Бесплатный фрагмент - Листопад пожелтевших фото…

Александр Леонидов (Филиппов) пишет свою повесть «История болезни», осмысляя судьбы своей страны в трагическое и страшное время, в 90-е годы, и очень молодым.

Повесть написана летом 1996 года. В 2001 году публиковалась в сборнике «Путешествие в поисках России» под названием «История болезни». С 2024 года значится одним из пунктов в авторитетном рейтинге «Шедевры» Э. А. Байкова, который назвал это произведение «шедевром литературы 90-х».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

В 1975 году, зимой Эрнста Хока пригласили домой к Вишневым. Там-то герр Хок и заметил впервые какую-то напускную дурашливость в лицах усатого и пока безусого Вишневых, как и во всей огромной стране, открывшейся его стариковскому утомленному взору.

«Ох, себе на уме народец! — думал Хок — Такому палец в рот…» За десятилетия общения с Россией он даже думать приучился русскими поговорками, хотя еще переводил их на немецкий.

— Дорогой дядя Эрнст! — провозгласил тост именно безусый Вишнев, которому еще и разрешение пить-то было под вопросом.

Он поднялся над снежной скатертью заставленного стола. Стол ломился. Безусый Вишнев держал рюмку по-гвардейски, на уровне груди, одет был по моде двадцатых — в двубортный костюм, застегивающийся на две пуговицы, крупный плотный воротник сорочки соответствовал большому узлу широкого, почти ромбического галстука.

— Дорогой дядя Эрнст! Разрешите вас особенно, а всех присутствующих так же, поздравить с подписанием Хельсинкских договоренностей! Я, представитель молодой советской науки, хочу верить, что это шаг к новому миру! Давайте же выпьем за дружбу Востока и Запада, за то, чтобы над нашими головами всегда было голубое мирное небо, чтобы война осталась историей…

— Я с удовольствием присоединюсь к этому тосту! — поднял свой бокал усатый Вишнев. — Эрнст, мы действительно верим… Да, что там говорить! — Он одним махом выпил рюмку и вместо закуски потянулся к сигаретам «Союз-Аполлон», которые в этом году считала долгом курить вся либеральная советская интеллигенция.

Эрнст тоже выпил. Правда, без особых чувств. Он же не безусый юнец, чтобы верить в рождение нового мира от подписания каких-то бумажек… Эрнст Хок видел первую мировую, потом вторую. До и после них наподписывали столько исторических эпохальных заверений.

— Откуда вы все это берете? — обвел, морщась от закуски, Хок рукой. Жест был обращен к икре, омарам, камчатским крабам и молочному поросенку. Впрочем, и гроздь изумрудно-прозрачного винограда казалась зимой неуместной и недосягаемой.

— Ты про магазины, Эрни? — улыбнулся старый Вишнев. — У нас такой анекдот ходит: приезжают в Европу — в магазинах все есть, а в домах угощать жадничают… И приезжают в Россию — в магазинах шаром покати, зато холодильники ломятся!

— Я это слышал! — поморщился Хок, будто ему капнули холодным на больной зуб. Хотелось поговорить с русскими хоть раз, хоть за столом по душам, но они настолько запутанные, эти русские…

Cтарик Эрнст был связан с Россией уже много десятилетий, язык выучил в совершенстве, а вот повадки… Он родился в Гифхорне в 1908 году в семейке торговца щетиной, да еще третьим ребенком. Маленький домик под черепичной крышей, конторка, семейные обеды, на которых доминировал суп с фасолью, да еще никаких перспектив — вот таким было кайзеровское детство Эрни Хока. Правда, папа копил марки на учебу в Берлине, но Первая мировая разорила и добила семью окончательно — она и так-то на соплях держалась…

Старший Хок запил и нос у него отныне не менял бордово-шнапсового оттенка. Брат Гюнтер погиб на западном фронте под Верденом. Мать не выдержала его смерти, а еще больше — разорения фирмы, и в 1917-м скончалась. Эрни говорил русским друзьям:

— Моя и ваша мать скончались в один год! — как бы отказывая русским в праве на индивидуальных матерей.

Хок окончил университет в 1929-м и в 30-м уже готов был, как заявил на курсе, «стать первопроходцем потоптанных большевиками равнин». Когда ему указывали, что нельзя стать первопроходцем потоптанного, он отвечал, что потоптали их большевики в ином смысле.

Эрни Хок интересовался щетиной. Германия задыхалась без платяных щеток, в то время как России нужны были только лопаты, лопаты — за щетину, за золото, за хлеб…

— Я помогаю России копать могилы! — сказал Хок, отправляя первый эшелон в Киев. Свиньи в России были голодные, оттого щетинистые, и Хок предлагал даже вывести специальную породу щетинистой свиньи, потому как могилы можно копать и натощак, а ложиться туда тем более.

От природы Хок не был ни злым, ни жестоким человеком. Его таким делала судьба, раскручивавшая на родине сбыта кризис, а на родине товара — коллективизацию. Спокойно Эрни себя чувствовал только в поезде между ними…

Россия дыбилась Днепрогэсами и Магнитками, в чреве ее степей урчала индустриализация, как в пустом желудке индустриализируемых, а Хок обедал в ресторане «Астория» устрицами в виноградном соку и за пивал это шампанским на льду. К нему относились бережно, как к дураку, покупающему заведомый мусор. Семейное дело Хоков стало процветать, как никогда при покойном уже отце. Сестру Генриетту Эрни выгодно выдал замуж, что принесло ему связи на бирже с одним богатющим евреем и возможность, редкую для немца, — крутить фондовый рынок.

И тут пришел Гитлер. Хоки относились к нему настороженно, пока он не сделал дружественный шаг — не сдал мужа сестры в концлагерь на щетину. Генриетта Хок сделалась богатенькой вдовой, временное уклонение от арийского половоззрения ей простили. Проворный Эрни договорился у партайгеноссе Гюмма, что сестру лишь пару раз промоют клизмой, и укатил в Россию.

Вермахт шагал по Европе. Хок не был особенным патриотом, но не без скромной радости читал газеты. Бормотал себе под нос: «Ну, теперь в этой паршивой Чехии не станут торговать щетками Януша Вачека!»

Там торговали щетками Хока. Но источник был по-прежнему один — Россия. И если бы с Россией что-нибудь случилось (хотя, что с ней после всего случившегося могло еще случиться?), то Хокам пришлось бы туго.

Хоку пришлось туго чуть раньше, он стал страдать запорами с 39 года и оттого перенес крушение пакта о ненападении болезнеНно. Ему казалось, что фюрер напал лично на него, Хока. И он уже пророчески предвидел, что накостыляет фюреру где-нибудь в районе Сталинграда, чтобы неповадно было…

Но фюрер пер как танк, а танк, как фюрер, и в распоряжении Хока оказалась вдруг вся «Белоруссия родная, Украина золотая», как пели полоумные русские, почему-то не считавшие Украину родной. Родной ее считала щетина, отменная щетина, на которую можно было ежедневно лопать мозги с горошком всей семьей, да еще и в банк откладывать!

Хок не был особенным хапугой — просто брал, где за эрзац-консерву, где просто так. Партизаны расплачивались с вермахтом. Чем больше они платили по счетам вермахту, тем больше вермахт разрешал брать Хоку, свободному коммерсанту и инвалиду духа, ловко уклонившемуся от воинского призыва…

Хока, в общем-то, не за что судить. Он делал, как все, и как выгодно. За ним не числилось виселиц и расстрелов — только тонны, вагоны застрахованного продукта и субпродукта. Под субпродуктом щетины подразумевалось мясо, сало и шкуры.

Потом война кончилась. Хок не был особенно кровожадным, но ему слегка взгрустнулось от ее конца. Он попал в английскую зону оккупации, вместе со своим родным Гифхорном, а потом стал жить в странной индейской стране Би-зония. Би-зония выросла до Три-зонии, а потом даже стала по старинке называться Германией. Бизонов Хоку так и не посчастливилось повидать, а вот оккупантов он насмотрелся вдоволь.

Немцев призывали к покаянию. Хок не знал, в чем ему каяться, но быстренько исполнил обряд, чтобы заняться любимым бизнесом. Думаете, щетиной? Нет, Россией. Хотя фюрер, к которому Хок и Генриетта почувствовали острое отвращение с 9 мая 1945 года, и разнес там половину, но, утешался Хок, вторая-то половина осталась!

