Бесплатный фрагмент - Личность и темперамент

«Начало всех состояний есть сгущение и разрежение»

Аристотель (Физика, кн. 8, гл. 7)

От автора

Представленная в этой книге теория психологических типов разрабатывалась мною на протяжении 28 лет — в 1997 году работа была начата, и вот теперь, когда уже 2025 год, она наконец-то достигла того уровня, что уже может быть опубликованной. Столь долгое время никакие предварительные результаты мною не озвучивались, ибо каждый утверждаемый тезис очень тщательно проверялся, порой на протяжении нескольких лет.

Большую роль в деле построения теории психотипов (в данном случае речь идёт и о темпераментах) играет методология, а потому методологическим вопросам в книге посвящён достаточно большой раздел. Кого не интересуют эти вопросы, тот может его пропустить, начав знакомство с книгой сразу со второго раздела, где и излагается теория темпераментов.

Не следует путать представляемую мною теорию с соционикой и считать меня её представителем. Соционика пыталась развивать идеи К. Г. Юнга и делала это в одном направлении, я же это делаю совсем в другом. Хоть воззрения Юнга мною многократно критикуются, тем не менее фундамент данной типологии был заложен именно им. Мною же его теория была подвергнута критическому переосмыслению, в результате чего ни одна из представленных здесь психотипических установок не совпадает с юнговской. Также понимание экстраверсии и интроверсии, представленное в этой книге, не совпадает ни с одним из имеющихся (не только юнговским), и заставляет по-новому посмотреть на эти психологические особенности.

Немало места в книге уделено и критике предшествующих концепций (не говорю «теорий», ибо не все из них заслуживают право называться «теорией»). Каждый исследователь должен разобраться с тем, что утверждали по этому поводу другие авторы, даже если он с ними принципиально не согласен. Этому я и следую. Вместе с тем эта критика будет весьма полезной для читателя, ибо там освещаются многие вопросы теории темпераментов, которым ранее не нашлось места.

Данная книга — это лишь первый этап большого пути. Здесь представлена общая картина психологических типов. Движение же от общей картины к развёрнутой ещё впереди. Представленная теория меняет взгляд на очень многое. И это многое ещё предстоит переосмыслять.

1. Методологические основы построения психологической теории

Прошло более ста лет с того момента, как К. Г. Юнг впервые представил миру свою теорию психологических типов. Нельзя сказать, что эта теория осталась незамеченной, но и больших сторонников в научной среде у неё не возникло. Понятия экстраверсии и интроверсии в том виде, в каком их понимал Юнг, среди психологов не прижились, а куда более популярной стала трактовка этих понятий Айзенком, отрицавшим теорию Юнга как «сложную» и «запутанную». Научная (академическая) психология оказалась всецело на стороне Айзенка. Поразительно, теория Юнга, изложенная на шестистах страницах, считается научной психологией спекулятивной и недоказанной, а поверхностные представления Айзенка об экстраверсии и интроверсии, которые можно свести к одному абзацу, воспринимаются как научно обоснованные. Одновременно с теорией Юнга появилась и теория темпераментов Кречмера, которая вызвала оживлённые споры в научной среде, и, несмотря на серьёзную критику, к этой теории психологи то и дело обращаются до сих пор. Теорию же Юнга они предпочитают обходить стороной…

Ещё в середине XX века могло казаться, что юнговская теория психотипов уходит в прошлое. Но вдруг в конце XX века на постсоветском пространстве становится популярной соционика, сделавшая юнговскую теорию популярной — не среди учёных, а среди простых людей. Соционика — это детище Аушры Аугустинавичюте, экономиста по образованию и социолога по увлечению. Однако настоящую популярность соционика приобрела, пожалуй, в 90-е годы благодаря работам В. В. Гуленко. Хоть соционика и отличается от теории Юнга по очень многим принципиальным моментам, но базируется главным образом именно на ней. И что особо стоит отметить, если Юнг обходил стороной вопрос определения типов путём тестирования, то соционика этому придаётся с лихвой. Соционика не только теоретична, а имеет весьма серьёзную практику: достаточно активно подбор совместимого социотипа внедряется на разных сайтах знакомств, особенности психотипов используются при создании рабочих коллективов — и это вовсе не под давлением административного ресурса. Если бы соционика совсем не работала, то отнюдь не обрела бы такую добровольную практику. Однако есть и немало людей, разочаровавшихся в соционике, что неудивительно, ведь фундамент, на котором она построена, был очень шатким.

Впрочем, несмотря на то, что соционика сделала юнговскую теорию популярной, сама по себе она является достаточно поверхностным учением, не сравнимым с той глубиной, на которую проникал Юнг. Досталось соционике и со стороны научной психологии, и главное обвинение здесь — в необоснованности и несоответствии действительности. Представители академической психологии говорят: мы этих типов не видим. Но те, кто развивает соционику, конечно же, эти типы видит… Между тем некоторые представители соционики, видя методологическую разницу с научной психологией, пытаются брать курс на сближение с ней, т.е. хотят сделать из соционики действительно научную дисциплину (применение тестов — это уже шаг в этом направлении). Но вот только они не понимают, что методологическое разногласие юнговской типологии с академической психологией имеет своим истоком разные исходные позиции в понимании психической реальности, и это непримиримо.

Теория Юнга академической психологией во многом не принимается также по методологическим причинам. В её адрес звучит, что она является умозрительной, а настоящая наука, согласно принятым представлениям, должна быть эмпиричной, основываясь исключительно на опыте. При этом сам опыт сводится лишь до узких границ лабораторного эксперимента, а выводы, полученные путём осмысления естественного опыта, почему-то не причисляются к знанию, полученному опытным путём. Практически не встречается работ, где бы типология Юнга подвергалась развёрнутой критике, где бы указывались логические ошибки, то или иное (конкретное) несоответствие действительности. Получается, содержание теории Юнга полностью отвергается без какой-либо обоснованной критики — только из-за её умозрительности. В такой ситуации сторонникам этой теории даже и спорить не о чем со своими противниками. Но если по содержанию теории спор оказывается невозможным, то он волне уместен на методологическом уровне. Академическая психология говорит: мы пользуемся научным методом — методом эксперимента, который оправдал себя в естественных науках, а значит, именно мы представляем научную психологию. При этом звучит расхожее мнение, что в естественных науках до появления эксперимента господствовал бесплодный философско-умозрительный подход, оторванный от опыта; и лишь когда наука стала в Новое время опираться на эксперимент и наблюдение, стал возможным её прогресс. Юнговская же теория, согласно этой позиции, опирается на уже отвергнутый наукой метод, все результаты применения которого не могут научной психологией быть принятой.

Тем самым в качестве критерия истины выступает процедура получения результата. Экспериментальный метод считается объективным. Но вот только почему-то совсем не обращается внимания на то, что данная объективность — это объективность по форме, а не по содержанию. Если исследователь применяет объективный метод, то это вовсе не значит, что он получает объективную истину. Это лишь значит, что субъективное вмешательство исследователя было ограничено. Вопрос истинности полученного результата — это совсем другой вопрос, и большей частью вопрос логический. Когда утверждают, что «данный эксперимент доказывает…», всегда нужно логически разбираться, доказывает ли он что-то на самом деле. А результат логического анализа, прежде всего, зависит от уровня развитости логического мышления исследователя, от усвоенных им понятий, от уровня теоретических знаний, а ведь всё это «субъективный фактор».

Между тем и логика не застрахована от ошибок. Логический путь — это путь последовательности. Мыслить логически — значит, соблюдать последовательность в суждениях, не противоречить самому себе. Если таковой нет, то нет и доверия к результату, но если таковая есть, то это ещё не значит, что полученный результат истинен. Ведь идти по пути заблуждения также можно последовательно, особенно в короткой цепи рассуждений (а именно таковая и доминирует при интерпретации данных экспериментов). В цепи долгих рассуждений при чёткой последовательности ошибка рано или поздно вскроется, однако её почти никто не выдерживает: цепь долгих и сложных рассуждений авторов обычно настолько запутана, и они так часто перепрыгивают с одного на другое, что разобраться в её правильности практически невозможно. Истинность той или иной цепи рассуждений можно определить, пожалуй, лишь интуитивно. И это снова субъективный фактор.

Таким образом, субъективный фактор всегда присутствует в работе исследователя, и это «объективная» психология предпочитает не замечать. Применение эксперимента вовсе не освобождает от логического анализа, и логический критерий истинности тех или иных результатов исследования всегда был и остаётся — хоть в теоретических, хоть в экспериментальных исследованиях. Однако одним логическим критерием всё дело не ограничивается. И дело здесь не только в том, что внешне правильная цепь логических рассуждений на самом деле может быть ошибочной. Чтобы более детально разобраться в методологии психологического исследования, мы затронем далее её основные аспекты.

1.1. От фактов к теории

Наука начинается с фактов. Пытаясь эти факты объяснить, рождаются теории. Научных фактов, во-первых, не должно быть очень мало, ибо в таком случае их можно будет объяснить множеством разных, порой противоречащих друг другу теорий. По мере же увеличения числа фактов всё больше неверных теорий будут отпадать сами собой, оставляя место лишь наиболее верной. Во-вторых, научных фактов и не должно быть слишком много, ибо человеческому рассудку будет крайне проблематично всё это объединить. Наш рассудок ограничен в своих возможностях, и это нужно понимать. Тем самым получается, что для приспособления фактов к возможностям нашего рассудка мы должны брать какое-то их ограниченное количество, с которым мы в состоянии справиться. На какие же факты мы должны при всём этом обратить внимание?

Факты единичные, случайные науку не интересуют. Случайное — не есть предмет науки, о чём писал ещё Аристотель:

«…следует сказать о сущем в смысле случайно данного, что оно не может быть предметом никакого (научного) рассмотрения. Свидетельство тому: никакой науке нет дела до него — ни теоретической, ни направленной на действие, ни направленной на творчество… А очевидно ведь, что случайно данное есть нечто близкое небытию» [3, Кн. 6, гл. 2, с. 158, 159].

Но как же отделить случайное от закономерного? На какие факты следует обращать внимание? Это факты постоянно повторяющиеся — они сами собой выдвигают задачу их объяснения, указывая на существование некоторой закономерности, которой они подчиняются. Но когда мы начинаем эту закономерность вскрывать, а точнее, когда у нас появляются первые подтверждённые гипотезы, — это есть лишь начало познавательного процесса. Одни факты мы попытались объяснить одной закономерностью, другие — другой, ну а далее стоит вопрос их согласования друг с другом, и это согласование осуществляет теория.

Вопреки распространённому мнению создание теории не есть простое суммирование первоначально выявленных закономерностей: отношение закономерностей к теории — это не отношение частного к общему, а отношение частей к целому. И для каждой части ещё нужно найти своё место в составе этого целого. А для того, чтобы это место определить, придётся выполнять работу заполнения пустых мест пространства теории, т.е. тех мест, которые согласовывают уже известные нам элементы целостной теории. И достигается это путём взаимодействия размышления и опытных данных. Когда теория строится на основе такого взаимодействия, она никак не может быть «оторванной от фактов», противопоставление фактов и теории становится бессмысленным, ибо триада факт — закономерность — теория должна являть собой одно целое.

В качестве примера заполнения пустого пространства теории приведём обстоятельства открытия планеты Нептун. Теория Ньютона о всемирном тяготении позволила связать воедино (пусть и не без недостатков) имеющиеся разрозненные факты, принципы и законы, в результате чего возникла единая механическая картина движения небесных тел. Планеты, согласно Ньютону, движутся по орбите и не останавливаются в движении благодаря силам инерции и тяготения. Заставляет планету то ускоряться, то замедлять движение при эллиптическом движении также тяготение: при приближении к центральному телу происходит ускорение, а при удалении от него — замедление скорости. Фактором взаимного тяготения планет были объяснены и отклонения от предписаний законов Кеплера: планеты при своём движении периодически как бы сходят со своих эллиптических орбит, что является уклонением как от первого, так и от второго законов Кеплера — это отклонение от геометрической правильности есть следствие влияния силы тяготения других небесных тел, вблизи которых совершает свой путь планета. Исходя из этого получалось, что отклонение Урана от своей орбиты говорит о наличии ещё одной, до того времени неизвестной планеты, которая и воздействует на него силой своего тяготения. Путём вычислений было определено место, где эта планета должна находиться, и именно там она была обнаружена. Таким образом пустое пространство теории оказалось заполненным, и благодаря теории стало возможным открытие нового факта — факта существования ещё одной планеты. А если бы существование новой планеты не подтвердилось, то это означало бы наличие серьёзного пробела в теории, и потребовало бы нового объяснения причины отклонения планет со своей орбиты.

Теперь проиллюстрируем начальные шаги построения теории — тоже на примере космологии. Человек каждый день видит, что Солнце всходит и заходит. Это повторяющийся факт. Но это лишь часть картины, а недостающую часть человек домысливает — так изначально появилось представление, что Солнце вращается вокруг Земли. Направляя свой взгляд на ночное небо и наблюдая за звёздами, человек также замечает их движение вокруг полярной звезды, создающее впечатление вращающегося купола, — отсюда возникает представление о сферичности неба. Осмысливая всё новые и новые факты, сопоставляя их друг с другом, человек строит и первую картину мира — геоцентрическую. Однако со временем открываются всё новые и новые факты, и некоторые из них в геоцентрическую картину мира уже никак не укладываются — в результате она начинает ставиться под сомнение. В конечном итоге возникает альтернативная ей гелиоцентрическая модель. При этом многие факты вполне успешно объясняются как той, так и другой моделью. И долгое время лишь некоторая часть фактов, несовместимых с геоцентризмом, свидетельствовала в сторону гелиоцентризма.

Если психология на самом деле желает следовать за оправдавшими себя методологическими принципами естественных наук, то она должна идти в том же направлении. Посмотрим, с чего начинается построение теории психологических типов. Мы замечаем в поведении людей те или иные устойчивые черты. Например, одни молчаливы, а другие очень общительны, одни постоянно оторваны от реальности и погружены в собственные фантазии, а другие очень конкретны и практичны, одни достаточно жёсткие во всех делах и поступках, а другие напротив — люди очень мягкие по натуре. Отсюда и возникает гипотеза о существовании устойчивых психологических типов. Но те, кто отрицает уже саму эту гипотезу, считают данные наблюдаемые особенности неустойчивыми, и у них есть для этого основания. Например, молчаливый человек, попав в определённые обстоятельства, может оказаться весьма общительным, и наоборот — некогда общительный человек может, также в силу обстоятельств, вдруг замкнуться в себе. И наблюдаемые явления такого рода — это тоже факт. Получается, обе противоборствующие точки зрения апеллируют к фактам. Вот здесь как раз и обнаруживается недостаточная познавательная сила голых фактов — факты противоречивы, и снять противоречие между ними может только теория.

Указанное противоречие между названными нами фактами можно трактовать не только влиянием обстоятельств — так, Юнг объясняет подобное явление наличием тенденции к компенсации, требуемой для поддержания психического равновесия [70, 1997, с. 30]. Экстраверту для психологической компенсации нужно на некоторое время погрузиться в интровертное состояние, и наоборот, — без этого психологическое равновесие будет потеряно. Кроме того, Юнг отмечает и уже указанное нами явление приспособления к меняющимся жизненным ситуациям [там же, с. 350]. Действительно, одни ситуации сами по себе требуют экстравертного поведения, а другие — интровертного. Допустим, артист выходит на сцену, где ему нужно вести активное общение с публикой, — здесь нужна экстраверсия, а вот для того, чтобы погрузиться полностью в чтение книги, наоборот, нужно стать интровертом. Однако интроверт будет по возможности избегать долговременного экстравертного состояния, а экстраверт — интровертного. Попадая же в неестественные для себя ситуации, каждый из типов временно впадает в свою противоположность, но это лишь временное состояние. Юнг различает преобладающую установку и её временную смену на противоположную.

