Бесплатный фрагмент - Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века

Культурная жизнь в Оренбуржье во второй половине ХIХ века

В середине ХIХ в. в Оренбургском крае культурная жизнь протекала достаточно интенсивно и разнообразно и зависела от ряда факторов: общественного движения в стране, региональной политики губернаторов, наличия и действенности культурных сил в регионе, — меняясь не только в течение 10—20 г., но часто через 5—6 лет.

В 1850-е годы (1851 — 1857) Оренбургским краем вновь управлял В. А. Перовский, годы первого правления которого считаются «золотым веком» Оренбургского края. Во второй срок своего губернаторства В. А. Перовский продолжил деятельность по благоустройству Оренбурга и губернии. Благодаря В. А. Перовскому в Оренбурге был проведен водопровод, введено уличное освещение, продолжено оснащение музея, начато разведение лесов в степи, открыты приходские школы в Троицке и Челябинске, образована при губернской канцелярии библиотека, которая пополнялась не только русскими, но и зарубежными изданиями, налажена периодическая печать, открыт драматический театр.

Историк и краевед П. Н. Столпянский, автор книг о Петербурге и Оренбурге, писал: «Город Оренбург обязан Перовскому построением чуть ли не ¾ настоящих зданий: караван-сарай, контрольная палата, общественное собрание, дом казенной палаты, казармы — всё построено Перовским. При Перовском же было обращено внимание и на благоустройство города».

В 1853 году В. Перовский, чтобы обезопасить границы губернии и прекратить нападения кокандцев на мирных жителей, вынужден был совершить ещё один поход (первый, Хивинский, был в 1839), в результате которого взята кокандская крепость Ак-Мечеть и открыт доступ России в Среднюю Азию.

Как обычно, В. Перовским военные задачи решались совместно с научными: были заказаны два парохода для Сыр-Дарьи, приглашенные ученые исследовали Аральское море, его берега и острова.

Экспедицию по исследованию Аральского моря возглавлял будущий контр-адмирал Алексей Иванович Бутаков (1816 — 1869), известный, кроме того, как переводчик и автор путевых записок. Он был из дворянской семьи (отец и четверо братьев были адмиралы, брат Иван участвовал в 2 кругосветных путешествиях, одно из которых на фрегате Паллада описал И. А. Гончаров), окончил Морской кадетский корпус, владел несколькими европейскими языками (в том числе английским, итальянским, португальским). В 1840 г. Бутаков был в кругосветном плавании, после чего напечатал в «Отечественных записках» очерки о плавании: «Пуло-Пенанг, Сингапур, Манила» («Отечественные записки», 1843, №4) и «Записки русского морского офицера во время путешествия вокруг света в 1840, 1841 и 1842 гг.» («Отечественные записки», 1844, №3, 7).

А. И. Бутаков одним из первых перевел роман Ч. Диккенса «Домби и сын» («Отечественные записки», 1847, №9—12; 1848, №1, 7—8), — перевод был отмечен В. Г. Белинским.

В 1848 г. А. И. Бутаков был назначен начальником экспедиции по исследованию Аральского моря, подготовительная работа к которой проводилась в Оренбурге. За привлечение к участию в экспедиции в качестве живописца поэта и художника Т. Г. Шевченко, сосланного в Оренбург с запретом Николая I «писать и рисовать», ученый попал в опалу.

В Оренбурге была построена шхуна «Константин». После издания в 1850 г. карты Аральского моря А. Бутаков был командирован в Швецию для заказа двух судов для Аральской флотилии. В 1852 году пароходы «Перовский» и «Обручев» в разобранном виде были доставлены в укрепление Раим. Пароход «Перовский» участвовал во взятии кокандской крепости Ак-Мечеть.

В 1858 году на пароходе «Перовский» (уже после смерти В. А. Перовского) А. И. Бутаков поднялся по Аму-Дарье вверх до Кунграда, проводя обследование реки и в то же время оказывая содействие российскому посольству в Хиве.

Позже он опубликовал статьи о Средней Азии, о Хивинском, Кокандском и Бухарском ханствах — «Эпизод из современной истории Средней Азии» («Отечественные записки», 1865, №11), «Дельта и устья реки Амударьи» («Отечественные записки», 1866, №1) и др.

В Кокандском походе участвовал и востоковед Василий Васильевич Григорьев (1816 — 1881), публицист, автор воспоминаний о встрече с Пушкиным в 1834 г. у П. А. Плетнева (Григорьев В. В. История Санкт-Петербургского университета. СПб., 1870). Он приехал в Оренбург в 1851 году по приглашению В. А. Перовского, стал начальником Пограничной комиссии (своеобразный филиал Министерства иностранных дел), занимавшейся делами по сношению с ханствами и управлению киргизами. Десятилетняя служба в Оренбурге, научные занятия позволили В. В. Григорьеву (знавшему монгольский язык, написавшему диссертацию о Золотой орде) напечатать ряд статей о Туркестанском крае, из которых особенно выделяется статья «О некоторых событиях в Бухаре, Коканде и Кашгаре: записки мирзы Шемса Бухари», где, кроме исторических сведений, представлено таджикское наречие. Некоторые статьи В. Григорьева о Средней Азии были переведены на английский язык Скайлером. За работы о Туркестанском крае В. В. Григорьев получил звание академика.

Будучи в Оренбурге, В. В. Григорьев опубликовал статью о Грановском «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве» («Русская беседа», 1856, т. 3, т. 4), вызвавшую в печати негативную реакцию, особенно со стороны Кавелина. Отвечая на нападки, В. Григорьев опубликовал ещё две статьи, в которых давал дополнительные разъяснения своих взглядов: «О значении народности» и «О воспитании в духе народности» («Молва», 1857). Со статьей В. В. Григорьева о Т. Н. Грановском, по предположению А. С. Долинина, был знаком Ф. М. Достоевский, судя по образу Верховенского (роман «Бесы»).

В Кокандском походе с В. А. Перовским был ещё один востоковед и лингвист — Владимир Владимирович Вельяминов-Зернов (1830 — 1904), впоследствии первый академик-востоковед из числа русских ученых. Ещё учась в Александровском лицее, он проявил интерес к языкам: брал уроки у Павского, у профессоров Петербургского университета (изучал еврейский, персидский, арабский языки), а благодаря совету дяди, Н.В Ханыкова, востоковеда и дипломата, служившего в Оренбурге у В. А. Перовского в 1830-е гг., занялся изучением Востока.

В 1851 году В. В. Вельяминов-Зернов был откомандирован в Оренбург в распоряжение генерал-губернатора для изучения жизни казахов. В Оренбурге ученый получил возможность практического изучения тюркских наречий. Историко-этнографические очерки, основанные на результатах его исследования, публиковались во многих номерах «Оренбургских губернских ведомостей» за 1854 год под общим названием «Исторические известия о киргиз-кайсаках и о сношениях России с Средней Азией с 1764 по 1783 г.»

(№№27—37). Эта его работа («Исторические известия о киргиз-кайсаках в отношении России со Средней Азией со времени кончины Абдул-Хаир хана (1748 — 1765») позже была издана в Уфе (1853—1855 гг.). А начиная с 1860 г. В.В.Вельяминов-Зернов опубликовал 332 работы, посвященные Кокандскому ханству.

В. А. Перовский (1795 — 1857) был выдающимся военачальником, крупным государственным деятелем (более пятнадцати лет управлял огромным Оренбургским краем). Мемуарное и эпистолярное наследие дает представление о В. А. Перовском как о незаурядной, богато одаренной личности. Сохранилось много воспоминаний, писем известных русских писателей, бывавших в Оренбургском крае (А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, А. К. Толстого, Л. Н. Толстого, В. И. Даля, А. Н. Плещеева и др.) и не посещавших его, но каким-то образом связанных с В. А. Перовским (М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева и др.). Вот, например, для Н. В. Гоголя очень важно было мнение Перовского о его книге «Выбранные места из переписки с друзьями». В письме к А. О. Россету Гоголь писал: «Попросите у Василия Алексеевича Перовского (которому передайте самый душевный мой поклон) написать пять-шесть его собственных строчек. Скажите ему, что его замечания мне будут очень полезны, и я ими весьма дорожу.» Перовский упоминается во многих письмах Н. В. Гоголя к П. А. Вяземскому, П. А. Плетневу и др., где подчеркивается «добрая душа» Перовского, «доброе расположение» его к Гоголю. Считается, что конец XVIII — начало XIX века — эпоха, пронизанная молодостью, самоотверженностью, инициативой. Люди этой эпохи преданы идее гражданского служения, их думы и дела направлены на благо России. Важный факт биографии многих из них — участие в войнах, в освоении новых земель, служба в государственных учреждениях. Данные исследователей говорят о том, что среди знакомых Пушкина не было ни одного не служащего. Рассматривая тип личности, порожденный этой эпохой, известный литературовед Ю. М. Лотман отмечал «высокую знаковость (картинность, театральность, литературность)» каждодневного поведения дворян этого времени, сочетавшуюся с простотой и искренностью, — поведения, ориентированного не столько на природу, сколько на культуру.