Щетину вытесняла синтетика, и Хок перебросил капитал семьи в инженерное дело. Строить нужно было много, немцы занялись своим чудом. Хок, не веривший в чудеса, в это чудо склонен был поверить, и не прогадал. Когда счет в А. Г. Дойче банке стал округляться, Хок почувствовал нескрываемую гордость за свою нацию. Хок стал миллионером. И смог констатировать, что жизнь прожита не зря, цель достигнута.

Когда они с усатым Вишневым вышли покурить на завьюженный балкон, и свежий русский холодок, который Эрни так любил смолоду, стал пробираться под пиджаки, Хок еще раз попытался донырнуть до дна.

— Леон, я плохой инженер, но хороший коммерсант! — сказал Хок, затягиваясь. — Я видел, что ты сделал! Я могу сделать тебе наше гражданство, если ты только захочешь… Ты же ас, мастер!

— Эрни, давай не будем! — широко, по-русски улыбнулся инженер Вишнев. Ему была неприятна эта тема. Или он делал вид, что неприятна.

— Леон, ты же не мальчик. Ты перекрыл Енисей, а твоя жена стоит в очереди… — Хок даже пощелкал пальцами, не находя нужных слов. — Это несправедливо!

— В Германии нет Енисеев, Эрни!

— Там есть нечто большее: прогресс! И то, как ты сконструировал эти перекрытия, говорит, что ты сейчас для Германии самый наинужнейший человек…

— Я и в Союзе наинужнейший! — засмеялся Вишнев. — Инженер везде и всему голова. А знаешь почему, Эрни? Потому что все решает железка! Ну, ты-то так не думаешь, ты считаешь, что все в конечном итоге решат деньги…

— Я так считал давно, и не в этом дело! — отмахнулся Хок, как от мухи. Он о деле, а с ним все шутят! — Я старый человек, Леон. Гораздо старше тебя. И знаю, что никакого Союза нет, а есть — точнее была — Россия.

— Для нас эти понятия неразделимы! — отрезал Вишнев. — Эрни, ты кое-что услышал от меня в пику власти, и уж решил, что я антисоветчик? Да ты знаешь, кем был мой дед, отец? Стрелочниками на разъезде! Оба читать не умели. А я перекрываю самую могучую реку. Ты считаешь, что революция мне ничего не дала? Да если бы не революция, сидеть бы мне на том самом разъезде тем же стрелочником…

— Ну почему вы такие упрямые? — огорчился Хок, и с досады даже окурок выкинул с балкона. Россия развращала безалаберностью — в Германии он бы никогда так не поступил. — Леон, у нас так принято, если человеку предлагают заработок в два раза выше, то он уходит со старой работы… Это же естественно! Я не вижу здесь ничего преступного, ничего ужасного. Я даю тебе оклад в десять раз выше твоего, а ты не хочешь… Может быть, КГБ не выпускает?

— Нет, Эрни, с КГБ все в порядке. Теперь особенно. Мой племяш Пашка даже в группу вошел по правам человека — формируют у нас по университетам… так что КГБ теперь другое. Отпускает КГБ.

— А что держит?

— Енисей, Эрни. Я же сказал уже, что у вас нет Енисеев…

— Пошли, Леон, медведь сибирский! Пыхтит себе, а я закоченел уже!

Хок, входя к десерту, ловил себя на мысли, что не только огорчен, но и… обрадован. Если бы Леонид Вишнев согласился и, притушив голос, стал бы обсуждать детали отъезда, то у Эрнста не осталось бы ничего святого. Которого, впрочем, и так нет.

— Лешка, домой! — прокричал Леонид с балкона.

Маленький круглый шарик шуб и телогреек — Лешка Вишнев забегал внизу меж ледяных горок, ища укрытия.

— Лешка, я тебя вижу! — крикнул отец.

Но Лешка уже втиснулся в сугробный лаз.

— На пушку тебя берет! — сказал друган Петя (Пятак), регулярно смотревший «Следствие ведут знатоки» и потому считавшийся большим знатоком криминальностей.

— Лешка! Фотографироваться!

Фотографироваться Лешке хотелось, а вот спать после этого в нагрузку, навроде как пшено давали в магазине в нагрузку к шампанскому, вовсе нет. Оттого он разрывался от противоположных желаний.

— Лучше спускайтесь вниз! — начал он торговаться с отцом из укрытия.

Пятак одобрительно кивал головой — именно так, по его мнению, должен был вести себя матерый беглец с властями.

«А может и правда? — подумал Леонид Вишнев. — Спустится на улицу, там на холодке… Чего все за столом да за столом, жрем мы всю жизнь, что ли?»

Все поддержали. Леонид надевал свою раздрызганную кроличью шапку и короткополое широколацканное пальто, а сам думал, что иногда ребенок решает все.

Так и сфотографировались перед подъездом: Эрни Хок с маленькой внучкой Эльзой на руках, Леонид Вишнев с Лешкой и Валеркой — тем, что уже научился произносить тосты за мир, племянником Пашкой Вишневым, женщинами семьи — мамой Галей и двумя ее сестрами.

Говорят, старик Хок очень любил и берег эту фотографию до самой смерти. Вишневы тоже берегли — фотографировались они редко, только по торжественным случаям. Жалко только — не вышел друг семьи Горшков — но ведь он держал фотоаппарат…

Глава II

В 1976 году, летом на даче созрела малина. Лешка с Эльзой Хок, уже говорившей по-русски и прозванной Элькой, с утра пораньше пропадали в колючих зарослях и отъедались по-медвежьи, когда уже нет сил двигаться, и остается только лежать разморенными солнцем в тени под кустиком.

Малыши гуляли в одних трусиках, солнце не давало соблюсти приличия межнационального общения.

— Породистая немка растет! — сказал Валера Вишнев.

В семилетней Эльке уже угадывалась будущая роскошная и длинноногая блондинка.

— В ней ведь русская кровь! — пожал плечами Хок. — Может, поэтому она так радуется каждый приезд… Я-то чистокровный немец, еду только по делам, а у нее тут друзья, представляешь? Не возьму — обидится навек… Думаешь, она там вот так же смеется? Злая, угрюмая, как волчонок, палец дай — укусит! А тут вон с Лешкой дитя как дитя.

— О чем это вы? — подкрался сзади к шезлонгу Хока Леонид Андреевич. Он ходил теперь в белом парусиновом костюме и рубашке на шнурках, в тряпичных туфлях.

Сосед по даче, Игорь Асафьев, подполковник КГБ, только что покинул гостеприимную семью Вишневых, оставив испеченный женой пирог на «пробирование». И хотя гэбист на даче ходил в трико и зеленой армейской рубашке без погон, его визит, его колкий взгляд не понравились Эрнсту Хоку.

«Всюду пасут!» — сердито думал Эрни. Он не знал, и не мог знать, что садоводческое добрососедство Асафьевых и Вишневых тянется второе десятилетие.

Эрни решил поддеть русского друга, подцепить со дна его души утонувшего там раба.

— Думаем, Леон, как обручить Алекса и Элли… Ты не против? — По каменно-морщинистому лицу Хока никогда не понять было, шутит он, или всерьез. Кроме, конечно, деловых операций…

— Или, Леон, ваше КГБ не допускает смешанных браков?

Уже престиж родной страны не давал Леониду Андреичу отступить. И он покачал круглой ученой головой:

— Эрни, дался тебе наш КГБ! Все он разрешает!

— Так-таки все?

— Все, что можно… А где они жить будут, у нас или в ФРГ?

— В ФРГ, — решил Хок безапелляционно. — Там у нее дом. А у вас только квартиры… Леон, если уж я не заполучил тебя, то хоть заполучу твои гены. Кем ты его сделаешь?

— Лешку-Алекса? У нас не делают людей. У нас такой строй, Эрни, что люди делают себя сами.

— Нет, Леон, так не пойдет! Пусть он будет инженером!

— А вот сейчас мы у него и узнаем! — предложил Леонид Андреевич и ушел в малинник громко крича: — Лешка! Иди сюда!

Безнадежно, конечно, поскольку Лешка, подозревая во всем родительскую пакость, на зов предпочитал не являться.

— Хитрый растет! — поделился Валера, отсмеявшись. — Уклонист…

— В меня! — подмигнул Хок. Это была как бы шутка. По-немецки.

— Ур-ра! — заорал Лешка, объявляясь из малинного небытия. — Хайль коммунистишен партайг! — и метнул в окно кухни большую круглую батарейку. Там раздался звон чего-то бьющегося и мамкина торопливая ругань. Похоже, упал с противня грушевый пирог…

Лешка залег в стерню, прижал Эльзину голову к пахучему свежескошенному сену.

— Лежи, не высовывайся! Сейчас начнется!

— Зачьем ты так? — удивилась скромная немецкая девочка.