Но как различить: перед нами интроверт в состоянии временной экстраверсии, или экстраверт в своём естественном состоянии? Обратим внимание, что мы применяем антитезу естественное — неестественное. Эта антитеза появилась ещё в античности (Аристотель) и играла на протяжении веков большую роль, однако в Новое время (начиная с Галилея) наука от неё отказалась, что даже трактуется как весьма позитивное новшество, позволившее, в том числе, отойти от ненавистной для многих учёных метафизики. Для научной психологии, пытающейся опираться на естествознание, также не существует разделения на «естественное» и «неестественное». Юнг же хотя такое разделение твёрдо и не проводит, но по контексту можно сказать, что противопоставляются именно эти два состояния. Для экстраверта, например, свойственна общительность, и пребывать в общении — это его естественное состояние. Погружение же в себя, по той или иной причине, для экстраверта есть состояние неестественное, если это не является той самой противонагрузкой, необходимой для компенсации психического равновесия. Для интроверта же всё наоборот. Вместе с тем неестественное поведение, согласно нашим наблюдениям, характеризуется повышенной тратой сил, которую иногда можно определить по излишнему напряжению — когда человек встречается с трудностью, то он всегда мобилизует имеющиеся силы для её преодоления. Если речь идёт об общении, то экстраверт общается очень легко, непринуждённо, и может это делать долгое время. Интроверт же для длительного общения не предназначен: он быстро устаёт, а если ситуация требует продолжения общения, то вынужден мобилизовывать дополнительные силы.

При долгом и внимательном наблюдении за окружающими можно научиться, хоть и с долей вероятности, но всё же замечать неестественное состояние — и для того, кто этому научится, увиденное уже будет фактом, а кто не прилагал к этому усилий, будет по-прежнему говорить, что он никаких психологических типов не видит и всё относительно. Тем самым для того, чтобы иметь возможность наблюдать психологические факты, нужно развивать в себе наблюдательность. Развивая наблюдательность в этом направлении, можно проверять различные гипотезы относительно поведения представителей того или иного психологического типа. Кроме того, для подтверждения гипотез типологию можно иллюстрировать на исторических примерах, что и пытается делать Юнг. Мы в дальнейшем также будем этому следовать.

А научная психология? Насколько соответствует она тому пути, который здесь описан? Попробуем разобраться в её методологических основах. Тогда более ясными станут и те претензии, которые предъявляются ей на методологическом уровне к теории Юнга.

1.2. Основные подходы к изучению психических явлений

a) Изначальная методологическая основа научной психологии

Основателем научной психологии принято считать Вильгельма Вундта. «Научной» она именуется главным образом по причине использования экспериментального метода. Хоть сам экспериментальный метод в психологии стали применять ещё с середины XIX века, но именно Вундтом была создана первая в мире экспериментальная лаборатория — в Лейпцигском университете. Год основания этой лаборатории — 1879-й — и считается годом рождения психологии как науки, а если точнее — естественнонаучной психологии.

Совершенно иное начало естественнонаучной психологии виделось И. Сеченову, который в своей работе с громким названием «Кому и как разрабатывать психологию?» пишет:

«Умозрение работало в Европе со времён греческой цивилизации по наше время, а серьёзное приложение естественного метода к разработке психических фактов началось со времени открытия Уитстоном стереоскопа в 1838 г. Метафизическая школа договорилась, в лице своих крупных представителей последнего времени, до нелепостей, принимаемых за таковые не одними натуралистами, а приложение естественнонаучного метода доказало уже несомненным образом, что развитие представлений из ощущений стоит в прямой связи с материальной организацией чувствующих снарядов. Шаг громадный, если принять во внимание, что отсутствие сведений именно относительно этого пункта и было главнейшей причиной процветания метафизических воззрений на психическую жизнь» [54, с. 52].

Сеченов, традиционно для себя, не может абстрагироваться от эмоций, а это как раз тот фактор, который мешает хладнокровности мышления, а следовательно, и его объективности. Против кого и против чего он направляет свою критику непонятно: о каких «нелепостях» идёт речь, и кому они принадлежат? Вместе с тем, если он приводит исторический пример, то это должен быть пример развёрнутый и обоснованный, а не общие фразы непонятно о чём. Если руководствоваться словами Сеченова, может сложиться впечатление, будто до 1838 года в разработке психических явлений господствовала метафизика, а благодаря появлению стереоскопа, она стала уходить в прошлое. Но это совсем не так. Что стало известно благодаря стереоскопу? Лишь то, что мы не воспринимаем объёмные изображения непосредственно: мозг конструирует это изображение, пользуясь отличающимися проекциями левого и правого глаза. И как это опровергает метафизические воззрения в психологии? Вообще никак. И неудивительно, что позиция Сеченова по этому вопросу не была поддержана практически никем…

Итак, основателем научной психологии приято считать Вундта. Но он не просто внедрял в психологию экспериментальный метод, он также стремился подвести под новую, научную, эмпирическую психологию методологическую базу, которая в некоторых важнейших аспектах господствует и до сих пор. Его методологические воззрения на психологию сжато можно выразить в следующем виде.

Психологический опыт, согласно Вундту, — это не какая-то специфичная область опыта, а «непосредственный опыт вообще». На этом основании он считает, что психология даже более эмпирична, нежели естествознание. Если естествознание старается разделять субъект и объект познания, занимаясь при этом познанием «внешнего мира», то психология учитывает ещё и познающего субъекта. Она не противопоставляет опыт на внешний и внутренний, считая это частями одного целого. Психологию Вундт называет дополнительной эмпирической наукой к естествознанию и даже заявляет, что «любой факт может быть выяснен вполне только путём естественно-научного и психологического анализа вместе взятых» [16, с. 23]. А поскольку все гуманитарные науки «занимаются действиями, вытекающими из непосредственного человеческого опыта, и их результатами» [там же], он считает, что психология лежит в основе всех гуманитарных наук. При этом Вундт также заключает, что психология стоит к вопросам теории познания ближе, нежели философия, и называет её «эмпирическим введением в философию». Если сопоставить это с современной научной психологией, то она от такого понимания своей миссии настолько далека, насколько это вообще может быть.

Но вот мы подходим к тому, что в современной научной психологии уже имеет место. Важнейший, объявленный Вундтом принцип гласит:

«…непосредственный опыт не есть нечто неизменное: это — смена связанных друг с другом явлений; составные его части — не объекты, а процессы» [там же, с. 22].

Отрицание в психике чего-то неизменного — это одновременно и отрицание самой возможности существования устойчивых психологических типов. Предметом изучения психологии становятся психические процессы, а их основная особенность вытекает уже из самого слова «процесс»:

«Понятие о процессе исключает овеществление и признание более или менее неподвижного характера за содержанием психического опыта. Психические факты суть явления, а не предметы; они протекают, как все явления, во времени, и во всякий данный момент они уже не те, какими были в предшествующее мгновение» [там же, с. 21].

Задачи эмпирической психологии Вундт видит в том, что она «сводит психические процессы или на понятия, извлечённые непосредственно из связи между этими процессами, или же выводит более сложные психические процессы из взаимодействия определённых и обыкновенно более простых психических процессов» [там же, с. 12]. По сути, в первом случае речь идёт просто о классификации психических процессов, а во втором — подчёркивается конструктивный характер эмпирической психологии, т.е. она не расчленяет объект исследования для дальнейшего анализа, а конструирует его из более простого эмпирически данного.

Поскольку психология объявлена эмпирической наукой, она использует и эмпирические методы — эксперимент и наблюдение, пользуясь ими для установления причинной связи. При этом первенство отдаётся эксперименту, про который Вундт пишет:

«Для того чтобы точно исследовать возникновение и течение этих процессов, составные элементы последних и их взаимные отношения, мы должны прежде всего иметь возможность произвольно вызывать их и варьировать по нашему усмотрению их условия, а возможно это здесь, как и всюду, только на почве эксперимента, а не при помощи чистого самонаблюдения» [там же, с. 29].

Но можно ли все психические явления вызвать для исследования путём эксперимента? И не будет ли реальность в данном случае редуцироваться только к тем связям явлений, которые удалось подвергнуть экспериментальной проверке? Конечно, будет. А как быть с остальными возможными связями? Они просто будут объявлены несуществующими. Что же касается самонаблюдения, то оно имеет ту положительную сторону, что не требует немедленного ответа, ибо нужной ситуации, на основе которой можно было бы делать определённые выводы, можно попросту ждать: дождаться можно отнюдь не всего, но тот опыт, который будет получен в данном случае, имеет преимущество перед экспериментом в том, что это опыт естественный, а не искусственный. Ситуация же, создаваемая в ходе эксперимента всегда искусственна, т.е. неестественна. Она никогда не будет на человека воздействовать с той силой, как ситуация реальная. Кроме того, испытуемый в ходе эксперимента, с большой вероятностью, будет вести себя вовсе не так, как вёл бы в обыденной жизни…

Вместе с тем Вундт указывает и на методологическую трудность сделать из психологии чисто наблюдательную науку. Поскольку здесь, в отличие от естествознания, невозможно отвлечение от состояния субъекта познания, т. е. наблюдателя, то последний может либо «видоизменять наблюдаемые факты», либо «совершенно устранять из поля наблюдения». А потому в психологии основным методом должен стать эксперимент, а не наблюдение. Эксперимент, согласно Вундту, — это то же наблюдение, но только «соединённое с произвольным вмешательством наблюдателя в возникновение и течение наблюдаемых явлений» [там же, с. 27]. Что касается чистого наблюдения, то оно невозможно применительно к индивидуальной психологии, но вполне применимо к психологии народов, ибо здесь факты имеют «относительное постоянство и независимость от наблюдателя». Эксперимент же в исследовании психологии народов не применим в принципе.

Эмпирическая психология противопоставляется метафизической, про которую Вундт пишет, что она «окончательно отошла в область прошлого» [там же, с. 3]. Характеристика сущности метафизической психологии со стороны Вундта звучит так:

«…признак, отличающий метафизическую психологию от эмпирической, состоит в том, что первая стремится свести психические процессы не на другие же психические процессы, а на совершенно отличный от них субстрат: или на действие особой субстанции-души, или же на свойства и процессы материи» [там же, с. 11].

Исходя из последнего разделения, Вундт делит метафизическую психологию на спиритуалистическую и материалистическую. Последнюю роднит с первой то, что она «стремится выяснить психологический опыт не на основании самого этого опыта, а исходя из предположений о психических процессах, совершающихся в метафизическом субстрате» [там же, с. 12]. По сути, здесь идёт речь о таких категориях как «сущность» и «явление». Психические явления можно считать проявлениями невидимой человеческим глазом сущности, и эта сущность либо нематериальна — тогда она в подлинном смысле является метафизической (лежащей за пределами физического), либо материальна, т. е. её нужно искать в функционировании нервной системы человека… Применение же Вундтом термина «метафизическое» по отношению к материальной сущности, стоящей за наблюдаемыми психическими явлениями, нельзя признать верным — употребление данного термина здесь явно ошибочно.

b) Сущность и явление

Объяснять одни явления другими — это не просто методологическая установка. Это утверждение определённой реальности. Реальность в таком случае ограничивается лишь миром явлений.

Стремление отказаться от поиска сущностей, стоящих за миром психических явлений, по сути, является лишь онтологической предпосылкой. Именно предпосылкой, которая никак не доказывается, но из которой исходят. Эту предпосылку можно так и обозначить: существует лишь мир психических явлений, которые взаимодействуют между собой, эти явления самодостаточны и не представляют собой проявления какой-либо сущности, будь то материальной или метафизической. Поскольку действенность любой предпосылки в познании проверяется в конечном итоге на результатах, то и оправданность её нужно оценивать тем же способом. Об этом мы ещё будем говорить. Сейчас же обратим внимание на саму проблематичность данной предпосылки, которая несёт в себе онтологическую неопределённость.

Когда явление объясняется какой-либо метафизической сущностью, то такая позиция понятна. Она состоит в следующем: помимо материального мира существует нематериальный, который мы не можем постичь с помощью органов чувств, но мы можем этот мир мыслить, предполагая на основе уже имеющихся чувственных данных ещё и какие-то нематериальные сущности как недостающее звено в цепи теоретических положений. Можно не соглашаться с предпосылкой существования нематериального мира и считать основанные на этом теории не более чем выдумкой, но такая позиция, по крайней мере, понятна. Вместе с тем, когда явление объясняется каким-либо материальным субстратом, лежащим в его основе, то это также понятно и вообще не вызывает вопросов. В одном случае явления объясняются нематериальным, а в другом — материальным. Но вот когда научная психология говорит, что психические явления существуют сами по себе, влияя одно на другое, — эта позиция вызывает недоумение, ибо предполагает самостоятельность существования явлений. Проясним это на примере. Скажем, один человек общителен, а другой молчалив. Как это объяснить? Вышеназванные два пути предлагают спуститься на более глубокий уровень и объяснять происходящее на поверхности глубинными процессами, но только в одном случае идёт погружение вглубь «материи», а в другом — в трансцендентную, метафизическую область. Научная же психология выступает против деления психической реальности на поверхностную и глубинную, она говорит, что находящееся на поверхности и есть вся реальность. Тогда получается, что общительность и молчаливость не есть проявления чего-то другого, а самостоятельны. Получается, что «общительность» и «молчаливость» существуют сами по себе. И каков тогда их онтологический статус? То, что существует само по себе, а не является проявлением чего-то другого, есть субстанция, или сущность. «Общительность» и «молчаливость» — это субстанции? Конечно же, научная психология этого не утверждает. Если общим понятиям приписывать реальность, то получается объективный идеализм, любую близость с которым академическая психология исключает. Однако, если мы не приписываем общим понятиям реальность, то они является чисто номинальными — это слова и не более. И действительно «общительность» и «молчаливость» — это просто слова обыденного языка, представляющие собой эмпирические обобщения. Они возникают индуктивным методом — видят одного молчаливого (или общительного) человека, другого, третьего… После этого идёт индуктивное обобщение, в результате которого в языке появляются данные слова. И что в таком случае научная психология изучает, выискивая корреляции между подобными обобщениями? По сути, лишь пересекающиеся понятия. Скажем, Айзенк утверждает, что доказана корреляция между теми чертами личности, которыми у него характеризуется экстраверсия и, соответственно, интроверсия. Активность коррелирует с общительностью? Да ведь общение — это один из видов активности. Пассивность коррелирует с необщительностью? Но ведь необщительность есть разновидность пассивного поведения. Импульсивность коррелирует с экспрессивностью? Но экспрессия возникает лишь под влиянием импульса. Контролируемость коррелирует с заторможенностью? Однако любой контроль оказывает тормозящее действие. И это можно продолжать… Мы видим, что в ходе корреляционных исследований выявляется попросту то, что можно было бы сделать и без них, просто сопоставив друг с другом понятия. И такая деятельность ничего не объясняет. Почему один человек общителен, а другой молчалив? Научная психология может это объяснить? Она ничего не может сказать, кроме того, что общительность и молчаливость коррелирует (т.е. пересекается) с другими общими понятиями. И это есть следствие сведения реальности к миру феноменов. В тех же подходах, где утверждается более глубинная реальность, подобные объяснения присутствуют.

