Бесплатный фрагмент - Летучий корабль

Все персонажи и описываемые события являются вымышленными.

Любое совпадение с реальными людьми или событиями, является случайностью.

Часть I

Никто не думал, что заместитель директора Рыбаков, который проработал в конструкторском бюро «Витязь» лишь несколько недель, придет на защиту дипломов, поэтому комиссия насторожилась, узнав, что прибудет непростое начальство. Про Рыбакова знали, что он — золотой мальчик и родственник республиканского министра — назначен на должность после зарубежной стажировки, и что в его лице министерство, намекая на возможное соперничество, подложило свинью бессменному директору Морозову. «Витязю» предстояло заниматься перспективным самолетом, и в курилках шептались, что Морозову, который славился самодурством и тяжелым характером, спущен сверху контролер и вероятный конкурент.

В тот день назначено было троим, но один претендент, Михаил Сапельников, еще отсутствовал, что вызывало панику у кураторши, которая поминутно смотрела на часы. Явившиеся — Игорь Краснов и Павел Бутенин — маялись у раскрытого окна с видом на закрытую территорию и на забор с колючей проволокой. Церемония казалась встревоженному Павлу глупой; ему хотелось отключиться и, перелетев на несколько часов вперед, проснуться вечером, когда треволнения окажутся позади. Плохой оратор, он рисковал стушеваться на фоне Игоря, который претендовал на красный диплом. Все действовало ему на нервы: их с Игорем несуразный вид, постные лица комиссии, нелепая скатерть из красного уголка. Вдалеке, за забором «Витязя», среди кварталов, которые тонули в июньской зелени, шла нормальная жизнь: ходили люди, бегали дети — и это безмятежное существование, контрастируя со строгой обстановкой зала, приводило Павла в уныние.

Куратоша подлетела к дипломникам и негромко распорядилась:

— Паша… сначала ты — потом Игорь…

Павел кивнул — глядя на Игоря, который явно готовился к мини-триумфу, он с обидой предположил, что краснодипломника комиссия приберегала для Рыбакова, а, поскольку начальник задерживался, то для затравки пускали балласт.

Раскрылась дверь, и, опоздав почти на полчаса, ввалился третий участник торжества — непричесанный, в мятой рубашке. Научный руководитель побагровел, председатель затряс головой, прогоняя видение прочь. Кураторша припала к почтенному уху, и в нездоровой тишине зашелестел ее умоляющий дискант: молодой папа… семья… маленький ребенок…

— Начинайте! — сказал председатель и забарабанил пальцами по столу.

Павел кашлянул и выговорил тему диплома, представляя, как его дребезжащий тембр, должно быть, раздражает слушателей. Члены комиссии смотрели, кто куда; скрипнула дверь, и Павел догадался, что человек в светло-коричневом костюме, который холодной улыбкой извиняется за поднятый им шум — и есть хваленый Рыбаков. Тот медленно прошел к столу, сел в торце на стул, и сонным, но внимательным взглядом схватил все части головоломки. Взял шариковую ручку и с обманчивым участием уставился на Павла.

Тот, обнаружив заинтересованного слушателя, оживился и уставился в вялое лицо заместителя директора. Разъясняя скромные достоинства своего диплома, он заметил на угреватой коже Рыбакова прозрачный — курортный — загар; обнаружил водянистые веки, какие замечал у алкоголиков, и неприятную линию ассиметричного рта. Увидел, что в тонком шелковистом костюме Рыбакову сейчас не жарко, и что, должно быть, поэтому он выглядит так естественно, словно в этом наряде и родился.

Мучение подходило к концу. Возникла пауза, но внезапно Рыбаков оперся толстыми, как колбаски, пальцами на красную ручку и визгливым тоном, который показался Павлу крайне высокомерным, спросил:

— Как вы считаете, имеет ваша работа практическое значение?

Единственный человек, который демонстрировал внимание к его диплому, обернулся откровенным недругом, и Павел счел эту метаморфозу смертельным приговором его работе, где он заурядно рассчитал оптимальную траекторию летательного аппарата без каких-либо оригинальных новшеств. Заподозрив в Рыбакове подлое намерение утопить ответчика, Павел разозлился, кое-как справился с собой и принялся с горячностью доказывать, что его работа имеет первостепенное значение для авиации.

Неприязненный настрой исчез моментально. Павел понял, что Рыбаков потерял к нему всякий интерес. Председатель предложил оценку «хорошо» -– и новоиспеченный инженер отправился на место, ведомый зверским взглядом научного руководителя.

В целом Павел остался доволен собой. Ему казалось, что все одинаково постыдно смотрятся на кафедре, поэтому его слегка укололо, что комиссия — как только Игорь вышел к доске стремительной походкой, выгодно и прямо поставив голову и поймав свет на свое выразительное лицо — повеселела, оживилась, и ее участники выпрямили спины. Импульс мускульного напряжения пролетел по залу. Павел посмотрел на Рыбакова, но тот замер в скульптурной позе, и только его палец акробатически крутил красную ручку, вращая вокруг центра масс. Павлу показалось странным, что теперь Рыбаков вовсе не смотрел на докладчика, а только внимательно слушал. Когда возникла итоговая пауза, Рыбаков, по-прежнему поглощенный пируэтами шариковой ручки, игриво повторил:

— А ваша работа имеет перспективу внедрения?

Он поднял глаза и наткнулся на четкий Игорев ответ, который, после умышленной заминки, прозвучал с некоторой театральностью:

— Нет.

Рыбаков остановил красную ручку.

— Что ж мы защищаем работу без практического результата? — бросил он, выдержав встречную паузу, которая по своему театральному эффекту перевесила изначальную.

Комиссию словно ударило током от ужаса. Будь Рыбаков своим человеком, скандал из-за выходки дурного студента гасился бы дежурной выволочкой — но посторонний начальник мог повести себя непредсказуемо. Павел, который уже спокойно наблюдал за сценой, с удивлением обнаружил, что заместитель директора доволен ответом дерзкого дипломника, и что Игорь без стеснения подыгрывает язвительному Рыбакову.

— Первый задел, — сказал он. — Для внедрения требуется другой объем моделирования… конечно, хотелось бы продолжить.

Председатель, позволив себе несмелую фамильярность, развел руками.

— Ну, это твердое «отлично», — сказал он, глядя на руководителя. — Так, Всеволод Иванович?

— Не возражаю, — согласился Рыбаков и назидательно поднял гибкий палец, — Формулируйте строже… надо говорить «имеет в перспективе». Мы занимаемся точными науками.

Комиссия подхалимисто заулыбалась. Пока меняли плакаты, Рыбаков поднялся, проговорил «занимайтесь» и вышел. Молодой папаша, который суетился у доски, подхватывая рукава наскоро одолженного ему Павлова пиджака, Рыбакова не интересовал принципиально.

Михаил, как и Павел, защитился на «хорошо». Комиссия поставила ему эту оценку даже с охотой, потому что ждала чего-то совсем низкопробного, но Михаил, обманув плохие ожидания, выглядел пристойно. Докладывая плохо заученный текст, он вообще не волновался, потому что прободрствовал полночи из-за сыновьего рева, и теперь находился от происходящего как бы на расстоянии — — не было сомнений, что диплом дадут при любом раскладе, а остальное не имело значения.

Защита закончилась. Михаил, стаскивая пиджак, сообщил:

— Мне со «Стрелы» звонили, звали работать. Совсем у них, видно, дела плохи. Сто тридцать пять предлагали.

Он добродушно улыбался, давая понять, что сознает юмор ситуации: в студенческом рейтинге, учитывающем академическую успеваемость, он был гораздо ближе к концу, чем к началу — а на «Витязе» всех троих ждали сакраментальные сто двадцать рублей в месяц.

— И чего ты? — спросил Павел. — Согласился?

— Да ну. Полтора часа переться.

Радостный Михаил рвался поболтать с приятелями: было заметно, что ему хочется отвлечься и отойти на время от обязанностей, в которые он погрузился с рождением наследника. Потом Павел отошел к телефону, чтобы доложить о результатах — его отец, Вадим Викторович, работал здесь же, тремя этажами выше.

Можно было преодолеть эти три этажа за пять минут, но пристыженный Павел отделался коротким звонком: Вадим Викторович всегда был чересчур высокого мнения об Игоре, держа собственного отпрыска за более скромное явление; злосчастный недотепа был уверен, что, явись он сейчас к Вадиму Викторовичу, тот угадает результат зашиты, и, следовательно, в очередной раз утвердится, что собственное дитя бездарно.

Когда Павел, повесив трубку, вернулся к Игорю и Михаилу, они уже говорили о другом.

— … он, между прочим, в комитете вчера был, — рассказывал Михаил, и Павел, поймав конец фразы, понял, что речь идет о Рыбакове, который действительно заходил накануне в комитет комсомола. — Хотел посмотреть, кого с красным дипломом под суд провожать, — Михаил был нарочито бесстрастен, но Павел поморщился, не оценив шутки, потому что Игорю — командиру летнего стройотряда — действительно грозили неприятности. В финансовых документах, представленных по итогам трудового семестра, какой-то чересчур грамотный функционер обнаружил мелкое противоречие, и теперь фигуранту со всех сторон сулили чуть ли не уголовное дело.

— Типун тебе на язык, — отмахнулся Павел.

Но Игорь, включив фирменную улыбку, позволил голодному до сплетен приятелю вдоволь обсудить его проблемы.

— Этот хмырь, — сказал он небрежно, — говорит: «у вас ста пятидесяти рублей не хватает». Если бы у меня тысячи или двух не хватало — был бы серьезный разговор…

Восхищенный этим хладнокровием, Павел наблюдал за невозмутимостью обычно нервного Игорева лица. Ему, лишенному лидерских качеств, не светило какое-либо командирское назначение, но он невольно прикидывал все, что случалось с другом, на себя, и понимал, как далеко был бы на месте Игоря от капитанского самообладания.

Остаток дня был свободен. Михаил убежал домой, а Павел и Игорь, не торопясь, вышли из замаранной красками проходной «Витязя», где летом, как обычно, длился вялотекущий ремонт. Дойдя до метро, друзья купили мороженого и свернули на просторный, затененный липами проспект, который вел к центру Москвы. Настроение было прекрасное — защита диплома с его досадными формальностями, ставила точку в их институтской учебе, и теперь все бюрократические препятствия оставались позади. Друзья бродили без цели — болтали, сплетничали, поминая красочные слухи о жене Михаила — студентке-медичке, с которой счастливый муж познакомился на жестокой, чрезмерной даже для отвязанных школяров, новогодней пьянке. Предвкушали побережье Черного моря, куда собирались через неделю и куда в приличную гостиницу их определила мама Игоря, Екатерина Алексеевна. Рядили, что Игоревы неприятности попортят ответчику кровь, но даже если кто-то вцепится в эту несерьезную сумму, то стройотрядовская бригада, скинувшись, легко покроет Игореву недостачу. Обсуждали, как защитились однокурсники. И спорили о самолете.

Самолет, которым предстояло заниматься их «Витязю», казался настолько новым и революционным, что старых работников брала оторопь. Несколько руководителей подразделений, по слухам, категорически отказались участвовать в авантюре. Безумие проекта состояло в том, что самолет управлялся не технической оснасткой, а нервной системой, делаясь как бы продолжением человеческого организма, снабженного летательным придатком.

— Ничего мудреного, — объяснял Игорь. — Чем летательный аппарат отличается от протеза? Все дело в навыках.

Павел не разделял Игорев энтузиазм: он побаивался странного проекта, не видя себя среди воспламененных безумцев, которые довели бы до ума экзотическую забаву. Он больше рассчитывал на традиционные программы, которые не требовали безмерного полета фантазии и знаний в смежных областях.

Они стояли на площади перед библиотекой имени Ленина, куда их занесло путаными маршрутами по улице Герцена, мимо манежа и военторга. Глядя на спуск к Александровскому саду и распахнув пиджак, веселый Игорь, подставляя лицо ветру, запрокидывал голову и за глаза смеялся над их с Павлом общим одногруппником, который умудрился превратить дипломную работу в анекдот.