— Зато отомстили! — гордо шепнул Лешка.

— Вот бандит! Ну, бандит! — запричитала мама Галя, высовываясь из окна. — Ну, попади ты мне только в руки!

Лешка дернул Эльку за руку, потащил за собой, собирая на ее белое платье репьи и колючки. Побежали. Приемник, из которого батарейка-граната была только что извлечена, болтался и бил по ногам. При перелете через изгородь смачно хряснулся об кол и из него весело посыпались лампочки.

Когда они ушли на безопасное расстояние, Лешка перевел дух, держась за кол ограды.

— Уф! Узнают они у меня…

Лешка, первоклассник, больше всего на свете мечтал остаться на лето в городе. Носиться с новыми друзьями по пропыленным улицам, болтать, играть в войнушку — вот что казалось ему верхом совершенства. Но родители, с Лешкиной точки зрения неправильно понимая его благо, решили, что ребенку нужен свежий воздух, и потащили его в эту глушь дачного типа.

Лешка роптал и боролся, как легальными (нытье, брыкание) так и подпольными методами. В число последних входили вооруженное сопротивление с использованием подручных предметов, террористические акты, вроде только что совершенного, и даже планы уехать на электричке в сторону Дунино с целью купить там пистолет и застрелить американского президента.

— Зачьем его убьивать? — округляла большие девчоночьи глаза Элька.

Лешка улыбался снисходительно — чего возьмешь с женщин, кроме новых мужчин? — и объяснял:

— Ведь если его убить — войны не будет… До Дунино доеду, а там уже рукой подать. Пистолет в Америке стоит доллар…

Столь подробную информацию об Америке предоставил юному террористу одноклассник, сын партинструктора Гоша Горшков. Лешка ему верил, потому как кому другому еще знать про Америку?

— Я с Пятаком уже договорился! — развел руками Лешка. — Как я там, в Америке, обоснуюсь, он приедет…

— А зачьем он? Не помьешает? — спросила Эльза, проникаясь нужностью и важностью дела.

— Петька-то?! Да он в директора пулял… Ну, рогаткой! — наставительно заметил Лешка и почему-то счел нужным дополнить: — Наши директора — они не ваши! В вашего каждый дурак может пульнуть…

Видимо, стремился показать знание заграницы: ехать один чёрт — через Германию…

Эльза коснулась мизинцем руки Лешки, со сладким трепетом осознавая, что стоит рядом с террористом, о котором завтра заговорят все газеты и телекомпании… Заглянула ему в глаза.

— Лешья! — сказала задушевно. Так маленькая девочка признается маленькому мальчику в любви. — А ты… — и запнулась, покраснев, потупилась. — А ты когда будьешь ехать через Гифхорн… Я дам тьебе дедушкину винтовку… там оптик прицель…

— Да мне через Гифхорн-то не с руки! — почесал Лешка круглый затылок. — Мне через Дунино ближе, а так крюк…

Эльза еще сильней потупилась. Разве будет русский фанатик думать про нее, когда он знает только рыцарскую печать дела? Нет, лучше и не приставать к нему со своим бюргерским пониманием счастья о белом подвенечном платье и доме — фахтверке в лесу… Образ героя Эльза почерпнула из рейнских баллад, которые дед ей читал перед сном, когда не был очень занят на бирже. Это был юный всадник в охотничьей шляпе с петушиным пером, бесстрашный, как Зигфрид, сильный, как Гаген, прекрасный как Беовульф… Такому ничего не стоит плюнуть во все стороны противной овсянкой, которую Эльза с женской покорностью потребляла каждое утро, и избавления от которой связывала со своим принцем.

Только такому Эльза была бы верна до конца своих дней, весела и приветлива для его друзей, коварна и жестока с его врагами, как королева Кримгильда…

Рейнская сентиментальность, переехав через Буг, все больше находила себя среди северных викингов загадочного ледяного СССР. Дед говорил, что это — порабощенная Россия. Но викинги-то себя порабощенными не чувствовали, они могли кидаться в окна батарейками, взрывать пузырьки карбида, устраивать «торро» (это наука о том, как с помощью пионерского знамени довести мирную корову до бешенства и потом спасаться от нее на ближайшем дереве — жутко захватывающе!) и даже безо всякого видимого для себя вреда покушаться на президентов.

Конечно, эти викинги, скажем, Лешка, могли выглядеть устрашающе, но им не чужд был рыцарский этикет. Лешка сражался с соседским пареньком, мастерски фехтовал на палках и, побив соперника, принес Эльзе три шарика из подшипника, вырванные для нее вместе с карманом из штанов соседа.

Не сказать, чтобы юная Эльза Хок коллекционировала шарикоподшипники, но она была в тайном восторге. Только то, что дама рыцаря должна быть холодна, как снег, заставляло ее с ледяной улыбкой выслушивать трескотню Лешки, что, мол, шарикоподшипник — незаменимая в хозяйстве штука…

— Важнее шарикоподшипников только одна вещь!.. — важно сказал младший Вишнев, жестами и тоном копируя «дядю» (на самом деле — двоюродного брата) Пашу. Дядя Паша, человек серьезный и основательный, при галстуке и с черным «дипломатом». Историк. Лешка считал его самым умным.

— Да, Элька, только одна! Свобода!

Пашка был хорош еще и тем, что на дачу не поехал. Гулял себе по городу, и никто не мог его, как Лешку, лишить свободы. Мать у него живет сама по себе, ей на даче с Вишневыми самая радость, а батя, Петр свет Андреевич, мотался где-то в Средней Азии в очередной экспедиции. Он у Пашки антрополог.

— У меня наука, Пашка! — гудел он трубным басом, приезжая в выцветшей пыльной штормовке. — А у тебя… тьфу! Говорильня…

Пашку с дороги было не свернуть, Вишневская порода вообще от корней упрямая, а в Пашке играла особо. Решил в последнем классе, мол, пойду, и до упора!

В 71-м пошел. И вот, как туман, рассеялась альма-матер, фата моргана… Оглянуться Пашка не успел, как стал Павлом Петровичем, дипломированным специалистом. Даже как-то растерялся, хотя не очень: по большому счету мало что переменилось — генсек тот же и правительство то же, как и не нырял на пять лет в тухловатый омут научного коммунизма, истории партии и стенограмм съездов.

Вот, вынырнул, зачеты сдал, хоть и не все с первого раза, да все с последнего, и вроде как все тот же Пашка. Человек как человек: чуть тщеславный, чуть надутый, но не без добрых порывов, не без романтики в душе. Чуть карьерист. Чуть правозащитник. Насмешник студенческих курилок, но верующий в социалистическую идею. Немного бюрократ и немного ученый. Чему-нибудь и как-нибудь — но уж как учили, не обессудьте…

Пашка Вишнев, одним словом. Кто его не знает? Он шел по родным улицам, утопавшим в солнечных брызгах, прел под глухим черным пиджаком, но упорствовал в его наличии, улыбался прохожим. Те — ему. Он был счастлив и благодушен. В кармане лежал диплом, тот самый, синий, про который говорят, что лучше иметь синий диплом, но красную рожу, чем наоборот…

Остановился у ящика газ-воды, протянул три копейки. Веселый, что-то напевающий продавец плеснул сиропу, добавил газировки… Потом Пашка слизал мороженное. Глянул на наручные часы «Слава». До открытия отдела аспирантуры оставалось еще два с лишним часа. Пашка уходил в идеологи. Ректор на собеседовании пожал ему руку и сказал со значением:

— Павел Вишнев не на словах, а на деле доказал свою гражданскую активность. Возглавив комитет по правам человека Университета, он лично разбирал факты нарушений… По некоторым вопросам ходил даже в Хельсинкский комитет ЦК к товарищу Бурлацкому… Я верю, что Паша Вишнев, подавший на днях заявление о вступлении в КПСС, еще не раз проявит себя и заставит нас о себе вспомнить!

С ректором у Пашки были хорошие отношения. С парткомом тоже. И рекомендации ему в партию дали — одну ректор, другую парторг.

А тему кандидатской Пашка уже подобрал — «Идеи современных продолжателей марксизма-ленинизма». В основном — по Фиделю Кастро. В год Кубинской революции батяня чуть не ушел добровольцем в армию Фиделя, поэтому с Кубой у Вишневых были связаны особые чувства. Да еще, честно говоря, была надежда смотаться в Гавану за университетский счет, посидеть на берегу моря под пальмами!

В подземном переходе длинноволосая девушка в джинсовке и ремешком через лоб продавала розы. Они плавали в эмалированном ведре, и вид у них был неважнецкий. Розы увядали.

