Бесплатный фрагмент - Ловец жемчуга

Глава 1: С-dur

Прямоугольные фонари, коих в городе большинство, он поглощал равнодушно, по мере необходимости; круглые — грыз с наслаждением, пока окна не распахивались, машины не тормозили под ногами, а запоздалые пешеходы не орали, задрав головы: «Ай-ай-ай, как не стыдно!».

В ночь с 19го на 20е января не повезло дважды, а ведь так славно всё начиналось. На закате выкопался из сугроба: длинный бульвар, провалы прудов, детские и собачьи площадки за решётками. Впереди, насколько хватает взгляда — шары света. Золотая жила.

По левую руку ночь окрасилась жёлтым, по правую — красным, но он знал: через несколько часов автомобили проползут, куда собирались, и редкие огни станут со свистом проноситься мимо.

Он проявил терпение: утолил первый голод вчерашними осколками, побродил по окрестностям. Гасли витрины, окна офисов и кофеен; двери мелких, круглосуточных магазинов засияли обманными маяками. Иссяк поток идущих с работы людей, но стоило вернуться и оседлать приглянувшийся фонарь, из ближайшего подъезда вывалилась полуночная собачница и облаяла его, обещая вызвать полицию.

Разумней было оправдать ожидания — спрыгнуть в снег и дать дёру по-человечески, но он прожевал крупный осколок, наслаждаясь ему одному доступным жаром светодиодного фонаря: на градусы Цельсия и Фаренгейта он теперь плевал с высоты электропроводов.

— Спасибо за внимание! — балансируя на чугунном завитке, он отвесил поклон собачнице, чей голос взлетал в стылый воздух истерическими спиралями, засунул в карман пару осколков и огляделся.

Деревьев рядом не было: высаженные летом недоноски — не в счёт. Его фонарь обходился без паутины проводов, зато чёрные нити протянулись над проезжей частью.

Металл спружинил под подошвами ботинок. Он взлетел по параболе, вцепился в качнувшийся провод и встал во весь рост.

Собачница умолкла, не веря глазам. Он не любил этих пристальных, полных недоумения взглядов — от них он сам себе казался галлюцинацией. Вот и теперь раскинутые руки отяжелели, мысли спутались склизкими водорослями.

Опасности не было: он не мог сорваться, пораниться, исчезнуть, однако, оставив собачницу позади, вздохнул с облегчением.

Под ним раскинулся двор: горы снега и льда на газонах, недавно припаркованные машины выглядят брошенными. Жёлтое пятно на уровне пятого этажа приманивало электрическим сиянием.

Пожиратель фонарей часто заглядывал в окна — ради очарования чужих домов, которое неизбежно иссякло бы, случись ему оказаться внутри.

Он перебрался с проводов на дерево и прильнул к просвету между шторами. У противоположной стены, в телевизоре, торчала одутловатая, лысая рожа, чей дряблый рот толкал страстную речь. Под вторым подбородком бежали субтитры: «Эти Иваны, не помнящие родства, устроили…».

Он разжал пальцы и рухнул прежде, чем пришлось узнать, что устроили Иваны. Его нутро, кормящееся фонарным стеклом, не переваривало телевидения.

Носы ботинок оставили выбоины в поблёскивающей корке. Он забрался на вершину исполинского сугроба и подтянул колени к груди.

Что-то гнусное, душное стояло за подсмотренной строкой. Безликая злоба. Кондовая ненависть. Чудовище. Огромный червь: белёсое, склизкое тело не знает света, безглазая морда тыкается в пространство, движимая не мозгом, но инстинктом, не различает запахов, потому что не имеет носа, зато пасть готова заглотить весь мир и даже не почувствовать вкуса.

Несомненно, раньше он принадлежал к царству мыслящего тростника. Но теперь-то какая разница? Архаичная формула задела ночную тень, пожирателя фонарей, охотно забывшего всякое родство? Да нет, «Иваны» — это про другое. Как они там выражаются? Про историческую память.

Сквозь калейдоскоп подснежных снов, фонарных бликов и плясок на проводах пробились школьные доски, актовые залы, пыльные экраны, праздники в захламлённых квартирах: дымящие свечи в тортах, темнеющие фрукты на хрустальных блюдах, дети, сидящие чинно, потому что за тем же столом — взрослые.

