Железная маска
(по мотивам городских легенд Смоленска)
Нет, легенды не лгут, есть у каждой крупица от правды.
Дыма нет без огня, а истории нет без людей.
Их не помнят учебники, только косматые барды
Будут петь у костра о делах незапамятных дней…
Шёл двенадцатый год с тех событий у стен Годунова,
Что пугали народ, не давая уснуть по ночам.
Мол, нечистая сила снискала под башнями крова
И вопит, и хохочет, и шабаш устроила там.
В полумраке бойниц возникают белёсые тени,
И прохожие стали всё реже в округе бывать.
Но внезапно нашлось этой мистике всей объясненье,
И без капли чудес получилось их арестовать.
Обнаружилась целая банда, ни много, ни мало,
Что печатала деньги в подвалах у башни Орёл
И от глаз любопытных свои преступленья скрывала,
По ночам в простынях отгоняя всех, кто бы ни шёл.
А монеты везли потаённо до польской границы,
Разбегалась поддельная партия тысячью стай.
Всё работало точно, и грезилось обогатиться,
Только между собой говорили — не светит нам рай.
Ведь недаром червонцы чеканили круглые сутки,
И недаром все деньги текли до рубля за рубеж.
Граф Змеявский, главарь, их возил только в нужные руки.
Говорили, готовит досель небывалый мятеж.
Дозревало подполье от Гродно до самой Любани,
И уже было пальцы лежали почти на курках,
Но облава и городовые нарушили планы,
И вся банда ушла в Зерентуйский рудник в кандалах…
Годы шли, тихий город дремал без событий и сплетен.
Дни тянулись за днями, холмы зарастали быльём.
Но однажды покой всколыхнули тревожные вести,
Что Змеявский бежал и вернётся намедни с гонцом.
Зашептались, забегали по чердакам и подвалам
И назначили встречу у старых костёльных ворот.
Ровно в полночь преступная братия к месту стекалась.
Вдруг глядят, у двери их фигура безликая ждёт.
Вся укутана в плащ и сурово глядит исподлобья.
«Пан Змеявский, как рады, что вырвались Вы из сетей!
Только знаете, рухнуло всё в тот злопамятный обыск»
«Я послал господину гонца, ожидаю вестей»
Дверь тихонько открылась, и в свете возник настоятель:
«Заходите скорее от всяких внимательных глаз!»
И компания скрылась под сводами, до смерти кстати —
Караульный отряд вдалеке появился как раз.
И всю ночь разбирали стратегии, ели и пили.
Граф делился рассказами о положении дел.
А к утру прибыл всадник. Змеявский навстречу: «Пан Милош!
Я отправил гонца, обсудить наши планы хотел»
А в ответ: «Я всё знаю, сейчас от «него», с порученьем.
Малопольские с нами, готовы хоть засветло в бой.
Откопай старый рачевский клад, есть ему примененье.
И ещё — послезавтра «он» встретиться хочет с тобой»…
Это было в июле, суровое трудное время.
Русской армии трубы по старой Европе слышны,
Оглашая то счастье, то горе несчётных сражений
На холодных изрытых полях Семилетней войны.
А в далёком тылу жизнь бежала размеренным руслом.
Старый город не видел зарницы сигнальных костров,
И покинув свой дом в удалых и восторженных чувствах,
Заступал на дозорную службу Касьян Богунов.
Молодой, преисполнен отвагой, бандитом не битый,
Две недели пробегавший в звании городовой,
И плевать, что их брата не любят, он храбрый защитник
Дорогого покоя земли бесконечно родной.
Не ловил за околицей банд, не следил за убийцей,
Только рвался в атаку и вымерил жизненный план.
Но случилось ему позабыть обо всем и влюбиться,
И не просто, а в младшую дочку казанских дворян.
Был родитель её в содержании Бархатной книги
Среди самых почётных и знатных российских семей.
И в Москве, и в столице известен был стольник Лодыгин.
А его родословная — местных мещанских кровей.
Только сердцу не скажешь, что можно, а что под запретом.
И простому, и знатному — чувствам условностей нет.
Был Касьян с самой первой же встречи влюблён беззаветно,
И случилось, Ралида его полюбила в ответ.
Но во все времена были в свете похожи уставы.
Был отец не в восторге, и это ещё так сказать.
Он скандалом дошёл до начальства смоленской управы,
Грозно требовал этого парня в солдаты услать.
А влюблённые тайно встречались, подолгу молчали.
Ведь начальник перечить не станет, и ясен финал,
Он уедет на фронт собирать ордена и медали,
А её увезут далеко, чтобы не отыскал.
Не бывать им на этой земле женихом и невестой.
Но в сердцах на тюремной стене он ножом написал,
Что КАсьян БОГунов и РАЛида ЛОдыгина вместе
В мире этом и том, кто бы им ни грозил, ни мешал.
Возле надписи той он её ожидал каждый вечер,
Говорил, что нет больше пути, как отсюда бежать.
Не страшился он пушек, боёв и тяжёлых увечий,
А боялся её навсегда для себя потерять.
Всё продумал, и помощь нашёл, благо есть ещё дружба.
Послезавтра в солдаты приказ, ну а завтра — побег.
А сегодня последний дозор и прощай, моя служба,
И прощай, милый город, родной, но прощай же навек!..
В этих мыслях он бодро чеканил по улицам хмурым
И у польских могил оказался в полуночный час.
