Бесплатный фрагмент - Рыжая фея из глухомани

ФАЯ

— Ма-акс, ты видишь?

— Да-а… Вроде бы, кто-то лежит?

— Так подстегни Маркизу, может, помощь нужна. Кого могло сюда занести? Может, с Ивантеевки? Нашим-то тут точно делать нечего.

Макс щёлкнул вожжами по рыжему крупу Маркизы, и она тут же перешла на рысь. Через минуту сани круто затормозили возле нашего стога. Пока Макс разворачивал сани и подводил их вплотную к стогу, я уже нащупала пульс на шее у парня. Огромный, как медведь, черноволосый и, слава богу, живой!

— Макс, живой! Только замёрзший весь! Давай быстро, накидай сена в сани!

Не знаю, как мы это сделали, но всё же, с горем пополам, затащили его в сани. Шишек и ссадин мы ему добавили от души, но не это главное. Парень только хрипло стонал, но в себя так и не пришёл. Сверху на него мы накидали ещё сена и накрыли попоной. С трудом снимаю с него унты. Одна нога страшно опухла. Руки просто ледяные.

— Макс, как ты думаешь, кто он? Судя по тому, как он одет, он явно не местный. Может, охотник?

— Да скорее всего, кому тут ещё быть? Ну уж точно он не за нашим сеном пришёл.

— Слушай, Макс, мы ведь сюда и не собирались сегодня. Ещё немного, и он замёрз бы. А как он хрипит, слышал? Воспаление лёгких, как пить дать. Хорошо, у меня всегда дома шприцы есть и антибиотик на этот случай.

— Это точно, Фая! Если бы дед Саша вчера не сказал, что ивантеевские сено тягают отсюда, мы б и не поехали. Сенник-то почти полный ещё. Повезло ему, это факт!

— Руки никак не отогреваются, ледяные! Надо будет сейчас сразу ему на руки и на ноги ванночки скипидарные сделать, а потом мазью скипидарной намазать. Нам, помню, Фёдор Степанович в училище рассказывал. Он же где только не работал — и на зоне, и на Северах, даже в Чечне побывал во Вторую кампанию. У них на зоне зек зимой сбежал, все ноги себе и поморозил. Фёдор Степаныч скипидарной мазью ему их спас. Если б не он, гангрена бы началась и отрезали бы. А скипидар сосуды восстанавливает.

— Посмотри, у него вся одежда в ледышках, как будто в воде был.

— Но внутри одежда сухая, это хорошо. И нога у него сильно опухла, надеюсь, что это только вывих.

— Фай, ты карманы посмотри, телефон там, документы может какие…

— Да уже, только нет ничего. И ни варежек, ни перчаток. Как то странно! Если охотник — ружьё где? Макс, надо бы Кучумку взять да по следу пройтись, может, найдёте что.

— Да я уже думал об этом, заодно и сено заберу остатки.

Что уж было большим чудом — то, что мы сегодня поехали за сеном или то, что мы смогли этого здоровяка с Максом и Мишей затащить домой, раздеть и уложить в постель. Когда он вот уже лежит, полностью занимая наш с Дашуткой диван, укрытый одеялом и весь перевязанный, я не могу поверить, что мы справились. Ноги и руки подержала в тёплой скипидарной ванночке, потом руки, ступни и колени намазала мазью. Ступни, можно сказать, и не пострадали, унты у него серьёзные, дорогие, ноги только немного остыли. Но щиколотка сильно вывихнута, видимо, поэтому сильно поморожены и сбиты колени — не мог идти. На щиколотку наложила повязку с солевым раствором и стянула тугой повязкой. Прослушав его фонендоскопом, понимаю, что не ошиблась в диагнозе сразу, как только услышала его кашель — воспаление лёгких! Макс повернул парня набок и я поставила ему в ягодицу антибиотик.

Хлопот он мне добавил, что и говорить, но всё же понимаю, что мне нравится с ним возится. Он красив как бог, и чувствуется в нём такая сила и энергия, какая-то первобытная мощь! А сейчас он полностью в моей власти, беспомощный, как ребёнок. Руки, такие сильные и по-мужски красивые, отогрелись, значит, всё обошлось, ничего страшного не случилось. Мы с Максом приехали очень вовремя и слава богу!

ЛЕШИЙ

Болит всё. Каждая клеточка ноет и заявляет о себе. Не так, чтобы прямо лезть на стену, но я чувствую весь свой организм снизу доверху. Ноги, колени, руки горят огнём, в горле поселилась колючая проволока. Щиколотка стонет и плачет. Боюсь даже пошевелиться. Последнее, что помню, было очень холодно, страшно замёрзли руки. А сейчас, несмотря на то, что больно даже дышать, и я чувствую себя прокрученным в мясорубке, тепло. Просто так божественно тепло и уютно, как не было никогда. Именно так я представлял себе мамины объятия всю свою детскую жизнь. Лет до тринадцати изо дня в день мечталось увидеть маму и почувствовать её родные объятия, именно такими тёплыми и уютными я их себе представлял. И сейчас, несмотря на боль, я просто тону в этих ощущениях тепла. С трудом открываю глаза. Из волшебного чувства уюта попадаю в сказку наяву. На краю постели, поджав под себя ноги, сидит юное создание — какое-то воплощение нежности и хрупкости. Кажется, сейчас повернётся и на спине будут видны прозрачные воздушные крылышки. И волосы, какие-то сказочные волосы! Или в свете бра они кажутся такими немного фантастическими. В жизни таких не видал! Копна не рыжих, а именно золотистых волос небрежно собрана наверх заколкой, но непослушные, в мелкий завиток, пряди пушистым золотистым облаком обрамляют лицо девушки. Очень милое лицо — нежная кожа с лёгким румянцем, тёмные брови и ресницы, прямой небольшой носик и какая-то совсем сногсшибательная детская припухлость губ. Она сидит ко мне вполоборота, наклонив голову, и что-то рисует карандашом.

— Ты кто, нимфа? — с трудом, то ли шепчу, то ли хриплю я.

— О, ну, наконец-то!

Смотрит на меня, а я тону в её темно-зелёных, как лесной мох, глазах. Нимфа и есть! Может, я сдох? И такие как я, попадают не в рай, а вот к таким нимфам? Тогда я сто раз согласен!

— Не шевелись, пожалуйста, ещё чуть-чуть! Я дорисую глаза. У тебя лицо очень красивое, хотела оставить себе на память.

— Где я?

— Мы с Максом нашли тебя возле нашего сена. Ещё бы немного, и ты бы мог замёрзнуть.

— Макс… — это муж?

— Брат. Ты был без сознания. У тебя щиколотка подвёрнута и воспаление лёгких, но сейчас уже температура спала. Ты двое суток был без сознания, и температура никак не хотела спадать. Я ставила тебе антибиотик, но ночами всё же ещё и уксусом протирать приходилось. Главное, руки спасли, я даже не надеялась…

— Как тебя зовут? — в голове вертелось много всего, но говорить приходится через такую боль, что невольно дозирую слова.

— Фая. Макс нашёл в овраге твой телефон и документы, поэтому я знаю, что тебя Лёшей зовут. Но дети тебя уже Лешим окрестили, не обижайся на них. Они не видали ещё таких… огромных.

Она улыбается и продолжает болтать, поражая меня своей непосредственностью и какой-то детской чистотой, не испорченностью. Как будто мир, с его грязью, болью и подлостью прошёл мимо, не задев даже края её платья. Её звонкий, но не раздражающий, а приятный слуху, голос, продолжает заполнять пространство.

— Телефон, правда, был сильно намочен, лежал в ручье, мы не стали включать. А документы более-менее целые. Вещи твои я постирала. А, вот ещё, наверное, надо кому-то позвонить, сообщить, что ты у нас, и всё в порядке. Ну, там, маме, жене, ты же помнишь номер?

— Жены нет, мамы нет. Иванычу, егерю только. Наверное, уже МЧС поднял.

Диктую номер, она пишет его тут же, на рисунке.

— Можно… посмотреть?

— Конечно. Только я не художник. Взрослых редко рисую, не получается. Вернее, я вижу их не так, и рисую, как вижу, никому не нравится. Я вижу их детьми. Так и рисую. Зато малышам в детском доме всегда нравилось, когда я их рисовала.

С удивлением рассматриваю свой портрет. Не знаю, как это назвать — талант? Дар? Я бы сказал, что её Боженька поцеловал! Вроде и моё лицо, и в то же время действительно вижу лицо какого-то отчаявшегося ребёнка-волчонка. Таким я был когда-то и думал, что зарыл это в себе, глубоко и навсегда, а она это видит.

— Ты видишь меня таким? — с трудом хриплю я.