Пашка запустил пятерню во внутренний карман, выволок свои университетские подъемные. С такой суммой он мог сойти за приличную фарцу или удачливого соцреалиста от искусства, чем втайне гордился.

Было в Пашке, преддверием, может быть, грядущих времен, привычка мерить себя деньгами, стесняться своей бурной, но неоплачиваемой общественной работы. Было, хотя и стеснялся он этого стеснения…

— Я покупаю! — решил вслух Пашка. — Весь букет!

Ему пришло в голову, что девчонка сильно рискует здесь, ведь спустись в переход милиционер, ее и привлечь могли. Наверное, бедная провинциальная студенточка, подрабатывает к стипендии. Он знал таких обитателей общаг, бедолаг, даже писал про них в газету.

Девчушка оживилась, вынула розы из ведра, протянула Пашке. Взгляды их встретились, ее темная глубина, его арийская голубизна, как омут с небом. Улыбнулись друг другу. Пашка подождал, пока она спрячет деньги, потом протянул охапку роз ей обратно:

— Девушка, а это вам! Я вам розы купил…

Она зарубинела, как знамя, уставилась на носки разбитых туфелек. Но от цветов не отказалась. Обняла их одной рукой, ведро взяла в другую и пошла вслед за Пашкой на другую сторону улицы.

— Можно, я ведро у вас куплю? — попросил Вишнев — Я вам его подарю…

Пашка выхватил ведро, так загружавшее композицию «девушка с цветами», и удалецки всадил его в урну, как стакан в стакан.

— Меня Паша зовут, между прочим! — невзначай ввернул Пашка.

— Меня Лена. Я из Оскола. Учусь на журналистике… А вы, наверное, Вишнев?

— Угадали! — захохотал разоблаченный Пашка. — Неужели я такой популярный, что красивые девушки меня на улице узнают?

— Вы правозащитник? Просто приходилось слушать ваше выступление, когда поступала…

— Тогда вы недолго учитесь! Потому что перед абитуриентами я кидал спичи в прошлом году… Второй курс, верно, Ватсон?

Пашка болтал что-то еще, несколько раз, с ужасом ловя себя, что сползает на истпарт, но тут же с блеском выходя из положения. Пять лет мозготерки не прошли даром! И в смысле истпарта, и в смысле выхода…

— Это, наверное, опасно, быть правозащитником? — спросила Лена, прищурив свои огромные, чуть близорукие глаза.

Простой вопрос, но Пашка уловил тут какой-то подвох. Откуда девчонка со второго курса стиходробилки знает про этих правозащитников? Ну предположим, из твоего выступления — ответила беспечная половина Пашки. Однако то, что девочка из Оскола говорит об опасности быть правозащитником — это уже серьезно, Паша!

— Все не так просто, Леночка! — ухмыльнулся Пашка по-змеиному, как умеют только историки. — Правозащитники бывают разные. Умные и глупые… Вот которые умные, те пишут в ЦК КПСС, а которые глупые — на радио «Свобода». Слыхали про такое?

— Угу! — дернула Лена маленьким подбородком. — И про «Свободную Европу», и про «Голос Америки»… Мы, что же, если в провинции, значит, дураки?

Пашку передернуло. Это было уже опасно. Но вместе с тем, что его передернуло, его и завело. Семья Вишневых до сей поры порождала настоящих мужчин, которых опасность бодрит, а не давит.

— Вот, Леночка… Умным быть даже поощряется.

— А вы, значит, из умных? — разочарованно спросила Лена.

Вот ведь, дочери Евы искусительницы! Вроде, ничего такого она и не сказала, только чуть дрогнула интонацией — а Пашка уже почувствовал некий стыд за ум и правильность первый раз в жизни, между прочим…

И они шли некоторое время молча по солнечному разливу, по мареву плывущего от асфальта жидкого воздуха. Он провожал ее до замызганной общаги — как это старо, избито — и в то же время не старо и не избито вовсе, а как бы первый раз в жизни. Каждый раз это случается впервые, чтобы в следующий снова случиться вновь…

Веселый круглолицый филолог высунулся из комнаты на втором этаже, откуда слышался магнитофон, лязг вилок, звон посуды.

— Ленка! — проорал он, сияя восторгом, как светило. — Снимаю!

Пашка вздрогнул, подумав, что он снимет что-то с себя.

По роже видно — этот скинет последнюю рубаху, не думая о приличиях… Но филолог (бабская все-таки профессия, как залетел туда?) достал пошарпанную «Смену» и щелкнул кнопкой.

Глава III

1977 год. Весна.

Чем больше в дебри генной инженерии уходил Валера Вишнев, тем глубже погружался он в религиозность. Вначале в институте все было весело — горошек Менделя, дрозофилы Моргана… Но постепенно стали приходить опыты по соматической гибридизации, когда можно было скрестить ужа с ежом, а курицу — с тем же менделеевским горошком, отчего получалась не только бесформенная безобразная биомасса, но и страх. Страх, что этот курицегорох и есть последняя инстанция, высшее в мире… И представилось Валере оно — величие госопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ — зачем жить и как жить.

Тайны ген Валере так и не раскрыли, хотя доучился он уже до третьего курса. И он понял — дохлый номер. Преподы сами ничего не знают. То есть знают, что если в кролика вставить электрод, то кролику это будет неприятно, и все остальное — на таком же уровне.

Они предстали перед Валерой Вишневым слепцами, на ощупь выхватывающими предметы из тьмы, осматривающими и измеряющими находки. Но что это за вещи, для чего предназначены, зачем и кем сюда положенные — «преподы» не знали. Наука постепенно открывалась во всем своем убожестве.

— Какую тебе еще тайну ген? — улыбался профессор Соболев, самый, может быть, прогрессивный, и наименее сноб. — Гену Федорова бросила девушка, Гену Прядилкина отчислили за неуспеваемость…

Все из рук валилось у Валерки, потерял он себя. Саша Томазова, например, благосклонно поглядывала из-за микроскопа, бери, пользуйся — а Валерка все дурака валял. Склонит голову набок, как воробей, у глаза окажется окуляр с водорослью. Поднимет — снова Саша Томазова…

К Саше пришел ее парень. Хороший паренек из рабочей школы. Но Саша им почему-то брезговала и все на интеллигенцию засматривалась.

Демонстративно подошла к Валере, прильнула к его микроскопу.

Там вокруг водоросли колыхался ореол из каких-то ресничек-ножек.

— Валер! Надо же, как интересно…

— Что? — спросил Валера, кося на чужого парня.

— Вот, реснички…

— Какие?

— Ну, вокруг нее.

— Это не реснички. Это дефект препарата.

— Да какой же дефект? Как же постараться надо, что бы так дефектировать! Говорю тебе, реснички!

— Да я в книжке видел. Нет у нее никаких ресничек.

Тут парень подошел поближе и робко спросил:

— Саша? Ты сегодня вечером что делаешь, а? Есть пара билетов…

— Замолчи! — строго перебила Томазова. — Не видишь, у нас тут научная дискуссия?

И Валера снова думал, снова скреб в затылке. Неужели у них в их детском примитивном споре можно видеть дискуссию? Да вот так же может спорить и Лешка с Эльзой, два третьеклашки…

Может, Саша соврала, просто от одного парня хочет отвязаться и к другому приклеится? Да в том-то и дело, что нет! Не соврала! Они все такие, дискуссии эти, один обман для непосвященных…

Так что призывы ректора и месткома строить свою жизнь и жизнь страны на прочном фундаменте науки — падали каплей в раскаленный песок. Нет — решил Валера — на таком фундаменте ничего не построишь, сортира не выложишь — осядет…

Момент Валериного клерикального обращения отец, Леонид Андреевич, прозевал. А может, как знать, и не прозевал, а наоборот, готовил его всем своим вишневским воспитанием, всей эпохой готовил.

Валера стал потихоньку исчезать. В семье думали, что он бегает по девчонкам, и Лешка (у ребенка, как у пьяного, что на уме, то на языке) неодобрительно гудел:

— Опять по бабам? У, сукин сын!

Так говорил какой-то сибирский кержак в понравившемся Лешке фильме. Лешка очень этим всех смущал, папа сажал его перед собой и начинал воспитывать:

— Лешенька, нет такого слова — сукин сын!

— Как же так? — удивлялся Лешка, поднаторевший в чтении «Наглядного собаководства». — Сука есть, а сына нет?

А Валера уходил то в церковь, то в читальный зал дореволюционной литературы. Читал, искал ответа на вопрос, который толком и сформулировать-то не мог. Да и не был это вопрос о чем-то, это был просто ВОПРОС, всеобъемлющий, как энциклопедия.