Вдруг — напротив костёла мелькнула худая фигура,
Огляделась пугливо и скрылась за дверью от глаз.
В этот час? В этом месте? Крадучись? Нет, всё это странно.
Прислонился к высокому дубу, решил подождать.
Смотрит, новые тени сбегаются к польскому храму.
Трудно верить, что всем так прижало грехи отпускать.
Не иначе худое задумали тёмные лица.
По уступам стены он добрался пустого окна:
«Погляжу да послушаю, что здесь такое творится,
И управлюсь один или помощь мне будет нужна».
А внутри — два десятка мужчин разместились по лавкам.
Горячо обсуждали дела, ведь негоже впросак.
Мол, рискованный план, но зато и немалые ставки.
Дверь ещё раз открылась, и стихли в момент голоса.
«Пан Потоцкий, приветствую Вас! — граф немедля навстречу. —
Что просили я сделал, и золото поднял на свет».
«Добже, друг мой, для битвы пора как нельзя безупречна.
Через сутки мы вышибем стул из-под русских побед!»
Он прошёл к алтарю сквозь толпу, что едва не дышала.
«Наше время пришло! Звон цепей превратится в набат!
Сорок тысяч бойцов вдоль границы с большим арсеналом
И полстолька ещё на подходе к столице стоят!
По губернии я сколотил боевую дружину,
Накалил их сердца до неистовых температур.
И покуда герои России на штурме Берлина
Мы застанем врасплох и наскоком возьмём Петербург!
В десяти городах вознесётся восстания пламя!
Малопольские братья поддержат наш грозный удар.
И представьте, весь запад страны заалеет огнями,
А над русской столицей взлетит Сигизмундов штандарт!»
«Разве русские стали слабы, что такое дозволят?
Разве наши знамёна задержатся и не падут?»
«Разожгите мятеж, ну а дальше забота за мною.
Приведите войска, а до трона я вас доведу!
Говорю вам, сейчас для восстания самое время.
Лизавета Петровна больна, дни её сочтены.
И когда всё случится, не будет горячих полемик.
Конференция примет указ об исходе войны.
Мы огнями растопчем весёлую императрицу
И посадим на троне лояльного графа Петра.
Он оставит всю русскую армию в помощь австрийцам,
И величия Польши вернётся былая пора!»
Он еще говорил, объяснял по расстеленной карте:
Кто, в каких городах должен встать во главе мятежей,
А Касьян лихорадочно думал: «Ведь силы не хватит
Одному выходить против этой компании всей.
Отойти за подмогой — и сгинут, ищи ветра в поле.
Да и дело серьёзное, в спешке бы не проморгать.
Ведь судьбу всей страны здесь решает бандитская воля.
Нет, любою ценой эту шайку нельзя отпускать!»
Он спустился на землю, глядит, хоть один бы прохожий.
Вдруг по улице мальчик идёт, не велик — не беда.
Рассказал, мол, беги до участка так быстро, как сможешь.
Мол, скажи, убивают, пусть срочно приходят сюда.
Мальчуган убежал, а Касьян к наблюденью вернулся.
Ледником потянулись минуты с обветренных скал.
По виску отдавались удары тревожного пульса,
Но дрожащей рукой только крепче он раму сжимал.
А поляки меж тем поднимались, закончилась встреча.
«Что же медлит подмога, ведь скоро они улизнут?!
Кроме шашки одной да зубов мне грозить-то и нечем,
А они подготовились, будто сейчас на войну».
Пан Потоцкий сказал: «Пробил час для Руси деревенской!
Через двадцать четыре часа будет взята огнём!
Первый залп мы дадим ровно в полночь, он будет в Смоленске.
Здесь мой предок стоял, и отсюда мы битву начнём!»
«Что же делать? Уйдут! И до срока не выкажут носа.
А, была, не была!» Шашку в руки и вниз на врагов.
Карту выхватил, пулей к дверям и на улицу бросил.
Обернулся неспешно и, молча, задвинул засов…
Мальчугану поверили быстро, к чему бы лукавить?
Весь участок примчался с оружием наперевес.
Во дворе никого, только шум из распахнутых ставен,
Да расколот на крепких дверях католический крест.
«Кто там есть, выходи, а иначе огонь открываем!»
А оттуда: «К оружию, братья! Стоять до конца!»
Завязалась недолгая битва, исход ожидаем,
Ведь железные сабли не выстоят против свинца…
Так бесславно обрушился план иноземного гнёта.
Не сбылись ожидания прежних отрепьевых смут.
Все попали в капкан, что до лидеров переворота —
Был Змеявский убит, а Потоцкий отправлен в тюрьму.
На крыльце обнаружили смятую карту России,
Где все даты, значки, имена, очаги партизан.
А на грязном полу, впившись в шашку с холодною силой,
Весь исколот, изрублен, лежал, распластавшись, Касьян.
До последнего бился он, зная, не будет победы.
Лишь бы выиграть время, и помощь успела прийти.
Обо всём, что услышал, узнал, не придётся поведать.
Только карта улика, сумели бы только найти…
Тут бы кончить историю о мятеже и убийцах,
Только новые небоды вскорости выдались вдруг.
Из Смоленска на перекладных лично императрице
После первых допросов депеша неслась в Петербург.
И когда же о пане Потоцком она прочитала,
И под чьею фамилией знали того при дворе,
Побелев от испуга, и дабы не сеять скандала,
Приказала поляка упрятать от мира скорей.