— Ну, — пожимает плечами, — я вижу твоего ребёнка, что всегда живёт в тебе. Он потерянный и очень одинокий. Таких детей я рисовала в детском доме. Там тоже все потерянные и одинокие.

Тяжело вздохнув, закрываю глаза. Это закрытая страница, и мне совсем не хочется об этом говорить. Ни с кем.

— Лёш, ты поспи, я тоже пойду. Я знала, что ты должен был прийти в себя, поэтому сидела, ждала. Кризис прошёл. Давай только горло тебе набрызгаю, пока без сознания был, никак было. Давай, сначала посмотрю. Болит ведь?

Подтверждая, молча прикрываю веки. Деловито хмурит брови, подходит ко мне с ложкой.

— Скажи «А-а»

Послушно открываю рот, внутренне улыбаясь. Интересно, сколько этой деловой пигалице лет. 20? От силы, 23.

— Да, горло красное ужасно. Сейчас набрызгаю, завтра будет уже легче. И леденцы положу. Ещё вот морс, пей обязательно. А кушать уже утром принесу, хорошо?

— Ты врач?

— Училась на фельдшера, потом медсестрой работала немного в детском доме.

— Почему в больницу меня не отправила? Возишься тут со мной…

— Лёша, ты в больнице-то лежал хоть раз? Я-то лежала и знаю, какое там отношение и насколько всем плевать. Руки твои бы там не спасли. Да и вообще могли бы загубить. Пока бы довезли, пока оформили, а там пересменок, да выходные, лежи, пока врач решит, что с тобой делать. Тут на минуты счёт шёл, руки ты так поморозил, я боялась, что гангрена может начаться. Но всё обошлось, спасли.

Слушаю её, смотрю, и не могу отделаться от чувства, что происходит что-то нереальное. И она вся как будто мне снится, потому что живых, настоящих таких не бывает. Красивая, добрая, нежная, хрупкая, чуткая…

Конечно, я просто сплю…

ФАЯ

Смотрю на его портрет — да, именно такие дети были в детском доме. Практически все. С душой изломанной, рваной, израненной. Каждого хотелось прижать к себе крепко-крепко, найти какие-то слова, чтоб раны их затянулись, чтоб там больше не болело, не кровоточило, не ныло. Но нет таких слов. Даже могущественное время не всегда может затянуть эти раны, у многих так и ноет всегда. Так и живут с этими ранами бывшие детдомовцы. И не могут потом найти себя в жизни, потому что потерялись они очень давно, ещё в раннем детстве. Дети вырастают, становятся взрослыми, но боль не уходит, она всегда с ними, только запрятана глубоко внутри. Они стараются просто жить и не вспоминать, не думать, но от своего внутреннего ребёнка не спрячешься и не убежишь, как бы не стремился. Он всегда с тобой, всегда рядом. И эта боль, как бы глубоко ни была запрятана, не даёт жить полноценно, полнокровно. Всегда рядом ходит страх — страх снова быть отвергнутым, брошенным, ненужным. Не у всех, конечно, так. Но у многих.

Не знаю, как это происходит. Когда начинаю рисовать, не знаю уж, что там у меня открывается, третий глаз, наверное. Я как будто вижу душу человека. И эта душа, какая бы она ни была, проявляется на портрете. Редко кому это нравится. Поэтому я давно уже зареклась рисовать взрослых. А вот детей, особенно маленьких, с их чистыми искрящимися душами, рисовать очень люблю. Пока их рисуешь, соприкасаешься с их чистотой, и как будто даже какой-то ангельский свет и запах исходит потом от портрета. Конечно, это только моё восприятие, но и дети всегда в восторге от своих портретов. Знаю, что многие детдомовские до сих пор бережно хранят их, хоть давно уже не дети. Но ведь так приятно взглянуть на себя, где ты ещё такой чистый, светлый и не испорченный жизнью и людьми.

Моя подруга с детского дома, Светочек, однажды призналась мне, что сохранила портрет, где ей семь лет. И часто не просто смотрит на него, а ещё и разговаривает с ним, как будто с собой, маленькой. Так она училась жить и не бояться. И научилась, излечила своего внутреннего ребёнка. Конечно, мне бесконечно приятно, что мой непрофессиональный, простой рисунок смог принести такой результат. Но дело всё же не в рисунке, не в портрете. Просто Светочек сильная и целеустремлённая. Она прошла через такое, где многие бы сломались. А она, в свои семь лет, пережила и не сдохла. Выжила и нашла в себе силы стать счастливой, несмотря ни на что!

И вот сейчас, глядя на Лёшин портрет, я вижу такого же изломанного, отчаявшегося во всём и во всех разочаровавшегося, ребёнка. И мне, не знаю почему, хочется знать, понять, что было в его жизни, почему душа его так страдает. Ведь когда просто смотришь на него, такого не видишь. Красивое по-мужски лицо, упрямый мощный подбородок, рубленый рисунок губ, глубокие тёмные глаза, резко очерченный разлёт чёрных бровей, непослушная чёлка густых чёрных волос — он так хорош собой, что от лица сложно отвести взгляд, настолько оно притягивает своим мужским обаянием и гармонией. Да и пока обтирала его уксусом, ухаживала за ним, не могла не заметить, как бесподобно он сложен!

Такой мужчина вряд ли одинок. Представляю, какой хоровод водят вокруг него девицы. И судя по одежде и телефону, он совсем не нуждается в деньгах. Не то, чтобы я положила на него взгляд, у меня даже в мыслях мелькнуть не могло, что могу ему понравится. Я давно уже перестала мечтать о всяких там принцах — ни одному принцу не нужны чужие дети, а у меня их целых трое. И они главнее всех принцев на свете!

Просто смотрю на этого, так внезапно появившегося в нашей жизни, мужчину, как на музейный экспонат — наслаждаюсь зрелищем и приятными ощущениями от прикосновений к его коже во время перевязок и других процедур.

Пока я не увидела его израненную душу на портрете, он был для меня буквально небожителем, ненадолго и абсолютно случайно спустившимся до простых смертных. Сейчас, увидев его боль, я осознала, что он такой же человек, как и я, из плоти и крови. Он стал мне как-то ближе, роднее что ли. Мне стало жаль его, как ребёнка. Понимаю, что он уже давным-давно совсем не ребёнок, но я видела теперь его именно так — маленьким потерянным мальчиком. Хочется положить его голову к себе на колени и гладить по голове, шепча и приговаривая слова утешения. Я просто чувствовала всей своей душой, что они ему очень нужны, эти слова. Мне хотелось сделать для него что-то большее, чем просто уход за больным. Мне бесконечно хотелось излечить его душу. Знакомое чувство. Так было со мной каждый раз, когда в детском доме появлялся новый ребёнок.

ЛЕШИЙ

— Мишка, дядя Леший проснулся!

— Я вам говорил ведь, не беситься, мама Фая что сказала?

— Да мы тихо же бегали, это всё Дашка, я ей говорю-говорю, она не слушается!

С трудом сажусь на постели. Голова тяжёлая, но всё же чувствую себя намного лучше. Горло ещё саднит, но совсем немного. А ещё я зверски хочу есть. Пытаюсь встать — нужно срочно в туалет. И понимаю, что что-то не так. Опускаю взгляд вниз и закрываю глаза, внутренне чертыхаясь.

— Дядя в пампелсе!

— Дашка!

— Подождите, дядя Леший, мы сейчас маму позовём, она снимет.

Представил себе эту сцену и с улыбкой качаю головой.

— Думаю, уже сам справлюсь. Шпана, вы не знаете, где моя одежда? И где у вас туалет?

— Одежда вот, на стуле. А туалет, пойдемте, я покажу.

— Ты — старший? Зовут как?

— Мишка. А вас Леший зовут, да?

— Можете и Лешим звать, если вам так нравится. А мама-то ваша где?

— Она коз пошла доить, да по хозяйству, а Макс на работу уехал.

— А папка ваш где?

— У нас только мама Фая и Макс.

— Понятно.

Невольно мелькнула неприятная мысль — мама Фая в этой местности явно пользуется успехом. Все дети настолько разные и непохожие, что об общем отце мысль не закрадывается. Малая, что тыкала пальцем в мой подгузник, похожа на снежок — волосы такие светлые, что почти белые, и вьются как у куклы, глаза светло-серые и огромные, их только и видно на маленьком бледном личике. Средний своим разрезом глаз, смуглостью и темной шапкой волос сразу напоминает одновременно и жителей Крайнего Севера, и Элвина из бурундуков — такая же задорная, скуластая мордаха. А старший, Мишка — бычок бычком — рыжий, лобастый, кареглазый крепыш. Так и кажется — сейчас бодаться будет. Даже чёлка курчавая, как у бычка. Да уж, целый набор! Все разные, но все по-своему притягательные. Так сколько же этой пигалице всё же лет? Выучилась, работала, трое детей…

Привожу себя в порядок, снимаю все повязки и с непередаваемым удовольствием принимаю горячий душ. Интересно, кто же мне всё же подгузники менял? Макс? Сомневаюсь…

Побрившись и помывшись, чувствую себя на стопицот. Сейчас бы ещё таз оливье и огромный стейк с кровью для полного счастья!