Выделяя как основную черту этой эпохи проникновение искусства в быт, Ю. М. Лотман подчеркивал: «только на фоне мощного вторжения поэзии в жизнь русского дворянства начала XIX века понятно и объяснимо колоссальное явление Пушкина». Личность В. А. Перовского является ярким доказательством этого утверждения. При этом надо отметить недюжинный литературный дар самого В. Перовского. Его записки о пребывании в плену у французов были напечатаны П. И. Бартеневым. Письма из Италии В. А. Перовского поэту В. А. Жуковскому последний опубликовал без ведома автора, высоко оценив их литературную ценность.

Члены семьи Перовских оставили значительный след в русской литературе. Алексей Перовский (литературный псевдоним — Антоний Погорельский), родной брат В. А. Перовского, известен как прозаик, автор сказки «Черная курица, или Подземные жители», романа «Монастырка», книги «Двойник». Литературоведы считают, что сказочно-фантастическая повесть А. Погорельского «Лафертовская маковница» предваряла прозу А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Известно, что А. Погорельский приезжал в Оренбург к брату.

А. К. Толстой, поэт, многие стихи которого положены на музыку (романсы П. И. Чайковского, Н. А. Римского-Корсакова, М. П. Мусоргского, А. Г. Рубинштейна и др.), драматург, прозаик — племянник В. Перовского, сын сестры Анны. Как уже отмечалось, очерк «Два дня в киргизской степи» был написан под впечатлением поездки А. К. Толстого в 1841 г. в Оренбургский край к своему заболевшему дяде В. А. Перовскому.

Племянниками В. Перовского (детьми сестры Ольги) были братья Жемчужниковы, вместе с А. К. Толстым создавшие комическую литературную маску Козьмы Пруткова, афоризмы которого известны каждому русскому. Близким другом В. Перовского был знаменитый поэт В. А. Жуковский. Их переписка представляет собой удивительный документ человеческих отношений, трогательной дружбы, длившейся более тридцати лет.

Будучи выдающимся государственным деятелем, военачальником, В. Перовский умел подбирать подчиненных среди умных, талантливых людей, знающих свое дело, обладающих эрудицией, широтой кругозора. Перовскому удавалось вовлекать в круг своей общественной и просветительской деятельности видных ученых, путешественников, дипломатов, художников, писателей (Н.В. и Я. В. Ханыковых, Г. С. Карелина, И. Ф. Бларамберга, А. И. Лемана, Я. В. Виткевича, А. П. Брюллова, В. И. Даля, В. В. Григорьева и др.), многие из которых нередко становились его преданнейшими друзьями. Поражает размах и тщательно продуманная организация этой деятельности. Даже его военным походам обычно сопутствовали научные изыскания, натуралистические наблюдения.

В Хивинском походе вместе с В. Перовским были писатели-ученые В. Даль, Е. Ковалевский, ученые А. Леман, Н. Ханыков и др. Участники Кокандского похода (1853) и подготовки его — известный востоковед и филолог В. В. Григорьев; исследователь Аральского моря, контр-адмирал А. И. Бутаков (переводчик романов Диккенса); путешественник, военный инженер, топограф И.Ф Бларамберг; востоковед В. В. Вельяминов-Зернов, географ и историк А. И. Макшеев, поэт А. Н. Плещеев и др.

В период второго губернаторства в Оренбургском крае (1851 — 1856) служебные отношения связывали В. А. Перовского с писателями М. Л. Михайловым, сосланным в Оренбуржье А. Н. Плещеевым, под его началом служил его племянник, ставший впоследствии известным поэтом, Александр Жемчужников, друживший с сосланным в Оренбург С. Трубецким, секундантом Лермонтова; адъютантом Перовского был И. А. Толстой, двоюродный дядя Л. Толстого. Личность Перовского привлекала художников (К. И А. Брюлловых, О. А. Кипренского, А. Ф. Чернышева и др.), волновала воображение писателей, о чем свидетельствует, например, переписка А. А. Толстой с Л. Н. Толстым, просившим разрешения у тетушки познакомиться с личным архивом умершего Перовского. Очевидно, результатом этого знакомства явились некоторые страницы романа «Война и мир»: о Пьере Безухове в плену (по запискам Перовского, находившегося в плену у французов), о Пьере Безухове у постели умирающего отца (явно по пространному письму В. Перовского к Жуковскому о поездке А. Перовского к умирающему отцу и о сложных отношениях «законных» детей А. К. Разумовского и внебрачных — Перовских), о ранении Андрея Болконского, напоминающем историю ранения В. А. Перовского. О В. Перовском и его времени Л. Толстой собирался написать отдельный роман, сохранились отрывки, в которых, как предполагают исследователи, под именем Щетинина изображен В. А. Перовский.

Как оренбургский губернатор Перовский упоминается в рассказе В. И. Даля «Охота на волков», в книге В. П. Правдухина «По излучинам Урала» и других произведениях. О войне 1812 года и В. Перовском написан роман Г. П. Данилевского «Сожженная Москва». Деятельности В. Перовского посвящены работы литераторов-краеведов И. Захарьина (Якунина), М. Юдина, А. Алекторова. Личность В. А. Перовского привлекала и писателей второй половины XX века, о чем говорят роман Н. Анова «Ак-Мечеть», повесть Ю. Семенова «Дипломатический агент», новелла В. Пикуля «Хива, отвори ворота».

Единомышленники В. Перовского, обычно долгое время служившие в Оренбургском крае, оставили после себя исследования этих мест, мемуары. Интересны для оренбуржцев воспоминания прожившего в Оренбурге с 1841 г. 15 лет Ивана Федоровича Бларамберга. Его дети, родившиеся в Оренбурге, внесли определенный вклад в русскую культуру: дочь Елена стала писательницей (псевдоним Ардов — из букв фамилии Полины Виардо, в доме у которой был написан первый рассказ Е. Бларамберг), сын Павел — композитором, автором музыки к текстам М. Ю. Лермонтова, А. Н. Островского.

В середине ХIХ в. в Оренбургском крае общественная и культурная жизнь протекала достаточно интенсивно. О ней напечатаны статьи в газете А. И. Герцена «Колокол». В Оренбурге выходила газета «Оренбургские губернские ведомости» со статьями об истории края В. С. Юматова. В конце 1850-х гг. по инициативе поэтов А. Плещеева и А. Жемчужникова и при поддержке Перовского был создан городской театр. По направлению Морского министерства приезжал в Оренбург и Уральск М. Михайлов для сбора материала о быте живущих по реке Уралу. В определенной степени вовлечены были в культурную жизнь и сосланные в Оренбургский край украинский поэт Т. Шевченко, польский поэт Э. Желиговский (Сова).

В 1841 — 1847 гг. в Оренбурге служил смотрителем Оренбургского военного госпиталя отец поэта Д. Д. Минаева, тоже поэт — Д. И. Минаев.

В Оренбургском губернском правлении в 1847—48 гг. был чиновником П. П. Пекарский, историк литературы, автор работ о Ломоносове, Рычкове.

В 1848 и 1858 году побывал в Оренбуржье (на территории нынешнего Первомайского и Ташлинского районов) И. Железнов, разыскивавший остатки первых военных поселений казаков. Как писатель Железнов формировался под влиянием славянофилов, в частности И. С. Аксакова. В 1854 — 1855 гг. в «Москвитянине» появилось начало большой исторической повести писателя «Уральская старина. Василий Струмяшев», продолжение её было напечатано в «Отечественных записках» (1857, т. CXIV и CX). Он пробовал силы в исторической критике — в 1856 году написал критическую статью об «Истории Пугачевского бунта» Пушкина («Отечественные записки», 1856, т. СУШ, №9, отд. II, с. 1—19), в публицистике — очерк из жизни казаков «Сайгачники» («Отечественные записки», 1856. Т. CXII, отд. I, с. 165—218), «Мысли казака о казачестве» («Молва», 1857, №32, с. 162—218), вел полемику с П. И. Небольсиным, в некоторой степени идеализируя уральское казачество («Несколько замечаний уральского казака по поводу статей П. И. Небольсина» — «Москвитянин», 1855, №7, 12, 16).

В 1858 году Железнов вернулся на Урал, занялся собиранием исторических, этнографических сведений о казаках и Пугачеве (считал его обольстителем казаков), о фольклоре уральских казаков и башкир, посещал селения, расположенные в Николаевском и Бузулукском уездах, на территории нынешних Первомайского и Ташлинского районов Оренбуржья. Впечатления от этих поездок отражены в повести «Башкирцы», в очерках «Уральцы», вышедших отдельным изданием и принесших писателю известность.