— Это же надо — вытащить из-под секретности диплом по бомбометанию! На кафедре ржали, как лошади — открытая тема была как-то вроде: особенности сброса продуктов оленеводам Севера…

Со стороны Арбатской, из прохода между колоннадой библиотеки и проспектом Калинина, высыпала необычная процессия. Впереди шествовал человек в светло-шоколадном костюме, а сзади толкалось разноцветное сборище: женщины в деревенских платьях, мужчины в расхристанных костюмах и белых рубашках, прилизанные дети. Возглавлял толпу измученный баянист — он вяло растягивал черный мех и казался взмокшим от усилий, как мышь. Простонародная компания необычно контрастировала со своим элегантным вожатым, в котором друзья узнали Рыбакова.

Тот, в свою очередь, заметил друзей и остановился. Толпа, которая влеклась следом за ним, встала, искательно изучая его путеводный затылок.

— Гуляете? — спросил Рыбаков, переводя взгляд с Игоря на Павла, и обратно на Игоря. Расплывчатое желе переливалось в его глазах, и настороженному Павлу сделалось не по себе от этого смурного взгляда. — Я тоже гуляю. Моряки, — он кивнул головой на покорных сопровождающих. — Из Калуги. Юбилей празднуют — города не знают совсем. Смешно, что моряки — из Калуги, правда?

Моряки замерли, колыхаясь всей ватагой и переминаясь с ноги на ногу. На их лицах читалось мучение свободных людей, попавших в переплет, и Павел, проникаясь сочувствием к родственным для него душам, увидел себя, сегодняшнего, со стороны — такого же нелепого и взъерошенного.

— Почему ты сказал, что нет применения? — спросил Рыбаков у Игоря, наведя на адресата выпрямленный палец, словно дуло пистолета. Павла он не замечал. — Не жалко было твоего руководителя?

— Нет, — сказал Игорь. — Он уже привык к кретинам.

Рыбаков осклабился и оглянулся на притихшую свиту.

— Гуляем? — претенциозный взмах рукой получился у него неубедительным. — Молодежь! Кто в меня верит — за мной!

И он посеменил вниз по лестнице, а юбилейный сход, облегченно радуясь, что шествие продолжается, ринулся за ним. Игорь с неожиданным азартом сорвался с места.

— Идешь? — бросил он Павлу.

Павел остался и проводил недобрыми глазами пестрый людской хвост, который вильнул мимо метро, к дому Пашкова. Внутреннее неприятие удержало его от бездумного порыва. «Кто в меня верит». А я не верю. И верить не хочу.

Он возвращался домой через город, который замолкал, проживая вечер обычного дня. Последние несколько лет, с тех пор как сменилась власть и убрались замшелые генеральные секретари, московская публика поражала Павла какой-то праздничностью, и он удивлялся этой свежей, бушующей во все четыре стороны света энергетике. Окружающие люди казались Павлу очень милыми, и ему мнилось, что душевное тепло разлито по городу, и это компенсировало ему грусть и неприятный осадок от чудного Игорева поступка.

Фонари светились в листве загадочно. Лужи почти высохли — завтра ожидалась хорошая погода. Придя домой, Павел застал охриплую Анну Георгиевну с телефонной трубкой — она делилась с подругами успехами сына. В комнатушке Вадима Викторовича ревела трансляция футбольного матча. Отец в последнее время приходил поздно — Павел знал, что в основной программе «Витязя» установлены очень жесткие сроки, и что Морозов пообещал подчиненным казарменное положение, если изделие не будет сдано вовремя.

Сейчас недавно явившийся Вадим Викторович еще не успел поужинать — Анна Георгиевна положила трубку и захлопотала на кухне. Зажглась газовая конфорка. Павел оглядывался на дверной проем, за которым голубел телевизионный свет и сожалел, что Вадим Викторович смотрит примитивный турнир, а не штудирует, к примеру, умный том, в отличие от Игорева отца — Николая Никитича, который, хотя был чистым управленцем, неестественно много читал, и Павла отчасти раздражало, что громогласный Николай Никитич, казалось, знал об авиации все.

Анна Георгиевна поставила на стол сковороду и, когда сын опустился на табуретку, погладила его по голове.

— Молодец, — просияла она, и Павел заподозрил, что ее оживление вызвано не сыновними успехами, а долгими женскими разговорами. — А Игорь? Лена телефон оборвала: где он? я волнуюсь! Чудная девочка — нашла, о ком… хлеб возьми.

Анна Георгиевна подразумевала, что Игорь всегда на высоте, что беспокоиться за него глупо в любой ситуации, и что это особенно смехотворно для Игоревой одноклассницы Лены, с детского сада влюбленной в своего кумира, который принимал Ленино обожание как должное. Павел не влезал в их неординарные истории — тем более, что Лену, учась в параллельном классе, он знал не слишком хорошо.

— Он не дома, — буркнул Павел. — Отправился в загул, плавно переходящий в запой и дальнейшее разложение личности.

— Фу. Как тебе не стыдно.

Анна Георгиевна относила Игоря к породе лихих гусар — всегдашних победителей, которым положено пить, гулять и пускаться в рискованные переделки. Сам Павел не входил в этот блестящий сонм — когда-то Анна Георгиевна за глаза называла своего плотненького задумчивого ребенка тугодумом, и у того помимо воли осталась детская памятка об ее уничижительном словечке.

— Ира звонила, — сказала Анна Георгиевна. — Напоминала про свадьбу.

Павел покачал головой в тщетной попытке отказаться от визита.

— Мам, сходи ты — я там никого не знаю.

Ира, которая когда-то была их соседкой, маячила в Павловом сознании кем-то вроде далекой родственницы: трикотажные, растянутые на коленках колготки, шерстяные шортики, банка с окрашенной водой, куда они по очереди окунали колонковые кисточки, и — позже, после пары случайных походов в гости — манерная девица, лупящая по клавишам пианино, в окружении угрюмых молодых людей. Павел даже не знал, за кого из этих мрачных личностей она выходила замуж.

Закончился футбол, и вышел, щурясь, Вадим Викторович в майке с пятном от машинного масла; Павел виновато притих, но отца интересовало, когда нужно сдавать «бегунок» и когда выдадут «корочки», а сын вообразил, какими словами расписали его сегодняшние подвиги отцовы приятели — Вадим Викторович числил в знакомых половину фирмы — и на его душе заскребли кошки.

— У нас два ваших раздолбая будут защищаться, — сказал Вадим Викторович. — Уровень слабенький — до Туполева далеко.

— Туполев не оканчивал наш замечательный институт, — резонно возразил Павел. — Он окончил императорское техническое училище.

Он сменил тему и спросил про самолет, о котором так истово судачили в курилках; в тесной кухне не было свободного пространства для троих, и Анна Георгиевна, чтобы не мешать мужчинам, ушла в комнаты, унося с собой аромат розового масла из сувенирной болгарской пробирки, которую ей подарили на день рождения.

Вадим Викторович капнул аджики на картошку и заговорил. Павел, слушая и с тревогой рассматривая кровавый сосудик в отцовском глазу, удивлялся, что после абсурдных изречений, сделанных с неимоверным апломбом экспертами во всех науках сразу, он, не выходя из дома, получил самую точную и исчерпывающую информацию.

— На самом деле простая идея, — говорил Вадим Викторович. –Значительная часть у биологов… другое ведомство, притирка — а они не торопятся, никакой нормальный человек под Морозова не пойдет: он же растопчет, уничтожит, согнет в бараний рог.

Самолет оживал в негромком баритоне Вадима Викторовича, и Павлу, дезориентированному страшилками от всезнаек, представилось ясно, что проект, о котором мололи языками, кто во что горазд — не сумасшествие, а грандиозная работа, и он даже вздрогнул от завистливого преклонения перед создателями, которые взмыли на революционные высоты. Приятным было только то, что Игорь — судя по сентенциям, которыми он донимал друга — тоже не представлял себе сути, и в этой слепоте друзья наконец-то были равны.

— Только бы не свернули это все, — сказал он. — В рамках перестройки и гласности.

— Если снимут Морозова — будет удар… но не верится. Одно дело — чистить партийную шоблу… другое — величины типа Морозова. Хочется верить, что не совсем у нас дураки сидят. Авиация нужна любой власти. Это основа государства…

Вадим Викторович, поужинав, сразу ушел спать, Павел у себя в комнате еще долго лежал перед сном, слушая, как воркует по телефону Анна Георгиевна и как звенят подростковые гитары на детской площадке. Злость на Игоря прошла: он физически ощущал, как блаженно распускаются его собранные в комок нервы, и как учеба, которая попортила ему немало крови, уходит в прошлое. Нежась в мечтах о взрослой работе, он думал, что теперь его будут окружать люди, с которыми он подружился на «Витязе», и что через несколько дней они с Игорем поедут в Крым.

Крым возник, как мираж, в иллюминаторе «Ил-86»: ржавая лоскутная земля под синеющим небом. К моменту, когда самолет оставил позади пятна лимана и начал снижаться, друзья освоились в салоне: оба летали на «Иле» в первый раз, поэтому им в новинку были высокий потолок и свободные проходы, по которым, рискуя свалиться в багажное отделение, бегали дошкольники.

— Отбивают полосу под «Буран», — протянул Игорь. — Не зря же строили.

«Ил» снизился так, что земля с пирамидальными тополями казалась рядом. Взревели двигатели — самолет зашел на глиссаду — а друзья вытянули шеи, припав к иллюминатору и изучая предназначенную для «Бурана» полосу.

— Что «Буран», — сказал Павел. — Я видел, как «Ту-144» садится, и больше этого никто не увидит, — он вспомнил, как лет десять назад, собирая грибы в лесу под Домодедово, разглядел проносящегося над деревьями, изящного богомола со склоненным носом и растопыренными крыльями.

Кресла тряхнуло, и «Ил» коснулся земли. Через несколько минут он разворачивался на рулежной дорожке, и в иллюминаторе проплывала стоянка трудяг-вертолетов «Ми-8», с поникшими, как лепестки, лопастями — а также полосатые мачты и плоское здание Симферопольского аэровокзала. Потом друзья добирались до Ялты, и по мере того, как приближались виноградники и горы, в небе, которое меняло цвет с блекло-голубого на насыщенную синеву, чувствовалось волнующее приближение моря. В Ялте погода испортилась, хребет заволокло туманом; поднялся шторм, и заморосил дождь.

Начинало темнеть, когда вымокшие и усталые Павел с Игорем добрались до гостиницы. За стойкой трезвонил телефон — портье вскидывала голову, и узел из волос на ее макушке смешно дергался. Из обрывков разговора следовало, что Ялта не принимает круизное судно, и что непонятно, будет ли теплоход ждать, или уйдет в Феодосию. Походив по коридорам, друзья нашли окно на морскую сторону и уселись на подоконник. Ветер шумел; раскачиваясь, метались ветки деревьев, и даже стекло подозрительно потрескивало. Игорь что-то высматривал в темно-сизом сумраке и прислушивался к порывам ветра.

— Прямо воет… Интересно, это завтра закончится?

Хлопнула дверь. Где-то внизу смеялись. Игорь пошел осваивать гостиничную инфраструктуру, а Павел поначалу разбирал вещи в номере, но, заскучав, отправился вдогонку — друга не нашел, а только наткнулся в холле на иностранных туристов вокруг горы багажа. Пристал теплоход — значит, шторм утихал; Павел поднялся в номер. Телевизор выдал рябые полосы и снежный осыпающийся экран; Павел повертел ручки, решил, что ветер сбил антенну, и, приготовив жалобу, спустился к стойке. Игорь сидел на диване и, преодолевая языковый барьер, о чем-то говорил со светловолосой девушкой. Взгляд выхватил из облика иностранки черты, привлекающие внимание: узкое, вытянутое лицо и неряшливый пробор. Павел с усмешкой припомнил инструктаж о секретности — в нем категорически запрещались контакты с чужеземцами — и снова поднялся в номер. Телевизионный сигнал не улучшился. В дверь постучали условным стуком, и Павел, подавляя зевоту, открыл дверь, за которой обнаружил раскрасневшегося Игоря.

— Сейчас моя дама придет, — выпалил тот и воровато оглянулся в сторону лифта.

