытался отказаться Батурин.

— Ты это брось. Что больной? Так у нас спиртом лечатся. Или ты не хочешь выпить за знакомство? Тогда другое дело… — изображая недовольство, бычился Габеев. — Ну, так как? А? Хочешь обидеть старика?

— Хорошо, если только за знакомство, то чуть-чуть. Разбавлять не надо. Я потом запью.

— Как хочешь. Я разбавляю. Ну, будем! — Габеев привычным движением опрокинул стакан ещё пузырящейся жидкости себе в рот и, сжимая беззубыми дёснами обжигающую горькую каплю, проглотил едва разбавленный девяностошестиградусный спирт.

Батурин зачаровано следил за Анжелой, словно ждал от неё приказа или запрета. Она же каким-то магическим движением руки очертила в воздухе то ли символ бесконечности, то ли опрокидывавшийся зигзаг воображаемого вопроса и звонко дзинькнула своей рюмкой о стакан Олега. Розочкой оттопырив губки, она сочно и жадно, словно не произнесла, а втянула в себя «Ой, что будет?» и лишь потом, храбрясь и призывая и Олега к храбрости, подняла рюмку ещё выше, отвела в сторону — вверх от неё большой палец и засмеялась:

— Ну, что ж, товарищ гладиатор, жребий брошен. Живи! За знакомство! — Анжела жадно, как в жаркую погоду, глотала непослушно растекающуюся в уголки губ, под язык обжигающую гортань жидкость и, едва справившись с ней, бросила на пол жалобно зазвеневшую рюмку и замахала перед лицом руками, задыхаясь и смеясь одновременно.

Горло Олега перехватил удушающий жгучий жгут спирта. Он сквозь слёзы радостно смотрел на Анжелу. Девушка была, как казалось ему, сейчас ближе и доступней. Он следил за её каждым движением, каждым словом, ловил, старался перехватить материально осязаемый выжигающий пространство взгляд её вращающихся как две юлы глаз. Что бы она не пожелала сейчас, он всё бы сделал.

Пётр Петрович поднялся, прошёл к шкафу и принёс ещё одну рюмку, привычно тут же наполнил её, переливая спирт через края, и поставил перед Алкиной. Не оставил Габеев пустым и стакан Олега, налив ещё и в стаканы ещё не пришедших Славы и Талы. Не церемонясь, предложил тост:

— За вашу молодость и красоту.

Олег ещё не пришёл в себя после первой и попытался отказаться вновь, но Габеев собственноручно вложил в его и в руку Анжелы стакан и рюмку, расплескавши через края спирт, которого, видимо, он никогда не жалел.

— За свою молодость можешь не пить, но за красоту Анжелы ты не имеешь права не выпить, — настаивал он.

Через пару минут обволакиваюшее сердце тепло проникло в голову и полилось, как казалось Олегу, наружу, как из рюмок, через края. Глаза увеличивали окружающие предметы так, словно кто-то вставил в них увеличительные линзы. Холостяцкая, неуютная квартира Габеева, сам Пётр Петрович и чужой, горбатящийся крышами домов под тяжестью ночи город, ребята: бойцы-эфиопы, и даже юристы с таинственным очарованием загадочно готовящегося заговора; взошедшая над всем этим парящая, пьянящая и желанная Анжела; — всё становилось всё ближе и ближе, сливаясь с ним, перерастая в мучительно томимую музыку, смешавшую вдруг всю его жизнь и прошедшую и будущую в карусельно крутящийся шар. Чувство любви ко всем переполняло его сердце. Ему так хотелось скорее обнять Анжелу, отделить её от неожиданно вместившихся в эту квартиру бесконечных пространств города, реки, дамбы, Петра Петровича и откуда-то выплывших и вплывших в комнату Славы и Талы.

Вспыхнувшее было чувство ревности, на которую он не имел ни малейшего права, сменилось любовью не только к Анжеле, но и к Петру Петровичу, становившемуся центром стола и разгоравшегося разговора:

— Что вы, батенька, да что вы знаете о Сибири? Сибирь — это музей. Да — музей. Вы думаете, директор музея цену себе набивает. Директором Сибири хочет быть.

— А то нет?! — ввернул Слава.

— Чушь. Я знаю, что говорю. На всей земле нет таких больше мест, на всей земле нет такого музея. Городской музей — это жалкий дитя великой Сибири. Матушки Сибири. Втайне я давно решил отдать свою жизнь ей — моей, нашей матери — Сибири. Я всю жизнь, всю жизнь. Да что там! Душу отдам.

— Богу? Что ли? Как мамонты? У мамонтов бивни хотя бы были. А что у вас будет торчать из-под земли? Хрен его знает? Нет, знаю я. А ни хрена, — язвительно ухмылялся Слава Левитский, студент четвёртого курса литинститута им. М. Горького. Он ловко разрезал и раскладывал принесённую им колбасу на столе. Делал он это как опытный сервировшик, знаток и ценитель деликатесов и оттого чувствовал себя хозяином застолья, кормильцем и хотел быть хозяином положения._

— Статейку в газету тиснул и думаешь герой. Думаешь, уже всё знаешь. Думаешь — великий писатель?

— Петрович, осторожней на поворотах, это-то поднимать зачем?

— А затем, что без моего музея, без того, что сохранили предшественники, что сохранила в виде бренных косточек мамонтов матушка Сибирь, ты не сорил бы сейчас звонкой монетой и колбасными обрезками, — смахнув со стола оставленные Славой отходы от колбасы, проговорил раздражённо Габеев. — Об этом ты не думаешь, товарищ писатель? Бережно надо относиться ко всему, тем более тебе, Слав батькович. Не имею чести знать имени отца твоего.

— Михайлович, — подсказал гордо Слава.

— Вот и скажи, Михайлович, разве не пригодились тебе музейные материалы? Сколькими моими записями ты воспользовался для стряпанья своей статейки, — разгорячился Пётр Петрович.

— Чукча не считатель, чукча — писатель, — пытаясь оградить своё самолюбие, уколол Габеева Слава, откровенно небрежно и вызывающе чавкая закуской.

— Считатель, читатель… — обиженно остановился Пётр Петрович. Видно было по дёрганью отвисшей щеки, что он болезненно переживает потерю годами копившегося материала, легко, непонятно легко и бездумно отданного им Левитскому, который заявил ему после опубликования статьи, что сжёг и выбросил в мусор его «писюльки». Ни имени Габеева под статьёй, ни обещанного пятидесятипроцентного гонорара, кроме скромной закуски, не увидели по-детски беззащитные глаза Петра Петровича.

— Писатель, читатель, батенька. В жизни нет только писателей или только читателей. Прежде чем написать умную, ясную книгу, нужно пройти через муки не одного только творчества. Нужно пройти тысячи дорог, изучить и понять, пережить и впитать в себя трепетный шелест былинки и вселенский вопль разрывающихся связей миров и пространств.

— Очень мудро, но не современно. А где же разделение труда? Я считал, что достаточно того, что вы прошли и изучили, а творить — это дело творцов. Знаете ли, дорогой, Пэ Пэ, времена «землю попашет, попишет стихи» кот слизал. Мяукнулись и всё. Или не пришли и не придут. Так что, всё правильно. Вы прошли, пережили, мамонтов даже, а я пришёл, увидел ваше переживание и написал. Пришёл, увидел, победил. — Veni, vedi, vici! — насмешливо заключил Левитский.

— Пришёл, увидел, наследил? — в тон Вячеславу бросил Батурин.

— Хорошо бы если бы только так, а то ведь в душе и издеваться будет над глупым стариком, — впервые за всё время разговора криво улыбнулся Олегу Габеев. — А-а-а, давай лучше выпьем…

— Ага! Выпей, студент! — бросил Олегу Вячеслав. Он был сегодня особенно зол и задирист. Он явно показывал, что не хочет тратить своё драгоценное время в компании уже ненужного ему, выжатого, как лимон, старика. — Ты ещё попроси заодно рассказать и об освоении Сибири. А то ведь меня обвиняют в присвоении чего-то там, а сами всю жизнь сосут её как матку со всех сторон, ласково называя «матушкой». Ласковое дитяти двух маток сосёт: и Европу и Сибирь. Разве не так, Пётр Петрович?

— Что касается меня, то я в Европе не был. Мне и здесь хорошо. А вот такие как ты, и не одну и не две, а и более маток сосут.

— Спасибо.

— Не за что.

— За сосочувствие. Пососём и вам посо-сочувствуем.

— Пётр Петрович, ну, что вы расстраиваетесь. Действительно, расскажите об открытии Сибири. Сколько раз вы мне обещали рассказать об этом, — вступила в разговор закончившая расправляться с нельмой Анжела.

— Пётр Петрович, расскажите нам, как вы создавали музей, например, — попросила Габеева Тала, кончиком ногтя подцепляя бутерброд.

— Да, да это так важно, — простонал Слава.

— Расскажи, покажи, да в рот положи, — ворчливо усмирялся Габеев и через минуту всё-таки зашаманил:

— Открытие Сибири. Сибирь — это десятая часть всемирной суши. Её и за тысячи лет не откроешь. Открытие Америки хронологически зафиксировано. А вот Сибирь мы то открываем, то закрываем. И так из поколения в поколение. Словно хотим, чтобы открытий всем хватило. В десятом веке русские поморы ходили по здешним рекам на кочах, обогнув арктическое побережье. Северный морской путь, так сказать, пробивали.

Усаживаясь удобнее за столом и разливая спирт в рюмки и стаканы, директор музея, с удовольствием пускавшийся в подробности фантасмагории покорения Сибири, в душе считал себя потомком продолжателей далёкого и нелёгкого дела. — По земле, примерно в то же время, двинулись первопроходцы. В то время князь всея Руси за честь считал получить в дар царственную шапку, этакую, шапку Мономаха. Многие только затем и шли: либо положить голову, либо украсить её соболями. Недаром говорят, что открытие Сибири шло по соболиному следу, но и в те времена Сибирь уже и не была дикой и безлюдной: «На восточной стороне, за югорской землёю живут сомояты, — рассказывается в древнерусских летописях, — а как тучи найдут, то посыплются олени из туч и появятся люди, по пуп мохнаты, а далее человеки, и едят они мясо».

— Нам бы тоже не мешало мяса поесть, хоть мы и не самояты и по пуп не мохнаты, — заметил Левитский, выпил спирт и принялся смачно и жадно вгрызаться в кусок холодного мяса. А взглянув на ноги Батурина, издевательски хихикнул: — Хотя и не все.

Габеев роскоссыми глазами скользнул по тому и другому и, словно увидел и в том, и в другом «самоятов», продолжил. — Задолго до Ермака гуляли по Сибири, такие как вы — самояты. Только тем молодцам кружила головы северная красавица настоящим духом приключений. Не как теперь! Длинный рубль! И сколько бы их принесло свои головы и отдало бы сердец Сибири?! Если б…

— Что за «если б»? — произнёс кто-то.

— Если б не монголо-татарская колода, да плеть семихвостая. Отвадила многих. Сотни лет спустя, уже после ига, вырос в Сибири стольный, золотом кипящий град. Стоял он на правом притоке Енисея-батюшки. Поморы с охотниками сходились в этом месте, и родилась — Мангазея — пушной Клондайк Сибири. Полмиллиона соболей в год пробегало через него, через лавки пушниноперекупщиков, через трюмы купеческих кочей и даже западноевропейских кораблей. Рекой поплыла пушнина в Европу. Немцы да шведы, голандцы устремились в Сибирь, как в свою вотчину. Слухи не ползли, а летели: «Безмерно богата Сибирь! На каждом дереве по соболю сидит. За Хатангой-рекой медь, золото — лопатой греби! А через Обь, Енисей, мол, и недолгий путь в Китай лежит…» — Пётр Петрович умолк, а затем поднял стакан, крякнул «За могущество Российское!» и осушил свой стакан.