Фая уже дома. Слышу её голос, раздающий команды шпане.

— Даша, одень носочки, ты замёрзнешь! Тиша, не мешай Мишелю, а то завтра вместо него в школу отправлю! Мишико, а ты давай тоже, не рассиживайся, там у кроликов чистить пора. И Тихона возьми, пусть тоже помогает!

— Ну, ма-ам, опять эти кролики!

— Не опять, а снова!

Захожу в комнату, с улыбкой глядя на этого мини-командора.

— Всем пряники раздала?

— Лёша, как ты себя чувствуешь? Есть хочешь?

— Не то слово!

— Ну, пойдём на кухню, покормлю. Только давай сначала укол поставлю, не стала утром ставить, будить тебя, сон — лучшее лекарство. А тебя, наверное, малышня разбудила?

— Да всё нормально, сколько можно спать. Укол обязательно? Может, уже не надо?

— Боишься? — смотрит на меня с такой лукавой улыбкой, что хочется шлёпнуть её по заднице, чтоб не задавалась.

Не знаю, сколько ей лет, но выглядит она пигалица пигалицей. Не женщиной, родившей трёх детей, а девчонкой, играющей роль мамы. Пигалица не пигалица, а как минимум трое мужчин у неё уже было. И это никак не укладывалось в голове, не вязалось с её образом. Да, она бесспорно очень красивая. И желающие затащить её в постель, конечно же, нашлись. Но представить её в этой ипостаси я никак не мог, да и неприятно мне было так про неё думать — слишком уж чистой и какой-то по детски невинной она выглядела.

— Можешь не ложится, просто немного приспусти штаны, — деловито распоряжаться она, набирая лекарство в шприц. — Потерпи, немного будет больно. Как нога?

— Да нормально. Можно вопрос?

— Ну, конечно!

— А подгузники мне кто менял?

— Тебя волнует, видела ли я тебя голым? — нахмурилась, злится, и румянец проступил. — После того, что ты мог замёрзнуть в лесу или остаться без рук, тебя волнует, кто менял подгузники? Если это так важно для тебя, мы делали это с Максом вдвоём. По одному мы бы с тобой не справились, тебя слишком много и ты очень тяжёлый.

— Извини, — беру в её маленькую, игрушечную ладошку в свои, — ну, правда, затупил. Не злись, хорошо, мама Фая?

Улыбается, а мне сразу дышать легче стало. Правда, что я за идиот. Вообще непонятно, как они меня в дом затащили. Интересно посмотреть, что там за Макс, что смог меня тащить на себе. Фаю я исключаю сразу с её игрушечными ручками.

— Чем кормить будешь, мама Фая? — тоже улыбаюсь в ответ, потирая место укола.

— Да тебе же сейчас кроме куриного бульона и нельзя ничего.

— Один бульон? — издевается что ли? — Может, хоть с хлебушком?

— Не переживай, накормлю, голодным не будешь.

Пока она суетится по кухне, с удовольствием разглядываю её. Вчера мне в свете ночник она казалась чересчур какой-то воздушной и ужасно хрупкой, как фарфоровая статуэтка. Сегодня я вижу, что фигурка у неё очень ладная, со всеми нужным плавными изгибами. И удивительной мягкости глаза. Я знаю это ощущение мягкости, когда ступаешь по лесу, нога утопает во мху. Когда наши взгляды встречаются, я так же мягко проваливаюсь в глубину её темно-зелёных глаз. Нереальные ощущения. Боюсь, если долго буду смотреть ей в глаза, то утону там навсегда. И откуда только во мне столько сентиментальности, чёрт его знает!

— Лёша, Иванычу мы позвонили, сказали, что ты здесь и уже пришёл в себя. Он сказал, что нашёл твоё ружьё.

— Да уж, отлично поохотился, что и говорить! Ружьё потерял, телефон, документы — потерял, ногу подвернул, сам чуть не замёрз. Как со мной это могло произойти, не представляю! Я же и зимой, и летом сюда к Иванычу приезжаю, столько по лесу побродил, даже подумать не мог, что могу так попасть.

— Всякое случается!

— Помню, как ногу подвернул, пошёл обратно, а тут пурга какая-то, снег, видимо, с пути сбился. Ещё помню, в какой-то овраг свалился, пытался выбраться, телефон, помню, доставал, и всё, дальше как накрыло, ни помню ни хрена.

— Из оврага ты всё же вылез, но ногу, видимо, так сильно повредил, что идти уже не мог. От оврага, где Макс нашёл телефон и документы, где-то с километр. В сено бы зарылся, согрелся бы, но, видимо, отключился.

— Фая, тебе сколько лет?

— Двадцать семь, а зачем тебе это?

— Да ладно!

Вот никак такого не ожидал! Я-то думал, пигалица совсем, а она на три года всего младше меня. Вот так сюрприз!

— А дети… все твои?

— Все мои. У каждого своя история. Но как только я каждого из них увидела, понимала, мои, и никому не отдам. Мы с братом в детский дом попали уже большими. Мне пятнадцать было, Максу одиннадцать. ДТП, и мы остались с братом одни. Но, ты знаешь, в нашем детском доме самый классный директор, Галина Михайловна. Она очень часто повторяла, вбивая нам в головы: «Посмотрите, как нас здесь много! Относитесь друг к другу, как к родным. Принимайте каждого нового ребёнка, как родного. Защищайте друг друга, как родные. Пусть у нас будет самая дружная семья! Пусть никто про нас не скажет презрительно — они детдомовские, а только с уважением. А уважать нас будут, если мы сами будем друг друга уважать и любить». И действительно, у нас были дружные дети, редко, когда появлялся какой-нибудь конфликтный ребёнок, желающий жить не по законам семьи, где каждый друг за друга горой, а по законам стаи, где кто сильней, тот и прав, а слабого — затравить. После школы я поступила в училище на фельдшера и устроилась работать в наш детдом ночной нянечкой. Когда мне было двадцать, к нам привезли Мишастика. На него невозможно было смотреть без слёз. Ему было около трёх, а он с трудом вставал на тоненькие ножки. Его забрали в какой-то дальней деревне у полусумашедшей алкашки. Как он не умер и дожил до этого возраста, непонятно никому. Ни тепла, ни еды в доме, откуда его забрали, не было. Соседи, такие же алкаши, случайно зашли в дом и обнаружили, что его мать захлебнулась в своей рвоте. А Мишка был уже просто живой труп, он не мог даже плакать, просто лежал и тихо умирал. Когда я его увидела, то просто разрыдалась и сутки не могла от него отойти, просто держала его на руках. Качаю его, утешаю, а сама реву, остановится не могу. Он вцепился в меня ручонками маленькими, как мышиные лапки, и молчит, даже не плачет, только смотрит на меня испуганно. Тогда я поняла, что это мой ребёнок. Он первое слово мне сказал — мама, а я опять сидела ревела, как ненормальная. Теперь уже и не поверишь, что он был таким маленьким и худеньким.

Тихона привезли, когда мне было двадцать два. Его мама бросилась с моста, прижимая его к себе. Она упала на спину и сразу разбилась о воду. Её увидел парень молодой, прыгнул следом, успел вытащить Тихона. Речка Тихая, поэтому Тихоном назвали. Он был новорождённым. Почему его мама решилась на этот шаг, никто так и не узнал. У неё никого не было, сама детдомовская. Когда я увидела его чёрные бусинки глазёнок, я пропала. Это был мой ребёнок. Я уже отучилась и работала в детском доме и нянечкой, и медсестрой. Галина Михайловна была только рада. Зарплаты у нас небольшие, желающих не так много. А мне тоже удобно. Дети мои и Макс со мной, крыша над головой и работа есть, что ещё надо?

