Бесплатный фрагмент - Легенда о героях Галактики. Спасти Императора

Спасти императора

триптих

Те, кто знаком с основной частью сюжета «Легенды о героях Галактики», прекрасно понимают, что эта история не закончена… Познакомить читателей и зрителей знаменитой саги с дальнейшим развитием событий — задача этой книги.

Содержание всей фабулы ЛоГГа столь сложно и перегружено событиями и различными колоритными эпизодами, что возникла необходимость изложить их в виде триптиха, в разной манере и скорости повествования.

Таким образом, в первой части работы, «17 мгновений лета», существенное внимание уделяется только тому, что происходило сразу же после мнимой смерти молодого императора Райнхарда, но не выявлена её причина. Зачем она вообще нужна была — этот вопрос не поднимается вовсе. Это связано с основной манерой изложения содержания саги — очень многое следует понять и осознать самостоятельно.

Совместить работу драматурга и повествователя пришлось в «Роковой свадьбе». Вопросы ритуала и этикета столь важны в человеческом обществе, что действие вынужденно застревает на центральном событии — сезоне свадеб после войны чуть дольше обычного. Однако перед нами снова вся Галактика — и те, кто решает её судьбу, отныне и навсегда.

Кульминацией является уже основная часть «Спасти Императора» — просто потому, что кроме очень насыщенного эпизода в стиле экшн именно здесь изложено всё, что произойдёт в ближнем и дальнем будущем империи, республики и всех столь знакомых нам героев — не забыт из них никто. Все оборванные линии сюжета наконец-то сходятся в одно целое.

Не пропустите это космическое событие.

Иркутск. 2016

17 мгновений лета

Пролог

За дорогой видно край,

А за краем — ад и рай.

Говорят: «Умри, но сделай!» — сделай, но не умирай!

Алькор. «Дорожная».

Сначала вроде бы стало легче — прекратилась боль. Райнхард встал, прошёл по помещению, обернулся. Его тело лежало себе на постели, а вокруг стояли все, кого он вызвал или не прогнал. Он слышал, что сказала его императрица, и посмотрел на её лицо. Эта единственная слеза… Ему снова стало больно, как будто от укола в грудь. Как же она будет одна, без него, с ребёнком, да ещё на троне? Зачем он потащился на этот распроклятый Хайнессен и дальше, украв у неё последнее время с ним? Сколько ночей он недодал ей даже то время, что им удалось понять друг друга, сколько раз он не позвонил ей с борта «Брунгильды», лишний раз не улыбнулся? Репутация, разборки с республиканцами — кому всё это нужно? Всё сам, а она теперь — делай вместо него… Биттенфельд был прав, когда вывез его из пожара, устроенного уже мёртвым Рубинским — как ни обидно это признавать. И обидно оставлять всех — просил, стало быть, Миттельмайера остаться живым, а сам… Райнхард утешал себя раньше, мол, все справятся, взрослые, взрослее его на самом деле — но сейчас совсем не было сил смотреть на эти лица, он и не догадывался даже, сколько боли причинил им своим презрением к смерти. А может быть, он был неправ, что согласился? Может, надо было ещё поваляться, потянуть время? Ради них всех — нет, я уже не могу на это смотреть, это невыносимо. Когда-то я считал, что не нужен никому, и у меня есть только два человека, которым я не безразличен — какой же я был дурак…

Он отвернулся и пошёл прочь, сам не зная, куда его несёт. Он чувствовал, что плачет — хотя сейчас, конечно, слёзы не могли падать из глаз и даже застилать свет. Райнхард столько раз представлял себе встречу с Кирхайсом, но сейчас страшился даже мысли об этом — как сказать ему, что сестра осталась там? И кто, как не Император, должен был о ней заботиться — выдать замуж, кстати говоря? Нет, нас интересовало, как перещеголять в тактике хитромордого инфантила Яна, вот и вся забава, как у детишек в песочнице… Так заигрался, что не заметил, как сам сломался — и вот теперь люди, которых он повёл за собой и бросил, обречены страдать по его вине. Разве не он потащил в свои игры Кирхайса, который потакал ему из вежливости? И сколько ещё блестящих людей отдали свои жизни ради его игры, вообще-то? Что бы там не говорили, а императором он был плохим — не больно-то интересовало его на деле, чем живёт его империя, а исполнять обязанности он просто привык, как всякий дисциплинированный солдафон. И уж как он привык сваливать неподъёмное на свиту — сам даже не заметил того. И эти… ошибки от дурости. Зачем назначил Трюнихта снова на Хайнессен, чтоб тот выжал последние силы из Ройенталя? Да и того выставил вон, делай, мол, что мне не под силу — он был старше, оттого и сломался страшнее. Что он скажет, кстати, об этом Кирхайсу — помнится, они втроём спасали сестру в его отсутствие, когда Флегель подставил маркизу как главную вдохновительницу убийства, а ведь дело-то всего лишь было в его, Райнхарда, неосторожных словах и манерах.

Пустота, какой-то сумрак. Хотелось свернуться в комок и рыдать — ничего такого при жизни он себе не позволял, мало ли, увидит кто. Вернуться назад не было возможности, идти вперёд — не было сил от душившего стыда. При жизни ему всегда помогали в такие минуты — сначала сестра, потом Кирхайс, потом Оберштайн, Хильда, Эмиль. Он воспринимал это как должное, не думая, чего это каждому стоило. Он предпочитал думать, что уйди он из их жизни — всё будет тихо и спокойно, и все избавятся от хлопот. Бессердечный эгоист, как же поздно он понял, сколько боли причинил тем, кто шёл за ним следом. Даже на Оберштайна обиделся, не увидев его у своей постели. Забыл, кто вытирал тебе слёзы после смерти Кирхайса? Кто закрывал тебя своей рукой, когда Кирхайс принял на себя весь удар убийцы — было ведь, моё величество, было же, чего уж сейчас-то делать вид, что не заметил. Кто тебе трижды спас трон и предлагал себя уничтожить, чтоб только Ян покинул этот мир и не раздражал тебя своим существованием? Кто принимал на себя всю ненависть, что вызывало твоё имя, а, Император? А ты даже не озаботился вмешаться — и вот тебе погибель Ройенталя, вот тебе смерть Лютца, вот тебе весь дальнейший позор на Хайнессене. Эх, как бы хотелось попросить хоть за это прощения — отчего-то Райнхард не сжимался в комок нервов в обществе Оберштайна, как перед другими, и чувствовал себя свободно. Он знал, что извиняться перед ним не будет трудно — может, оттого, что пережал в их встречу, когда тот просил его о помощи после бегства с Изерлона, а может, из-за того, что Оберштайн сказал ему перед похищением последнего Гольденбаума. Стоп! Последнее ещё раз вспомним-ка! Уж не оттого ли не было рядом Оберштайна, что… он же человек, что бы там не болтали раздолбаи-адмиралы на совместных попойках… Он чем там занимался, террористами? Ах да, идиот, я же сам ему это приказал. Здесь всегда так холодно, или я опять понял, что промахнулся?

Райнхард сжался, кутаясь в плащ, уже не смущаясь, что колени уткнулись в грудь. Его трясло даже не от холода — стыд плавно перешёл в припадок ужаса, а рыдания получались тут бесслезными и беззвучными, и страшно угнетало сознание того, что сейчас ему уже никто не поможет. Никто не придёт, не успокоит, переключив его на что-нибудь житейское, вроде чашки кофе, и не скажет ничего одобряющего. Но даже такая чудовищная вечность его бы вполне устроила, только бы люди, которых он покинул, не страдали бы от этой потери. Но он ничем не мог им сейчас помочь. Он даже не мог сейчас извиниться ни перед кем. Он бился в истерике и ревел от бессилия — и это продолжалось неизвестно сколько.

Это было очень странно и невозможно, но чья-то рука сжимала плечо Райнхарда. Она держала его крепко и спокойно, не вызывая боли, и иногда встряхивала. Неужели не показалось и такие вещи бывают и здесь? Хотя отчего же, если он сам не хотел никого видеть, ещё не означает того, что никто не хочет видеть его. Ах, он опять позорится, что за несчастье. Райнхард встал, хотя сил для этого не было. Встал, как тогда, на «Брунгильде», когда флагман Яна взял его на прицел — от происходящего не прячутся. Помнится, Кисслинг хотел его тогда связать и заставить покинуть корабль, но не пришлось — жаль, может, это послужило бы Райнхарду хорошим уроком…

— Император, — услышал он тихий, вежливый голос.

Райнхард ничего не видел — наверное, от нежелания видеть что-либо, — и только замотал в ответ головой:

— Император уже умер, — бесцветно ответил он в холод. — Остался неудачник.

Раздался добродушный смешок — и как будто голос был знакомым…

— Корону нельзя снять, надев её раз своими руками, или Вы не знали об этом, Ваше величество? Хотя никто не спорит, ноша тяжёлая. Так что не смущайтесь, иной раз ощутить себя обычным беззащитным человеком — это совершенно нормально. Вы не больно-то себе позволяли человеческого — вот и надорвались. Бывает.

Райнхард был рад и этому — во всяком случае, ему полегчало. Но приходилось держать марку…

— Что значит не позволял себе человеческого? — с удивлением переспросил он. — О чём речь?

В ответ вполне добродушно рассмеялись.

— Молодой человек, Вам всего 25 — а это возраст взросления юноши, к которому многие приходят уже мужчинами. Вечная драка — это ещё не всё, чем занимаются в Вашем возрасте. Да и мундир носить постоянно — очень вредно для человека, который рос без семьи. Вы хоть раз на пляже-то отдыхали, уж не говоря о более весёлых забавах? Думаете, это мелочи? Зря. Вы за будущей женой, помнится, даже не ухаживали толком — не оттого ли она не знала так долго, чувствует ли что-то к Вам? Хотя конечно, чувствовала — ещё до катастрофы с крепостями, только Вы вот всё видели и ни о чём не думали, верно?

Случись такое при жизни — Райнхард бы покраснел от гнева и взорвался. Сейчас он как будто грустно вздохнул.

— С кем это я говорю? — с досадой проговорил он, ощущая себя, словно пытался открыть глаза и не мог. — Для моей совести это слишком умно, для человека слишком заносчиво, для Бога — слишком примитивно.

Из холодного тумана раздался грустный вздох.

— Да, слишком чист, чтоб всерьёз зацепить. А ведь всего лишь орудие Бога. Такой маленький, но уже целый император, — это уже было произнесено с каким-то ехидством. — Ладно, раз уж Вы спросили, Ваше величество — придётся ответить. Вы правы, к Богу Вам ещё рано — разве только кто ещё захочет Вами заняться. Но и в нашей восхитительной теме Вы не к месту абсолютно, так что у костерка погреться не позову, — беззлобно прохихикал обладатель голоса и смолк.

— Чертовщина натуральная, — фыркнул Райнхард. — Зря я не изучал богословие в своё время, иначе бы понимал больше. Впрочем, где мне было его изучать, да и с моими амбициями, ох…

— Может быть, Вы что-то хотите ещё? — вежливо спросили тем же голосом.

— Где Оберштайн? — с прежним апломбом повелителя потребовал Райнхард. — Я его не видел и не извинился перед ним. Куда он подевался, извольте сообщить!

Ответа не последовало вовсе. Зато пропала пелена с глаз — Райнхард увидел, что находится в каких-то странных потёмках, здесь не было светло, но и темнота отсутствовала. Протянув руку, как в детстве за звездой, он увидел её — но звезд не было и в помине. Где-то вдалеке, куда хватало взора, угадывалось что-то вроде стен, увешанных какой-то мишурой — это напоминало театральные декорации.

— Я здесь, Ваше величество, — послышался знакомый голос, который не оставлял сомнений в том, кто это. Райнхард резко обернулся — и увидел знакомую фигуру, также ростом чуть выше себя, как и при жизни, бледное лицо с неживыми глазами…

— Так я и знал, но ещё надеялся, что не настолько плохо, — произнёс он, поникнув головой. — Раз Вы здесь, значит… — он вдруг понял, что говорить дальше бессмысленно, и осёкся. — Я не просил Вас исполнять сказанное, Оберштайн! Зачем Вы умерли без моего разрешения, а? — голос сел до интонации обиженного ребёнка. — Не говорите только, что это была государственная необходимость, пожалуйста.

— Вы о многом не хотели меня просить, Ваше величество, но оно не значит, что этого не нужно было делать, — вежливо ответил тот и почтительно поклонился.

— Я был плохим сюзереном, — грустно сказал Райнхард. — Простите меня.

— Это не так, — как всегда, спокойно откликнулся Оберштайн. — И не терзайтесь понапрасну, я сам сделал выбор и не жалею об этом.

— Где мы? — с надеждой спросил Райнхард. — Что нас ждёт?

— Трудно сказать, — с горьким вздохом сообщил собеседник и закашлялся, — выяснить толком так ничего и не удалось. Меня атаковал здесь какой-то мерзкий монстр, и он оставил меня только после того, как услышал, что Вы произнесли моё имя.

Райнхард с досадой пожал плечами. И здесь Оберштайн молча помогает ему…

— Значит, хоть что-то я ещё могу, — с грустью сказал он. — Ах, если бы мог избавить от боли всех, кому её причинил, — его взгляд упал на разорванный бок Оберштайна. — Это ещё что такое, оттуда или здесь уже?! — собеседник промолчал, и Райнхард вдруг обнаружил в памяти то, чего там быть не могло — он понял, что сам уже знает, при каких обстоятельствах был смертельно ранен его министр. — Вы зря так поступили, хотя Ваши резоны мне понятны, — сокрушённо заметил Райнхард и взялся отрывать кусок от своего плаща. Хорошенько забинтовав рану, он почувствовал себя лучше. Оберштайн молча пожал его руку, почтительно склонив голову. Где-то невдалеке в тумане послышалось шуршание, скрежет, как будто чьи-то огромные когти царапали какую-то твердь, и раздался отвратительный вой. Райнхард властно отстранил Оберштайна, попытавшегося загородить его собой:

— Отставить, я пока здесь командир. Если оно за мной, Вы мне не поможете, а если за Вами — пусть сначала докажет, что имеет право трогать моего советника.

Из туманной полумглы вынырнуло довольно мерзкое на вид огромное — в четыре человеческих роста чудовище, похожее на некое членистоногое. Оно излучало впереди себя такую злобу, что окружающий холод казался комфортной средой. Вне всякого сомнения, монстр намеревался для начала разорвать в клочки людей — и уж не вызывало сомнений, что это будет ужасно больно, для начала. Страшно захотелось сжаться, упасть на колени и завыть от ужаса, закрывая лицо руками. Райнхард сделал шаг вперёд, загородив собой фигуру Оберштайна, и гордо поднял голову, уложив ладони рук себе на талию:

— Это ещё что за нечисть сюда явилась? Почему бы тебе не убраться вон, пока есть возможность? — с презрительным высокомерием проговорил он.

Чудовище затряслось, продемонстривало готовность прыгнуть и атаковать, но не приблизилось.

— Коли нечего сказать, не занимай моё время, — невозмутимо пожал плечами Райнхард. — Прочь, — он сделал ленивый жест рукой и не пошевелился.

Полутьму прорезал выстрел из бластера. Луч шёл откуда-то справа, и пришёлся по середине корпуса монстра — тот с жалобным воем вскинулся и ринулся прочь, исчезая в клочках тьмы. Райнхард медленно повернул голову в сторону, откуда стреляли. Ему было тяжело и страшно не хотелось смотреть туда, но он старался об этом не думать вовсе. Однако увиденное вмиг заставило забыть об этом — там стоял невозмутимый Лютц собственной персоной, опустив винтовку. Он молча застыл в почтительном поклоне, увидев, что замечен. От привычной чопорности Райнхарда не осталось и следа — он бросился обниматься, как разнервничавшийся юноша:

— Лютц, Вы меня тоже не оставили! Но зачем Вы умерли, я же просил Вас выжить, помните?

— Снайпер, — скромно ответил тот. — Я просто не успел, вот и всё. Простите меня, мой император.

— Если кому и стоит просить прощения, так это мне, — вздохнул Райнхард, заметив рану на виске Лютца. — Вечно я раздаю распоряжения, которые губят моих людей, — он снова оторвал кусок плаща и забинтовал уже эту рану. — Вы не знаете, что это было такое, что Вы только что подстрелили?

— Похоже, как раз тот, кто убил меня на Урваши, просто в своём истинном обличье, — пояснил Лютц. — Тут полно подобной публики — при жизни в основном они были республиканцами, ненавидящими нас и Вашу династию, мой Император. Жаль, что Вы прибыли так рано — мне ещё хватает работы. Я бы предпочёл, чтоб Вы наделали кучу детей и внуков, прежде чем прибыть.

— Так Вы здесь один? — снова похолодел Райнхард.

— Не совсем так. Здесь все адмиралы, кроме двоих, но они крепко спят — их невозможно разбудить. Я пытался, но потом понял, что это произойдёт само, но очень нескоро, и тревожить их незачем.

— Кого нет? — холодея ещё больше, осведомился Райнхард. — Если тут не все, то это ни разу не Вальгалла, а чёрт знает что.

— Невозможно попасть к Ройенталю — там постоянно что-то мешает, и никак не получается пройти. И нет никаких следов Кирхайса — похоже, он был слишком хорош для этого мира. Что касается Вальгаллы — что-то я уже всерьёз начал сомневаться в её существовании, — ухмыльнулся Лютц, пожимая плечами, как от холода. — Тут постоянно что-то происходит, кто-то появляется, после исчезает — но похоже, это некий транзитный вокзал огромных размеров между светом и тьмой, который сам однажды исчезнет по приказу свыше, но уж точно не под звук Гьялахорна.