— Могущество Российское будет прирастать Сибирью — это тоже помор.

— Что значит «помор», — спросила Тала.

— Ломоносов — это его слова. Могущественная была Мангазея.

Да отзвонило даже эхо её медно — себрянных колоколов, отзвонило тризну по сибирской России. Уже почти четыреста лет, как её нет. Мангазеи… Бесследно исчезла…

— Как исчезла?!

— Разве нет такого города?

— Нет! Смутные времена. В 1619 году по приказу царя, — обречённо махнул рукой директор музея.

— Но был и ещё один таинственный град, — теперь уже обнадёживающе продолжил Габеев.

— Ещё дальше ушедший в Сибирь. Здесь, за Леной. Я видел его, догнивающие останки… Церковная часовенка. Всё ещё молится в северное небо. Жалко смотреть на всё это: холодные, стылые сопки, туманное, липкое дыхание болотистых падей. Лишь зелень без единой пылинки дрожит на студёном ветру, пригибаясь к обугленно-чёрным, потресканным кедрачам избёнки — часовенки. Это всё, что через сотни лет от сотен, тысяч живших там и осталось. Через сотню лет… и от нас здесь ничего не останется, — кривясь от съедающей его сердце и душу боли, выпил новый стакан Габеев.

— Рыба с головы гниёт, — бросил Левитский. — Как всегда в нашей империи.

— Как всегда в нашей империи, — нехотя повторил слова Левитского Габеев. — Сказочные цари, те хоть любили, чтобы их в лысину петушок клевал. Известное дело: петушок — не ворон. Ворон с глаз начинает. Вот и нашёлся такой петушок, может быть, из сказки прилетел, а, может быть, и живой, клюнул-таки русского царя. Указал на Сибирь. Вышел царский Указ — не быть Мангазеи. Враги тогда подбирались к ней, как в сказке Пушкина, со всех сторон. В картах нехватки не было, не у нас, а у них. История рассказывает: были карты. В строгом секрете составляли их русские картографы — Ремезову подобные. Да только не в Москве, а дальше ещё оказались. На Западе, у хороших соседей.

Там нужнее, видимо, были они. А как же без них по Масковии шастать, когда над ней смутные времена разгулялись? Так не мудрено и заблудиться. Поди, составь сам карту, когда так хочется у камина в собольей шубке сидеть, да посылать отряд за отрядом не туда, сам не знаю куда, а по точно отмеренной дороге, в самое сердце Сибири. Вот тут-то и клюнул петушок последнего владыку Рюриковичей и тот приказал: «Не бысть городу Мангазеи». Закрыл дороги, пути-подходы к Сибири от иноземцев. И исчезла, как призрак, Мангазея в безмиражном небе Сибири, унеся за собой и своего заленского побратима, о котором тогда мало кто знал, а нынче и не знает вовсе. Если бы я не видел своими глазами жалкие останки его, я бы и сам не поверил в его существованье, а если бы и поверил, то скорей как в легенду о городе-призраке, спущенном с неба голубоглазыми богами и также неожиданно вознесённом ими на небо.

— А что это за легенда, Пётр Петрович? Вы раньше мне ничего о ней не говорили, — обиженно подёргивая своими пухлыми губками, надувая их, играла любимицу Алкина.

— Легенду! Легенду! — поддержала её Тала.

— Да и не легенда это, а так быль-небыль, воспоминанье о будущем, — отмахивался Габеев.

— Нет уж, Пётр Петрович, народ требует хлеба и зрелищ. Хлеб съеден, дело остаётся за зрелищами. Так что, давайте материализуйте-ка нам пусть не тунгусское чудо, то хотя бы призрак голубоглазых богов. Ведь и у вас голубые глаза. А это как, мне кажется, совсем не случайно, — улыбаясь и помахивая пальцем, как перед маленьким мальчиком, перед директором музея, настаивал, всё ещё хорошо державшийся за столом, хотя и много выпивший, Батурин. Он старательно сохранял внешнее спокойствие, внутри же всё давно горело, жгло и подмывало сотворить нечто потрясающее, чтобы одним махом подняться над Славой, даже над Петром Петровичем, — и всё для покорения Анжелы, которая в последние минуты будто и не замечала его.

— Шаман с голубыми глазами — это всё, что надо для примитивных народов, — с притязанием на свою сверхъестественность прошаманил Слава.

— Вы правы, сударь, с вашим высокородством не пустят в калашный ряд, — уколол и его Батурин.

— Я за свиное рыло могу и в рыло, — дерзко и надменно взыграл Левитский, заострившийся чуть ли не каждой линией своего утончённого, словно вырубленного из розового мрамора, лица. Его тонкий нос с красиво вычерченными формами ноздрей стреловидным клином готов был рассечь жёстко славшиеся под ним губы. А они-то, нервно подрагивавшие, уже готовили новую колкость. Олег бросился на опережение:

— Кажется, где-то что-то хрюкнуло.

— Кажется — крестись, урод.

— Даже читаю молитву: Бог не выдаст, свинья не съест. Не так ли, Славик?

— Какой я тебе Славик?! Ш-ш-ш… — зашипел вне себя Левитский, приподнимаясь над столом, для того, чтобы немедленно исполнить свою угрозу.

— Ребята! Ребята! Прекратите сейчас же! — повелительно приказала Анжела. — Пётр Петрович, голубчик, сделайте же что-нибудь…

— Прошу в моём доме не выражаться и, тем более, не драться, — довольный хоть малым отмщением Левитскому, миротворчески поднимался над столом и Габеев. — Иначе ни легенды вам не слыхать, ни косточек мамонта не видать.

— Молчим и внимаем, — сложил уже готовые пустить в дело руки Олег.

— Ладно, мы с тобой ещё сойдёмся на узкой дорожке как-нибудь, — не мог успокоиться Левитский.

— Как-нибудь, как-нибудь, — насмешливо ответил Батурин.

— Так слушаем или как? Не будем?

— Будем, слушаем.

— В давние-давние времена, когда волны большой воды усмирялись, — неожиданно пафосно начал Габеев. — непроходимой травой, зарослями прибрежных лугов и даже болотами, были у якутов самые богатые правители всех времён Тооён и Тыен. Тучами ходили их оленьи стада, тяжелея и множась приплодом. Пасти пещер полны были жёлтых зубов и слёз твёрже гранита: золотом и алмазами. Всё шло хорошо. Но вдруг горы стали рваться, расшибаясь одна о другую, ощеряя пропасти и провалы. Озёра, смиренно дремавшие тысячи лет, вдруг пошли гулять по долинам, тесня и топя стада и народ Тооён и Тыена. Взмолились тогда Тооён и Тыен непослушному небу, прося и ища у него спасенья. Долго молили они у костров и чумов, сотрясая его шаманящими бубнами. Дрогнули самые дальние волны большой воды, и сошли на них с низкого неба люди-боги с голубыми глазами. Построили они город на берегу большой воды. Равный, если не больше, самому Аркаиму, что на Урале. Стали они жить у самого берега на великой воде. И научили всякому ремеслу молящихся им и открывших им свои сердца батыров, людей Тооён и Тыена, И назвали они их якоуты, от слова, которое они хорошо понимали в их языке «якоут», что значит «беги». Полюбили голубоглазых богов якуты. Жён, дочерей своих отдавали согревать их теплом своим и любовью. Зубы жёлтые у гор-драконов по приказу богов якуты вырывали и несли в их город, слёзы кристальные гор собирали и несли туда же. В награду огненные палки и прах взрывающийся получая. Много лет голубоглазые боги народ Тооён и Тыена от злых сил охраняли.

Только, когда снова большая вода волны свои во льды начала пеленать, забеспокоились боги, показывая на звёздное холодное небо. Поняли Тооён и Тыен в страхе, что уйдут от них боги. Шаманили. И особенно старались у чумов мужей, жёны которых голубоглазых божков нарожали. Нести их показывать богам с восходом солнца собирались.

И вот, когда кончилась полярная ночь, вышли якуты с детьми, с дарами на берег, где стоял город голубоглазых богов. Но… Куда ни смотрели, куда ни посылали гонцов, как ни шаманили, как ни кричали, ни звали, не могли отыскать даже следов призрака-города голубоглазых богов.

Исчез, растаял, как призрак он, вновь вознесясь на небо, полыхавшее змеиной дорогой, по которой уплывала большая вода.

До сих пор гадают учёные мужи. Что это было? То ли мангазейские казаки-поморы со своими кочами, то ли ещё какие-то неизвестные, неведомые странники? Пришельцы даже.

Как бы там ни гадали, ни спорили, ни ломали копья и головы, жившие и тогда и живущие ныне: кто это были, — но было это не сном. Ведь рожают голубоглазых детей, продолжая эту легенду, смольноокие сахалярочки. Жгут радостной памятью сердца матерей и отцов якутов о давнем-давнем времени их породнения с могучим племенем богов, сошедших к ним когда-то с низкого неба, обрамлённого столбами великих огней…

Может быть, поэтому и теплы сердца якутов к голубоглазому племени русских. Не знаю. Может быть. А, может быть, всему виной эта лёгкая, колыбелящая сердце легенда… Может быть, и в моих глазах живёт эта сладкая горькая память призрачной реальности или реальной призрачности нашего бытия. Потому и ищу, и охраняю музейное всё: от народных легенд и до собственных глаз, не желающих верить и видеть одни только призраки. А вдруг? Вдруг вернутся Они?!

Пётр Петрович умолк и как-то странно посмотрел на Олега.

— Так это, может быть, и была Мангазея? — поспешил предположить Батурин. — Вы, Пётр Петрович, говорите, что поморы были на Лене по легенде ещё раньше. Основали город. Город — побратим Мангазеи. А, может быть, это Якутск?

— Нет. Побратим много севернее, и на востоке от правого берега Лены. А Якутск… Якутск — детище новых времён, хотя по истории и не таких уж далёких. Когда начались новые времена, Лена снова была открыта. Но не второй Мангазеей обернулось новое открытие.

Было оно безрадостным и жестоким. Сибирь из богатой зовущей красавицы стала рабской угодницей ссылок и тюрьм.

В 1632 году на берегу Лены был построен первый острог. Вон за теми стенами старой тюрьмы, в самом центре и был заложен бревенчатый каземат, — Габеев провалил мягкую пухлую руку в сероватое пространство за окном и продолжал: — Четыре года ехал обоз воеводы от Тобола до Якутска. Четыре года. А теперь всего четыре часа да несколько обманно-ласковых слов потребовалось новым богам — нашим студентам-практикантам, чтобы отнять у меня всё, не даруя ничего взамен…

Пётр Петрович был уже пьян. Его глаза-льдинки начали таять и потекли по щекам.

Анжела пыталась затворить сердце Петровича, ласково гладила его по седеющей голове, как ребёнка, просила успокоиться и не пить больше.

— Никто у вас никого и ничего не отнял и не отнимет. Я с вами как была, так и буду. А статья Славы — это и ваша слава. Я напишу и опубликую рецензию на неё, в которой будет благодарность вам, вашему музею за труд и предоставленные материалы.

— Да? — спрашивал Пётр Петрович, по-детски веря в защиту. — Я так и знал. Ты хорошая, ты добрая, ты мой ангел — посланник тех давних богов. Ты, как и я, дарящая…

— Пётр Петрович, давайте покажем ребятам музей.