А чтоб тайна коварной измены сокрылась в могиле,
И про личность его не прознал ни один человек,
Кузнецы по указу железную маску отлили.
И пропал под зловещей личиной Потоцкий навек…
С тех событий пошли через стражников разные слухи
О таинственном узнике в маске и без языка.
Всё гадали, кто это, и даже пытались пронюхать.
Но секрета тугие узлы не давались никак…
Это было в Смоленске беспечною летней порою.
Время дрог и телег, что по пыльным дорогам клубят.
Время жизни досель неизвестного миру героя,
Что Отчизну от гибели спас, не жалея себя.
Много лет утекло, много счастья и бед побывало.
В круговерти истории стёрлись былого следы….
Но у надписи странной на белой стене КАБОГРАЛЛО
Ровно каждый июль появлялись живые цветы…
Черное зеркало
1
Прошлым летом, семестр отпрыгав,
Сдав последний экзамен на пять,
Я забросил научные книги
И решил, что пора отдыхать.
Три недели билетов, шпаргалок
Не оставили попросту сил,
И с надеждой на «славное Бали»
Я кувалдой копилку открыл.
Что же? Море махнуло рукою.
Мол, не думай, не вышел лицом,
Хватит только, затянутым в пояс,
Обогнуть Золотое Кольцо.
Да и то половину дороги,
А обратно пришлось бы пешком.
Финансист из меня, если строго,
Как из хлебушка сладкого дом.
Не пристало мечтать о раздолье.
Но пытаясь развеять пейзаж,
Я отправился к деду в Аполье,
С ветерком, налегке, без поклаж.
В тридцати километрах на север
Деревенька, где жизнь без забот,
Да огнями дурманящий клевер
На полях необъятных цветет.
Край, скажу я, простой, не из модных,
От фуршетов богатых далек.
Но душе не терпелось на отдых
(Три недели — немаленький срок)
Впрочем, было одно утешенье
Для досуга вдали от людей,
От привычного глазу веселья
И всегда беззаботных друзей.
Это всеми любимый учитель
Дядя Леша. Не помню и дня,
Чтоб его без ребяческой свиты
Я бы встретил. Улыбку храня,
Он всегда добродушен, спокоен
И всегда с огоньками в глазах.
Он рассказывал сотни историй:
О далеких заморских мирах,
О догонах, нерослых пигмеях,
О созвездиях над головой,
Пирамидах, царях Иудеи,
И лесах за Уральской грядой.
Нам казалось, он знал все на свете!
Мог общаться на всех языках!
И сияя от счастья, мы, дети,
После школы на всех парусах
Прибегали к нему каждый вечер,
Оставаясь почти до зари.
Да к тому же на каждую встречу
Дядя Леша готовил сюрприз:
То покажет, как гнется полено,
Как стекло разрезает булат,
Как вода превращается в пену
И монеты огнями искрят.
А однажды обычные камни
Окунул в маслянистую слизь,
И они тот же час перед нами
Золотым переливом зажглись!
Он и физик, и химик, при этом
Математик, историк, поэт,
Вел у нас половину предметов —
На селе изобилия нет
В педагогах, хороших конечно.
Коль найдется — на дюжину мест.
Потому удивил бесконечно
Все село дяди Лешин приезд.
Ведь такие в одних институтах,
В академиях речи ведут.
А вот он, погляди, абсолютно
Без апломба наметил уют.
Было мне лет четырнадцать, что ли,
Впрочем, может, совру по годам,
Как приехал он в зиму в Аполье
И прижился на радость всем нам…
Так, мечтая о встрече заветной,
Посетив мимолетом вокзал,
Я считал до села километры,
Где три года уже не бывал.
Здравствуй, Родина, здравствуй сердечно!
Здравствуй, улица, хоть и одна!
Как живется, Ополенка-речка?
Далека ли ты нынче до дна?
Расскажи Жереспее, пусть знает,
Что вернулся, мол, жив, невредим.
Вон и дед уже машет, встречает.
Ладно, после мы договорим.
Обнялись. «Как живете?» «Да что мы!
Мы как все. Что с нас взять, стариков?
Ты скажи, как учеба, как дома?
Отчего так давно нет звонков?»
«Да ты знаешь…» «Я все понимаю.
Сам был молод» Мы к дому пошли.
Без умолку вдвоем вспоминали,
Что таилось до срока вдали.
Как ходили на речку рыбачить,
Как я там нахлебался воды,
Как отправились в лес наудачу
И напали на волчьи следы.
Вспоминали все наши затеи:
По весенним ручьям корабли,
Из скатёрки воздушного змея
И столешницу с картой Земли,
Нарисованной лупой на Солнце
За пять знойных счастливых недель.
Так что, если карьера сорвется,
Обойду я голодную мель…
Добрались с прибаутками, смехом,
И уже на крыльце я спросил:
«Что дядь Леша? Он здесь, не уехал?»
Дед умолк и глаза опустил.
«Что стряслось?» На скамейку присели.
«Да, внучок, приключилась беда.
Твой учитель уже две недели
Как внезапно пропал без следа»
Все в груди моей тотчас померкло.
«Как же так?» «Здесь понятно одно.
Завлекло его черное зеркало
И сгубило, вестимо, оно…»
2
Почернели закатные тропы,
Удаляясь в бессилии прочь.
За окном непроглядною топью
Опускалась холодная ночь…
Мерно тикали стрелки на кухне.
Тихо ветер в окно завывал.