— Тогда я хочу видеть Ройенталя, раз он здесь, — задумчиво проронил молодой император. — Потом подумаем, как быть дальше.

Неподалёку вспыхнул некий неяркий свет, и стала видна какая-то тропинка у входа в нечто, очень похожее на пещеру в лесу. Райнхард неторопливо кивнул головой — он уже смутно начал о чём-то догадываться — и сделал шаг в эту сторону. Потом ещё. Пещера не отдалялась, и он сделал рукой знак своим спутникам обождать. Каждый шаг давался с серьёзным трудом, но Райнхард сурово двигался по тропе — он не собирался отступать.

— Ройенталь, ну где же ты, — тихо говорил он больше для себя, чтоб двигаться дальше, — я же давно простил тебя, нам пора увидеться. Я сделал ошибку, отправив тебя на эту проклятую планету, что свела тебя с ума и убила столько наших офицеров, но разве это повод сердиться на меня сейчас? Будто ты сам не ошибался — вспомни свои кошмары при Изерлоне. Ройенталь, услышь меня и появись. Ради Миттельмайера и твоего сына, Ройенталь, слышишь меня?

Когда Райнхард прошёл почти половину тропы, перед ним возник рослый силуэт в скафандре без шлема и преградил путь. Человек высокомерно улыбался, вызывающе скрестив руки на груди, и всем своим видом давал понять, что не позволит пройти, как минимум. Райнхард хотел с вызовом осведомиться, кто этот самодовольный наглец, но вдруг вспомнил это лицо и всё, что знал о нём от Юлиана Минца…

— С дороги, Шёнкопф, ты мне не нужен, — тихо и властно приказал Райнхард, спокойно глядя в глаза противнику. — После поговорим, может быть.

— Уж извините, Ваше величество, но Вы не тот, кто имеет право отдавать мне приказы, — премерзко осклабился в ответ флибустьер удачи. — Я сам Вас еле не грохнул, если помните.

— Да уж, того, кто смел отдавать тебе приказы, ты сначала втянул в бессмысленную бойню, хотя он просто хотел спокойно себе жить с женой, а после позволил его убить, хотя мы оба хотели увидеться вновь, — спокойно проговорил император. — А ещё ты бросил девушку беременной на третий день знакомства, потом так же бросил на произвол судьбы собственную дочь, ни разу не обняв её. Ты хвастался на весь космос тем, что дрался не на равных с моим адмиралом — а между тем это ты сбежал от него, как только он решил наконец атаковать тебя, хоть был не в защите, как ты. Что же касается меня — конечно, зарезать лежащего в лихорадке весьма доблестно для крутого воина вроде тебя, только вот там ещё стоял Миттельмайер, если помнишь — а он как раз тот, кто и одолел Ройенталя. Он, а не ты — так чем ещё побахвалишься, ущербное наследство Гольденбаумов? — с холодной усмешкой закончил он, нисколько не растрогавшись при виде гримасы ненависти, появившейся на лице противника. — С дороги, мне такие не нужны.

— Как ты ещё смеешь мне такое говорить, белобрысый сопляк?! — взревел капитан. — Ты не тот, кто имеет право меня судить! Я… умер в бою, а ты… ты…

— Тебе перечислить всех, кто умер в бою против меня из тупого упрямства? Ты в хорошей компании тогда — вместе с теми, кто сжёг Вестерленд, — спокойно продолжил Райнхард. — Или ты полагаешь, что очень обрадовал своей смертью своих друзей, Юлиана Минца и свою дочь? Да, ты их так обрадовал, что Поплан попросился к Валену пилотом — слишком многое они пережили на Земле, раз он так повзрослел, хотя и младше тебя. А остальные не захотели быть марионетками Трюнихта — хватило им примера бедолаги Яна, но даже Трюнихта прикончил Ройенталь, а не ты. Как ты думаешь, кому было сложнее избавить мир от этой раковой опухоли — тебе или ему? Ты, призывавший Яна расстрелять меня, что сделал ты, когда Трюнихт отдал мне всю территорию вашего Союза — спокойно смотрел, как эта гниль скрывается за моей спиной? Может, тебя так пугали охранявшие его культисты — тебя-то, с твоими легендарными розенриттерами? Что-то моих соратников культисты не напугали, как видишь — именно поэтому я умер не в бою, а простившись с женой и сыном, а несчастный Ян — от выстрела недомерка, пригретого Трюнихтом! И кто из нас двоих теперь сопляк, подумай-ка малость?

— Ты… — в бессильной злобе прохрипел Шёнкопф, — ты вообще не должен был появляться в этом мире! — и бросился на врага с боевым ножом.

Райнхард успел присмотреться к нему, дабы аккуратно устраниться от удара, но даже этого не пришлось. Нападающий как будто ударился о невидимую преграду и шмякнулся на тропе в четверти шага от ног молодого императора. Похоже, удар был слишком силён — упавший остался недвижим и с прикрытыми вроде как от боли глазами. Райнхард хотел нагнуться к нему и посмотреть, но тело вдруг быстро потащило прочь с тропы куда-то некой неведомой силой, и голос, который разговаривал с Райнхардом из тумана, весело промурлыкал:

— Ах, ну хоть что-то уже на сегодня, а то было опасение, что этот дурачок может вздумать присягнуть этому венценосцу. Хватит и того, что Машунго уже потерян.

Райнхард упрямо шагнул вперёд и пошёл дальше, сам не свой от мрачной догадки. Старики Меркатц и Бьюкок, возможно, даже сам Ян-Чудотворец, теперь ещё и этот раздолбай Шёнкопф, похоже, их настигла некая ужасная участь, но Ройенталю, видать, хуже того намного…

— Эй, там, — приказал он в полутьму, окружавшую его — извольте отдать мне Ройенталя, я сказал!

Послышался грустный вздох:

— Может, не стоит, Ваше величество? Зачем Вам этот мятежник, да и он сам вряд ли захочет Вас видеть, кроме того…

Райнхард не стал слушать дальше и прогремел ещё жёстче:

— Отдать мне Ройенталя немедленно! — он вдруг понял, что наделал в своё время своим указом о назначении друга на пост генерал-губернатора: пока он и Миттермайер были рядом, бесовщина не могла прорваться к мятежной душе и подчинить её себе полностью. Но, оставшись один, Ройенталь не смог справиться с атаками нечисти, как ни боролся. Всё же, он был совсем одинок — ничья любовь не укрывала его от разрушения, и даже детство Райнхарда выглядело безоблачным по сравнению с судьбой Ройенталя-ребёнка. Ах, знал бы больше, сколько б всего можно было избежать… Тропа закончилась. Голос простонал что-то невнятное и смолк, будто удаляясь.

Пещера зияла пустым проёмом в полтора человеческих роста — можно было свободно пройти даже втроём, но решительно ничего не было видно из-за густых клубов не то пара, не то дыма, полностью закрывавших этот проём. Слышался какой-то нехороший гул.

— Мрачная штуковина, — процедил себе под нос Райнхард, — и, как назло, я не знаю ни одной молитвы. Куда же они дели Ройенталя? — и, решив не раздумывать, шагнул вперёд, в неизвестность.

Здесь было гораздо светлее, чем снаружи — стены светились чем-то кроваво-оранжевым, было душно, как будто вернулась адская жара при лихорадке — вот только ничуть не теплее. Какие-то не то летучие мыши, не то и вовсе упыри метнулись вглубь при его появлении. Райнхард увидел в нескольких шагах впереди очень тучную лысоватую фигуру в каком-то мешковатом одеянии, которая показалась ему очень знакомой, рядом с ней угадывался силуэт престарелого высокомерного аристократа — они стояли спиной к входу, явно занятые чем-то очень увлекательным для себя, и каждый держал в правой руке электрохлыст. Увидь он такое при жизни, Райнхард бы окликнул их привычным громовым голосом, тем более, что аристократ очень напоминал ему… Лихтенладе. Но сейчас появилась озорная мысль приблизиться неслышно — и, кажется, это было вполне возможно. Вообще-то, будучи здоровым, он почти не уступал в сноровке собственным адмиралам — и быстро завладеть электрохлыстами и ударить обе фигуры как следует было совсем нетрудно, трудно было сначала услышать знакомый голос, который не то стонал, не то хрипел: «Мой император», а потом увидеть дальнейшее… Ройенталь стоял на коленях, со скрученными наручниками за спиной руками, мундир свисал с окровавленных плеч жалкими остатками и превратился в лохмотья. Страшный железный ошейник огромными шипами внутрь впился в его шею, а цепь от ошейника была так натянута, что становилось ясно, что пленник стоит только потому, что она ещё держит его. Спина была похожа на одну сплошную рану — от таких пыток при жизни люди быстро погибали, видимо, здесь истязания могли продолжаться сколь угодно долго.

— Что за гнусная забава в стиле Гольденбаумов, — с негодованием прорычал Райнхард и ударил Ланга и Лихтенладе ещё раз с хорошей оттяжкой, — кто вам тут разрешил так развлекаться, подонки?

Оба негодяя могли долго соревноваться между собой, чья физианомия выражала больший ужас, они едва ли не мгновенно подскочили после удара и очень проворно кинулись прочь, ничуть не уступая в скорости прочей, уже сбежавшей нечисти.

— Хозяин, хозяин, — завывали они на все лады, — катастрофа, император добрался и сюда! Спаси нас, хозяин!

— Да пошли вы в котёл, придурки, — скучающим тоном ответил из ниоткуда уже знакомый голос, обладателя которого так и не было видно. — Вам там самое место.

Райнхард бросил хлысты на пол — тот оказался каменным, и стало возможным разглядеть боевой нож, отчего-то лежавший там. Молодой император подобрал его и занялся оковами — это было хоть и нетрудно, но муторно. Ройенталь смотрел на него взглядом затравленного зверя, смирившегося с погибелью — похоже, он не мог поверить в реальность происходящего. Райнхард снял с себя плащ и осторожно укутал друга:

— Прости, Ройенталь, я не знал, что тебе так больно. Ты сможешь идти сам или тебя лучше нести?

— Мой император, мой император, — горьким шёпотом проговорил пленник, и его плечи затряслись от рыданий, — зачем Вы здесь так скоро, Ваше величество? Я не заслужил этой милости, я… я ведь действительно хотел…

— Ройенталь, я спросил тебя, сможешь ли ты идти со мной, а остальное мы можем и потом выяснить, если будет желание, — радушно, но твёрдо сказал Райнхард. — Даже не жди, что я оставлю тебя здесь — да и Миттельмайер мне бы этого никогда не простил. Твой сын играет с моим и уже хватал звезду с неба — что за чепуха вспоминать бред, навеянный лихорадкой, а?

— Мой император, — едва слышно прошептал Ройенталь в ответ и поник головой, — простите меня.

— Так, — Райнхард обнял его за шею и осторожно уложил лицом себе на плечо, — в таком случае я приказываю. Немедленно успокойся и ступай со мной, слышишь, Роейнталь? Всё, встаём, пошли, — он аккуратно поднялся на ноги, заставляя друга подниматься с колен. — Нечего тебе больше бояться — испугался невесть чего, вот тебя и схватили. Идём, — покровительственным, но добродушным тоном сказал император и подал руку своему адмиралу, но не ладонь, а предплечье и локоть. Тот, чуть помедлив — он выпрямлялся, принимая прежнюю осанку — поняв, что Райнхард не хочет обнимать его за плечи, чтоб не потревожить его раны, вежливо положил свою, и вовремя — это движение вызвало столь сильную боль, что Ройенталь против воли вскрикнул.

— Не стоило принимать мои попытки важничать столь всерьёз, — спокойно сказал Райнхард. — Я так же рехнулся после ухода Кирхайса, а тут ещё и сестра меня бросила, вот я и ляпнул чепуху. А ты мог бы извиниться даже после Урваши — и ничего этого не случилось бы. Так что оба хороши, знаешь ли. Держись крепче, и пошли.

— Мой император, — тихо сказал Ройенталь, однако ступая рядом с ним шаг за шагом, — это слишком великодушно с Вашей стороны, я недостоин… Мне лучше бы вообще не родиться…

— Молчи, дуралей, — сурово оборвал Райнхард, — кто бы тогда вытаскивал меня под Вермиллионом, или тебе весь список припомнить? Если твой отец был урод, это не повод воспринимать его слова как истину. А истина в том, что он после таких слов не имеет права называться твоим отцом — как и мой, ты знаешь, после чего. Я забрал тебя и у него и у Гольденбаума в тот вечер, когда ты пришёл просить за Миттельмайера, и не собираюсь ничего менять. Так что больше над тобой нет ничьей власти, учти, объявляю это тебе своим именем и именами наших сыновей.

— Повинуюсь, мой император, по своей воле, — негромко ответил Ройенталь, но после этого пол как-то подозрительно дрогнул. Это оба решили проигнорировать.

Они подошли уже почти к краю пещеры, когда в её проёме возник Трюнихт. Он смотрел на них с насмешливой брезгливостью, но загораживал проход ничем не хуже Шёнкопфа. Ройенталь заметно дрогнул, и Райнхард величественно кивнул ему:

— Это уже тоже не твоя забота, тихо. С дороги, господин торгаш, я не желал встречи и сейчас не желаю, — жёстко и безаппеляционно прикрикнул он на Трюнихта. — Прочь!

— Так я же не то, чтобы к Вам, Ваше величество, — слащаво до тошнотворности проговорил тот, не двигаясь с места и с нехорошим удовольствием потирая руки, — но дело в том, что я несчастная жертва произвола, и с моей стороны вполне логично требовать справедливости, будучи убитым без оружия, и вот я…

— Если требовать справедливости, — хмуро усмехнулся Райнхард, — то я скорее заинтересуюсь воплями тех, кого ты толкнул к гибели, заставив воевать против меня и моих вассалов. И тех, кого ты постоянно использовал и бросал на произвол судьбы — подробных сведений у меня хватает. И я не демократ, как известно.

— Ваше величество также обязаны мне — ведь я настоял на отдаче приказа Яну о капитуляции! — Трюнихт заметно удивился и потерял значительную часть своей самоуверенности, в его глазах промелькнул страх.

— Которого Ян ждал, как воздуха, не желая меня убивать, ага, — саркастически продолжил Райнхард. — Не лги уж, хоть это и твоя профессия. Ты видел, что Союз обречён, и искал путь выскочить в Империю, только и всего. Я бы сказал, что Ройенталь поступил с тобой максимально вежливо, учитывая все твои заслуги передо мной. С дороги, воплощение бесчестия! Зря я не бросил тебя в толпу, прибыв впервые на Хайнессен.

Трюнихт суетливо ретировался, но тут же из пустоты раздался прежний голос:

— Отдайте Ройенталя, Ваше величество, у меня есть, что Вам предложить.

Райнхард шагнул из пещеры, увлекая за собой своего вассала.

— Я не торгуюсь. Если мне что понадобится — беру сам. Предлагайте, я подумаю, что мне захочется взять ещё. Только республиканцев мне не нужно — пусть свою демократию у вас делают.

В ответ раздался леденящий душу вой, но отчего-то сейчас он совсем не воспринимался как опасность. Зато гнев и отчаяние читались там без малейшего труда. Когда оба вышли на тропу, Райнхард улыбнулся и помахал рукой ожидавшим его Оберштайну и Лютцу, затем посмотрел на Ройенталя. Тот смотрел на него глазами преданной собаки, которая слишком долго скиталась без хозяина.

— Вот так невероять — у него и это получилось! — только и смог проговорить Лютц, покачав головой.

— Да уж, ни один император ещё не спускался за своими подданными в преисподнюю, — задумчиво произнёс Оберштайн. — Что-то не припомню я такого в истории человечества. Похоже, это ещё не все чудеса, которые нас ожидают, в таком случае.

— Действительно, впечатляет, — услышали они чей-то дребезжащий голос. — Но не очень, честно говоря.

Обернувшись на голос, они увидели старика в форме исчезнувшего навсегда Союза, который опирался на внушительную трость и с любопытством глядел на идущих по тропе друзей.

— Это ещё что за хрыч? — бесцеремонно осведомился Лютц, поигрывая винтовкой. — Наглый, как все мятежники.

— А, так это знаменитый герой драки при Мар-Адетта, — пренебрежительным тоном пояснил Оберштайн. — Он отказался сдаваться, восхваляя демократию — дескать, дружба между хозяином и слугой невозможна.

— Ага, они в верности только этот маразм и видят — явно судят по себе, рабы своей тупости, — фыркнул Лютц. — Как известно, адмирал Кирхайс был другом детства нашего Императора — или это им тоже ни о чём не говорит?

— Просто они заткнули уши и глаза, не желая воспринимать реальность. Быть ущербами гораздо удобнее — можно всегда найти оправдание собственной злобы на весь мир.

Тем временем Райнхард тоже увидел Бьюкока и радушно кивнул ему, остановившись:

— Вы со мной, сударь? Так подходите тогда.

Старик отрицательно покачал головой.

— Республиканец не может пойти за самовластным правителем.

Райнхард независимо тряхнул головой — однако было заметно, что он уже равнодушен.

— Затвердил пустую мантру, — не сдержался Ройенталь. — Ты так ничего и не понял, старый дурак? Кто тебя здесь заставляет быть республиканцем? Вашу демократию породил ад, но вообще-то согласно её принципам Император легитимен — это понимали даже Минц и Ян!