— Ухожу, — Павел, удивляясь, как стремительно развиваются события, взял кошелек и надел ветровку. На улице было темно. Павел автоматически, словно все пути вели к морю, спустился вниз, мимо заборов, фонарей и вытянутых свечками деревьев, на залитую водой набережную. Ялта, которая днем отторгала Павла карикатурной сутолокой, сейчас присмирела, и ему было на удивление хорошо. Побережье, от Гурзуфа до Ливадии, насколько хватало глаз, искрилось огнями. Волны бухали, обрушивались на волноломы и затопляли ступени лестницы. Тяжело переваливаясь, пришел катер, и кто-то на борту ругнулся в матюгальник.

Пронзительные огни настраивали на лирический лад, и Павел загадал, из каких краев приехала в Ялту узколицая девушка, которая не показалась ему привлекательной. Отдых начинался странно, и внутренний голос подсказывал, что приключения только начинаются. Павла, привыкшего к эскападам друга, все же раздражало, что его бесцеремонно изгнали из уютной комнаты с телевизором и с диваном — в бурю и в ночь, на чужие улицы, на холодный пляж.

Под ногами хрустела вязкая галька. Город с людьми остался за спиной — только на пирсе отрешенно маячила сутулая фигура. Наблюдая за яростными накатами волны, Павел присел на полуразбитый ящик, валявшийся у стенки. Воздух лился в легкие. Впечатления, уложенные в сегодняшний день, настроили нервы, и без того обостренные дорогой, на лад щемящего и тревожного предчувствия.

Он думал, что с трудом учился, кое-как переползая с курса на курс, но что работать ему, может быть, будет еще труднее. Пока он рядил, как коснется его новая пугающая тематика «Витязя», и чем обернется вся эта полуинженерная экзотика, шторм стихал. Одинокая фигура двинулась к набережной, волоча ноги, словно утяжеленные гирями. Залитая солнцем посадочная полоса и стремительное удаление симферопольских окраин мелькнули в памяти Павла, наблюдающего нырки огней полупустого катера, которого швыряло на волнах на пути в Ливадию. Возникло странное видение: Павлу почудилось, что он летит — и от скорости, от бьющего в лицо ветра, и от предвидения фатально набегающей пропасти у него закружилась голова, и его затошнило — он сжал кулаки и вдохнул полной грудью, радуясь облегчению, которое сперва принял за избавление от приступа, но обнаружил, что недуг не отпустил его, а обернулся любопытной химерой: измученные нервы внушили ему, будто он перевоплотился в кого-то, кто умеет летать — в птицу или в самолет — убеждая, что это его родная среда, и что ему нравится парить в небе. В лицо бил мокрый ветер, и Павел прикрыл глаза; в мозгу пульсировал могучий импульс восторга, который передавался всему телу, ощущавшему власть над высотой и пространством. Ликование не помешало все же включить логику, и Павел, утомленный боязнью странного самолета, который интриговал его месяц кряду, решил, будто некое наитие показало ему на практике, что чувствует человек, пилотирующий чудо-машину. От этого открытия у него перехватило дыхание, и он поразился, до чего оказались недальновидны все инженеры, специалисты, кандидаты наук и прочие доморощенные эксперты, которые жужжат по курилкам, не вникая волшебство проекта. Живой самолет.

Волна наползла на ботинок и спугнула видение. Промокшая нога охладила пыл визионера и с неловкостью за экзальтированные мечты вернула к реальности, в которой он, бывший студент-троечник, который едва не провалил диплом, сидит на мокром пляже, в городе, где нет ни одной знакомой рожи, и не знает, куда пойти на ночь. Вздыхая, он все-таки поднялся в гостиницу и отыскал в этажной рекреации закуток, где кое-как пересидел ночь в мучительном полусне, перебирая фразы, обращенные в воображении к Игорю, и воскрешая по крупицам — выбирая сладкий опыт из мышечной памяти и ловя мысли, ускользающие в дремоту — удивительную иллюзию живого самолета.

К утру он, злой и измученный, заметил, что мимо, не тронув странного гостя, прошла уборщица в домашних тапках. Потом заиграло радио и захлопали двери. Павел потянулся всеми конечностями и, вскочив на ноги, метнулся к номеру — постучал и уже собрался на стойку за ключами, когда щелкнула задвижка и выскользнул в накинутой рубашке босой Игорь, притворяя за собой дверь.

— Ты как? — спросил он, глядя невидящими глазами сквозь Павла. — Можешь принести вина? И еще: позвони моим — или своих попроси, чтобы они…

Игорев голос был так серьезен, что Павел внимательно пригляделся к сомнамбулическому лицу, отмеченному тенью щетины на подбородке.

— Можешь собрать мой чемодан? — ответил он вопросом на вопрос и отправился в бар, за бутылкой с общепитовской печатью. Обмен состоялся, когда растрепанный Игорь выставил в коридор чемодан Вадима Викторовича, с которым тот обычно ездил на испытательный полигон.

На улице сияло солнце, расцвечивая пышность протяженного берега — белые корпуса зданий, мол, пристань, изумрудные горы, прогулочные корабли. Промозглое утро сменилось жарким днем, пляжи были усыпаны людьми, море рябило и переливалось серебряными искрами. Павел с чемоданом вышел к набережной и, пока он стоял, любуясь видами, рядом закружила курортная бабушка, предлагая ночлег. Услышав смешную цену — пятьдесят копеек — Павел рассмеялся.

— Это же сарай? — спросил он.

— Зато у моря, два шага — и купайся. Отдохнешь… не в хоромы же приехал.

Павлу вообразилось пятидесятикопеечное подобие собачьей будки, и то, как курьезно ломался первоначальный сценарий, привело его в восторг. Он уже предчувствовал, как восхитительно проведет неделю, и как забудет об Игоре с его вечным превосходством, навязшей в зубах оригинальностью и непозволительными романами.

Он смаковал эту вкусную картинку, но соблазнительные иллюзии быстро поблекли и перестали его занимать, а пораженного Павла скандализовало, что восторг в его душе питается не легкомысленными химерами, а вчерашним видением. Он больше двадцати лет мирился с имиджем троечника, склонного к безделью, и теперь, когда он ощущал себя увлеченным, прикоснувшимся к некому знанию человеком, ему было приятно и непривычно сразу. Ему, будущему подвижнику новой авиации, понравился его неожиданный облик. Счастливо улыбаясь, любуясь собой — авторитетным и умелым — он уже знал, что отбросит прелестные мечты и уедет из Ялты — и его, панически боявшегося потерять отголосок головокружительной грезы, не останавливала даже перспектива давки у симферопольских билетных касс.

Он помотал головой, подхватил знаменитый чемодан и зашагал на автобусную станцию. К ночи того же дня он был в Москве, скрыв, отчего вернулся, а через день, преодолев нестыковки, вышел на работу — в подразделение, где писал диплом.

— … и правильно, — одобрил Валера Кожин, скучноватый начальник сектора. — Морозов говорит, что отпуск подчиненных он рассматривает как личное оскорбление.

Валера, очень спокойный и дружелюбный, но необщительный, как многие вундеркинды-самородки, уроженец тихой Лебедяни, закончил институт с красным дипломом и быстро поднялся на первую командную ступень, но затормозил из-за недостатка честолюбия, а также из-за того, что был клинически не способен что-либо объяснить. Павел достаточно намучился от Валериной невнятности, пока писал диплом — Валера, если у тупого ученика возникали вопросы, теребил, как школьник, тонкие усики и что-то неразборчиво бормотал, а Павел до смерти пугался, что он не знает очевидных вещей.

На «Витязь» наваливалась середина лета. Половина сотрудников где-то отдыхала, двери в безлюдных комнатах стояли с распахнутыми дверями, по коридорам гулял сквозняк, вздымая занавески и снося со столов бумаги с грифом «для служебного пользования». Руководитель диплома, утомленный стрессом, который получил на защите, улетел в командировку, в сороковую армию — и Павел надеялся, что тот отвлечется в Афганистане достаточно, чтобы по приезде начать работу с чистого листа. Воображая головокружительную посадку в прицелах замаскированных «Стингеров», нацеленных на кабульский аэропорт, он был уверен, что после таких треволнений человек прощает окружающим мелкие ляпы.

Игорь еще был в Ялте. Через два дня он дозвонился до родителей и сообщил, что у него все в порядке, попутно подосадовав, что Павел вел себя, как дитя — а виноватый как-то разобрал краем уха точную, даже сверх сведений, которыми он владел, сплетню, где называлась страна, откуда приехала узколицая девушка, найдя этому факту единственное объяснение: мир тесен, и Игорь в Ялте наткнулся на болтливых знакомых. «Витязь» был большой деревней с неизбежными слухами и сарафанным радио.

Павел с жаром накинулся на груду отчетов, которые подсовывал ему Валера, но через пару дней сник. Обалдев от псевдонаучной разноголосицы и взбадривая параличные мозги, он обнаружил, что отчеты написаны как будто для шпионов, чтобы никто их физически не понял — и что про новый самолет в них нет ни слова. Он изнемогал от чувства неполноценности, ему было адски скучно, он, зевая, засыпал над бессвязными и косноязычными страницами и уже досадовал, что клюнул на примитивную обманку.

Зато, пока не было Игоря, он заводил новые знакомства. Он сдружился с техником Сашей Галаевым со стенда полунатурного моделирования — до «Витязя» Саша пять лет пробыл стюардом на внутренних линиях «Аэрофлота», и Павел охотно внимал рассказам о городах и о летных происшествиях, перелицованных Сашиными парафразами в веселые истории.

— Летели как-то в Ростов, — посмеивался Саша, когда они с Павлом, сидя на лавочке, наблюдали в обеденный перерыв футбольный поединок. — Разгерметизация, пикируем с одиннадцати тысяч метров на три. Меня в воздух подняло, развернуло и на ящик шлепнуло. И объявляют по трансляции: граждане пассажиры, не волнуйтесь, снижаемся, потому что самолет попал в грозовой фронт. А в иллюминаторах — солнце, и ни облачка.

Сашины байки удивляли Павла тем, что в них, как в капле воды, отражались характерные противоположности: с одной, так любимой Павлом стороны, были таланты, которые создавали беспрецедентную для всего мира машину; на другой стороне протекали будни людей, которые, не отходя от семейных историй, очередей за колбасой, супружеских измен, дач, сервантов с хрусталем, детских садиков, свадеб, похорон и прочего быта приспосабливали чудо техники к обиходу так же естественно, как использовали кувалду, отвертку или гвоздь. И, если Павел восторгался потусторонней магией, которая являлась ему в чертежах и в математических формулах, то сейчас эту благоговейность немилосердно разрушал Саша, смеявшийся над психом, который перед вылетом на Ригу в последний момент растолкал стюардесс, выпрыгнул из самолета и припустил наутек по летному полю.

— По уму должны всех высадить, выгрузить багаж и найти, что он сдал. Но это часа три — а кэгэбэшник, гнида, даже не вякнул. Что проку от них?..

Но одно знакомство не понравилось Павлу особенно, хотя он понимал, что другой бы на его месте форсировал удачу. Придя как-то с Михаилом в столовую, он, следом за приятелем, обратил внимание на пару, которая сидела за дальним столиком. Перед худым молодым человеком с пышными усами едва умещались на подносе тарелки; расправляясь столовской снедью, усатый держал речь и сверкал глазами. Темноволосая девушка с кукольным личиком, слизывая с ложечки сметану, слушала сотрапезника без эмоций.

— Давай к Маше пойдем, — предложил Михаил. — Что, были на лекции? — спросил он, без церемоний воздвигнув поднос на стол. Усатый, если и рассердился на вторжение, не подал вида.

— Я пас, — он взмахнул рукой в металлическом часовом браслете. — Мне показалось подозрительным, и дел много.

На «Витязь» частенько приглашали ученых — отчитываться об открытиях или расширять научный кругозор самолетостроителей, чей профессиональный багаж со временем сужался до примитивного набора элементарных формул.

— Я была, — сказала девушка, улыбаясь, и Павел удивился, как странно смотрелись на ее фарфоровом, с акварельным румянцем, личике широко распахнутые глаза, источавшие недюжинный темперамент и силу. Пока сотрапезники обменивались репликами, Павел уже понимал — по интонации мелодичного голоса, по лукавому взгляду, по легкой улыбке — что Маша выделила его из компании. Михаил с усатым, подчиняясь желаниям дамы, начали гнусно подыгрывать, и Павел из вежливости тоже вовлекся в галантный поединок, хотя нескрываемый Машин интерес скорее отталкивал его, чем привлекал.