Но когда появилась Дашутка, Максу уже исполнилось восемнадцать. И мы с ним решили забрать детей и ехать в родительский дом. У Дашутки тоже своя история. Весной разлилась река, где они жили, и дом их затопило. Родители погибли. Её нашли прилетевшие спасатели. Она лежала в детской ванночке, замёрзшая, голодная. Неизвестно сколько она так проплавала. Хоть и укутанная в одеяло, но сильно промокла и только чудом не перевернулась. Она была такая маленькая, с такой бледной, фарфоровой кожей, ни кровиночки, когда её привезли. Было непонятно, в чём теплится её жизнь! И снова разбила мне сердце! Я поняла, что не смогу спать, зная, что это чудо где-то далеко от меня. Это была моя девочка и только моя. У нас с Галиной Михайловной был долгий разговор. Конечно, она не хотела меня отпускать. Но она как никто понимала меня. Я хотела дать детям семью, особенно маленьким. Не хотелось, чтоб они жили в детском доме. Я хотела, чтоб у нас был свой дом. Галина Михайловна помогла мне оформить опеку над всеми троими детками и отпустила.

Дом наших родителей давно уже стоял без хозяина. Слава богу, что никакие алкаши его не сожгли. Потихоньку привели его в божеский вид. Развели хозяйство. Так и живём! Так что, конечно, все эти детки сто раз мои и больше ничьи!

Лёша, ты совсем не ешь, не вкусно?

— Меня в жизни так ничто не удивляло, как твой рассказ. Ты удивительный человек! Ты не Фая, ты — фея! И мне очень жаль, что в моём детстве не было такой мамы Фаи… Я ведь с этого же детского дома, что и вы. Я прожил там с рождения до восемнадцати лет. И я лечу сюда с Москвы два-три раза в год не просто поохотиться, а потому что Галина Михайловна и мне внушила когда-то в детстве — мы семья! Другой у меня нет. Получается, я выпустился в тот год, когда вы туда с Максом попали.

— Что с твоими… родителями?

— Никогда этим не интересовался. Если они живы, у них было восемнадцать лет, чтобы проявить себя хоть как-то. Знаю только, что я — отказник, от меня отказались ещё в роддоме. Извини, я не хочу на эту тему разговаривать. Я давно для себя на все вопросы ответил и закрыл эту тему навсегда.

— Лёша, но ведь бывают разные ситуации…

— Фая, давай не будем об этом. Я прожил в детском доме с самого рождения и до совершеннолетия. Какая бы ни была ситуация, если бы я был нужен, Она бы меня нашла. А раз не нужен, о чём тогда речь? Фая, не все такие как ты. Кому-то нужны чужие дети, кому-то и свои без надобности. Я давно это понял и принял, и ни к чему это ворошить. Ты лучше скажи, чем я могу вам помочь? Может, деньги нужны или какая-нибудь помощь?

— Лёш, ну какие ещё деньги? Нам с детьми хватает. А если так уж хочешь помочь, завтра Макс с работы приедет, помоги ему шед для кроликов достроить. Вдвоём вы за день его доделаете. А то у меня крольчихи скоро кролится начнут, а клеток не хватает.

— Понятно. А замуж ты выйти не пробовала? Тяжело же одной. Макс же не будет с тобой рядом всегда. Женится, допустим.

— У меня был… друг. Он тоже с нашего детского дома, только старше меня на два года. Мы дружили, встречались. Я думала, у нас всё серьёзно, замуж собиралась за Егора. Но он как-то мне сказал, что я малахольная и мысли у меня как у старой бабки. Ему со мной скучно. А вот Маринка — то, что надо. С ней весело, потусить, поугорать, и вообще, она клëвая. И женился на Маринке. А потом у меня Дашутка появилась, и мы уехали сюда, в деревню. Здесь с женихами-то не особо. Да и не хочу я впускать никого в наш мир. Ведь начнутся разговоры — зачем тебе чужие дети, да ты же не знаешь, какие у них гены. Где же найти такого, который и меня, и детей моих полюбит? Сложно это, чужих детей любить. А другого мне не надо.

А про Макса ты прав. Он уже год на разрыв живёт. Девушка у него в городе, Кристина. Квартиру там снимают. Сюда она не хочет, конечно же. А Макс меня бросить не может. Так и мотается — полнедели здесь, полнедели там.

— А если вам с детьми в город переехать? Не думала об этом?

— Думала, Лёша, и не раз. Ты знаешь, вот всё уже, решаюсь, переезжаем. И случайно узнаю, что там в школу мальчишки ртуть принесли и разлили, или что какой-то придурок выпустил бойцовскую собаку без намордника, и она перекусала кучу детей, или что в школе одноклассники затравили ребёнка так, что он выбросился из окна школы и разбился. И после этого я сразу думаю, пусть деревня, пусть здесь не так много развлечений, но и за детей спокойно. Школа у нас малокомплектная, детей не так много, но и проблем особых нет, и подход к каждому индивидуальный. Дети все дружат, играют все вместе, а мне не страшно, когда Мишка прибегает домой по темну. Да и природа здесь, рыбалка, грибы, ягоды. Пусть растут на природе. Решила так, переедем, когда Мишке поступать нужно будет. А вообще, до этого дожить нужно, а там уже видно будет.

— Фая, рассказываешь ты интересно, но меня что-то рубит конкретно. Голова какая-то… чугунная.

— Сам дойдёшь? Сейчас температуру померяю. Конечно, слабый ты ещё, лежать ещё надо. А повязки я тебе всё же заново сделаю, снимать их ещё рано.

ФАЯ

— Ты только футболку сними, я синяки и ссадины мазью намажу. Пока ты спал, я не могла до спины твоей добраться. Мы ж с Максом и Мишаней тебя волоком тащили на покрывали, так что там на спине явно картина маслом…

Пока я болтаю, Леший, как я называю его про себя, снимает одним движением футболку, и я просто ахаю от изумления — до чего же красивое тело! Настолько идеальные пропорции, что с него только статуи ваять и картины писать! И мне безбожно хочется это всё потрогать!

— Что? Так всё плохо? — хрипло спрашивает Лёша, глядя на меня через плечо.

— Да… То есть, нет… — отвечаю каким-то вдруг севшим голосом, — просто… очень много… синяков.

Проходим в комнату, дети сразу окружают его плотным кольцом, не давая пройти дальше.

— Дядя Леший, ты что, в кино снимался? Ты супергерой? Спасатель? — тараторит Тихон. По характеру он у нас совсем не тихий, а наоборот, самый громкий и заводной, как маленький мячик — всё время готов прыгать, скакать и носиться, как метеор.

— Спасатель — да, но пока не супергерой. И в кино что-то пока не берут.

— Дядь Леший, ты как Халк, такой же огромный, только не зелёный!

Лёша весело смеётся, но почти сразу начинает кашлять — больное горло даёт о себе знать.

— Дети, идите к себе в комнату, дяде Халку нужно ещё поспать, чтобы выздороветь. Миш, забери малышей, займи их чем-нибудь, а ещё лучше — пойдите погуляйте!

— Мы так и собирались, я уроки уже доделал. Ты только Дашу собери, мы её на санках покатаем.

— Давайте так, вы с Тишей пока идите, а я сначала дядю Халка зелёнкой намажу, а то он у нас неправильный Халк, синий от синяков, а не зелёный. А потом я Дашутку одену, выведу к вам.

Дядя Халк, ложись, пожалуйста, и покажи мне свою спину.

Мальчишки с гомоном убежали одеваться, Дашутка тоже утопала за ними. Лёша лёг на живот, подставив мне для процедур свою необъятную спину. Дети правы, это просто гора мышц! Со спины это выглядит ещё внушительнее, чем спереди! И сейчас вся эта красота в моей власти! Я взяла мазь и лёгкими движениями начала втирать её в синяки и ссадины, поглаживая и наслаждаясь прикосновениями к его коже, его великолепному телу… Уже всё, что можно было намазать, намазано, но я, забывшись, продолжала гладить и изучать руками твёрдость его мышц, какую-то волнующую гладкость его кожи… Я просто не могу остановится и уже мои поглаживания и растирания перестали быть всего лишь медицинской процедурой, а стали напоминать очень интимную ласку… В какой-то момент я это осознаю и понимаю, как далеко зашла. Лёша под воздействием моих поглаживаний, видимо, просто уснул. Зато я себя чувствовала, как будто пробежала марафон — грудь тяжело вздымается, губы пересохли и появились какие-то ноющие ощущения внизу живота. Всего лишь поглаживая его, прикасаясь к его коже, я перевозбудилась до такой степени, что находится с ним рядом было уже небезопасно.

Максимально быстро я наложила мазь и повязки ему на руки и щиколотку, собравшись просто очень быстро сбежать. Мне нужно было на воздух, на улицу, остыть и успокоиться. Зря я надеялась, что он спал. Леший повернулся на спину и схватил меня за руку, усадив рядом. Я смотрю в его темно-шоколадные глаза и вижу, что он всё понял. Понял, что я сейчас чувствую. От этого мне ещё сильнее захотелось сбежать. Я тяну свою руку, но он не позволяет её освободить. Леший притянул мою ладонь к своим губам и закрыв глаза, прижался к ней лицом, целуя и лаская…

— Лёша, — почти задохнувшись от нахлынувших ощущений, я смогла чуть слышно прошептать, — не надо…

— Это всего лишь… благодарность… — так же шёпотом произнёс Леший.