— Это бесполезно, — ответил ему Райнхард. — Республиканец не уважает никого, в том числе себя, — повернувшись к Бьюкоку, он с лёгкой издёвкой пропел несколько фраз, глядя тому в глаза. — «Лбы разбиты до крови от земных поклонов, мы такие борзые, знайте нашу прыть — мы своих угробили тридцать миллионов, это достижение вам не перекрыть». Или не республика предпочла уничтожить собственного Чудотворца, а? Вы воевали за неё всю жизнь — так что в моих глазах подписались под всеми её преступлениями, и нечего кивать на Трюнихта!

— Вы безжалостны, император, — опустил глаза Бьюкок.

— А я вам ничего не должен вообще-то, или это никогда не приходило Вам в голову? Многие так удивляются, когда ведёшь себя с ними так же, как и они с тобой — вы не замечали этого разве, ослеплённые своими фальшивыми добродетелями? Хорошо, устранив меня, кого Вы предложили бы миллиардам моих подданных — вашего Трюнихта с гвардией головорезов из деструктивного культа, творящих любой беспредел? Отправляйтесь в ад с такими подарками — вот что Вам ответили бы, милейший. Или Вы берёте на себя ответственность уничтожить сперва эти миллиарды не согласных с Вами? Тогда нам точно не по пути, Вы правы, — Райнхард отвернулся от него, не обращая внимания на выражение ужаса на лице старика, и двинулся к поджидавшим Оберштайну и Лютцу.

— Именем демократии творятся любые мерзости, — проворчал Ройенталь, двигаясь рядом. — Главное — найти козла отпущения, потому что ни у кого нет ответственности ни за что. Скольких я наказал за настоящие преступления, а они были уверены, что им ничего не грозит при прежнем порядке.

— Ага, и вспомним, чем тебе за это отплатили, — в тон ему заметил Райнхард. — Это какая-то проклятая планета — столица этой республики. Даже Оберштайн там не очень преуспел, похоже, они вообще разучились нормально жить, и кроме как партизанить, ничего не умеют.

— Ах, а я ведь виноват перед Оберштайном — он ведь не желал мне того зла, которое я ему приписывал…

— Это тебе Ланг сказал? — улыбнулся Райнхард. — Такой хороший семьянин, по словам Кесслера…

— Я сам это понял через некоторое время после ранения на «Тристане».

— Почему не обратился напрямую ко мне? Все искали способ тебя вытащить живым — и я тоже. Мы бы даже придумали, как спасти твою репутацию — или до сих пор сомневаешься?

— Нет, не сомневаюсь, но… — он не договорил и рухнул перед своим императором на колени.

— Ладно, отставить, вставай, — потребовал Райнхард. — Сейчас я знаю больше чем достаточно. Тема закрыта.

Райнхард оставил Ройенталя поговорить с Лютцем и Оберштайном, а сам крепко задумался. Он странным образом ощущал сейчас, что остальные его погибшие адмиралы теперь совсем рядом с ним, но встречаться с ними ещё рано. Яна Вэньли он вообще видеть не хотел — во всяком случае, на данный момент точно. Решать тактические задачки ему надоело ужасно, разговаривать о демократии опротивело, а больше их ничего и не связывало, кроме дуэли при Вермиллионе. На ум пришли слова, брошенные как-то Кисслингом кому-то из его подчинённых: «Наш Император накануне драки отослал свою даму в безопасное место, а этот республиканский лоботряс не нашёл лучшего времени для помолвки, представляете? Экая пошлость и безответственность, право!». Да, но далеко ли мне удалось уйти от этого, ведь моя императрица теперь вдова? Эта мысль причинила настолько сильную боль, что Райнхард совсем неосознанно крикнул: «Кирхайс! Где ты?»

Что-то произошло — раздался некий рокочущий грохот, полутьма заклубилась каким-то густым туманом, твердь под ногами сильно задрожала. В нескольких шагах вдруг вспыхнул слепящий свет, и через некоторое время стало возможным различить на его фоне неясные ещё очертания какой-то фигуры. Она неторопливо отделилась от невыносимо яркого потока и приблизилась. Райнхард инстинктивно поднёс ладонь к глазам, чтоб лучше видеть — пожалуй, здесь это было бессмысленно, и сделал шаг вперёд, ещё ничего толком не рассмотрев.

— Спасибо за Ройенталя, Райнхард, — раздался столь знакомый бархатный голос, что молодой император ощутил, что задыхается от перенапряжения. — С ним было сложнее всего.

Сейчас Зигфид Кирхайс был ростом выше даже Биттенфельда, да ещё и в мундире белого цвета — такого при жизни не носил никто. Кроме того, этот странный серый плащ… да это же не плащ вовсе, а огромные мощные крылья! Райнхард застыл в немом восторге и только протянул руку к другу.

— Нет, Райнхард, тебе ещё рано со мной, — покачал головой тот, тепло улыбаясь. — Я заберу Ройенталя — он достаточно уже настрадался, и Лютца — он давно воюет здесь, хватит. А у тебя ещё много дел, мой император.

— Как это? — совсем растерялся Райнхард. — Что это значит? Я отправлюсь в преисподнюю теперь, стало быть?

— Ты всегда был требователен к себе, даже слишком, — вздохнул Кирхайс и снова улыбнулся. — Я сильно обидел тебя со своими упрёками, помнишь? Это было очень невежливо с моей стороны — обрушить на тебя Вестерленд и даже не поинтересоваться, чего тебе это стоило. Прости меня за это и не терзайся — не ты виноват в моей смерти, на то были совсем другие причины.

— Какие? — только и смог выдохнуть Райнхард. — Это же произошло из-за…

— Нет, — вежливо оборвал его Кирхайс. — Кроме того, останься я с вами, ничего бы не получилось вовсе, поверь. А так в память обо мне вы все сплотились и сохранили корону — и никто не справился бы с ней лучше тебя. Да и Аннерозе нужен другой человек, что бы она там себе не воображала в своих мечтах. Так что тебе ещё предстоит выдать её замуж и вырастить не только Александра Зигфида фон Лоэнграмма, — он задорно подмигнул другу, и Райнхард с удивлением увидел, что вместо пылкого юноши, каким он навсегда запомнил Кирхайса, перед ним солидный и суровый мужчина, намного серьёзней его самого теперешнего.

— За кого выдать? Как это возможно? — пробормотал Райнхард совершенно безотчётно. — Я же умер…

— Ещё нет, да ты и не болен даже, просто загнал себя до изнеможения, — терпеливо пояснял Кирхайс. — Сейчас ты ещё лежишь на постели и даже без пятен — время течёт по-разному в разных ситуациях. К тебе летят гости с далёкой планеты — они пятьсот лет с неё почти ни разу никуда не выбирались, но, узнав о том, что все ждут твоей смерти, стартовали несколько недель назад. Они тебе расскажут много интересного и важного, сам поймёшь всё. Наша брань — не только против плоти и крови, так что эпоха войн в космосе хоть и закончена, но это ещё не означает эры всеобщего благоденствия. Рай смертным построить не дано, но не допустить воцарения ада — главная задача. Так что увидимся попозже, Райнхард, тебе пора, а я должен забрать Ройенталя и Лютца. Кроме того, тебе ещё принимать присягу у Юлиана Минца, мальчик скоро превратится в мужа — просто напомни ему о нашей с ним встрече на Изерлоне и можешь рассказать об этом разговоре. Он поймёт.

Райнхард с сомнением покачал головой.

— Этот наследник Яна слишком предан его учению.

Кирхайс снова лучезарно улыбнулся, вежливо подавая руки подошедшим к нему Ройенталю и Лютцу.

— Яну ещё при жизни от него доставалось. Да и невесту Юлиана не стоит недооценивать — она сосватает ещё собственную свекровь за Мюллера, вот увидишь. Шейнкопфу повезло с дочкой — не каждая может отмолить такого папашу, но эта просто ураган. До встречи, Райнхард, — и троица начала быстро таять в потоке света.

— Подожди, — крикнул Райнхард, превозмогая какое-то странное головокружение и беспомощно протянув руку, которую уронил от изумления. — За кого я должен выдать Аннерозе?

— За Оберштайна, — услышал он и почувствовал, что стремительно падает куда-то.

1. Похмелье от смерти

Тесно, темно, больно. Вздохнуть, вздохнуть, срочно! Ах, что за душная тюрьма, ну где же это я, надо хоть что-то предпринять, чтоб уяснить происходящее. Шум, как будто лавина где-то вдалеке… Удар, где-то внутри, ещё, ещё, вроде вполне терпимо, уже даже не мешает, вздохнуть! Получилось. Так, ещё, ещё… Ага, вот в чём дело, это ж моя густая кровь еле течёт по жилам, я в себе и лёжа, как Кирхайс и говорил. Ух, как опять тяжело — голова будто свинцовая, ноги затекли неимоверно, даже пошевелить не получается. И темень ещё перед глазами — такой мрак, пожалуй, способен всерьёз напугать. Надеюсь, мне не придётся всю жизнь валяться беспомощным инвалидом, иначе какой смысл был возвращать меня сюда. Что там говорил Кирхайс, я не болен даже? Хорошо бы, но как же в такое поверить, после стольких месяцев лихорадки и её последствий. Хоть бы кто помог, право, я боюсь не справиться. Свет, свет, я его не вижу… Эй, кто там сказал странную фразу про свет, как тебя звали когда-то, Солнце Правды, да? Помоги, умоляю, я не могу ничего сам, особенно сейчас. Да ещё и больно… Всё тело звенит от боли. Позволь мне делать то, что я должен. Хотя бы это. Иначе кто же сделает это за меня? Помоги мне, я знаю, что ты есть, хоть и не знаю, где ты. Помоги, мне слишком больно, я этого уже не вынесу!

— Хильда! — ну и хриплю же я, и это мой голос? кошмар… — Хильда, любимая, где ты?

Да, я сдал… полностью. Чтоб когда раньше, да вот так, ещё и вслух… Впрочем, это же правда, чего её стесняться? Разве я не могу позволить себе сказать, что люблю? Ну и дурак же я, право, в таком случае…

— Хильда! Где ты, любимая? — так, правая рука поднимается, это уже что-то… попробуем иначе.

Ох, это было слишком резким движением, экий болевой шок оно вызвало… Райнхард беспомощно рухнул с локтя снова на спину. Хотелось заплакать от бессилия, кажется, даже слёзы услужливо навернулись…

— ХИЛЬДА! — кажется, в этот крик вся боль и вложилась полностью, силы подло оставили, впрочем, к этому было не привыкать. Райнхард остался лежать, тяжело дыша и ужасаясь давящему отчаянию — он не мог ничего

сделать с собой, но это одиночество в полной темноте было невозможно переносить. Если бы хоть что-то происходило, к нему вернулось бы прежнее мужество. Сколько прошло времени? Где он и что произошло — ведь раньше ему стоило только пожелать увидеть любимую, как это случалось само собой. Неужели с женой несчастье — он ведь не знает, как долго его не было…

— Хильда, я тебя люблю, вернись ко мне! — я готов прокричать это на весь космос, пусть, зачем я завоёвывал Вселенную, если со мной нет той, кого я всегда хотел чувствовать рядом? — Хильда, где ты?

Ему показалось, что он слышал какой-то стук или хлопок, но он умолк, утомлённый криком. Однако руку поднять и протянуть куда-то перед собой он мог. Его уже не смущало, что он выглядит беспомощно, тупо шаря ладонью в воздухе. Рука наткнулась на знакомую руку, которую он столько раз с благоговением сжимал…

— Райнхард, ты… — наконец услышал он голос, которого ждал всем своим существом и боялся не услышать больше. — Ты здесь, Райнхард! — он почувствовал прикосновение к волосам, запах её тела, а потом на щеку упала холодная капля.

— Да, Хильда, да, любимая, — говорить получалось с трудом, и он почти шептал, — я вернулся к тебе. Как ты?

Она не ответила, но он почувствовал, как она дрожит. Он хотел обнять её, и рванулся к ней совершенно инстинктивно — это не получилось, но левая рука смогла подняться и обхватить её за плечи.

— Не плачь, я сильно перепугал тебя, знаю. Обними меня, мне холодно одному. Только не бойся больше — нас ничего плохого не ждёт, поверь мне.

М-да, я идиот — желать, чтоб женщина не заплакала после всего этого… Она ж не железная, это понятно. Ну да ничего, не будет же она плакать вечно, а мне намного лучше, я даже могу утешать её, жаль, что так и не вижу ничего… Что, что она там несёт? Этого ещё не хватало…

— Хильда, умоляю, ну хоть не сейчас, не надо меня титуловать величеством. Я всего лишь мужчина, который тебя любит, и мне сейчас ничего не хочется знать, кроме того, что ты со мной. Мне плохо без тебя. Вспомни — стоит тебе уйти, и я начинаю погибать, это ведь всегда с нами было. Мне везде без тебя плохо, — добавил он уже с сильной горечью и крепко сжал объятья. — Я всё помню, сколько тепла я видел от тебя, когда замерзал — я же тогда только вернулся из… а потом на той утраченной крепости, и после, столько раз… Ну не корону же ты во мне видишь только, верно? — так, только бы тут не заплакать самому, это будет как-то неловко…

— Райнхард, ты жив!

— Да, благодаря тебе. Если бы ты не пришла сейчас, я бы снова умер. Останься со мной сейчас, пусть все подождут, я слишком долго тратился на Вселенную, — он наконец нащупал её губы своими и наградил её долгим нежным поцелуем. — Я плохой муж, и это нужно исправить как можно скорее.

— Но как? — она успокоилась, и к ней начала возвращаться её вечная рассудительность. — Ты ведь правда…

— Да, это так. Кое-что произошло, я обязательно расскажу. Пока просто побудь со мной — я ещё слишком плох и не могу без тебя дышать. А ты так нежно произносишь моё имя — жаль, что я не слышал этого раньше…

Сердце стучало немилосердно громко, да ещё и голова начала снова беспокоить — Райнхард почувствовал, что резко слабеет и падает на подушку, но разжимать руки он не хотел никоим образом, боясь провалиться в чёрное небытие, где нет ничего, кроме боли. Он попытался шевельнуть ногой — как ни странно, это получилось и он оставил колено согнутым, чтоб не лежать совсем пластом.

— Райнхард, я на всё готова, только…

— Нет, просто скажи, что любишь. Эти наши условности, сколько они украли у нас времени — я боялся ухаживать за тобой все эти годы. А после той ночи, когда ты ушла молча утром — тогда было хуже всего, разве ты не заметила? Я чуть с ума не сошёл от этого холода без тебя! — странно, до чего легко меня прорвало, ведь раньше я бы ни за что… м-да, стоило ради такого умереть, пожалуй…

— Райнхард, я очень испугалась после Урваши, очень, может быть, это как-то… Но я поняла, что люблю!

— Если бы ты… сказала это раньше, возможно, я бы не стал… ладно, не важно. Просто поцелуй меня, Хильда, и не плачь больше.

— Райнхард, ты целуешься так, будто хочешь сделать ещё одного сына!

Он услышал, как смеётся. Ему было просто хорошо, пока она оставалась рядом.

— Хорошая мысль, я над этим подумаю. Но может ведь быть и дочка, верно? А так — хороший комплимент для выходца с того света, согласен, — всё же, как хорошо быть просто мужчиной, забыв про всё остальное…

Где-то поблизости что-то упало с заметным грохотом. Ага, с досадой и озорством одновременно подумал Райнхард, конечно, всегда есть желающие мешать любым моим желаниям. Даже просто выжить.

— Не шевелись, — шепнул он жене. — Я не хочу сейчас ничем заниматься. Ты ведь устала, надо полагать, тебе тоже надо отдохнуть.

Он всё же услышал тихий шёпот: «Император жив???», но не узнал голос. Он лишь решил проверить, на что способно отдохнувшее тело — и на этот раз оно не обмануло ожиданий: от резкого рывка Хильда оказалась рядом с ним на постели, упав на спину. Молодой император приподнялся, отжавшись на одной руке, и, повернув голову на звук, громко и безапелляционно проговорил:

— Извольте меня не беспокоить по любым вопросам, будьте так добры. Имеет император право на отдых в этой Галактике хотя бы после смерти, а? Прочь до новых указаний! — и неторопливо рухнул снова, чтобы крепко обнять жену. — Хильда, ты тоже никуда не спешишь пока, хорошо?

Они оба не знали, сколь хорошо действуют друг на друга — и крепко заснули, обнявшись, на несколько часов. У них не было сил даже подумать о том, что творилось вокруг — хотя их никто не беспокоил, беспокойство вокруг достигло невиданных размеров. И кроме того, был ещё один значительный повод для беспокойства — когда в одну из комнат снова помчались врачи, и с ними собака. На боку ожившего Оберштайна была обнаружена странная повязка, напоминавшая оторванную полу белого плаща. Хотя в целом состояние пациента было тяжёлым, сомнений в том, что он выживет, уже не было. Было лишь неясно, откуда взялась повязка — ведь по всем данным, в эту комнату никто так и не входил.

Райнхард проснулся как будто самопроизвольно, но он очень хорошо понимал, что это не так и что-то не только уже происходит, но требует его личного вмешательства. Он безотчётно открыл глаза, потом, сообразив, что взгляд невидящих глаз легко напугает человека, неторопливо прикрыл их. Хильда так и спала рядом — он слышал её ровное дыхание у себя на левом плече. Он осторожно чуть отодвинулся и, подняв правую руку на локте, сделал приглашающий жест пальцами у своего виска. Послышался тихий шорох — кто-то приближался…

— Слушаю, Ваше Величество! — а, это Эмиль, что ж, я рад его осчастливить, этот будет мне рад любому…

— Шшш, Эмиль, очень тихо — мне нужно одеться, — шёпотом попросил император. — Если вдруг не найдёшь одного плаща — не пугайся, просто скажи мне об этом. И ещё позови сюда Миттельмайера, но одного и как можно тише, ладно? — он постарался улыбнуться как можно беспечнее, пусть пока считают блажью нежелание открывать глаза.