И едва доносилось до слуха
Как со скрипом трещали дрова…
Над столом догорала лампада,
Я сидел, опираясь о край,
И смотрел немигающим взглядом
На давно остывающий чай…
«Что здесь было, давай по порядку.
Я уже ничего не пойму»
«Что сказать-то, сплошные загадки.
Ведать Богу про то одному.
Вот он был, понимаешь, и нету.
Все село обошли — ни следа»
«Может, просто уехал? Ведь лето.
На моря устремился куда?»
Дед вздохнул сокрушенно и тяжко
И сказал: «Не похоже на то.
Вещи целые, дом нараспашку.
Да и чтоб не увидел никто —
Не бывает такого в деревне.
И еще не сказал я о чем:
Целый месяц почти ежедневно
Посещал он заброшенный дом.
Там часами бродил до упаду,
Бил по стенам, копался в земле.
Этим, будь оно трижды неладно,
Черным зеркалом как заболел!
Весь осунулся, точно безумен,
Глаз горит, тараторит под нос.
Нелюдим стал, тревожный, угрюмый.
Жаль учителя прямо до слез.
Как легенды Апольского края
Как-то раз невзначай услыхал,
Так и спать по ночам перестал он,
А теперь, видишь, вовсе пропал»
Я напрягся. «Какие легенды?
Почему я их раньше не знал?
Что за зеркало? Могут ли беды
Исходить от каких-то зеркал?»
Дед прокашлялся. «Сказки все это.
К ним любовь во все годы была.
Да и нет здесь большого секрета.
Вот, послушай, такие дела.
В восемнадцатом веке неблизком
В белом доме о двух этажах
Жил помещик Друцкой-Соколинский,
Обрусевший зажиточный лях.
Был в хозяйстве весьма расторопен.
Парк разбил из высоких берез.
И однажды ему из Европы
Кто-то этот подарок привез.
Вот ведь, людям часы с табакерками
Да картины вручают порой,
А ему это черное зеркало
По каемке с искусной резьбой.
Говорили, оно не простое,
Не к тому, чтобы зал украшать,
Может силой своей колдовскою
Все, что есть на судьбе, показать.
Все, что было, что будет, решенья,
Что ты можешь иль должен принять.
Глянуть в завтрашний день — искушенье,
Что нам всем суждено испытать.
Эти игры всегда уважали
В высшем свете, и стаей карет
Все к нему вечерами съезжались,
Но молчало зерцало в ответ.
То ли в бубен стучать ему надо,
То ль какие слова произнесть,
Но ни разу бесовское чадо
Не открыло желанную весть.
Не наладился клуб спиритизма.
А потом, словно ждать перестав,
Это зеркало собственной жизнью
Стало жить, не без жутких забав,
Всем домашним играя на нервах.
Раз затеяли в доме ремонт.
Глядь, рабочий, что клеил шпалеры,
Запропал и никак не идет.
Забежали, а он еле дышит
И под зеркалом прямо лежит.
На затылке огромная шишка
И белее покойника вид.
Лишь на улице в чувство пришел он.
Все твердил, не смолкая, о том,
Как какой-то чарующий голос
Звал его за зеркальным стеклом.
Подошел, тут со страшною силой
Чья-то лапа о гнутых когтях,
Изнутри появившись, схватила.
Аж от боли сверкнуло в глазах!
А потом ничего и не помнил…
Тут и слухи помчались окрест,
И крестьяне все барского дома
Стали бегать, как ладана бес.
А другой раз из зеркала пламя
Вдруг как вырвется алым лучом
Да как пустится в пляс языками!
Так не раз загорался весь дом.
Вот такие бесовские страхи
Начались в наших тихих местах.
Довели горемычного ляха
До трясучей на белых руках.
Пуще смерти к нему он боялся
Подойти, сохрани меня Бог,
А избавиться все ж не пытался.
Занавесил и втайне берег.
Много лет оно тихо пылилось
За спасительным красным сукном,
Но однажды беда приключилась
В этот раз с молодым барчуком.
Плод запретный манил интересом,
Любопытство взыгралося в нем,
И решил он в ночи под завесу
Заглянуть хоть одним бы глазком.
Подобрался и ловким движеньем
Сбросил ширму, поднес ближе свет —
И увидел себя в отраженье…
Только старше на семьдесят лет.
Так же смотрит, испуганно машет.
Закричал, всю семью всполошил.
И на долгие годы о Яше
Наш народ православный забыл.
То ли он на леченье отправлен,
То ли просто уехал от нас,
Но с тех пор отыскался б едва ли
Кто был в зеркало глянуть горазд.
Ты, конечно, подумаешь, басни,
Вроде тех, что про серых козлят.
Что ж, могу быть с тобою согласен,
Но гляди, что еще говорят
Про забытый наш край деревенский,
Мол, изведав победный азарт,
Приезжал прямиком из Смоленска
К нам сюда гостевать Бонапарт.
Разместил по усадьбе гвардейцев,
Сам помещичий дом отобрал.
И решив перед сном оглядеться,
Это зеркало он увидал.
Пригляделся, а в нем отразились
Не его крупнотелый портрет
И не комнаты облик унылый,
Где так долго хозяина нет,
А привиделись тучи косые
Да комета — предвестница бед,
И бредущий по снежной России
Его армии гаснущий цвет.
Все в бинтах, голодны, бородаты,
Еле ноги свои волоча.
Закипел, осерчал император,
Замахнулся рукой сгоряча
И ударил в стекло колдовское.
Полыхнула надменная злость.