Леонид Андреевич, поднимая после войны рухнувшие мосты и акведуки, мог и не мучиться им. Голова другим была забита. Но теперь, когда огромная страна предстала изумленному взору Валерки во всей своей неохватности, в могучем трудовом ритме, ощетиненная ядерными боеголовками, спаявшая в одну цепь 300 миллионов таких разных людей и наций, невольно захватило его — что же это такое? Почему?

Научный коммунизм тоже преподавался в институте, но в том изложении, как давали, как-то не впечатлял. «Дело Ленина всесильно, потому что оно верно»… Если бы Сашенька Томазова интересовалась гуманитарщиной, можно было бы и тут развернуть с ней дискуссию…

Что окончательно подвигло Валеру повесить крест на грудь и отпустить только наклевывающуюся бородку — так это КГБ. Да, да, могучее ведомство, при одном имени которого трепетали, на котором все и держалось, как на поворотном гвозде, чем все пришпиливалось и не падало. Точнее сказать, само КГБ не смогло бы перевернуть Валеркину душу, и церковь не смогла бы, наверное. А вот вместе у них получилось.

Однажды, придя поставить свечку за родных покойников, Валера увидел у алтаря старого знакомого по даче, в черном костюме английской шерсти и дымчатых очках.

— А говорят, одни старухи неграмотные ходят к богу! — усмехнулся Вишнев, проходя мимо.

— Старух тоже хватает! — охотно отозвался подполковник Асафьев.

— Но вот я… Вы… — развел руками Валера. Почему то очень хотелось поговорить с этим человеком, он излучал спокойствие и мудрость. — Разве религия доживает последние дни?

— Не нам судить! — улыбнулся гэбист. — Я только одно знаю, в нашем деле без Бога нельзя. Вообще ничего не останется…

— Игорь Олегович, мы столько лет знакомы, даже неудобно… Какое у вас дело?

Асафьев достал визитку, протянул. В этом было что-то чопорное, европейское, советские визиток не знали. Bалерка ожидал увидеть дипломата, или торгпреда. Но на белой картонке значилось: «КГБ СССР. 6 ОТДЕЛ. Управление по делам общественных организаций. Подполковник Асафьев Игорь Олегович. Специалист». И ниже — телефон, адрес. Проверяй, дескать, если хочешь. Впрочем, столь вывернутая мысль никому, кроме Валерки в голову не приходила.

— А разве верующие работают в КГБ? — спросил Вишнев растерянно.

— Мы ведь, Валера, и со священниками сотрудничаем… Хотя, сотрудничаем — это слишком цинично звучит в храме. Нет, не так, наверное. Говорят, что мы подмяли религию под себя. А может, все наоборот. Может, это она нас под себя подмяла, сделала своим филиалом. Как когда-то инквизицию…

— Ужасы говорите, товарищ подполковник! Инквизицию…

— А ты знаешь, что сектанты принудили к самоубийству в пять раз больше своих, чем сгорело их на кострах инквизиции? Все не так просто, молодой человек. Инквизиторы защищали слово божие. Идеалы добра и справедливости. Да, жестоко. Но если бы они тогда, в средние века, этого не делали, то сейчас не было бы ни закона, ни морали, ни социализма. А шатались бы по Европе конунги с шайками, а в Америке инки приносили бы в жертву Солнцу пленников… Идеалы ничего не стоят, если не умеют защищаться!

Они расстались, но у каждого осталось ощущение, что они еще встретятся. Подполковник Асафьев дремал в служебной «Волге» и думал, что пути души неизменно приведут ищущего и мучающегося садового соседа к нему в Комитет.

А Валерка трясся в переполненном трамвае и окончательно прояснялся ему искомый ОТВЕТ, в стройную таблицу запрыгивали элементы жизни от космоса до микромира. Вишнев не осознал, не понял, а прочувствовал вдруг свою страну, страну храмов и госбезопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ — зачем жить, и как жить.

— А ты вырос, Валера! С тобой интересно стало! — улыбнулся Асафьев на прощанье. — Если что надумаешь — позвони…

— Что… надумаю?

— А что бы ни надумал! Поболтаем. Поспорим.

И не раз Валерка щупал в кармане рубашки маленькую картонку со столь важным телефоном…

ГЛАВА IV

— Лешка! Вели подавать севрюгу! — сказал либеральничающий папа. Он сидел за столом, немного осоловев от утки в яблоках, расстегнул сорочку на пузе, приглаживал жирными пальцами виски — чтоб блестели. Бабка в деревне так ему, мальцу, прическу маслила.

Лешка бросил машинки, предоставив им на краткий миг счастье не врезаться друг в друга, и пулей вылетел в двойные створки застекленных дверей зала.

— Мама! Папа велел севрюгу!

— Чёрт блатной! — шумела мама на пышущей жаром кухне. — Привык по распределителям питаться! Депутат! — довесила, как обидное.

— Все это полная чушь! — вернулся Леонид Андреевич к прерванному разговору. И обернулся к своей старой знакомой, репетитору по языку и литературе Дине Григорьевне: — Вот полюбуйтесь на него! Старший мой, между прочим!

— Валерочка! — умилилась Дина. — Как вырос! А я ведь его еще таким…

— Вырос! — с заполошной готовностью кивнул отец. — Вымахал, лоб. Про Лешку я молчу, как он из кабинета химии реактивы спер… — и крикнул в коридор, явно опровергая свое молчание: — Уголовник!

— Папа! — невозмутимо ответил Лешка. — Ты сам говорил, что наука требует жертв!

— Завучу будешь объяснять! — гаркнул отец. И, как пожар, переметнулся на другой объект. — Но этому-то лбу не десять лет… Я не понимаю, Дина, ну откуда вот это в них берется — цинизм этот, пустопорожность… Мы ведь в них не то закладывали.

— Ну правда, Валерочка… — заулыбалась Дина Григорьевна. — Ну как можно носить оранжевый галстук с сиреневой сорочкой? Ты же был таким эстетичным мальчиком, помнишь, на утренниках…

— Вот он мне на днях заявил, Дина, что инквизиция была оправдана. Там, говорит, где кончается инквизиция, начинается Содом. Ну не фрукт? Мелочный, мелочный клерикал…

— Боже! — округлила глаза Дина Григорьевна. — Валера! Что за моветон? Ты когда-нибудь слышал про Джордано Бруно, Мигеля Сервета?

— Джордано Бруно был болтун! — сказал Паша Вишнев, чиркая ножом о вилку. — А Сервета сжег Кальвин, сектант.

— Ну что ты мелешь? — возмутилась Пашина мама в ситцевом жакетике. Она слабо разбиралась в средневековье, но уловила кильватер мыслей Леонида Андреевича.

— И этот туда же, Дина! — всплеснул руками Главный Вишнев. — И что за новое общество мы построим с этакими оболтусами? Я ведь всю жизнь говорил, и сейчас, раз я в Верховном Совете, — и там говорю: советская власть есть свобода. Свобода труда, свобода помысла, свобода человека быть человеком!

— Вы, дядя, вольно трактуете! — продолжал диссидентствовать Пашка. — Социализм — это советская власть плюс электрификация всей страны. Следовательно, советская власть по формуле замещаем и получаем…

— Математик! — с укоризной вздохнул Леонид Андреевич. — Ведь нельзя же так, молодежь… Конечно, были ошибки, я этого не скрываю, я вам по честному о них говорил, но ведь, мальчики, революция делалась прежде всего для вас. Не для того, чтобы вы выросли нигилистами.

Пашка устыдился. Не исключено, что притворно. А Валера, до того тихонько жевавший салат, наоборот обиделся.

— Это я нигилист?! Да я верю в нашу страну, в нашего человека, в нашего, русского бога! Нигилисты — это те, кто скрещивает траву с обезьяной и заявляет, что в этом будущее нашего села! Будущее нашего села — в Боге, труде и земле, а не в тухлятине! Гены, уникальная нить абсолютной идеи, проходят сквозь века и тела от динозавров к нам непрерывно в плоти, и все же вне ее. Они неизменны, и все же они меняются, но не от условий среды — это уж дудки! От внутренней программы саморазвития… Зерно прорастает не потому, что его намочили, а потому что в нем заложено прорасти. И сколько не мочи камень, он камнем и останется! А мы превратили великую тайну в балаган, в цилиндр фокусника, мы играем с генами, как с котенком, даже не понимая, что это такое!