— Это можно, — оживился Габеев. — Я ведь не скупой рыцарь. Все эти богатства не мои, а ваши. Вот также как-то ночью я показывал свои сокровища Марианочке. Помнишь, Анжела, дочь Емельяна Ярославского. Московскbй скульптор. Она вместе с Димой Сивцевым печётся о создании Якуского государственного объединённого музея истории и культуры народов Севера. Днём музей — это просто музей. А ночью — мир возрождённый. Я, бывает, сам целые ночи работаю в нём, а то и просто сяду и сижу в нём как будто бы уже и сам экспонат. А-а? Спятил, думаете, старик. Нет. Идём, идём… Я вам сейчас всё покажу…

Пётр Петрович открыл один из многочисленных ящичков чудом ещё не развалившегося старинного шкафа и, позвенькивая какими-то блестящими берюльками-бляшками, отыскал ключи, в одно мгновение, преобразившись в сказочного кудесника-старца, владеющего несметными сокровищами, готового сейчас показать их неожиданно почувствовавшим себя маленькими детьми юношам и девушкам.

Через несколько минут вся компания знакомилась с экспонатами краеведческого музея, бесстрастно или с любопытством, ужасом, безразличием или страхом взиравшего сотнями затаившихся в нём глаз на пришельцев, неожиданно потревоживших их ночью. С огромных полотен картин сходили навстречу к подвыпившим посетителям тени мучеников дантовского девятого круга ада, неизвестно как оказавшегося здесь, с ними мешались и окружали живых копии воинов, старцев, полководцев, поэтов и художников древности, разрушавших, или отражавших труд миллионов работных людей, упоённых своей страстью, как тех, так и других. Было жутковато ощущать, как с затенённых картин, ограждённых и открытых площадок со скелетами мумий животных, людей сходило в залы бессмертье. С подсвеченных не существующим ныне желтовато — подгоревшим солнцем пейзажей прошлого вдруг прямо в расширенные глаза очарованных властелинов двадцатого века смотрел, а то и, не обращая ни малейшего внимания на них, жил своей жизнью давно исчезнувший мир. Талант художников, труд мастеров остановили неудержимый бег времён. И теперь год за годом, час за часом остановленный миг тех времён будет вести немой разговор с приходящими к нему.

Слава Левитский интеллигентно изображал знатока и ценителя живописи: то подолгу оставаясь в трагическом молчании перед одним полотном; то вдруг взрываясь словесным недержанием перед другим, изо всех сил стараясь подавить всех дарованными ему природой и развитыми воспитанием способностями тонко и глубоко чувствующей и проникающей в суть вещей натуры. После осмотра выставленных экспонатов и картин в залах музея, Пётр Петрович, заговорщицки подмигивая, словно мальчишка, стянувший и спрятавший в подвале папин охотничий нож, если не ружьё, потащил всех в запасники музея, где хранились ещё ждущие своей очереди материалы. С глазами, пылающими азартом удачливого искателя сокровищ, Габеев метался по заполненным кладовым, пока не застыл в позе шамана перед замысловатой грудой огромных костей, содрогнувшей всех обнажённой реальностью сцены из фильма ужасов.

— Вот! Вот! Смотрите! Главная моя удача охоты на мамонтов.

— Пётр Петрович, но мамонты же ведь давно вымерли! — изумилась Тала Надеждина.

— Вымерли. Вымерли. Ещё в начале Ледникового. Этот мамонт с пойменных берегов Лены. Оттуда, голубчик мой. Я сам лично раскапывал эти косточки прошлым летом. Им не менее сорока лет…

— Сорока! — изумилась Тала.

— Сорока. Сорока тысяч лет! А так мамонты жили 5 миллионов лет. И теперь их нет! — кружа возле останков доисторического великана, суетливо наклонясь и распрямляясь над ним, трогал, гладил как любимую кошечку, кости скелета, на какое-то мгновение заговаривающийся шаманом Пётр Петрович.

— Да, вот этакую штучку увезти с собой в Москву. Было б неплохо. А? — показал Слава на огромный мамонтов бивень. — Это была бы память так память о Якутии. Это был бы сувенирчик, смею сказать.

— Бери, пожалуйста, бери! Хоть два бери! Забирай, сколько унесёшь! — щедро предложил ему Габеев, счищая с бивней отслаивавшуюся роговину и тысячелетнюю труху. — Бери, что же, ты слаб в коленках? Ну?! Тебе ж не привыкать — чужое брать!

Левитский наклонился и, пропустив свои тонкие липкие от пищи кисти под огромное изогнутое серпом бревно бивня, попытался его поднять. Но только натужно охнул и скрючился недоуменным вопросом над клыком великана далёких тысячелетий. Вячеслав ещё и ещё обескураженно дёрнулся вверх вниз и застыл, произнеся: «О, бедный Йорик!»

Его совсем не гамлетовская поза, но, безусловно, исполненная трагичности, наполнила двусмысленностью сказанные слова. И никто не мог их в ту минуту понять однозначно. Они одинаково хорошо шли и к величественным останкам доисторического гиганта и к не менее величественному потомку Номо Sapiens. Поза Вячеслава словно говорила о тщетности усилий вдохнуть хотя бы движение в музейные кости. В жажде бессмертья ядовитой змеёй скрючивала тело, кусая самолюбивое сердце, мечта Славы — поэта хотя бы соприкоснуться с бессмертьем, оставшихся в необозримой веренице времён диковенных творений природы, переходящих (Пусть даже и так!), в музейную ценность на бренной земле.

— Вячеслав, оставь бедное животное в покое. Ты совсем озверел. Ещё и рычать начнёшь. Неужели так силён в тебе зов предков? — подзадорил его Батурин.

— Так вот где таилась погибель моя! — мне смертию кость угрожала, продолжал сражение с бивнем Левитский, демонстративно не обратив внимания на слова Олега.

— Ого-о! — наконец, испустил чуть ни дух Вячеслав. — Тысяча чертей и один мамонт! Пётр Петрович, вы щедры как бог. Кажется, среди нас есть более приспособленное сушество к поднятию и ношению рогов?

— Чтобы носить с каждой стороны по штучке весом в сто килограммов, нужно иметь больше чем баранью голову, — поддержал колкую перепалку и Батурин.

— Вот и я говорю, зачем ослу большие уши, когда он всё равно не слушает умных людей? Для украшения что ли, как у некоторых бицепсы вместо красивых ушей? А? Что же ты, вещий, давай! Публика ждёт встречи достойного представителя победившего рода человеческого с оружием далёких врагов своих. Или слабит и не только в коленках? А туда же — зов предков, — задирал Батурина Левитский, стараясь отвести от себя колючие словечки. — Ну, подними, подними. Чесать языком и я умею.

— Не только чесать, но и обчёсывать, — встал в позу и Габеев.

— Уж ни вас ли обчесал? Да с вас, что с этого мамонта молока. Только что и дел, что в музее выставлять. Славная бы получилась Троица: Богатырская застава. Ни Рублев, ни Васнецов о такой и не мечтали: Добрыня Петрович, Скелет Мамонтович да Олег Попович. Ха-ха-ха… Богатыри, защитнички земли русской, русских музеев. Ха-ха-ха, — издевался Левитский.

Руки Олега налила злая тяжесть. Едва сдержав себя от того, чтобы не отправить в нокаут Левитского, он быстро опустил их вниз, прикоснулся к лоснившемуся полировано-жёлтоватым блеском бивню и, уже не боясь риска не поднять эту игрушку и пасть в глазах Анжелы из-за пустякового спора с Левитским, произнёс: — Поднять? Ради чего? Ради сувенирчика в коллекцию сатира в овечьей шкуре?

— Если бы задавали себе этот вопрос твои предки, берясь за гуж, то сейчас бы не ты, а подобные этому, — указал Вячеслав на груду костей, — пытались бы заполучить твой черепок в свою коллекцию.

— А, может быть, твой? — злясь уже на себя за инертность больше, чем на Левитского, ответил Олег. — Судя по твоей личной оценке, он был бы дороже наших всех вместе взятых.

— Для коллекции и твоя черепушка сгодится. Не кашу ж варить.

— Смотри, а то твою на отбивную пущу.

— Но, но! Полегче на поворотах. Ты лучше покажи на мамонте, чего стоят твои хвалёные бицепсы. Или тебе не приходилось поднимать ничего тяжелее пивной кружки? Боец. Фу — фу! — уничижителъно обмазывая мутнеющими от злобы глазами Олега, фуфыкал Левитский. — Фи — фи. Сувенирчик. Га-га.

— Да не «фифи», а на фига? — скаламбурил и Олег.

— А что? Неплохая идея. Если Олег поднимет этот бивень, то получит на память кусок. У меня есть, — желая хоть чем-то отомстить своему обидчику, высказал щедрость и лихость Пётр Петрович. — Да, да…

— Давай, Олежек, — вдруг меняясь в тоне и лице, заговорил Вячеслав, демонстрируя только что использованные им термины из трудов Габеева. — Представляешь, в твоей квартире будет храниться сорокатысячелетний сувенир — подарок из кайнозойской эры от чудика, уже навсегда покинувшего матушку землю. Гости придут, а ты им: «Нате! Злодеи, любозрейте! На сцене не галаконцерт, а кусочек чада из эпохи Плиоцена и Голоцена…» Давай, давай, пока старик не передумал. Головой не взял — возьми хоть руками.

Олег уже не ответил на колючую любезность Вячеслава, изумившись его геопознанию. Молча, сосредоточенно, как подходил на тренировках к штанге, подошёл он к тому самому бивню, что не дался Левитскому. Грозный и величественный, даже в таком жалком положении, мамонтов бивень лежал огромной изогнутой иглой, пронзившей тысячелетия будто бы только затем, чтобы в этот миг испытать гордыню — не силу Олега. Хотя последнему виделось, что испытать свою судьбу — уколоть самолюбие, если не пригвоздить к полу, противника.

Уже более полумесяца его руки поднимали и укладывали в стены тридцатикилограммовые бетонные блоки. Адаптационная усталость мышц исчезла, и они дышали мощью и свежей окрепшей силой молодого, словно только что пробудившегося организма. Прикинув на глаз центр тяжести бивня, Олег одним рывком вынес полированную кость на грудь и, с удивившей его самого ловкостью, не задержав ни на секунду литую махину, выбросил её над собой на вытянутые руки. Но вдруг, словно оживший, клык ископаемого горячим свинцом ожёг мышцы левой руки Олега. Прокручиваясь в так и необхвативших его ладонях, он наваливался на левую руку, ломал вздувавшиеся мышцы плеча и предплечья, взрывая страхом самолюбие Батурина.

«Конец гладиатора!» — мелькнуло в голове Олега.

Анжела бросилась под опрокидывающийся бивень и, подставив руки, остановила раскручивающуюся спираль серпа бивня.

— Анжела, ты с ума сошла! — вскрикнул перепуганный Пётр Петрович.

Жертвенность, с какой пришла на помощь Олегу девушка, придала ему силы и он, приподняв бивень выше её рук, сбросил его на пол.

Эхо злого ворчащего гула долго металось по бетонным коридорам музея. Оно всё дальше и дальше отодвигало вспыхнувшие вдруг в воображении каждого из присутствующих картины доледниковых долин. Картин с бегущими по их вольным травистым просторам стадами мохнатых, ещё не знающих и не желающих знать о своём печальном будущем, молодых, дышащих силой и неудержимостью, мамонтов.

Как будто бы они рвались всей своей махиной к тому, чего уже никогда не увидят их глаза, не услышат уши. И только фантазией гула они проносились через тысячелетия, соединяя на осязаемый миг разделённые бездной времён разрозненные вихри войн и пожаров, рождения и гибели цивилизаций. Жадные кровавые руки великих и невеликих завоевателей вырывали и разбрасывали во все стороны окровавлённое месиво жизни, оставляя в затишьи колючие остовы скелетов и кости в глубинах болот и залах музеев. Но в продолжение эхом над ними теперь стонут рёвы аэро и космодромов. Поверженный, в который уж раз, бивень лежал и дрожал. Гул затихал, затихал, а вот вовсе затих, снова вырвав из тьмы безвременья ночных визитёров музея, победителей земной, а, может быть, и неземной жизни.