«Вот зачем им эти Хлодвиги? Память-то не резиновая. Засунули в расписание пять часов английского. Своё надо учить! Своё знать!». Застольная беседа, невинное сотрясение воздуха.

«Это не наше, это противоречит нашему менталитету. Не согласен — уезжай, никто тебя не держит», — уже агрессивней.

И прямая атака: «Без корней ты — пустое место!».

Пожиратель фонарей взлетел с сугроба на провода, перемахнул через крышу и помчался над пустынной улицей, убегая от старого кошмара.

В раннем детстве всё воспринимаешь буквально. Он не чувствовал под собой корней, но поверил: шершавые щупальца вот-вот выберутся из-под земли, предъявят права на подвижное, неприкаянное тело, обовьют щиколотки, колени, доберутся до шеи, заплетут голову, заставят стоять смирно.

Он вообще не любил предъявления прав и прочих заведомых ограничений, поэтому на стандартный вопрос «Кем ты хочешь стать?» всегда отвечал: «Никем». Лишь раз, заглотив первый в жизни бокал столового вина, ляпнул: «Ловцом жемчуга».

Почему? Скорее всего, потерял нить разговора. Над головой шуршали паруса, в нос бил запах Саргассовых водорослей и соли. Впереди лежал полуостров Юкатан, духи взывали из сенотов журчащими голосами, и он, капитан, чьи сапоги с глухим стуком мерили палубу, боролся с наваждением: он знал, что сеноты — лишь провалы в известняковой породе, что, спустившись туда, опытный ныряльщик минует подводную пещеру и всплывёт в открытом океане, а не в мире духов. Однако почему он слышал еле различимый шёпот у виска? Почему всё золото Мексики не занимало его, но влекли колодцы, нырнув в которые, можно оказаться по ту сторону?

Гости смеялись удачной шутке, мать на повышенных тонах объясняла, что собирать жемчуг — рабский труд, и он не знает, какую чушь сморозил, а он представлял, как из лопнувших барабанных перепонок сочится тёмная кровь.

В начальной школе отказ говорить о будущем считали следствием замкнутости. В средней решили, что допрашиваемый витает в облаках.

Он не столько витал в облаках, сколько дрейфовал с камнем на шее: жизнь представлялась ему закольцованной трассой, гонкой — «Определись, выучись, заработай на старость». Такую жизнь не стоило проживать, и он не проживал её изо всех сил, обрастая мелкими пороками, как корпус затонувшего корабля — водорослями и ракушками.

Стремление не быть сочеталось с жаждой бессмертия. Он презирал всё, что не имело отношения к вечности, как то: оценки, карьерные планы, репутация.

К началу одиннадцатого класса он решил, что долго не протянет: забыл, как ходить, если не шатает, не узнавал себя в зеркале, если цвет лица отдалённо напоминал оттенок человеческой кожи, проверял пульс, если сердце не стучало молотом по рёбрам.

Тревожило одно: вдруг смерть — что-то типа его снов? Тягучее, бессмысленное повторение прожитого дня?

Глава 2: G-dur

Прыгая от фонаря к фонарю, он заметил внизу жёлтую кляксу. Такси.

Разбуженная память ухватилась за ноябрьский день, когда он пришёл из школы, упал на диван и заснул, не раздеваясь, потому что ночью с кем-то пил и дёргался в неоновых вспышках под музыку, достаточно громкую, чтобы заглушить любую шевельнувшуюся мысль.

К десяти вечера он очнулся с осознанием: план непринятия судьбы не сработал.

Он никогда не расставлял точек над i. Чудом сохранял лицо, придумывал разумные объяснения ночным загулам, кивал при разговорах о будущей профессии.

На что он рассчитывал? Истощение, передоз, дурная болезнь? Обходят стороной. Бешеное сердцебиение, бледность, нарушенная координация — не более, чем усталость. Проспал шесть часов кряду — силы вернулись.

Выпадет катастрофа поскромней? Справка вместо аттестата, заваленные вступительные экзамены?