В 1858 году писатель написал «Очерки быта уральских казаков». Записи фольклорных произведений стали материалом для статей: «Предания и песни уральских казаков» («Русский вестник», 1859, т. ХХ, №7 и 8), «Маринкин городок на Яике» («Библиотека для чтения», 1860, т. 158, №2, с.1—62), «Отчего сайгаки покинули Урал?» («Век», 1861, №12), «Сказания уральских казаков» («Библиотека для чтения», 1861, т. 163—166, №2—8), «Бумаги о Пугачевском бунте» появились в книге II «Чтений Московского общества истории русских древностей» (1860).

В 1858 г. в Москве вышло Собрание сочинений Железнова в 2 томах, сочувственно встреченное в тогдашней периодике («Современник», «Русское слово» и др.). В связи с трагической гибелью писателя некрологи поместили в 1863 г. «Московские ведомости» (№146), «Русский инвалид» (№151), «Северная почта» (№151), «Русский архив» (1865, №1) и др.

Жил и писал свои произведения в Оренбурге сотрудник «Искры» С. Н. Федоров. Делами оренбургского ополчения ведал прозаик М. Авдеев. Прочитал в зале Благородного дворянского собрания свои лекции о Пушкине поэт А. Григорьев, преподававший в Неплюевском кадетском корпусе русскую словесность (1861 г.), а через десять лет там же был учителем словесности прозаик Н. Успенский.

Материалы к теме:

Статьи из газеты А. И. Герцена «Колокол»

Колокол

(Лист 15 15 мая 1858 г.)

Киргиз-кайсацкое местничество В Науке и в Оренбурге

Из военной рассадницы, — взлелеянной императором Николаем, вышла целая лейб-ширинга молодых генералов, играющих важные роли, назначенных к еще большим, и потому имеющих полное право на перекличку в «Колоколе».

Главная отличительная черта их состоит в том, что они не участвовали в Крымской войне или участвовали в ней по мирной части.

Выращенные, выпрямленные, застегнутые и пущенные на свет Николаем, эти Нео-Гатчинские воины мира, эти якобинцы шагистки, эти Клейнмихели под разными названиями: Катениных, Герстенцвейгов, Тимашевых, эти люди консерватизма, строя, погончиков и петличек, прикинулись реформаторами, Катенин-Лютер! Тимашев-Гусс! Кто во что горазд, тот то и улучшает… пекутся о цивилизации, об эмансипации распространяют свет, строятся в уровень века, чувствуют силу новых идей. Эпоха возрождения да и только! Вот вам образчик.

Аугсбургская газета от 2 мая рассказывает о радикальном улучшении кадетского корпуса в Оренбурге. Прежде кадетский корпус состоял из двух классов, в которых учение было почти одинаковое, и ученик в тот или другой вступал по желанию. Но генерал-губернатор Катенин иначе рассудил дело и для того, чтобы поставить на современную точку образования Оренбургский кадетский корпус, велел в одном батальоне принимать только из родовых дворян и учить их больше, а в другой принимать всякую всячину и учить меньше!!! А сколько классов в сумасшедшем доме?..

(Лист 38 15 марта 1859 г.)

Материалы для понимания начальника III отделения

У Тимашева есть родной брат оренбургский помещик. И обоим этим братьям принадлежало нераздельно 700 душ крестьян при 25,000 дес. земли в Оренбургской губернии. Как люди посвященные в тайны тайной полиции, Тимашевы могли благовременно узнать о предстоящем освобождении крестьян и принять свои меры для изгнания крестьян из своих владений. С этой целью они убедили их выкупиться и составили для них отпускные без земли. А как в один раз нельзя отпускать без земли более 10 человек, то составлены были отдельные отпускные на каждые 10 человек, и все эти отпускные были явлены в один день в том же присутственном месте. По условию, крестьяне обязаны были, кроме суммы выкупа, платить до новой ревизии прежний крестьянский подушный оклад. Так прошло два года, и они жили себе на тех же землях, мирно занимаясь хлебопашеством. Через два года оренбургский брат жандармского Тимашева потребовал выселения этих крестьян; полиция явилась к услугам, и крестьяне были изгнаны!.. Как люди оседлые, хлебопашцы, а не промышленные, эти 700 человек поспешили приискать себе новую оседлость и обратились в казенную палату с просьбой о причислении их с Сеитовскому посаду; их причислили.

Они заняли денег, обстроились, обзавелись всем вновь и стали возделывать новые земли… Сеитовцы, владеющие землею на крепостном основании, оставили их в покое на два года, а потом представили просьбу о неправильном причислении их к посаду; просьба справедлива, уважена, и бедные крестьяне эти опять согнаны с места… Сеитовцы вслед за тем подали иск о взыскании с крестьян за неправильно пользование их землею…

Будучи причислены в мещане, отпущенники Тимашева стали обязаны платить и мещанский оклад.

Таким образом, эти бедные люди очутились вдруг бездомниками, бобылями. И обязаны платить одновременно: 1) выкуп помещику, 2) крестьянский оклад, по условию при выкупе, 3) мещанский оклад, как мещане, 4) долг, сделанный при поселении в Сеитовском посаде и 5) вознаграждение сеитовцам за пользование их землею! У них угоняли все: скот, лошадей, здания. И из 700 трудолюбивых хлебопашцев сделалось семисотенное бродячее население голышей, нищих!..

Тимашевых, разумеется, оставят в покое, — никто против бога и III отделения — за то хоть бы все против совести! Положим так, но почему бы не дать этим бедным обманутым казенных земель?

А. Н. Плещеев

(4.12. 1825 — 8.10. 1893)

А. Н. Плещеев — один из виднейших представителей русской демократической поэзии второй половины XIX века., переводчик, прозаик, драматург. За участие в кружке М. В. Петрашевского, за распространение письма Белинского к Гоголю Плещеев был приговорен к четырем годам каторги, тем не менее, 22 декабря 1849 года он был выведен вместе с товарищами по кружку на эшафот, где стоял рядом с Ф. М. Достоевским и С. Ф. Дуровым. В окончательном приговоре каторга была заменена ссылкой рядовым в Оренбургский край.

6 января 1850 года поэт прибыл в Уральск, где его зачислили в 1-й Оренбургский линейный батальон. 25 марта 1852 года Плещеев был переведен в Оренбург в 3-й линейный батальон. Тяжелую солдатскую службу сам поэт называл «годами нравственных страданий».

В марте 1853 года Плещеев, переведенный по его собственной просьбе в 4-й линейный батальон, участвовал в военной экспедиции, предпринятой Оренбургским губернатором В.А.Перовским для взятия Кокандской крепости Ак-Мечеть. За участие в походе Плещеев был произведен в унтер-офицеры, а в 1856 году — в прапорщики, что позволило ему перейти на гражданскую службу в Оренбургскую пограничную комиссию, где он прослужил до сентября 1858 года.

Получив разрешение на выезд в обе столицы, Плещеев вместе с женой Е. А. Рудневой, дочерью надзирателя соляного рудника в Илецкой Защите, весной 1858 года ездил на несколько месяцев в Петербург.

В 1859 году Плещеев служил в канцелярии Оренбургского гражданского губернатора, жил некоторое время в Илецкой Защите (ныне Соль-Илецк) в семье Рудневых, пока не выхлопотал разрешения жить в Москве.

В Оренбургском крае поэт встретился с сосланным туда петрашевцем А. И. Макшеевым, познакомился и сблизился с отбывавшими там ссылку революционерами С. Сераковским, Бр. Залеским, Я. Станевичем, А. Совою — Э. Желиговским, Т. Шевченко (ряд произведений А. Совы и Т. Шевченко Плещеев перевел на русский язык). А. Н. Плещеев был дружен с оренбургским вице-губернатором, а затем гражданским губернатором Е. И. Барановским, занимавшим либеральную позицию в период подготовки крестьянской реформы, пользовавшимся доверием сосланных в Оренбург поляков и Т. Шевченко, подарившего Барановскому свой автопортрет (известны письма Плещеева к Барановскому); с оренбургским литератором, сотрудником «Искры» С. Н. Федоровым, которому поэт посвятил десять переводов из Гейне, повесть «Две карьеры» и рассказ «Неудавшаяся афера»; с семьей полковника В. Д. Дандевиля — человека образованного и оппозиционно настроенного (жене Дандевиля, Любови Захарьевне, сочувственно относившейся к тяжелому положению ссыльного поэта, посвящены стихотворения «При посылке Рафаэлевой мадонны», «Перед отъездом», «Листок из дневника»).

В Оренбурге поэт сблизился с приехавшим по поручению морского министерства в литературную экспедицию поэтом-демократом М. Л. Михайловым (ему посвящен перевод стихотворения В. Сырокомли «Птичка»), с поэтом Александром Жемчужниковым.