Высвобождаю свою ладонь и просто сбегаю. Я взрослый человек и вполне осознаю, что было сейчас между нами и что могло быть дальше. Но как мне после этого его отпустить? Ведь ещё день, от силы два, и он улетит в свою Москву, и забудет обо мне очень быстро. А я буду задыхаться здесь от тоски по нему. Мне нельзя. Мне нельзя становится слабой, расклеиваться. У меня малыши на руках. Не время любить и страдать. Пока я вполне могу отпустить его безболезненно. Если же поддамся слабости и пойду на поводу своего желания, потом будет очень больно, невозможно больно, на разрыв. Я уже проходила это. С Егором. Это сейчас, через пять лет, я могу говорить об этом спокойно. А тогда я просто умирала, настолько мне было больно принять то, что он отвернулся от меня, наговорил гадостей и просто выбросил за ненадобностью. Я бесконечно верила ему, верила, что у нас не просто отношения, а мы единое целое, и по-другому не может быть. Оказалось, может. Оказалось, можно оторвать у себя с кровью часть души, часть сердца, часть самой жизни, как мне тогда казалось, и выжить. Время затянуло эту рваную рану, и душа постепенно перестала выть побитой собакой. Я не хочу переживать это снова. Слишком сильно я верю людям и слишком сильно люблю. Прирастаю душой намертво. Лучше совсем никаких отношений, чем потом сходить с ума от боли. А уж с Лешим у нас точно ничего серьёзного быть никогда не может. Где мы с детьми, а где он. Кто мы для него? Он всего лишь случайно свернул не на ту тропинку со своей дороги. Совсем скоро он вернётся на свою дорогу, и мы станем для него всего лишь воспоминанием.

Моим первым и единственным мужчиной был Егор, это было очень давно. Видимо, поэтому меня так накрыло — организм просто потребовал своё. Я уже полчаса гуляю с детьми на морозе, а меня всё ещё бросает в жар от мыслей о его губах на моей коже! И это всего лишь невинная ласка! Даже думать не хочу, чтобы со мной было, если бы он меня поцеловал…

ЛЕШИЙ

Когда просыпаюсь, за окном уже темно, в доме тихо, только слышно, как Фая что-то негромко поёт. Вроде бы колыбельную. Наверное, Дашу укладывает. Не знаю почему, но хочется на это взглянуть, хоть одним глазком погрузиться в эту атмосферу домашнего, семейного уюта. Тихо подойдя к дверям спальни, немного раздвигаю плотные шторы.

На большом угловом диване, возле стены, положив Дашу себе на колени, сидит Фая. Одной рукой она держит девочку, немного покачивая и напевая ей незамысловатую колыбельную:

— Ай, баю, ай, баю

Баю, доченьку мою,

Моя доча баю-бай,

Моя доча засыпай…

Обняв другую её руку и прижавшись к ней щекой, спит вихрастый Элвин-Тихон. С краю, в свете бра, лёжа на боку, Мишка читает книжку. Не рубится в телефоне, а читает. В наше время — это что-то из ряда вон.

Вообще, картина так берущая за душу, что на меня разом накатывает какая-то волна щемящей тоски.

Хотел бы я такую семью? Однозначно, безоговорочно, именно такую, тёплую и душевную. Хотел бы я такую жену, как Фая? Только такую и хотел бы — нежную, любящую, ласковую. Хотел бы я прямо сейчас всё изменить и променять свою свободу и одиночество на семейный быт и море ответственности? Нет. Не готов. Пока не готов. Да, мне хочется именно такую семью, но не сейчас. Когда-нибудь потом. Что-то ещё не даёт мне сделать этот шаг, что-то ещё держит меня в моём одиночестве и не отпускает. Я, всю свою жизнь ждущий тепла родного человека, не могу переступить эту черту и оставить своё одиночество в прошлом.

То, что произошло сегодня с Фаей, я могу понять. Когда у Фаи был мужчина? Она посвятила себя детям и совсем не похожа на ту, кто станет заниматься сексом для здоровья. Что-то она там говорила про какого-то Егора, но, по её словам, расстались они ещё до появления Даши. То есть, как минимум три года она одна. Так что её реакция вполне объяснима. А вот моя реакция меня несколько удивила. Я, уже настолько пресыщенный женскими ласками и более интимного характера, поплыл как мальчишка, когда она начала, сама того не замечая, ласкать меня своими нежными руками. Не смог сделать вид, что сплю и схватил её за руку. Напугал её, совсем невинно поцеловав её маленькую ладошку. Представляю, как бы она напугалась, если бы откинула одеяло и увидела бы, к чему привели её незапланированные ласки и нежные поглаживания! Если это называется — лечить синяки и ссадины, то я готов пойти ещё откуда-нибудь свалиться, чтоб только снова испытать эти божественные ощущения, когда Фая, забывшись, начинает ласкать и нежно поглаживать.

В сущности, мы с ней в чём-то похожи. Только я, боясь и не принимая серьёзных отношений, меняю девушек, не задерживая их возле себя и на неделю, она же совсем отказалась от любых отношений. Мы оба боимся поверить и доверится. Боимся быть преданными. Все восемнадцать лет я надеялся и ждал, что Она придёт, всё объяснит и будет рядом. И у меня будет настоящая семья. Нас учили в детском доме, что мы все — семья. Но, по сути, каждый из нас оставался один, каждый из нас нёс свою боль изо дня в день, из ночи в ночь. И каждый, даже те, кто знал, что родителей нет, умерли, всё равно ждали их — каждый день. И лучший сон для каждого был, когда снилась мама! Единственное заветное желание каждого детдомовского ребёнка — мама! И в три года, и в пять, и в восемнадцать!

Фая взяла на себя самую главную миссию — она стала мамой для трёх ребятишек, которые остались совсем одни на всём свете. Они даже представить не могут, как им повезло!

Меня брали в семью трижды. И трижды я снова возвращался в детский дом.

В три года вернули назад через месяц. Оказывается, дети плачут! У детдомовских детей много страхов, они могут плакать часто и кажется, беспричинно. Приёмные родители не смогли этого выдержать, это оказалось слишком сложно для них. Они не ожидали, что дети — это так тяжело.

В пять лет меня вернули через два месяца. Я был чересчур замкнут. Взрослым, решившим взять меня в дети, показалось, что я их ненавижу, поэтому не хочу с ними разговаривать, не хочу быть хорошим мальчиком, бесконечно благодарным, что его приняли в семью. А я, скорее всего, просто банально боялся! Боялся поверить. Боялся доверится.

В восемь лет меня взяли в семью, где уже было два мальчика. Даже не знаю, зачем они взяли меня. Мальчишки были сильно старше — одному пятнадцать, другому семнадцать. Они смотрели на меня так презрительно, цедя слова сквозь зубы. При любом удобном случае унижали меня и обзывали подкидышем. Взрослые, почему-то не вступались за меня и видимо решили, что мы должны сами найти общий язык. Однажды мы его нашли. Мы подрались с тем мальчишкой, что помладше. В кровь. После этого я собрал свои вещи и ушёл сам в детский дом. В свои восемь лет я пришёл к директору детского дома, Галине Михайловне, и сказал:

— Я не хочу жить в семье и больше ни к кому не пойду! Моя семья — детский дом!

И больше мне семью не искали.

С женщинами у меня всё предельно просто. Они как-то сами появляются в моей жизни. Я никогда не прикладывал каких-то усилий, чтобы познакомится или кого-то соблазнить. Общение с ними ограничивается ни к чему не обязывающими шутками, лёгкими комплементами и моим обещанием перезвонить.

Была одна девушка, которая вызывала нечто большее, чем простое желание заняться ни к чему не обязывающими сексом и разбежаться. Но меня опередил мой лучший друг. И слава богу! Вряд ли бы я смог дать ей то, что дал ей Никитос, и вряд ли бы Лиза полюбила бы меня так, как любит его. Значит, это изначально была не моя женщина. Интересно, а моя женщина вообще существует? Или я так же всю жизнь буду ждать встречи с ней, как до восемнадцати лет ждал встречи с Ней?

Из размышлений меня вывели мягкие, почти кошачьи, шаги Фаи.

— Лёша, надо поесть. Я поставила тебе на столе. Потом ещё укол и горло побрызгать.

— Снова один бульон?

Улыбается. Значит не злится и не обижается. Это хорошо.

— Можно уже и супчик поесть.

— Фая, — снова беру её за руку.