— Слушаюсь! — прошептал мальчик и кинулся исполнять.

Райнхард тем временем крепко задумался, потихоньку потягивая одну группу мыщц за другой. Вроде бы подозрений в беспомощности тела не появлялось. Почему это случилось с ним? Началось-то вполне безобидно, и когда? Мальчишеское желание завоевать Вселенную само довольно скоро уступило пониманию того, что империя — вовсе не игрушка, просто избавиться от республики под боком было жестом упорядочения, но хотелось сделать всё красиво. Так, вот тут я и споткнулся — когда вместо честной драки меня опрокинули хитреньким приёмом, подставив под прицел, и кабы на выручку не пришли вызванные Хильдой друзья… Именно накануне этого грустного кошмара я первый раз и рухнул с температурой, помнится. Да, с республикой красиво нельзя — она это мне очень быстро доказала, и не раз. А некрасиво было противно, честно скажем… Дальше — пока занимался этой проблемой, болел, однако приступы учащались, стоило приблизиться вплотную. С другой стороны, остальным было гораздо хуже — Фаренхайт вот погиб, потом ещё двое, кабы не погибли все, оттого я и лез всё сделать сам, но… Ещё я снёс истукана на Хайнессене — безотчётно, но из-за этого сам там дважды чуть было не сгорел и потерял Ройенталя — а ну как он погиб вместо меня, а? Не сжёг ли я себя вовсе не войной, а тем, что занимался слишком опасным делом, не отдавая себе в этом отчёта? Объявить болезнь неизвестной — чего уж проще, но я и сам уникум, скажем честно. Если мне нравится воевать — это ещё не означает, что я помешан только на войне. Я не могу быть один — когда погиб Кирхайс, я был рад, что кто-то всё время есть рядом. Но разве это ненормально? «Нехорошо быть человеку одному» — разве не Бог сказал это когда-то? Захоти я всерьёз умереть — уж нашёл бы в себе силы остаться один, это у меня получалось. Райнхард вспомнил, как одиноко сидел на ступенях залы в погибшей крепости, где произошло непоправимое, как жаловался погибшему другу, что во Вселенной холодно, как никогда. Потом, когда пришла пора всё же выйти — никого из адмиралов и офицеров не было, куда они все делись, он не подумал, потому что перед ним очутилась Хильда с чашкой горячего кофе… Он тогда понял, что принадлежит уже ей, но приходилось делать вид, будто это не так. Доделал, что умер. Ах, ведь всего лишь хотелось поскорее покончить с этим всем… Ага, вот в чём дело — я же простыл от этого холода, вот что. Холод — он тоже обжигает, как и огонь. Боже, помоги мне. Если не я, то кто? Ещё столько не сделано, и я… боюсь этой черноты, очень.

Явился Эмиль. Действительно, исчез тот плащ, который Райнхард надевал последний раз — ага, это уже говорящий факт, улыбнулся молодой император своим мыслям. Но необходимо всё проверить, и немедленно. Совершенно автоматически облачившись, Райнхард вдруг ощутил, что упорно не желает надевать плащ и застёгивать горловину — даже предпочёл бы, пожалуй, вовсе без верха мундира, но пока не решился на это. Решил оставить так, тем более, что явился Миттельмайер — этот сиял так, что ощутимо было, несмотря на слепоту. Райнхард бесцеремонно взялся за руку друга, встал и шёпотом попросил отвести себя в комнату к Оберштайну.

— Только без свидетелей пока, очень прошу, — прибавил он уже на пороге. — Я слишком слаб ещё.

Он ещё услышал знакомый щелчок пальцами — и подумал, что у Эмиля если и могло получиться незаметно позвать Миттельмайера, то остальной штаб уж точно помчался подглядывать и подслушивать, ведь на кого-то же он успел прикрикнуть перед сном. Что поделать, все вояки хоть и знают, что такое дисциплина, но в душе как были мальчишками, так и остались — можно себе представить, что сделала с ними новость, что император жив. Хоть обошлось без шорохов — но движение воздуха скрыть не удалось, и именно его Райнхард и ощутил на лице. Он неторопливо склонил голову, лучезарно улыбнувшись, будто ничего не заметил, и помолчал, выжидая. Затем тихо сказал:

— Идём, и побыстрее. Я встретился с Ройенталем, Лютцем и Кирхайсом — поэтому я пока не позвал остальных. Кроме того, есть ещё одно обстоятельство, — прибавил он с грустным вздохом и смолк.

— Честно говоря, — ответил Миттельмайер, видимо, также улыбнувшись только что произошедшему, — быстрее можно только на моих руках, Ваше Величество.

— Согласен, — спокойно пожал плечами Райнхард. — Действуйте.

Эх, а ведь довольно много раз мои подчинённые были правы, а я был упрямым дурачком-романтиком, думал молодой император, пока Миттельмайер мчался по коридорам, без особого усилия держа сюзерена на руках. «Подумают» — тоже мне категория, стоящая внимания как будто. Людям вроде Бьюкока да Шёнкопфа полностью плевать, кто он на деле и как себя чувствует — как впрочем, было плевать и тем, кто говорил при кайзере гадости про его сестру ему в лицо и за его спиной. Им нечего доказывать и бесполезно. Большинству совершенно неинтересно, что и как он делает — он для них не живой человек, а только некто, на ком нынче корона. А вот тем, кто закрывал его собой от вражеских выстрелов — плевать уже, кто что подумает, это истина. Скольких он растерял из-за собственных красивых жестов? Пора бы уже и понять было, что собственная жизнь не вся принадлежит ему, и чем дальше — тем больше. И опаздывать он уже не имеет права. Что важнее — жизнь вассала или что подумают о способе, которым император до него добрался? Точнее, ритуал для человека или человек для ритуала, а? Если второе — то превратимся в Гольденбаумов, да и всё…

Встав на ноги, Райнхард покачнулся от слабости и ухватился за плечо Миттельмайера совершенно спонтанно.

— Ничего, вроде пока порядок, — громко сказал он ему, но не убрал свою руку. — Что у нас тут, а? — спросил он в пространство с нужной долей высокомерия.

Он смутно чувствовал, что в помещении есть кто-то ещё — но невозможность видеть угнетала почти до отчаяния. И ужасно не хотелось, чтоб это поняли остальные — так что не ощути Райнхард в следующий момент мощную эмоциональную волну от раненого, который его увидел и услышал, дело было бы чревато страшным нервным срывом. А так молодой император вежливо улыбнулся, чуть склонив голову, чтоб не бросалось в глаза то, что его веки полуприкрыты, и обернулся на источник волны. Удачно.

— Ваше Величество? — услышал он негромкий знакомый голос и сделал пару шагов в его направлении. — Вы?

— Кажется, Вы удивлены, Оберштайн? — церемонным тоном, но с заметными тёплыми нотками произнёс Райнхард. — Я рад, что у меня это наконец получилось — удивить Вас. И рад, что Вы тоже здесь уже, как и я.

— Не очень-то разумно после такого приключения делать столь резкие движения, — проворчал Оберштайн своим обычным менторским тоном, который сразу разозлил Миттельмайера — Райнхард почувствовал, что плечо его адмирала едва заметно дрогнуло, однако вполне успокоил императора — если советник ворчит, значит, дела не очень-то и плохи. — Ваша жизнь поважнее моей, Ваше Величество, неужели это…

— Не более разумно, чем кидаться в могилу следом за мной, — с усмешкой оборвал его сюзерен. — Разве я давал Вам на это санкцию, Оберштайн? Мне вполне понравилась идея выманить негодяев на меня, но Вам-то кто позволил расставаться с жизнью при этом? Нехорошо, у меня ведь сын. Так что извольте выздороветь, уж будьте так добры, иначе я рехнусь совсем от этих постоянных потерь, — с горечью прибавил император.

— Будет сделано, — слабеющим голосом ответил раненый. — Я всё помню, мой Император, только и Вы берегите себя, а то… — он смолк, не договорив, и Райнхард услышал тихий шум — видимо, кто-то метнулся к телу.

Райнхард широко открыл глаза и старательно придал себе грозное выражение.

— Вылечить, — сурово скомандовал он, и вздохнул будто от сильного гнева, впрочем, подобные эмоции ему не нужно было сильно уж разыскивать в себе. — Иначе сам достану на том свете собственными руками, не так-то оно сложно, как может показаться сперва! Что там, я спросил уже раз?!

— Жуткая кровопотеря, — отозвался кто-то деловитым тоном, — пара клинических смертей, но сейчас резко идёт в гору, хотя непонятно отчего. Его уже раз сочли покойником — но когда зашли за телом, он был вполне себе жив и забинтован странной повязкой. Никто не знает, откуда она появилась, но прогноз вполне оптимистичный, Ваше Величество. Сейчас он просто отключился, разволновавшись от Вашего прихода.

— Ладно, — спокойно отозвался Райнхард, — действуйте. Пойдём, Миттельмайер, — он снова склонил голову, полуприкрыв веки, и сделал шаг, так и держась рукой за плечо друга. — Отведи меня к себе, мне тяжело.

— Ваше Величество, а что с этой повязкой делать, может, полицейским отдать, чтоб разобрались? — спросил уже другой голос.

— Не стоит, — устало ответил Райнхард, старательно шагая прочь, — это я его замотал обрывком от своего плаща. Первое, что мне под руку попалось — торопился просто.

Тишина, воцарившаяся после этих слов, была достаточно красноречива, но продлилась разве что пару секунд — людей вообще сложно чем-то удивить, если они не хотят удивляться сами. А уж если они в состоянии учуять правду — какой бы невероятной она не казалась при этом — то и воспринимают её совершенно спокойно. Возмущаться начинают разве что те, кто подсознательно ненавидит истину или настолько привык ко лжи, что выбешивается на всё, что ложью не является. Да и вопрос «как?» обычно задают те, кто не особо привык уважать себя и остальных. Вежливых людей он часто даже не особо интересует. Все просто занялись тем, чем должны были в данный момент заниматься. Даже Миттельмайер также промолчал. Поэтому, почувствовав, что они идут уже одни, Райнхард тихо сказал ему:

— А сам плащ я отдал Ройенталю — ему там сильно несладко пришлось. Правда, я уже разобрался с этим.

— Понял, — спокойно ответил адмирал.

— Подробнее расскажу после, — в тон ему произнёс молодой император. — Сейчас нужно дойти на своих ногах, а ещё я умираю с голоду — так что шансы на выздоровление есть и у меня. Скажем, это не везение, а обязанность, но думаю, и так вполне сойдёт.

— Вы будто не рады вернуться, Ваше Величество? — тепло сказал Миттельмайер, и Райнхард остановился.

— Ты… улыбаешься, да? — спросил он упавшим голосом. — Я правильно понял? Тогда не пугайся, пожалуйста.

— Что? — почти прошептал в ответ потрясённый адмирал, и по его тону было понятно, что он догадался.

Райнхард сокрушённо покачал головой и посмотрел перед собой невидящими глазами. Однако он очень хорошо знал своего друга, и ему казалось, что он видит его — память старательно подсказывала ему образ. Несмотря на гнетущую ужасную черноту вокруг…

— Да, — едва слышно проговорил он, — ничего, даже пятен света не вижу. Надеюсь всё же, что это может пройти как-нибудь после, оттого и не хочу, чтоб узнали. Кажется, я отравился на республиканской территории — сразу, как мы вошли в эту часть космоса, только я рухнул с лихорадкой, а Ройенталь свихнулся — он-то был самый крепкий из нас физически, чем я никогда не мог похвастать. Терять зрение я начал накануне стычки с Минцем, а упал уже позже.

— Эта республиканская территория и впрямь ядовита, я тоже замечал это, — с ненавистью прорычал Миттельмайер. — Но тогда нечего позволять себе лишние нагрузки, Ваше Величество, тут Оберштайн прав. Желаете к себе? Сейчас прибудем, — жёстко, но спокойно добавил он, и Райнхард почувствовал, что его без всякого разрешения снова подняли и понесли.

«Я желаю к Хильде», — подумал он про себя, а вслух сказал только:

— Спасибо.

2. Хроника тайного совета

Хильда молча бросилась мужу на шею, едва тот вошёл в покои, где умирал, крепко держась за предплечье Миттельмайера. Райнхард нежно обнял её и осторожно взялся гладить по плечам — он отлично чувствовал, как она дрожит. «Любимая, всё хорошо», — он смог сказать ей это так тихо, что кроме неё никто не услышал.

— Надеюсь, нас не будут сегодня беспокоить чем попало? — с добродушной весёлостью проговорил молодой император. — Хотя моя императрица со мной, а Оберштайн валяется раненым, привычка, что что-то не так, меня так и не отпускает, — он внимательно прислушался, дабы уловить если уж не шумы, свидетельствующие о присутствии других людей, то хотя бы эмоциональные волны от них, но почти сразу продолжил. — В любом случае нужно отправить Эмиля за горячим чаем и горой бутербродов — я вечно огорчал его тем, что не ел их. И пока дел на сегодня хватит — даже если весь Хайнессен взбунтуется, я не стану сам этим сегодня заниматься.

— Пока эти республиканцы здесь — не взбунтуется, — философски заметил Миттельмайер, не убирая, впрочем, своей руки. — Мюллер занят передачей Изерлона, а некий Поплан поступил на службу к Валену, как я узнал нынче, такое вот весёлое событие, — он сардонически усмехнулся. — Как только те, кто симпатизировал этому куратору республиканской молодёжи, об этом узнают — пример будет очень заразителен.

— Да я знаю про это уже, — фыркнул Райнхард и расхохотался. — На самом деле причина в сестре кого-то из офицеров Валена — а вовсе не в моём влиянии. Я вообще испорчусь на некоторое время под предлогом болезни и раскапризничаюсь — и у Кисслинга будут все причины ругать меня. Уложите меня в кресло — ненавижу валяться на постели — и повечеряем вместе, это всё, на что я сегодня способен. Но это очень важно, — добавил он уже очень тихо, вздохнув. — Остальные подождут.

Ему вполне удалось порадовать друзей своим волчьим аппетитом — эти улыбки он странным образом чувствовал, как и душевное тепло, бурным потоком исходящее от них. Вечный холод, в существовании которого вокруг себя он не отдавал себе отчёта раньше, постоянно кутаясь в плащ, похоже, отступил навсегда — вот кабы ещё и мрак перестал застить ему глаза — тогда было бы совсем хорошо. Но, кажется, чёрствую кожуру, о которой он знал ещё в бытность себя адмиралом, с него не то сожгли, не то сорвали — и жалеть об этом не приходилось. Он боялся любить, боясь причинить этим несчастье тем, кого любил — и чего этим добился, причинив им это горе своей смертью? Интересно, кто же отмаливал его, пока он шлялся на том свете в ужасе от случившегося — он как-нибудь и это узнает, без сомнения. Но пока он был счастлив уже оттого, что радует своим возвращением всех — то-то Эмиль то и дело выбегает прочь, под разными предлогами, но даже слепому понятно, что там происходит: глазеют в щелку двери, дабы убедиться, что Император живёхонек. Пусть, их можно понять — он видел эти лица, уходя, и смотреть на это было выше его сил.

Вот, Миттельмайер хоть и знает о проблеме со зрением, но воодушевлён и полон сил, а не скорби с болью пополам — так похож на себя, когда прислал сообщение со своего подбитого флагмана, помнится… Эмиль напоминает сноп солнечного света в летний день — а не беззащитного замёрзшего щенка, брошенного на произвол судьбы в безлюдном месте. Слышно даже Кисслинга за дверями, этакая залитая солнцем скала, увитая сочной зеленью цветущих трав, а вовсе не человек, потерявший всё самое ценное в жизни. А уж Хильда… тут что-то и вовсе сложное и прекрасное — с ней что-то случилось совсем недавно, Райнхард не помнит её такой, даже когда она сообщила, что станет его женой. И, похоже, дело вовсе не в сыне — но она никогда не была такой взрослой… Она почти не говорит — но хоть и смотрит, сознавая только, что я здесь, но совсем иначе, не так, как раньше. В сущности, ничего особенного — сказал вслух, что всегда думал и чувствовал, но, видимо, для неё это значит что-то особое… не жалко, впрочем. Сейчас я настолько отвязан, что могу кому угодно в лицо крикнуть, что люблю свою жену, и если она это чувствует, то тем лучше.

Райнхард рассказал о том, что случилось после того, как сообщили, что он умер. Тихо, лаконично и неэмоционально, утаив только имя того, за кого следовало выдать замуж сестру. Потом, заметив, что пауза от изумления слушателей может слишком затянуться и смутить их, вальяжно попросил себе уже горячего кофе — и отметил про себя появление некоторых мыслей, удививших его самого… Миттельмайер разнервничался столь сильно, что не смог усидеть на месте и вскочил, дабы помотыляться по помещению — Райнхард величественно кивнул в его сторону, разрешая, и крепче сжал ладонью пальцы Хильды — та ответила ему тем же.

— Всё же хорошие новости, — невозмутимо нарушила молчание императрица. — Однако вдова Яна воспротивится сильно, даже если и удастся приручить его наследника, что покуда выглядит ещё невероятью. Впрочем, указание насчёт кронпринцессы также выглядит невероятью. Не представляю, что с этим делать даже.