Сведение реальности к миру явлений заставляет психологию отказаться и от использования глубинных понятий, ограничиваясь лишь эмпирическими обобщениями. В таком случае мыследеятельность исследователя находится в рамках категорий общего и частного. Глубинные же понятия позволяют выйти на уровень категорий часть — целое, ибо психические явления начинают рассматриваться уже не как нечто самостоятельное, а как часть целого, притом всё целое нам эмпирически не дано, мы его домысливаем, прибегая к помощи воображения. Но даже эмпирические обобщения не проясняются академической психологией на должном уровне, а это прояснение является необходимым. Дело в том, что мы не воспринимаем эмпирически данное без предварительно усвоенных понятий, а усваивая их и проясняя, меняем своё восприятие. Даже механика Ньютона, служащая для многих идеалом науки, тоже начинается с прояснения понятий. Деятельность по прояснению понятий имеет место в теории психологических типов Юнга, который, заканчивая свою работу, тщательно описывает смысл каждого используемого понятия. Но где в научной психологии сколько-нибудь серьёзная деятельность по прояснению понятий? Скажем, чтобы изучать личность, сначала нужно ответить на вопрос «что такое личность?» — а это чисто теоретическое размышление. Чтобы изучать интеллект, нужно сначала ответить на вопрос «что такое интеллект?» Последний вопрос был неоднократно предметом философского размышления, на эту тему написаны крупные работы, например, Лейбницем, Локком, Гельвецием. А научная психология? Она этим вообще не озадачивается, а, занимаясь вопросом измерения интеллекта, авторы тестов вкладывают в это понятие каждый, что ему только вздумалось, без какого-либо обоснования. А затем результаты этих тестов выдаются за «объективные»…

Всякий раз, когда заходит речь о существовании психологических типов, эмпирическая психология стремится придать им характер неустойчивости. Но эта неустойчивость заложена уже в исходных познавательных предпосылках: мир явлений сам по себе неустойчив, в нём нет ничего постоянного, одно сменяет другое, и если реальность изначально сводится только к миру явлений (отрицая, стоящие за ним сущности), то любая типология, построенная на этом, может указывать только на неустойчивые типы, или относительно устойчивые. Тем самым, когда говорят, что «наши исследования не подтвердили наличие устойчивых психотипов», это надо понимать: «наши исследования изначально построены на принципах, исключающих любую устойчивость психотипов».

Явление — это то, что нам является, что мы видим, ощущаем. Если реальность сводится исключительно к этому, то познавательная роль науки сильно упрощается и даже ведёт к появлению псевдонауки, выдающей случайные связи явлений за научное знание. Наука должна объяснять повторяющееся в мире явлений, а для этого она переходит на более глубинный уровень, рассматривая всё то, что находится на поверхности, как проявление скрытых от глаз сущностей. И эти сущности могут быть либо принципиально ненаблюдаемыми, т.е. метафизическими, либо физическими, но наблюдаемыми лишь с помощью специальных устройств (например, микроскопа). Сущность науки во многом как раз и состоит в том, чтобы выйти за пределы того, что видит человеческий глаз и вскрыть тем самым причину закономерно происходящих явлений.

c) Проблема обоснованности аналогий с естествознанием

Научная психология утверждает, что естествознание отказалось от поиска сущностей, стоящих за миром явлений, и этот путь принёс ему успех, а потому психология, идущая тем же путём, является действительно научной. Представление, что в естественных науках, начиная с Нового времени, стали изучать лишь связь одних явлений с другими, основано отнюдь не на пустом месте. Однако правильность такой трактовки можно поставить под сомнение. Возьмём, скажем, положение Паскаля о том, что «жидкости имеют вес, соответствующий высоте их стояния, а не ширине сосудов» [48, с. 373]. Действительно, здесь показывается зависимость одного явления от другого, и это подтверждено экспериментально. Но, во-первых, это не высчитывание корреляций, и здесь вовсе не констатируется, что в большинстве случаев происходит всё так, а утверждается стопроцентная зависимость, имеющая форму закона. А какие законы были открыты научной психологией за более чем столетнюю историю? Практически никаких… Разве что закон Вебера-Фехнера можно считать таковым, однако он относится больше к физиологии, да и открыт был ещё до официального появления «научной психологии»… Когда же мы имеем дело не со стопроцентной, но всё же серьёзной зависимостью, то таковая может говорить о том, что оба явления относятся к одной и той же сущности (являются её проявлением), а выявить эту сущность можно лишь умозрительным путём. Психология от этого пути отказывается, но тогда все её попытки выискивать корреляции лишены смысла. Во-вторых, вряд ли верно говорить, что Паскаль в данном случае вывел свой закон исключительно из опыта, минуя путь теоретического рассуждения (а именно этот путь утверждается как «научный»), ибо таковое как раз у него приводится, когда он пытается объяснить, почему так происходит. Скорее всего, гипотеза у Паскаля возникла именно на пути теоретического рассуждения, а потом была подтверждена опытом. В этих рассуждениях он работает на высшем, предельном уровне абстракций, а не остаётся в рамках простых эмпирических обобщений, с которыми работает научная психология. И путь, которым идёт Паскаль, вовсе не является новшеством — путь работы на уровне предельных абстракций, которые конкретизируются примерами, мы встречаем ещё в аристотелевской физике…

Вместе с тем новая физика, возникшая в Новое время, отнюдь не отказалась от категорий «сущность» и «явление», также возникших в античности. Они продолжали оставаться в тех двух вариантах, в которых существовали всегда: поиск физического (материального) субстрата, и поиск трансцендентной (метафизической) сущности. Это можно проиллюстрировать примерами из истории естествознания. Что касается способа объяснения явлений с помощью материального субстрата, то на этом нет надобности останавливаться, ибо главные примеры этого общеизвестны: атомы и молекулы в физике, клетка в биологии. А вот на метафизических сущностях следует остановиться.

Одним из наиболее ярких примеров метафизических сущностей в истории физики можно назвать флогистон и теплород. С помощью этих понятий обозначали свойство горения предмета — горит предмет потому, что содержит в себе флогистон, и чем больше он его содержит, тем менее остаётся продуктов сгорания. При этом неким флюидам приписывалось свойство переходить при горении в тело, подвергаемое нагреву. Однако, несмотря на то что существование флогистона и теплорода было лишь предположением, оно позволяло успешно объяснять многие явления. Более того, даже тепловую машину С. Карно создал, опираясь на теорию существования теплорода. В конечном итоге эта теория просуществовала более века. Ушла же она в прошлое лишь потому, что было найдено другое, более лучшее объяснение процессов теплообмена.

Но как бы выглядела физика, если бы в ней реальность сводилась к одним явлениям? Там не было бы не только теплорода, но и кислорода, и молекул с атомами… А про теплообмен физики ничего не могли бы сказать, кроме констатации факта, что холодное тело нагревается тёплым, и что одни материалы нагреваются быстрее других. Однако мы и из простого обыденного опыта многое знаем об этом. Наука же должна давать более глубокое объяснение явлениям.

Метафизической сущностью является и отстаиваемое Ньютоном абсолютное пространство, а также связанные с ним абсолютное движение и абсолютный покой. Тело по инерции стремится двигаться прямолинейно, и если бы на него не действовали никакие силы, т.е. если бы оно двигалось в полной пустоте, то это движение и оставалось бы прямолинейным, а также было бы равномерным и бесконечным — об этом говорит первый закон Ньютона. И такое движение является истинным, абсолютным. Однако есть ещё движение кажущееся, относительное: когда один предмет просто изменяет своё положение относительно другого. Такое движение не является истинным. Истинное движение — это движение в абсолютном пространстве. Но где это абсолютное пространство? Мы его не видим, но нам доступны его проявления. Скажем, если подвесить сосуд на верёвке, прикрепив её концы к противоположным сторонам сосуда, закрутить эту верёвку, налить воды в сосуд, а затем верёвку отпустить, то сначала вода будет оставаться в состоянии покоя относительно стенок сосуда, но затем, по мере увеличения вращения, начнёт по ним подниматься. Какая сила её движет? Стремление удалиться от центра вращения и двигаться прямолинейно — без этой силы вода так и оставалась бы неподвижной относительно стенок сосуда. И это движение носит абсолютный характер, а не относительный, и совершается в абсолютном пространстве. Два предмета могут двигаться параллельно друг другу в абсолютном пространстве, и с позиций относительности здесь движения не будет, а в абсолютном смысле будет. Тем самым нужно отличать абсолютное и относительное движение. Эмпирически нам даны лишь тела, находящиеся в относительном покое, и движение относительно их не является истинным. Истинное движение возможно лишь относительно тела, находящегося в абсолютном покое. Но есть ли вообще такое тело? Ньютон этого не знает… Хоть Ньютона традиционно и представляют как борца с метафизикой, однако утверждаемые им абсолютное пространство и абсолютное движение метафизичны. Абсолютное пространство — это невидимая нами сущность, о которой мы можем судить лишь по косвенным её проявлениям. Естественно, что это и не было принято последующей физикой, отрицавшей всякую метафизику…

Однако Ньютон действительно негативно относился к метафизике, при этом он заявлял, что всё выводит из опыта, и что «гипотез не измышляет». А на деле? Понятия тяготения, абсолютного пространства и движения являются метафизическими. Как минимум, «первый закон движения» Ньютона принципиально не выводим из опыта, ибо описывает идеализированную ситуацию, которая не может быть наблюдаема. А что касается того, будто бы Ньютон обходился без гипотез, то в научной литературе неоднократно доказывалось, что это не так; а Э Мах слова Ньютона «я не делаю никаких догадок, выходящих за пределы того, что я вижу; я совсем не задумываюсь даже над тем, что выходит за пределы наблюдения» [41, c. 242] даже высмеивает, говоря, что «такое понимание Ньютон опровергает каждой страницей своих сочинений» [там же]. Во многом благодаря неверной рефлексии Ньютона над своей научной деятельности появилось неверное представление, будто бы истинная наука всё выводит непосредственно из опыта. Во времена господства ньютонианства это неверное представление и распространилось.

Между тем с метафизикой в рамках физики на протяжении долгого времени шла неустанная борьба. И главнейшую роль здесь сыграл позитивизм. Путь отказа от «метафизического хлама» — это путь, провозглашённый позитивизмом. Именно позитивизм объявил методологической установкой отказ от метафизики и сведение сферы науки к миру явлений (к феноменам). При этом О. Конт, основатель позитивизма, отнюдь не отрицал, что за миром явлений могут стоять те или иные сущности, однако они для нас непознаваемы. Он считал, что нет смысла пытаться осилить то, что человеку не под силу. Человек никогда не сможет вскрыть суть вещей, а значит, он должен ограничиваться отношениями между явлениями. И эти отношения должны выражаться в виде законов. Любые метафизические сущности должны быть из науки изгнаны, даже если они обладают объяснительным потенциалом — такова позиция Конта. При этом историю науки он истолковывал таким образом, будто бы именно феноменалистская установка оказалась продуктивной для естествознания, и что именно этой установке физика обязана своими успехами. И многие верили (и продолжают верить), что это действительно было так.

И лишь изредка внимательный взгляд исследователей всматривался в написанное Контом и изумлялся: «Да ведь всё было не так!» К таковым относится один из наиболее ярких представителей отечественной физики — О. Д. Хвольсон.

Вот что он, в частности, пишет:

«По мнению Конта, история оптики учит, что теория не имела влияния на её развитие. И это писалось в 1835 г., когда работами Юнга, Френеля, Эри и Гамильтона было воздвигнуто то чудное здание, которое мы имели право поставить рядом с небесной механикой! <…> И если Конт говорит, что гипотезы никогда не должны касаться способа возникновения явлений, то ему отвечает физика, что только именно этого рода гипотезы ведут к познанию истины <…> Физика не шла, не должна идти и не пойдёт по пути, указанному Контом» [59, с. 18, 26, 30].

Построение теории уже само по себе во многом предполагает, что мы ищем некую реальность, стоящую за миром явлений. Теория объясняет мир явлений, она снимает противоречия между эмпирическими данными. И если человек принимается за построение теории, то уже изначально предполагается, что мир явлений не самодостаточен. Позитивистская же позиция, призывающая исследователя ограничиться миром явлений, теорию как таковую отрицает в принципе. Здесь только одно явление может воздействовать на другое. Но даже если такое воздействие и имеет место, то вопрос «почему» с точки зрения позитивизма неуместен — отвечая на этот вопрос, исследователь неминуемо уйдёт в метафизические размышления, так ненавистные позитивистам. Выяснение причин явлений — это уже выход за их пределы. Вполне естественно, что такой выход для позитивизма недопустим.

Метафизические сущности то и дело в физике всё же возникали, но, благодаря влиянию позитивизма, им тут же принимались искать замену. И дело не только в теплороде и абсолютном пространстве. Например, ньютоновское преставление о тяготении долгое время подвергалось критике из-за «действия на расстоянии», а такое действие есть признание некой метафизической силы. На протяжении более двух веков шли споры о существовании эфира, и он занимал весомое место в физике вплоть до появления теории относительности Эйнштейна. Стоит особо отметить, что понятие эфира ещё существовало в первые десятилетия становления научной психологии. Тем самым отказ новой, «научной» психологии от метафизического типа объяснения не мог в полной мере сопровождаться ссылкой на естествознание.

Между тем всё то, что называют позитивистскими стандартами, далеко не всегда связано с создателем позитивизма О. Контом. Самому Конту приходилось бороться с искажением его взглядов, которое шло от рядовых позитивистов. Очень показательно то, что Конт пишет в своей работе «Дух позитивной философии»:

«После того, как постоянное подчинение воображения наблюдению было единодушно признано как первое условие всякого здорового научного умозрения, неправильно толкование часто приводило к тому, что стали слишком злоупотреблять этим великим логическим принципом, превращая реальную науку в своего рода бесплодное накопление несогласованных фактов, присущее которому достоинство могло бы состоять только в его частичной точности. Важно, таким образом, понять, что истинный положительный дух в основе не менее далёк от эмпиризма, чем от мистицизма <…> Именно в законах явлений действительно заключается наука, для которой факты в собственном смысле слова, как бы точны и многочисленны они ни были, являются всегда только необходимым сырым материалом» [32, с. 78–79].

И психология во многом пошла как раз тем путём, против которого выступает даже Конт. Он говорит о «подчинении воображения наблюдению» — это позволяет мысли не быть оторванной от реальности. Но и мысль, и работа воображения остались за бортом «научного» метода психологии. Бесплодное накопление фактов, которые даже не осмысляются, — таково лицо эмпирической психологии. Конт пытался дать обоснование тому, что он сам говорит, анализируя историю науки. Пусть он во многом ошибался, но всё же хоть какое-то обоснование у него было. А вот представление о том, что прогресс науки стал возможен благодаря простому эмпирическому накоплению фактов и отказу от теоретизирования — обоснование этому, по сути, никем и не давалось…

Всё это вполне чётко говорит в пользу того, что эффективность применения в естествознании представлений, получивших название «позитивистских», мягко говоря, не совсем верно. И когда «научная» психология говорит, что пользуется оправдавшей себя в естествознании методологией, так называемым «научным методом», то доказанность этого «научного метода» оказывается сомнительной.

Вместе с тем научная психология не только приписывает успеху естествознания сведение реальности к миру явлений, но также утверждает, что этот успех был одновременно обеспечен возникновением экспериментального метода, сопровождаясь отказом от любого умозрения — и этот метод является «научным». Но это, скорее, научная мифология, не соответствующая действительности. Сама идея того, что существует некий «научный метод», благодаря появлению которого произошёл небывалый скачок в развитии естествознания в Новое время, является очень сомнительной. Обычно говорят о появлении метода эксперимента, приписывая его внедрение в физику Галилеем, и противопоставляя это умозрительной физике Аристотеля. Но эксперимент появился задолго до Галилея — взять того же Леонардо да Винчи, который был намного бо́льшим экспериментатором, чем Галилей, да и ранее Леонардо метод эксперимента хорошо знали. Сегодня в истории науки всё чаще звучит, что первым крупным учёным-экспериментатором был Ибн аль-Хайсам, живший в X–XI вв. А в более широком смысле даже можно сказать, что ещё в платоновском «Меноне» содержится описание проводимого Сократом эксперимента, доказывающего, что знание есть припоминание. Говоря об античности, можно также упомянуть эксперименты Птолемея, Галена и Гиппократа. Тем не менее нельзя отрицать, что именно в Новое время возник всплеск экспериментальных исследований. Нельзя отрицать и то, что именно в Новое время наука сделала мощнейший факт вперёд. Но неверно на основании этого делать вывод, что первое стало причиной второго. Можно назвать несколько причин, благодаря которым и стал возможен активный рост научного знания в Новое время. Во-первых, возникло книгопечатание, позволившее учёным активно обмениваться своими мыслями. Во-вторых, появились средства измерения, без которых точная фиксация экспериментальных данных невозможна. В-третьих, был изобретён телескоп, изменивший представление о небе и давший огромный импульс к построению новой небесной механики.