Вряд ли. Учителя делятся на две категории: одни его терпеть не могут, другие ставят оценки за хорошо подвешенный язык и «красивые глаза». Вторая категория воздействует на первую, и долги чудом закрываются.

Такими темпами он и в университет случайно поступит, случайно выучится, случайно заработает на старость… Маска прилипла к лицу, уже не хочет отдираться.

Потянуло на улицу. Он накинул пальто, выдал очередное разумное объяснение для матери, спустился по лестнице, потому что не хватило терпения дождаться лифта. Прошагал три квартала, достал телефон и вызвал такси.

Ветер бил в лицо по-зимнему. Волосы промокли, заледеневшие руки он засунул в карманы пальто. «Что, нечего беречь?», — рявкнула проходящая мимо женщина. Он не сразу сообразил, что она намекает на непокрытую голову и отсутствующие мозги. «Нечего, — отозвался он эхом. — Нечего беречь, нечего беречь…". У него заело.

Такси вырулило из-за поворота, забрызганное грязью по самые стёкла. Он машинально выудил из кармана перчатку и натянул её на правую руку прежде, чем прикоснулся к дверце.

Для человека недолюбливавшего автомобили, он пользовался такси с поразительной регулярностью, так как путешествовал в то время суток, когда метро не работает, а ноги не держат.

Он рухнул на заднее сиденье. «При Сталине — не то что сейчас. Подростки не росли Иванами, родства не помнящими», — сказало радио и замолчало. Таксист выругался, завозился. Напрасно — аудиосистема онемела.

Настроение из похоронного стало праздничным: тот, кого школьник именовал невидимым зрителем, почему-то сохранил к нему благосклонность и подмигнул, вовремя заткнув приёмник.

С минуту ехали в тишине, дождевые капли липли к стёклам оранжевой карамелью. Потом машина сбросила скорость, остановилась.

— Твою ж налево, — подал голос водитель, — Пробка. Из ниоткуда. Навигатор завис? Ладно, объедем через Сокольники.

Свернули на двухполосный проезд, где чёрная земля сливалась с деревьями. После глянца городской темноты, абсолютная ночь в лесу поразила его, размазала по дерматиновому сиденью, слепила заново, заставила сесть прямо. Нечто первозданное, страшное, мощное было совсем близко, даже не на изнанке упорядоченного быта, а по соседству — стоило только свернуть с основной трассы.

Лес сменился кирпичными домами, но фонари и окна светились матово, как на истлевшей по краям фотографии. Он отказывался признать, что потерял признаки времени, но паника росла неумолимо, будто уровень воды в колодце, из которого не знаешь, как выбраться.

Его обступили тридцатые. Или иная, незнакомая среда, цепью подспудных ассоциаций напомнившая о тридцатых годах века оконченного, — что, если вдуматься, ничем не лучше.

Улица легла ниже фундаментов. Бетонные плиты удерживали почву от оползней. Редкие прохожие — изломанные силуэты на фоне жёлтых стен — кутались, ёжились, будто снаружи царил лютый мороз, хотя, когда он садился в машину, температура танцевала вокруг ноля — зябко, но не смертельно.

Он искал глазами малейшую деталь одежды или ландшафта, которая развеяла бы наваждение — и не находил.

Автомобиль дёрнулся и затормозил так резко, что школьник впечатался виском в мягкую спинку переднего кресла.

— Не знаю, что стряслось, — процедил водитель и выскочил наружу.

Откинутая крышка капота загородила его от глаз пассажира, чьи руки инстинктивно метнулись к лицу, зажали нос и рот — лишь бы не вдыхать ледяной воздух, хлынувший в открытую дверь. Привычный запах кожаных перчаток слегка успокоил.

«Ты ждал этого всю жизнь, — сказал он сам себе. — За дверью неизвестность. Тебе брошен вызов».

«Который я не приму, — последовал немедленный ответ. — Неизвестность? Напротив, определённость».

Он внимательно посмотрел в зеркало над лобовым стеклом, потом в окно: «Меня там не ждёт ничего, кроме холода, ужаса и смерти».

Крышка капота захлопнулась, он вздрогнул.

— Не могу понять, в чём проблема, буду вызывать эвакуатор, — сказал таксист, заглянув в салон, и голос звучал моложе, звонче, чем минуту назад. — Это надолго. Может, вам лучше выйти и прогуляться?