— Со вдовой могут быть проблемы, хотя я не представляю покуда, важно ли это вообще, — в тон ей ответил супруг. — Что делать с Минцем, я, похоже, знаю, но мне понадобится для этого немало повозиться лично. А вот насчёт моей сестры всё проще — тут нужен взрослый мужчина, не отягощённый комплексами о её героической роли в появлении династии Лоэнграммов, — невесело усмехнулся молодой император. — При всей моей ненависти к умершему кайзеру, полагаю, он не был карикатурным тираном в личной жизни и скорее добился своего вежливостью, чем насилием. Я же только мешался со своими амбициями везде и всюду — в том числе и в этом деле. Что мешало ей прийти поддержать меня на коронации, кроме ощущения, что я до трона не дорос, как думаешь? И что вырвало её из затворничества, а? Наша свадьба — так что она совсем не прочь будет и сама надеть фату вскорости, лишь бы муж не оказался подкаблучником. А такого я найду.

Хильда заметно замялась — хотя, возможно, это никак и не отразилось на её лице, просто Райнхард, вынужденный настраиваться на эмоции собеседников, улавливал их сейчас лучше, чем будучи зрячим.

— Вдова Яна важна — это же знамя республики, так что пока она снова не выйдет замуж, авантюристы всех мастей продолжат использовать её в этом качестве, — спокойно пояснила она. — Двенадцать лет влюблённости в своего кумира не мелочь вовсе, так что в скорое замужество не верится покуда. На своей территории она так и будет купаться во флюидах славы мужа, которого приравняли к основателю республики Хайнессену.

— А мы её вытащим с родной территории на свою тем же способом — свадьбой, — насмешливо проговорил Райнхард, попросив жестом ещё кофе. — Может, она ещё может ощущать себя нормальным человеком и женщиной — выносить этого зануду Яна столько времени, это ж какое здоровье надо было иметь. А проигнорировать женитьбу приёмного сына вряд ли получится. Надо будет распорядиться, чтоб ему и его даме устроили обширную экскурсионную программу по театрам, музеям да прочая, покуда я болен, да поднажали на тему эстетики — посмотрим, устоит ли их санкюлотство перед юношеской жаждой впечатлений. Должно сработать — Минц любопытен, как обычный ребёнок, иначе бы не полетел с Валеном на Один. Вот и поглядим, в чьём сопровождении мы увидим эту героическую мадам — одной ей будет неуютно, и это легко исправить, а если появится не одна — будет понятно, кому она доверяет. Пусть думают, что меня всерьёз интересует тема конституционализма, — он расхохотался в точности так же весело и беззаботно, как после их знакомства, когда отправлялся воевать с мятежными аристократами. Императрица это заметила и задумалась про себя — уж не вернулось ли то настроение в новом качестве? Тогда борьба тоже продолжается, хоть с виду и совсем иначе… Или же Райнхард просто ощущает себя снова целым, узнав доподлинно, что его друг в порядке? Она не поняла всё же настоящего положения вещей — уходя на ту войну, ободрённый её уверенностью в его победе, Райнхард намеревался швырнуть эту победу к её ногам, а после начать красиво и чётко ухаживать, без всякой двусмысленности. Эти его планы были похоронены гибелью Кирхайса и предательством сестры, не позволившей ему даже поплакать на её плече о смерти друга. Хильда не знала также, о чём говорили брат с сестрой накануне их свадьбы, опьянённая ореолом мученического образа кронпринцессы.

Может, и к лучшему, что не знала — иначе бы поняла, отчего совершенно разочарованный в своих лучших чувствах Райнхард вылетел с этой встречи, как ошпаренный, и потащил её пить чай, вежливо болтая о том, что им-де нужно называть друг друга по имени — в этот раз ему удалось скрыть свои мысли и ощущения от любимой. Чего ему это стоило, не знал никто. Увидеть вместо обожаемой сестры некую карикатуру на образ «трёх К», способную только болтать исключительно женские глупости о тряпках и не желающую быть человеком — это было слишком сильно и неожиданно. Он уже успел забыть намёк в виде истории с маркизой-соперницей, когда задохнулся от жеманных слов о необходимости простить ту, что вовсе не нуждалась не только в прощении, но и в сочуствии, превратившись из кисейной капризницы в чудовище. Он был тогда слишком неопытен и горяч, чтоб понять, что кайзер, как всякий зрелый мужчина, склонен выбирать женщин одного типажа, с похожим характером… Райнхард долго не понимал и того, что устраивал сестру только в качестве ребёнка — а человека видеть в нём она упорно не хотела, как не хотела видеть и остальных людей такими, какие они есть, оттого и не поняла даже опасности, которой подвергалась сама при покушении. Всё ведь закончилось хорошо, а значит, это была просто игра, не более того. Как смела эта красивая игрушка — Кирхайс — вдруг взять и сломаться насовсем? И добрый дядя кайзер, с которым было так увлекательно играть и так круто смотреться в дорогих нарядах, тоже зачем-то однажды ушёл и не вернулся… Так Аннерозе играть не согласна — и она сбежала от реальности подальше, тем более, что там страшно и война настоящая, без абстракций. Эту неуютную реальность, с дискомфортом, потерями и смертями брат и олицетворял — вечно ему было больше всех надо, не мог будто заниматься чем-то вполне спокойным и никого не раздражать. Потом стало скучно, конечно, и свадьба брата оказалась кстати, чтобы развлечься. Да и двор у него оказался подобрее да посимпатичнее, зря она не подумала раньше, что так может быть. Поняв это всё, Райхард дал себе слово не говорить ничего Хильде — просто потому, что не хотел, чтоб и она пережила это тяжёлое разочарование, а ещё было стыдно — получается, мерзавец Флегель был прав, язвительно посоветовав ему следить за сестрой. Что ж, совет всё же неплохой — сестра любит няньчиться с детишками? Отлично, Алек и Феликс ещё очень малы, а их родители то и дело заняты. Оберштайн поистине незаурядная голова, обидно, что у него нет наследников, да и манеры у него те же, что и у Гольденбаума, если захочет — Кирхайс дал очень ценную идею… Ведь за Оберштайна тогда Райнхард и ухватился — когда обе потери, друга и сестры, придавили его невыносимо, а Хильда хоть и была рядом, но совсем не так, как хотелось. Оберштайн, будучи сам вечным одиночкой, прекрасно понимал и его одиночество — и единственный знал, что они поссорились с Кирхайсом, а помирила их только смерть. И единственный, кто не осуждал и не упрекал Райнхарда за гибель друга — потому что знал, что эта ссора добром бы не кончилась так или иначе, и осуждал про себя именно Кирхайса, не способного понять, чего стоило будущему императору смириться с гибелью Вестерленда.

Оберштайн и Хильду приближать не советовал — из-за той ссоры с Кирхайсом, которого пришлось потерять прежде, чем он погиб. Дело Кюммеля как будто подтвердило его правоту — но на деле скорее пошатнуло. Вместо злобной досады Райнхард ощутил некую солидарность с Хильдой за столом придурковатого барона — вот как, её тоже бросают и подставляют под удар, и тоже человек, которого она считала родным и сильно любила. Ему хотелось безжалостно и жестоко избить этого больного именно за то, что он так поступил с ней, измарав её перед всеми мужчинами в причастности к покушению, — и он был несравненно рад возможности ударить того разок. Он даже не обиделся, когда увидел, что Хильда не отреклась от такого родственника — это как раз было в её пользу в его глазах, но ощутил сильный укол ревности: в жизни женщины, которую он хотел, был ещё кто-то… Зато это было сторицей вознаграждено совсем с другой стороны — приятно было справиться самому с проблемой как раз перед капитаном «Брунгильды» и Кисслингом, после того, когда они оба справедливо сочли его заносчивым мальчишкой, из глупого упрямства не желавшего покинуть флагман, оказавшийся на грани уничтожения при Вермиллионе. Ах, эти необходимые условности, которым следовало постоянно придавать значение — он краем глаза следил за безутешными рыданиями Хильды над уже мёртвым бароном, и жалел, что не может сейчас просто подойти, обнять и успокоить её, ведь тогда и вовсе начнут сочинять про неё невесть что. И один понимал, как ей сейчас плохо — ещё и сознавать, что он, надо полагать, сердит на неё. Именно так и полагал Оберштайн — или делал вид успешно, что полагал — и Райнхард загрустил, увидев, что на этот раз его и вовсе некому понять. Хильда же повеление вернуться к работе приписала его «доброму сердцу» — что за глупые штампы, в самом деле, и возможные слова при их встрече сначала завязли в горле, а потом и вовсе кто-то помешал своим появлением. Чёртовы условности, кабы он мог сам позвонить и попросить её вернуться, возможно, ей было бы намного проще с пониманием того, что он видит в ней не просто слугу и помощницу. А так — ничего не поняла даже тогда, когда он просил её остаться рядом в ранге начальника штаба, что за несчастье, в самом деле… Ему казалось, что он говорит верно и грамотно будущему тестю, почему просит руки его дочери — для него было вполне себе разумеющимся, что раз он обнял женщину, значит любит её, разве нужно об этом ещё и вслух говорить? Почему же вокруг нет ничего, кроме холода, непонимания и злобы с завистью, чему тут завидовать — холодной пустоте и жару лихорадки? Однако вряд ли Оберштайн прав, подавая пример тотального одиночества — из-за страха потерять не стоит отказываться от обладания. И то ладно, что Райнхард понял это вообще — значит, ещё не всё потеряно.

Его весёлый смех привёл в себя Миттельмайера — тот перестал слоняться туда-сюда и уселся рядом, успокоившись.

— Так те Ваши слова на деле не означали ничего серьёзного? — добродушно осведомился он. — А ведь Минц считал бы себя едва ли не победителем, услышав их.

Молодой император на мгновение хищно скривился, затем снова лучезарно разулыбался:

— Я не для него завоёвывал Галактику, — невозмутимо проговорил он. — Слишком много развелось желающих выхватить её у меня — да только для них оно забава, а для людей — настоящее несчастье. Сколько раз я провоцировал всех, уверяя, что отдам власть всякому, кто сможет с ней управиться — и что, разве появился хоть кто-то, кто всерьёз радеет о моих подданных настолько, что готов этим заняться? Одни проходимцы вроде Ланга да Рубинского. А уж подпускать республиканца к этому делу — даже не смешно. Иначе мы никогда бы не победили при Амлицтере, замечу — оставленные нами территории просто вошли бы в состав проклятого Союза насовсем. Так что можешь считать те слова лихорадочным бредом или очередной моей провокацией, — с усмешкой закончил он, отдав Эмилю пустую кружку. — Мне надоело драться с этими санкюлотскими партизанами и терять моих людей ради их возможности погорлопанить. Попробуем чуть сменить тактику — нужно выдернуть Глюка с его проектами, оставленными ему ещё Сивельбергом и дать ему всё, что можно, чтоб он поскорее реализовал самое эффектное. А потом тихонько поощрим турфирмы, рискнувшие работать с аборигенами Хайнессена — пусть побольше живших на Новых Землях прокатятся в Империю и сравнят со своей разрухой. Организуем обучение их молодёжи у себя — и тогда автономия Хайнессена превратится в профанацию. Может, штаб и будет недоволен тем, что нет войны как таковой, но скучно не будет, полагаю.

— Да уж, скучно не будет, учитывая, как оно получалось до сих пор, — весело заметила Хильда. — Итак, похороним идею конституции полностью, на деле?

Райнхард слегка нахмурился.

— В начале двадцатого века от Рождества Христова в самой развитой державе Европы тогдашний добряк-самодержец принял конституцию, собрал парламент и даровал населению кучу прав и свобод. Через двенадцать лет не было уже ни державы, ни престола, ни народа, ни самодержца с семьёй, ни языка, ни культуры. А моя империя ещё крупнее, так что хватит и двух лет вместо двенадцати. Если это игнорируется республиканцами, значит, их цель — не красивые слова, которыми они прикрываются, а уничтожение людей физически и морально. Я не хочу, чтоб моя Галактика превратилась однажды в Вандею, и если я воин, то буду защищать её от любого врага, будь то хищный самозванец, правительство или ядовитые идеи. Помнишь, как мы поссорились, когда ты упрекнула меня, что Ян не хочет завоевать Вселенную? Да, он не хотел — потому что ему на неё просто плевать, на самом деле. Оттого им и вертели все, кто пожелает.

— Разве мы поссорились? — с заметным удивлением тихо сказала бывшая фройляйн Мариендорф. — Но ведь…

— Хорошо, что это было незаметно, — поспешно перебил он предупредительным тоном, — но мне стоило не то пары седых волос, не то нового приступа. Конечно, я рад, что не прикончил Яна собственноручно, хоть и хотел этого не раз. Но я полагал, что мог бы ещё пнуть его и спасти, и не только его. Но я не могу успеть всё и везде — меня просто не хватает.

— Очень хорошо, что этот хитрец не погиб в бою с нами, — сурово заметил Миттельмайер. — Пачкать руки Императора эта кровь недостойна. Он мог не идти на поводу у своих драчливых соратников, а обратиться за помощью к нам. Не хотел — что ж, получил, что заслужил. При всём моём уважении к его таланту воевать.

— Наличие таланта не есть заслуга человека, — задумчиво отозвался император. — А вот развить его и использовать как следует — уже обязанность. Я оттого не считаю Яна равным себе, что он отстаивал гиблое дело, как и Меркатц, к слову. Дикари-каннибалы тоже могут сказать в своё оправдание, что их так учили, но что скажут окружающие? Республика по сути от них ничем не отличается. Попробуем цивилизовать часть этих дикарей, слишком уж они опасны мёртвые поголовно — да я и не Рудольф, как известно, чтоб просто убить их всех, — он потянулся и скинул верх мундира. — Как же это всё оказалось муторно. Даже с аристократами-вырожденцами было проще — Фаренхайт говорил мне, что дело дошло до того, что меня собирались сделать зятем Гольденбаума, как ни смешно это звучит, — саркастически усмехнулся он и сделал несколько движений корпусом, так, что стало понятно, что начались небольшие проблемы с дыханием. — А эти горазды только убивать — когда нет чужих, занимаются уничтожением своих, вот и вся доблесть.

— Ваше Величество? — вежливо, но настойчиво прозвучал над ухом голос Миттельмайера, и Райнхард почувствовал, что ладонь его адмирала осторожно легла запястье правой руки. — Может, врача?

— Не желаю, — поспешно замотал головой Райнхард. — Разве что лёжа на спину, и всё — я просто слишком многое сказал вслух и хочу проверить, не начнётся ли из-за этого новое осложнение. Даже если меня и вырубит, — спокойно говорил он, не обращая внимания на резко возросший темп вдохов, — то ненадолго, зато всё пройдёт менее болезненно, чем обычно. Кирхайс же сказал, что мне ещё рано…

— Не будем рисковать, — озабоченно проговорил адмирал и осторожно, но быстро поднял его. — Но что Вы хотели сказать насчёт проверки, что это значит? — Райнхард почувствовал, что очутился в лежачем положении и с грустью расслабился — так хотелось подольше быть бодрым и оставаться таким хотя бы сидя в кресле…

— То и значит, что как только я намеревался предпринимать что-то серьёзное против республики, так меня сразу настигал жар и валила с ног лихорадка, — с горечью сообщил Райнхард, беспомощно протянув руку в пустоту, затем, сообразив, что этот жест выдаёт его, быстро положил её вдоль тела. — Я даже успешно врал Меклингеру некоторое время, что здоров. Посмотрим, сохранилась ли эта мерзкая закономерность сейчас. Если же я действительно буду вдруг слишком плох, то придётся эскулапов звать — а мне бы не хотелось снова пугать остальных, что они подумают, когда увидят врачей спешащими сюда? И без того ведь хватало нервотрёпки, верно? Подождём, — он осторожно вытянулся и вздохнул медленнее. — Хильда, возьми мою руку, пожалуйста.

Император не видел, как переглянулись, покачав головой почти одновременно, самые близкие ему люди.

Императрица не только поспешно выполнила указание, но, к его тайному счастью, тронула губами его лоб.

— Пока жара нет, — деловито сообщила она, вздохнув спокойнее. — Может, не начнётся ещё.

Райнхард победно улыбнулся.

— Это от того, что ты рядом, — с заметным трудом, но ласково проговорил он. — Что и требовалось доказать — один я ничего не могу. Я бы позвал на помощь Бога, да боюсь, мне негоже претендовать на эту милость, — дыхание нехорошо учащалось, и Райнхард инстинктивно протянул другую руку, боясь позвать Миттельмайера вслух, дабы не напугать остальных фактом своей слепоты. Адмирал догадался об этом и с показным спокойствием схватил ладонь сюзерена — тот поблагодарил его кивком, и произнёс нарочито невозмутимым тоном:

— Эмиль, распахни-ка окна, похоже, к ночи становится душно.

— Так ведь гроза движется, — в тон ему ответил мальчик, ретиво исполняя указание. — И очень сильная, похоже.

— Значит, звёзд не видно, а буря так и не кончилась, — едва слышно с жалящей грустью сказал император. — Увы.

3. Два императора

Он затих после слишком резкого вздоха и лежал с закрытыми глазами, крепко сжимая руки жены и друга. Тишина, повисшая на несколько минут, начала потихоньку угнетать тех, и они то и дело тревожно переглядывались. В комнате носились струи свежего ветерка, иногда заставляя колыхаться тяжёлые шторы, как и приближающиеся раскаты грома, становившееся всё сильнее и быстрее. Казалось, вспышки молний, довольно мощные и резкие, полностью отражаются на побледневшем лице императора, несмотря на мягкое освещение внутри. Ощущение скрытой угрозы, близкой, но пока ничем не обнаружившей себя, становилось всё более навязчивым. Бесшумно отворилась дверь, и аккуратно вошёл Кисслинг — по его озабоченному лицу было видно, что ощущение неясной тревоги взволновало и его. Взглянув в его глаза, Миттельмайер понял мысли начальника охраны полностью — взбунтовавшаяся интуиция диктовала тому стремление прикрыть сюзерена собой от возможной напасти. Гнетущее ощущение беды передалось и Эмилю — тот ежился, пожимая плечами и поглядывая то на хмурое небо за окнами, то на недвижную фигуру императора, выглядевшего столь неестественно спокойным, что это только пугало всякого смотревшего на него человека.