— Пётр Петрорвич, сегодня же пишу статью конкретно о вас, — восторженно заговорил Вячеслав первым.

— Обо мне не надо. Я не мамонт. А вот о них надо писать, — показал Габеев на кости и бивни, — и как можно больше. Эти жалкие останки укор нам ныне живущим, могущественным. Пусть не на нашей совести погибель их. Но на нашей — если не возрождение их, то хотя бы создание музеев.

— Это гениально! Блестящая идея! Земля — музей, дом динозавров! Назад в пещеры! Это не материалистично. Это утопия, Пётр Петрович. А где же борьба классов, видов — естественный отбор? Где побеждает сильнейший? Где революции: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!?» А? Где? Всё это — эмоции. Мне ваши музейные проповеди — блин в горле. Ваше дело — собрать, экспонировать, а смотреть и разбираться в великой ценности того или другого отшельника природы, искусства — это наше, наше дело, дело зрителей, точнее ценителей, знатоков, — нервозно чеканил Левитский.

— Дорогой мой псевдознаток, я не в обиде на тебя за мышление на уровне не мамонта, и даже не динозавра. За моими плечами чуть ли ни вся жизнь в музее. Он для меня — колыбель, магическое окно во вневременной мир жизни и искусства, а теперь и кафедра, и больничная кровать или, в крайнем случае, кабинет врача. И ты мой такой же пациент, как и миллионы других, приходящие только в наши двести пятьдесят музеев страны. Человек утверждается в мире в отличие от многих животных не только в разумных действиях, но и в мышлении, в осознании этих действий, а ещё больше в эмоциональном, чувственном порыве к ним и осознании их своим сопереживанием. Музей — это не кладовка для драгоценных коллекций. Он, как театр, как литература, как высшее проявление человеческого интеллекта и эмоций. Он призван служить развитию вкусов, мудрости ума и сердца человеческого. Сохранению и приумножению добра, а в конечном итоге, именно жизни, немыслимой в драконовском её постижении.

Музей — это крик человеческий в непроницаемый мрак бездн вселенных о рождении их высшего проявления — человека, готового воспринять развитие мира, сохранить его и продолжить во благо сущего, — разразился целой лекцией Пётр Петрович. Его зрачки сверкали голубоватым отблеском неба, ожидающего приход солнца. Покрывшаяся потом кожа лица разгладилась, сделав его молодым и красивым. Кряжистость и угловатость директора музея придавала глыбный вес и незыблемую устойчивость произносимым словам.

Даже Левитский слушал, затаив дыхание. В его глазах металась виноватая побитость, но сдаваться он, по всему, не хотел.

— Вы и в мышлении такой же древний, как и ваше клыкастое детище. Вместо того чтобы лекции нам читать, вы бы выполнили обещание, а то ведь, и не мудрено забыть главное в хаосе слов, — нагло и цинично парировал поднаторевший в спорах и торгах Вячеслав.

— Жадность фрайера сгубила. С меня довольно, — раздражённо заметил Олег, потирая потянутую мышцу руки. — Эти штучки оказались не под силу даже мамонтам, а мне и подавно. И если ещё кто-то думает, что он мамонт, то это не я.

— Это ты мне? Это я-то мамонт? — возмущённо перебросился на Олега Вячеслав. — Да, я… Да я, знаешь, что с тобой… А ну-ка, пойдём, выйдем.

— Тебе давно пора выйти. Музейный воздух вреден умной голове, — предвосхищая мучительную болезненность потери превосходства Левитского над окружающими, издевнулся над ним Батурин.

— Ах ты, гад! Да я тебе… Бивень не придушил, так я тебе дыхалку передавлю! — Вячеслав бросился к Олегу и вцепился тому в горло. — Богатырь! Да я, таких как ты! Да и тебя к мамонтам своими руками отправлю!

Анжела вскрикнув: «Ребята! Остановитесь!» — старалась оттащить Вячеслава за руку. Тот же с округлёнными яростью глазами бульдожьим прикусом сцепил свои губы, да так, что с них потекла кровь.

Олег с трудом разорвал пальцы Левитского и оттолкнул его от себя. Но Вячеслав снова ринулся к нему, продолжая кипеть залитыми злобой глазами.

— Без бабы, гад, ни с бивнем, ни со мной не можешь справиться! Мужик! Да я и твой скелет оставлю в музее… — кулак Левитского скользнул по щетине щеки Олега и провалился за спиной Батурина.

Олег, больше не искушая судьбу, поймал руку Левитского и перебросил его через себя. Тот распластался у груды костей, но тут же вскочил и как подброшенный пружиной, бросился снова к Олегу. Батурину не хотелось превращать в жалкий фарс, в отвратительную свалку сказочный день знакомства с Анжелой, но и остановить Вячеслава словами он уже не мог. Он снова борцовским захватом и броском через бедро уложил его на пол, рядом с бивнем, с которым только что боролся сам. Неожиданная игривая мысль заставила Олега броситься к встававшему в партер Вячеславу, снова распластал его на полу, и затем, придавив его коленом, подхватил конец бивня, занёс его над ним и, уже смеясь, произнёс:

— Не дал бог свинье рога. Так хоть бивень примерь, Славик. Вот он твой сувенирчик.

Бивень придавил поясницу Левитского к полу, обеими концами войдя в груду костей и сделавшись капканом.

— Идиот! Убери! — орал Левитский, пытаясь вырваться из-под него.

— Видишь, Славик, не получается борьбы титанов. Я тебя выпущу, но, если ты опять начнёшь обижать «братьев своих меньших», я тебя на консервацию снова под клык положу, — издевался над ним Батурин.

— Ладно, выпусти!

— Сдаёшься?

— Выпусти, говорю!

Олег приподнял бивень, освобождая Вячеслава. Узкий лоб Левитского, взмокший и прорезанный морщинами, перечеркнулся липкими волосами и как-то разом надвинулся на глаза, выдавливая их тяжестью злобы, кипевшей в нём. Руки его опять потянулись к Олегу.

— Я тебе припомню…

— Не сомневаюсь. Не велика слава для Вячеслава под бивнем мамонта лежать и всему миру угрожать, — скаламбурил и Батурин. — Зато, какая честь бивню…

— Я постараюсь, чтобы и твоя башка оказала честь какому-нибудь кирпичу.

— Вячеслав, успокойся же, наконец! Пётр Петрович, пора кончать затянувшийся визит! — резко и властно выкрикнула Анжела.

— Да, да, пожалуй, ты права, — выдавил глухо, молча и спокойно наблюдавший происходящее Габеев.

— Идём, Олег, — уже обращаясь к Олегу, сказала девушка и

потянула его к выходу, как с поля боя. — Идём. Идём. Дался

вам этот мамонтов бивень.

Глава девятая

Летнее утро

Олег и Анжела вышли из затхлых коридоров музея и только на улице почувствовали, что, наконец-то, они могут остаться вдвоём.

— Ты расстроился? — спросила Анжела.

Батурин тут же ответил: — Я? Что ты? Нет, что ты, Анжелочка. Жалко только немножко.

— Кого? Вячеслава?

— Мамонта.

— Как это понимать?

— Умирал и не знал, что его могучий бивень спустя тысячи лет будет весомым аргументом в возвращении разума человеку.

— А-а… Ловко подмечено. Я рада за тебя. Ты вёл себя тоже неразумно, хотя и смело.

— С тобой мне не страшно было бы и на мамонтов ходить, спасительница ты моя.

— Вот ты и надо мной смеёшься.

— Вовсе нет. Ты мой ангел хранитель. Анжела, я действительно, благодарен судьбе, что она подарила мне встречу с тобой. А сейчас я счастлив, что мы, наконец-то, вдвоём. И уже никто не помешает мне смотреть в твои глаза. Прикасаться к … — проваливаясь в бездну невысказанных слов, как и руками к отклоняющейся от него Анжелы, попытался приблизиться к девушке Батурин. Ему так хотелось ощутить реальность присутствия очаровательной сахалярочки, образ которой с самой дамбы прокипал сквозь сознание, но не находил опоры в ощущениях, что он потянулся к ней не только руками, а и всем телом.

— Смотреть — можно, но прикасаться — не обязательно, — засмеялась Анжела, перехватив обеими руками его руку у предплечья, и, неожиданно для расстраивавшегося уже неудачной попыткой поиска близости Олега, прижалась грудью к его успокаивавшимся, но ещё напряжённым мышцам. Это длилось лишь миг. Но и мига хватило, чтобы Олег почувствовал как, в месте, где прикоснулась грудь Анжелы, прожигающим ударом тока взорвало надсадную боль и мгновенно разлило её горячей лавой по всему телу, электризуя его до самых волос, наливая каждую клетку жгучим сладким желанием близости.

В подсознании Олега вновь закачалось над холодной водой сегодняшнее горячее солнце и влилось в сердце жаркой волной то ли света, то ли свинца, одинаково прожигавшего тело, как и тогда, когда Анжела, отчеркнув дамбой воду от неба, вдруг вновь соединила их, как молния, своим обнажением.

И если тогда лишь лёгкий купальник скрывал запретные желанные тайны юной красавицы, то теперь уже будто бы не было и их.

Они замедлили шаги.

Упругая щека Анжелы была рядом у самых губ Олега. Он уже хотел поцеловать её, шутя и сближаясь. Но из подъезда неожиданно вывалила какая-то подвыпившая компания парней и девушек и пронеслась мимо.

— Что это с ними? — спросил Олег, скорее для того, чтобы загладить неловкость от мысли о поцелуе, чем для того, чтобы знать что.

— Не обращай внимания, милый, — ответила Анжела. — Лучше посмотри вон туда. Это моя редакция газеты. Хочешь, я тебе покажу её? Идём.

В приёмной редакции республиканской газеты «Якутия» было тихо, спокойно.

Анжела отперла одну из дверей быстро и бесшумно.

— Входи! Здесь я работаю. Иногда, даже ночью. Мой шеф разрешает мне. Проходи. Проходи. Садись. Это кабинет редактора Виктора Фадеевича Корина. Сколько раз я бывала в нём. И днём и ночью. Но днём я его всегда боюсь. Только ночью он меня очаровывает, завораживает, вдохновляет. Странно, правда, ведь? А тебя? — заговорщицки шептала Анжела.

— А меня — ты! — ответил ей так же шёпотом Батурин, умышленно натыкаясь в полутьме на Анжелу и напрягаясь жарким теплом предчувствия близости.

— Ой, ты о своём… — отстранилась ускользающим движением хозяйка ночной редакции от устремившихся к ней рук Олега. — Хочешь, я приготовлю кофе? — спросила она и тут же исчезла за незаметной дверью кабинета, спрятанного от посетителей полками, шкафчиками на декорированной ценными породами дерева стенке.

Олег с очередным удивлением рассматривал тончайшие инкрустации, ставшие в последние времена непременным атрибутом власти больших и малых, значительных и незначительных редакторов, директоров и прочих шефов, замов и замзамов. Анжела вернулась также невидимо, как и исчезла. В руках она уже держала чашки, расточающие сладостно-горький аромат кофе.

— Когда я здесь работаю, я забываю обо всём на свете. Я становлюсь сама себе шефом — властелином мира. Я двигаю жизнью и смертью вселенных, фараонами и их рабами. Никто не в силах перечить мне в такие минуты. Палец вниз и кончен бал, — полушутя, полусерьёзно гортанила грудным таинственным голосом Анжела, погружаясь в огромное редакторское кресло, стоявшее за большим тяжелым столом.