Сам не знаю, почему, но мне хочется к ней прикасаться.

— Прости меня, ладно? Что-то занесло меня…

Аккуратно высвобождает руку и отходит на безопасное расстояние.

— Ничего, я не обиделась. Кушай, я пока лекарство приготовлю.

С аппетитом съедаю всё, что Фая оставила для меня на столе — кажется, не ел ничего вкуснее! Всё свежее и такое домашнее! Даже хлеб выпечен в хлебопечи, а не куплен в магазине. Если бы она решила проложить путь к моему сердцу через желудок, у неё бы это вполне получилось. Наверное, я за всю жизнь не питался так по-домашнему. В детдоме — столовское питание, а потом — холостяцкое — пицца, роллы, суши, пельмени, макароны… А тут борщик, нежнейшие котлетки и пюре, компотик… Всё просто, но очень вкусно. Я на секунду почувствовал себя частью этой семьи, а не волком-одиночкой, никому не нужным и ничего никому не должным…

ФАЯ

Утром приехал Макс. Они с Лёшей сразу нашли общий язык, договорились после завтрака заняться шедом для кроликов. Я стараюсь не попадаться Лешему на глаза, да и самой видеть его лишний раз не хочется. Не нравится мне то чувство, что поселились во мне с того раза, как он прижимался губами к моей ладони. Стараюсь загрузить себя делами — сперва гуляем с Дашей и Тихоном, катаемся на горке. Мы вернулись только к обеду — мокрые, замерзшие и все в снегу, но весёлые и довольные. Тихон болтает без умолку и не даёт моим мыслям вернутся в неправильное, ненужное русло. Мишель вернулся со школы, и мы с детьми вместо вместе дружно и весело обедаем. Кажется, я занята каждую минуту. Но что бы я не делала, я постоянно чувствую присутствие Лёши. Я всё время ощущаю где-то на заднем плане — он здесь, рядом, он в моей жизни. И следом приходит мысль — это ненадолго! Совсем скоро, может быть, даже сегодня или завтра он улетит в свою Москву, и я никогда его больше не увижу. От этого становилось так тоскливо, что я невольно начинаю хмуриться и судорожно вздыхать. Конечно, дети всё это замечают.

— Мама, ты заболела? У тебя голова болит?

— Да нет, Тиша, всё в порядке. Устала просто, наверное.

В прихожей шумно завозились мужчины.

— Дети, пойдёмте в комнату, пусть теперь мужчины покушаю, а мы поиграем во что-нибудь. Давайте в «Монополию»? Сто лет не играли!

— О, здорово! Опять Мишка всех обыграет!

— Вы пока идите, раскладывайте игру, а я сейчас мужчинам на стол накрою и к вам приду.

Пока накрываю на стол, не вижу, но чувствую, мозжечком, наверное, что в кухню вошёл именно Лёша. Внутри меня сразу появляется какая-то вибрация. Мне одновременно хочется и убежать отсюда, и побыть с ним рядом, хотя бы видеть его и слышать.

— Фая?

— Да? — поворачиваюсь и смотрю на него, пытаясь улыбнуться.

— Ты не разговариваешь со мной?

— Почему?

— Мне так показалось. Ты меня избегаешь? Ты всё же обиделась на меня?

— Нет, Лёша, тебе показалось. Ты извини, детям обещала поиграть с ними. Вы кушайте с Максом.

Совсем не могу говорить, кажется, ещё немного, и просто расплачусь, так меня накрывает давно забытыми чувствами. Хотя нет, не забытыми. Я ничего такого к Егору не чувствовала. Просто мы с ним дружили, потом начали встречаться, и я поверила, что у нас всё всерьёз и навсегда. Меня никогда так не трясло от него. Там было всё просто и понятно. А здесь меня раздирает всю противоречиями. Я не могу находится с Лёшей рядом, и я хочу, очень хочу видеть, слышать его, а ещё больше хочу, чтобы он снова взял меня за руку…

Что он и сделал.

— Фая, посмотри на меня!

Я изо всех сил прикусываю губу, чтоб не расплакаться и всё же нахожу в себе силы посмотреть на него.

— Я понимаю, что с тобой происходит. Это пройдёт. Я заказал билет. Сегодня улетаю. Макс отвезёт меня до аэропорта.

Он проводит по моей щеке и, глядя прямо в глаза, тихо произносит:

— Ты — самое светлое, что было в моей жизни… Спасибо тебе…

Этого я уже не выдерживаю. Слёзы неудержимо катятся по моим щекам горячими горошинами.

Высвобождаю свою руку из его медвежьей, но такой нежной, ладони и ушла. Сказав детям, что к сожалению, не смогу с ними поиграть, ухожу на двор. До позднего вечера вожусь с кроликами, козами, курами. Чищу, скребу, заселяю новый шед. Слышу, как уезжают Макс с Лёшей, но не нахожу в себе сил подойти попрощаться. Мы уже сказали друг другу всё, больше сказать нечего. У него совсем иная жизнь, и он правильно сказал — это пройдёт. Забудется, как и не было. Просто нужно продолжать жить, как раньше и выкинуть всякие глупости из головы. Жаль только, что сказать легче это, чем сделать…

ЛЕШИЙ

— Привет, Никитос! Как ты там в своей Испании? На солнце не сжарился?

— Здорово, братка! Да пока нет. Зима ведь! Ты чего такой довольный?

— Да я тут в такой попандос попал. Можно сказать, второе день рождения приобрёл!

— Ой, да у тебя после каждой спасоперации новый день рождения! Ты же свою башку вечно в самое пекло пихаешь! Как вроде казённая она у тебя! Опять спасал кого-нибудь?

— На этот раз меня. Не поверишь. Да я сам с трудом верю. Иваныча же помнишь? Мы вместе к нему как-то охотиться ездили.

— Ну, конечно помню. Никого тогда не наохотили, зато самогону с твоим Иванычем выжрали — флягу! Я потом думал, я сдохну! Так и чё, вы снова с ним ужрались вусмерть, и вас кто-то спас?

— Совсем ты там в своих испаниях испортился и плохое про меня думать стал. Ну, когда это я жрал вусмерть? Не, в этот раз мы не усугубляли. Я ж поохотится прилетел к нему. Короче говоря, не поверишь, подвернул ногу, в пургу попал и сбился с маршрута, ушёл хуизнат куда, в какой-то овраг свалился, в полубессознательном состоянии дополз до какого-то стога и там вырубился совсем. И пришла ко мне лесная фея с золотыми волосами и зелёными глазами. И спасла меня.

— Ты чё там курнул? На какие сказки тебя потянуло?

— Да, блин! Серьёзно, всё так и было. Приехала такая лесная красавица с братом за сеном, а я там замерзаю. Привезли меня домой, а я всё ещё живой! Уколы мне ставила, на ноги подняла. Сам не верю, что всё это со мной было!

— А сейчас она где?

— Ну где? Там, в деревне у себя…

— Ну, ты и подлец!

— Я?! Почему?!

— Сам не догадываешься?

— Не-е…

— Она тебе жизнь спасла, ухаживала за тобой, да ты как минимум на ней женится должен был!

— Да не дозрел я ещё до этого…

— Да ты перезрел уже! Тебе тридцать! Ты во сколько дозреть предполагаешь? В 60? Что, некрасивая?

— Да нет, очень красивая, но…

— Лёха, что «но»? Что тебе ещё-то надо?

— Никитос, не лечи меня! Ты мне лучше скажи, как мне её отблагодарить? Интим не предлагать. Деньги она не возьмёт.

— Блять, Лёха — ты форменный идиот, реально тебе говорю! Женись на ней! Красивая девушка, которая деньги не возьмёт, готовая ухаживать за тобой…

— Ещё она мне подгузники меняла, я ж почти двое суток без сознания с воспалением лёгких валялся…

— Ааааа! Лёха, всё! Не звони мне, пока не скажешь, что ты на ней женишься! И привези её к нам с Лизой! Я хочу посмотреть на эту святую женщину!

— Ты не далёк от истины. Я бы сказал — она не просто святая, она трижды святая! И я впервые скучаю по девушке и хочу с ней увидеться снова.

— Так у вас что-то было?

— Не, Никитос, она не такая…

— Бля-а-а, она ещё и не такая! Ты вообще в своём уме? Лиза, ты слышишь, что он говорит? Лиза тебе передала, что ты малодушный трус!

— Передай Лизе, раз уж решил передастом поработать, что именно этими словами я себя и называю. Не готов я ещё к такому решению. Мне нужно время.

— Лёха, какое время? Может, она обещала подождать? Ты ж сто пудов дал ей понять, что больше в её жизни не появишься. Не успеешь моргнуть глазом, рядом с ней объявится какой-нибудь ушлый хмырь, которому не нужно будет время. Ещё одну такую найдёшь потом?