Но даже если и принимать идею существования научного метода, то в отношении психологии возникает вопрос, насколько она ему соответствует. Неоднократно указывалось, что академическая психология в методологическом плане отнюдь не похожа на естественные науки. Прежде всего, одним из важнейших методологических принципов физики Нового времени была идеализация, т.е. построение идеализированных картин, которые в реальности никогда не встречаются — мы можем лишь наблюдать нечто приблизительное. И эта идеализация зачастую проводилась математически, а если точнее — геометрически.

Объекты теоретической физики — это не реальные, а идеализированные объекты, также идеализированными являются и физические законы, т.е. они действуют при идеальных условиях, которые в реальности просто не встречаются. Возьмём, скажем, тот же первый закон движения Ньютона. Тело остаётся в состоянии покоя или бесконечного прямолинейного и равномерного движения, если на него не действуют приложенные силы. В реальности ситуации, где бы на тело не действовали никакие силы, быть не может, и то, что написано в этом законе, принципиально невозможно наблюдать. Но это можно вообразить. А в опыте выясняется лишь то, какие силы отклонили тело от состояния покоя или равномерного прямолинейного движения. Но где в научной психологии, заявляющей о своей методологической идентичности с естествознанием, присутствует идеализация? Стремление же походить на естествознание в плане применения математики выражается там не в применении геометрии, а лишь во введении в психологию измерений. Что это за измерения? Собственно говоря, большей частью всё сводится лишь к разным методикам подсчёта и обработки ответов (действий) испытуемого. И это аналогия с естествознанием?..

Также принято считать, что в Новое время наука отказалась от дедуктивного метода, заменив его индуктивным, и это обеспечило успех. И научная психология, стремясь быть похожей на естествознание, неустанно заявляет, что пользуется именно индуктивным методом. Однако, глядя на историю науки мы встречаем, скорее, обратное. Ещё у Архимеда появился геометрический метод доказательства, применяемый им к вопросу о плавающих телах. Далее Архимеду стал подражать Галилей, также практикуя этот метод. Затем этот метод развивал Гюйгенс, а своего апогея он достиг у Ньютона. Но этот метод — дедуктивный. Как построена главная книга Ньютона? Сначала идут определения, за ними — аксиомы, после чего на основе этой базы и строится всё здание ньютоновской механики, опираясь при этом на эвклидову геометрию. Отсылки к опыту у Ньютона идут лишь изредка.

Если же посмотреть на философию, которая на протяжении веков обвиняется в том, что на самом деле все эти годы делала физика, то мы находим лишь одну попытку построения подобной теории, и эта попытка выглядит крайне неудачно — речь идёт об «Этике» Спинозы.

Теория относительности была построена также дедуктивным методом, только базовые положения были другие, и опирался Эйнштейн не на эвклидову геометрию, а на риманову. Теми кирпичиками, на которых строится здание ньютоновской физики, Эйнштейн называл материальную точку, силу взаимодействия между такими точками (потенциальную энергию) и инерциальную систему координат. Далее же в физике появилось понятие «поля» как нового носителя энергии, специальная теория относительности добавила гипотезу о постоянности скорости света и отбросила концепцию материальной точки, а общая теория относительности отбросила и понятие инерциальных систем, заменив их «полем смещения» [63, с. 787 — 788]. У физики появились новые кирпичики, из которых было построено новое здание.

Цель физической теории Эйнштейн формулирует следующим образом:

«…дать объективное (в принципе полное) описание физических систем и установить структуру законов, связывающих понятия, входящие в это объективное описание. Под „объективным описанием“ понимается такое описание, которое может претендовать на справедливость и осмысленность без ссылок на какие бы то ни было акты наблюдения» [там же, с. 787].

Тех, кто привык считать, что наука «заменила рассуждения опытом» эти слова могут сильно удивить. Как так?! Один из виднейших представителей физики не только считает возможным, но даже утверждает объективность в отрыве от актов наблюдения! Но это вовсе не значит, что опыт всецело игнорируется. Он остаётся, но, во-первых, чем более абстрактной будет теория, тем труднее её проверить на опыте. А если отказаться от высоких абстракций, то мы получим такую груду эмпирических понятий, которые объединить в теорию будет просто невозможно. Абстрактность нам для того и нужна, чтобы понятий, которыми мы оперируем, было не так много, что и обеспечит возможность работы с ними. Во-вторых, для того, чтобы сделать возможной проверку опытом, сначала нужно пройти большой теоретический путь, который только и сделает возможным такой опыт.

Оперирование абстракциями и выводы, сделанные на основе этого, научная психология трактует как вымысел и фантазирование, оторванность от опыта. И несмотря на то, что в физике это «фантазирование» занимает существенное место, всё равно звучит отсыл, что научная психология идёт по пути естественных наук. Посмотрим, что пишет про «фантазирование» Эйнштейн:

«Теоретику все больше приходится руководствоваться при поисках теорий чисто математическими, формальными соображениями, поскольку физический опыт экспериментатора не дает возможности подняться прямо к сферам высочайшей абстракции. Место преимущественно индуктивных методов, присущих юношескому периоду науки, занимает поисковая дедукция. К тому же надо далеко продвинуться в построении такого теоретического здания, чтобы прийти к следствиям, которые можно сравнить с опытом. Конечно, опыт и здесь остается всемогущим судьей. Но его приговор может последовать только после большой и трудной умственной работы, перебрасывающей мост через пропасть между аксиомами и следствиями. Эту гигантскую работу теоретик должен проделать, ясно сознавая, что она, быть может, лишь подготовит смертный приговор его теории. И теоретика, занимающегося этим, не следует с упреком называть фантастом. Нет, лучше одобрить его фантазии, поскольку другого пути к цели для него вообще не существует. Это вовсе не беспредметные фантазии, а поиски логически простейших возможностей и их следствий» [64, с. 279–280].

Эйнштейн говорит не только о роли фантазии в работе учёного, но и о дедукции. Господствующее представление о замене наукой дедукции на индукцию, а рассуждений на опыт, явно не соответствует действительности. Дедукция (которую, вместе с философской интуицией, называют «умозрением») вовсе не ушла из науки после «научной революции» Нового времени, а продолжала играть весьма существенную роль. Метод дедукции вовсе не предполагает полный уход от чувственно данного и оперирование одними абстракциями. Дедуктивные выводы постоянно должны сопоставляться с эмпирически данным, насколько это возможно, и корректироваться этим. На основе дедукции (как и на основе интуиции) возникает гипотеза, которая должна быть либо подтверждена, либо опровергнута опытом. При этом под «гипотезой» должны пониматься не только отдельные положения теории, но и теория в целом. Если опровергнут какой-то элемент теории, то это лишь значит, что в теории есть недоработка, и эту недоработку можно исправить. А рушится теория полностью лишь тогда, когда она в целом неверна. Но как проверить теорию в целом? Это проблематично сделать путём единичного эксперимента, это проверяется лишь длительной практикой.

Дедукция есть силлогистика. Возьмём популярный силлогизм: «Все люди смертны. Сократ — человек. Значит, Сократ — смертен». Это дедуктивное заключение. Но что представляет из себя первая посылка «Все люди смертны»? Это ведь индуктивное обобщение! Собственно говоря, бо́льшая посылка в умозаключении всегда является индуктивным обобщением. В этом смысле дедукция вовсе не противостоит индукции. Индукция необходима для дедукции, она её составная часть. Противопоставление же индуктивного и дедуктивного метода основано на том, что познание пытаются ограничить одними индуктивными обобщениями, отвергая последующую дедуктивную работу с ними. И противопоставляются на самом деле не дедуктивный и индуктивный методы, а дедукция, перемешанная с индукцией, с одной стороны, и чистая индукция с другой. Но на пути чистой индукции не может быть построено никаких серьёзных теорий. Не желая признавать это, некоторые сторонники индуктивного метода всё же пытаются называть результаты своих исследований теориями, хотя на настоящие теории это не похоже даже отдалённо… Вместе с тем есть и совсем ярые сторонники индукции, которые прямо заявляют, что в науке вообще не должно быть теорий. Но тогда и науки как таковой не будет…

Вообще само представление о том, что возможно внеопытное знание, что философия и философская психология игнорируют опыт, и что настоящая наука началась лишь тогда, когда обратилась к опыту — это огромный миф, раздуваемый в течение нескольких веков сторонниками эмпиризма. Внеопытными могут быть лишь предпосылки, допущения, из которых исходят. Насколько такие предпосылки оправданы, показывает сам опыт. В таком случае знание из опыта хоть поначалу и не выводится, но впоследствии опытом подтверждается. В другом случае никаких исходных допущений нет, и всё выводится на основе осмысления опыта. Есть два эти случая, а третьего не дано. Без опыта вообще знание невозможно. На это пытался обратить внимание ещё И. Ильин:

«Необходимо покончить раз навсегда с предрассудком ״внеопытного знанияʺ. Философские учения делятся не на ʺопытныеʺ и ʺсверх-опытныеʺ, а на такие, которые сознательно культивируют предметный опыт, и такие, которые этого не делают. Ибо от опыта не освобождает никакая интуиция, никакое ʺпрозрениеʺ, никакая метафизическая спекуляция, никакая рационалистическая дедукция» [30, с. 36].

Вот эти два типа опыта мы и встречаем в психологии: 1) сознательно культивируемый, т.е. эксперимент и специально организованное наблюдение; 2) естественный опыт, где нет попыток вызвать специально исследуемое явление, где оно просто ожидается, или встречается в опыте — важно лишь не пропустить его и обратить на него внимание. Но психология, как и вообще эмпирическая наука, называет опытом лишь одну его разновидность — первую, а выводы на основе осмысления естественного опыта трактуются как «оторванные от опыта».

Постоянно звучащие в адрес глубинной психологии обвинения в умозрительности и оторванности от опыта нельзя принять, ибо Фрейд, Юнг и Адлер были врачами-психотерапевтами и основывали свои теории на глубоком анализе случаев болезни своих пациентов. Справедливость сделанных выводов и предположений они проверяли на практике — практике лечения пациентов. Это разве не проверка опытом?! Другое дело, что люди, практикующие эти теории, дают им разные оценки. Скажем, теорию Фрейда считали ошибочной уже Адлер и Юнг. А позже и многие практики психоанализа от этой теории отказались — достаточно назвать основателя гештальт-терапии Ф. Перлза. Но, с другой стороны, немало психоаналитиков практикуют теорию Фрейда до сих пор. И как оценить эту теорию? Она прошла проверку практикой, или нет? Однозначного ответа здесь дать нельзя. Однако говорить, что эта теория была создана в игнорировании опыта, является в корне неверным. Просто опыт противоречив, и его трактовка зависит от предварительно усвоенных положений, которые, словно призма, могут этот опыт представлять по-разному…

Когда говорят, что дедуктивные выводы умозрительной психологии не проходят эмпирическую проверку, то вопрос, прежде всего, в том, что считать такой проверкой. В научной психологии, по сути, таковой считается лишь лабораторное исследование с тестированием испытуемых, при этом в качестве испытуемых, как правило, выступают студенты вузов, ещё не имеющие жизненного опыта… Но ведь есть ещё и естественный опыт. Теория психологических типов Юнга находит своё подтверждение (конечно же, неполное) именно в естественном опыте. В то же время и недочёты, ошибки этой теории также выявляются на основе такого опыта. И этот опыт намного более валиден, однако он не объективирован: его нельзя наглядно предъявить другим. Эмпирическая психология сводит опытную проверку лишь к тому, что может быть объективировано (чётко зафиксированные результаты тестирования, экспериментов). Но выводы, сделанные на основании такого искусственного, объективированного опыта, могут совершенно не пройти проверку в условиях реальной жизни. Как минимум, потому что человек в лабораторных условиях себя ведёт совсем не так, как в реальной жизни, да и ответы на вопросы он может давать неверные. Кроме того, и в самой методике исследования может быть что-то не так. Например, Айзенк на основе проведённых им тестов утверждает зависимость между экстраверсией и преступностью. Но, даже просто глядя на окружающих людей, подтверждения этому не находишь. Однако применение здесь объективированной методики позволяет говорить, что «всё доказано опытным путём»…

Ну и самое главное. Борьба научной психологии с методом дедукции делает невозможным следование принципу когерентности — одному из двух главных критериев истины. Когерентность предполагает непротиворечивость теории, и эта непротиворечивость не может быть осуществлена без помощи дедукции. Научная же психология признаёт лишь принцип корреспонденции, согласно которому теоретические утверждения должны соответствовать фактам. И когда она упрекает умозрительную психологию в дедукции, оторванной от реальности, то упрёк, по сути, состоит в том, что выполняется лишь принцип когерентности, а принцип корреспонденции игнорируется. Но борясь с этим, научная психология впадает в другую крайность. Ни одна из этих крайностей не обеспечит истинность результатов, оба принципа должны выполняться одновременно.

d) Противостояние трёх видов психологии

Психология как наука начинает серьёзно формироваться лишь в XIX веке, при этом господствуют три вышеназванные тенденции. Первая — стремление поставить психологию на физиологическую основу, занимаясь поисками материального субстрата психики. Вторая — отказаться вообще от поиска такого субстрата, основываясь на позитивистском стандарте научного знания, сводящего реальность к миру явлений. Эта тенденция и присвоила себе право именоваться «научной» психологией, в то время как первую тенденцию то стремились втиснуть в те же рамки, то относили уже к физиологии. Одновременно развивается и третья тенденция — возникает множество концепций метафизической психологии. На рубеже XIX–XX вв. появляется «психоанализ» З. Фрейда, а вслед за ним «индивидуальная психология» А. Адлера и «аналитическая психология» К. Г. Юнга. Во всех этих теориях главное место занимают воображаемые сущности, призванные объяснить мир психических явлений. У Фрейда это триада «Оно — Я — Сверх-Я», Эдипов комплекс и др.; у Юнга — психотипы, архетипы, комплексы; у Адлера — комплекс неполноценности и компенсирующее его «стремление к превосходству». Все эти три течения, которые именуют то «глубинной психологией», то «фрейдизмом», представляют собой триумф метафизического метода в психологической мысли, и именно за это их стали причислять к «ненаучной» психологии. Далее, уже в середине XX в. появляется «гуманистическая психология» (А. Маслоу и др.) и «гештальт-терапия» (Ф. Перлз), которые больше ориентированы на практику и представляют собой отдельную тему для разговора… Тем самым с появлением естественнонаучных разработок в психологии, вопреки словам Сеченова и Вундта, метафизический метод вовсе не уходит в прошлое, но просто такой психологии стали отказывать в праве называться научной.

Поиск материального субстрата психики, который Вундт ошибочно относит к метафизике, достиг своего пика, пожалуй, даже раньше глубинной психологии. Прежде всего, сюда относится учение И. Павлова об условных рефлексах, на основе которого позже вырос бихевиоризм. Но Павлов славен в психологии не только этим: до сих пор говорят о его концепции темпераментов, возникшей из попыток объяснить типологические особенности поведения собак при экспериментах по формированию условных рефлексов различием в типах нервной системы. В ходе своей работы Павлов столкнулся с тем, что наблюдается весьма существенная разница в скорости выработки этих рефлексов и прочности их удержания. У одних собак легко вырабатывался положительный рефлекс, но очень тяжело тормозной, у других — наоборот. При этом у первых положительный рефлекс весьма устойчив, а у вторых очень неустойчив; в отношении же тормозного рефлекса у них всё выглядит прямо противоположным образом. Кроме того, между этими двумя крайностями имел место и промежуточный вариант, при котором оба типа рефлексов одинаково хорошо формируются и удерживаются. В этом промежуточном варианте были выделены две разновидности: в одном случае животное малоподвижно, а в другом — обладает высокой степенью подвижности. Различие в типах нервной системы собак Павлов переносит на человека и объявляет, что именно это различие стоит за «темпераментами», которые выделял ещё Гиппократ. Получается, он называет материальный субстрат, лежащий в основе традиционно выделяемых темпераментов. И если Гиппократ называл в качестве такого субстрата преобладание в организме жёлтой или чёрной желчи, а также лимфы или крови, то Павлов это древнее и давно отжившее воззрение заменяет другой основой. В итоге получаются следующие типы темпераментов: два вида неуравновешенной нервной системы дают холерика и меланхолика — первый обладает повышенной возбудимостью, а у второго, наоборот, господствуют процессы торможения; уравновешенные же типы нервной системы дают, в свою очередь, сангвинический и флегматический темпераменты — в первом случае свойственна подвижность, а во втором — инертность.