О литературной деятельности Плещеева периода оренбургской ссылки известно немного. За время ссылки поэт создал более сорока оригинальных стихотворений и более двадцати переводов; большинство из них написано в 1856—1859 гг.

Свое молчание в первые годы ссылки Плещеева объяснил словами Гейне, взятыми эпиграфом к сборнику стихотворений 1858 г.: «Я не в силах был петь». Подчеркивая, что он не изменил своим прежним взглядам, поэт назвал стихотворения 50-х годов «старыми песнями на новый лад». В стихотворениях А. Н. Плещеева этих лет основным остаются размышления о будущем, о возможности продолжить борьбу за свободу, о судьбе поэта-революционера, появляются сатирические тенденции. Хороший материал для сатирических произведений давали Плещееву его наблюдения над жизнью оренбургского общества, типичного для русской провинции. Жизнь провинциального города, нравы российских «ухабинских» губерний изобразил Плещеев в «оренбургских» повестях «Житейские сцены. Отец и дочь» и «Пашинцев». Обе повести написаны в Оренбурге. Повесть «Пашинцев», положительно оцененную Н. А. Добролюбовым, Плещеев считал лучшей своей прозаической вещью. За эту повесть Плещеев, по его собственному замечанию в письме к Н. А. Добролюбову, он был «предан анафеме в Оренбурге». Известен фельетон С. Н. Федорова в «Искре» о негодовании обывателей Оренбурга — Ухабинска, вызванном этой повестью.

Материалы к теме:

Из писем А. Н. Плещеева

В. Д. Дандевилю Оренбург, 22 декабря 1853 г.

…Я знаю положительно, что меня из общего списка представлений выключили, что Василий Алексеевич (гр. Перовский) приказал написать обо мне отдельный доклад, взяв в то же время с собой все бумаги, относящиеся к моему делу…

Но вот — пришли награды… мне все ничего нет. Это заставляет меня думать, что Василию Алексеевичу отказано государем. Забывать В. А. не имеет привычки ни о ком…

Просясь в поход, я имел в виду получить за него унтер-офицерство, если только бог вынесет невредимым. И потом на следующий год снова идти в степь. Если не будет экспедиции, — думал я, — может быть, какие-нибудь стычки будут, и все-таки есть больше шансов отличиться, чем высказывая в Оренбурге гибкость и грацию своего носка.

В. Д. Дандевилю в Оренбург Ак-Мечеть, 9 ноября 1854 г.

…Я не скажу, чтоб я чувствовал большую симпатию к богоспасаемому граду, в котором Вы живете, но все-таки меня очень интересует все совершающееся в нем. Может быть, это по тому известному закону, что в воспоминании все дурное бледнеет, сглаживается и только одно хорошее выступает из-за тумана прошлого или, говоря словами Пушкина: «что пройдет — ту будет мило». Я уверен, что если бы Оренбург был обречен подобно библейскому городу провалиться за грехи свои, то господь пощадил бы его для нескольких праведников, которые там найдутся. А уж где есть хоть один праведник. О том месте всегда отрадно вспомнить…».

В. Д. Дандевилю Форт Перовский. 27 декабря 1854 г.

…Что у Вас новенького?… Как Вы встретили праздники… Что оренбургское «обчество»: не прибавилось ли, не убавилось ли? Не поумнел ли Кузьминский с новым годом? Не поглупел ли Умнеющий?… Не поверите, как скучно порой бывает, и как мало надежды на лучшие дни. — Что я говорю — мало — вовсе нет ее. И бог весть что лучше — пуля — или целые годы нравственных страданий?

В. Д. Дандевилю 10 января 1855 г.

Ваши письма для меня были истинным утешением. Очень хочется порой узнать, что творится на белом свете, и даже на сером — оренбургском, где есть такие культурные личности и есть хорошие люди.

В. Д. Дандевилю 1 марта 1855 г.

С нынешней почтой узнал я через Сливинского, что я не представлен и что граф сделал отметку такого рода против моего имени: его еще рано представлять.

В. Д. Дандевилю 20 апреля 1855 г.

С этой почтой Бирон представляет конфирмованных. В числе представленных и я с Сераковским.

В. Д. Дандевилю 22 июня 1855 г.

Начинает мне противеть эта степная жизнь.

Мы ходили в поход. Цель похода была благородная — защита угнетенных, а ничто так не воодушевляет, как благородная цель. … Конфирмованные тоже опять участвовали все. Сераковский, Леоткевич, я, — из известных вам, — и еще человек до 10…

В. Д. Дандевилю 7 августа 1856 г., Оренбург

Вероятно, Вы думаете, что я чересчур уже завеселился в Оренбурге и потому не пишу к Вам. Если так — то Вы крепко ошибаетесь, мой дорогой. Я хотел тотчас же отвечать Вам — но меня угнали в караул, и теперь я только что сменился и боюсь опоздать на почту. В Оренбурге мне скучно и грустно до чрезвычайности… Ни одного теплого человека — ни одного искреннего слова участия. С каждым днем становится мне этот город противнее своей официяльностью, своим подобострастно — служебным характером. — Нет в нем тех — к кому, бывало, я шел с каждым горем своим, с каждой радостью, в надежде, что они будут разделены. Нет Вас, нет Эккельна, нет Павлова. — Отовсюду веет холодом; все как будто боятся сблизиться — пока не узнали, пользуюсь я расположением нашего владыки или не пользуюсь. — Ну да бог с ними. Искать в них — не в моем духе. — Один дом, где мне лучше еще, это Симоновы.

…Не знаю, куда деваться от тоски. На службу меня запрягли. Через каждые три дня в караул посылают, а после этих караулов — я совсем больной. Меня ломит и коробит всего. Нет! Плохой я служака. Грустно, право, когда подумаешь, что на другом поприще мог бы быть человек хоть сколько-нибудь полезен, а тут и силы и время тратишь напрасно. Но кланяться и просить здешнюю знать — начиная от г. Рейтерна — я положительно не намерен. Пусть выбьюсь из сил — но ропота моего они не услышат — даже и тогда, когда совсем разрушится мой не крепко-сплоченный — хилый организм…

М. Л. Михайлову 28 декабря 1856 г., Оренбург

Ждал, ждал я Вашего возвращения и дожидаться соскучился, дорогой Михаил Ларионович. Или Вас это проклятое багренье задерживает, или что-нибудь привлекательное нашли Вы в Уральске, в последнем, однако же, прямо сомневаюсь. Приезжайте скорее. Скука нестерпимая. — Обещались писать из Илецкой и не написали. Господь Вас знает, что с Вами делается.

Посылаю Вам еще один разговор Федорова, по-моему, — весьма, весьма не дурной. Если Вы еще не послали тот, так оба вместе отправьте. Да похлопочите, чтоб ему денег выслали.. В большом он теперь горе, бедный. Отец у него умер. Славный старик — которого он ужасно любил. — Двенадцать человек детей осталось, а — состоянье небольшое.

Я послал в «Русский Вестник» 7 пьес, с польского. Одну Вам посвятил.

Н. А. Добролюбову 25 февраля 1860 г., Москва

Очень жаль мне, что в «Современнике» за этот месяц не будет разбора моих книжонок. Из всех журнальных отзывов я только Вашим и дорожу. Остальные для меня важны единственно с точки зрения сбыта. Как бы строг ни был Ваш суд — я всегда готов сказать Вам за него спасибо.

Я бы желал, Николай Александрович, если это будет Вам не в тягость, — чтобы Вы прочли также и повесть, напечатанную в «Русском Вестнике» (Пашинцев), за которую я предан анафеме в Оренбурге, — и Вы сказали бы о ней свое мнение. Все мои повести вообще — вещи не важные — сознаю вполне, но мне кажется, что Пашинцев все-таки несколько удачнее вышел, чем все остальные…

Е. И. Барановскому 19 февраля 1860 г., Москва

Ваше мнение об Оголине и подобных ему очень справедливо! Да! Из этих размашистых натур ровно ничего не выходит порядочного… Он и бил своих людей, как я слышал еще в Оренбурге. Это наши либералы! А уж ругают же меня… Звенигородская говорит, что от колодника, от ссыльного и ожидать ничего больше нельзя! Оголин утверждает, что моя женитьба есть бесчестный поступок, потому что я женился не по любви, а из-за денег, хотя ему очень хорошо известно, что я не взял за женой ничего — ни даже Андреевки…

Е. И. Барановскому 30 марта 1860 г., Москва

Вы уже давно не выезжали из Оренбургского края. Что там нового? Катенин, говорят, был дурно принят в Петербурге и ничего не получил и никаких наград не привез. Достолюбезная оренбургская публика обманулась в ожиданиях. В «Колоколе» описаны дела по заводам Пашкова и Сухозанета и дело Жадовского. Любопытно прочесть — в каком виде все это изложено. Знаю еще, что на меня Оренбург комедию написал, поправленную Григорьевым, который едва ли ее не повез в Петербург. Сюжет рассказывают двояко… Один из авторов комедии — Северцев.