После обеда Павел узнал от Михаила, которого развеселил чужой флирт, что Маша закончила университет, а ее мама заведовала секретной библиотекой. Машину маму все называли Инной Марковной, но ее подлинное отчество было Марксовна, что лаконичным штрихом указывало на семью с большевистскими традициями. Услышав про ведомство первого отдела, Павел, решил, что к Маше лучше не приближаться, и на время забыл о девушке.

Он проводил рабочее время, листая брошюрки с техническими характеристиками, параметрами и аббревиатурами. Дни проходили бесплодно, но как-то его, заинтригованного, отправили на непонятное мероприятие — мальчиком на побегушках — где с толпой компетентных начальников он стоял среди летного поля на сохлой траве, щурился на солнце, на город, который окружал аэродром, и гадал, зачем собрались люди, сканировавшие загадочным вниманием «Ан-2». Павел, которому приглянулся старенький самолет, с удовольствием наблюдал, как фыркнул двигатель, как растворились в воздухе лопасти пропеллера, как самолет покатился по полосе, а потом легко оторвался и полетел, покачивая крыльями и комично, в раскоряку, расставив шасси.

— А ведь я, Анатолий Ефимович, — солидно, но ласково рокотал волоокий Морозов, и его полные щеки лоснились от пота, — Помню, когда с этого аэродрома каждый час взлетал «Ил-28».

— С тридцатого завода уходили? — кивнув, спросил морозовский собеседник.

— Пекли как пирожки. Рев стоял!..

Свита заулыбалась. Потом «Ан-2» нацелился пропеллером в толпу, и, рыча, приземлился на бетон. Отвалилась дверь, по шаткой лестничке спустились люди, а Женя Козленко — озабоченный карьерой партиец, явившийся на мероприятие из политических соображений — потянул Павла к самолету, из которого выбирался летчик. Тот подал Жене руку, и Павел вспомнил, как Женя рассказывал, что занимается в парашютной секции.

— Еле успели отмыть, — пожаловался летчик. — Вчера одна добрая душа рюкзак не закрепила, а в нем банки с компотом из слив. Как хряснуло! — он махнул рукой. — Жидкость пропала, конечно. А сливы мы съели.

— Со стеклом, Леонид Васильевич? — спросил Женя.

Леонид Васильевич усмехнулся и ответил:

— Не, мы же умные. Мы ягоды ели — а стекло выплевывали.

Его светлые глаза смеялись, а лицо хранило каменное выражение, и было непонятно, издевается он или говорит всерьез — а Павел подумал, что неплохо встретить Игоря, закрутившего роман с иностранкой, которая анатомически не отличалась от отечественных барышень, в престижном качестве — парашютистом. Пока ученые толпились в стороне, он познакомился с Леонидом Васильевичем, и тот с хитроватой ухмылкой дал понять, что может посодействовать. Совещание закончилось, толпа разбрелась, а Павел обратил внимание на другого участника планерки — мужчину лет сорока, с точеными чертами лица и с агатовыми глазами. Бросилось в глаза, как бережно тот, подойдя к самолету, погладил обшивку, словно собачий загривок.

— Кто это? — спросил Павел у Жени, краем глаза указывая на незнакомца. Тот скосил взгляд.

— Смежная организация. Биологи, кажется.

Несколько дней воодушевленный Павел, которому не давало покоя приморское видение, твердил себе, что он должен прыгнуть. Его уже разочаровала работа, которая упорно не давалась разуму; чтобы наскоро повторить Ялтинскую иллюзию полета, он был готов к альтернативным путям и так увлекся, что скоро, держа в спортивной сумке бутылку из неприкосновенных запасов мамы, Анны Георгиевны, которая отоваривала их водочные талоны, оказался на аэродроме, разыскал Леонида Васильевича и был представлен тренеру Николаичу. Гостя пригласили в каморку, и Николаич забренчал железом, разыскивая под грудой лома посуду. Потом вытащил охотничий нож, одним ударом пробил донышко консервной банки и ювелирно, не оставляя зазубрин, открыл тушенку.

— Ты не из общаги? — приговаривал он, принюхиваясь. — Мы, когда жили в общаге — играли в танковые бои. Танком был спичечный коробок, который приклеивался к четырем тараканам. Можно было воздушные бои устроить — но тараканы не летают…

Павел кивал, кусая вставленный ему в руку бутерброд. Его сморило спиртное, и он очнулся, когда Николаич ткнул его в плечо.

— Подъем… пора в небо.

Явились спеленатые мумии товарищей по несчастью. Группу затолкали в салон и рассадили на жесткие сидения; взвыл с противным рокотом мотор, и земля в один момент ушла вниз. Звук двигателя бил по нервам; ударила сирена, косолапые товарищи один за другим исчезали в пустоте, и Павел в помраченном тоской осознании, как он бестолково жил все годы, понял, что обречен — в этот момент сокрушительный удар в копчик выбросил его наружу. Свет опалил глаза, и он, обожженный вспышкой, рефлекторно заскреб руками воздух, ища опору, чтобы подняться обратно. Внутри что-то взорвалось; он погрузился в такое физическое неудобство, что пропал даже страх. Потом его дернуло, и он закачался на стропах в восторге, потрясающем измученный переживаниями организм. Небо было синим, горизонт — голубым и дымчатым, а поселок выглядел с высоты, как остатки мусорной кучи, которую сгребли гигантским совком, продавив в поверхности ошметки и борозды. Следя, как заворачиваются края горизонта, Павел впитывал каждой клеточкой тела высотный воздух. Но безвольное снижение не давало упоительной власти над небом, которую он испытал на Ялтинском берегу. Он ощущал себя безответной игрушкой воздуха — и, когда земля придвинулась, забыл, как держать ноги, и свалился неудачно, ужаснувшись хрусту то ли в амуниции, то ли в кости.

Ковыляя и прихрамывая, Павел возвращался домой. Восторженное настроение перегорело в избытке впечатлений. Ступив из электрички на вокзальный перрон, он вздрогнул от боли в боку и задумался о худшем, заранее подбирая слова, чтобы объяснить возможно сломанное ребро — рассказать правду ему, в предвидении родительской истерики, даже в голову не приходило. Он стоял у столба и собирался с силами перед рывком в метро; прямой взгляд неприятно уперся в него из толпы, и, когда он узнал Машу, чья изящная головка венчала приподнятый воротник твидового жакета, то даже рассердился на себя, что некстати оказался на ее пути, словно умышленно сделал что-то неправильное.

Он прикинулся, что не заметил девушку — опустил глаза, и через минуту обнаружил у своих грязных ботинок, на асфальте ее лаковые туфли с пряжками.

— Болит или плохо? — спросила она в лоб, отбросив ненужное приветствие. Обстановку она оценивала мгновенно — обессиленный Павел, который в другое время, выдержав достоинство, отстранился бы от малознакомого человека, проблеял что-то невразумительное. — Сейчас… такси найду…

Мелькнули ее низкие каблуки, и девушка исчезла.

— Где ж ты его… — скалясь, пробормотал вслед Павел, ни минуты не сомневавшийся, что в сутолоке вокзала, среди нахрапистых и бесцеремонных очередей с тюками и баулами, воспитанное создание, конечно, не удержит свободную машину.

Он, вдыхая папиросный чад и угольный дым, восстанавливал дыхание, представлял, с какими испытаниями столкнется Маша на привокзальной площади, и удивился, когда вынырнувшая откуда-то девушка твердой рукой — как взрослый ребенка — провела его боковыми ходами в переулок и запихнула в бежевую «Волгу», а тронутый ее вниманием Павел, хотя такси не входило в его планы, подчинился.

— Может, в больницу? — спросила Маша, наклоняясь к заднему сидению, и за расстегнутой пуговицей ее шелковой блузки блеснула золотая цепочка.

— Нет, — выдавил Павел, испугавшись ее командного голоса — и ее глаз, в которых светилась ненужная ему улыбка. — Домой…

Глядя, как за окном проплывают фасады московского центра, он, еще гордясь — по инерции — что получил новый опыт, уже клял себя за глупость. Он напрасно понадеялся, что мистическое впечатление повторится само, на автомате, и проворонил, о чем его инструктировали, нарвавшись на немедленную расплату — однако неприятнее всего в нем отозвался спасительный Машин поступок, и Павлу, который еще ежился от пронизывающего Машиного взгляда, категорически претило, что девушка вторгается в его судьбу.

Доехали до дома. На сумеречной улице горели фонари, но, войдя в подъезд, Павел попал в темноту, где пахло засоренным мусоропроводом. Он чиркнул спичкой; неяркое пламя выхватило из тьмы двери и раскиданные по ступеням огрызки — потом огонек, испустив едкий дым, погас. Павел постоял, глядя на оконный прямоугольник; болела нога, болело ребро, и грудь щемила тоска привычного уже одиночества, в последнее время не оставлявшего его ни на работе, ни дома, ни в идиотских начинаниях, ни в мимолетных интрижках. Московские друзья отдыхали, кто где, а институтское общежитие разбежалось по домам. Он так привык, что Игорь всегда рядом, что уже жалел, что уехал из Ялты.

Но его приключения не закончились. Когда он, мечтая, как завалится на диван, переступил порог квартиры, Анна Георгиевна, многозначительно мигнув, предупредила:

— У тебя гости.

В комнате пахло едкими духами. У стола сидела Лена — Игорева одноклассница, безнадежно влюбленная в своего кумира с начальной школы — и, постукивая пальцами по глянцевым страницам, листала альбом «Русский музей». Когда Павел вошел, Лена подняла голову, и в свете лампы заиграли мелкие кудряшки ее золотистых волос.

— Ты что, из гаража? — она обмахнула ладонью лицо. — От тебя несет бензином. Фу.

Павел, угодивший из огня в полымя, выдохнул, разлепил губы и пробормотал «кто бы говорил…». Лена впилась в него глазами.

— Где он? — спросила она трагически и не уточняя, что речь идет об Игоре. — Почему ты здесь? Вы же поехали вместе!

Павел считал неуместными разбирательства даже от человека, имеющего на вопросы об Игоре законное право — в отличие от Лены, которая подобных прав не имела. Шагнув к дивану, он поморщился.

— У меня дела, а у него нет.

Его страдальческая гримаса не укрылась от Лены, заломившей худые руки.

— Господи, ну какие у тебя дела? Как ты мог!.. — она заходила по комнате. — Как ты мог его оставить?

— Может, сядешь? — попросил Павел уныло.

— Не сяду! — она задохнулась от возмущения. — Ты… я тебя знать не хочу!

Ореол золотистых волос с негодованием проследовал мимо. Павел наконец расслабился и опустился на диван. Женственный Ленин голосок задел натянутые нервы, которые, уже ошпаренные горячими Машиными глазами, заныли теперь на грани сладкого, мучительного блаженства.

— Пойду я на Ирину свадьбу, — сообщил он Анне Георгиевне со вздохом.

Сейчас, затосковав, понял, что настоящая жизнь проходит мимо него, неуклюжего увальня-крепыша, который мается бессмысленными выходками, вроде прыжков с парашютом, и его остро потянуло на праздник и на сопутствующие приключения — подальше от Машиных глаз, которые и ночью, когда он заснул, будто сверлили впечатлительного Павла.

Свадьба, на которую он добросовестно явился, была через несколько дней; в ноздри Павла, когда он вошел в просторную, как аэродром, квартиру, ударили запахи ванили, маринада и жареной курицы. Гостю некуда было приткнуться: одну комнату, превращенную в склад, занимали продуктовые упаковки; во второй комнате было застолье; в третьей, заходясь икотой, рыдала женщина с багровым лицом; в четвертой, на двуспальной кровати, высилась гора гостевых сумок и плащей. Заметив, что Павел дичится, Иринина мама, Раиса Кузьминична, усадила его рядом с собой, у двери.

— Славный парень — указывала она на счастливого жениха. — Принцессу нашу любит, взбрыки ее терпит. Ты знаешь — ее не всякий выдержит.