— Как и всякий студент, которому надоело учиться! — подвел итог Леонид Андреевич. — Знакомо, я тоже бранил чертежи… Галя, ну что, ты не слышишь, звонят? — прокричал он, уходя от трудных тем.

В дверь действительно звонили. Но как-то робко, звякнут и отпустят, поэтому гневный Валера звонок перекрывал.

Мама Галя прошаркала шлепанцами к двери и по ходу кинула, что она не домработница, Леня может, мол, и сам прекрасно открыть. Мало ли что депутат? Лакеев в 17-м отменили…

— Кто там? — воззвал Леонид Андреевич архангеловой трубой. ТАМ был товаровед из Головановского треста торговли и еще с ним персонал. Продавцы, завсекциями… Топтались в прихожей импортными, но влажно следящими ботами, одергивали бесценные дубленки, всхлипывали носами.

— А, общепитовцы… — протянул Леонид Андреевич разочарованно.

— Поздравить пришли, товарищ депутат! — зачастил товаровед. — Мы ведь перед вами в большом долгу… С днем рожденьица… Подарочков принесли…

— Нет, подарков не надо, Михал Борисыч! — повернулся к прихожей вполоборота Вишнев. — Не так поймут… А долг у нас один — перед родиной и законом. Не имели они права вас трогать, раз вины не доказали! Галя, подай мужичкам водки!

С Головановским трестом случилась обычная история. Сел на взятке начальник. Потянули и всех подчиненных — на основании его заявления. А ревизия по магазинам ничего не дала. Милиция плюнула на доказательства и решила головановцев все равно посадить, но тут явился русский европеец депутат Вишнев и все напутал своим запросом в Генеральную Прокуратуру.

Вишнев торгашами брезговал, потому как знал: воруют. Но не пойманный — не вор, потому надо отпустить. Будь Вишнев просто русским, не оторванным от своих корней гармоничным порождением своей земли — он бы не морочил милиции голову, дал свершить правосудие. Будь он просто европейцем — иначе относился бы к деньгам и их воплощению, не держал бы «мужичков» у двери, уважал бы их за «умение жить». Но товарищ Вишнев, ни то ни се, вел себя по-своему.

Мужикам поднесли по рюмашке, после чего они, прихватив под мышки свои яркие коробки, гуськом вытянулись в подъезд. Между прочим, между ними были и женщины, даже одна молодая, жгуче-рыжая, с опьяняющим взглядом. Такая может торговать в секции спорттоваров или телевизоров, никак не за грязным прилавком в продуктовом…

— Ну, так на чем мы остановились? — рассеянно выяснял Леонид Андреевич.

— На том, что ты отмазал воров! — сверкнул глазами Валера. И резко оттолкнув стул, вышел из комнаты.

Воцарилось неловкое молчание, только ожившая по весне муха билась в стекло.

— А они себя еще покажут… — сказал ироничный Паша, вытирая губы салфеткой. — Как говорите, дядя Леня, его зовут? Михаил Борисович? Он еще обязательно всплывет, этот робкий… мужичок! — завершил Паша и засмеялся.

— Может быть, может быть… — впал Леонид Андреевич в меланхолию. Крутил пальцем на скатерти. — Ну что, Дина, пошли перекинемся в шахматишки, как раньше, а?

— А почему они решили, что сегодня твой день рождения? — удивилась Дина Григорьевна.

— Не знают, когда… А подарки вручить надо. Ну, чтобы в кулак забрать… Понимаешь?

Глава V

1978 год. Осень.

Параллельно с аспирантурой неутомимый Пашка устроился кое-куда в горисполкоме инструктором кое-чего. И вот настал день, в который все уже с утра предвещало беду.

Пашка Вишнев дождливым утром сидел на получасовой пятиминутке в горисполкоме и, полуприкрывшись дипломатом на заднем ряду, читал статью Струве о большевистской революции.

Статья была набрана кое-как, еле буквы видны. Это была библиотека Аркаши, содержавшего хиппи-флэт, волосатого джинсовика с дырами на коленях, антисоветчика и антисоциала. Аркаша давно дружил с Леной, научил ее многому плохому — например, ловить вражеские голоса на домашнем транзисторе, играть на гитаре, слушать рок-н-ролл…

Пашка давно уже хотел поставить перед Леной выбор — или он или Аркаша, потому что это было противно мужской гордости — терпеть чужого самца, пусть даже такого доходягу. И еще это было опасно.

Но подводил Пашку даже не страх, что выберет Лена доходягу, а любопытство. Уж очень хотелось прочитать всю хиппанскую подборку. А там был Ницше, Бердяев, запретные тома Бунина, воспоминания Деникина… Не то, чтобы Пашка готов был согласиться с чем-то неортодоксальным, но для общего развития… Где он их еще-то найдет?

Аркаша свой идейный яд давал охотней, чем в градской библиотеке. Пашка глотал порцию за порцией, и, как старые мехи от нового вина раздувались, свежели высохшие от схоластики истфака мозги.

Но читать Петра Струве в горисполкоме очень, очень глупая идея! Дома, с фонариком под одеялом — еще туда сюда, а тут?!

— Товарищ Вишнев, что вы там читаете? — спросил с трибуны весомый оратор, устав, должно быть, бубнить свои несуразности.

Пашка заполошился, захлопнул дипломат, но сосед справа уже успел подглядеть заголовок.

— А, товарищ Вишнев? Вы почитайте вслух, нам всем интересно!

Оратор сиял и лучился, от недавней смертной тоски в нем и следа не осталось, будто и не мучил он полчаса себя и других а только что сияющим помидорчиком вкатился в аудиторию.

Пашка краснел и бледнел, по-рыбьи хватая воздух, а сосед, стукач, уже поспешил его выдать:

— Да Струве он читает! — и захихикал.

В некотором смысле тостяк-стукач и сам не ведал, что творил. Струве он и слыхом не слыхивал, думал, что это вроде серии «американский детектив»… Теперь Пашку могла спасти только неграмотность братьев по классу. Слава богу, она наличествовала.

Только оратор, мужик не промах, наловчил ухо — Струве они когда-то проходили в партшколе, да вот по какому поводу?

— А… астроном… — выдвинул Вишнев спасительную версию.

Главный успокоился. Глянул строго из-под бровей:

— Похвальна ваша тяга к знанию, Павел! Но, дорогой товарищ, нужно быть внимательнее, а то станем прорабатывать, ставить вопрос о вас в острую плоскость… Кому это надо?

Пафос вопроса был прочувствован Пашкой. Он облегченно согласился, что это не нужно никому и поспешил закрыть кейс на цифровые замки.

Оставшиеся двадцать минут переводил дух, вытирал платком липкую испарину со лба. Дурак! Дуралей! Так же все можно враз потерять от козлиного любопытства!

В обед Пашка выбежал из своего тесного кабинетика и раскрыл под дождем японский зонт-автомат. Он решился. Надо кончать с Аркашей и вырывать из его лап Ленку, и чем скорее, тем лучше. А Струве отдать немедля! Или нет! Лучше его в помойку, врага народа, чтоб никаких следов. Аркашу жаль, дал ведь от чистого сердца, но ведь если он кретин, то не всем же вокруг быть кретинами!

Проходя мимо контейнера в грязных дворах, Пашка метнул статью в контейнер и решительно поднялся по лестнице к коммуналке Аркадия. Сейчас он все скажет! Все, что думает!

Позвонил. Мягкие, но очень сильные руки словно выросли из двери, втащили вовнутрь так, что и оглянуться не успел. Вокруг стояли люди в темных костюмах и дымчатых очках и двое бледных пропитых жильцов — видимо, понятые…

Аркашина комната — нараспашку, он сидит на табуретке в наручниках. Пашка обомлел и понял, что это конец. Ленкин голос бурчал что-то на кухне. Объяснялась?

— Прошу вас, молодой человек! — пригласили дымчатые очки. — Проходите… Потрудитесь открыть дипломат и выложить вещи из карманов…

Сотрудник Органов был каким-то явным знакомым. И сам присматривался к Пашке — вроде как вспоминал — где мог видеть?

Он был холодно-вежлив, и это особенно пугало. Пашка чувствовал, что промокает насквозь, и что от охватившего холода скоро зуб начнет на зуб не попадать. Господи, что натворил! Это же надо, так попасться…

Дымчатые очки листали Пашину записную и загранпаспорт. Наткнулись на фамилию и отчетливо дрогнули. Явно где-то встречались… Но где, когда, зачем?

— Вишнев Павел Петрович… так-так, телефон аппарата ЦК! Ого! Ф. Бурлацкий… Это тот самый?