— Такую точно нет…

— Так и чего ждём? Пока она замуж выйдет?

— Никитос, я подумаю, я и так над этим думаю. Наверное, мне нужно было, чтоб кто-то, например, ты, сказал мне, какой я идиот, чтоб я сам это понял…

Я оставил Фае свой номер, а её телефон и не подумал попросить. Не подумал, что буду скучать по ней и буду хотеть услышать её голос. И теперь действительно чувствую себя идиотом. Что мешало нам просто общаться в том же вотсапе? А она ведь ни за что сама не наберёт и не позвонит.

Как только прилетел, с головой погрузился в работу. Было несколько разных спасопераций и много-много тренировок. Стремительно пролетел месяц, когда я всё же решился позвонить Никите и рассказать про Фаю. Я на стопицот знал, что он мне скажет, поэтому и не звонил. Впервые я так скучал по девушке, что сам костерил себя разными словами, что не взял её номер. Конечно, Никитос во всём прав, а Лиза права трижды — я просто малодушный трус! Лучше Фаи в моей жизни никого не было и не будет, а я просто взял и улетел. Я даже не дал ни единого шанса нашим отношениям, потому что испугался, что эти отношения могут возникнуть.

Я не грёбанный психолог, но даже я понимаю, почему боюсь отношений. Всего лишь боюсь быть преданным в тот самый момент, когда поверю, что у меня может быть семья и доверюсь со всеми потрохами. Но неужели Фая могла бы меня предать и оставить? Кто угодно, но не она! Уверен, даже если я стану неходячим инвалидом, она будет рядом! И ведь она дала мне понять, что я небезразличен ей! Ну вот что мне стоило остаться ещё на несколько дней и наладить с ней отношения, поближе познакомится с малышнёй? Пусть не сразу, но постепенно страх бы ушёл, а Фая бы осталась. Малодушный трус! Всё верно!

Просто надо взять отпуск без содержания и махнуть к ней. И перестать быть таким трусом! И всего лишь!

Приняв такое решение, я как-то внутренне успокоился, подумав, что всё будет хорошо. Никакого хмыря у Фаи не появится за такой короткий срок, и я всё же попробую завязать с ней отношения. Просто поговорю с ней на чистоту, как есть. Она как никто должна меня понять и дать мне немного времени. Не могу ж я вот так, сразу, позвать её замуж? Моя пугливая психика этого не выдержит, и я опять сбегу. Нужно постепенно, маленькими шажочками. Тогда может что-то и получится.

Мои размышления прервало треньканье вотсапа. Сообщение с незнакомого номера. Блин, не может быть!

«Лёша, здравствуй! Это Фая.

Ты прости меня, пожалуйста, не ругайся только. Сначала прочитай всё от начала до конца. Я конечно не имела права лезть в твою жизнь. Но уже что сделано, то сделано.

Я нашла твою маму.

Пожалуйста, не злись. Просто прочитай, что она мне рассказала. А дальше уже сам решай, как поступать.

Я ведь смотрела твои документы и знала, как твоя фамилия и отчество, и дату рождения. Признаюсь, специально поехала в детский дом и попросила у Галины Михайловны данные на твою маму. Галина Михайловна, конечно же, ни за что не хотела мне их давать. Сказала, что знает тебя, что ты часто приезжаешь и привозишь детям подарки. Что если бы хотел, сам бы попросил данные на свою мать. Всё-таки я её уломала. В твоём деле есть адрес твоей мамы. Жила она тогда в этом же городе, только на окраине.

Я поехала туда. Мне открыла немолодая и очень печальная женщина, видно, что в молодости она была очень красивой.

Я сказала, что ищу Ольгу Владимировну Северскую. Конечно, я не надеялась, что вот так сразу мне повезёт. Надеялась только, что может быть узнаю хоть что-то про твою маму. Я просто онемела, когда женщина сказала, что она и есть Ольга Владимировна. Я не знала, что говорить дальше. И просто сказала первое, что пришло в голову. Сказала, что знаю её сына, Алексея Северского. А она просто упала в обморок, так и осела в дверях, я с трудом поймала её на руки.

Кое-как дотащила её до кровати, благо, она маленькая и худенькая, привела в чувство.

Потом мы весь день, до последнего автобуса разговаривали, вернее, она мне рассказывала свою жизнь.

Лёша, когда я услышала её рассказ, я не могла промолчать и не написать тебе. Ты можешь сколько угодно ругать меня и говорить, что это не моего ума дело. Но я ни секунды не жалею, что нашла её и выслушала.

Её мама умерла, когда ей было шестнадцать, тогда же её изнасиловал отчим. Она была красивой девочкой. Но в своей жизни ничего не видела. Мама с отчимом пили, отчим постоянно бил её и мать. Когда он её изнасиловал, дал ей большую сумму денег. Сказал, что если она раз в месяц будет с ним этим заниматься добровольно, он перестанет распускать руки и платить ей будет хорошо. Она согласилась. Она была ещё ребёнком, забитым и никому не нужным. На деньги она купила себе одежду и еды в дом. Так продолжалось целый год. Когда ей исполнилось семнадцать, отчим привёл своего друга, такого же ублюдка, как и он сам. Этот подонок так же предложил Оле деньги за секс с ним. И она, побоявшись, что, если не согласится, они будут насиловать без всяких денег, снова согласилась. Не осуждай её, пожалуйста, Лёша. С ней рядом совсем никого не было, кто помог бы или поддержал. А однажды к ним домой приехал какой-то мужик и сказал ей собираться. Сказал, что отчим проиграл её в карты. Что она будет теперь работать в фирме. Если она не согласится, и отчима, и её просто убьют и сбросят в колодец за городом. Она не понимала, что они просто запугивают её, чтоб она на всё согласилась. Отчим бил её с раннего детства и издевался над ней. Поэтому сразу поверила, что её запросто убьют, если она не согласится работать. И она пошла в фирму. Практически в первые же дни попала на так называемый «субботник», она и ещё несколько девочек. Два дня толпа отморозков насиловала их и не выпускала. Так фирма преподнесла подарок нужным людям. Насколько она поняла, это были люди из МВД. Через два дня полуживых девчонок привезли обратно. Те девочки, что были с ней, давно уже работали в фирме и предохранялись таблетками, а Оля была новенькая и ничего такого не знала. И конечно же забеременела.

Хозяин предложил девочкам поехать работать в Турцию, сказал, что там они будут работать горничными, а не проститутками. Практически все были согласны. Но он выбрал всего четверых девочек. В том числе и Олю. Ведь отбирали только тех девочек, у которых никого нет и кого никто не станет искать. Сказал, что нужны паспорта, чтобы оформить договора. Оля паспорт должна была получить только через два месяца. Он сказал, ничего страшного, можно подождать.

Вскоре Оля поняла, что беременна. Она скрывала это, как могла, почти до 4го месяца. Хозяин так орал на неё, сказал, что убьёт вместе с ребёнком, что она его подставила и теперь должна ему. Олю оставили работать в квартире, где жили все девочки. Она мыла, убирала, стирала, готовила кушать на всех девочек. Когда пришло время рожать, она стала умолять хозяина, чтобы он разрешил оставить малыша, что она будет также отрабатывать, готовить, стирать, убирать, хоть всю жизнь, только бы он позволил оставить ребёнка с ней. Но хозяин сказал, что если она хочет, чтобы ребёнок вообще остался жив, то должна отказаться от него. Иначе он задушить его собственными руками, а она, как и ожидалось, поедет работать в Турцию. Как не больно ей было тебя оставлять, сколько она не плакала и не умоляла, это чудовище было неумолимо. Он сказал ей, что если она вздумает сбежать, то те же самые менты, что насиловали её на «субботнике» найдут и прикончат и её, и ребёнка. И она тебя оставила. Только написала в заявлении об отказе, что назвала тебя Алексеем Владимировичем Северским.

Она дала тебе отчество в честь своего отца. Он погиб, когда ей было семь лет. Мама стала сильно пить, не смогла смирится со смертью любимого человека. И в их жизни появился Николай, отчим Оли. Отца она хорошо помнила, он был очень добрым и в ней души не чаял. Отец — это было единственное светлое воспоминание в её жизни.