Возбужденная принцесса напоминала мокрого павлина. Краем уха Павел выслушивал обожающую сплетни Раису Кузьминичну и скоро знал, что Иринин жених — переводчик, свекровь — научный сотрудник в музее, а свекор — искусствовед, но усатого мужчину с хорошей выправкой Павел счел искусствоведом, про которых говорят «в штатском». Чувствовалось, что новая Иринина семья существует в другой, непривычной среде, которую Павел, активно отторгаясь от замешенного на «деловых» отношениях стяжательства, не одобрял. Раиса Кузьминична запела про длинноносую свидетельницу и поведала жуткую историю о лечении от экземы. Павел, проклиная минуту слабости, которая привела его в вертеп, готовил выражения, которыми намеревался снабдить отчет для Анны Георгиевны. Потом позвонили в дверь, Раиса Кузьминична вскочила к очередному гостю и замешкалась в прихожей. Выглянув, Павел мельком увидел что-то буднично-кухонное и решил, что соседи пришли жаловаться на музыку, или кто-то явился за луковицей. Он отвернулся и разобрал только, что Раиса Кузьминична восклицала, дергая пришедшую за руку:

— Зайди, Лида! Поешь, поздравь!

Это оказалась молодая девушка в байковом халатике с васильками. Медовые волосы, постриженные в каре, были забраны за ухо с одной стороны, а с другой закрывали щеку. В серых глазах таился скрываемый смех. Павел даже пожалел, что залетная птица сразу исчезнет, захватив соль или луковицу, но к его удивлению, новая гостья скоро сидела рядом с Павлом. Под немыслимый рев девушка быстро опустошила тарелку, на которую Раиса Кузьминична сгребла яства со всех блюд подряд: салаты, копченая рыба, соленые грибки. Павел близким локтем чувствовал ровную, немного отрешенную собранность. Раиса Кузьминична предложила девушке вина, но та твердо проговорила «нет», и Павел полез через чью-то лысину за кислотным «дюшесом».

Потом Лида заправила волосы за ухо и поблагодарила хозяйку. Раиса Кузьминична опять засуетилась у двери.

— Паша! — позвала она. — Помоги, милый!

Она провожала Лиду, пытаясь совладать с авоськами, банками и баночками. Здесь было все, что дачники навязывают знакомым, чтобы не выкидывать в помойку.

— Не бойся, не последние — Паша донесет.

Лида посмотрела на Павла, улыбнулась, и он отметил особенность ее алебастрового лица — незаметная носовая складка, отчего линия губ, когда она улыбалась, походила на виньетку.

Завербованный грузчик зашагал за Лидой вниз. Девушка не оборачивалась, и перед Павлом маячил ее медовый затылок. Она остановилась у двери с драной обивкой, где из прорех торчала вата, вошла в прихожую и, мелькнув голым коленом, отшвырнула лежащую на полу тряпку. Тошнотворный, как в подворотне, запах неприятно поразил Павла.

— Спасибо, — Лида отвернулась, и, выплыв из комнаты, на гостя уставилась рыжеватая девочка-подросток в физкультурной форме. Если Лидино лицо было правильным, но не приметным — то девочка смотрелась красавицей, но от блудливого взгляда ее лихорадочных глаз Павлу сделалось не по себе.

— Тебе повезло, — бросила ей Лида, увлекая за собой в комнату и прерывая мяукающее приветствие «здрааа…». — Вкусностей прислали.

Брошенный в прихожей Павел прикрыл шаркающую дверь и вернулся двумя этажами выше, в выскобленную до блеска Иринину квартиру — с весельем, счастливым смехом, топотом и звоном рюмок, и Раиса Кузьминична снова оказалась рядом. Она уже сплетничала о Лиде, а послушный Павел обнаружил, что неотесанная девушка, в отличие от влиятельных свояков и шелудивой свидетельницы, ему интересна. Он узнал, что Лида на нищенскую зарплату лаборантки содержит лежачую мать и младшую сестру.

— Мышей режет, — говорила Раиса Кузьминична. — Раньше полы мыла — академия рядом. Офицерики молодые — стойку делают… Я говорю: найди кого-нибудь. А она мне: они подневольные — куда пошлют — а на мне семья. Был у нее роман с одним. Она мне говорит: теть Рай, кое-что от жизни получила, и ладно. Смотрю по вечерам — идет одна… жалко девку.

У Павла было свежо впечатление от Лидиной квартиры, где ему все не понравилось — запах, сиротская атмосфера, мутная девочка. К одиннадцати часам он распрощался и поехал домой. Он, разгоряченный, приятно взволнованный весельем, шел по улице и не думал о Лиде — Анну Георгиевну, для которой он готовил рассказы, не интересовали посторонние — но именно ее мысленная тень радовала его, и он объяснял эту странность тем, что единственный среди кутежа человек, не охваченный безумием, вызывает симпатию. Сидя дома в кухне, он долго рассказывал про свадьбу, но о Лиде не упомянул.

Скоро приехал посвежевший Игорь. Павел столкнулся с ним в коридоре «Витязя», словно ничего не произошло. Игорь даже не сильно загорел, и знакомые издевательски шутили, что, наверное, он вовсе не бывал на юге. Друзья пошли пить кофе в облицованный плиткой буфет «Витязя» и, выкладывая на стойку груду мелочи, Игорь скупо улыбался. В байках про Ялту он, упуская характерные мелочи, не упоминал о своем романе, а Павел, почуяв, что для Игоря эта тема неприятна, прикинулся несведущим. Зато Игорь увлеченно рассказывал, как переменчива Ялтинская погода — после Павлова отъезда ударила жара, а потом разбушевался шторм, и ходили слухи, что три человека утонули.

— Странно, — говорил Игорь, лунатическими глазами изучая чашку, а Павлу казалось, будто он видит там нечто отличное и от узора, и от воображаемых картин морского ненастья. — Трое утонули, а все купаются тут же.

Он высчитывал объем Черного моря и впадающих в него рек, пока к ним не присоединились Михаил Сапельников и его приятель Никита, который только что получил диплом дружественного института. Отодвигая стулья, эти двое прервали беседу о черных поясах, и удивленный Павел, глядя на спокойного Никиту, подумал, что свирепое увлечение каратэ — странная идея для мирного парня, но потом заметил, с какой самолюбивой нервозностью новый знакомец держит осанку — и без противоречий увязал его облик с жестокими мужскими играми.

Потом, оставив Михаила и Никиту, они с Игорем шли по извилистым коридорам и внутренним переходам и говорили уже о работе. Оказалось, что Игорь не тратил времени зря — он успел забежать в другие подразделения и получить где-то на стороне, из высоких рук, информацию, которая до Павла не доходила.

— Знаешь, что Рыбаков затевает? — ему хотелось поделиться сенсационными новостями. — Совместное предприятие с французами. Он машины закупал во Франции. Те, что у нас в вычислительном центре стоят, он выписывал, через Мексику… или Гондурас… рассказывал — эпопея.

— Я думал, Рыбаков займется новым самолетом, — удивился Павел.

— Это сомнительная тема, — скривился Игорь свысока, повторяя чужое мнение.

В районе административного здания Павел узнал встречного — темноглазого незнакомца, который неделю назад панибратски погладил на аэродроме обшивку «Ан-2». Проследив его путь, Павел развеселился, обнаружив, что ему тоже есть, чего порассказать — например, что Ялтинский шторм обернулся для него неожиданной стороной, и что он, прыгая с парашютом, едва не переломал ноги, которые ныли и сегодня, когда он бежал к автобусу. Пока он открывал рот, им попался высохший старик в пегом пиджачке. Пустые глаза со скорбной физиономии, дававшей старику сходство с печальным енотом, обшарили Павла и перебрались на его спутника; старик остановился, назвал Игоря по фамилии и произнес безразлично:

— Что ж не заходишь — стесняешься? Напрасно, я жду.

Безмятежное лицо Игоря, которого не просто было выбить из колеи, помутилось от расстройства, и он, покорно меняя курс, шагнул на зов.

— Кто это? — тихо успел спросить Павел.

— Тагиров. Заместитель по режиму.

Павел открыл рот, гадая, радоваться или огорчаться, что пересекся с великим и ужасным Тагировым, бывшим на «Витязе» фигурой не менее легендарной, чем Морозов, которому заместитель по режиму — единственный на предприятии — не подчинялся, чем немало бесил всесильного диктатора. Про дотошность полковника КГБ ходили легенды; говорили, что Тагиров — в собственной профессиональной области — подобно Морозову, знает все, что творится на «Витязе» до последней мелочи.

Придя на рабочее место, Павел досадовал: то, что темноглазый биолог спокойно расхаживал по «Витязю», свидетельствовало, что кто-то уже вовсю работает над интересной темой, пока Павел ковыряется в устарелых до его рождения материях. Он покусывал отмеченную зубами предшественников ручку, когда в дверь заглянул Игорь, безмолвным кивком вызывая друга в коридор. В коридоре встрепанный, с пепельным хохолком, похожий на страдающего птенца Игорь уставился Павла и спросил в упор:

— Ты настучал?

Павел не понял вопроса, и даже не обиделся, а сначала заволновался, что Игорь сошел с ума. Потом из-под его ног ушел пол со вздутым линолеумом. Чудовищная напраслина, прервав мечтание о самолете, мгновенно очернила и жуткого Тагирова, и Игоря, и даже «Витязь». Кроткое воображение Павла не могло изобрести, как достойно вести себя в подобной ситуации. Сгорая от стыда, он вернулся в комнату. Ему нечего было возразить: он не предупредил Игоря о слухах, которые свободно перемещались по предприятию и не могли уйти от ушей заинтересованных служб. Щеки его пылали; его казнил не только Игорев приговор — он вдруг обнаружил, что бесцельно просиживает штаны на убогом месте, где его быстро оттеснят к бесперспективным работягам, дополнив изгнание клеймом стукача. Он так глубоко ушел в минор, что Игорь, который вернулся на место и величаво листал какой-то труд, через несколько часов почувствовал неладное, посылая слабые сигналы, пропадавшие всуе — поглощенный мыслями Павел ничего не замечал. Под конец дня Игорь подал голос:

— Ладно… обойдется.

Павел кивнул, и Игорь, увидев, что собеседник витает далеко, насторожился. Он по-прежнему не понимал, почему послабления, которые проштрафившийся друг обязан принимать, натыкаются на стену; молчание становилось тяжелым. Когда он ушел, Павел вздохнул свободнее, желая всей душой, чтобы инцидент с Тагировым разрешился благополучно. Он не помнил, чтобы органы реально кого-то наказывали, и даже один показательно высеченный инженер, который вынес через проходную кустарную, обернутую в бумагу с секретными расчетами, брошюрку об искусстве любви, отделался легким испугом.

Он прошелся по комнате и посмотрел к окно на административный корпус. Третий этаж, с кабинетами Морозова и парадным залом, еле подсвечивался, но весь четвертый горел ярко, и любопытный Павел решил приятной мелочью завершить несуразный рабочий день. Ему хотелось потолкаться среди людей, с кем-нибудь познакомиться или помочь по хозяйству: на первых порах любому коллективу требовалась тягловая сила для переноски мебели. Он поднялся на четвертый этаж; оживление исходило из комнаты, где раньше располагалась радиоэлектронная лаборатория. Забарабанили шаги быстрых ног по металлической лестнице, и нудный мужской голос позвал:

— Сергей Борисович? А, Сергей Борисович?

Под лестницей, сгибаясь, чтобы не ткнуться макушкой в перфорированную ступеньку, темноволосый биолог оборачивался к прыщавому малому, который, завидев чужака, скривился и классическим футбольным ударом захлопнул дверь — а довольный своей разведкой Павел, зная «витязевские» порядки, не обиделся.

Когда он шел обратно по спящему административному холлу, что-то ожило: из распахнутой двери на стены и на полированный пол лег свет, озарив золоченые рамы с портретами выдающихся людей «Витязя». Возглавлял галерею знаменитостей лично Морозов, над которым постарались первоклассные фотохудожники, вбившие в снимок тонну ретуши, чтобы придать бычьему лицу директора благородное выражение. Оригинал, выйдя из приемной, стоял тут же; Павел укрылся за колонной, напрасно надеясь, что директор его не заметил — не показав вида, что обнаружил во владениях постороннего, Морозов постоял, усыпляя бдительность незваного гостя, и потом строго спросил:

— Кто это? Ты зачем здесь?