Собственно говоря, каждый раз, когда речь идёт о психологических типах, на самом деле идёт речь о темпераменте. Ведь что такое темперамент? Слово темперамент означает соотношение частей. Утверждая существование темперамента, мы одновременно утверждаем некие черты характера, которые находятся в устойчивом соотношении друг с другом, образуя тем самым его основу. Устойчивость же они могут образовывать только в том случае, если имеют фундамент, основу. И у Гиппократа, и у Павлова эта основа физиологическая. Она может быть и метафизической. Но только не каждая теория, в которой утверждается та или иная сущность психического есть теория темпераментов. Если мы возьмём теории Фрейда, Юнга и Адлера, то лишь теория психологических типов Юнга есть теория темпераментов: соотношение выделяемых психологических функций и образует собой темперамент. Когда же заранее отрицается возможность наличия материальных и метафизических субстратов психики, а это делает Вундт и вслед за ним вся научная психология, то тем самым отрицается вообще идея темпераментов. Но вот, что интересно. Теорию темпераментов Павлова вовсе не относят к ненаучной, хотя она отрицает самую основу научной психологии — онтологическое допущение о самостоятельности мира явлений. И это лишь один из примеров методологической непоследовательности «научной» психологии.

Рефлексологическая теория Павлова считается научной, ибо, как принято считать, там всё выведено из опыта, а не путём теоретизирования, она представляется образцом «строгой науки», основанной исключительно на протоколировании экспериментальных данных. Только вот при ближайшем рассмотрении это оказывается лишь кажимостью. И эту кажимость пытался развеять Н. А. Бернштейн. В отношении методологического требования «ничего не примысливать к тому, что может быть непосредственно наблюдаемо» он перечисляет целую группу физиологических утверждений, которые являются не чем иным, как примысливанием:

«…подробнейшие высказывания о том, как группы нервных клеток мозговой коры возбуждаются, тормозятся и проходят через последовательные стадии парабиоза; как возбуждение в коре мозга иррадиирует на широкие территории и как оно вновь концентрируется в хронически возбуждённом пункте; как возбуждение одной клеточной группы вызывает в силу корковой индукции торможение окружающих групп; как, наконец, область преобладающего возбуждения перемещается по коре мозга с причудливыми зигзагами и сменами очертаний» [9, с. 191].

Всё это физиологи наблюдали? Нет, всё это результат истолкования, интерпретации экспериментов. Н. А. Бернштейн даже называет взгляды Павлова «гипотетическим или умозрительным толкованием экспериментов» [60, с. 85]. Также он заключает, что в исследованиях Павлова «единственный фактический материал, доставляемый наблюдениями и исчерпывающий собою содержание протоколов опытов, — это счёт капель отделяющейся слюны и их распределение по секундам. Всё остальное… представляет собой чистое примысливание» [9, с. 191]. Но речь вовсе не сводится к одним лишь экспериментам Павлова, речь идёт в целом об экспериментальной физиологии:

«…не только разновидности классической рефлексологической методики, но и никакие другие экспериментальные методы, применявшиеся к мозгу во всём мире вплоть до наших дней, включая сюда и наиболее тонкую и современную методику записи биоэлектрических потенциалов мозга, до настоящего времени не позволили пронаблюдать и показать воочию ни одного из перечислявшихся выше мозговых явлений: ни хронического возбуждения пунктов коры, ни иррадиации, ни концентрации, ни индукции, ни даже блуждающего возбудительного пятна, хотя это последнее, казалось бы, могло иметь все шансы обнаружиться в таком мощном проявителе, как электронные усилители биоэлектрических потенциалов и катодные осциллографы» [там же, с. 191—192].

Ситуация, когда исследователь лишь думает, что у него всё «выведено из опыта» для науки типична, и желаемое здесь просто выдаётся за действительное: желая соответствовать общепринятым методологическим стандартам, отвергающим любое умозрение, исследователь и не замечает последнего в своей собственной работе.

В этом смысле можно ещё привести в пример В. Бехтерева. На словах он полностью разделяет положение о необходимости поиска связи между явлениями и одновременном отказе от поиска сущностей. Завершая обзор имевших место воззрений на соотношение физического и психического, он пишет:

«Ошибка всех вышеуказанных воззрений состоит именно в том, что ими отыскивалась умозрительным путём сущность вещей, между тем как истинное знание ничуть не заключается в отыскании сущности вещей, а в разъяснении соотношений между теми и другими явлениями» [11, с. 25].

Это на словах. А на деле? В ходе своих рассуждений о природе психического он приходит к мысли, что наиболее верный путь на этом направлении — это понимание психики как энергии. Например, он говорит, что «психика с её сознанием есть выражение особого напряжения энергии» [там же, c. 304]. Но разве энергия — это не сущность, стоящая за миром явлений? Это и есть таковая, что сам Бехтерев, по сути, подтверждает:

«На наш взгляд, мы не имеем оснований утверждать, что энергия, как деятельное начало, по своей сущности или по природе представляет собой явление исключительно физическое, так как принимаемое нами движение частиц материи, которым выражается действие энергии и которое мы часто совершенно ошибочно отождествляем с самой энергией, есть лишь прямое выражение энергии, а не её сущность. В природе же энергии т.е. не в её проявлении, а в её сущности, мы не можем открыть при посредстве нашего анализа чего-либо исключительно материального» [там же, с. 305–306].

Таким образом, Бехтерев, пытаясь объяснить психическое, не только приходит к необходимости разделения реальности на сущность и явление, но и утверждает нематериальный, т.е. метафизический характер этой сущности, хотя в самом начале своей работы этот самый подход и называл ошибочным.

Но неправильным будет сказать, что среди самих психологов существует полная поддержка «научного» пути психологии. Приведём два примера. Первый касается ещё этапа становления научной психологии. У. Джеймс в своей книге «Психология», в главе, посвящённой эмоциям, после хвалебных слов о выражении чувствований в романах и литературно-философских произведениях пишет:

«Что касается „научной психологии“ чувствований, то, должно быть, я испортил себе вкус, знакомясь в слишком большом количестве с классическими произведениями на эту тему… В них нет никакого плодотворного руководящего начала, никакой основной точки зрения. Эмоции различаются и оттеняются в них до бесконечности, но вы не найдёте в этих работах никаких логических обобщений. А между тем вся прелесть истинно научного труда заключается в постоянном углублении логического анализа. Неужели при анализе невозможно подняться над уровнем конкретных описаний?» [23, с. 237].

Джеймс ещё не знает, что глубокий логический анализ будет объявлен «ненаучным» методом. Разочарование же, его постигшее, можно характеризовать просто как встречу с отсутствием мысли. Когда читаешь глубокомысленный текст, то сам испытываешь напряжение мысли. При знакомстве с текстами «научной» психологии напряжения мысли нет вообще, ибо там нет и самой мысли. Всё погрязло в бездумном экспериментировании… То, что при эксперименте не требуется значительных умственных усилий, отмечал и Максвелл, говоря, что «мы можем, пожалуй, утомить глаза и спины, но мы не очень утомляем наши умы» [40, с. 35]. Но далее, говорит он, должна последовать как раз умственная работа, направленная на сближение теории и практики, но именно это в научной психологии практически всецело отсутствует. Экспериментальная психология оказалось очень удобной для тех, кто желает получать результаты, не прикладывая умственных усилий. Если посмотреть на сегодняшние исследования, то они, как правило, ограничиваются констатацией выявленной корреляции между двумя явлениями. То, что при сведении реальности к миру явлений, эта корреляция лишь показывает пересечение понятий, мы уже говорили. Но если изменить представления о реальности? Допустим, исследователь считает, что глубинная реальность всё же существует. Могут ли ему как-то помочь корреляционные исследования? Лишь в том случае, если в качестве причины наличия корреляции между явлениями рассматривать их принадлежность к одной и той же сущности. Но эту сущность нужно ещё вскрыть, а делается это путём размышлений. И вот здесь научная психология говорит: «Стоп! Дальше нельзя… Уйдём в теоретизирование…»

Вместе с тем наряду с корреляционными исследованиями, которые даже не совсем правильно называть экспериментальными, в психологии существуют и другие типы экспериментальных исследований. И в отсутствии теоретического осмысления они превращаются просто в статистику. Скажем, экспериментах В. Барабанщикова [6] испытуемым предъявляют различные фотографии (в которых может быть изменено соотношение частей лица) и просят высказаться, какую именно они видят эмоцию. Данные обобщаются, и на этом всё заканчивается. Но нужно идти дальше и путём размышления выяснять, почему те или иные экспрессии лица вызывают представление о наличии у их обладателя той или иной эмоции. Однако всё останавливается на стадии фиксации статистических данных.

Мысль из научной психологии изгнана. Здесь не нужны мыслители. Идеал методологии научной психологии — чтобы каждый, независимо от уровня его интеллектуального развития, мог получать научные результаты, пользуясь чисто внешней объективированной схемой. От исследователя требуется не интеллект, а организаторские способности, позволяющие найти испытуемых и организовать экспериментальное исследование. Обработка же данных таких исследований, как правило, чисто статистическая. Но чего исследователь не должен себе позволять, так это погружаться в глубокое размышление. Одновременно и ссылки на аналогию с естествознанием звучат без какого-либо серьёзного осмысления. Мы уже приводили массу примеров того, что в классической физике методологически всё обстоит совсем не так, как утверждает научная психология. Но последняя никогда даже и не пыталась осмыслить, что там происходило на самом деле. Она попросту повторяет ту методологическую мифологию, которая распространена среди самих представителей естествознания.

Ссылкой на аналогию с естествознанием пытаются оправдать в научной психологии и даже то, что уже с первого взгляда кажется абсурдным. Например, К. Левин тем, что новая физика отказалась от аристотелевского разделения небесной и земной сфер как высшей и низшей, обосновывает в психологии отказ от ценностных характеристик. Это выражается в том, что из психологии должна исчезнуть грань между патологией и нормой, человеком и животным, ребёнком и взрослым [36]. И когда в укор психологам-экспериментаторам говорят: «Вы провели опыты на крысах, но почему переносите выводы на психологию человека?», то ответ получается: «Потому что галилеевская физика, в отличие от аристотелевской, перестала считать небесную сферу высшей». Похоже на анекдот, но это всерьёз существует…

Отказ от разделения «высшего» и «низшего» был подвергнут серьёзной критике в работах Л. С. Выготского, разрабатывавшего понятие высших психических функций. Естественнонаучная психология, ориентируясь на отказ от разделения высшего и низшего, была всегда занята исключительно изучением природного (низшего), а когда изучала культурное (высшее), то редуцировала его до явлений природы. Выготский указывает на ошибочность такого взгляда, который заключается «в смешении и неразличении природного и культурного, естественного и исторического, биологического и социального…, короче — в неправильном принципиальном понимании природы изучаемых явлений» [13, c. 513]. Понятие «природа» указывает на изначальную данность. Природе же мы противопоставляем культуру, которая именуется «второй природой», и обозначает то, что создано человеком, а не дано изначально. Обозначать же личность как природу — значит утверждать её как изначальную данность, а тем самым отождествлять «личность» и «индивида», в таком случае понятие «личность» уже теряет свой смысл.

Взгляд на личность как на нечто высшее по сравнению с индивидом одновременно трактует личность как то, что должно быть, индивид же — это то, что есть изначально. Однако эмпирическая наука о том, что должно быть невозможна, наука (в классическом понимании) изучает только то, что есть, т. е. наличествующее. Как отмечает А. А. Пископпель [49, с. 66], личность стала выводиться из сферы долженствования в сферу естественного существования ещё в эпоху Возрождения, и именно такой взгляд на личность занял ведущее место в научном мировоззрении. Понятие «личность» всё больше означает просто социализированного индивида:

«…оно помещается в ряд созначных понятий, раскрывающих „понятие о человеке“, таких как организм, индивид, индивидуальность и т. д. Здесь понятие человека выражает общеродовые черты единичного представителя рода, принадлежащего одновременно и природе и человеческому обществу. Причём, принадлежность природе выражается понятием „организма“ (совокупность биологических свойств человека), а к обществу — „личности“ (совокупность социальных, конкретно-исторических свойств и черт). Иногда, наряду с исходной оппозицией используется и понятие „индивидуальности“, назначение которого — компенсировать недостатки процедуры отождествления понятий личности и социального индивида для которой все личности на одно „социальное“ лицо. В таком истолковании личность — чрезвычайно массовидное явление, ибо только в этом качестве она и может быть объектом эмпирического научного знания. <…> Характерно, что на подобном содержании понятия личности чаще всего настаивают психологи…» [там же].

Если личность есть просто социализированный индивид, то каждый представитель общества есть личность. Но даже обыденный язык фиксирует, что не всех можно назвать личностями, зачастую говорят: «Это личность!» — в смысле «настоящая личность». А это уже разделение на высшее и низшее. Далеко не каждого социализированного индивида можно назвать личностью, однако это не вписывается в рамки парадигмы «научного» метода. И дело не только в разделении высшего и низшего. Ведь если личность рассматривать как нечто выделяющееся из толпы, то это будет означать, что такой человек реагирует на воздействия вовсе не так, как большинство, а значит, вся «объективность» массового применения научного метода рушится. Впрочем, она рушится уже на этапе признания индивидуальности…

Эмпирическая психология заслужила называться «научной» вовсе не за полученные результаты, это было сделано авансом: дескать, единственно правильный «научный» метод найден естествознанием, а эффективность его применения в психологии должна последовать сама собой. Но всё это было ещё на рубеже XIX–XX веков. Прошло уже полтора века с момента объявления существования «научной» психологии. И каковы результаты? Мы не видим вообще никаких результатов. А сами представители академической психологии как эти результаты оценивают? Вот как в своё время как подводит итоги более чем векового существования экспериментальной психологии один из виднейших советских психологов П. Я. Гальперин:

«Если учесть размах и распространение психологических исследований, те огромные усилия, которые в этой области повсеместно прилагаются, учесть общее время применения эксперимента в психологии, которое теперь исчисляется более чем столетием, и сопоставить всё это с достигнутыми результатами, то последние окажутся несоразмерно малыми и, что, пожалуй, ещё более странно, поразительно разрозненными. А сколько было иллюзий, больших надежд и глубоких разочарований в возможностях различных экспериментальных — да, не умозрительных, а экспериментальных! — направлений в психологии! Относительно небольшое число и как бы случайный характер важнейших результатов, столь частые взлёты и падения теоретических конструкций — всё это в конце концов и заставляет поставить вопрос: а не направлены ли усилия многих и несомненно выдающихся исследователей по ложному пути?» [17, с. 29]

Разрозненность результатов экспериментальных исследований Гальперин называет «поразительной». Но что же здесь поразительного, да и вообще удивительного? Когда реальностью объявляется только мир явлений, то в отношении него не может быть и другого результата, ибо мир явлений сам по себе непостоянен и противоречив. Снимаются же противоречия между разрозненными эмпирическими результатами лишь в ходе теоретического размышления, т.е. умозрительно, а этот путь научной психологией отвергается. Да и как он может не отвергаться, когда весь пафос «научности» психологии как раз и основан на отказе от умозрения! В результате этого она превратилась в груду запутанной, противоречивой и неосмысленной информации, разобраться в которой просто невозможно, да и она сама в этом вовсе не желает разбираться и наводить порядок… А вот развёрнутых, глубоких теорий в «научной» психологии, по сути, вообще нет.