Потом её отправили в Турцию. Никакой, конечно, горничной она там не работала. Русских девочек туда поставляли в бордели. Они были рабынями в прямом смысле. Живыми оттуда мало кто вернулся. Их туда и отправляли — в один конец. Года через три её привезли с сильным кровотечением умирать в одну частную клинику — туда часто привозили таких покалеченных девочек. Кто-то выживал и возвращался обратно в ад. Но большинство умирали, потому что их везли в клинику только тогда, когда о жизни речь уже не шла. Доктор всё же вовремя остановил кровотечение, зашил её, а когда она пришла в себя после наркоза, предложил. Он сказал, что не может вернуть её обратно этим зверям. Сказал, что скажет им, что она умерла. У них налажена практика, иногда девочек, которые уже умирали, просто пускали органы и продавали. В таких случаях клинике за операцию не платили. И с моргом клиника сама решала вопросы в этом случае. Не знаю, что случилось. Столько девочек прошло через руки этого доктора, что произошло с ним, что он не смог вернуть Олю обратно и спас её. Он не просто спас, он дал ей новую жизнь.

Он в эту же ночь отвёз её за много километров от этого города в дом своих престарелых родителей. Оставил Оле лекарства, сказал, как обрабатывать швы и пообещал приехать через неделю.

Оля выздоровела и стала жить в этом доме в качестве прислуги и сиделки для родителей доктора.

Так прошло ещё пять лет. Однажды, когда приехал доктор к своим родителям, она спросила, может ли она надеяться когда-нибудь вернутся на родину. Доктор сказал, что это невозможно. Эти люди, что занимаются бизнесом с поставкой девочек из России, сидят на очень высоких местах. Если узнают, что оставил её в живых, то убьют и его, и её. Сказал, что люди эти очень опасные и у них везде связи. Сказал, если она хочет жить, то дальше этого дома уходить не должна. Она смирилась и постаралась забыть, кто она и откуда. Она радовалась каждому дню, где нет насилия, бесконечного ужаса и боли. Всё тело у неё было в шрамах, которые, слава богу, уже давно не болели. Она показала мне свои руки до локтей — на это невозможно смотреть без слёз! Девочек-рабынь из России обычно поставляли всяким лютым извращенцам, которые любили не просто причинять боль, а конкретную боль — резали, прижигали, прокалывали кожу. Эти девочки жили в постоянном аду и очень быстро умирали. А бизнес процветал.

Но самый главный её шрам не переставал болеть никогда. Каждую ночь, как бы плохо ей не было, она молилась за тебя и просила только об одном, чтобы ты рос здоровеньким и смог простить её, если хоть когда-нибудь она сможет тебя увидеть.

Лёш, ты жил в детском доме и это тоже не сахар, но, думаю, твоя мама однозначно выбрала бы детский дом, чем тот ад, что она прошла, не сошла с ума и выжила.

Долгих восемнадцать лет прожила она в этом доме, отчаявшись уже когда-нибудь вернутся в Россию.

Родители доктора умерли, и он решил продать дом. Сказал, что сделает ей документы и отправит в Россию, если она всё ещё этого хочет. Время уже достаточно изменило её, чтобы кто-то её смог всё ещё помнить и узнать через столько лет. Доктор, через свои связи в криминальном мире сделал ей паспорт и даже, по её просьбе, с прежней пропиской в её родном городе.

Вернувшись, она попала на поминки отчима. Жил он один и был тихим алкоголиком, его сообща похоронили соседи. Среди них оказались те, что помнили маленькую Олю и её маму. А тем более после того, как она возместила всем соседям с лихвой похороны её отчима, вопросов с её проживанием в этой квартире уже ни у кого не возникло.

На квартире висел огромный долг по коммуналке и почти все деньги, что дал ей с собой доктор, ушли на их оплату. Ольга Владимировна устроилась работать дворником в этом же дворе, так до сих пор и работает.

В тот же день, как приехала, она пошла в наш детский дом и спросила про тебя. Галина Михайловна не знала всю её историю, и сказала только то, что ты живёшь где-то в Москве. Ольга Владимировна оставила свой адрес и телефон и попросила передать тебе, если вдруг ты захочешь её найти. Я даже не знаю, почему Галина Михайловна ничего тебе не сказала, ведь ты приезжал в детский дом не раз.

Лёша, Ольга Владимировна в очень плохом состоянии, я не кардиолог, но даже моих небольших познаний хватило, чтобы понять, у неё серьёзные проблемы с сердцем. Да это и понятно, какое сердце выдержит столько всего. Лёша, ты очень ей нужен, пожалуйста, прости её и приезжай к ней. Ведь она бы ни за что и никогда не оставила бы тебя, если бы не боялась, что тебя просто могут убить!

Я показала Ольге Владимировне твой портрет, что я тогда нарисовала, пока ты был без сознания. Она весь его замочила слезами, я с трудом смогла её успокоить, накапала ей лошадиную дозу валерианки. Когда она немного пришла в себя, сказала, что ты — копия её отца. Сказала, что нашла в доме старый альбом, я видела фото её мамы и отца. Она показала мне. Действительно, вы удивительно с ним похожи, особенно глаза.

Ну, вроде бы всё рассказала.

Адрес и телефон скину, а дальше уже сам решай, как быть.

И ещё раз, прости, что залезла без спросу в твою жизнь.»

ФАЯ

Да, в моей жизни куча детей, хозяйство, бесконечные заботы, на себя времени остаётся совсем ничего, если вообще остаётся. Но при этом жизнь моя ровная и размеренная, можно сказать, в ней ничего не происходит. Всё достаточно предсказуемо — день сменяет ночь, и так по кругу. Но я не жалуюсь, меня всё вполне устраивает. Когда выдаётся свободная минутка, я погружаюсь в свои любимые книги — там приключений хватает на тысячу жизней.

Но с появления в моей жизни Лешего, события посыпались на меня как из рога изобилия.

В тот день, когда я поехала в детский дом, узнать хоть что-то про маму Лёши, совершенно случайно встречаю в магазине Егора. Зашла купить каких-нибудь сладостей малышам в детский дом, а там Егор. Какой-то худой, осунувшийся, но по-прежнему со своей обаятельной улыбкой. Невольно подумала, что он полная противоположность Лешему. Егор светлый, сероглазый, с мягкими, немного даже женственными чертами лица.

— Ольха! Ты ли это? Я в последнее время столько раз о тебе вспоминал, и вот на тебе, такая встреча неожиданная. Знаешь, как как это называется?

— Как? Транссерфинг реальности? Зеланд?

— О, боже! Ты чего? Не выражайся, мы же в приличном месте! Да нет, это называется — нечаянная радость! Правда, здорово, что мы встретились? Очень хотел тебя увидеть!

— Ты же знаешь, где я живу.

— Да знаю. Но я бы не решился приехать, после того, как мы с тобой расстались. Даже страшно подумать, какой же я был идиот, что отпустил тебя!

— Отпустил? Ты это так называешь?

— Ольха, да ладно ты, ну прости уже дебила! Ну, реально, придурок был! Знаешь, что? Тут в трёх шагах кафешка, давай кофе попьём?

— Хорошо. Давай попьём.

Конечно, было приятно, что он так рад встрече со мной и признаёт, что был не прав, когда бросил меня. Прошёл месяц, но Леший ещё не выветрился из моей памяти, и я всё ещё ночами вспоминала его невинную ласку, когда он губами касался моей ладони. Я всё ещё помнила, какими тёплыми и нежными были его губы, и какими тёмными стали вдруг его глаза цвета горького шоколада. И сейчас мне очень хотелось, сделал что-то такое, что помогло бы мне всё это забыть. Но я так же помнила, что Егор уже около пяти лет женат на Марине. Так что, конечно же, как бы он не раскаивался в ошибке, совершённой когда-то, ничего уже не может быть. А жаль. Сейчас мне безумно хотелось мужского тепла и нежности.

Ещё вдруг подумалось о том, что Егор практически никогда, то есть я даже случая такого не могла вспомнить, не звал меня по имени, только Ольха — потому что Ольховская. И вспомнилось, как приятно звучало моё имя, когда произносил его Леший… Вот глупая я, глупая! Ну, какой Леший?! Ну, зачем, какой смысл изводить себя чем-то настолько несбыточным, что даже у Золушки с принцем шансов было больше в миллион раз — они и жили рядом, и красавица она была, так ещё ей и фея-крёстная помогала! Да и к тому же, принц влюбился в неё с первого взгляда и бросился искать, как только упустил её из вида. А Леший даже телефон мой не спросил, хотя бы для приличия. Только свой оставил, на случай, если мне нужна будет помощь. Да ведь он прекрасно знал, что ни за какой помощью я к нему не обращусь!

— Ольха, ты чего такая хмурая? Не рада мне совсем?

— Да нет, что ты! Просто… задумалась, как там малыши без меня. Я ведь давно не уезжала, не оставляла их на Макса.

— Да, ладно, чего ты, они не грудные у тебя. Ну, вот и кафешка. Какой кофе будешь?

— Давай на твой вкус, ладно?

— Как скажешь. Тогда выбирай столик.