Павел глупо поклонился и изобразил руками, что намеревается идти своей дорогой. Морозов, чье чеканное лицо тонуло в тени, не смотрел явно в его сторону, однако неторопливый паук прекрасно видел все мучения попавшей в его сети мухи.

— А, — узнал он. — Ты — тот студент… с неудачным дипломом.

Павел похолодел. Он не заблуждался на счет диплома, но открытие, что он ославлен по всему «Витязю», ударило его, как пощечина. На собственной шкуре он убеждался, как верны легенды, что директор знал о предприятии все, вплоть до кличек котов, которые харчевались при столовой. Знал даже, что самого наглого и вальяжного кота величают, как самого Морозова, Александром Ивановичем. Пока Павел приходил в себя, Морозов, шевеля губами, втянул голову в мощные плечи. Наклонил чугунную голову, выставил вперед лоб, словно абордажный таран, и двинулся на выход. Его хмурое лицо проследовало за задником из декоративных лиан и листьев фикуса.

Павел вылетел из здания, как пробка из бутылки и, очнувшись на улице, автоматически наблюдал пересеченную трубами и проводами территорию, где маячили, как призраки, тени полуночных работников. Перебирая взглядом окна, поднимающиеся где-то полоски дыма или пара, он не знал и не понимал, зачем нужны были эти трубы, куда проложены провода, чем заняты люди, которые брели к проходной. Перспектива остаться в стороне от серьезных дел, вызвала у Павла, добитого встречей с Морозовым, страх, похожий на жалкие в своей растерянности дерганья внутри взмывавшего с земли «Ан-2». Эта последняя капля в чаше неурядиц побудила его к действиям, и он отправился к Вадиму Викторовичу, который вроде не планировал задерживаться — заклиная, чтобы тот оказался на рабочем месте.

Вадим Викторович, заметив сыновнюю угрюмость, помрачнел. Вокруг Павла захлопотали, отыскали чашку сомнительной чистоты, и Павел молча прихлебывал некрепкий чай, пока двое молодых специалистов, балуясь, поливали лимонное деревце, которое стояло на подоконнике, настоем из бульонных кубиков. Глядя на эту возню, Павел ощутил укол самоуничижения, потому что проказливые парни работали на «Витязе» уже год, и сколько бы Павел не надувал щеки, они знали и умели больше, чем он. Беспокоясь, как отнесется к его идее Вадим Викторович, Павел размешивал сахарные крупинки и смотрел на цветное фото за стеклом: новенький, обвитый курящимися вокруг профиля реактивными струями «Су-27», который, среди полупрозрачных газовых потоков, распластался в воздухе, победно застыв в предельной точке «кобры». Красавец «Сухой» был единственным, кто не подавлял его безыскусственным превосходством. Этот восхитительный образец инженерного искусства никому не портил настроения, и косящийся на изображение Павел, любуясь колдовским истребителем, немного успокоился.

Потом они ехали домой, и Вадим Викторович, раздумывая над намерением редко проявляющего инициативу сына — заниматься экспериментальным самолетом — хмурил брови. Он, трезво оценивая Павлов потенциал, опасался, что проект, который чересчур выпадал из ранга «витязевских» задач, либо быстро отменят, либо «Витязь» не справится, и диковинный самолет передадут другой организации. Особенно это повредило бы работникам, не успевшим как следует себя зарекомендовать.

— Все вилами по воде писано, — предостерегал Вадим Викторович, когда они шли домой по улице, и что-то пьяное чудилось Павлу в остром запахе скошенной травы. — - Проект везет Морозов, — продолжал он. — Если что с ним — вряд ли это кто потянет.

— Что, снимают? — удивился Павел. — Переводят?

И Павел, который незаметно выпал из сфер общественной молвы, узнал новость, что в рамках поветрия к демократии повсюду выбирают начальников, и что на «Витязе», возможно, устроят такие же выборы — как и положено, с альтернативными кандидатами.

— Курам на смех, — говорил Вадим Викторович с горечью. — Все через задницу — может, еще войска будут выбирать командующего? А что ты с Валерой не поделил? Он вообще-то странный парень — никогда не поймешь, что говорит.

Вадим Викторович вытащил из устных анналов все связанные с Валерой истории, и Павел понял, что он может рассчитывать на отцовскую помощь. У дома Вадим Викторович тактично резюмировал их разговор:

— Все-таки подумай — не мечись из стороны в сторону. Запросишься обратно — Валера не возьмет, он злопамятный.

Они договорились, что он беспристрастно обдумает свой план, а Вадим Викторович разузнает обстановку.

Но Вадим Викторович оказался прав — подошел выборный день. Павел пробрался в зал, сопровождая Женю, который тараторил, не закрывая рта. На сцене Павел узнал дощатую кафедру, знакомую по окаянной защите диплома. Надутый молодой человек в вареных джинсах, игнорируя зрителей, постучал пальцем по микрофону и проговорил: «Раз-раз-раз». Микрофон загудел.

На сцену гуртом высыпало начальство, потом все расселись. Павел старался уловить живой проблеск в чугунном спокойствии Морозова, в сонных глазках, которые сделались странно маленькими, в утопленной в плечи пиджака шее, но ничего не находил при всем желании: опытный боец обернулся для неприятелей неприступной крепостью.

Кое-как добились тишины в зале. Морозова представлял трудовому коллективу секретарь партийной организации, который не был на «Витязе» освобожденным работником, а есть скромно знал место и не вылезал за пределы митингов и первомайских демонстраций. Морозов, в зависимости от момента, то терпеть его не мог и всячески третировал, то вообще не замечал. Соответственно, сотрудники «Витязя», зная, что Валентин Сергеевич не допущен к серьезным вопросам, привычно засыпали праведным сном на его речах. Морозов сидел, как бессмысленное идолище. Президиум — семь пожилых мужчин — одеревенели в неудобных позах на фоне пустого киноэкрана. Напряженную статику нарушил только Рыбаков, который взбежал на сцену и приземлился у края стола; Морозов даже не скосил глаза на пришедшего, а сильнее осел в плечи. Рыбаков улыбнулся, подпер голову и состроил художественную позу с красиво сложенными пальцами. Наблюдая эту мизансцену, Павел удивился, насколько свободный в движениях Рыбаков на фоне закостенелого президиума с замшелыми уродцами — сутулые фигуры в бесформенных костюмах, клочья бесцветных волос вокруг лысин, стыдная кунсткамера, возглавляемая свирепым, изображающим пуп земли богдыханом — олицетворяет противоборство, которое происходило в зале.

Настала очередь представлять варяга — от его имени вылез остроносенький, со складчатой, точно снабженной жабрами шеей, министерский чиновник, который запел про конверсию и про международное сотрудничество. Публика недоверчиво заколыхалась. Международное сотрудничество в секретной отрасли, где всевозможные режимы неразглашения вошли в коллективную плоть и кровь, представлялось как пятое колесо к телеге, и никто не знал, зачем оно нужно и как с этим работать.

— Наши начальники хотят в самолетостроение впихнуть невпихуемое, — заметил внимательный Женя.

Каменный, со сцепленными на столе руками Морозов активно не нравился Павлу, который знал, что именно директор продвигал желанный самолет, но все равно не справлялся с непроизвольной антипатией и уверял себя, что самолет не зависит от Морозова, что программа, которую пропустили через высочайшие инстанции, никуда не денется, и что новый руководитель займется темой активнее, чем старый.

Когда представитель министерства закончил речь, поднялся галдеж. Профсоюзные активисты выскочили в проход и вцепились в Морозова с вопросами о профилактории и о расположенных в болоте дачных участках, которыми были недовольны очередники. Собрание грозило перерасти в хозяйственную склоку, а председатель отчаянным хрипом потребовал соблюдать регламент. Пока вокруг шумели, один из замов Морозова, преспокойно пожав всем ручки, поднялся и исчез в кулисах, а гармоничный Рыбаков перелистал бумажки, спустился со сцены и, держа осанку, встал под занавесом, окруженный группой приближенных, в которой Павел заметил и Игоря.

Председатель, крича в немилосердно гудящий микрофон, призывал собрание к порядку. Граждане, которые заскучали от бестолковости мероприятия, стали просачиваться к выходам; из кем-то открытых боковых дверей потянуло свежестью.

— Зачем так унижать человека? — поморщился Женя, и Павел увидел, что тот разглядывает Морозова, окаменение которого теперь выглядело демонстративным.

Начали голосовать. Когда взлетели первые руки, Морозов встряхнулся — его глаза проснулись и забегали по рядам, пересчитывая руки. Павел смог бы поклясться, что Морозов запоминает каждый персональный выбор своего непутевого электората. Занятно было смотреть, как у увлекшегося делом Морозова втянулись хомячьи щеки и в умных глазах затеплился победный блеск. За него проголосовали почти все, но призвал себя не поддаваться порыву. Он окончательно определил, что он вообще не понимает, плох или хорош для «Витязя» новый кандидат, и счел себя обязанным воздержаться, но обнаружил, что оказался в числе пяти невнятных дурачков. Голосующих за варяга оказалось больше: с энтузиазмом взметнули руки диссиденты местного разлива, и в разных концах зала обнаружилось еще несколько идейных противников Морозова, который учел неприятельские голоса со скукой, не найдя для себя ничего нового. На этом собрание закончилось, и публика стала расходиться. Женя отправился по своим делам, и Павел пошел по коридору один, пока его не догнал Игорь и зашагал рядом с ним.

— Рыбаков голосовал за Морозова? — спросил Павел, хотя прекрасно видел, что это было именно так.

— Конечно. Почему он должен был голосовать против Морозова?

— Я воздержался, — сказал Павел.

— Ну и дурак, — бросил Игорь. Оскорбленный Павел открыл было рот, намереваясь поведать, что слепое почитание начальства недостойно мыслящего человека, но понял, что это будет глупо — и пристыженно смолчал.

— Знаешь, что Рыбаков затевает? — продолжал Игорь. — Совместное предприятие с французами. Он машины закупал во Франции. Те, что у нас в вычислительном центре, он как раз выписывал, через Мексику… или Гондурас… рассказывал — эпопея.

— Я думал, Рыбаков займется новым самолетом, — удивился Павел.

— Это сомнительная тема, — скривился Игорь, повторяя недавно услышанное им чужое мнение. — Знаешь, как называется направление? «Маятник». С ума сойдешь!

Так Павел узнал, что у его мечты есть секретное название — и, когда хлопоты Вадима Викторовича принесли результат, он был уверен в себе, как человек, направляющийся к известной и точно определенной цели. Правда, он испортил отношения на старом месте, потому что Игорь задумал аналогичный побег, в рыбаковское подразделение, где международное сотрудничество было на мази. Но если к Игорю снисходили доброжелательно, то выходка Павла, который не обещал крупных достижений, выглядела помехой, нарушающей рабочий ритм. С таким багажом Павел предстал перед новым начальником, Глебом Николаевичем Бородиным, который быстро расхаживал по коридору вдоль окна, гася избыток энергии. Взятому в оборот новобранцу он устроил допрос, и Павел вынужденно следовал за Глебом Николаевичем по пятам, рассказывая, чему его наставляли в институте. Глеб Николаевич представил новичка нескольким встречным — среди них оказался начальник подразделения Юрий Захарович Лабазов.

Перед Лабазовым Глеб Николаевич, прекратив моцион, остановился, как вкопанный. Тот с печальной улыбкой склонил голову, и его меланхоличная улыбка сделалась мрачной, словно мука за несовершенства мира раздирала душу начальника подразделения.

— Хитрый ты, Глеб Николаевич, — проговорил он со вздохом, и Павлу показалось странным сочетание ума и беспомощности в лабазовских глазах. — Правильно, что набрал женщин. К тебе такие молодые красавцы, — он кивнул на Павла, оценившего слово «красавец», как фигуру речи — пачками будут слетаться, как мотыльки на лампу.

Потом Глеб Николаевич завел Павла в комнату и с покровительственной полуулыбкой представил сотрудницам. Женщин было трое, и в одной Павел, оторопев, узнал Машу. Вторая, с каштановыми волосами, Валя — немного за тридцать и с обручальным кольцом — была, в отличие от нарядной Маши, в недорогом платье, а третьей была сорокалетняя кокетливо-простодушная Рената Евгеньевна, чьи непомерно высокие каблуки в представлении Павла мало соответствовали возрасту.