Только гневаться было пустое,
Ведь что видел, все так и сбылось»
Я дослушал его молчаливо.
Правда, верить пока не спешил.
«Это все интересно, красиво,
Только сколько найдется в глуши
Разных мифов, былин и преданий.
Сельский житель на выдумку скор.
Разве стоит большого вниманья
Незатейливый местный фольклор?»
«Я, признаться, и сам не любитель
В грозы хату крестить по углам,
Но опять же смотри, твой учитель,
Образован, не ровня всем нам.
Мы наук таких и не учили.
А про зеркало как услыхал —
И как будто его подменили:
И лицо, и покой потерял.
Дни и ночи все, как бесноватый,
Он бродил в той усадьбе, бранясь.
Там его мы с киркой и лопатой
И видали в последний-то раз»
«Надо выяснить, так не оставлю я,
И отправлюсь в тот дом поутру»
«Не ходил бы ты, место туманное.
Не к добру это все, не к добру»
3
Не поспав за всю ночь ни минуты
И приняв чашку кофе на грудь,
Чуть забрезжило раннее утро,
Я помчался узнать… что-нибудь.
Что конкретно, сказать не ручаюсь.
Хоть зацепку, намек бы, сигнал.
Ничего в голове не рождалось,
И с чего начать — не представлял.
На квартире в вещах покопаться?
А удобно ли? Кто я такой,
Чтобы лезть без каких-либо санкций
В чей-то дом, пусть бы даже пустой?
Пробежать, расспросить по соседям,
Кто что видел и слышал о чем?
Так ведь дед уже все мне поведал.
Остается помещичий дом.
Там когда-то ютилась больница,
Бодрость духа апольцам храня,
А когда же пришлось ей закрыться,
Полюбила тот дом ребятня.
Там с друзьями облазили в детстве
Каждый угол и каждый просвет.
Ведь руины — жуть как интересно
Для мальчишек в одиннадцать лет.
Помню, сторож, здоровый детина
С длинной, черной, как смоль, бородой
Нас гонял по усадьбе старинной
И грозил остроносой клюкой.
Что он там охранял, непонятно.
Только вряд ли, сказав, я солгу:
Находился он там неотвратно,
Сколько помню себя на веку.
К слову он мог бы что-то заметить.
И коль жив, то не лишне узнать,
Что случилось в тот горестный вечер,
И где мне дядю Лешу искать…
Добежал. Дом встречал обветшалой
И опрелой в годах тишиной.
Не спеша, кирпичи осыпались,
Отрешенно мешаясь с землей,
На крыльце, подпираемом лужей,
Я присел, чтобы внутрь не лезть.
Где же сторож, когда он так нужен?
Дед сказал, что он должен быть здесь.
Не видать никого по округе,
И внутри только ветер сопит.
Вдруг над ухом как из ниоткуда
Раздалось «Это кто тут сидит?!»
Подскочил я, ужом извиваясь.
Что ж пугать этак честных людей?!
То был сторож, сменился едва ли,
Стал лишь ниже и много седей.
Он кивнул вопросительным жестом,
Свой костыль не пуская из рук.
«Вы не бойтесь, не злитесь, я местный.
Я с Лесной, деда Митрича внук»
«Как же, помню, учил по хребтине
Вашу банду клюкой слегонца.
Что ты делаешь здесь на руинах?
Чай уж вырос, не малый пацан»
«Я напрасно бы Вас не тревожил.
Ностальгия меня не звала.
Не видали Вы здесь дядю Лешу?
Он, сказали, пропал из села»
«Дядя Леша? Твой школьный учитель?
Нет, давно я его не встречал.
Не иначе в Москву…»
«Извините! —
Оборвал я его сгоряча. —
Как же так? Вы буквально живете
Среди этих забытых земель.
Он же, словно к себе на работу,
Приходил сюда много недель»
«Быть не может… а впрочем, кто знает…
Старый стал я, хвораю, лежу.
Разминулись, наверно, путями…
Ну, пойдем, я тебя провожу.
Вроде дождь обещали к обеду»
«Погодите, какой «провожу»?
Уж кому доверять, как не деду,
Раз сказал — так и было!»
«Гляжу,
За него всей душою болеешь.
А ты знаешь, я вспомнил сейчас,
Вроде был он… видались точнее.
Собирался уехать от нас.
Подвернулось козырное место»
«Что, вот так, никому не сказав?»
«Ну, так сколько, провинцию пестав,
Он возился средь наших дубрав?
Ясный ум не живет в заточенье,
Вечно жаждет отправиться в путь»
«Так и было?»
«Ни капли сомнений.
Ты не думай о нем, позабудь»
В голове уже все намешалось.
Этот сторож как будто темнил.
То не видел, то даже общались,
Будто первым товарищем был.
Никому не сказал дядя Леша,
А хранителю треснувших стен,
Что, как дом этот, стар и заброшен,
Все излил до последних вестей.
«А когда это было?»
«Пожалуй,
Дней пятнадцать иль больше назад»
«И с тех пор здесь уже не бывал он?»
«Больше нет, не попал на глаза»
Замолчал и глядит так, с укором,
Мол, уйдешь, наконец, или нет.
Вдруг в одном из оконных проемов
Еле видный задергался свет.
Сторож засуетил, беспокоен.
«А не знаете, что он искал?