Из «Оренбургских губернских ведомостей»

(1860 г., №7)

Главный предмет, которым занимается в настоящее время Оренбург, — литература. Оренбург превратился в кабинет для чтения: Оренбуржцы читают с увлечением, рассуждают, спорят, осуждают или одобряют прочитанное. Львом Оренбурга — Плещеев; его «Пашинцев» наделал много шума. «Русский вестник» переходит из рук в руки, его читают с жадностью; поля плещеевской повести носят заметки и объяснительные надписи для непосвященных в тайны общественной жизни Оренбурга…

«Пашинцев» возбуждает здесь живой интерес. «Русский вестник» теперь зачастую выглядывает из широких карманов военных шинелей; это я заметил даже в католическом костеле…

Житейские сцены. Отец и дочь

(отрывок из повести)

Губернский город Бобров (на географических картах он называется иначе) ни в чем не отставал от других губернских городов нашей России; по отдаленности своей от обеих столиц он даже сохранил в себе несколько более патриархальной простоты нравов, столь справедливо восхищающей противников всяких нововведений. Все в городе Боброве было основано на чистейшей любви. Каждый почти знал за своим соседом грешки, но никому и в голову не приходило обличать их даже намеком. Все граждане были пропитаны сознанием слабости человеческой природы и тою неопровержимою аксиомой, что «ведь свет не пересоздашь, а следовательно, и толковать об этом нечего». Физиономия города Боброва была тоже из самых обыкновенных. В нем, как и повсюду, можно было найти присутственные места, окрашенные охрой, губернаторский дом с венецианскими окнами и балконом, клуб, где по субботам играли в карты, а по четвергам танцевали; кафедральный собор с протодиаконом, изумлявшим все православие своими легкими; две каланчи, откуда обиженные от природы солдаты пожарной команды видели всегда весьма зорко, где не горело, и, напротив, как-то не замечали, где пожар; заведение, куда взъерошенные и небритые чиновники, со спинами, вечно запачканными в белом, каждое первое число являлись менять благородный металл на согревающие жидкости. Словом, все было как и следует в благоустроенном городе…

Пашинцев

(отрывки из повести)

…Был очень табельный день, и потому зал ухабинского собрания блистал ярче обыкновенного. Кроме шести люстр, постоянно зажигавшихся в простые клубные дни (ухабинская публика в течение всей зимы отплясывала в собрании каждую среду), по стенам горели повсюду свечи, отчего была нестерпимая духота. Снаружи здание тоже иллюминовали, и на улице густая толпа народа любовалась на длинные ряды плошек, украшавших балкон и тротуарные тумбочки, нисколько не боясь возвратиться домой с головною болью от чада и копоти. У подъезда обнаруживалось необыкновенное движение, кареты подъезжали одна за другой; и из них с легкостью сильфид выскакивали очаровательные ухабинские дамы в необозримых кринолинах, сопровождаемые мужьями в черных фраках и белых галстуках или в серебряных и золотых эполетах. Мужья не уподоблялись сильфам, они довольно тяжеловато и с озабоченным видом ступали по устланным ковровыми половиками ступеням лестницы; на лице многих из них можно было прочесть грибоедовский стих: «Бал вещь хорошая, неволя-то горька!». Молодые, развязные кавалеры опережали мужей и жен и спешили, сбросив с себя шинель, подойти к зеркалу, висевшему в прихожей, чтобы поправить свои помятые шляпой или каской прически. Для этой надобности лежала на столике под зеркалом щетка грязноватого свойства. Зал наполнялся быстро и начинал представлять для глаз весьма живописную пестроту: розовые, голубые, белые платья, аксельбанты, красные панталоны, звезды на фраках и на мундирах, Станиславы на шее, Станиславы в петличках, белые бурнусы на синих кафтанах, даже один гусарский доломан и один черкесский чекмень, усы, бакенбарды, лысины, убеленные сединами старцы и старицы, цветущие здравием юноши с проборами посередине головы, с проборами на затылке, с проборами сбоку, цветы, ленты, колосья; обнаженные плечи; пухленькие и тощие, — словом, было от чего зарябить в глазах, закружиться в голове. И все так изящно, прилично, нигде карикатурной фигуры, нигде допотопного чепца, нигде безвкусного сочетания цветов. Самый придирчивый столичный франт, окинув пытливым взором это многолюдное общество, сквозь вставленную в глаз лорнетку, не нашел бы ничего провинциального, отсталого; от всего веяло модой, утонченным вкусом, знакомством с столицей, словом — просвещением! Запах от различных духов, которыми были пропитаны носовые платки, как дамские, так и мужские, и от московской и петербургской помады, которую, кажется, так же не брезгали оба пола, запах этот, говорю я, наполняя воздух залы, раздражал нервы и производил что-то вроде опьянения. Оркестр еще молчал, и капельмейстер, в длиннейшем белом жилете с волнением посматривал в прихожую. В зале слышалось только жужжанье, какое бывает в жаркий летний день в комнате, когда налетят в нее шмели и осы… Ожидали его превосходительства, ибо до него никогда не начинались танцы. Дамы, пользуясь минутами ожидания, то и дело бегали в уборную поправлять туалеты. На бале они, казалось, забывали свои антипатии, свою вражду, все ссоры, интрижки и сплетни, которыми так изобилует провинциальная жизнь; обращались друг к другу с самыми ласковыми, дружескими названиями…

…Владимир Николаевич так и сделал. Он поехал ко всем членам ухабинского общества, составлявшим тамошний высший круг. В Ухабинске, как и в Петербурге, как и во всех городах наших, было несколько кружков, и каждый кружок старался подражать другому, стоявшему выше его на ступенях общественной иерархии. Только один высший копировал Петербург. Выжлятников, никого не оставлявший в покое и вращавшийся во всех кружках без изъятия, в каждом кружке ругая все остальные, выражался про ухабинскую аристократию, что эта аристократия только до Трущобина (пограничный уездный город Ухабинской губернии), а чуть две версты от Трущобина отъехал, уж и не различишь, что аристократ, что холоп. Прежде всего Владимир Николаевич объездил генералов, потом дам, с которыми танцевал, а потом уж и остальных. Генералы, из которых иные едва волочили ноги от старости, приняли его очень радушно, толковали все более о службе и о карьере и оказались все крайне недовольны разными нововведениями, проникнувшими, к их крайнему огорчению, даже и в такой отдаленный город, как Ухабинск, откуда действительно, говоря словами Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь…

…Мало-помалу Владимир Николаевич стал незаметно втягиваться в общественную жизнь Ухабинска. Его звали на вечера и обеды, и он ни от одного из них не отказывался. Его вскоре посвятили во все ухабинские сплетни и дрязги; он узнал, что общество, как ни малочисленно обо было, делилось на бесконечные партии. Одна партия язвила другую; одна другую старалась затмить светскостью…

М. Л. Михайлов

(16.01. 1829 — 14.08. 1865)

Известный русский писатель-революционер, публицист, поэт, и переводчик Михаил Ларионович Михайлов родился 4 (16) января 1820 года, по одной версии в Оренбурге, по другой — в Уфе. Дед Михайлова, Михаил Максимович, был крепостным Куроедовых, родственников писателя С. Т. Аксакова, изображенных в «Семейной хронике» под фамилией Куролесовых.

Отец писателя, отпущенный на волю, стал чиновником. В 1826 году он был переведен из Уфы в Оренбург, где служил губернским казначеем в казенной палате, чиновником особых поручений в канцелярии Оренбургского военного губернатора, секретарем Оренбургского губернского правления.

В Оренбурге Л. М. Михайлов получил дворянское звание и женился на дочери В. Е. Уракова, генерал-лейтенанта, мелкого киргизского князя. Первым ребенком Михайловых был будущий поэт. Он родился полуслепым, с дефектом век. Операцию, вернувшую ребенку зрение, сделал писатель и врач В. Даль, служивший в те годы в Оренбурге. В 1835 году семья Михайловых переехала в Илецкую Защиту (теперь Соль-Илецк) в связи с назначением Л. М. Михайлова сначала старшим советником соляного правления, а затем управляющим соляным промыслом. Воспитанием детей (у поэта было три брата и сестра) родителям Михайлова помогала заниматься старшая сестра Лариона Михайловича Екатерина Михайловна (ей посвящены многие страницы автобиографической повести «Кормилица»). Простая, безграмотная женщина, она ввела будущего писателя в мир народного творчества, рассказала о трагической смерти дедушки, который «умер, не вынеся позора, от назначенного ему незаслуженного телесного наказания» (М. Михайлов).