— Увел у Смоляницкого молодого специалиста, — игриво сообщал Глеб Николаевич, ловко барражируя между столами. — Там двое убежали: один к нам, другой — к Рыбакову. Конечно, губа не дура… понятное дело, в командировки лучше в Париж, чем в Сары-Шаган. Вот где были все удовольствия. Клопы с кулак величиной. Делали так: кровать обливали кипятком, а ножки ставили в банки с водой — эти твари лезли на потолок и пикировали. А самое страшное бывало по субботам. Из Ташкента приходил самолет с водкой, и все упивались вдрызг: на всю жуткую степь — ни одного трезвого.

Рената Евгеньевна по-хозяйски оглядела комнату и спросила у Глеба Николаевича, где он разместит сотрудника. Освоив стол, Павел посмотрел в окошко, привыкая к панораме, где перед наблюдателем открывалась перспектива соседних, родственных «Витязю» учреждений. За забором начиналась территория НПО «Полет» с ангарами, гаражами и кривобокими строениями. За ними электрически светилось здание НИИ «Туман», о котором злые языки судачили, что деятельность подозрительной конторы покрыта туманом, скрывающим вопиющий непрофессионализм и беспардонную растрату народных денег. Следом тянулась загадочная промзона с темно-кирпичными сараями, где временами речка-вонючка, протекая мимо обвитого колючей проволокой забора, окрашивалась в неестественные химические цвета. Дальше изгибалась железнодорожная ветка, за ней шла насыпь, и следом, за лесозащитной полосой — обычные жилые районы, разбавленные зеленью тополей и берез. Мирная картина упиралась в горизонт, над которым царило небо, усыпанное барашками перистых облаков.

Когда Вадим Викторович спросил, понравилось ли сыну на новом месте, тот изобразил эйфорию, покривив душой: пока нравиться было нечему. Четверо серьезных соседей по комнате отнеслись к новичку с прохладцей, не особенно полюбопытствовав, кого к ним занесло. На следующий день Павел решил, что с утра, не теряя ни минуты, погрузится в работу, но Глеб Николаевич задержался на несколько часов. Заминка взбесила Павла, заставив елозить на стуле, напротив мучимой аналогичной проволочкой Маши, пока занятые коллеги по-свойски предлагали девушке упражнения, чтобы скоротать время.

— Займись личной жизнью, — посоветовал Лева, полноватый отец двоих детей, которого Павел посчитал поверхностным любителем сального юмора. — Зачем такое рвение?

— В самом деле, Маша, — согласилась Рената Евгеньевна, подпиливая ногти. — Давай мы тебя выдадим замуж?

— Я была замужем, — ответила Маша, и обвела шокированных мужчин горячим взглядом.

— Когда ты успела? — ахнула Рената Евгеньевна. — Ну это же, наверное… первый блин — комом? Можно выйти еще раз.

— Можно выйти много раз, — подсказал спортивный, рано лысеющий лыжник и рыболов Георгий. Его, вроде словоохотливого, окружала невидимая стена отчуждения, сразу относя собеседника на почтительное расстояние.

— Нет, я выполнила биологический долг, — Маша вытянула в проход миниатюрные туфельки. — Имею право заниматься тем, что нравится.

— У тебя же нет детей? — продолжала удивляться Рената Евгеньевна. — Или есть?

Маша подтвердила, что у нее нет детей, и что она не представляет себя матерью.

— Рожать, чтобы продолжаться… любить, чтобы рожать… готовить, чтобы есть — это все не мое. Противно, что ли, — она передернула плечами. — Не люблю физиологию.

Очередная пошлость замерла у Левы на губах, войдя в диссонанс с напряжением Машиного голоса. Рената Евгеньевна выглядела изумленной, а Георгий, отхлебнув чаю из полулитровой емкости, констатировал:

— Тебе надо переориентироваться: именно у нас заложена физиологическая составляющая.

Разговор повернул к воспитательным вопросам, а потерявший интерес Павел, которому свои дети, не вызывая принципиального отторжения, виделись еще нескоро, задумался над неожиданным углом Машиного зрения и спросил себя, правильно ли он сделал, перейдя на программу, которая возбуждала в даровитых специалистах шизофренические идеи.

Ему уже чудилось в Маше нечто зловещее. Словно сама судьба, угрожая его планам, посылала ему эту сирену с фарфоровым румянцем на щеках. Встретившись с Машей взглядом, он отвел глаза; теперь симпатичная девушка тревожила его вдвойне: она, с ее трудолюбием и способностями, оказывалась его конкурентом, если в пополнении доискивались бы безусловного лидера. Он избавился от блистательного Игоря, но напоролся на круглую отличницу в ее сумасшедшем стремлении к свободе от женской доли. Проигрывать Игорю было не стыдно — проигрывать Маше было унизительно, и Павел понял, что у него нет выхода: ему оставался бешеный — до кровавых от бессонницы глаз, до скрипучей раскладушки в машинном зале — исступленный рабочий темп. А вечером, возвращаясь домой, он увидел на асфальте детские рисунки, и среди них кривой самолетик, в котором Павел признал реактивный истребитель. Разглядывая круглый ротик воздухозаборника, условный фонарь-глаз и гибкие птичьи крылья, попутно гадая: это «МиГ-15» или «МиГ-17» — Павел улыбнулся смешному шаржу и почему-то уверился, что нашел свое место.

Несколько дней он притирался к коллегам: он пил со всеми чай и обсуждал политические новости, которые вызывали бурю в комнате, разделенной на ретроградов и сторонников прогресса — тихих и неагрессивных ретроградов было мало, в отличие от буйных реформаторов. Он уходил от разговоров с Машей, держась с девушкой подчеркнуто вежливо. Он не знал, отчего Маша его отталкивала: она, всегда готовая прийти на помощь, была добра и внимательна, а ее незаурядный ум, позволявший легко оперировать точными науками, превращался в цепкую хватку, когда вопрос касался быта. Маша была красива: Павел не раз спохватывался, что любуется румянцем ее кукольного личика. Но завоевательная энергия самоуверенной женщины отпугивала его — и было что-то непривлекательное в чертах Машиного лица, когда она поворачивала голову, натягивая шейные складки под подбородком. У нее были жирные волосы с мучнистой перхотью; придя на работу, она, сняв с расчески паутину, плавным жестом руки отправляла войлочный ошметок в мусорник — а, пока неаппетитный клок планировал в корзину, внутри Павла что-то гадливо вздрагивало.

Сторонясь Маши, Павел перебирал, кто из женщин, которые окружали его, был заведомо свободен, и вспомнил про занятную девушку с медовым затылком и со смеющимися глазами, пережившую, как поведала ему Раиса Кузьминична, военно-полевой роман и занятую больной матерью. Ее декларативный, со слов соседки, отказ от серьезных отношений означал, что она свободна и не недотрога — что она не недотрога Павел еще тогда установил по бедовым искоркам, которые прыгали в ее глазах, по чуть насмешливой улыбке, по чему-то необъяснимому в выражении лица — по всему.

Как-то после работы он от безделья замаскировался на лавочке за яблонями у Ирининого дома, приладился к амбразуре между листьев и вперился в поворот с улицы. Стремительный и упругий шаг, схваченный боковым зрением, заинтересовал его; он повернулся и узнал Лиду, которая так разительно отличалась от изможденной и вымотанной публики, так раскованно и задорно, вскинув голову, летела над дорожными колдобинами, что очарованный Павел залюбовался. Закатное солнце сквозь пересыпающуюся листву золотило ее мягкие волосы. На Лиде было ситцевое платье со знакомыми уже Павлу васильками, а с ее плеча свисала вязаная сумка; девушка покачивалась и выкидывала вперед пятки, словно шла по песку. Восхищенный Павел заметил, что она босая, и что она легкомысленно помахивает босоножками, зацепив их тонкие ремешки за палец.

Пропустить такое было нельзя, и кавалер ломанулся из кустов, не разбирая дороги. Увидев его, Лида нахмурилась, но узнала знакомого и приняла заигрывания спокойно. Павел шутливо предположил, что она занимается гимнастикой — на «Витязе» работал экстремал, который ходил по снегу босиком и иногда разворачивал для ночлега тент под балконом — но она лишь покачала головой.

— Каблук шатается, — сказала она.

— Надо прибить — заметил Павел.

— Прибей.

Павел подхватил ее реплику, как мячик, брошенный ему в пинг-понге:

— Я не ношу молоток и гвозди.

Он протянул руку, но Лида спрятала поноску за спину — Павел догадался, что она стесняется стоптанной обуви — но потом решилась и протянула ему многострадальные босоножки. Павел, который не умел чинить обувь, пошатал кривой каблук и хладнокровно отодрал его от подошвы, довольно заметив, как вздрогнула испуганная Лида.

— Теперь я, как честный человек, обязан возместить ущерб, — пояснил он.

Он знал, что у метро есть мастерская, и догадывался, что, если Лида не воспользовалась ею по дороге, то это значит, что у нее нет денег на ремонт.

Лида хранила олимпийское самообладание. Павел направился к метро; девушка, подняв уголки виньеточных губ, двинулась следом.

— Уже не хромаешь? — спросила она, и его тронула ее чуткая к болезни наблюдательность. Он рассказал, что хромал, потому что неправильно приземлился, и получилось, что он ей первой рассказал о рисковом прыжке.

Сапожник долго приколачивал каблук и раздражающе мешкотно тянул руку к кнопке, медля включать шлифовальную машину. Терпеливый Павел не роптал, но, когда ему предъявили готовое изделие, он недрогнувшей рукой оторвал каблук и потребовал переделать, как положено, на совесть.

— Работа над ошибками — мой конек, — пояснил он Лиде. — Знакомый говорит, что я за него спасаю ситуацию, — он имел в виду Игоря.

Сапожник, оценив крепкую фигуру клиента, смолчал и приколотил каблук намертво. Павел сделал третью — на этот раз тщетную — попытку, и, награжденный за усилия, услышал радостный Лидин смех. Хохоча, они вышли на улицу, и Лида весело запрыгала по асфальту.

Они отправились бродить, куда глаза глядят. Павлова спутница говорила о себе без хитростей, и Павел узнал, что Лидина мать, Альбина Денисовна, больна диабетом, из-за которого ей по частям ампутируют ноги. Что Лида отучилась только десять классов и вынуждена работать, хотя Альбина Денисовна — кандидат химических наук. Что отец с ними не живет, и где он, Лида не знает, хотя, если судить по алиментам на шуструю сестру Ксюшу, с которой никакого нет сладу, он не благоденствует. Когда Лида говорила, наблюдательный Павел видел, как замирают припухшие веки над ее серыми глазами — и понимал, что она готова, как только ей помнится снисходительность благополучного счастливца, развернуться и уйти. Но Павел был предупредителен, и болезненно чуткая Лида не обижалась на его слова, а, услышав что-нибудь отрадное, расслаблялась, и в ее глазах скакали смеющиеся зайчики. Пара гуляла без цели, но Павел на любой развилке автоматически сворачивал на знакомую дорогу, к себе, и, когда они подошли к Павлову дому, красно-желтое закатное зарево погасло и наступил вечер.

— Вот и драка, — сообщила Лида, приметив, что на проезжей части сцепились двое.

Одним драчуном был Игорь. Стычка казалась серьезной, и Павел отстранил Лиду, но, когда он подоспел, Игорев соперник — парень с впалой грудью под рубашкой, приталенной с деревенским шиком — был нокаутирован коротким ударом. Тренированный Игорь, который с детства был мастаком на подобные атаки, отряхивался и прихорашивался так добросовестно, что даже не удивился, когда Павел прибыл к нему пост фактум.

— Отелло хренов, — процедил он злобно в ответ на вопрос. — Что? Да ничего!

Дернув плечом, он разгоряченной пьяной походкой зашагал по тротуару. Обессиленный противник лежал на мостовой, отбросив жилистую руку и едва подавая признаки жизни. Наклоняясь над поверженным с опаской — как бы тот не вспомнил про запрятанный в кармане нож или про битое стекло — Павел встретился с полными отчаяния глазами. Страдалец с суетливым страхом, что его добьют лежачим, ползком отпрянул от Павла.