Так прошло четверть часа, бесконечных и наэлектризованных сверх всякого предела. Хильда наконец осмелилась снова потрогать губами лоб мужа — и когда она поднялась, взгляд её был встревоженным. Райнхард не желал говорить, что почувствовал все признаки надвигающегося сердечного приступа, и только молча умолял Бога не мучать своих подданных чем-либо нехорошим. Но, ощутив это прикосновение, заговорил вполне спокойно:

— Что там с грозой, Кисслинг, неужто опасность имеется? — он не хотел, чтоб внимание друзей было сконцентрировано на его возможном жаре, но поздно догадался, что выдал своё новое ощущение людей этим поведением.

— Она очень странная, — несказанно обрадованный этим вопросом, поспешно взялся докладывать начальник охраны и подошёл ближе, почти к постели. — Возникла буквально из ниоткуда на совершенно чистом небе, хотя для формирования такого фронта нужны сутки, как не больше, да ещё и сухая, по всей видимости. Слишком сильные инфрашумы, такой интенсивности никогда не было зафиксировано на этой планете, и сопровождается нехорошим электромагнитным излучением низкой частоты — что и вовсе нонсенс, учитывая его сильную плотность. Результат — инстинктивно паникуют даже военные, не говоря уже о гражданских, которые начали прятаться в убежища, построенные от старой паранойи перед ядерной бомбёжкой.

— Я бы не стал эвакуироваться на основании только этих данных, но людей можно понять, — задумчиво произнёс, не шевелясь, император. — На Одине бывали грозы с такими характеристиками? Или эта перещеголяла их?

— Бывали, — хладнокровно ответил Кисслинг, — но эта слишком уж их перещеголяла, на порядок как минимум, если не два.

— А Вы лично опасаетесь нападения террористов под шумок? — вежливо спросил его Миттельмайер.

— Не исключаю такой возможности, — пожал плечами тот. — Но странное поведение стихии поневоле настораживает. Оно провоцирует у людей страх перед сверхъестественным.

Раздался оглушительный удар грома, такой, что можно было подумать, будто молния угодила едва ли не в крышу особняка — но гулкий грохот, переданный полом, свидетельствовал о том, что этого не произошло. Все поневоле замолчали — и услышали, как среди зловещего шипения и резкого запаха озона раздался негромкий, но радостный, едва ли не беззаботный смех Райнхарда. Он по-прежнему лежал не шевелясь и не открывая глаз, но смеялся вполне весело, как уже было раз за этот вечер.

— Интересно, проклят я или корона? — с бесшабашной юношеской рассудительностью негромко проговорил молодой император, будто разговаривая сам с собой. — Или оба? Собрался провести тихий вечер, ха-ха! Всё не слава Богу — а началось после Амлицтера, помнится, прямо с Липштадского заговора и началось… Корону же взял сам, как неприкаянный, да и свадьба не задалась. Не хватает ещё землетрясения — для полной потехи.

— Под Амлицтером Вы спасли страну, Ваше Величество! — заметно волнуясь, проговорил вдруг Эмиль. — Иначе бы её захватили и разгромили эти республиканские нахалы.

— Как ни цинично звучит, я так не ставил тогда вопрос вовсе, — совсем тихо сказал Райнхард и снова засмеялся.

Следующий удар грома был куда сильнее, и после продолжительной тряски резко погас свет. Кисслинг метнулся к рубильнику аварийки, но, как оказалось, без толку, потом вынырнул в коридор, уже с налобным фонарём — слышно было, как он переговаривается с подчинёнными. Райнхард дышал с трудом — сердце трепыхалось как-то вовсе неправильно, так что он скорее не возражал даже, что его слабость менее заметна в темноте. Появилось стойкое ощущение, что он в безопасности, пока держится за руки друзей, несмотря на дававшие себя знать блуждающие боли во всём теле — предвестники сильных ломок, которые изматывали его раньше. Но темнотой воспользовался не только он — Хильда на мгновение приникла к его шее, а потом он ощутил вкус её губ на своих.

— Кабы так да по дороге к Изерлону — хватило бы сил даже захватить его, — еле слышно, только для неё сказал муж.

Переговоры Кисслинга сменились его заунывными ругательствами — как оказалось, нестандартная гроза активно сопровождалась шаровыми молниями, как по заказу угодившими так, что аварийные генераторы электричества оказались выведены из строя ещё раньше, чем разнесло главный трансформатор, оставив без энергоснабжения весь район и город. Можно было воспользоваться резервными линиями, но силён был риск дождаться удара блуждающих огненных шаров и по ним, пока гроза не закончилась, а она будто только начинала развиваться в полную силу.

— Придётся ждать, — невозмутимо сказал на это Миттельмайер, хотя про себя он полагал, что всё происходящее вовсе не буднично и неспроста. Молнии полыхали уже почти беспрерывно, и он мог себе позволить внимательно следить за лицом императора — и видел, что оно то и дело искажается болью — Райнхард полагал, что темнота скроет это, и не следил за этим. Ломки становились сильнее — и тело императора сначала начало заметно содрогаться, а потом и дёргаться им в такт — и хотя движения были ещё несильными и Райнхард полагал, что их не видят, Миттельмайер позволил себе вмешаться. Осторожно достав из кармана брюк упаковку с сильным болеутоляющим, которое отчего-то Ева стала регулярно подкидывать мужу после инцидента с Биттенфельдом, которому досталось водой из графина, он вытащил из неё три капсулы:

— Просто раскусите, Ваше величество, — тихо шепнул он сюзерену и аккуратно и быстро затолкал их тому в рот.

Райнхард молча и послушно повиновался, не выказав никаких эмоций, и только вежливо кивнул в ответ. Возможно, он не видел смысла в разговорах среди уже почти постоянного грохота. Возможно, ему было уже так плохо, что и вовсе не было сил разговаривать — насколько же упрямо он старался притворяться здоровым, наверное, вычислив, что известия о его смерти ещё не составляли, а о болезни слишком не распространялись среди посторонних. Неудивительно, что сильная воля Императора вошла в конфликт с мирозданием так, что это вылилось аж в странное стихийное бедствие. Но жертвовать собой настолько… Миттельмайер понимал, что у него бы точно не хватило духа. Внезапно он увидел, что губы императора шевелятся, и позволил себе наклониться, чтоб расслышать.

— Господи, защити и сохрани моих людей, ибо сам я уже ничего не могу, а только на тебя уповать и остаётся, — свистящим шёпотом ронял слова Император, не признававший над собой ничьей власти, во всяком случае, именно так о нём и думала вся Галактика. — Ради них прошу, не для себя, дай мне силы им помочь и после суди как сочтёшь нужным.

Дальше было не слышно — не то из-за раскатов грома, не то слова стали беззвучными. Сильный порыв ветра пронёсся по помещению, и Эмиль отправился закрывать окна. Кисслинг притащил из коридора три ручных фонаря и каждому прикрепил к предплечью браслет. Трое его подчинённых уже затаскивали ящик, наполненный светящимися пластинками. В этот момент раздался очень мощный удар грома, поневоле заставивший всех застыть на месте, и Эмиль, уже намеревавшийся плотно прикрыть раму, с воплем ужаса непроизвольно отскочил от окна. В помещение плавно вплыл оранжевый, усеянный багровыми искрами, шар размером гораздо больше головы человека. Но мальчик уже опомнился и, не глядя, схватил какую-то статуэтку и замахнулся на непрошеного гостя.

— Эмиль, не трогай ЭТО, оно опасно! — успела взвизгнуть Хильда, но было поздно — статуэтка хорошенько приложилась к краю шипящей молнии, и та полыхнула белым пламенем, не двигаясь в воздухе. Однако, против ожидания, взрыва не последовало, оружие мальчика не рассыпалось в пыль, да и сам он стоял, невредимый и суровый, и со злостью смотрел на сияющий шар, который не соизволил исчезнуть, впрочем, к постели тоже перестал двигаться.

— Что он делает? — поспешно и деловито поинтересовался Райнхард, оставаясь невозмутимым.

— Шарахнул настольным геральдическим львом по шаровой молнии, — тихо в тон ему пояснил Миттельмайер. — Она в окно влетела, крупная очень.

Райнхард с удивлением цокнул языком:

— Силён… От меня набрался таких повадок, что ли?

— А ну, сгинь, нечистая сила! — со свирепостью разъярённого зверёныша прорычал тем временем Эмиль и снова замахнулся с таким расчётом, чтоб выкинуть ударом огненный шар в окно. — Летает тут всякое без спроса!

Однако выполнить своё намерение он не успел — шар быстро и аккуратно отстранился в сторону почти на полметра, будто управляемый, и мгновенно увеличился в размерах, принимая форму человеческого силуэта. Это было слишком даже для Эмиля, и он застыл на месте, заворожённый странной картиной. Силуэт тем временем, быстро меняя очертания, сильно потускнел, превращаясь в тёмное подобие статуи, и застыл, переливаясь множеством разноцветных искр, в форме высокого коренастого мужчины, чьи очертания показались странно знакомыми всем присутствующим.

— Полегче, мальчишка, — раздался шипящий свист, очень напоминающий низкий мужской голос, — размахался тут. Мне остаётся только позавидовать.

— А чего ты такой наглый? — мигом опомнился тот, гордо подбоченясь. — Кто будешь-то, быстро отвечай!

Гость явно замялся, не очень довольный таким бесцеремонным обращением. Тем временем Кисслинг побледнел так, что это стало заметно даже при неверном свете фонариков. Молнии отчего-то прекратили сверкать, но этого никто не заметил, а охранники, толпой вбежавшие внутрь на крик Хильды, тоже застыли на месте, разинув рты.

— Это же… — с ужасом прошептал Киссслинг. — Кайзер Рудольф Гольденбаум…

Фигура заметно посветлела, потихоньку превращаясь в неплохое голографическое изображение того, чьё имя было названо, только колыхаемое то и дело, будто от помех через этак девятьсот световых лет, и всё испрещрённое сеткой змеящихся тонких молний всех цветов радуги, но с преобладанием белесого оттенка спектра звёзд В5. Кайзер выглядел на свои 30 — не больше, и предстал в своём каноническом белом мундире, полностью потеряв сходство со статуями, которые так ненавидел юный Райнхард, оставшийся без сестры. Это был сильно уставший и чем-то раздосадованный человек — но единственный взгляд, которым он окинул всё помещение разом, сразу выдавал бывалого воина, уже оценившего обстановку полностью. Снова послышалось электрическое шипение, запах озона чуть усилился, и стало видно, что губы гостя зашевелились.

— Ну, здравствуй, император Райнхард, — густой и низкий голос раскатился от пола до потолка, — пришла пора наконец поговорить без намёков. Хорошая у тебя свита, честно говоря, сразу узнала. Да и сам ты ничего, надо сказать.

За время, пока это прозвучало, Эмиль успел от ужаса чуть присесть на согнувшихся ногах, но поспешно выпрямился, как ни в чём ни бывало, охранники кто принять боевую стойку, кто выхватить оружие, а Кисслинг — навести на гостя блок связи с включённой записью происходящего. Хильду затрясло мелкой дрожью, а Миттельмайер свободной рукой закрыл сюзерена полой плаща. Райнхард, странным образом увидев гостя в том же обличье, что и остальные, несмотря на окружавший его мрак, сделал движение, чтоб приподняться и сесть на постели — Хильда и Миттельмайер молча помогли ему это сделать, и он вежливым кивком поблагодарил их.

— И чего ради тогда явился сюда ты, дерзающий называться этим именем? — с церемонным высокомерием проговорил Райнхард, открыв невидящие глаза. — Я не звал тебя и видеть вроде не желал.

Призрак — или скорее плотный кусок различных полевых структур — с некоторым неудовольствием мотнул головой:

— Ну, сейчас тебе не до меня, конечно, а в юности ты костерил меня достаточно, коллега, — не то по лицу, не то по его изображению обозначился довольно жёсткий оскал, видимо, имитирующий подобие сардонической улыбки. — Однако из всех, кто дерзал болтать по моему адресу конкретику, а не эмоции, только ты оказался способен сделать, что говорил.

Лицо Райнхарда сейчас походило на бледную маску надменности, но в невидящих глазах — Миттельмайер мог поклясться, что это так — запылал знакомый огонь не то мрачного торжества, не то просто сильной злости. Казалось, император был недоволен тем, что вынужден тратить время на то, что не стоило его внимания.

— Почём я знаю, что ты тот, за кого тебя приняли, а? Не всякий слуга тьмы может быть мне интересен.

Собеседник недовольно покачал головой и процедил вполне себе деловито:

— Быть собою — вообще искусство, главное — остаться людьми. Это вовсе не безрассудство, это правильно, чёрт возьми. Мы душой остаёмся прежними, уж такими, какие есть. Безмятежность — удел мятежников, риск — удел сохранивших честь. Или ты не согласен, император?

Райнхард жёстко осклабился — нисколько не взволновавшись при этом.

— И это весь трюк? Тогда с меня достаточно. Исчезни.

Призрак сделал двумя руками размашистый и резкий жест отчаяния, совсем по-человечески и в манере буйного основателя галактического рейха, если припомнить архивные записи…

— Проклятье, Райнхард, сегодня единственный шанс поговорить, я таскался пятьсот лет по своей империи, дожидаясь, пока ты наконец появишься, я восемнадцать лет носился следом за тобой, пытаясь хоть что-то тебе подсказать, я воспользовался той неразберихой, что началась после твоего прощания с Кирхайсом — и всё только затем, чтоб ты отказался разговаривать? Проклятье, я не могу допустить, чтоб республика прикончила и тебя — отодвинь же свои амбиции и хотя бы выслушай! — всё выглядело так, будто собеседник и впрямь ощущает сильную горечь.

Молодой император внешне беззаботно пожал плечами — без плаща и мундира у него это выглядело тоже величественно.

— Ну и что такого важного я должен услышать? Даже будь ты тем, за кого себя выдаёшь — моё отношение к нему он знает, да только какая ему от того польза?

Призрак эмоциональным жестом хлопнул себя ладонью по лбу, будто человек, заметивший то, что раньше не видел.

— Ну да, я бы его месте вёл себя также, — прошипел он гораздо тише, так человек бормочет вполголоса себе под нос, — да ещё и не в одиночестве. Всё же приятно видеть преемника намного лучше себя, однако, — он сделал пару шагов ближе и продолжил столь серьёзно, что уже никто не сомневался в легитимности говорящего. — Райнхард, я действительно знаю, о чём говорю. Вспомни как вы с Кирхайсом убежали от чужой охраны и спрятались неподалёку от моей статуи. Ты тогда ещё выстрелил в небо, а потом позвал Кирхайса за собой, ты ж это помнишь, хоть никому и не расскажешь никогда! Это я потом подсунул тебе дубину на тротуар, которой ты огрел насильника в ваше следующее ночное путешествие — проверял, сколько у тебя разницы между словом и делом. А ещё кто-то, контуженный взрывом от трости Лупстрока, тут же распил со своим другом вина за то, что картина с моим ростовым портретом сгорела — помнишь эту мелочь? Ты меня немало порадовал — я ведь уже заждался такого, как ты!

Молодой император ничем не выдал своих чувств и спокойно произнёс:

— Я ничего этого не отрицаю. Можно было также добавить к этим эпизодам, что я говорил по адресу Рудольфа. Или эти слова тоже были приятны адресату?

Собеседник столь же спокойно пожал плечами в ответ.

— Разумеется. Особенно когда ещё оказались подкреплены делом — так и ещё раз порадовали. Ты ведь очень хотел отличаться от меня, верно? Но тебе досталось вовсе не то, с чем пришлось возиться мне, слава Единому Богу-Творцу! Однако тебе ничуть не легче придётся, и за тебя это никто не сделает. Коль скоро тебе не плевать то, что завоёвано, и тебе ценны твои люди. Планета, с которой ты ждёшь гостей, о которых тебе сообщил Кирхайс, называется Новая Оптина, она находится вот здесь, — с этими словами призрак бросил на край постели некий документ, — Миттельмайер, подберите, в ближайшее время будет не до изучения всего этого, тут случится землетрясение свыше десяти баллов по Рихтеру, так что самое время императрице вспомнить совет Оберштайна отвезти семью и ставку на курорт в горах, который был рекомендован им лично. Если, конечно, её не устраивает перспектива похоронить под обломками этого проклятого дома не только себя, мужа и сына, но и будущее всей державы.

— Я так понял, это не главный сюрприз? — по-прежнему спокойно проговорил Райнхард, не шевелясь. — В любом случае тебе придётся объясниться подробнее. Почему про эту планету нет никаких данных?

— Потому что я предпринял все меры, чтоб их не было. Слишком опасно в век нынешних технологий оставлять на виду последнюю святыню — оттого я и спрятал жителей планеты до времени хорошенько. Благодаря их наличию моя империя ещё держалась — потому что её территория была освящена. А на Новых Землях как царил сатана, так и продолжает — сам же заметил, что таешь как снег во владениях республики. Конечно, ты хорошо придумал со столицей на Феззане — ничуть не плохо, как и с назначением Ройенталя, но именно этого фактора не учёл. Если Хайнессен — сгусток настоящей злобы, то Феззан — оплот равнодушия, Райнхард. Ну, умер бы ты окончательно, а на похоронах бы шарахнуло, стерев с поверхности планеты всех и вся, и радостные феззанцы плясали бы через три дня на обломках собственных домов от того, что им выпало счастье лицезреть кончину династии Лоэнграммов.