Академическая психология превозносит опыт. Чего она ждёт от него? Конечно же, открытия закономерностей, точных и не подлежащих сомнению законов. Но это в принципе невозможно. Любые закономерности мы открываем лишь путём размышлений, и в этом смысле они априорны, что было чётко обозначено Кантом:

«…опыт никогда не даёт своим суждениям истинной или строгой всеобщности, он сообщает им только предполагаемую и сравнительную всеобщность (посредством индукции) … Следовательно, если какое-либо суждение мыслится с характером всеобщности, т.е. так, что не допускается возможность никакого исключения, то такое суждение не выведено из опыта, а имеет силу абсолютно a priori» [31, с. 54].

Однако сама «научная» психология даже гордится тем, что избегает любой априорности, научным объявляется только то, что получено апостериорным путём. А то, что на этом пути невозможно открытие ничего устойчивого, т.е. никаких закономерностей, это не замечается и не признаётся. Но полтора века существования эмпирической психологии сами по себе красноречиво это подтверждают…

Тем не менее академическая наука всё равно не может избавиться от метафизических сущностей в объяснении человеческой психики, хотя это порой и не осознаёт. Даже экспериментальный опыт приводит к признанию их существования. Можно привести в пример эксперименты Е. А. Юматова, на основании которых он стал утверждать существование «психогенного поля», отражающего субъективное (положительное или отрицательное) отношение человека к другим субъектам. Простейшие механические Г-образные индикаторы, находясь в руках испытуемых, оказались способны это состояние фиксировать. Притом эксперименты проведены столь тщательно, что исключают физическое влияние испытуемого на положение индикатора. Юматов подчёркивает, что «субъективные состояния можно зарегистрировать только с помощью научных методов оценки субъективного» [66, с. 64]. Но что здесь объективно? Только скрещивание стрелок индикатора в руках испытуемого при положительном или отрицательном отношении к субъекту. А всё остальное — уже интерпретация этих данных, являющаяся субъективной (по форме). Такая интерпретация может быть разной, но в любом случае без погружения в область метафизического не обойтись. И утверждаемое Юматовым «психогенное поле» есть метафизический объект, хотя он сам, похоже, этого не замечает. А потому эксперименты Г. Юматова, несмотря на свою тщательность и сенсационность, всё равно не будут признаны современным научным сообществом — просто потому, что их результаты противоречат общепринятой парадигме, отрицающей любую метафизичность. Между тем многие бессмысленные эксперименты, притом с массой пробелов, принимаются научным сообществом очень легко — просто потому, что соответствуют парадигме.

Итак, в основание психологии может закладываться один из трёх подходов: метафизический — пытающийся объяснить психические явления путём обращения к воображаемой нематериальной сфере, стоящей за миром явлений; психофизиологический — объясняющий психические явления физиологическими процессами, и феноменалистский — ограничивающийся лишь самим миром психических явлений, которые влияют одно на другое. «Научным» считается последний подход, но на практике именно он оказался самым бесплодным.

1.3. Детерминизм и экспериментальное воздействие

Советская психология, противопоставляя себя западной, очень многое из неё не принимала и критиковала. Лишь с распадом СССР был утерян критический взгляд и западные нововведения в психологии хлынули в Россию огромной лавиной, и многие из них стали принимать без какого-либо осмысления. Критиковались советскими психологами и некоторые основы, на которых базировалась западная психология, именующая себя «научной». Одним из таких критиков был Д. Н. Узнадзе, выступавший против так называемого постулата непосредственности (или гипотезы непосредственности) — догматической предпосылки, лежащей в основе всей западной психологии. Узнадзе подчеркивает, что данная предпосылка догматически воспринята, не осознанна и служит источником множества псевдопроблем. Описывает же он её следующим образом:

«…психические и моторные процессы находятся в непосредственной причинной связи между собой и окружающей действительностью. По этой гипотезе непосредственности получается, что поведение осуществляется помимо существенного соучастия субъекта, личности как конкретной целостности, что оно представляет собой взаимодействие с действительностью отдельных психических и моторных процессов… Что же касается самого субъекта как конкретной целостности, устанавливающей для достижения своих целей это взаимоотношение со средой, — субъекта с его потребностями, — то при анализе поведения с точки зрения гипотезы непосредственности он полностью исключается из поля зрения как абсолютно лишний <…> субъект вовсе изъят из понятия поведения, в котором оставлены только два… находящихся во взаимосвязи момента — процессы (психические и моторные) и их возбудители. Короче говоря, поведение — это стимул плюс реакция» [56, с. 256].

Здесь, по сути, затрагивается та онтологическая неопределённость сведения психической реальности к миру явлений, о которой мы уже говорили — психические процессы причудливо существуют и взаимодействуют между собой сами по себе, без их носителя. Субъекта, которому принадлежат эти процессы, как бы не существует, ибо признание его существования — это признание сущности, стоящей за миром явлений. И именно отрицание её существования позволяет реализовывать схему стимул — реакция.

Опосредующим звеном, стоящим между стимулом и реакцией, согласно Узнадзе, является установка, свойственная как человеку, так и животным, но имеющая у человека больший запас благодаря способности речевого мышления.

Критику «постулата непосредственности», начатую Д. Н. Узнадзе, поддерживал А. Н. Леонтьев, выделявший в психологии два типа анализа, по линии которых она разделена на большие конкурирующие течения: с одной стороны естественнонаучная психология (или бихевиоральная), а с другой — психология как наука о духе (или «менталистская»). В основе первой лежит следующая схема: «воздействие на рецепирующие системы субъекта → возникающие ответные — объективные и субъективные — явления, вызываемые данным воздействием» [37, с. 60]. Данная схема появилась в физиологической психологии XIX века, а позже в бихевиоризме трансформировалась в известную формулу S→R (стимул — реакция), которая и скрывает за собой постулат непосредственности [там же, с. 61]. С точки зрения А. Н. Леонтьева данная формула себя оправдывает «лишь в узких границах лабораторного эксперимента, имеющего своей целью выявить элементарные психофизиологические механизмы» [там же].

Постулат непосредственности, как видим, связывается со схемой «стимул — реакция». Хоть и принято считать, что применение данной схемы является прерогативой бихевиоризма, однако, как отмечал Л. С. Выготский, на самом деле она лежит в самой основе экспериментального метода:

«Все психологические методы, применяемые в настоящее время в экспериментальном исследовании, несмотря на огромное разнообразие, построены по одному принципу, по одному типу, по одной схеме: стимул — реакция… Над чем бы и как бы ни экспериментировал психолог, всегда речь идёт о том, чтобы как-то воздействовать на человека, предъявить ему те или иные раздражения, так или иначе стимулировать его поведение или переживание и затем изучать, исследовать, анализировать, описывать, сравнивать ответ на это воздействие, реакцию, вызванную данным стимулом. Ведь сам смысл эксперимента заключается в том, что исследователь искусственно вызывает изучаемое явление, варьирует условия его протекания, видоизменяет его согласно своим целям» [13, с. 540].

Если говорить в более общем плане, то можно сказать, что за схемой стимул — реакция стоит методологическая установка детерминизма, согласно которой изменения в объекте могут быть вызваны исключительно внешними силами. На этом, по сути, и базируется классический эксперимент, с тем только добавлением, что изолирование экспериментального воздействия от других внешних факторов считается возможным. Одновременно считается, что воздействия изнутри, самодетерминации быть не может — это никак не доказано, в это просто верят. Тем самым, когда экспериментатор воздействует, то становится видно влияние этого и только этого воздействия. Собственно говоря, всё это и лежит в основании детерминизма, но только распространяясь далеко за границы лабораторного эксперимента. Предполагается, что вообще всё вокруг изменяется только в результате внешнего воздействия. Это же касается и человека. Наиболее яростно такую позицию отстаивал И. Сеченов, считавший, что человек даже думать не может самостоятельно, а любая его мысль детерминирована чем-то внешним…

Убеждённым детерминистом был также И. Павлов. Его эксперименты были вознесены во многом потому, что соответствовали схеме «стимул — реакция» и принципу детерминизма, являющимися непременным атрибутом естественнонаучной парадигмы, зародившейся на рубеже XIX–XX вв. Впрочем, здесь можно говорить не только о Павлове, но и о Сеченове, ибо в эту парадигму вписываются как условные рефлексы, так и безусловные. И это было ещё подмечено Н. А. Бернштейном:

«Рефлекс по схеме дуги импонировал физиологам предшествующего периода более всего тем, как четко он увязывался с классическими понятиями причины и следствия. В самом деле, рефлекс (безусловный и условный) есть настоящая модель закона причинности в самой строгой форме. Раздражение, передаваемое по афферентной полудуге, — причина, реакция и ее путь от центров до исполнительного органа — ее детерминированное следствие» [10, с. 456].

Получается, работает учёный по схеме «стимул — реакция», его поощряют, а если он ещё получил и какие-то результаты, то возносят. А вот если он эту схему не разделяет, то оказывается изгоем в науке, и его попросту пытаются выжить, что и произошло с Н. А. Бернштейном.

Признание существования психологических типов (темпераментов) является мощным препятствием на пути детерминизма, ибо психотипы — это опосредующий фактор, стоящий на пути внешнего воздействия. И признание их наличия означает, что во всех ранее проведённых экспериментах не была изолирована переменная, существенно влияющая на результат воздействия — переменная не внешняя, а внутренняя. Ведь разный темперамент может предполагать различную реакцию, и тогда испытуемых изначально нужно разделять по типу темперамента, и лишь после этого проводить исследования на каждой группе. Получается, результаты ранее проведённых экспериментов рушатся? Когда дело касается психофизиологии, то их вроде бы можно уточнить, как это сделал Павлов, объясняя успехи и неудачи формирования различных рефлексов различиями в типах нервной системы. Однако его теория темпераментов не нашла ни дальнейшего подтверждения, ни своих последователей, а это значит, что причины неудач в формировании рефлекса остаются открытыми.

Совсем другой физиологический фактор, препятствующий экспериментальному воздействию, был выявлен А. Ухтомским — речь идёт о доминанте. Доминанта — это господствующий в нервной системе очаг, готовый к накоплению возбуждения и способный его удерживать продолжительное время. Постоянным образом на внешнее раздражение реагирует только уравновешенная нервная система. Но как только возникает доминанта, это равновесие рушится и возбуждение перенаправляется от обычных путей к доминанте, а центры, от которых происходит отток возбуждения, оказываются заторможенными. Доминанта встаёт на пути воздействия экспериментатора: фактором, заставившем Ухтомского встать на путь открытия доминанты как раз и явилось то, что электрическое раздражение коры головного мозга при опытах с собакой порой не давало обычных реакций в конечностях [58, с. 46]. Опять мы имеем дело с внутренним фактором, вставшем на пути внешнего воздействия. Если бы Ухтомский был сторонником детерминизма, он отверг бы напрочь саму возможность любого внутреннего фактора, мешающего воздействию экспериментатора. Вместо этого он подвергает наблюдаемое осмыслению, в результате чего и делает открытие существования доминанты. Доминанта может быть и устойчивой, и временной. Явление доминанты Ухтомский распространял не только на область физиологии, но и на область человеческого поведения. Однако эти следствия открытия явления доминанты представители «научной» психологии традиционно игнорируют, ибо они противоречат фундаментальному принципу детерминизма.

Ещё один опосредующий фактор, стоящий между экспериментатором и испытуемым, называет Юнг. Это комплексы. Комплексы могут овладевать человеком, тем более, когда он предстаёт на испытании с экспериментатором. И выражается это в том, что человек, боясь выдать свой комплекс, пытается представить себя прямо противоположным образом. Возьмём те же опросники, так часто применяемые в психологии. Одновременно допустим, что человек испытывает комплекс по поводу своей необщительности. Тогда имеется вероятность, что на все вопросы, касающиеся общительности, он не даст объективного ответа. К выводам о влиянии комплексов на поведение испытуемого Юнг пришёл путём анализа практики применения своего ассоциативного теста. Тем не менее он не ставит под сомнение метод эксперимента в фундаментальном плане, а лишь говорит о его ограниченности [67, с. 124]. Исследователи строят свои теории, изучая определённую группу личностей. Но они могут на самом деле изучать просто их комплексы. Потому такие теории столь разрозненны. Теория Фрейда, согласно Юнгу, вызвала такой «шторм негодования» именно потому, что задела комплексы других людей [там же, с. 135]. Но какой выход из всего этого? Юнг его не называет. Однако с фундаментальной позиции ведь это вопрос различения естественного и неестественного состояния. Если человек находится под властью комплекса, то это состояние неестественное, и на его основе нельзя делать выводы для построения теории. От различия же естественного и неестественного состояния наука Нового времени отказалась, чему последовала и «научная» психология.

Итак, признание существования психологических типов рождает для «научной» психологии ряд серьёзных проблем. Во-первых, если она признаёт существование типов, то должна в каждом своём исследовании делать уточнения. Она теперь не может говорить: «при работе с испытуемыми получены следующие результаты», а должна сказать (будем пользоваться терминологией Юнга) примерно следующее: «при работе с представителями интуитивного типа в экстравертной установке получены такие результаты…, а с представителями мыслительного типа в интровертной установке результаты оказались следующие…» — и так для каждого типа. Во-вторых, если каждый тип имеет тенденцию к компенсации (что утверждал Юнг) и может переходить на время в свою противоположность, необходимо научиться выяснять, находится ли он в стадии компенсации или нет. Всё это задевает методологические основы «научной» психологии. Ни и самое главное, следует отказаться от принципа детерминизма, который лежит в основе «научности» психологии. Вот чем должна пожертвовать «научная» психология, признавая типологию Юнга, или подобную, существующей!

1.4. Методология Юнга

В начале своей работы о психологических типах Юнг мельком говорит о трёх возможных путях подхода к психологическому изучению человека: биологическом, метафизическом и личностном [70, с. 35]. Но если развёрнуто посмотреть на эти три подхода, то получается следующее. При биологическом подходе человек предстаёт как чисто биологическое существо, и здесь, по большому счёту, вообще не может быть психологии, а лишь физиология. На метафизическом уровне объектом психологии становится душа, которую невозможно увидеть, но на основании её проявлений можно строить в воображении недостающую картину. И третий путь — вместо души объектом становится личность. Только на этом пути, согласно Юнгу, и можно построить объективную психологию. Однако сама по себе замена термина «душа» на термин «личность» вовсе не устраняет метафизический подход, ибо в понятие «личность» также можно вкладывать метафизический смысл. Есть область физического и метафизического (трансцендентного) и третьего не дано. И каждый раз, когда мы ищем некоторую сущность, которая чувственно нам не дана, но о наличии которой есть основания судить по её проявлениям, мы имеем дело с метафизическим объектом. Таковым объектом являются и психологические типы. Собственно говоря, «метафизическим» в психологии, как уже говорилось, можно назвать всё психоаналитическое направление, т.е. теории Фрейда, Юнга и Адлера. Именно по этой причине, надо понимать, данное направление зачастую включают в число «философской психологии».

В отношении метода, на котором основана теория психологических типов, Юнг пишет:

«…я вынужден ограничиться изложением принципов, выведенных мной из множества единичных фактов, которые мне приходилось наблюдать. При этом речь идёт не об априорной дедукции, как это может показаться, а о дедуктивном изложении эмпирически приобретённых взглядов и прозрений (инсайтов)» [там же, с. 30].

При этом под априорной дедукцией Юнг, похоже, понимает дедуктивные положения, оторванные от опыта. Одним словом, он хочет сказать, что выведенные им положения основаны на опыте, но изложены так, что может показаться, будто бы опыт здесь ни при чём.