— Не надо здесь лежать, — осторожно проговорил Павел, которого обеспокоило, как непредсказуемо метались в орбитах эти безумные глаза.

Лежащий скрипнул зубами от бессилия, но боль отрезвила его, и он доверчиво, тяжело дыша, подался навстречу спасителю; Павел потянул на себя чужое, пахнущее потом тело. Он дотащил неуклюжего драчуна до газона и уложил под дерево, когда произошло то, чего он боялся — в приближающемся шуме заскрежетали тормоза, и из-за угла вылетел грязный «Жигуленок». Автомобиль занесло и юзом протащило по дороге; потом он, оставляя резиновую полосу, вильнул, выровнялся, пролетел на красный свет через перекресток, и скрылся так же внезапно, как появился. Павел похолодел, представив торжественный выезд пятью минутами раньше. Звук двигателя стих за домами и наступила относительная тишина — такая отчетливая, что Павел разобрал приближающийся топот Игоря, который сначала бежал, но, разглядев, что проезжая часть пуста, перешел на быструю ходьбу, подошел и встал, переводя дыхание. Упиваясь мгновением торжества, Павел не прерывал паузу. Он чувствовал, как преданно смотрит на него Лида. Спасенный из-под колес незнакомец засучил ногами, и потом, с усилием сохраняя равновесие, поднялся и побрел прочь. Игорь очнулся, неестественно сложил дрожащие губы в кривой улыбке и произнес:

— Чувак, у тебя талант к исправлению моих ошибок.

Он кивнул Лиде, отвернулся и зашагал к дому, на ходу восстанавливая твердость знакомой Павлу походки.

— Мерзавец, — бросила Лида вполголоса.

Павел, воздерживаясь повествовать об Игоревых дарованиях, ответил:

— Я знаю его с первого класса. Он гений.

— Он мерзавец, — с горечью повторила Лида. — Я на таких нагляделась, пока мама болеет. Сильные санитары леса, готовы разорвать слабого — закон стаи.

Вынеся Игорю окончательный приговор, она посмотрела, развернув Павлово запястье, на его часы — и гуляки встрепенулись, что поздно. В автобусе Павел, повиснув на поручне, с мечтательной улыбкой качался в такт колесным толчкам, пока Лида, сидя в кресле, провожала задумчивыми глазами фонари и редкие автомобили. Проводив девушку и придя домой, Павел был так доволен вечером, что не хотел нарушать приятный целостный эффект, разнимая его на составные части. Даже Анна Георгиевна, которая опасалась сюрпризов ночной Москвы и встречала сына с тревогой, когда он возвращался поздно, заметила что-то радостное в его лице и улыбнулась в ответ.

Этот вечер показался ему глотком свежего воздуха среди напряженного рабочего ритма, от которого у Павла иногда опускались руки. Входя в порученную ему тему, он столкнулся с новым математическим аппаратом; подразумевалось, что претендент на работу, которую курировал Бородин, априори должен владеть затейливой наукой, но для Павла незнакомая область связывалась с предметами, которые ему удавались в институте хуже прочих. Его сильнее тянуло к деятельности, в которой участвовала Маша — она днями напролет пропадала в административном корпусе, у темноглазого биолога, Сергея Борисовича Толмачева. Маша рассказывала, что там кипит работа, которая казалась инженерам, привыкшим к формулам и к иссушающим мозги расчетам, занимательной синекурой. Как-то Павел застал Машу с Толмачевым в их комнате и, не участвуя в разговоре, искоса разглядывал толмачевскую руку — с лиловатыми, усеянными рябью ногтями — сжимавшую тетрадку из характерных, в зеленоватую полоску, листов бумаги. Такая бумага доставалась счастливцам по блату: она поступила на «Витязь» в комплекте с электронно-вычислительной машиной и попала в фонд для приближенных особ, а остаток растащили ценители прекрасного, которые фигуряли заграничными благами, как дикари бусами. Разглядев вытянутые в струнку строчки толмаческого подчерка, Павел удивился нестандартному наклону: буквы заваливались не вправо, как у всех, а влево.

У Глеба Николаевича любили заключать на сладости пари, выигрыш от которых поступал на чайный стол. Павел пару раз честно проиграл, но, когда речь заходила о самолетах, он разбивал соперников в пух и прах, потому что не любил игры в поддавки. Один раз он выиграл спор, когда речь зашла о летающем крыле, и Павел вспомнил «полблина» Черановского. Во втором споре дискутировался экраноплан Бартини, который Павел, держа в памяти хитрые контуры — катамаранные поплавки, непривычную компоновку крыльев и осторожную шею, высовывающуюся из горбатого фюзеляжа — вытащил на прилюдное обсуждение, и Маша, плохо разбиравшаяся в авиации, признала себя побежденной.

Она бродила вокруг чайного стола, усеянного обломками печенья «Земляничное», очень взрослая в цветастом платье, которое добавляло ей лет — она всерьез воспринимала былое замужество как переход в солидную возрастную категорию. За окном бушевал осенний дождь, и потоки воды, стекая на подоконник по стеклу, размывали контуры пейзажа. Зонтик припозднившегося Льва, стоя в углу, роняя капли на испорченный паркет. Пока участники чайного общества излагали поверженной Маше программу, Павел был слишком занят, чтобы разыгрывать превосходство. Накануне он достал у перекупщиков, которые толклись у «Педагогической книги», редкую монографию по нужным ему главам математики, и намеревался вечером, когда стихнут соседи за перегородками, засесть за термины, смысл которых убегал от него в дневной суматохе.

Он предвкушал медленное чтение, представляя грусть покинутого людьми пространства — раскрытые книги, бумаги, ручки в стаканах, семейные фотографии, настольные лампы, календари — и переливающийся за окнами город, и блики на стеклах, и осеннюю темноту. Его мечты прервал звонок Анны Георгиевны.

— Слышал, какой ужас с Леной? — спросила она душераздирающим голосом, и Павел вообразил, что рассеянная мечтательница, которая часто не замечала светофоров, попала под машину или свалилась в метро с эскалатора. Но Анна Георгиевна рассказала, что Ленины близкие гнали чудовищные догадки, будто она пыталась лишить себя жизни, и Павел потряс головой. Ему было дико стремление себя убить, когда кругом кипела жизнь. Недавно прибегал Бородин, обсуждая революционную, намекающую на немыслимые подвижки в верхах, газетную статью; Слава из комитета комсомола говорил, что «Витязь» построит кооперативный дом, и народ изготовился писать заявления; два молодых специалиста рассказывали, как они, дежуря в дружине, сторожили буйного безумца до приезда санитаров; Маша мечтала о театральном спектакле. Среди этого бурлящего неистовства казалось неестественным слышать, что здоровой девушке пришло в голову глотать яд.

— Из-за Игоря, — скорбно пояснила Анна Георгиевна. — Ты слышал, чего он учудил?

Павел не слышал — с напоминанием Анны Георгиевны он обнаружил прореху в душевном строе, где Игорь всегда занимал важное место.

— Он связался с продавщицей! — ужасалась Анна Георгиевна. — С теткой из мясного магазина. Бедная Екатерина Алексеевна лежит замертво… но он ведь не женится на ней. Он всегда выходит сухим из воды.

Она считала, что он обязан заехать к Лене. У скривившегося Павла при мысли о плаксивой кликуше задрожали руки. Тяжело вздохнув, он смирился, что вечер испорчен. Пока он, отдаляя уход из учреждения, где правили разум и логика, медленно собирался — раскладывал бумаги, проверял чернила в шариковой ручке, и даже сверял часы, позвонив в службу точного времени — прибежал Глеб Николаевич. Сбросив все заботы, начальник ввязался в общественно-политический спор — он являлся принципиальным противником Советской власти и не упускал возможности высказаться по этому поводу.

— Какая глупость! — восклицал он, обращаясь к консерватору Виктору Ивановичу. — Получается, я не могу дать им, — взмах его руки указал на Машу и Павла, — зарплату выше слесаря. Конечно, они могут плюнуть на образование, пойти рабочими на завод, где матюги и пьянство, и получать больше двухсот. Государство заставляет их платить за приличный круг общения, а самолеты, которые они делают — это государству ни к чему? Чтобы люди чувствовали себя униженными, государство рискует развитием — так, выходит?..

Павел, который с удовольствием поучаствовал бы в споре, вышел на улицу и направился к метро, огибая лужи по синусоиде. После скорбного рассказа Анны Георгиевны он боялся застать Лену среди отвратительных деталей, которые сопутствуют больному человеку — в постели, на несвежем белье, среди санитарных приспособлений. Поэтому, увидев Лену в брюках и в закрывавшей горло водолазке, он выдохнул с облегчением.

— Зачем пришел? — Лена вытянула сухие, с бамбуковыми узлами суставов, чуть дрожащие пальцы и опустила глаза, а Павел сел на табуретку, понимая, что приглашения все равно не дождется.

— Видишь, — она усмехнулась. — Даже самоубиться не могу, как положено… Что скажешь? Как работа? Успехи в личной жизни?

— Хорошо. Знаешь, — сказал Павел, удивляясь, что ее блеклые волосы не светятся золотом, как всегда. — Мы потрясающий самолет делаем.

Ее глаза блеснули злобой.

— Ненавижу ваши самолеты, — проговорила она. — Только и думаете, что о самолетах… а потом подбираете всякую дрянь, и женитесь на дрянях.

— Мама сказала, он на ней не женится, — вставил сострадательный Павел. — Не знаю… он выкрутится.

Она с азартом — карикатурно и размашисто — хлопнула ладонями по коленям.

— Выкрутится! Это точное слово про него… выкрутится!

Его испугали немигающие глаза с расширенными зрачками. Всегда холодно-голубые, они сейчас казались черными, и Павел подумал, что Лена нечетко его видит.

— Понимаешь, он управляется рефлексами. Надевается на летчика, как протез.

— То есть? — Лена подняла брови. — Он мягкий?

Стылое, как церковный воск, лицо сказало Павлу об ожидании подвоха: Лена заподозрила, что он ее разыгрывает. Паузу наполнила раскаленная тишина, которая исходила от дверного косяка. Кто-то подслушивал его слова, телескопически вытянув ухо, точно локатор, но Павел, представляя состояние Лениных родителей, принял лазутчика без ропота. Он рассказывал Лене, что пикирующие на добычу соколы не бьются о землю, потому что управляют крыльями, как человек — рукой или ногой. И что авиатор, обученный в детстве ходить и говорить, так же научится летать, если связь с воздушной средой не потребует от него дополнительно осмысливать цифры и значения, а подействует прямо на органы чувств. Что, если неправильно или невовремя толковать приборные показания, то случаются катастрофы со смертями и горем. Что недавно в Учкудуке сорвался с эшелона в плоский штопор «Ту-154». Что в Пензе из-за ложной информации разбился на взлете «Ту-134», а еще одна «Тушка» — упала в Сургуте, потому что экипаж неверно действовал при посадке. Павел, живописуя кровавые подробности, не жалел Лену, давая понять, ее проблемы не стоят выеденного яйца. Потом из коридора неодобрительно зашуршало, сигнализируя гостю, что больная утомилась, а Павел счел, что его визит закончен, и распрощался.

Следующий день принес ему неловкий сюрприз: исполняя повинность, Маша не отделалась бросовой сладостью, а принесла на работу торт «Москва», который Павел особенно любил, и наблюдательные сотрудники поняли, что девушка умело акцентировала личное внимание к удачливой в споре стороне. Павел, сконфуженный Машиным реверансом, проглотил свою порцию и скрылся от озорных комментариев, готовых сорваться с языка нескромных коллег, в секретной библиотеке. Перелистывая отчет, он поглядывал на женщин, которые мелькали в окошке, и гадал, кто из них может быть Машиной мамой — и так зазевался, что очнулся только после шутливого оклика:

— Чувак, не узнаешь меня, что ли?

Павел вздрогнул и обнаружил рядом недоуменного Игоря.

— Ты у Лены был? — спросил он, и Павел встретил этот простительно высокомерный фальцет без раздражения. — И о чем говорили?

— Я ей про самолет рассказывал.

Игоревы веки, комично скошенные и дававшие ему птичий, как у нахохленной совы, облик, взмыли вверх от изумления.