Слева от двери, сразу за шкафом, заполненным кипами папок и подшивками газет стоял кожаный диван. С него можно было созерцать всю залитую белой ночью комнату, оставаясь в независимом полумраке интима.

— О-о-о! Твой шеф толстовец!

— Это почему ж?

— А вот диван. Знаменитый яснополянский диван из кожи, на котором, как рассказывают экскурсоводы, происходили всякие таинства и с героями Толстого, да и с самим Львом Николаевичем. Пойду, «лягу-прилягу», может быть, и со мной случится какое-нибудь таинство, — шаманил Батурин, направляясь к дивану с мыслью о том, что Анжела непременно захочет перебраться на него тоже. И тогда. И тогда, то, что не покидало его сознание ни на мгновение с самых первых минут встречи с Анжелой, начнётся оно.

— Остановись, о, смертный, это же прокрустово ложе. Толстовцем можешь ты не быть, а вот толстенным станешь. На нём не удлиняются, а укорачиваются таланты и в самомнении толстеют, — остановила его Анжела. — Это диван не для отдыха толстяков.

— А для чего ж?

— Не догадался? Нет?

— Для утех и этих, и тех, — продолжал подыгрывать Анжеле Олег.

— Я вижу: ты от скромности не умрёшь.

— Что есть, то есть. Талант не купишь и не пропьёшь. Бабушка мне дважды об этом говорила.

— Скорее бабушка надвое сказала, — неожиданно громко и игриво крикнула Анжела. — Прикоснись рукой к спинке дивана.

Олег прикоснулся к дивану, смеясь. Вдруг воздух кабинета задрожал, зарезонировав стёклами окон и наполнился музыкой.

— Гладиаторы умирали под музыку мечей и кинжалов! — в торжественной надменности возвышала свой голос Анжела. — Ты же у жрицы умов и талантов, умрёшь неудавшимся завоевателем Рима! Ганибалл эфиопский.

— Хочешь сказать: Канибал? Ганибалл был карфагенский. И это говорит мне пожирительница умов и талантов?

— Жрица умов и талантов.

— Жрица умов и талантов? Нет!

— А кто же я?

— Ты муза любовных чар!

— Кто?!

— Царица любви и страданий! Причина безумств умов и талантов. И у твоих ног не искатель приключений, а эфиопский раб и имя ему…

— Гладиатор, — закончила фразу Олега Анжела.

— А талант гладиатора — победа в бою! Защищайся! — Олег обхватил талию Анжелы с дрожью в руках.

— Ну, нет! — сопротивлялась Анжела. — Талантливый гладиатор и эфиопский раб?! Две вещи в одном? Невообразимо!

— Талантливый гладиатор и умный раб! Почему ж? Он перед тобой!

— О, да ты умный, даже эМГэУмный раб!

— Класс — эмгэумный раб!

— Но что дало рабу право оказаться у моих ног? Пусть даже с умом и талантом?

— Любовь!

— Любовь?!

— Любовь, по праву которой, царица, раб твой явился служить тебе верой и правдой, не жалея живота своего и не требуя ничего в награду, кроме…

— Кроме?

— Кроме сострадания!

— О-о-о, если так, то за страданьями дело не станет! Правда, страдания гладиаторов всегда коротки, если только того не хотят их владыки.

— Моя жизнь в твоих руках, скорее в движении одного только пальца. Укажи, и я сложу свою голову на многомудрой арене битв умов и талантов, — шагнул к дивану Олег.

— Нет! Стой! Умный раб! — метнулась, как того и хотел Батурин, к дивану Анжела.

— Да знаешь ли ты, что ты ещё не достоин занять ложе великих и мудрых? Ты ещё ничего не сделал, чтобы я пошевелила для тебя пальцем.

— Но, царица моя всемогущая, я готов на жизнь и на смерть ради тебя. И прошу тебя только об одном…

— О-о-о! Раб и просьба?! — расправляя накидку и усаживаясь в самой середине дивана, взорвалась Анжела. — Вижу, что у раба достаёт таланта и ума только на просьбы.

— Не вели казнить, вели слово молвить.

— Ну, что ж, молви слово, да смотри, как бы ни отлететь вместе с ним и твоей голове…

— Смею ли я преклонить колени перед тобой, о, всесильная?

— И это всё?!

— Нет! Перед тем как отлететь моей голове, разреши поцеловать… — обнимая крепкие, литые колени девушки, трепетал и ликовал Олег. — Пальцы, но не те, что решают мою гладиаторскую судьбу!

— А какие же, какие пальцы?

— Твоих ног, хотя бы их следы, царица!

— Но я — царица духов, и ноги мои не оставляют следов.

— В царстве бесплотных духов — да! Но в реальном мире ты мне — Юдифь. И моя голова уже идёт кругом. Я теряю её. Она у твоих ног. Я целую их, и благодарю за обещанное наслаждение страданием, — опьяняясь прикосновением к бёдрам и головокружительным изломам талии девушки, будто случайно откидывая сминающуюся ткань платья с одного и другого колена и упоительно, отвлекающе бормоча феерическую чушь, целовал, обжигал дыханием упругую кожу ног Анжелы Олег. — Ты заманила меня в своё прекрасное царство желаний. Ты прикрылась именем ангела, о, владычица чар и таинств. Я теперь обречён. Обречён на вечное рабство любви и коварств беспросветного ада страданий в твоём царстве желаний.

— Остановись, безумный, или я обреку на безнадёжность все твои попытки пробудить даже эхо в ответ на бури твоих желаний, — отзывалась глубоким, мягким смехом Анжела. Она, наклоняясь к голове Олега, отталкивая и притягивая её, колебалась, как зарождающийся в костре огонёк. Начинать разгораться ему или нет? Согревать озябшие руки, подниматься теплом вверх, вверх, взрываться пламенем в сердце или нет? И вот завораживающий всплеск крови как камертон, пробуждающийся и отзывающийся поющими сладкими звуками огня страсти, расплёскивал волны любви и желания уже и в самой Анжеле. Но губы шептали: — И погибнешь ты навсегда! Безвозвратно в своём собственном аду неисполнимых желаний.

— Но неужели нет спасения, пусть — не голове, а хотя бы бедному сердцу раба? Неужели губы твои, о, царица, не вдохнут в мою душу надежду?! Неужели они не разорвут тяжкие оковы разделённости между царской недоступностью и рабской безнадёжностью?! Дух непокорности миллионов рабов обжигает моё сердце. А желание любви требует, просит, молит тебя лишь об одном единственном спасительном поцелуе, — пафосно словословил Олег, понимая что играет словами, но от того лишь загораясь сильней и сильней и думая, что его игра со словесным огнём стоит свеч, и он зажжёт Анжелу.

— Ты позволила прикоснуться к дивану мудрейших. Так позволь теперь и последнюю дерзость раба, — рывком вдруг поднявшись с колен, Олег обхватил голову Анжелы.

Разметавшиеся волосы девушки смешивались с полумраком задиванного пространства, мягко очерчивая её светящееся волнением лицо. Возбуждённый демонической силой страсти Батурин чувствовал, как дыхание девушки становилось всё ощутимей и ближе. Желание Олега поймать губами у самых губ её дыхание отодвинуло весь словесный бред в нереальный исчезающий мир. И оставалось только оно — дыхание, которое должно было вот-вот затихнуть, исчезнуть в поцелуе.

Упругие влажные губы Анжелы вдруг прогнулись под губами Олега и с ещё неотлетевшим противящимся стоном антисопротивления стали искать перехвативщие их стон и шопот губы Батурина.

Ноздри Олега погрузились в дурманящую ароматом кофе прохладу волос Анжелы. Мысли же, увлекаемые их волнами, как водопадом, ринулись в отнимающую и кружащую голову бездну. Гибкие линии девичьего тела Анжелы поплыли в глазах Олега. Его руки заскользили по плечам и вздымавшимся на их пути грудям, к талии и ещё дальше вниз — к бёдрам Анжелы. Они приближались к зовущей между ними глубине, отнимающей ум и силы противостоять ей — тайне жизни. Лёгкая ткань оранжевого купальника, страстно обтекавшая девичий стан, виделась Олегу так же явно, как и на дамбе в обжигающих лучах солнца. Руки, проникшие к крахмально-скрипучей скользи его, путались и растерянно пытались лаской и нежностью, недоступной их огрубевшей коже, покрыть оголённость, которую закрывал он, за мгновение раскрытое ими. Теперь уже и губами скользя вниз по груди, животу и ногам Анжелы, пружинящими мускулистой волной сопротивления, Олег целовал их в жару и волнении. С пылкой радостью приближающейся близости он поспешно срывал и с себя всё, мешавшее, лишнее, позабыв обо всём, о чём только что думал, говорил, желал.

Горя и наливаясь сладостно — жгучей силой мужчины, устремился в шелковистое притяжение, податливое — призывное, раскрытое ему навстречу Анжелой.

Полыхающей молнией наэлектризованных мышц разорвался миг близости, слияния, увлекающей в бездну сладости. Миг, который хотелось бы выплеснуть в вечность вселенной вместе с собой и никогда из него, из неё не возвращаться. Этот миг вынес вдруг Олега во взбудораженный изорванным стоном умопомрачительный обжигающий, электризующий взрыв, эхо за эхом сжимающий каждую изнемогавшую нежностью и любовью клетку его одухотворённого тела.

И теперь уже ничто не могло прервать нежную, томящую сладость зовущих слиться друг с другом желанных тел юноши и девушки.

Ни Олег, ни Анжела не видели себя со стороны. Да и кто сейчас мог видеть их лежащими на диване, увлечёнными друг другом, не разрывающими объятий? Разве что… Разве что… Ангел, проникший в комнату из-за лёгкой шторы и начавший гулять по её полумраку.

Это он всё сильней и сильней вливал в окна мягкий свет то ли ещё белой ночи, то ли уже белого утра.

— Смотри. Летнее утро, — глубоким, изменившимся вдруг голосом произнесла Анжела, ловя за крыло лучистого ангела — зайчика.

Её слова утонули в очередной песне дивана, вплетясь в сладкие звуки музыки и слов, которые словно были продолжением любви:

Я иду к тебе навстречу

Росными лугами.

Радость падает на плечи.

Жёлтыми ветрами.

Знаю, ждёшь меня ты где-то

У любви во власти

Посреди цветов и лета,

Посредине счастья.

Певец обжигал душу повтором рефрена, а Анжела, закрыв вдруг глаза, вздрагивала веками, будто бы пытаясь смахнуть росинками засверкавшие на её ресницах слезинки.

— Что, ты милая? — виновато — испуганно спросил Олег. — Ну, что, ты? — выпивая поцелуем её слезинки, шептал он, не зная, что должен делать в таком случае. Обнажённость их тел и явность того, что произошло с ними, говорили сами за себя о происшедшем. И трудно было понять Батурину, что вызвало слёзы Анжелы.

А она — молчаливо и, как казалось, сладко плакала.

Как бы хотел Батурин заглянуть в глубину её души и увидеть, что творилось там. С чем, с каким прошлым пришла она к нему, и что принёс он ей сейчас сам. Ему вдруг опять увиделась Анжела, летящая на взрезе дамбы, окружённая тайной и недоступностью, красивая, вызывающе красивая женщина, женщина, ещё минуту назад бывшая чужой и неведомой, а теперь ставшая его, отдавшаяся ему, принадлежащая ему. Но…

Но не только душа, а и глаза её были закрыты.