— Да… — всхлипнул Пашка. — Комиссия по правам человека…

— Да вы крупная птица, Павел Петрович… Вы позволите называть вас так? — осведомились темные очки, будто сфамильярничали. Они улыбались. Видимо, в крупность птицы таки не верили.

— Загранпаспорт… Вы куда-то собрались, Павел Петрович?

— На Кубу… Я пишу диссертацию о Фиделе Кастро…

— Вот как? Ну, что же, очень похвально… Тогда соблаговолите объяснить, зачем пожаловали к Аркадию Иванычу Селезневу и как это связано с вашей диссертацией?

Пашка хотел вначале соврать, что пришел не к Аркаше. Но во-первых, он не знал никого из соседей, а во-вторых звонил столько, сколько указано для Селезнева. Не отпрыгнешь…

— Вы знаете, кто такой Аркадий Иваныч?

Вопрос почему-то показался Пашке зловещим, он немедля замотал головой — нет, нет, не знаю!

— Да что с вами?! — встревожились очки. — Вас всего трясет! Вы не знали, что он студент филфака Университета?

— То есть знал, конечно… — выдавил через ком Пашка. — Товарищ…

— Подполковник! — охотно подсказали очки. — Меня зовут Игорь Олегович, я специализируюсь на общественных организациях.

— Организации не было! — возроптал немедля Вишнев. — Игорь Олегович, мы просто были знакомы — ну, по студенчески… обменивались книгами… Игорь Олегович! — Пашке почему-то казалось, что это доверительно-дружеское имя-отчество придает вес его словам, словно печать бумаге.

— Сейчас посмотрим! — развел руками подполковник. — Так какую вы несли Селезневу книгу?

К счастью, в дипломате лежало несколько брошюр. А еще Пашка вы менял в «Букинисте» старого (для автора-то конечно совсем нового, всего прошлого столетия) Овидия.

Овидия Пашка и сдал, как сдают подельника уголовники. Все на Овидия сгрузил, мол, затем и шел, чтобы отдать, благо помер Овидий и давно уже…

— Так-так! — кивал головой Игорь Олегович. И невозможно было выцедить из его улыбки сфинкса — верит он этому или нет…

И тут Пашка окончательно впал в транс, рассыпался песком и трухой: человек в черном поднес Игорю Олеговичу его Струве! Из помойки, еще и следы гнилых овощей остались…

— Так-так! — метрономом кивал Игорь Олегович, а сам листал Струве, будто это просто ему почитать принесли. Казался рассеянным, но Пашка знал — в нем сейчас вызревает…

И заглох, как мотор, бессильный больше клепать на покойного Овидия. Боже, какой позор! Папа — депутат, мама — и та коммунист… Им же на работу сообщат… Прощай, Куба, прощай карьера… И ради чего? Ради пустого любопытства недоделанного историка?

Пашка закрыл лицо руками и затрясся в беззвучном реве. Игорь Олегович был строг, но справедлив. И растолковал по-своему. Почти, кстати, угадал:

— Не во всем вы искренны, товарищ Вишнев… Дружка выдать боитесь? То, что вы эту книжонку в мусор… порыв похвален. И сюда вы шли, думая порвать с Селезневым, так ведь? В вас говорило самосознание советского человека, которому подсунули яд… А вот чувство гражданственности в вас, Павел Петрович, молчало. Не в помойку нужно было ее кидать, а к нам. Вы ведь были оскорблены явной клеветой на нашу страну, так?

Пашка спазматически закивал.

— В таком случае, что за слюнтяйство — не выдавать человека, который так вас подставил? Надеюсь, вы понимаете, что ваш дружок и его сожительница вас подставили?

— Сожительница? — вздрогнул Пашка.

— Ах вот оно в чем дело! — огорченно всплеснул руками Игорь Олегович. — Да, да я понимаю… Думаю, задерживать вас нет оснований, но, сами понимаете, я не прощаюсь! Зайдите к нам в понедельник между часом и тремя, хорошо? Я хочу дать вам время подумать, понять, как виноваты перед вами эти люди… какой вред они нанесли вашей стране… У нас, Павел Петрович, это называется диверсией без динамита: сидит такой вот тихий библиотекарь, дает книжечки… А потом мосты начинают взрываться!

Скорее всего, про мосты подполковник сказал просто так, но Пашке уже начало казаться, что это в связи с дядей-мостостроителем, и что таинственный Игорь Олегович уже все про него знает.

Тем не менее, когда Пашка, сутулый и подавленный, вышел, подполковник набрал номер телефона и отрывисто бросил:

— Дайте полную информацию на Вишнева Павла Петровича. — И еще раз уж пришлось, то припомнил знакомую фамилию: — И на Вишнева Валерия Леонидовича…

Глава VI

Чем ближе к началу жизнь, тем чаще кажется, что она кончена. И Пашке Вишневу, впервые в истории бороды не побрившему утром, все виделось в самом черном свете.

Вместо того чтобы натереться одеколоном, Пашка отхлебнул из флакончика и завязал галстук наперекосяк.

Из-за бабы! Лопух! Теперь дырявый, в КГБ будет досье как на неблагонадежного, за границу ни ногой — тяжело рухнул железный занавес личной Пашкиной судьбы. Сообщат на работу. А он не дворником работает…

И она еще смеет звонить, спрашивать, как дела! Дура! Мало ли что пару раз переспали, это же не повод навязываться мужчине. Шлюха подзаборная, с Аркашкой тоже спала, гэбист врать не станет…

Пашка презирал себя. Болтун, тряпка! Любовник хренов, вольнодумец! Интересно ему, видите ли было, чего там Бердяев понакалякал! Еще бы «Майн Кампф» в горисполкоме читал!

В понедельник, с часу до трех, полковник Асафьев был безукоризненно вежлив, колко-ироничен и спокоен. Пашка елозил в кожаном кресле и старался не смотреть ему в глаза. Показания все сводились — что не знал, не понял, кается, будет бдительнее…

— Товарищ Вишнев! Работая в Горисполкоме, необходимо быть бдительным, а не становиться им. Становится поздновато, не находите? Так сказать, болезни роста у вас запоздалые…

— Игорь Олегович… Да я… То есть… Я в последний раз, я не нарушу своего долга…

— Это все детский лепет, Павел Петрович. Вы хотите, чтобы партия доверяла людям, чьи любовницы — агентки влияния? Так мы далеко уйдем, товарищ Вишнев…

Асафьев умел быть разным. Грозным и тупым. Мягким и философствующим. Сухим и канцеляристым. Поэтом и романтиком. Домашним и обаятельно-недалеким обывателем…

Он уже давно понял, чего боится клиент. И нажимал. Осторожно. Тут главное, не пережать, оставить клиенту надежду…

— Я вам хочу, конечно, помочь! — кивнул сочувственно Асафьев. — Вы мне симпатичны, Павел Петрович, потому что вы службист особого рода… Вы стараетесь забраться повыше, чтобы помочь людям.

— Вы это очень верно подметили! — зачастил обрадованный Пашка. — Я, может быть, произвожу впечатление карьериста, но это чисто внешне… Я ведь хочу добра всем, всему обществу…

— Это ваше «хочу», к сожалению, иногда далеко вас заводит! — поджал Асафьев тонкие губы.

Пашка поник, закивал — да, да все так, он признает и скорбит… Нарождающиеся залысины залепила прядь взмокших волос.

— Помочь я вам могу только в одном случае… Если вы сейчас соберетесь с мыслями и все честно и обстоятельно напишите. Так и начните: «подполковнику Асафьеву И. О., специалисту Управления… ну вы знаете…

«И.О. — подумал Пашка. — Исполняющий Обязанности? Дьявольские инициалы…»

Асафьев давно отказался от принципов вербовки сексотов. Он знал, что подписка о сотрудничестве выбивается гораздо труднее, чем письменные показания, хотя эффект у них один и тот же. Тот, кто раз «настучал», уже не увернется, архив КГБ станет хранителем его страшной тайны…

Пашка написал и вышел на цыпочках. А потом ходил, ел, спал в каком-то оцепенении, ожидая страшного. Мать объясняла себе такое его состояние влюбленностью, а отец был увлечен очередной книжкой о происхождении человека и куда больше сына его интересовал вопрос, как протащить туда версию о не обезьяньем рождении наших предков.

И вот он в зеркале — щетинистый, мешкоглазый, подломленный. «В какой страшной стране мы живем!» — подумал Пашка, и тут же осек себя: опять?!

Все, развлекаться! Забыть про фиаско, жить, как в последний день человечества, и подальше от папика, живущего первым днем этого самого человечества! Есть полтысячи из 7-ноябрьского пакета Исполкома — как раз выдавали перед демонстрацией, это адовы деньги и фигушки их дождутся продавцы мебелью или магнитофонами… Завтра нет!