— Землетрясение искусственное? — отрывисто бросил Миттельмаейр.

Призрак величественно кивнул головой в знак согласия — сейчас он полностью был похож на живого военачальника в деле, кабы не сетка из искр, медленно плавающая по его фигуре.

— Слуги сатаны всегда изобретательны. Это — подарочек оставшихся симпатизантов Рубинского, исполняют же остатки культа Земли из тех, кто якобы вышел из организации накануне её разгрома людьми Фернера. Зато оцените размер пиар-кампании среди суеверов — сколько баек можно выдумать про молодого императора, сколько грязи вылить, я-то начинал с трепыхания в такой гнили, что вам всем и не снилась даже. Уж поверьте, выбирать мне зачастую не приходилось вовсе — и ваше приключение с Лихтенладе просто безделица, право.

— Но как феззанцы могут пойти на это всего лишь из чистого желания ради забавы очернить императора — ведь погибнут их соотечественники, неизбежно? — с немалым удивлением спросила Хильда. — Да и какая грязь может пристать к его имени — всем известно, что…

— Сударыня, — снисходительным тоном перебил её ночной гость, — Вы слыхали известную поговорку феззанцев — «если продаёшь отца и мать, не продешеви»? Подумайте о условиях и менталитете, который мог её породить. Феззанцы никогда не будут любить никого, сколько бы добра им не делали. Да одного Эмиля на службе у Вашего мужа хватит, чтоб сочинить пасквиль о венценосном педофиле, и самое поганое, что найдётся масса желающих таскаться с подобной грязью — это пример на поверхности, так сказать. Когда на Новых Землях поймут окончательно, что император Райнхард — это вовсе не странное недоразумение, которое легко устраняется весёлыми партизанами вроде остатков армии Союза и симпатизантами идей адмирала Яна, тут-то и начнётся самое жёсткое — курс на тотальное истребление, а правил они не признают никаких. Я мог себе позволить казнить двадцать тысяч дураков, чтоб не смели больше трогать моих людей — у династии Лоэнграммов такой свободы не имеется, увы. Но уж её-то никто щадить не будет, учтите.

— Я… думал об этом после гибели Кирхайса, — упавшим голосом очень медленно проговорил Райнхард. — У меня было желание просто прикончить всех, кто попал в плен, помню, он всплывало…

— Между прочим, тут стыдиться нечего, — быстро вставил призрак очень серьёзным тоном, — это вполне нормальная реакция на боль. Вспомни ещё, как тебя ломало до и после гибели Яна — и доставалось ведь твоим же самым верным людям. Или ещё, разве просто так погиб Сивельберг? Нельзя без защиты браться за опасные дела — вот мне как раз было в этом проще, но и меня не на всё хватило. Да, я сделал касту аристократов в самом грубом виде — а ничего другого вылепить из тогдашнего материала было невозможно, иначе бы система рухнула к чертям. Сюда же положение о семьях и друзьях провинившихся — это сейчас оно дико и безобразно выглядит, а для той публики, что досталась мне, это было единственное, что она понимала. И не надо думать, что мне всё это нравилось делать, Райнхард!

Молодой император прикрыл глаза — но так, что было понятно, что в нём закипает гнев.

— Да уж, стоит тебя покритиковать — так сразу в тебя же и превратишься… Помню я этот случай в грозу на Одине, когда мне сообщили про террористов с Феззана… И ещё одну грозу там хорошо помню…

Призрак добродушно улыбнулся — это выглядело столь же неожиданно, сколь и удивительно, Хильда отметила про себя, что основатель рейха на всех канонических изображениях суров и серьёзен — и подчёркнуто озорным жестом погладил себя ладонью по волосам:

— Хоть ты грозу и не любишь, а это самый удобный способ обдумать дела в две головы, верно? И самый лучший метод воздействия на остальных — не то станешь слишком предсказуем и закиснешь — впрочем, это ты понял уже и сам. В качестве благодарности за то, что ты уже сделал для моего детища, позволь тебе ещё кое-что сообщить — дабы ты наконец перестал считать себя виновным в гибели Кирхайса. Тебя не удивляло случайно то, что ни один из его подчинённых хорошо не кончил, даже Лютц, вместо которого выжил Мюллер, а все кинулись воевать на стороне заболевшего Ройенталя? Им всем нужен был кумир-символ, а не живой человек. Сам-то Кирхайс справился с этой болячкой, хоть и заплатил за это жизнью, а они не смогли, затаив злобу, которую вместо тебя принял на себя Оберштайн. И между тем они действительно планировали поменять тебя на Кирхайса — разумеется, нисколько не интересуясь его мнением на этот счёт. Те же, кто внушил им подобные мысли, предусмотрели всё — вплоть до легко разыгрываемого сценария его убийства, в котором очень достоверно уличили бы тебя. Вот что случилось бы, будь ты или корона прокляты. А галактика так и завязла бы в нескончаемых войнах, пока не взлетел бы президент Трюнихт, полностью лояльный к культу Земли, который спокойно практикует не просто похищение людей с целью многолетних издевательств над ними, так что даже то, что вы видали в тюрьме, когда выручали друга — детский лепет, но и открытых человеческих жертвоприношений. Вот вся эта безобразная возня, на досуге ознакомитесь, — он извлек из кармана целую пачку каких-то бумаг и дежурным жестом бросил так же на край постели. — Ты дважды спас Галактику ещё до того, как взял корону, Райнхард, и не будь тебя, вспыхнул бы не один Вестерленд, а неведомо сколько! Или ты забыл, что подобным оружием пользовался также Ян Вэньли, правда, без особого успеха, потому что воевал с тобой?

Это было слишком сильно для всех присутствующих — каждый почувствовал, что онемел на некоторое время, а Райнхард, заметив, что образ собеседника стоит перед его глазами вне слепоты, позволил себе уронить голову на грудь.

— Ничем ты мне не помог, хотя, возможно, пытался, — тихо проговорил он бесцветным голосом. — По всему выходит, что я — причина смерти Кирхайса, а Вестерленд я проворонил, хотя мог вмешаться. Документы я после проверю.

Призрак задумчиво покачал головой и воззрился на собеседника чересчур внимательно, будто хотел увидеть что-то ещё, чего не заметил раньше.

— Что ж, юноша, тебе оно простительно — опыта у тебя действительно ещё маловато, а не всякий к твоим годам останется столь чист. Однако есть вещи, которые люди решают сами за себя — ты здесь ни при чём, как ни крутись. Оберштайн тебе уже это доказал на себе, а точно также думали и Кирхайс, и Лютц, и Штайнметц, и Фаренхайт. И ещё куча народа, заметим — они знали, на что идут, и ты не мог им этого запретить при всём своём желании, которое, как видишь, решает далеко не всё в мире. А основное свойство этого мира таково, что каждый в нём получает, что сам на деле хочет — и это вовсе не иллюзия. Где у тебя гарантии, что ты бы УСПЕЛ вмешаться и спасти Вестерленд? Молчишь? Правильно делаешь, потому что их у тебя нет, только амбиции — раз. Предположим даже, что удалось перехватить атаку — и кто поверит, что герцог сам их навёл на своих подданных? А твоя репутация ни к чёрту — ибо клевещешь на врага, два, и к мятежным аристократам убегают уже сами вестерлендские и куча колеблющихся — три. Тут и всем вам крышка, даже если бы и победили — то такой ценой, что Лихтенладе на законных основаниях казнит уже вас всех, якобы превысивших свои полномочия и допустивших столько потерь среди гражданских. И воевать с республикой некому — а у них есть хитрюга Ян, который, повторяю, в средствах не стесняется, когда на него жмёт Трунихт. Вы тут все восторгались его военным гением, не понимая вовсе, что это просто марионетка сил тьмы! Вся его позиция — не мы такие, жизнь такая, логика панельной шлюхи, родной матери демократии! Понятия чести для республиканца не существует в принципе — ну отчего ж это так трудно стало уяснить-то? Он всегда скажет, что обстоятельства были выше его — вот чем ты от него отличаешься, Райнхард!

Молодой император медленно поднял голову и открыл невидящие глаза.

— Звучит складно, но мне пока трудно с этим сразу согласиться. Это ведь ещё не всё, с чем ты пожаловал?

Кайзер Рудольф кивнул в ответ медленно и величественно, затем запустил пальцы правой руки себе за ворот, достал оттуда крупный серебряный кулон на массивной цепи и протянул его на ладони собеседнику:

— Это тебе велел передать Кирхайс — а я только рад выполнить такое поручение, просто возьми сейчас, а разглядишь позже. И кое-что на словах…

Райнхард молча кивнул, и Миттельмайер тут же осторожно взял его под плечо, поддерживая. Молодой император не торопясь протянул свою ладонь к приблизившемуся собеседнику и взял украшенную некими символами вещицу, не заметив даже, что тут же прошёлся по ним пальцами, как инстинктивно делают слепые со всеми предметами…

— Говори, — спокойно приказал он, сжав подарок в кулаке.

— Ещё на малое время свет есть с вами, ходите, пока есть свет, чтобы тьма не объяла вас, а ходящий во тьме не знает, куда идёт, — церемонно сказал Рудольф. — Новая Оптина, Райнхард, всё будет вовремя и как надо, и жалеть не о чем. Действуй, как решил — уже пора, — и огромная фигура кайзера склонилась в почтительном поклоне.

Лоэнграмм-старший озадаченно покачал головой.

— Что ж, быть по сему. Благодарю за службу.

Его собеседник не спеша выпрямился и вскинул руку в прощальном салюте:

— Это тебе спасибо, Райнхард, теперь я не жалею, что у меня не получилось сделать сына. Господь управил всё гораздо лучше, чем я хотел, и даже дал нам возможность повидаться.

— Мы больше не увидимся? — быстро спросил молодой император, подняв голову выше.

Лицо старшего императора озарила очень тёплая улыбка:

— Грозы случаются реже, чем ясное небо, но они не так уж и редки, — и он весело подмигнул при этом.

— Тогда уже и мне не жаль, что я — худший вид безотцовщины для всех остальных, — улыбнулся вдруг Райнхард. — Я постараюсь, насколько у меня хватит сил.

— Господь не даёт испытаний свыше, чем сможешь вынести, так что не робей, — послышалось уже намного тише, и фигура основателя рейха сначала сменилась неким фейерверком белых искр, а затем и они бесследно растаяли.

4. Дуэль

— Юлиан, у этого Рубинского и впрямь амбиции были как про него говорят, — вполголоса, но с апломбом хозяйки этого уголка обитаемого мира говорила Карин. — Мне даже нравится, что имперцы заняли этот его особнячок, он им вполне подходит по статусу. Всё же вкус у него был на уровне, просто приятно тут находиться.

— Что ни узурпатор верховной власти, так обязательно с эстетическим вкусом у него всё в порядке, — с тяжёлым вздохом печально ответил командующий республиканской армией.

Катерозе на секунду хищно оскалилась, но молнии в её глазах заплясали всерьёз и надолго:

— Что поделать, если это главное упущение Союза, исключая Трунихта, разумеется? Впрочем, он и сам тот ещё узурпатор, страшно подумать, что было бы, не подстрели его наш красавец генерал-губернатор! Кабы республиканцы хоть чуток уважали своих воинов, глядишь, судьба Союза была бы иной! А то — жрать с пластмассовой посуды — это ж курам на смех!

Юлиан почувствовал смутное раздражение — похоже, имя ему было всё-таки ревность…

— Как ты сказала? — он ещё не полностью очнулся от тяжёлых раздумий о предстоящем, но требовалось показывать, что он не игнорирует реальность. — НАШ генерал-губернатор, да ещё и красавец??? Что за компрадорская лексика, дорогая? Сколь бы не был выгоден на деле поступок Ройенталя, он не перестаёт быть противозаконным.

Катерозе в сердцах тряхнула головой — это означало, что её настроение могло уже испортиться…

— Милый, я сказала вообще-то правду — ты не можешь этого отрицать ни на каких условиях. Это был наш генерал-губернатор, он сделал для территории столько, сколько наши чинуши не сделали бы никогда за десятилетие. То, что он был красавец — это объективный факт, дорогой, странно лишь, что об этом все стыдливо молчат, а я не вижу причин помалкивать. Как ни печально, все истинные красавцы погибают, очень жаль, — она нежно погладила карман куртки, где лежал шёлковый мешочек с кудрями её отца, которые принёс ей Юлиан, и только в этот момент он услышал от неё долгожданное «я тебя люблю». — А что касается противозаконности… я не буду тебе напоминать, как относился к Трунихту адмирал Ян, но как насчёт того, что важнее — закон или человек? Если первое, то Союз погиб вполне себе логично!

Тут уже сам Юлиан замотал головой, отбрасывая дежурную рассеянность.

— Да сколько ж можно расхваливать имперцев по всяким поводам, в конце концов?! Теперь у тебя Ройенталь красавец, а что дальше? А ведь между тем не ты ли поощряла, когда твой отец бахвалился дуэлью с ним?

Катерозе против ожидания весело рассмеялась.

— Да, он очень смешно это делал, глупый взрослый ребёнок, вообразивший, что равен взрослому мужчине, — она томно прикрыла глаза, закинув руки за голову. — Конечно, поощряла — потому что знала, что дальше наших коридоров это не уйдёт, а погладить его по шёрстке очень хотелось. Захоти Ройенталь всерьёз его размазать — я бы с отцом не повидалась вовсе, так что у меня есть и свои причины говорить о нём правду, и плевать, что это имперец, даже такого ранга, Юлиан. Неужели неясно до сих пор? И потом, это вовсе не единственный красавец среди приближённых императора — их тут сотни — а наша армия не могла похвастаться наличием красивых мужчин никогда! — она резко поставила руки ладонями на талию и озорно открыла свои бездонные глаза, видимо, недовольная тем, что не дождалась поцелуя. — Кроме отца и Поплана даже назвать некого, ха-аха! Разве что адъютант Меркатца ещё прибился, но и он не местный, что называется.

Юлиан беспомощно развёл руками, насмерть сражённый этой женской логикой…

— Этак что же получается, что я тоже урод? — удивление было столь сильным, что у него не было сил даже обидеться. Собеседница воспользовалась этим его замешательством в полной мере для выполнения своих замыслов — налетев на него словно вихрь, Катерозе резко сжала его сильным объятием и припечатала крепким поцелуем, а затем столь же быстро отпустила, словно ничего этого только что не было.

— Ты вне конкурса вообще, милый, — назидательно сказала она, манерно покачав указательным пальцем у него перед носом. — Но нужно учитывать те статьи, где нас положили на лопатки, а не обижаться. Посмотри — даже наша типа бравая форма рядом с имперским мундиром просто лохмотья, а ведь встречают по одёжке, как говорится… Когда феззанки шипят, видя нас, одно слово: «Оборванцы!» — я знаю, что они правы. Думаешь, мне приятно это осознавать? Наш уютный Изерлон строила тоже империя, не забывай.

Юлиан в ужасе схватился ладонями за виски. Столь мещанский взгляд на вещи был ему абсолютно чужд, но крыть было нечем. Не он ли сам молча воевал за чистоту и порядок в доме адмирала Яна, просто не задумываясь над бытовыми мелочами? Ведь действительно, даже семейство Казельн настоятельно давало понять всем своим существованием, что спартанские условия для людей — не самый лучший выбор, тем более, жить в них постоянно… А ещё в памяти всплыла старая феззанская язвительная острота: «В отличие от имперской армии, в повстанцы брали кого попало, вот и результат, хи-хи!» Он не знал, что подруга тоже часто вспоминает мадам Казельн, но в связи с тем, что услышала от неё однажды…

«Карин, дорогая, все эти мужские игрушки — на деле просто чепуха, было б чем им заняться. Я действительно не разделяю ничьих убеждений — они чушь, вообще-то. Фредерика стала офицером только потому, что её отец был им — будь он судьёй или адвокатом, она стала бы юристом и точно так же нашла себе мужа, только семьянина посерьёзнее, честно говоря. Уж за год семейной жизни мог бы сделать девочке ребёнка — очень странный парень этот Вэньли. Я же стала женой перспективного офицера лишь потому, что знала, что моего парня всё равно пригребут в армию в нашем идиотском государстве. Мне был нужен он, а не трепотня о демократии и прочей ерунде. Он меня любит — и это всё, что мне от него нужно, взамен я даю ему понять, что он может всегда рассчитывать на меня. Всё. И мне без разницы, что там у него на воротнике — орёл, лев или триколорная ерунда с пятиугольником. Но пока ты не влюблена всерьёз, нечего цепляться за что попало — попадается обычно всякая мелочь. Не нужно бросаться людьми, тут ты права, но и разделять все их заморочки ты вовсе не обязана».

— Ты что ж, на самом деле недовольна тем, что не носишь обычное женское платье из солидарности со мной? — убитым голосом проговорил Юлиан. — Я дурак, что не подумал об этом.

— Это так, но что это меняет? — усмехнулась Катерозе. — Я достаточно хорошо смотрюсь и в форме, а надень я что гражданское — все решат, что ты завёл шашни с имперскими дамами и твоя репутация пострадает всерьёз. А вздумай ты напялить что-то вместо формы — считай, карта наша бита вовсе, раз подстраиваемся под победителей. До чего неприятно всё-таки разгребать чужие огрехи…

— Ты полностью права, — вздохнул Юлиан и наконец сообразил нежно обнять её.

— Что за шараду ты опять решаешь в уме? — проворковала она, погладив его по волосам. — Говори, я же вижу.