— Анжела! Сладкая ты моя, что же, это? Ты плачешь? Почему твои слезинки горькие? Ты сладкая, а они горькие. Не плачь, не плачь. Я ведь люблю тебя, Анжелочка. Посмотри мне в глаза, — просил её Батурин, целуя и выпивая горьковато-солёные слёзы то ли счастья, то ли какого-то другого, неизвестного ему чувства Анжелы. Его сердце обжигалось проглатываемой им горько-солёной неизвестностью слёз лежащей под ним женщины и требовало соединения не только телом, но и душой.

— А я не плачу! — вдруг полыхнула в него Анжела из-под ярко очерченных век и ресниц большими, бездонными, как две сочно-чёрных бездны звёздного неба, глазами. Её губы что-то ещё шепнули, но звуки их потонули в обрушившемся на них поцелуе Олега. Его губы покрывали лицо, плечи, грудь девушки, раскрывавшейся ему неожиданной, трогательно хрупкой негой. Так первый весенний цветок, расцветающий на окраине тундры, заливается солнцем после долгой полярной ночи.

А голос певца продолжал поднимать их в небо и снова сбрасывать с необжитых высот:

Мы вместе с птицами в небо уносимся,

Мы вместе с звездами падаем, падаем вниз…

И вливаясь в ответной нежности в ласку поцелуев и слов, Анжела увлекала, раскрывалась всем своим чувственным молодым, прекрасным телом, страстными вздохами, стонами и движеньями снова и снова звала Олега слиться в переполняющем силой и сладостью восторге любви.

Они не ощущали времени. Его будто не было для них. Сколько времён и сладострастья вместилось в эти часы — мгновения любви, неуёмной, всесильной, они не знали и не помышляли знать. В неге и страсти, в ласках и нежности, многократно возвращавших их тела к объятьям, взбудораженным силой молодости и неутолимым желанием друг друга влюблённых, пролетел остаток по — зимнему долгой, по-летнему короткой ночи, плавно слившей вечер с летним утром.

Давно спало всё в безмерном пространстве: и город, и люди, и лес, и болота. Лишь только тяжёлые воды великой реки уносили в полнеба земной горизонт, туда, где солнце, едва утонув в Северном океане, а, может быть, даже вмёрзнув во льдах, снова протаивало сквозь льдистые линзы неба, возвращаясь огненным «РА» из-за холодных вод по речным перекатам в ещё спящее земное царство. Лавины его света натыкались на город, дома, окна, щели, проникая всё глубже и глубже в чёрные неживые пустоты и, словно зажигая сам воздух, заставляли его гореть, где горячим кроваво-красным жаром, где розовым, прохладным голубоватым пламенем. Свет всё усиливался и усиливался, поднимался выше, раздувался, как парус, неведомым ветром и падал. Падал снегом не снегом, дождём не дождём, а, может быть, скорее всего, звездопадом, но только собравшим в одно утро все звёзды, упавшие за целую вечность на Землю, собравшим и бросившим вновь их во всё небо гигантским всевселенским цунами.

Дисперсность его вал за валом окатывала горизонты, создавая и вновь смывая созвездия, спирали галактик, звёздочки, сияния, свечения, кусочки, фантомы которых проникли и в окна наших героев.

Лучи его вдруг, или искры рассыпались на тысячи колючих иголочек света, пронизавших во всех направлениях заблестевшие капельки пота на коже увлечённых друг другом юноши и девушки.

— Смотри! Ты весь в алмазах! — удивлённо воскликнула Анжела.

— Нет! Я весь — в алмазе! Ты мой бесценный алмаз! — целуя увлажнённые капельками пота, розовые, словно освещённые изнутри бархатистыми лепестками роз, щёки Анжелы, отшутился Олег.

Матовым всполохом метнулись к нему обожжённые азиатским солнцем глаза — аметисты Анжелы. Олег с упоением рассматривал светящееся внутренним подкожным медово-розовым светом лицо Анжелы. Он стал перебирать выскальзывавшие из рук шелковистые волны волос.

Батурин никогда раньше не видел утреннего лица женщины, пребывавшей в сладострастной неге всю ночь. Лица, на заре становяшегося от поцелуев, ласк, смешения плоти сказочно свежим, перламутрово-лучистым, словно ещё до восхода солнца впитавшим и теперь излучающим розоватую дрожь, негу заревого неба, лица, ставшего частицей летнего утра.

И таким было лицо юной красавицы, — лицо Анжелы. Переполненное возбуждением, едва охлаждаемое свежестью лёгкого утреннего ветерка, оно сияло. Олег, покусывая щёки Анжелы, пил глазами, губами их жар. В лицо счастливой любовью женщины проникало божество. Лицо Анжелы было так правильно в своих чертах и так красиво сейчас, что Олег ощущал как, от этой чуть ли не с небес сошедшей к нему красоты, у него кружится голова. Он не осознавал, что то, что его так влекло к женщинам, произошло, и теперь реальность и непридуманность происшедшего, происходящего в действительности спуталась с представлением невозможности случиться, сбыться такому. Даже во снах и мечтах.

Он наслаждался утоньшающимися в своей остроте ощущениями любви и ещё не видел конца или хотя бы предела им, а утро уже наступило, настоящее летнее утро.

Летнее утро.

Хлынувшее в окна летнее утро.

Батурину вспомнилось запечатлённое очарование летнего утра в картине «Летнее утро» Шилова. Там была изображена красивая, как мечта, обнажённая спящая женщина. Это очарование, когда-то казавшееся невозможным в жизни, рождённое талантом художника, придуманной сказкой чудо-мастера, молитвой неземного схимника, пришло в его собственную жизнь. Пришло в его судьбу. Пришло. И сейчас оплодотворённым гением царствует в нём, изнемогающей любовью и благодарностью божественно-сладостной, молитвенно-прекрасной женщиной его, его Летнего утра. Очарование летнего утра, охватило его теперь ещё сильней, чем раньше, в ранние-ранние детские годы. В детские годы для Олега утро было как начало мира в первые минуты его сотворения. Когда всё вокруг: и ещё прячущиеся в прохладных уголках остатки боязливой ночи; и умывающийся небесными росами в звёздно-космической изморози рассвет; и ленивые, сонные земные твари, разогревающие свои бока для движения в первозданном тепле; и всё, пробуждающее в себе животворный огонь солнца, — всё, казалось, может и должно продолжаться так вечно!

Но, увы! Всё проходило!

Оставалась только загадка. Как это лучшее в мире превращение, — превращение ночи в утро не останавливалось? Не оставалось так навсегда. А, наобещав детским глазам и разомлевшим в фантазии ещё только зарождавшимся чувствам и ощущениям ребёнка вечного неистребимого калейдоскопического изменения небесно-земных дробящихся, плавящихся фантасмагорий утра, уходило. Палитра красок и света, вдруг начинала таять, стекать с небосвода на земные горизонты. Исчезать в долинах, горах и просто неведомо где, наливая тревогой, волнением хрупкое, раскрытое боли, страху и чуду сердце мальчишки. И оно начинало ныть, болеть, тревожить и звать его, утро — не уходить, остаться. И ему б не уйти. Но оно уходило. Уходило, провожаемое разноголосым гомоном птиц, самозабвенным воспеванием будто бы и впрямь невиданной красоты даже пернатым братством. Развешанные по ветвям, они вспархивали друг перед другом, хлопали крыльями, щёлкали языками, танцевали всем своим многоплемённым соловьиным царством, свистели, тренькали, дзинькали, жаворонками возносясь на самую высокую, воистину небесную ноту летнего утра. Но и им, удавалось ли им хоть на мгновение задержать светомузыку неба? Нет! Не удавалось.

Наступал день, приходил закат, как напоминание утра, рассказывающий о нём, ушедшем уже далеко-далеко, навсегда за неведомые горизонты и дали. Туда, где поселилась тоска и утрата.

Нужно было опять пережить ночь, чтобы встретить новое летнее утро. Только уже познавшее тревогу сердце бросало теперь и его самого бежать вровень с ним по полям, по степям, по долинам долгие, долгие часы в надежде остаться в нём — вечном утре…

Но оно было быстрей.

А ему так хотелось не отстать. Но не было сил. А оно уходило. Оно звало за собой.

И так было, так оставалось и так осталось…

Так было и сегодня.

Только теперь с ним была Анжела, сама, как летнее утро, обещающая вечность, зовущая остаться в ней, как в утре. И надо было не упустить её, не дать ей уйти поутру, как утру. И снова в тревоге готов был идти, бежать куда угодно и сколько угодно, лишь только бы не остаться одному, не потерять Анжелу, как то самое долгожданное превращение летнего утра в женщину — жар-птицу, которой суждено не уйти, а остаться с ним вечно…

— Неужели, действительно, наступило утро? — сливая радость и сожаление в одном вопросе, поднялся Олег. — Не могло подождать ещё хотя бы часок.

— Да, посмотри в окно. Настоящее летнее утро. Тихое и спокойное, словно обещающее что-то праздничное и красивое, — прибирая диван, сияла и лицом и ещё не одетым телом Анжела.

— Мы провели такую чудную ночь, и я думаю, что утро просто не имеет права быть хуже. Тем более, что их теперь у меня два.

— Как это два?

— А так. Одно пришло и уйдёт, а другое. Я ни за что не отпущу от себя, — притягивал к себе упругую будоражащую и вновь возбуждающую желания женщину, по сути, ещё и не познавшую любовного усмирения.

— Ну, это мы ещё посмотрим на твоё поведение, — отшучивалась Анжела, выскальзывая из его рук, но опять попадая в обжигающий капкан объятий.

— Разве этой ночью оно было плохим?

— Дерзким, я бы сказала, чересчур дерзким. Это хорошо, что была ночь, и мало кто видел дерзость гладиатора, притворившегося рабом. Хорош раб — боец ВСэСэО! ЭМГэУ! У-у-у! Э-э-эфиоп!

— Но тогда уж тот, «Мало кто», не мог бы не заметить и некой царицы, мучившей бедного раба.

— Ах ты, несчастный раб! Теперь уже точно не сносить тебе головы!

— Сладкая моя, да не голова ж виновна, а сердце. А оно уже не моё, а твоё.

— Сердце сердцем, а голову всё же надо на плечах держать. А я вижу, что и её там уже нет.

— Что, правда, то, правда. Но и здесь не моя вина. Сердце моё ты забрала ещё тогда, на празднике, когда неземной царицей садилась в машину, пытаясь исчезнуть от меня. А когда ты взошла на дамбу как на трон, голова моя покатилась кругом, да таким, что я и не помню «ох, где был я вчера!»

— Так ли уж и не помнишь? Ещё, может быть, скажешь, что и повторить не прочь? А-а-а?

— Повторение — мать учения. Говорили мне в школе.

— Хорошая же у вас школа была. Что там всех этому учили?

— Тоже не помню. Последнее время память совсем слабая стала. Где позавтракал, туда и ужинать приду… А знаешь, Анжела, — игриво — серьёзно, продолжал Олег, — ты ведь моя первая женщина. Ну, с которой я провёл всю ночь. Но я хочу, чтобы ты была и первой, с которой я проведу и всё это летнее утро. И день и… — он хотел сказать «ночь», но словно чувствуя, что девушка ждёт ещё чего-то большего, он не нашёл в клубке противоречивых мыслей и чувств ту спасительную ниточку их единения. И не зная, что должно реально и просто быть за этим «И», выпалил: — И всю вечность.

— Не слишком ли много, для первой? — лукаво встрепенулась Алкина. — А что же останется для второй, для третьей? Ох, уж эти желания-обещания. Не надо, милый. Нам с тобой и так хорошо. К чему обещать, то, что никогда не сбудется?

— Анжела! — попытался обидеться Батурин.