Образование Михайлов получил домашнее. В качестве учителей отец пригласил к детям ссыльного студента (в Илецкой Защите, как и в Оренбурге, было много политических ссыльных) и немца, изображенного впоследствии Михайловым в известной повести «Адам Адамыч». О студенте Андрее Васильевиче повествуется в автобиографическом рассказе «Уленька».

После смерти отца (в 1845 году) дети Михайловых были увезены родственниками из Илецкой Защиты в Уфу. Будущему писателю к этому времени исполнилось 16 лет.

Первые стихотворения Михайлова и очерки «Вогул» и «Казак Трофим» публиковались в петербургском еженедельнике «Иллюстрация».

В 1846 году писатель поступил вольнослушателем в Петербургский университет, где сблизился с Н. Г. Чернышевским. В 1848 году Михайлов был вынужден уехать в Нижний Новгород и поступить на службу к дяде в Соляное правление.

Выйдя в отставку в 1852 году, писатель возвращается в Петербург, где печатает повести «Адам Адамыч», «Нянюшка», «Скромная доля», комедию «Тетушка», рассказы «Скрипач», «Кружевница» — произведения, написанные в традициях «натуральной школы».

В 1856—1857 годах Михайлов еще раз побывал в родных местах, являясь участником литературной экспедиции, организованной морским министерством «для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством». Михайлову, как уроженцу Оренбургской губернии, было поручено обследовать Оренбургский край.

Весной 1856 года писатель выехал в Оренбургскую губернию. Летом этого же года он проехал по рекам Белой, Уфе и Деме, осенью посетил Оренбург и Илецкую Защиту, встретился с оренбургским губернатором В. А. Перовским, поэтом А. Н. Плещеевым, затем выехал в Уральск, где прожил зиму, совершая небольшие поездки по окрестностям.

Эта поездка расширила представления писателя о жизни, быте народа, о его поэтическом творчестве. В результате были созданы «Уральские очерки», автобиографический рассказ «Уленька», где изображена «Илецкая Защита», этнографические очерки, большинство из которых цензура не пропустила.

В 50-е годы Михайлов знакомится с Н. В. и Л. П. Шелгуновыми. Его любовные стихи этого времени навеяны чувством поэта к Л. П. Шелгуновой. Сохранил Михайлов и отношения тесной дружбы с Н. В. Шелгуновым. В 1858—1859 годах Михайлов и Шелгуновы совершают поездку за границу, где навещают Герцена и Огарева. Заграничные корреспонденции Михайлова печатались в журнале «Современник», где поэт с весны 1859 года вел отдел иностранной литературы.

Большую популярность Михайлову-публицисту принесли его статьи по проблемам женской эмансипации.

За написание и распространение революционных прокламаций, в том числе «К молодому поколению», Михайлов в 1861 году был арестован, предан гражданской казни и сослан на каторгу, которая и свела его в могилу. 15 августа 1854 года А. И. Герцен в «Колоколе» поместил сообщение о смерти Михайлова под заголовком «Убили».

Часть наследия Михайлова была вывезена Н. Шелгуновым, приезжавшим в 1862 году к поэту в Нерчинский округ и подвергшимся за это аресту.

Материалы к теме:

Уральские очерки

Из путевых заметок 1856—1857 г.

(отрывки)

Вкруг земли уральского войска нет каменной стены, которая отделяла бы его, как Китай от Европы, но такая стена, и притом тверже камня, существует в головах уральцев.

До сих пор все народонаселение их состоит из туземцев. На каждого заезжего смотрят они как на какого-то врага, который приехал высматривать и выведывать, что у них делается, и мешать им. Слово «иногородний», придаваемое здесь каждому не уральцу и не казаку, имеет почти бранный смысл.

До сих пор живы у уральцев и ходят между ними пословицы о Москве, как… о царском городе, откуда шли наряды их на службу и ограничения их вольницы.

«Держись, ребята! Москва глядит».

Или: «Живи, покуда Москва не узнала!»

Это вы услышите сплошь и рядом. И поговорки эти, имевшие смысл в то время, как были сказаны впервые, повторяются не бессознательно.

Еще недавно заезжих «бритоусцев» с камнем на шее кидали здесь в Урал: не суйся-де, где не спрашивают! Судьба того астронома, которого вздернули во время пугачевщины на виселицу, чтобы ему было ближе считать звезды, могла бы повториться здесь и без пугачевщины; но — Москва глядит!

Правда, все новые порядки, не заменяя старых и не улучшая их, а только возбуждая всеобщее неудовольствие, приходили из «Москвы»; но ведь откуда же ждать уральцам своей доли просвещения; как не из Москвы? Не соседи же их киргизы принесут им свет — не свой, так из Кокана, из Хивы, вместе с халатами из глянцевитой сусы, с пестрыми войлоками и с циновками из эмбенских камышей?

Увы! С этими халатами не мало вздели на себя казаки и киргизских подхалатных побуждений.

Впрочем — утешимся! Уральцы просвещаются… В Уральске есть уже ассамблея, а с ассамблеи, как известно, и начинается просвещение (см. любое руководство к русской истории).

На всем пространстве уральских земель, на котором поместились бы две с половиной Бельгии, стало быть могли бы издаваться по крайней мере две Independance Beige и два Nord всего одна жалкая школа для мальчиков, а для девочек вовсе нет училища; только в Уральске есть два лекаря, да Гурьеве один. Но зато есть ассамблея…

…Первое, что поражает вас в уральском собрании, это смешение новомодных платьев со старобытными сарафанами. На петербургских ассамблеях такого смещения не было: там все являлись во французских робронах или голландских шпензерах. Но в этом случае я отдаю преимущество ассамлеям уральским. Здесь яснее переход от Кошихина к Фаддею Булгарину.

Что за безобразие однако ж эти уральские сарафаны! Молодые женщины ввели в них некоторые изменения: кисейные рукава, пояса, и от этого они еще стали немного получше. Старухи же в своих толстых как лубок атласных, штофных, бархатных и парчовых широких облачениях без пояса, имеют вид совершенных дьяконов.

В надежде: что скоро с древним сарафаном уралки скинут с себя и свою дикую закоснелость, я опишу эту одежду подробнее. Ворот сарафана подходит под самое горло. Вокруг шеи позумент, который идет двумя рядами вниз от душки к подолу, и подол спереди только, а не кругом сшит позументом. Рукава делаются из двух разных, отличных от самого сарафана материй, впрочем, обыкновенно такой же вековой прочности. Верхняя часть их, у плеч, на четверть выходящая из проймы называется «выставкой», хотя это название было бы приличнее голым плечам дам в модных платьях. Рукав широкий, пышно ниспадающий на кисть руки, с узенькой обшивкой, тоже трижды украшен позументом: в пройме, между выставкой и нижней частью и по обшивке.

Еще безобразнее кажется эта ряса, когда к ней примешивают что-нибудь европейское; а это случается сплошь: сверху накидывают какую-нибудь кружевную или бархатную мантилью или шаль.

Прически и головные уборы так же странны и дики, как лубочные сарафаны. Волосы, пробранные по середине низко опущены на висках и потом заложены за ухо: точно к щекам прилеплены котлеты.

Девушки носят на головах «ленту». Это, впрочем, не просто лента, а повязка, вышитая золотом, вроде низенького кокошника, в вершок вышины, не больше. Прежде к повязке прицепляли жемчужное кружево, ниспадавшее на лоб по самые брови. В косу вплетается обыкновенно дорогая лента, часто вышитая золотом. Так же вышивают и выставки на рукавах,, если они из одноцветной материи или кисейные.

Замужние женщины носят «волосники». Это такой же почти кокошник, но сплошь обтянутой материей, концы которой расправлены и разглажены сзади словно веер…

…Поклонники старинных одежд, восхищаясь такими сарафанами и уборами, обыкновенно говорят: «Ну как же можно сравнить этакой сарафан с нынешними тряпками? Сколько надо теперь платьев завести, чтобы нарядно одеться! И все это рвется, и все каждый день мода новая. А такой сарафан идет из роду в род: от матери переходит к дочери, от бабушки к внучке. Это историей пахнет».

Именно — пахнет. Но, признаюсь, я предпочитаю читать историю, готов еще, пожалуй, смотреть ее; но никак не нюхать. К тому же история, которой пахнет уральский сарафан, не отличается особенным ароматом. От этого сарафана пахнет скверным подобием ладана, которым чадил какой-нибудь беглый или самозванный казачий поп в потаенной часовне, служа всеношную или даже обедню в полотняной церкви. К этому, только отчасти историческому запаху, присоединяются и другие, вовсе не исторические, и сарафана не вымоешь и не вычистишь. Разве отдать его из красного или жаркого, то есть оранжевого цвета, перекофеить.

— Как это перекофеить? — спросил я у одной уральской барышни, когда услыхал от нее это словечко.

— Перекрасить в кофейненький цвет, — отвечала она.