Говорили, с лопатой, с киркою
Дни и ночи здесь что-то копал»
«Пустяки, деревенскими мерками
Раз чихнул — сразу скажут «чумной»
«А легенды про черное зеркало…»
Тут он вспыхнул лицом, сам не свой!
Черным глазом, прищурясь, буравит.
Будто в самую душу залез.
Заворочал густыми бровями.
«А тебе что к нему интерес?!
Что ты знаешь?», стал зол не на шутку.
«Слухи разные между людей…»
Он вздохнул и смягчился как будто.
Свет в окне разгорался сильней.
«Что ж, ну ладно, меня ждет работа,
Будь здоров», — второпях бормотал,
Словно здесь опасался кого-то.
«Но я так ничего не узнал!»
«Я сказал же, уехал учитель.
Не вернется он в нашу дыру.
Позабудь, как об этом визите.
И сюда не ходи — не к добру»
4
Да, яснее ни капли не стало.
Где соврал этот сторож, где нет?
Как и прежде, я в самом начале,
И, как прежде, не знаю ответ.
Слишком разными были рассказы,
Чтобы их воедино свести:
Про пытливый недюжинный разум,
Что, как дервиш, желает пути,
И учителя в жалостном виде,
Что утратил и волю, и стать,
И как будто следы Атлантиды
Вознамерился здесь отыскать.
Только сплетни да помыслы вольные,
Простодушие в полной красе.
И опять это зеркало черное,
Будто жупел какой-то для всех.
Что скрывает в себе эта басня?
И прольет ли какой-нибудь свет?
Я решил не шагать понапрасну
И зайти по пути в интернет.
Вот, читаю: немецкий алхимик
Кристоф Вагнер, шестнадцатый век.
Не особо известное имя.
Совершил одинокий набег
На убежище бардесанитов,
Древней секты сирийских пустынь,
Утащил ритуальные свитки
И пергаментов черных листы.
Новых знаний, для мира запретных,
Он на Ближнем Востоке искал
И у секты разжился рецептом
По созданию черных зеркал.
Тех, которые видят сквозь время,
Проникают в потемки души,
А порой до других измерений
Могут зримый полет совершить.
Но мощней и коварней на свете
Артефакта нельзя отыскать,
Потому ни единый из смертных
Не решался такие создать.
Только Вагнер искал просветленье.
Потому, возвратившись назад,
В новолунье в затерянной келье
Совершил над собою обряд,
Не жалея ни воска, ни крови,
И уже на тринадцатый день
Ровно три, как одно, изготовил.
Точно камни в холодной воде.
День и ночь от них не отходил он,
Утопая в чарующей тьме.
Но на горе того, что случилось,
Предсказать и пресечь не сумел,
Как его ученик Ян Твардовский,
Чернокнижник, внезапно сбежал,
Прихватив с багажом на повозке
Для чего-то одно из зеркал.
Обезумел алхимик, что плеткой
Полоснутый по ране живой,
И с тех пор летописные сводки
Навсегда потеряли его.
А два зеркала, как ни мечтай ты,
До сих пор никому не найти…
До чего же подробные сайты
Попадают порою в сети!
Эти басни дядь Лешу покоя
И лишили загадками слов.
Он историк, он любит такое:
Тайны предков и мудрость отцов.
Я закрыл сочинения эти.
Фактов много, да все не о том,
И сейчас с удивленьем заметил
Пред собою учительский дом.
Как я здесь оказался — не знаю,
Совершенно обратный маршрут.
Дверь, открытым проемом сверкая,
Так манила меня заглянуть.
Не сдержался (плевать на запреты!)
И в нее заскочил поскорей.
Пусть я буду отруган за это,
Но хоть толику станет ясней…
Тишина, лишь по комнатам ветер
Пробегал неохотно один.
Все покрылось нетронутой сетью
Равнодушных седых паутин.
Старый стол, за которым с друзьями
Собирались веселой гурьбой,
Весь рассохся, поехал ногами
И потрескался каждой доской.
Полки книг, что когда-то читали,
Утопали в глубокой пыли.
Две недели, пожалуй, едва ли
Их так сильно упрятать могли.
Здесь, похоже, хозяина дома
Не бывало уже много лет.
Все покинуто… Разве что кроме
Узкой двери в его кабинет.
Сколько помню я, вечно закрыта,
За шкафами виднелась вдали,
И вопросы о ней деловито
Дядя Леша всегда уводил.
То бардак: всё в бумагах и письмах,
Свет накрылся, хоть выколи глаз,
То ремонт там бушует — и быстро
О другом начинался рассказ.
Но теперь же скрипящие петли
Заводили тревожный сонет
В унисон проходящему ветру,
Приглашая пройти в кабинет.
Заглянул — неплохое начало:
Вместо комнаты, мебели, стен
Длинный спуск, обрамленный свечами,
Растворялся внизу в темноте.
Шаг за шагом по узким ступеням
И за стены хватаясь рукой,
Я добрался до дна. Удивленье
Нарастало кипучей волной.
Мне открылась просторная ниша
В тусклом свете свечей и зеркал.
Я подобные разве что в книжках,
В старых сказках себе представлял.
Вдоль всех стен, без свободного места,
Всё шкафы, стеллажи, а на них —
Банки, колбы расставлены тесно
И несчетное множество книг.
Куча трав, порошков и корений,
Скорлупы, медных проволок тьма.
А по центру, как царь в окруженье,
Черный стол под покровом бумаг.
Здесь — гравюра с пугающей фреской,
Книга с надписью «Lemegeton»,
Чьи-то записи, карта Смоленска,
Вся исчерчена карандашом
И еще стопка книг на не нашем,
Непонятно каком языке.