— Будь, спокоен, я тоже люблю романтику и красивую жизнь, но больше в реальности. Ты говорил о сегодняшнем дне, вот и займёмся им, дорогой мой раб — лампы. А завтра и тебе, и мне возвращаться к своим баранам, как говорят французы. Вот смотри, мне надо эту папку пополнять, — показала она Олегу на подшивку с газетами. — Это мои статьи.

— О, так много! — удивился Батурин.

— Разве это много? Это только подборка газет с моими статьями в «Якутии», а дома я храню ещё и из других. Даже центральных. Как-нибудь я тебе покажу.

— Умница ты моя. Ты так много пишешь? — влюблённо и преданно изумлялся Олег Анжелой.

— Нет. Но у меня почти всё печатают. И почти все статьи в этих газетах написаны мной здесь, в редакции. Днём бегаю по клиентам и организациям, собираю материал, а вечером, а иногда и ночью пишу — прямо в этом кабинете.

— Так же как сегодня? — игриво уколол Анжелу Олег.

— Ну, нет! Нет, дорогой! То, что написано здесь сегодня ночью, во-первых, не напечатают, а во-вторых, написано так здорово, что я думаю, такое мало кому удавалось и в лучших условиях. А зависть растить — себе дороже. Так что вряд ли эти стены и этот премудрый диван когда-либо знали такое… А ведь говорят: «И у стен есть уши».

— Вот что значит соавторство! — обнимая девушку, продолжал смеяться Батурин. — Так что, принимаешь меня в свой творческий коллектив? А?

— А что скажет твой? Не боишься своих? Бросятся искать: «Боец пропал!» Не мамонт. Найдут, бивни обломают, — шутила Анжела.

— Я сам кому угодно обломаю. Да и не боюсь я никого, — заносчиво храбрился Олег. Хотя он, действительно, не боялся сейчас никого: ни командира, ни комиссара, ни куратора. Он готов был даже поплатиться тем же, чем поплатились уже другие бойцы отряда. Тем более что, как ходили слухи, они не улетели в Москву, а ушли к армянам шабашить, где, хотя и работают за троих, но и зарабатывают больше чем в отряде.

Олег был готов на всё, только бы чаще видеть Анжелу, одарившую его осознанием мужества, принёсшую ему особенность положения и в отряде. Печать мужественности, которым обладали бойцы — студенты, заведшие здесь любовниц высоко ценилась в глазах многих в отряде.

— Ах, ты, мой рыцарь без страха и упрёка. Так ли уж ты никого не боишься? А меня?

— Разве только тебя, да и то, когда спишь. А спящей тебя я ещё и не видел, да, наверное, и не увижу.

— Это почему ж?

— Да разве с тобой уснёшь?!

Лукаво играли друг с другом проведшие бессонную ночь влюблённые.

— Может быть, ты хочешь спать? Если «Да!», то я тебя не удерживаю, — вдруг переставая смеяться, сказала Анжела.

— Нет! — словно боясь опоздать с этим словом, чуть ли не крикнул Батурин. — Нет! Мне, действительно, не хочется расставаться с тобой, Анжела. Давай убежим куда-нибудь вместе.

— Хорошо. Я придумала. Мы пойдём сейчас с тобой далеко-далеко.

Только заскочим на минутку ко мне. Возьмём чего-нибудь с собой и…

Я хочу, чтобы только земля и небо, лес и поле были рядом с нами и под, и над… Ты и я! О! Там будет хорошо! Я так счастлива, Олежек, что ты появился в моей жизни. О, как я счастлива! И эта ночь, и это утро… А теперь и целый день — это как целая вечность, о которой ты говорил… Идём, идём. Нас ждёт наше летнее утро — начало целого, целого дня, нашего дня…

— Начало нашей вечности, — продолжил Олег.

Глава десятая

Утро за Табагой

Город, изрезанный болотистыми оврагами и озерками, остался далеко позади. Его бревенчатые дома окраин, испуганно сгрудившиеся на подступах к городу, но основательно вросшие в замусорившуюся землю, тяжело и устало досыпали последние предрассветные минуты.

На дальних отрогах Табагальского мыса, цепляясь за них и падая в провалы, боролся возбуждающийся день с лениво отстраняющейся от него ночью. Она нехотя отступала, сползая с тёмно-зелёных ветвей отдалённых лесов, проваливаясь и исчезая в пастях болот. Смачно и влажно подрагивали белые хлопья тумана на серебрящихся скалистых отрогах, словно на холодных и влажных губах некоего фантастического существа, переползавшего из болота в болото и аппетитно уминавшего остатки истекающей чёрной кровью ночи.

Туда, в тревожную полумглу, по петляющей и путающейся в паутинно — кустистых распадах дороге, беспыльной, утренне — свежей, легко и беспечно шли двое.

Глаза их светились загадочной радостью всему, что окружало их, словно в них кипело и жило нечто тайное и прекрасное, что уже унесла с земли эта погибающая счастливая ночь. И нет, нет, а обжигающий след этой тайны метеором срезался в бездонных зрачках их глаз, и они подолгу всматривались в тревожную их глубину, с упоеньем следя за всполохами — эхом ночного пожара любви.

И бурные, пережитые ласки её опять и опять будоражили влюблённых, взрывая их изнутри. Жаркие, сладкие поцелуи вновь замирали на так и не остывших от чувственного трепета припухших губах.

Город просыпался и должен был вернуться к своему обыденному трудовому напряжению, а молодым любовникам казалось кощунством остаться сейчас в нём. Они спешили уйти, как можно скорей, в уединенье, в лес, в травы, луга, слиться с туманом, росой и ветром. Только они — мудрые и великие могли их понять и принять, ничего не требуя, ничего не спрашивая и даже не наблюдая за ними.

Солнце уже встало, но загородный мир ещё был полон ночной упоительной полудрёмы, обволакивающей всё вокруг тёплым, нагим покоем. Полуявь, полусон окружающего проникали в сердца беглецов, опьянённых очарованьем друг друга.

Олег и Анжела шли и шли, уже долго ничего не слыша, ничего не замечая, кроме как он её, а она его…

Вдруг отдалённые звуки утренней песни жаворонка, залетевшего высоко-высоко в чистую, умытую утренним туманом и росами синеву, пробудили огромный, добела уже раскалившийся на востоке, колокол неба. И он, дрожа и падая то одним краем вдали, за мысом, то другим, за городом, за рекой, начал вздрагивать и звенеть, пробуждая и отрезвляя живое.

Но звон неба лишь на мгновенье остановил влюблённых. Высоко запрокинув головы, быстрыми, горящими глазами они искали безумца и, найдя его трепетное самозабвенно звенящее тельце в высоком куполе поднебесья, ещё крепче прижимались друг к другу и устремлялись вперёд. Заревое полыхание щёк неба, словно фокусировалось на розовых лицах светящейся утренней свежестью и звало к поцелуям и страсти.

Неотрезвлённые, целуясь и опьяняясь всё больше и больше, то срезая петли дороги, то петляя по ним, шли и шли они по горбинам и ямам, как и жаворонок, как и его пенье, каким-то рваным, трепетным ритмом.

Юноша то поднимал и кружил девушку на полусонном лугу, то долго и сладко целовал её, как он говорил, «медовые» губы.

— Славно — то как! Какое чудо! — восторженно вскрикивала Анжела, замирая в объятьях Олега. — Как хорошо, что я тебя встретила, Олежек.

— А я тебя, ангелёнок мой славный, — отвечал ей нежно и жадно Олег.

— Как мне хорошо с тобой. Я думала, что так не бывает.

— Как?

— Ты и я, и всё, что вокруг — один, один мир.

— Нет! Не один!

— Что нет?

— Два мира!

— Что ты хочешь сказать? Каких два мира?

— Беспредельных! Но заполненных любовью. Смотри: у этого она льётся через бескрайность звенящим жаворонком, — и, обводя рукой горизонты и небо, Олег запел легко и удивительно складно:

Слышу пенье жаворонка,

Слышу трели соловья, —

Это русская сторонка,

Это родина моя!

— А у этого — нашего с тобой, ещё вчера бывшего разделённым на тебя и меня. Пусть на мгновенье! Но любовь свивает в один! — вновь привлекая к себе Анжелу, говорил Батурин.

— О, безумец! Поверил легенде!

— Нет! Только сердцу.

— Но сердцу нельзя верить. Даже боги, разделив нашего прачеловека на две половинки: мужчину и женщину, разбросав и перемешав их в этом мире, совершили великий обман. Они обещали вечное блаженство лишь тем, кто найдёт свою половинку, да и то только в том мире, ином, которого нет! Они вложили в сердца жажду страсти и поиска.

И никогда, даже в самый прекрасный миг блаженства ни одно сердце не уверено в единственности избранной своей половины. А вдруг?! Ты здесь со мной, а она ищет тебя там, — махнув рукой над горизонтом, смеялась Анжела.

— Ты здесь со мной, а он не найдёт тебя ни там, ни там, ни там? — целуя лицо, глаза и даже кончик острого, прядающего ноздрями от втягиваемого воздуха носа Анжелы, крутил девушку Батурин. Они так и шли: целуясь и смеясь… Смеясь и целуясь, всё дальше и дальше уходя от города. Две такие разные половины невидимого их существа на виду необъятного вмещающего и словно бы уже невмещающего их мира…

Дорога неожиданно разрезала сосновый массив, выбежала на деревянный мост, перекинутый с одного обрывистого берега речушки, — маленького притока Лены, — на пологий другой и скрылась за воротами детского санатория «Солнечный».

— Ха! Товарищество ведьм и ведьмаков, — ахнул Батурин, окидывая взглядом леших, зверей, богатырей, вытесанных из дерева. — Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом…

— К бабе Яге захотелось? — захохотала Анжела. — Иди, иди, Иванушка — дурачок? Думаешь: царевичем станешь…

— Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Только меня уже опередили. Вон мчится Иван — царевич на сером волке, — показал Олег на велосипедиста, стремительно огибавшего дальний угол забора.

— Ой! — вдруг испуганно вскрикнула Анжела.

— Что такое? — улыбнулся Олег. — Волка испугалась, Красная шапочка?

— Да. Нам лучше спрятаться. Я не хочу, чтобы нас видели, — заторопилась Алкина, спускаясь и увлекая за собой Олега под мост.

Едва велосипедист, прошуршав шинами, скрылся, как из леса выбежали два спортсмена с огромными букетами луговых цветов в руках.

— Сейчас цветочки, а потом и ягодки понесут, — прокомментировал Батурин. — Нам нужно спешить, не то после этих несунов — чемпионов даже в самом дальнем лесу делать будет нечего.

— Да, идём скорее, — согласно прошептала Анжела, словно она боялась, что их могут услышать и эти двое.

Её испуг и шёпот понимались Олегом, как нежелание Анжелы, чтобы чужие глаза, всегда лишние, когда любят только двое, помешали бы их счастью. Другого объяснения он не мог найти и не искал.

Они устремились мимо «Солнечного» через лес, сминая дикое разноцветье трав.

Несколько полуразрушенных и заброшенных построек пустынной деревушки Табаги осталось позади.

Великаны сосны и кедры просторно разыгрались по холмистому разнотравью Табагальского мыса. Всё словно нарочно приобретало сказанный вид. В пустынном местечке, у двуствольной сосны, Олег и Анжела сбросили принесенные с собой сумку и плед. Огляделись.

Рядом бежала протока Лены. Можно было купаться. Сколько хватало глаз — никого. От полного запахами трав и свободы воздуха и от мысли о возможных безумствах в чистоте царства природы кружилась голова, взрывалось дыхание, зажигалась и напрягалась сладостной силой каждая клеточка их молодых тел.