Когда мы имеем дело с любым теоретическим изложением, то всегда может возникнуть иллюзия, будто бы автор и пришёл к своей мысли в точности так, как всё описано: если он логически к чему-то подводит — думают, что это и было выведено логически; а если просто что-то утверждает, то считают, что это просто необоснованное постулирование. Но нет. Изложение итоговых результатов пишется исходя из представления о том, в каком порядке и в каком виде эти результаты следует представить читателю. Тем самым это изложение всегда отличается от того пути, каким сам исследователь пришёл к своим выводам. А сам этот долгий путь уже никому не интересен, даже самому исследователю. Интересен конечный результат. И этот результат должен содержать какие-то твёрдо установленные положения, которые всегда будут иметь априорный вид, апостериорное же знание — это первоначальные опытные данные, которые сами по себе ещё не содержат характер необходимости.

Прибавляя в конце своей книги определение терминов, Юнг комментирует наличие такого раздела следующим образом:

«…именно в психологических исследованиях даже самое бережное обращение с понятиями и выражениями не может быть чрезмерным, потому что именно в области психологии, как нигде, отмечается величайшее разнообразие в определении понятий, которое нередко является поводом для самых устойчивых недоразумений» [там же, с. 496].

Конечно же, он не может обойти стороной и экспериментальную психологию, полностью игнорирующую это и стремящуюся обеспечить порядок в своих исследованиях измерениями. Он задаёт вопрос:

«Но многое ли в области действительной психологии человека переживается и наблюдается как факт, доступный счету и измерению?» [там же].

Юнг вовсе не отрицает применимость в психологии количественных исследований, и даже указывает на свои работы об ассоциативном эксперименте как на пример этого. Он лишь говорит об ограниченности сферы, которая может подвергаться измерениям. Попытку свести всю область психологии к такой сфере он считает глубоко ошибочной и пишет, что «экспериментальной методике никогда не удастся достаточно правильно подойти к сущности человеческой души или хотя бы набросать приблизительно верную картину сложных психических явлений» [там же, с. 497]. И сейчас, спустя целый век после написания этих слов, можно констатировать, что Юнг в этом отношении был абсолютно прав… Когда же заканчивается сфера, доступная валидному измерению, порядок в исследованиях наводится как раз определённостью и точностью используемых понятий:

«Та определенность, которую мера и число придают наблюденному факту, может быть заменена только определенностью понятия, его точностью» [там же].

При этом Юнг отрицательно высказывается в адрес физиологической психологии Вундта, в которой отказ от прояснения понятий и был в полной мере реализован.

Одним словом, методологический путь Юнга при построении теории психологических типов выглядит в общих чертах следующим образом: путём интуиции, а также осмысления эмпирически наблюдаемого выявляются положения о существовании и особенностях психотипов, которые кладутся в основу построения теории; прояснение же понятий позволяет обеспечить порядок как при наблюдении, так и при теоретической работе.

1.5. Общая методология построения теории психологических типов

Каким методологическим путём руководствовались мы сами? Опишем его в общих чертах.

1. Поиск повторяющихся черт характера при наблюдении за окружающими людьми.

2. Выявление несовместимых и совместимых черт характера: какие черты могут в одинаковой мере присутствовать у человека, а какие исключают одна другую — чем больше развита одна, тем меньше развита другая.

3. Построение гипотез о структуре темперамента, которые проверяются всё тем же наблюдением за окружающими.

4. При встрече с труднообъяснимыми фактами поиск теоретического принципа, который бы мог это объяснить.

5. Построение теории, которая должна объединить как уже выявленные ранее теоретические принципы, так и наблюдаемые факты.

6. Устранение противоречий внутри теории, заполнение её «пустых» мест.

При всём этом дело вовсе не обстоит так, что только пройдя один пункт, следует переход к другому. В реальной исследовательской работе происходит постоянное движение от первого пункта к последнему, и обратно. Научная же психология со своей феноменалистской установкой никак не может выйти за пределы первого пункта, ибо, отказавшись от разделения поведения на естественное и неестественное, не может обнаружить полностью повторяющихся черт характера, в результате чего и объявляет, что никаких устойчивых черт не существует. Но тогда и не может быть никакой теории психологических типов, в подлинном смысле этого слова. Искать же нужно повторяющиеся естественные черты поведения.

Вместе с тем наблюдение за окружающим может быть эффективным лишь в случае, если это становится стилем жизни. Наблюдение же временное мало к чему приведёт. Чтобы добиться каких-то значимых результатов, нужно наблюдать за окружающими постоянно, всегда. А это значит, что нужно максимально выключиться из отношений с ними и смотреть на всё как бы со стороны. Это и есть тот созерцательный и уединённый стиль жизни, которым шли настоящие философы. Таковыми были Кант, Шопенгауэр, Спиноза, Гераклит и др. Компанейский же человек, находящийся в постоянном взаимодействии с другими, не способен к глубокому наблюдению, ибо он находится внутри этих отношений, а смотреть на них нужно со стороны.

Хоть представленные в этой книге результаты и получены на основе почти тридцатилетних наблюдений за окружающими, читатель с этими окружающими не знаком. А потому приводить их примеры нецелесообразно. Примеры, иллюстрирующие тот или иной тип, должны быть общедоступны. Хорошим материалом здесь может послужить определение психотипов известных актёров, писателей, философов и т.д., одним словом, всех тех, кто находится на виду. И эта работа нами проделана, результаты её представлены в соответствующем разделе.

Представитель научной психологии, превозносящий экспериментальный метод, конечно же, потребует предоставить данные экспериментов, подтверждающих наличие данных типов. Но эксперимент в данном случае ничем не может помочь. Представим, что собрана группа людей, которым предлагается выполнить задания, одни из которых должны выполнять лучше экстраверты, а другие — интроверты. На основе этих заданий стоит задача определить, существует ли действительно у людей противоположность этих установок: экстраверты должны выполнить лучше одни задания, а интроверты — другие. Только вот нужно учитывать, что интроверт может на время стать экстравертом, а экстраверт — интровертом. Подобное мы встречаем повсеместно в различных областях деятельности. Например, экстравертное поведение требуется от эстрадного артиста, от преподавателя, от продавца, но только многие представители этих профессий являются интровертами, а во время своей профессиональной деятельности на время переквалифицируются в экстравертов. Возможность экстравертов и интровертов переходить в противоположный тип установки делает данные любого эксперимента, стремящегося выявить наличие или отсутствие данной типологической особенности, ничтожными. Экстраверт, перейдя в интровертное состояние, может выполнить работу интровертного типа не хуже самого интроверта, то же самое будет и при выполнении экстравертной работы интровертом. Вместе с тем переход в противоположную установку не может быть долгим, ибо организм будет требовать возврата в естественное состояние, однако времени проведения эксперимента всегда хватит, чтобы с успехом оставаться и в состоянии неестественном. Тем самым, чтобы возникла сама возможность экспериментальной проверки, нужно отказаться от разделения естественного и неестественного состояния. Но тогда реальность будет просто подгоняться под возможности метода.

Кроме того, все основные понятия, характеризующие особенности психологических типов, должны существовать ещё до начала эксперимента. Чтобы изучать, скажем, экстравертов и интровертов, мы сначала должны сформировать смысл этих понятий, иначе мы просто не увидим объект изучения. Сами же понятия мы вывести на основе эксперимента не можем. Ни один эксперимент не ответит нам на вопрос, что является сущностью экстраверсии, а что — интроверсии. Он может лишь ставить вопросы о тех или иных особенностях экстравертов и интровертов при воздействии на них, а для этого само отнесение людей к экстравертам и интровертам должно быть уже определено.

Единственное, что может подтвердить или опровергнуть наличие психологических типов — это долгое, внимательное и компетентное наблюдение за поведением людей в разных условиях. Одним из сложнейших элементов такого наблюдения является умение определять какой тип поведения для человека естественен, а какой нет. Например, неестественное поведение можно определять по излишнему напряжению, но это напряжение порой либо вообще нельзя увидеть со стороны, либо можно увидеть лишь очень хорошо натренированным глазом, умеющим фиксировать малейшие отклонения от нормы (присутствующие при излишнем напряжении). Особо трудно различать естественное и неестественное поведение у лиц молодого возраста, ибо они обладают достаточным для незаметной компенсации запасом энергии. Но чем старше человек, тем труднее ему даётся переход в неестественное состояние, и тем легче это состояние выявляется.

2. Типы психологических установок

2.1. О психологических установках

Мышление, чувство, ощущение и интуицию Юнг называл психологическими «функциями». Когда же одна из этих функций дифференцируется, становясь доминирующей и оказывающей основное влияние на действия человека, речь уже идёт о психологической установке. Под установкой Юнг понимает готовность действовать или реагировать в определённом направлении. Поскольку каждая из четырёх функций может представать либо в экстравертном, либо в интровертном варианте, мы получаем тем самым восемь типологических установок. Если же учитывать и роль вспомогательной функции, то каждая из этих восьми установок раздваивается, и их уже образуется шестнадцать. Таким образом, психологические типы, обозначенные Юнгом, являются типами психологических установок. Наше понимание различения функций и установок аналогично, с тем только отличием, что в нашей концепции нет понятия «дифференциации» функции. С позиции Юнга, функции изначально находятся в слитном, недифференцированном, бессознательном состоянии, а потом одна из них дифференцируется, становясь сознательной. Эта функция и начинает играть ведущую роль в поведении человека; вспомогательную роль ей оказывает ещё одна функция (не являющаяся противоположностью первой), уже полусознательная, а две функции, противоположные этим, остаются в бессознательном или «инфантильном» состоянии. В нашей же концепции речь идёт лишь о том, что, когда одна функция развивается, она подавляет прямо противоположную. И эта развитая функция начинает оказывает настолько сильное влияние на поведение человека, что её уже можно именовать установкой.

Между тем отнюдь не любая психологическая установка является типологическим свойством. Понятие установки ввёл в психологию вовсе не Юнг. Как отмечает он сам, эти понятия были введены Мюллером и Шуманом. Но всё же ранее их обоих на подобный феномен обратил внимание Фехнер. Этот феномен получил название иллюзии веса [57, с. 16]. Суть его в следующем. Человеку дают в руки два шара, из которых один тяжелее, а другой легче. Это повторяется несколько раз, причём тяжёлый шар даётся постоянно в одну руку, а лёгкий — в другую. А после уже дают шары одинакового веса, однако испытуемый говорит, что тяжелее шар в той руке, в которую ему давали ранее более лёгкий. Но почему же? Просто у него сформировалась установка, что в одну руку даётся всё время более тяжёлый шар, и мышцы этой руки готовятся к более трудной задаче, а когда происходит несоответствие ожиданиям, шар в этой руке кажется более лёгким. Сформировавшаяся привычка искажает восприятие. Опыты с шарами могут быть разного типа. Например, могут даваться равные по весу шары, но не равные по объёму, и задача испытуемого тогда состоит в том, чтобы определить бо́льший шар. Влияние предварительных (установочных) опытов, как правило, приводит к ошибочным выводам испытуемого.

Но установка может быть не только сознательной, что доказывал своими опытами Д. Узнадзе. Если установочные опыты проводить с испытуемым в состоянии гипноза, а по выходе из него дать в руки шары, то в подавляющем большинстве случаев испытуемый также совершает ошибки под влиянием этих опытов.

Получается, что человек смотрит на ситуацию через призму своего прежнего опыта, даже неосознаваемого. Такая установка лишь относительно устойчива и может под давлением обстоятельств то исчезать, то снова появляться, то частично изменяться.

С установками мы сталкиваемся и в психотерапии. Яркий пример тому — сеансы Кашпировского. Скажем, одной из составляющих этих сеансов является озвучивание людьми своих историй избавления от той или иной болезни. Для чего это делается? Здесь исходят из того, что когда про какую-то болезнь принято считать, что она неизлечима, то формируется соответствующая установка. Одного не смогли излечить, другого, пятого, десятого, тысячного… Отсюда следует индуктивный вывод, что это вообще неизлечимо. Но индуктивное обобщение не надёжно, на этот счёт часто приводят пример с лебедями: долгое время встречали только белых лебедей, из чего сделали вывод, что все лебеди белые; но вот однажды узнали о существовании лебедей чёрных… Подобное исключение предполагается и в данном психотерапевтическом приёме, который и призван разбить укоренившуюся установку о неизлечимости конкретной болезни…

С установками мы встречаемся и в познавательной деятельности. Один из примеров — понятие причинности. Дэвид Юм считал, что представление о причинном характере связей явлений в окружающем мире есть не более как наша привычка при постоянном следовании одного явления вслед за другим заключать, что первое является причиной второго. Это можно трактовать как сложившуюся установку. Впрочем, с Юмом не был согласен Кант, для которого причинность была не опытным понятием, а априорным. Канта в этом вопросе поддерживал Шопенгауэр… Впрочем, если даже понятие причинности и происходит из опыта, то, укоренившись и став призмой, через которую происходит восприятие внешних данных, оно уже предшествует дальнейшему опыту. В этом смысле, каждая установка предшествует опыту, человек воспринимает реальность через её призму. И трактовка опыта как раз во многом и зависит от имеющихся установок. Для того, кто постоянно поднимал правой рукой более тяжёлые предметы, они априори становятся легче; для того, кто наблюдал, как непосредственно предшествующее является причиной последующего, первое и будет восприниматься как причина второго…

Типологические установки психики также можно назвать априорными. Возможно, они даны от рождения, а возможно, их формирование идёт вместе с формированием мозга. В любом случае, для взрослого человека они представляют собой устойчивую особенность психики, которая предшествует его действиям, то есть является априорной.

2.2. Критичность и позитивность

Психологическая функция мышления (das Denken), согласно Юнгу, противопоставляется функции чувства (das Fühlen). Это противоположности: мышление подавляет чувства и наоборот. Одно не может существовать рядом с другим — так считал Юнг.

Функция мышления, согласно Юнгу, состоит в «приведении данных содержания представлений в понятийную связь» [70, с. 538]. Это обозначается как апперцептивная деятельность. Под апперцепцией же понимается «психический процесс, благодаря которому новое содержание настолько приобщается к уже имеющимся содержаниям, что его обозначают как понятое, постигнутое или ясное» [там же, с. 500]. Если попытаться выразить всё это более простым языком, то можно сказать, что психологическая составляющая процесса мышления тесно связана с пониманием, ибо достичь апперцепции здесь как раз и означает понять. Тем самым, при выделении мыслительного психологического типа подчёркивается его более высокая, особенно по сравнению с противоположным типом, способность к пониманию.

Чувство же Юнг трактует как оценивающий процесс между эго и внешним содержанием, в результате которого данное содержание либо принимается, либо нет: в первом случае чувство будет иметь положительную окраску, а во втором — отрицательную. От чувств Юнг отличает аффекты и эмоции, понимая их как синонимы. Чувство отличается от аффекта меньшей силой, а достигая в своём усилении определённого порога переходит в аффект. При аффекте (эмоции) становятся заметными телесные иннервации, под которыми имеются в виду соматические проявления. Крайне высокую степень нервного возбуждения, которую в настоящее время и принято называть аффектом, Юнг относит к функции ощущения [там же, с. 503], совершенно не разъясняя почему.

В современной же психологии доминирующим является несколько другое разделение между чувствами, эмоциями и аффектами. Чувства характеризуются меньшей силой возбуждения, но большей длительностью. По мере увеличения силы возбуждения (когда появляются внешние соматические проявления) чувство переходит в эмоцию, которая, по сравнению с чувством, имеет значительно меньшую длительность: чувство может длиться даже годами, а эмоция — от нескольких минут до нескольких дней. При ещё большей интенсивности, когда возбуждение достигает такой степени, что человеку становится трудно контролировать свои действия, мы говорим об аффекте. Длится же аффект ещё меньше, нежели эмоция. Таким образом, в отличие от Юнга, здесь эмоции и аффекты различаются. Что же касается чувства, то его понимание в данном случае, можно сказать, совпадает.