А поверх — изумрудная чаша
На запятнанном кровью листке…
Перед нею колье костяное
И кинжал с шестигранной звездой.
Неприятно увидеть такое,
Находясь глубоко под землей.
Что выделывал здесь дядя Леша?
И зачем он все это собрал?
Просто хобби? А может быть больше?
Может я его вовсе не знал?
Может он не случайно был с нами?
Вдруг за ухом послышался треск.
Обернулся — там зеркало в раме,
А на нем перевернутый крест.
Через силу в него заглянул я…
Треск все ближе. Поджилки трясет.
В тот же час отраженье качнулось!
Вместо комнаты — водоворот!
Я отдернулся, словно ужален.
Зычный рокот пронзил кабинет,
И откуда-то из зазеркалья
Появился мерцающий свет!
Пуще пробки я вылетел с криком,
Даже пола касаясь едва,
Подгоняем раскатистым рыком,
Облекаемым, будто, в слова…
Лишь на улице смог отдышаться.
Ну дела! Вот еще, чертовня!
Ото всей этой магии, братцы,
Жизнь всегда сторонила меня!
Что же думать? Чему теперь верить?
Что творится на этой земле?
Я, по правде сказать, в универе
Всякой мистикой просто болел.
Помню, в старой высотке у храма
Собирались под взглядами звезд.
Были байки травить мастера мы —
Только это же все не всерьез.
Нам для смеха призвать было равно
Что Баала, что дух Джигурды,
А пентакли в кругах и подавно
Оставались как наши следы.
Но того, что нашел в подземелье,
В жизни встретить я не ожидал…
Может это мираж? В самом деле!
Я уже двое суток не спал.
Вот и видеться стало чудное…
Вдруг — от страха сдавило в груди.
За спиною шаги. Что такое?
Я же был совершенно один!
Я — прыжком за ограду косую
И залег от испуга немой…
На крыльцо, озираясь и хмурясь,
Вышел давешний сторож с клюкой…
Отряхнулся и резвой походкой,
Будто и не хромал никогда,
Припустился дорогой короткой
До забытой усадьбы пруда…
Тут сознанье в конец помутилось.
Как во сне я лежал недвижим.
Но собрал все последние силы
И, скрываясь, помчался за ним…
5
Выл безжалостно ветер колючий,
Прямо под ноги ветки клоня.
Продирая свинцовые тучи,
Серебрила украдкой луна.
Сквозь бурьян по заросшему парку
Под свистящий отчаянный гул
Я спешил, как непоротый сталкер,
Спотыкаясь на каждом шагу.
Сторож бодро шагал, не отстать бы,
Не взяла б силуэт его тьма.
Как ни странно, мы шли не к усадьбе,
А левее — к подножью холма.
Век назад у села в изголовье
Всё молитвы звучали на нем,
А теперь — только остов часовни
Там покоился каменным сном.
Но сейчас это тихое место
Благодать и покой не несло.
Серым дымом окуталось тесно,
Будто смерти голодным крылом.
Била молния, не уставая,
Разлетаясь холодным огнем,
И крикливая черная стая
В исступленьи ходила кругом,
В один миг на глазах нарастала,
Осаждала и купол, и крест,
Всю округу надорванным граем
Содрогая до самых небес.
Я бежал, что едва не прискоком,
Поспевая за сторожем вслед.
Вдруг в одном из часовенных окон
Тонкой вспышкой затеплился свет.
Сторож встал, на мгновение замер.
Но вдохнул, вытер насухо пот,
Крепко сжал свою палку руками
И решительно двинул вперед.
Свет все ярче. Вдруг — целое пламя
Принялось жадно стены лизать.
Что творилось в покинутом храме?
Страшно… страшно хотелось узнать.
Силясь тихо шагать по осколкам
Штукатурки, стекла, кирпича,
Я вошел… То, что дальше, мне только
Говорить на приеме врача.
С грозным видом, надменно сердитым,
У окна в окруженьи зеркал
Дядя Леша, мой школьный учитель,
В пентаграмме горящей стоял.
А напротив — согнувшийся сторож,
Словно зверь в ожиданьи броска,
И в руке его бледным узором
Еле видно мерцала клюка.
Взмыло пламя под самую крышу
И растаяло тонкой струной.
Дядя Леша с насмешкою вышел.
«Ты ничтожество передо мной!
Вор! Изменник! Дешевый проныра!
Чтоб твой посох навеки прогнил!
Столько лет я скитался по миру
По следам твоей жалкой родни!
Столько лет я искал твои связи,
Всех, кто спрятать его бы могли.
Столько дыр и трущоб я излазил
И дошел до смоленской земли.
Я здесь жил, не теряя надежды,
Сто путей и дорог перебрав.
Ведь в сам город меня, как и прежде,
Не пускает Смолигов Триглав.
Сколько лиц на себе перемерил!
Ну и что же в итоге узнал?
Оказалось, что все это время
Ты его здесь, в Аполье скрывал!»
Дядя Леша кричал, свирепея,
Ударяя о пол сапогом.
Из-под ног его черные змеи
Расползались шипящим клубком.
«Зря ты здесь», ему сторож ответил,
Своей палкой водя у земли.
Змеи жались от бледного света
И вплотную к нему не пошли.
«Знай, что сила твоя колдовская
На сей раз меня не поразит.