Словно пугаясь удара молнии или тока, прикасались они к желанным, но вечно запретным частям тел друг друга. Всё больше и больше загораясь желанием, они таяли, млели в дурманящем сладком безумии. Разыгравшись, как дети, с той лишь разницей, что неведома детству, они бегали один за другим, носили на спинах друг друга, опрокидываясь, вминаясь в траву, разрывая её, сплетаясь с ней, сливаясь с её ароматом своим дыханием и запахом неги.

Но не только они опьянялись безумьем в тот час…

Пробудившиеся от ночного сна и дышащего вожделением аромата тел пришедших голодные и злые, как львы, комары и слепни бросились на них со всех сторон. Опытные, безжалостные охотники кровавых оргий, они обложили влюблённых, отрезая пути к отступлению: к воде или на пригорок.

Отбиваясь от хищных недругов, вертолётами носившихся вокруг, юноша и девушка устремились наверх, на открытую ветру и солнцу поляну.

Солнце обожгло глаза и крылья насекомым, а ветер отнёс их туда, откуда они прилетели.

Разгорячённые Олег и Анжела в изнеможении упали, утонули в высокой траве, в её волнах, сплетавшихся ветром с лучами солнца.

И теперь только дурманящее загадочным настоем дыхания былинной вечности безлюдье воцарилось над ними. Олег увереннее, чем ночью, срывал тонкие полоски ткани с упругой груди Анжелы и с упоением целовал их. Учащённое дыхание Анжелы, жертвенно прижавшейся своей щекой к жёсткой, ещё только завивавшей первые колечки бороде Олега, слетало шёпотом — стоном с призывно подрагивавших, возбуждающих губ:

— Сумасшедший, сумасшедший, что ты делаешь?! А вдруг кто увидит…

— Анжелочка, милая, здесь никого нет… Кто, кроме нас, способен быть в этом комарином краю? Ведь мы — в комарином краю и видеть других не хотим, — перевирая слова известной песни, настойчиво обнимал и целовал девушку Батурин.

Поцелуи Олега спускались всё ниже и ниже по загорелому животу девушки к открывающимся и освобождающимся от объятий ткани бёдрам, ногам — к упругому шёлку тонкой щепотки волос между ними. И…

И, когда юная женщина, утопающая в лучах утреннего солнца, сказочным букетом из плоти, голая, сияла перед ним, доступная и зовущая, Олег, сбрасывая с себя одежду и успевая уловить ощущение исчезающего стыда одержимого страстью, переполнился сладостью обладания.

Сближаясь, лаская и ощущая желанные запретности друг друга, они сплетали в объятьях разогревающиеся всё сильней и сильней солнцем и страстью тела.

Где-то высоко — высоко в небе захлёбывался своей песней — страстью жаворонок, оглушая и обжигая любовников зноем неба, который он бессильно разгонял неутомимыми крыльями и фонтанами трелей. Его звонкое самозабвенное пение, дробящееся на тысячи звуков и мелодий, звенящими водопадами лилось, ниспадало с неба, обнимая и объединяя всё устремлённое к жизни и солнцу.

Кто мог бы устоять перед ним, его звеняще — призывной дробью, разрывающей сердце?! Только не Анжела. Она горела, она плыла в неизбывном желании слиться с его небесно — земным упоением. Она шептала, она вздыхала, как фея — колдунья, над трепещущим мышцами и возбуждением телом Олега:

— Жаворонок ты мой сладострастный. Безумный! Безумный! Сколько ж силы в тебе и желания! Ну, куда же ты рвёшься? К небу? Будто не знаешь, где сладость твоя? Лети, лети скорей в своё гнёздышко, — припадая к Олегу, задыхаясь и сама, трепеща от прикосновений и поцелуев того, что она называла «жаворонком», жадно, погружая в себя, жгущую, взрывающуюся плоть Олега. И вместе с ним вплеталась в непонятный, как взрыв, как удар, вечный миг или символ его, не имеющий в языке на земле ни названия, ни выражения…

Вселенская сила влилась в сладость любви и страсти, перенапрягшей и устремившей Олега в тепло тела подруги, в восторг слияния с ней. Минуты бежали, но ни Олег, ни Анжела не ощущали их. Охваченные то вспыхивающим, то упоительно — сладко тающим возбуждением друг друга, они в ласках переплетали руки и ноги, сближая и разделяя тела, сливаясь ими, не чувствуя в наготе их и страсти ни капли стыда, — наоборот, только радость и наслаждение их силой, видом, движением…

Над ними было всё то же небо, всё также звенящее жаворонком.

Под ними была трава, пахнущая неистребимым и вечным дыханием земли и плоти.

И никого! Никого! Никого!

И даже, если бы они могли знать, что, кроме упоённого своей песней жаворонка, ещё кто-то, разгораясь страстью, следит за ними из отдаленных зарослей леса или из самого высокого голубоглазого окна неба, то и тогда эта мысль не охладила бы их жадного, неутомимого упоения. Словно они — мужчина и женщина — перестали существовать отдельно друг от друга. Словно в данный момент они не имели права быть в разноплотье. И никто, да и они сами уже не видели себя отделёнными один от другого, как и от земли, и от неба с его жаворонком.

Вот теперь они были одни в целом мире и одним с целым миром…

Всё, что было вокруг: и небо, и лес, — было рядом и над, и в них… Страсть и нежность, сладость и страх были и вне, и в них…

Страсть, соединение их тел, уносивших их снова и снова под голубое утреннее небо, под полуденное солнце, под лёгкий, ласкающий ветерок, — долетавшего до земли дыхания вечности, под шелест листьев отдалённых берёз, в успокоительном окружении спорящих с молчаливой вечностью пихт и сосен, становились их песней, которую они бросали в самозабвении в мир. И, может быть, кто не сейчас, а потом и услышит её, как услышали они сладкозвукую песню жаворонка, уносивщего их в поднебесье…

Жажда и голод возвращали их ненадолго на землю. Они принимались за еду, угощая друг друга, кусая одни и те же куски мяса, хлеба. Они наливали из термоса в обжигающую руки крышку кофе. Оттопыривая от поцелуев припухшие губы, они пили, угощали друг друга его чёрной расплавленной лавой, словно живой плотью чернокожих тружеников Африки, переливающей в них далёкий, необузданный жар солнечного континента. И снова отдавались любовным утехам.

Жемчужные капли пота, вызывая прилив страсти возбуждённых и разгорячённых любовников, сливались и прозрачным воском стекали по бронзе и мрамору кожи, дыхание одного становилось дыханьем другого…

И даже тогда, когда радость усталости отрывала их одного от другого, годами таившаяся ненасыщённая жажда узнавания запретного плода, побуждала их к познанию друг друга: то Анжела ласкала игравшими силой и красотой мышцами Олега, то Олег кипящими каплями глаз прожигал мраморную кожу незагорелых частей тела подруги. С бесстыдным восторгом он смотрел на раскрывшиеся тайны юной женщины, наслаждаясь, как трепетавшее красотой и неутомимым желанием страсти и неги, в который раз отдававшееся ему тело любимой, страстно и жадно вбирало в себя его сладко изливавшуюся щедрую плоть.

Солнце, обжигая самые верхушки горбатых сопок, перекатилось за табагальские скалы…

Потянуло сырым рыбным дыханием от берегов Лены.

Упал куда-то в травы усталый, видимо, вдоволь напившийся голубой влаги неба, жаворонок…

Покоем и вечером потянуло над падью.

— Нам пора собираться домой, Олежек, — проговорила истомлённая ласками и напряжением любви Анжела. Её заострившиеся черты лица, обрисовавшиеся очертания скул над розовым отсветом щёк — говорили о чувственном, полном неги и наслаждения дне. А гордо вспыхивавшие при каждом взлёте ресниц чуть раскосые, словно соскальзывающие в образованную родинками чашу, глаза вырисовывались на лице, как два серпа молодого, молодого месяца на ещё дышавшем белорозовом лике заката.

Алые с утоньшившейся от поцелуев кожей губы были полны удовлетворения, но не пресыщения радостью и счастьем, что пришло в эту ночь, в этот день и наполнило каждую клеточку молодой женщины желанным и жданным.

Чувство силы и мощи тренированного тела Олега укрепило сознание познанной чуть ли не до конца полноценности его как мужчины, беспокойным вопросом стоявшее многие годы перед ним. И это отодвигало лишние мысли об отряде, работе и возможных бедах на какой — то, будто бы и не существующий вовсе для него, план.

Батурину казалось, что самое важное в его жизни пришло и совершилось именно сейчас на глазах Анжелы и с её помощью.

Радость мужчины и женщины, в полной мере познавших друг друга и обнаруживших неограниченность своих сил дарить себя без устали один другому в самом великом на этой земле, бывшим главным сейчас для них наслаждении жизни, пришла к ним щедро без лишних и горьких надломов.

Ни он, ни она не думали о дальнем окружающем их мире, вечным запретом стоящим на пути к откровенной и открытой любви. Ни ему, ни ей не было дела до всех.

Они дышали любовью друг друга, думали только друг о друге, немножко о себе каждый, да и то только потому, что радовались своей природе, многократно и щедро возвращавшей им силу, способность приносить упоительную страсть и желание партнёрства.

Пища давно была съедена, кофе выпит, а жажда, теперь уже самая настоящая, которую было нечем утолить, обжигала их изнутри иссушёнными жаркой любовью клетками тела, а снаружи жгучими лучами бесконечно долго катившегося по небу северного солнца. Купание уже не помогало. И как ни хотелось им побыть ещё на примятом разнотравье табагальского луга, под могучей, источающей хвойный зной и мерно шумящей в споре с небом сосной, они стали одеваться, озабоченно и игриво помогая друг другу.

Но и, отправившись в путь, они, повинуясь неостывшему трепету неги и страсти, шли и прижимались сухими губами к губам, к щекам и глазам то один, то другой, а, то и разом вместе…

— Пить, как хочется пить, — шептала Анжела, забираясь своими омутно-тёмными глазами в ставшие выжжено голубыми, как послеполуденное небо, глаза Олега.

— Потерпи, Анжелёнок мой, не пей, из копытца водицу, ангелёночком станешь.

— Да я с тобой уже давно бесплотною стала. Скоро и душа отлетит.

— Ничего. Тело — то мне достанется.

— Скульптуру домой повезёшь?

— А что? Шедевр! Что тебе Венера Милосская?! Мрамор без рук! То — то будет Анжела Якутская. С ума хоть кого сведёт.

— Я сама с ума сойду, как пить хочется.

— Я думаю, в деревне или в санатории мы найдём что-нибудь. А пока вот тебе для поддержания души в теле. Дыши! — набирая букет цветов по пути, обещал ей Олег.

В «Солнечном» они утолили сполна свою жажду, расплескав из ведра друг на друга ледяные алмазные капли колодезной воды.

Детишки в криках ликования, визгах и плаче носились по территории.

Старшенькие с интересом и любопытством останавливались, и в упор рассматривали Анжелу и Олега.

Неожиданно кто — то скрипучим взрослым голосом окликнул Батурина:

— Боец, Батурин?!

Олег удивлённо оглянулся и увидел мало ещё знакомого ему Василия Петровича Ромашова (Васю Растерясю), члена отряда, преподавателя экономического факультета МГУ, мужчину среднего роста, лет сорока. Его жёсткие прямые волосы резко и зябко, а для собеседника воинственно топоршились надо лбом, превращая педагога со светло — серыми глазами в злого полумонстра..

— Какой судьбой?! — не осознавая сейчас значения подходившего к нему преподавателя, поинтересовался Олег. — Почему не в отряде, не на работе?

— А ты почему сегодня не был в отряде? — в свою очередь со свойственной преподавателю прозорливостью парировал Василий Петрович.