Итак, согласно Юнгу, чувство как функция противоположная мышлению и как могущая принимать экстравертное или интровертное состояние — это оценка субъектом некоторого, имеющего отношение к нему содержания, не сопровождающаяся заметным нервным возбуждением. Однако как раз такое понимание чувства и делает невозможным противопоставление ему мышления! По причине низкой силы возбуждения чувства отнюдь не мешают мыслительной деятельности, и даже наоборот — могут её стимулировать. А вот эмоции уже начинают негативно сказываться на мышлении, лишая его тем самым объективности. В случае же аффекта мышление подавляется настолько, что человек перестаёт слышать доводы рассудка, совершая порой действия, о которых, возвратившись в спокойное состояние, начинает сожалеть. Мышлению мешает именно увеличение силы нервного возбуждения, которое, достигнув определённого уровня, начинает всё больше и больше сбивать мысль с верного пути. Тем самым мы находит в теории Юнга первую несостыковку: чувство как эмоциональное состояние малой интенсивности не может выступать в качестве функции, противоположной мышлению. Вместе с тем Юнг, отмечая, что чувство, как и понятие, может быть абстрактным, а также, подобно мышлению, может упорядочивать сознательное содержание, определяет его как функцию рациональную [там же, с. 580–581]. И тем самым ещё больше рушится противоположность между мышлением и чувством.

Отрицательное влияние чувства на мышление Юнг видит в следующим:

«Приобретая слишком высокую ценность, чувственно воспринимаемое постоянно проникает в психику, разрывая и разрушая функцию определённо-направленного мышления, основанную именно на исключении всего неподходящего» [там же, с. 54].

То есть, чувства придают воспринимаемому ценность и когда человек впускает это в мышление, то тем самым сбивает его с верного пути. Также Юнг отмечает, что чувства подавляются мышлением лишь в той степени, в которой мешают ему мыслить. Но отрицательные чувства (если мы имеем в виду именно чувства, а не эмоции и аффекты) не только не мешают мышлению, но даже наоборот: они являются просто необходимыми для критической мысли, во многом именно они обеспечивают критичность мышления. А вот положительные чувства способны лишать мышление критичности и тем самым делать его поверхностным.

Чувства эмоции и аффекты — это виды эмоциональных состояний. Но в целях удобства их зачастую называют просто эмоциями. Это, конечно, не совсем правильно, ведь тогда получается, что эмоции есть разновидность эмоций — тавтология. Но другого простого слова для обозначения эмоциональных состояний не придумано. Кроме того, сама характеристика этих состояний как эмоциональных, также указывает, что всё это есть разновидности эмоций. Тогда получается, что чувства и аффекты — это тоже эмоции, но выделенные в отдельную категорию. Потому и мы не сможем избежать того, чтобы употреблять термин «эмоции» в этих двух значениях. Какой именно смысл каждый раз присутствует, будет ясно из контекста.

Представители «мыслительного» типа внешне выглядят «сухими и чёрствыми», как бы лишёнными эмоций, а представители типа «чувствующего» наоборот — эмоции их сопровождают всё время, проявляясь в экспрессиях лица. В мыслительной деятельности первые достигают намного лучших результатов, нежели вторые. Видимо, это и сподвигло Юнга объявить данный тип «мыслительным». Но при внимательном наблюдении за представителями данного типа можно заметить очень важную особенность: если эмоции у них и проявляются, то, как правило, отрицательные. Вместе с тем у тех, кто причисляется к «чувствующему» типу, явно превалируют эмоции положительные. И это имеет устойчивый характер. Одни постоянно выискивают то, что вызовет у них негативный отклик, в то время как другие стремятся выделять во всём положительную сторону. Складывается ощущение, что в одних преобладает отрицательная энергия, а у других — положительная, и каждый ищет разрядки именно преобладающего в нём типа энергии.

Принято считать, что положительные или отрицательные эмоции зависят от степени удовлетворения потребностей: всё, что способствует этому удовлетворению, встречает положительный отклик, и наоборот. Однако в одном и том же явлении может быть как положительная, так и отрицательная сторона, и человек может устойчиво направлять своё внимание либо на одно, либо на другое: восприятие находится под воздействием заранее принятой установки. Одним людям заранее свойственны доброжелательность, приветливость, радушие, отзывчивость, дружелюбие, жизнерадостность, а другим — сдержанность, скептичность, холодность, строгость, суровость, угрюмость. Примеров подобных различий в восприятии можно привести немало. Скажем, на одной замечательной фотографии, сделанной, похоже, в советское время, запечатлены две девочки, стоящие под зонтом в сильный дождь: одна плачет, а другая, улыбаясь, радуется дождю. Девочкам на фотографии лет пять-шесть. И уже в таком малом возрасте проявляется столь сильное различие в восприятии окружающих явлений! Пример из собственной жизни, сильно мне запомнившийся: однажды, когда я стоял у кассы магазина и рассчитывался за товары, продавщица, молодая женщина, вдруг повернула голову к окну и с искренней радостью говорит: «Снег пошёл!» А это была зима, и снег шёл постоянно. Казалось бы, чему радоваться? Здесь мы имеем дело с ярко выраженной установкой придавать всему положительный характер.

Но есть и люди прямо противоположного склада, отыскивающие во всём не положительное, а отрицательное. Ярким примером здесь является Корней Чуковский. Мы знаем Чуковского больше как детского писателя-сказочника. Однако сказочником он стал, можно сказать, случайно: написал сказку «Крокодил» для своего ребёнка, позже решил её опубликовать, и она вдруг стала популярной… Начинал же Чуковский как журналист и литературный критик, заслужив на этом поприще дурную славу. Когда ему было всего 26–27 лет, уже среди литераторов стал распространён термин «чуковщина», обозначавший поверхностную и беспочвенную критику, да ещё с использованием бранных слов. Он критиковал всё и вся. Был бы объект, а за что его критиковать — найдётся. Подобную характеристику Чуковского даёт поэт Георгий Иванов:

«Дело Чуковского, его призвание, весь смысл его писаний — ругать, уничтожать. Тут у него редкий дар, удивительная находчивость. Если бы надо было Блока, да что Блока — Пушкина, Толстого — стереть в порошок, он бы это невозможное сумел бы, вероятно, проделать, и не без блеску» [29, с. 301].

Позитивность или критичность проявляется и в писательском слоге. К писателям позитивного склада можно отнести А. Пушкина, М. Булгакова, М. Сервантеса, Г. Де Мопассана, С. Цвейга. Противоположный им, критический склад ума мы обнаруживаем у Ф. Достоевского, Л. Толстого, И. Тургенева, О. де Бальзака, Э. Золя.

Если же мы бросим взгляд на историю философии и науки, стараясь определять критичность или позитивность наиболее выдающихся мыслителей, то найдём там бесспорное преобладание представителей критического типа. В философии сюда можно отнести Аристотеля, Лейбница, Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Хайдеггера; в физике — Ньютона, Гельмгольца, Маха, Пуанкаре, в физиологии — И. Сеченова, И. Павлова, Н. Бернштейна. Если говорить о психологии, то критическая мысль свойственна Вундту, Юнгу, Выготскому. Список выдающихся представителей критического типа мысли можно легко продолжать. А вот представителей позитивной мысли отыскать намного сложнее, и мы с большим трудом можем назвать лишь несколько имён. В физике это Р. Гук, А. Эйнштейн, Р. Фейнман. В психологии — Э. Берн, А. Маслоу, Г. Айзенк, П. Экман. Позитивен и всем известный биолог Ч. Дарвин. Что же касается философии, позитивный тип мышления мы встречаем весьма редко. Из наиболее известных имён можно назвать, пожалуй, лишь Шеллинга, Паскаля и Дильтея, притом позитивность у них умеренная. Ярко выраженную позитивность мы встречаем у Вольтера и Монтеня, но вот только нахождение их обоих в истории философии можно трактовать как ошибку: первый прославился как писатель, а в саму философию не внёс практически ничего, хоть и писал философские трактаты; второй же вообще не писал никаких трактатов, и даже прямо говорил, что он не философ, а лишь выпустил книгу с описанием разных сторон своей собственной личности, в том числе и усвоенных им мыслей, но его книга неожиданно стала популярной, и его поспешили объявить философом, даже включив в историю философии…

Пример Монтеня интересен в смысле его слов о том, что, встречаясь при чтении (при чтении, а не при исследовании — исследованиями он не занимался) с какой-либо трудностью, он не пытается её упорно преодолеть, и после пары попыток тут же обходит стороной. Позитивный ум не способен решать сложные проблемы, и Монтень, как представитель такого типа ума, это знает.

Но что значит «позитивный ум», что значит «позитивное мышление»? Ведь мы до сих пор говорили о позитивных чувствах, а не о позитивном мышлении! Следует разделять три ситуации: 1) мышление без признаков эмоций — это чистое мышление; 2) мышление, стимулируемое отрицательными эмоциями, — критическое мышление; 3) мышление, стимулируемое позитивными эмоциями, — позитивное мышление. Термин «позитивное мышление» использовали позитивисты, отождествляя это просто с отказом от метафизики. Мы же говорим о позитивном мышлении в другом смысле. Позитивное мышление плохо замечает ошибочные умозаключения, пуская тем самым в ход идеи, которые критическая мысль разбила бы в пух и прах. Придавая же этим идеям позитивную окраску, оно делает их популярными — так в разряд великих идей попадает то, что этого совсем не заслуживает, одновременно авторы таких идей возводятся в «великих гениев». Нельзя говорить, что человек с позитивной установкой лишён способности серьёзно и глубоко мыслить. Мыслит человек любого психологического типа, точно также и развивать мыслительную способность может каждый. В случае же с отрицательными чувствами мы имеем лишь то, что они стимулируют работу мысли в критическом направлении, однако это очень важный фактор, дающий большие преимущества в сфере мысли. Но если при доминировании отрицательных чувств человек не стремиться развивать свою мыслительную способность, то его отрицательный взгляд на мир превращается в критиканство: он критикует всё и вся без должных оснований. В этом случае работающий над своим мышлением представитель прямо противоположной установки его значительно опередит в плане успешности мыследеятельности. Уровень развитости мышления, уровень интеллекта не зависит полностью от психотипа, но при одинаковой развитости, доминирование отрицательных чувств обеспечивает преимущество в сфере мышления. Однако при решении несложных задач, где излишнее их усложнение лишь мешает делу, позитивный тип мышления может оказаться более эффективным. Вместе с тем критическому мышлению, предназначенному для решения сложных проблем, свойственно всё усложнять, что может вести к созданию псевдопроблем, над которыми критическая мысль будет безуспешно трудиться.

Таким образом, и «мыслительному», и «чувствующему» психотипу свойственна лишь определённая разновидность как мышления, так и чувств: у первого — критическое мышление и отрицательные чувства, у второго — позитивное мышление и положительные чувства. Именовать первого исключительно «мыслительным», а второго — исключительно «чувствующим» нельзя признать правильным.

Ещё следует обратить внимание, что юнговское разделение типов по принципу «мышление — чувство» не учитывает эмоциональное различие между мужчинами и женщинами, и в разряд «чувствующего» типа попадут практически все женщины, а в разряд «мыслительного» — все мужчины. Женщины по своей природе более эмоциональны. Мужчинам же присуща некоторая «эмоциональная тупость». Но именно эта «эмоциональная тупость» позволяет оставаться в хладнокровном состоянии, требуемом для чистого мышления. И именно при этом состоянии способна развиваться мыслительная способность. Женская же природная эмоциональность постоянно отклоняет от чистого, лишённого эмоций мышления. Хотя есть и женщины, которые это препятствие преодолевают. Однако крупные примеры в истории науки здесь малочисленны — пожалуй, можно лишь назвать С. Ковалевскую и М. Кюри. В истории же философии женщин вообще нет…

Итак, мы не можем принять юнговское противопоставление мышления и чувства как противоположных психологических функций, а одновременно и не можем именовать данные типы как «мыслительный» и «чувствующий». Противопоставление данных типов мы обозначаем не по принципу «мышление — чувство», а по принципу «отрицательные — положительные» эмоции. Психотип с установкой на положительное мы называем позитивным, а с установкой на отрицательное — критическим, или критичным.

Обоснуем эти названия. Слово «критический», согласно словарю С. И. Ожегова [42], имеет два значения. Во-первых, оно означает «находящийся в состоянии кризиса» или «опасный, связанный с возможностью нарушения нормального состояния» — в этом значении данное слово нам не подходит. Во-вторых, слово «критический» означает «способный относиться с критикой к чему-нибудь, видеть недостатки», при этом под «критикой» понимается «обсуждение, разбор чего-нибудь с целью оценить, выявить недостатки». В этом втором значении слово «критический» нас уже вроде как устраивает, но не полностью. Мы можем говорить о критическом мышлении, критической установке, критическом психотипе, но когда говорят в данном смысле о человеке, то используют другое, похожее слово — критичный: не бывает людей критических, а бывают люди критичные. Вместе с тем во многих случаях возможны оба варианта: можно говорить и «критичный», и «критический».

Противоположный тип мы называем «позитивным». Представитель этого типа имеет прямо противоположный критичному взгляд на мир. Такого человека захлёстывают положительные чувства и эмоции, которые не дают ему критически смотреть на окружающий мир. Люди этого типа радуются жизни, им свойственно часто улыбаться, даже в самых трудных жизненных ситуациях они сохраняют оптимизм. Однако некритичность мышления их доводит часто до того, что они порой не могут разобраться даже в собственных чувствах. Естественно, что для именования данного типа подошло бы слово, являющееся антонимом к слову «критичный». Но, к сожалению, в качестве его антонимов в словарях лишь звучит «одобрительный» и «хвалебный» — ни то, ни другое не характеризует сущность «чувственного» типа… В конечном итоге, мы остановились на слове «позитивный», которое достаточно хорошо характеризует эмоциональную сторону данного типа. Однако мы не можем сказать, что это слово нас всецело удовлетворяет, ибо «позитивное» противопоставляется «негативному». «Мыслительный» тип в таком случае может получить окраску «негативного», однако это будет искажением его сущности, ибо критическое мышление в плане разрешения трудных, глубоких задач имеет как раз позитивный характер — оно позволяет отсечь ненужное, лишнее, вредное. Однако, несмотря на всё это, мы не можем найти другого, более удовлетворяющего нас слова для именования данной психологической установки.

Чтобы не повторять каждый раз «представитель критического (позитивного) типа», следует определиться с более короткими названиями. Но сначала следует дать короткие имена самим установкам. Установку видеть во всём только отрицательное можно коротко обозначить как «критицизм». Противоположную же можно было бы обозначить словом «позитивизм», однако оно уже занято, причём необоснованно. Огюст Конт назвал свою философию «позитивной», что одновременно обозначалось и как «позитивизм». Его учение касалось разных сторон общественной жизни, однако закрепилось лишь в познавательной сфере, обозначая определённый образ мышления. В чём он заключается? По сути, речь идёт о редуцировании сферы познания к миру феноменов. И по этому пути как раз пошла научная психология, о чём уже говорилось. Тем самым термин «позитивизм» не имеет никакого отношения к эмоциональной сфере. Сам же Конт, в плане психотипа, был представителем не позитивного, а критического типа. Обозначив свою философию как «позитивизм», он просто высокопарно объявил её единственно правильной — в противовес метафизике, выставлявшейся исключительно в негативном свете. Однако общественные идеи Конта совсем не прижились, а позитивистский метод познания себя всё больше и больше дискредитировал, и называть этот метод «позитивным» уж совсем никак нельзя…

И теперь для обозначения эмоциональной позитивной сферы, где бы слово «позитивизм» действительно подошло, мы вынуждены искать другое название. Таковым может стать похожее слово «позитизм», а представителя позитивной эмоциональной установки мы будем называть позитистом. Соответственно, представителя критицизма будем именовать «критицистом».

Выбор той или иной установки не является сознательным, она бессознательна и зависит во многом от темперамента. Доминирование такой установки имеет устойчивый характер и сохраняется на протяжении всей жизни. В то же время под воздействием внешних обстоятельств возможен временный переход к противоположной установке, но всегда происходит возвращение назад.