— Какой же это кофейненький цвет?

— А вон!

И барышня указала мне на лиловый сарафан.

Описывая покрой уральских сарафанов, я сделал непростительный промах. Промеж двойного ряда позумента, идущего вдоль стана от ворота к подолу, насаживаются блестящие пуговки. Сколько их, я не считал: может быть, двенадцать, а может быть, и шестнадцать.

В счете пуговок на уральском сарафане нужно быть очень осторожным. Малейшая неверность может породить ученую полемику. Пример такой полемики может быть помнят специалисты по части женских пуговок. Для неспециалистов же я скажу в нескольких словах, в чем было дело.

Один из прежних писателей уральского быта упомянул мимоходом, что уралки шьют себе сарафаны с отборной девятой пуговкой. Другой исследователь повторил это сведение несколько иначе, а именно сказал, что уральские сарафаны обшиваются позументом с несколькими по нем металлическими блестящими пуговицами, из которых так называемая «девятая пуговка» обыкновенно бывает крупнее и богаче других.

Людям проницательным может показаться, что дело это касается не только этнографов, сколько швей, и швей не общечеловеческих, а единственно уральских. Но такое мнение совершенно ошибочно.

Третий описатель уральских нравов, местный ученый, с эрудицией специалиста, считавшего пуговки на сарафанах своих землячек и знающего, где приходится девятая, не только опроверг существование этой пуговки, но даже нашел высоко безнравственным самое предположение о ее существовании.

Не будучи судьей в этом деле, я ограничусь двумя маленькими отрывками об уралках из путешествия знаменитого Палласа, бывшего на Урале в 1769 году, и из «Исторического и статистического обозрения уральских казаков» г. Левшина, которое написано в 1821 г.

Вот что говорит Паллас: «Молодые люди всегда препровождают дни в забавах, и многие казаки вдались в праздность и пьянство. Женский пол так же любит увеселение, и кажется, что имеет склонность к щегольству и любви». Г. Левшин говорит: «Женщины здешние кажутся с первого взгляда неприступными…» Затем следует ряд точек. Вообразите мое удивление, когда я пересчитал эти точки и увидал, что их девять! Ни больше, ни меньше, как девять. Не подразумевалось ли под этими девятью точками девять пуговок?

Красавиц между уралками я однако ж не встречал; вообще хорошеньких лиц мало. Часто к русскому типу примешивается что-то азиатское, напоминающее бухарскую сторону Урала, и преимущественно у женщин.

Еще более азиатского характера придают себе уралки пристрастием к белилам и румянам. Здесь, скажу между прочим, не говорят «она набелена, нарумянена», а «у нее накладное лицо».

Чтобы сказать все о наружности уральцев и уралок, замечу, что у большинства черные волосы, а светло-русые головы очень редки.

Кроме странных сарафанов, у уралок есть и еще особенность: они все говорят, жеманно пришепетывая. Не думайте, что это какой-нибудь врожденный порок. Это просто здешняя мода, вошедшая в обычай и переходящая от матери к дочери вместе с бабушкиным сарафаном. Мужчины не прешепетывают: это принадлежность одних женщин. Очень может быть, что говорить «целовек» вместо «человек», «доцка» вместо «дочка», считалось даже некогда особенною красотой в женских устах. Теперь словечко «цяво?» произведет не больше впечатления, нежели простое «чего?».

Что касается лично до меня, я нахожу это пришепетыванье очень противным, и очень рад, что в семействах чиновников (так называют здесь всех без исключения офицеров) эта особенность женского говора мало помалу исчезает.

К слову замечу, что напрасно некоторые описатели здешнего быта приписывают уральским женщинам какой-то младенческий лепет, утверждая, будто они говорят «отсельница» вместо «отшельница», «сяляфанцик» вместо «сарафанчик» и т. д. После этого оставалось только сказать, что уралки называют Урал «Улялем», а себя «уляльками». Ничего подобного вы не услышите. Це вместо че оттого-то особенно и поражает слух, что звук ше не заменяется звуком се и буква р выговаривается твердо…

…Не менее патриархален обычай уральцев возить в свое собрание девочек от пяти до пятнадцати лет включительно. Зато они и не учатся ничему, кроме пляски да деланья глазок молоденьким офицерам.

Я сам был невольным свидетелем, как одна девочка лет двенадцати отцепила от своего браслета золотое сердечко, дала его своему кавалеру лет двадцати пяти и прошептала очень выразительно «твое навеки!».

Человеку во фраке не так легко попасть на пирушки простых казаков, как на чиновничью ассамблею. Присутствие такого гостя только смутит общую веселость. Поэтому я лишь раз рискнул быть, на святках, на вечеринке в доме, где была невеста. Девицы и молодые люди играли в тесной комнате в веревочку, пожилые женщины грызли подсолнечные и тыквенные семечки, обыкновенное здешнее лакомство, и тихо разговаривали, мужчины сидели особняком в комнате рядом, еще более тесной, и тоже вели разговор за подносом с водкой и закуской. Может быть, по случаю некстати затесавшегося гостя игра в веревочку была совершенно безжизненная. Молодые люди или холостяки, как называют здесь, еще проявляли некоторую веселость, но девушки стояли кружком, держась за веревочку, словно деревянные. Бесстрастно выходила которая-нибудь из них в середину, бесстрастно подходила к которому-нибудь из юнош, державшемуся за веревочку и тихо ударяла его по рукам; рук никто не отнимал, и потому игра представляла томительное однообразие…

…Я не знаю ничего более темного и безотрадного, как семейный кров уральца, по крайней мере для постороннего человека, входящего под этот кров железными гремучими дверями с тяжелым засовом и замком, как у лавки или у подвала.

Хвалят радушие, гостеприимство, хлебосольство уральцев, и я готов присоединить к этим похвалам свой голос, но — признаюсь — и то, и другое, и третье были мне по сердцу только в тех домах, где хозяева были женаты не на истых уралках, а на иногородных, то есть, где женщина не пряталась в своем неприступном гинекее или тереме, предоставляя мужчин в полную власть тяжелому подносу со множеством графинов и бутылок.

Этот поднос с неизменными водкой, лиссабоном и тарелками икры и балыка является мгновенно, как по мановению какого-то волшебного жезла, в гостиную, едва успели вы войти. Ранним ли утром вы приехали, поздней ли ночью, поднос является из дверей внутренних покоев и ставится перед вами на стол. Затем дверь во внутренние покои тотчас затворяется очень плотно, и уже вы даже не почуете присутствия женщины в доме. Сидите день, сидите ночь — ни женского голоса, ни шелеста женского платья не услышите. А между тем все здесь женаты. Даже юноши с едва пробивающимися усами если еще не мужья, то уже, наверное, женихи. Старый холостяк здесь такая же редкость, как осетр с золотистой икрой.

Как должны скучать женщины! Ни хозяйство, ни заботы о детях не могут поглощать всего их времени: хозяйство слишком не сложно, дети на руках нянек, и когда сходят с этих рук, мать не учит их сама. Да и чему стала бы она учить их, не зная сама ничего? К чтению вкус не развит. Это и не женское дело — читать. Остается надеть свой безобразный сарафан, сидеть с соседкой, грызть семечки и рассказывать или слушать рассказы о разных интимностях.

Грызенье или лущенье семечек — почти единственное и исключительное занятие, которому предана женская половина уральского населения с утра до ночи. Удивительно, как выдерживает у них язык! У меня от десятка разгрызенных семечек кончик языка болел чуть ли не целый день.

Если женщины и принимаются читать, то лишь как начинают стареть.

И притом, что читают они? Разные цветники, трифологионы, творения сибирских, стародубских, иргизских и всяких диких учителей. Затем начинаются разговоры о том, что «Никон веру истыкал», праздные толки об Иисусе и Исусе, о богородице и Христородице, о разврате нынешнего века (за полуштофом пенного)…

…Обреченные своим жалким воспитанием на постоянную праздность, уралки — главные хранительницы старины, главные поклонницы предания. Ими держится весь нравственный кодекс уральца.

Казаку некогда погружаться в тонкости догматической полемики, некогда думать в походе о том, войдет ли он в царствие небесное, если сбреет для удобства или по приказу начальства бороду и выкурит товарищества ради трубку. Пока он был на службе, пока не воротился домой, к своим пенатам, то есть к большой вроде церковного иконостаса божнице с родовыми темными иконами в дорогих окладах, он молился, когда приходилось, во всех церквях.

Тут, дома, начинает обвевать его воздух далекого детства и воскрешает перед ним всю фантастически измененную годами обстановку этого детства…

…Казак так долго странствовал вдали от родного крова, что и у самого кудри пробила уже седина, и жена его смотрит бабушкой, и молодцы его ходят по вечеркам — играть с девками в фанты и в веревочку и петь песни. «Пора остепениться!» — думает казак, слушая рассудительные речи жены и тетушки мастерицы, которая тоже стала «по старости аки бабушка».