Пашка отправился в кафе «Звездный», где по комсомольским слухам творилось всегда чёрти что, и даже играла (о, ужас!) рок-группа «Сопло».

Пашка знал, что это табу. Но он подобно горьковскому дурному буревестнику (объем мозга у которого меньше других птиц) накликал бурю и вел свой корабль не дрожавшей рукой на камни.

В тот же вечер Пашка лихо отплясывал прежде разоблачаемый твист с двумя мочалками, подсевшими к нему за столик, и никак не мог предположить, что положение его на службе укрепляется.

Подруги «Звездного» были очень удивлены появлением щедрого и официозного «папика» в их кругу. Он, даже чуть подзапустив себя, все равно очень выгодно отличался от джинсовых волосатиков, вечно сидящих без копейки у своих девчонок на шее.

И среда не отторгла, а приняла его. И он не отторг среды, утонул в ее, в общем-то, довольно скромных разгулах. Выпить, потанцевать, заказать песню очередной герле — это стало ему нравиться. Доступность женщин делала ненужными мысли о браке, еще недавно роившиеся у Пашки в голове.

Отпало. Наверное, это и не позволило Пашке создать семью, оставило его на старости лет одиноким бобылем. Но это уже совсем другая фотография… А тут он выглядит молодцом в новом финском костюме, обнимая девушек, имен которых на следующее утро не вспомнит, молодой, ликующий, преуспевший…

Глава VII

1978 г. Декабрь.

— Игорь Олегович? Это вас беспокоит Валера Вишнев, может быть, помните наш разговор…

Асафьев сказал, что помнит. Весело, без натуги, не из пустой вежливости. Валерка удивился, но потом решил, что у подполковника работа такая — все помнить.

— Игорь Олегович, я звоню… как бы это точнее сказать… В общем, я военную кафедру закончил, присвоили мне лейтенанта. Может у вас…

— Ставки? Вакансии? — тут же подсказал понятливый Асафьев. Доброжелательность тона медом текла из трубки.

— Да, Игорь Олегович… На здоровье я не жалуюсь, пригожусь, наверное… Буду стараться…

— Какой институт кончаешь? — деловито справился полковник.

— ИПГС… Прикладной гибридизации и селекции. Только мне еще год учиться, мы же военку на 4 курсе сдаем…

— Я в курсе, Валера. А почему не хочешь работать по специальности? Это же интересно, наверное — генная инженерия, НИИ, лаборатории… Платят мало?

— Мало. Но не в этом дело, Игорь Олегович! Я же на практику ходил, видал эти лаборатории… Обеденный перерыв с 8 утра до 9 вечера… Селекцией нужно болеть, жить, веровать в нее, как в Бога, а у меня свой бог. Если не горишь, то станешь вечным мэ-нэ-эсом на кипятильнике… У нас таких «заварниками» зовут, они в лабораториях за чай отвечают…

— Значит, не горишь селекцией? — ухмыльнулся Асафьев. Помолчал, потом продолжил доверительно: — Но ведь у нас тоже селекция. Только человечья. Защитить полезных, выполоть сорняки… Выработать необходимые обществу качества, удалить вредные…

— Игорь Олегович, именно поэтому я считаю, что не зря потерял четыре года и…

— Пять лет, Валера. Можешь на меня сердиться, но я попрошу тебя все-таки получить диплом. Места у меня есть, но хочу, чтобы ты подумал и все взвесил. Иногда нам приходится делать страшную работу… И раз войдя, ты уже не выйдешь…

— Я иду по идейным соображениям, Игорь Олегович!

— Понимаю. Но идея — одно, а жизнь иногда… Хочешь, дам первое задание, как пока внештатному сотруднику?

— Я с удовольствием. Я вам верю.

— А сможешь шпионить за девушкой своего двоюродного брата, а? — Игорь Олегович хихикнул, как змей-искуситель.

Валера был подавлен, но умолк, ощущая какой-то мерзкий холодок по спине. Развенчивалось последнее святое, ради чего еще можно жить. Не ради же гибридизации… Но Асафьев был недурным психологом, он тут же довесил:

— Не хочешь, не берись, дело добровольное. Но это наша работа. Она распространяла книжечки церкви мормонов, пятидесятников. В ущерб, кстати, православной вере — это к сведению некоторых верующих… — Асафьев снова хохотнул. — По-твоему, мы не должны за ней наблюдать?

— Конечно, должны! — всплыл с илистого дна пессимизма Валера. — А как ее зовут?

— Елена Баланова, студентка Университета, филологический…

— Она давно не Пашкина девушка, — как-то успокоенно заверил Вишнев. — Знаю я эту историю… Я уж думал, неужели снова?! Пашка ее сразу оставил и врет по телефону, что уехал навсегда.

— Жаль девчушку! — вздохнул Асафьев. — По-человечески жаль. Она ведь от Павла Вишнева забеременела… С точки зрения гражданской не могу его осудить… Но все-таки! Бояться нас нечего, мы не звери, оступившегося и простить можем, коли поправится…

Валерка молчал. Пашка, родной, ближайший кумир детских забав, предстал вдруг в каком-то неприятном свете, в роли подлеца и карьериста. Никогда, никогда честный человек не может бросить свое дитя, свое продолжение на земле. Ленка, может, и виновата, а ребенок?

Вспомнилось, как трусливо приближался Пашка к телефону и менял голос, произнося банальное «Алло». То по часу с ней трепался, а то вдруг в один день: «Меня нет, нет и не будет!» И то, что полковник Асафьев, перед которым, фактически, Пашка выслуживался, осуждал такое поведение, притягивало к Комитету с еще большей силой, страстью, энергией. Настоящее рыцарство всегда привлекает, полковник не зря ел свой хлеб и умел разговаривать с неоперившимися юнцами…

— Тогда это твой семейный долг, Валера! — вздохнул Асафьев сочувственно. — Надо позаботиться о девчонке, опять попадет в махровые лапы реакции, будет дитя в детдоме…

— Я возьмусь за это дело, Игорь Олегович! — решился Bалера. — И докажу, что не слюнтяй, и могу у вас работать…

— Вот и хорошо. Звони и заходи, если что, всегда тебе рад… И отцу привет передавай, я ему тут для участка припас особый сорт намюрской моркови… по линии КГБ, так сказать…

Глава VIII

Лене Балановой он так и представился с порога:

— Валерий. Агент Комитета Госбезопасности. Прислан к вам на стажировку…

Может, он и выглядел дураком, но это было не просто непродуманное мальчишество. Метод. Потому что важно ведь не поймать ее с поличным — уже поймана, и не наказать — сама себя наказала, исключена из института, работает по лимиту… Главное — перевести на свою сторону.

— КГБ? Ко мне? — усмехнулась Лена, пропуская гостя в тесную общажную комнатушку. — Вы ошиблись адресом… Я не интересуюсь политикой…

— Политикой невозможно не интересоваться! — сказал он. — Потому что политика — это ВСЕ… Музыку слушаете?

— Угу! — кивнула Лена, ставя чайник. Спокойно так, будто к ней уже десятый агент пришел на стажировку. Она как-то сразу вовлеклась в игру. Мальчишка понравился…

Хотя Паша был лучше. Сложнее. От этого и путаней, конечно, но он был какой-то многомерный. Сбросишь слой души, а там уже все по-другому, а глубже — по третьему.

Валера же — на лице арийском начертано: правильный, моногамный, патриот, аккуратист…

Но эта-то простота и притягивала к нему людей, так же как к Пашке тянула их сложность. Потому что такой, как Пашка, не наскучит, а такой, как Валерий, не продаст, не бросит, не подведет.

— Значит, слушаем музыку? А ну как запретят ее слушать? Политика? — Валера загибал пальцы. -Политика! Религиозные настроения у вас имеются? А как храмы повзрывают? Политика? Кушать любите?

— Нет! — засмеялась Лена. — Я худею…

— Тем не менее, продовольственная политика партии — часть большой политики…

Он так основательно загибал пальцы, что Лена наморщила нос от еле сдерживаемого хохота. Интересно, а как изложил бы эту мысль Пашка? Наверное, остановился бы на ПОЛИТИКА — ЭТО ВСЕ!

Так они и познакомились. И Валерка водил ее всюду, был трогательно заботлив. Наверное, можно было бы написать целый роман об их постепенном, психологически неровном сближении. Девушка, которую бросили, и парня с комплексами, которому с детства казалось, что именитый папа полностью затеняет его жалкую личность.