И печать, что тебя не пускает,
Этот город от зла сохранит!»
«Полно, Яшка, задиристый школьник.
Только посохом можешь трясти.
Коль не ищешь страданий и боли,
То не стой у меня на пути.
Предо мной ворожба твоя гаснет,
Не гордись. И верни что украл!
Ты не знаешь, сколь силы и власти
Заключается в плоти зеркал.
Ты не знаешь, какие глубины
Позволяют они посетить»
«Одержимость твоя очевидна —
Не науки ты жаждешь постичь.
Не за тем ты веками работал
И так рвался попасть в Вифлеем,
Продал душу свою Астароту
За тринадцать потертых дирхем.
Что тебе посулил твой владыка?
Перед чем ты не смог устоять?»
Дядя Леша нахмурился дико
И одно только вымолвил: «Власть»
В один миг испарились все звуки.
Даже крики вороньи ушли.
Я одернул дрожащие руки
И пригнулся до самой земли.
Воздух начал внезапно искриться,
Черный дым потянул по углам,
Чьи-то тени, как страшные птицы,
Наводнили заброшенный храм.
«Зеркала — не простая дорога
До сокрытых от глаза миров.
При умелых руках они могут
Проводить в лабиринты умов.
Только есть еще сила иная,
Что сознание в цепи берет,
И не ты чьи-то мысли читаешь,
А весь мир твоим словом живет.
Вот, что вынес я из Вифлеема,
И зачем они были нужны,
Как одно, в нерушимом тандеме
И бессмертной душой скреплены…
Хватит слов, не ребячьи забавы!
Я явился не вешать поклон!
Отдавай, что твое не по праву»
«Никогда!»
«Значит жребий решен»
Рык неистовый церковь наполнил,
Дядя Леша ладони поднял,
И снопы обжигающих молний
Стали бить канонадой огня.
Сторож тотчас откинулся телом,
Руку с посохом бросив вперед,
И какая-то бледная сфера
В полный рост окружила его.
Искры сыпали, снова и снова
Разбиваясь об этот барьер.
Дядя Леша от гнева багровый
Крикнул: «Хватит с тебя полумер!
Все сюда!» И снующие тени
Вмиг под купол метнулись гурьбой,
Сбились в ком и за пару мгновений
Черный вихрь создали собой.
Задрожала защитная сфера,
На глазах стала быстро редеть.
Дядя Леша смеялся манерно:
«Привечай долгожданную смерть»
Только сторож сдаваться не думал.
Высек пламя из старой клюки
И дядь Лешу без лишнего шума
Повалил одним взмахом руки.
Гул теней ощетинился дико,
Сквозь него становились слышней
То ревущие стоны, то крики
Сотен болью пронзенных людей…
Дядя Леша поднялся над полом,
Прямо в воздухе гордо повис,
Подмахнул угловатый обломок
И стремительно бросился вниз.
Завертелась безумная каша,
Только спины мелькали одни.
Так, о чарах забыв, в рукопашной
Озверело сцепились они.
Застучали тупые удары,
В стены брызнула первая кровь.
Бились насмерть, но бились на равных.
Разлетятся — и схватятся вновь.
То размашисто действует сторож,
Выжимая свое мастерство,
То уже дядя Леша с напором
Словно сваи вбивает в него.
Тени шастали, страхом ведомы,
Вразнобой голося о своем.
Вдруг — как взрыв — из оконных проемов
Налетело рекой воронье.
Стены дрогнули в яростном шуме,
Застонали по каменным швам.
От зеркал, что, казалось, проснулись,
Пенясь, дрожь побежала к углам.
Все задергалось, заскрежетало,
Штукатурка посыпала вниз.
Бой прошел, оба хрипло дышали,
О колено рукой опершись.
Все трясло. Тут со страшною силой
Что-то снизу ударило в пол.
Вот еще раз. Повеяло гнилью.
Плиты взрезал зигзагом узор.
Из разлома шипящие змеи
Черным клубом полезли на свет
Под рычанье громадного зверя,
Что пожаром дышал им вослед.
Ущипнул себя больно — не сплю ли я!
Сам не верил, что видел вокруг.
С криком «Urge! Cameso! Vesturiel!»
Дядя Леша бил оземь каблук.
Чей-то голос все ближе и ближе
Шел наверх, как от центра Земли.
Сторож силы последние выжал
И противника с ног повалил.
Оба снова отправились на пол,
Сокрушая друг друга вдвойне.
Вновь удар, и когтистая лапа
Из разлома явилась в огне.
Словно грома нещадным раскатом,
Замахнувшись, хватилась о край.
Все, что было когда-нибудь свято,
Осыпалось золою костра…
Сторож вырвался, еле дыханье
От бессилия переводя.
Дядя Леша был также изранен,
Все лежал, страшным взором водя.
Из разлома кровавое пламя
Подымалось высокой стеной.
Сторож в посох вцепился руками
И занес его над головой.
Чуть живой, весь дрожа и качаясь,
Но пытаясь себя превозмочь,
Он поднялся и, грозно оскалясь,
Как последнее выкрикнул: «Прочь!!»
Он присел, оттолкнулся ногами,
Подлетел высоко над землей
И вонзил, как победное знамя,
Посох прямо в шипящий огонь.
Вспышка света рванула пространство,
Все сметая ударной волной.
Убежать бы — да поздно спасаться.
Я, уже не владея собой,
Как тайфуном впечатанный в стену
И от пыли не чувствуя глаз…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.