Он отдает в домашний гардероб свой служилый мундир, облекается в просторный хивинский халат, уничтожает свои трубки (в доме никогда не пахло проклятым зельем), строго держит все большие и малые посты, начинает читать книги домашней душеспасительной библиотеки, помещенной в шкапчике под «божьим» и уже с сердитым недоверием смотрит на книги беззастежные, светские, проникается описанною Денисом Виноградовым многострадальною жизнью соловецких и стародубских старцев и скитников, мало-помалу вступает и сам в прения, что новые книги все в никоновских лепешках и наконец умирает, напутствуемый таинственным попом, и хоронят его, как деда, в белой до пят рубашке, с желтою бородой по пояс, и отпевают его старцы и черницы, и дети его поедут в скит заказывать сорокоус по душе его и будут живо помнить свою юность, чтобы, как отец, вернуться к ней душой и бытом в старости.

Вот отчего, от этой замкнутости семейной жизни, от этого отчуждения женщины, так живуч здесь раскол. Поэтому делом первой важности было бы образование женщин — по «беззастежным книгам», скажем мы, употребляя их же выражение.

…Только общее образование может благотворно действовать и на раскол, который так беспокоит многих, хотя вовсе не потому, что служит задержкой прогрессу. Меры насильственные не могут тут помочь: как меха, они не тушат, а раздувают огонь. Если для образования нужно много времени, то для терпимости, которая быстро может очистить ему дорогу, давно пришла пора. Прежде всего должна исчезнуть мера, всего более, по моему мнению, раздражающая и разжигающая фанатизм раскола, а именно — запрещение строить часовни, давать им форму церквей и ставить на их крест. С отменением этого запрета раскольничья пословица «Христос терпел и нам велел!» скоро бы вышла из употребления и перестала бы служить главною опорой всех фанатических мудрствований.

Особенно ранит всех то, что, например, вчера запечатали или сломали здесь раскольничью часовню, а завтра возводится рядом магометанская мечеть особой архитектуры, с высоким минаретом, с которого азанчей будет громогласно, на всю окрестность, призывать «правоверных» к молитве. В Оренбургском краю мечети сплошь и рядом. Раскольничье население везде почти смешивается или граничит с магометанами, и часто поблизости новой горделивой мечети увидите вы деревянный надмогильный крест на месте стоявшей тут и сломанной по распоряжению земной полиции часовни…

…И высший слой казачества, так называемые чиновники, от хорунжего, пожалуй, хоть от генерал-майора, вследствие крайнего неразвития своего остаются горячими партизанами «старой веры», а потому и не допускают крутых мер. Бритье бороды и даже присоединение к единоверию большею частью ничего не доказывают: борода будет отрощена под старость, и не удобства ради, а по принципу, и официальное посещение единоверческой церкви не исключает молитв в потаенных часовнях…

…Встречая всюду в земле уральского войска еще очень крепкие и живучие остатки старины и в понятиях и в домашнем быту, невольно ожидаешь найти здесь больше, чем где-нибудь в России, древних преданий, былин и песен. Напротив, казаки очень бедны ими. Из песен больше всех отличается старым характером песня про Яикушку. Она любимая у уральцев и на редкой казачьей сходке после рыболовства не услышите вы ее. Вот она:

Яик ты наш, Яикушка,

Яик сын Горынович!

Про тебя ль, про Яикушку,

Идет слава добрая;

Про тебя ль, про Горыновича,

Идет речь хорошая.

Золочено у Яикушки

Твое было денышко,

Серебряны у Горыновича

Твои круты бережки.

Мутнехонек ты, Яикушка,

Бежишь ты быстрехонек;

Прорыл, протек, Горынович,

Все горушки, долушки;

Выметывал Яикушка

Посередь себя часты островы;

Со вершин взялся, до Горынович,

Бежишь вплоть до устьица,

До славного до моря,

До моря Каспийского,

До славного до города,

Бежишь ты до Гурьева.

Выпадая за Гурьевым

Во батюшку в сине-море

До славного до острова,

До острова Камынина.

На острове Камынине

Старцы живут старые,

Все по девяносту лет;

В ладу старцы старые

С золотой ордой…

…В напеве вообще всех уральских песен есть что-то дикое и преобладающий в них характер — та же удаль, которая слышится часть и в общерусских песнях, но без примеси так свойственной им кручины. Вместе с песней про Яикушку следует причислить к старейшим из уральских песен ту, в которой рассказывается о их набеге на Хиву.

…От знакомства уральцев со Стенькой Разиным сохранилось между ними только бранное слово: «Разина порода», которое считается очень обидным; ни песен, ни преданий о нем не случалось мне слышать так же, как и о Марине Мнишек, бывшей на Яике с Заруцким. На урочище, называемом Маринкиным Городком, нет ни следа большого поселения…

…Про кровавую пору Пугачевщины между уральцами ходят еще разные рассказы, и не редкость встретить старика или старуху, которые вполне убеждены, что Пугачев не был Пугачевым. Мне говорили здесь, что Пушкин не мог многого узнать от здешних стариков, помнивших Пугачева, оттого, что начинал свои расспросы неострожным отзывом о нем, как о самозванце.

В рассказах, которые мне случалось слышать, господствовало обыкновенно самое забавное смешение фактов и чисел, и из рассказов этих нечего заимствовать.

Между прочим, более всего распространено мнение, что атаман Бородин, провожавший Пугачева, умер в Москве не своею смертью, что тотчас по приезде туда его угостили стаканом крепкого пунша, он лег спать и уже не встал больше. Другой рассказ приписывает быстрое достижение до атаманства Михайлова-Караульщикова тому обстоятельству, что он подал кружку браги Пугачеву, который понапрасну просил окружавших его клетку дать ему водицы — горло промочить. «Я об тебе не забуду!» — сказал Пугачев, — и Михайлов в царствование Павла Петровича был сделан атаманом…

…Вот и все сколько-нибудь замечательные песни уральцев. Остальные или общие великороссийские, или волжские, или переделанные из тех и других. Так вы часто услышите здесь известную песню про Ермака: «Как на Волге на реке, на Камышенке» и песню про князя Волхонского, переделанную на свой лад и приноровленную к князю Волконскому, бывшему оренбургскому военному губернатору, которым казаки были недовольны.

Не только в песнях и рассказах про старину Урал именуется у казаков Яиком, так называют они его постоянно и нынче. Название Урал употребляется только официально. Поэтому мне кажется очень странным это переименование, и я никак не могу поверить, будто Яик переименован по единодушному желанию казаков. Такого suffrage universe никогда не было. Новое название сочинил просто-напросто какой-нибудь большой казачий «чиновник»; захотел прислужиться и выдумал небывалую волю всех казаков отказаться от своего старого имени.

Казак Трофим

(Местное предание)

Вечерняя заря золотила блеском своим струи маленького озера, около которого были рассеяны бревенчатые домики. Плакучие ивы, росшие на берегу, волновали воду своими длинными ветвями. Поселение — это Илецкая Защита, но не теперь, а давно — в половине прошедшего столетия, когда еще сотник оренбургских казаков, Алексей Углицкий, начинал, по поручению правительства, строить крепостцу для охранения источника соли, со временем столь замечательного.

Тогда было там только несколько изб казаков и солдат, охранявших местечко, да на горе — близ озера, стоял остров, где помещались ссыльные преступники, ломавшие соль. Бревенчатое укрепление заключало в своем продолговатом четырехугольнике всю крепость.

На самом берегу озера стояла изба старого казака Максима. Он жил со своею старухой женой и шестнадцатилетней дочерью; был у него еще сын, да он служил где-то далеко. Хороша была Груня, дочь Максима. Все молодые солдаты и казаки на нее засматривались, когда она плясала под звуки балалайки или пела со своими подружками; но чаще и пристальнее других глядел молодой казак Трофим на черные волосы, бело-румяные щеки и на полную цветущую грудь Аграфены. И Груня смотрела на него нежнее, чем на других.

Умер старик Максим: старушка и Груня поплакали, отслужили несколько панихид по старику и через два месяца породнились со Трофимом: Груня вышла за него замуж.

Не успели молодые прожить вместе и двух недель, как привелось Трофиму расстаться с женой. Отец его жил в Яицке (Уральске) и звал его к себе, потому что был при смерти болен. Утром получили они известие о болезни Трофимова отца и к вечеру снарядили Трофима в дорогу. Солнце закатывалось, когда он прощался с Груней и ее матерью.

— Не забывай нас, Трофим, — говорила Аграфена, обнимая мужа.

— Смотри, ты не забывай меня, Груня; а я не забуду: привезу тебе камки на сарафан, коль ты мне не изменишь.

— Что ты, Трофим! Не грех ли тебе говорить это!