Покрытое морщинами и пигментными пятнами лицо контрастировало с глазами: светлыми, живыми, насмешливыми.

— Нет, — твёрдо ответил он. — Я просижу здесь хоть всю ночь, но туда — туда — я не пойду.

— Воля ваша, — водитель вздохнул, сел за руль, захлопнул дверцу и, как ни в чём ни бывало, завёл машину.

«Ну и кто я после этого? — спросил себя школьник. — Трус. Но последовательный: не принял судьбу, потому что она мне не понравилась».

Автомобиль уже нёсся по набережной. Самобичевание не заглушало радости. Неоновыми кляксами вспыхивали рекламы — безусловный атрибут времени. Леденящий ужас остался позади. Отпустило. Вынесло. Он чувствовал себя юным, сильным. Он хотел жить.

При повороте на мост его ослепили фары. Грузовик.

Он понял, что должно произойти, и почти обрадовался. Невидимый зритель решил, что ждать от него больше нечего, потерял терпение и тем доказал своё существование.

Улицу, с которой вылетел грузовик, он помнил отчётливо, потому что грыз её фонари, один за другим, пока не пресытился и не стал разборчивей.

Глава 3: D-dur

Он смеялся, взмывая в аметистовое небо.

С ним поступили, как с любимым ребёнком: наличие ремня продемонстрировали, но вместо наказания дали пряник, причём такой, о котором он и мечтать не смел.

Свобода и воздушный океан под ногами. Увидел фонарь, круглый и перламутровый — ныряй.

Ловец жемчуга, значит. Кто бы ни управлял его судьбой, в наблюдательности и чувстве юмора ему не откажешь.

Не без удивления он отметил, что одет так же, как в ту ноябрьскую ночь. Пальто и ботинки изрядно потрепались, перчатки протёрлись на кончиках пальцев — полтора месяца прыжков на проводах и сна в снегу не прошли бесследно. А ведь в аварии, наверное, не то что одежда не уцелела — хоронить было нечего.

Во внутреннем кармане обнаружились ключи, смятые купюры, сложенная вчетверо копия паспорта с подправленным годом рождения: при жизни она служила ему пропуском в бары и на фильмы с высоким рейтингом.

Пожиратель фонарей посмотрел вниз и притормозил. Неплохо пробежался: от южной окраины до центра за пару часов. Спрыгнув на тротуар, он замер перед тёмной витриной. Ещё прошлой ночью его не интересовало собственное лицо, теперь же он умирал от любопытства.

Что-то настораживало в мутном отражении, но что именно — разглядеть не удавалось.

Он зашагал знакомыми переулками, и решение нашлось почти сразу.

«Открыто с 12:00 до 6:00», — сообщала дверь.

— Молодой человек, восемнадцать есть? — спросил вышибала за ней, не вглядываясь в одинокого посетителя.

Привычным жестом он протянул копию паспорта, радуясь невнимательности охранника: иллюзия совершеннолетия вряд ли компенсировала ободранный вид.

Внутри бара было темно и немноголюдно: пара за столиком в углу, одиночка у стойки.

«Должно быть, середина рабочей недели», — прикинул он.

Его путь лежал не к стойке, а к туалету.

Задвинул щеколду, опёрся на раковину, посмотрел в зеркало. Всё на месте: тонкий, бледный. Красивый. По определённым меркам — чересчур.

Только вместо крови и плоти — молочное стекло с контрастными бусинами глаз. Фиолетовые разводы на лбу, челюсти, шее. Потрогал волосы — холодные, гладкие — еле слышный звон под пальцами.

Сбросил пальто. Усмехнувшись, стянул футболку со змеёй и кинжалом. На теле лиловый кракелюр проступал сильней.

«На память о том, как меня располосовало в ту ночь, — догадался он. — Чисто символический сувенир. Безымянный стеклодув пожалел лицо. И ведь сотворил шедевр из кровавого месива! На этом фоне мастера острова Мурано, о котором рассказывала Калькутта, — просто безрукие дилетанты».

Калькутта. Он с отвращением отвернулся от зеркала и сполз по стене.