Юлиан снисходительно улыбнулся.

— Она называется «почему де Вилье хотел убить императора». Похоже, это из-за эпизода с ним мы получили ещё одну аудиенцию, а вовсе не из-за важности наших совместных соглашений.

Катерозе звонко и заразительно засмеялась.

— Всего-то? Да тут думать нечего даже. Не устоял перед искушением попытаться, вот и всё. А император просто великодушен, как все настоящие мужчины.

— То есть? — озадаченно переспросил Юлиан.

— То есть де Вилье эмоционален, как все честолюбцы, которых не устраивает сидеть на задворках мира и прозябать там со скуки. То есть он, будучи реальным лидером, завидовал императору, у которого получилось то, что он сам хотел бы сделать — вопрос, мог ли и прочая оставим в стороне, — азартно пустилась в пояснения подруга, величественно пылая жарким огнём в глазах. — Люди же часто дерутся не с реальными противниками, а со своими абстракциями, которые они наложили на образ других людей и назвали тех своими врагами. А эмоции — штука такая, которую нельзя недооценивать, иначе бы ты оставил де Вилье в живых, верно? Коль скоро же ты — последний, кто его видал, то тебя об этом и спрашивать — обычный полицейский опрос в таких случаях вовсе неэффективен, детали теряются. Ты ведь не всё знаешь из того, что известно императору по этому делу? Почём тебе в таком случае знать, что ему может быть интересно? Вот и не задавайся больше глупыми вопросами — лучше подумай, что привезём в подарок Шарлотте и её сестре.

Юлиан молча тяжело вздохнул — ему не нравились эти внезапные переходы на бытовые мелочи, но протестовать он опасался. Катерозе с таким удовольствием носилась по всем выставкам, музеям, концертам, спектаклям, которые вежливо предлагали посетить имперские сопровождающие, что он не мог даже помыслить о том, чтоб ей отказать: «Ну где же я ещё могу увидеть такую красоту, Юлиан, ну сам посуди!» Приходилось сопровождать её, тем более что делать особо было нечего. Но и Аттенборо был прав в своих подозрениях, обронив как-то вполголоса: «По улицам слона водили…» И уж чего стоит это уведомление об аудиенции только для них двоих! Ощущение, что почва потихоньку уходила из-под ног, становилось всё навязчивее — так, должно быть, ощущал себя Ребелло, приняв на себя всю полноту власти в своё время. «Нету драки — нету популярности» — любил говаривать отец Карин, но что это за жизнь, если драка в ней — сплошная?

К счастью, а может, и наоборот, но думать стало некогда — появился церемонийстер с дежурными словами, и Юлиан, инстинктивно превратившись в галантного кавалера, повёл Катерозе под руку навстречу судьбе.

Огромная гостиная явно была рассчитана на немного скромненький бал, не иначе — первое, что приходило на ум. Ребелло бы точно позавидовал, отчего-то подумалось само собой. И Фредерика бы тоже заценила — но для императора роскоши просто фатально недостаточно — резюмировал бы любой соотечественник… Какой удар по шаблону, в самом деле, сразу же — нет, не зря адмирал Ян вставал навытяжку на своём мостике, услышав сообщение о прибытии флагмана императора и отдавал честь — Юлиан все чаще ловил себя на том, что и сам еле держится, чтоб не вести себя подобным образом. А когда-то ненавидимый им за блестящие победы Лоэнграмм преспокойненько сидел сейчас на просторном диване, потому что ничего похожего на трон соорудить приказано не было, едва ли не спиной к гостям, и перебирал руками старинные клинки, в ножнах и без — от них и вправду нельзя было просто так отвести взгляд. Он был без плаща и верха мундира — после непонятного выздоровления от смертельной болезни он ходил так по-домашнему постоянно, и лишь пару раз в особо торжественных случаях выходил в полном церемониале. Золотые волосы сияли на ярко-синей рубахе дорогущей ткани, будто лучи солнца в полдень. На низком столике для сладостей и кофе тоже лежала пара шикарных клинков, так что, усевшись напротив в приготовленные для гостей кресла, посетители могли и сами до них дотронуться легко. Никого, кроме Эмиля, молча поднёсшего гостям чай, не было, и Юлиан, поначалу очень напрягшийся от этого, обнаружил, что побеждён этой нарочито домашней атмосферой.

Император весело кивнул и лучезарно улыбнулся, чуть подмигнув, прихлебнул из кружки первым:

— Молодцы, что пришли. Разбираю тут некоторые антикварные игрушки, решил и вас позвать, дело интересное. Вы ж не любители скучать, я так понял?

Эмиль молча поставил перед Катерозе вазу со сладостями. Та, помедлив, потянула к ней руку.

— Ну, как ни смешно прозвучит, — беспомощно развёл руками Юлиан, — а так получилось, вот и всё.

Райнхард весело и беззаботно рассмеялся.

— Вот так оно обычно и бывает, — получается само и как само хочет, верно? — он снова подмигнул, не переставая улыбаться, и взялся потягивать чай, просто сияя теплом и светом на гостей.

Юлиан молча кивнул.

— Вы прекрасно выглядите, Ваше величество! — с искренней радостью заявила вдруг Катерозе. — И… Ваша держава и люди тоже… — она умолкла, и Райнхард поблагодарил величественным кивком в её сторону. Он не был польщён, но доволен — и не желал этого скрывать, как видно. Юлиан не знал, что на деле означал этот обмен любезностями, и снова промолчал.

— Зачем ты окончательно убил де Вилье? — с лучезарным радушием спросил его император, однако было заметно, что вопрос вполне деловой. — Нужно было хотя бы допросить его, у нас ведь обоих были к нему счёты. Тоже мне деятель государственного уровня, хе-хе.

Юлиан тяжело вздохнул и покачал головой:

— Слишком ненавидел.

— Кабы ты его слишком ненавидел, — усмехнулся в ответ император, — так полез бы голыми руками душить и ногами пинать, а не прицельно расстреливать. Ты опасный противник, получается, верно? — он опрокинул в себя едва ли не всю кружку и застыл с улыбкой, от которой можно было ждать чего угодно.

Юлиана бросило в жар, и он лишь беспомощно пожал плечами. Ему захотелось отвести взгляд от этой улыбки, демонстрирующей всю истинную силу имперской мощи, и он поневоле остановил его на лежащих так близко и завораживающих любого мужчину клинках.

— Нравятся? — нарочито бесцеремонно поинтересовался Райнхард, прихлёбывая из кружки дальше и прищуриваясь, будто высматривал что-то, известное ему одному.

— Да, очень, — почтительно проговорил Юлиан, радуясь про себя перемене темы.

— Помнится, с топором ты управлялся неплохо на моём флагмане, — с лёгким оттенком пренебрежения заметил император, поставив пустую кружку на стол и замерев в этом положении, — а как ты в работе с таким оружием, для офицеров повыше твоего текущего звания, а? — его тон стал каким-то заговорщицким, и собеседник наконец мило улыбнулся в ответ.

— Не на тренировке ещё не дрался, — с искренним добродушием сообщил Юлиан и взялся за рукоять. — Да и столь дорогие гун-то мне видеть ещё не приходилось.

Катерозе занервничала, сама не понимая, отчего, и одним махом съела несколько сладких кусочков какого-то мармелада. Вкус был слишком силён — ничего подобного она раньше просто не пробовала.

— Может, проверим? — нарочито беззаботно бросил император, оставив кружку и непринуждённо взяв в точности такой же, разве что с иными украшениями, клинок у себя с колен и чуть подняв его вверх. — Доставишь мне это удовольствие, а?

Юлиан, только что с радостным восторгом рассматривавший грозное оружие, застыл с потемневшим лицом.

— Шутить изволите, Ваше величество? Спарринг с Вами — и мне? — он даже не пытался скрыть своё потрясение, чем явно доставил удовольствие собеседнику.

— А что удивительного-то? — с напускным безразличием прокомментировал тот, неспешно вставая на ноги. — Как задираться к моим адмиралам в космосе — так нормально, как шастать по моему флагману без разрешения с бандой отморозков — так ничего, а как прямой поединок — так тебе удивительно? — он беззаботным жестом поправил гриву золотых волос, и застыл, картинным движением обнимая рукоять обоими руками. — Ну?

— Как Вам будет угодно, — совсем убитым голосом проговорил Юлиан, вставая. Он абсолютно не знал, что и думать — развесёлый тон императора скорее навевал ожидания, что всё сказанное — шутка…

— Благодарю за такие слова, — с величественным высокомерием усмехнулся Райнхард, кивнув головой. — А то мне очень угодно наконец разобраться с тобой, наглец, посмевший обругать мою династию при моих же адмиралах, — его тон продолжал быть весёлым, но теперь стало понятно, что шутить он и не думает даже. — Болеть и умирать, значит? Да не дождётесь, дорогой наш командующий республиканцами, понятно? — улыбка императора осталась добродушной, но в глазах полыхнуло что-то уж совсем другого рода. — Сюда! — скомандовал он, чуть ли не прыжком выбираясь из-за стола и быстро двигаясь по открытому пространству гостиной. — Места тут хватит вполне.

Юлиан, совершенно ошеломлённый происходящим, еле нашёл в себе силы повиноваться. У него просто было недостаточно времени осознать, что всё это — не дурной сон… Император, будто продолжая от души развлекаться, не торопясь чертил своим оружием в воздухе перед собой знаки бесконечности.

— Ну, где тебя носит, олицетворение хаоса и безответственности? — с беззаботным смешком проронил он. — Давай, разбирайся со своим недоразумением, пока у тебя есть такая возможность, или ждёшь, что я передумаю?

Катерозе смотрела на него, как заворожённая, но вместе с тем на её лице начало проступать что-то ещё, вроде понимания неизвестно чего. Юлиан, оскорблённый тем, что её взгляд направлен не на него, поспешил приблизиться к противнику с криком: «К Вашим услугам, сударь!» и скрестить лезвия…

— Вот и славно, — с весёлым смехом отозвался император и атаковал с такой мощью, что Юлиан успел усомниться в своих силах вовсе и окончательно.

— Это тебе за Изерлон, — спокойно сказал Райнхард, не давая перейти в контратаку и как будто даже пританцовывая ради забавы, но от его тона повеяло ледяным холодом, да и глаза будто открыли космическую бездну с сиявшими там звёздами класса О2. — К нашим стычкам перейдём позже немного, — и тут Юлиан всерьёз испугался — по всему выходило, что отбиваться долго он не сможет, а император, похоже, просто решил его хладнокровно убить на поединке — что странного, в самом деле? Простое да изящное решение вопроса — не зря же адмирал Ян избегал чего-то подобного… никакой он дипломат, получается. Император тем временем, похоже, начал уже издеваться над ним, срезав дважды по пряди волос с каждой стороны, а затем — республиканский значок с груди. Внезапно Юлиану показалось, что не грех и сдаться превосходящему противнику, и он, вполне достоверно сымитировав, что подскользнулся, грохнулся на спину. Райнхард вдруг сделал странное движение ногой — он будто проверял, где именно упал противник, и быстро убрал её, не упустив случая пребольно заехать каблуком по рёбрам…

— Ну, и где же прыжок с пола и удар обеими ногами? — с ледяным интересом спросил император, застыв с раскрытой грудью и задранным вверх оружием. — Чего ты ждёшь, в самом деле?

— Но это же будет нечестный приём, — деловито ответил Юлиан, не шевелясь.

— Как будто это кого-то когда-то смущало, — холодно прохохотал Райнхард. — Вот твоего учителя, кстати, точно не смущало — так лихо бортанул меня под Вермиллионом, что у нас это прямая аналогия.

— Это я ему там подсказал, вообще-то, — вежливо сообщил Юлиан, по-прежнему не шевелясь. — Вы уже почти выиграли, но я догадался и влез с пояснениями…

— Та-ак, — с невозмутимым интересом прокомментировал его противник, явно удивлённый, но полностью владеющий ситуацией. — За сообщение спасибо, но мы таки не закончили, ведь ты мне подставился, а это излишняя вежливость. Продолжим, вставай, — он роскошным жестом протянул ему свободную руку, и Юлиан понял, что бессмысленно отказываться. Он молча повиновался, довольный уже тем, что казнь, похоже, отменена. Драться вовсе не хотелось, но и попросить прекратить поединок при Карин он не мог.

— К спине и на пять шагов, — деловито скомандовал тем временем император. — Посмотрим, насколько ты опасен и хитёр.

На этот раз Юлиан не мог решить, получается ли у него эффективно держать оборону, или император снова забавляется. Но вскоре опасения, что его жизнь кончится после очередного изящного движения противника, снова не просто вошли в прежнюю силу, но стали ещё прочнее, чем в первый раз. И оно наступило, изящное движение, но совсем не такое, как он мог ожидать… Райнхард вдруг резко упал на спину, остановившись и обнимая рукоять меча обеими руками — и только то, что он не побледнел при этом, указало вождю республиканцев, что это не странная случайность в схватке, а что-то вполне себе продуманное.

— Ну, чего ты теперь смотришь? — прежним тоном спросил император. — Где удар наповал, я не понял?

— Вы же сами упали, Ваше величество, — с лёгкой укоризной ответил Юлиан, вежливо опустив клинок острием к полу. — Я видел, какой ещё удар наповал, шутите, что ли?

— Ну я же упал у себя на «Брунгильде», верно? — невозмутимо пояснил противник, не шевелясь. — Не будь рядом со мной пары моих адмиралов, да будь ваших людей вдвое побольше, к примеру — я бы недолго защищался сам, логично? — он снова весело расхохотался. — Что ж ты не взял реванш за ту неудачу-то?

Юлиан в ужасе прикрыл глаза свободной ладонью — он наконец понял, что боится.

— Я не хотел Вас убивать, Ваше величество, поверьте, — проговорил он упавшим голосом. — Эта авантюра была лишь для того, чтоб встретиться с Вами, но не более этого.

— Да ну? — вполне себе радостно вскочил на ноги Райнхард. — Разве капитан Шёнкопф тоже так думал? Кабы вы пришли вдвоём, он бы действовал быстрее, разве нет? — он искренне смеялся, но Юлиану было вовсе не до смеха. — Даже если ты сейчас не врёшь, не думаю, что ты бы успел ему помешать меня прикончить.

— Я не позволил бы ему этого! — резко вскинулся Юлиан, резко отняв руку от глаз и положив её на талию. — Не знаю толком, как, но не позволил бы, это точно! Довольно и того, что погиб командующий Ян, не хватало ещё, чтоб и мой император! — последние слова он проговорил так, как раньше позволял себе только молча, когда смотрел на строй имперских кораблей, шепча: «Сегодня или никогда».

Райнхард понял и почувствовал эту искренность, однако всё выглядело так, будто она его вовсе не впечатлила. Он озорно, по-мальчишески присвистнул, вложив в это немалую долю издёвки.

— Да ты вообще чудовище, парень. Используешь людей, отправляя их на смерть ради своих интересов, врёшь им, пользуешься чужой славой, а на деле тебе нужно лишь место поуютнее. Ну да все вы, демократы, такие, вам лишь бы капитал приобрести да невинность соблюсти, — холодно усмехался он в ответ на ужас и растущий гнев противника. — Представляю себе этот сюрреализм — два мятежника дерутся за право распорядиться мной, одному я нужен трупом, а другому — исполнителем его капризов, ага…

— Вы… неправы, Ваше величество! — почти прошептал тот, уже закипая.

— Неужели я похож на идиота, который может поверить в то, что ты говоришь, а? — ехидно спросил император, лучезарно улыбнувшись вновь. — Не нужно меня настолько не уважать, право.

Юлиан понял лишь, что его трясёт от бешенства — и не очень понял, что делает…

— Защищайтесь, Ваше величество! — выпалил он и ринулся в атаку.

— Чудесно! — донёсся до него торжествующий голос Райнхарда. — Наконец-то я свободен от тебя…

Сталь звенела, как ни разу раньше, но весь гневный пыл развеялся уже на второй минуте поединка — а император как будто вовсе не притомился. Ещё через полминуты Юлиан горько пожалел о своей вспышке — а потом и вовсе начал леденеть от ужаса. Каменное лицо противника было непроницаемо, а жестокие удары сыпались так, что хотелось провалиться сквозь землю, только бы это страшное действо прекратилось. Юлиан всё чаще делал ошибки — а противник пока лишь больно лупил его то лезвием плашмя, то позволял себе достать его носком сапожка, однако было слишком хорошо понятно, что на деле пощады уже не будет, и это — лишь безжалостная забава перед настоящей расправой. Велеречивая формула «республиканцы не сгибают колен…» оказалась сейчас пустой фикцией — хотелось грохнуться на пол, обнять сапоги противника и умолять о пощаде. Но там, где-то далеко, за краем горизонта и реальности, была Карин, и об этом помнили оба сражающихся. Юлиан решил ждать, когда всё решится само — и уже примирился с мыслью, что скоро холодный, как глаза его владельца, клинок наконец войдёт в его тело, чтоб положить этому конец. Скорей бы уже… И он не заметил, как случайно подскользнулся и начал падать спиной на пол — уже совсем безотчётно… Полторы секунды, у него почему-то было полторы секунды, оказывается, и он их бездарно спустил, столь сильно напуганный ожиданием смерти! Райнхард отчего-то помедлил это время, снова сделав то странное движение ногой, будто проверяя, где лежит противник, но на этот раз он крепко придавил ему грудь коленом, другим — свободную руку, а своей свободной рукой жёстко заблокировал руку с оружием, лихо замахнулся своим клинком, продолжая холодно и беспощадно улыбаться… Юлиан понял, что это и есть конец. Ему хотелось зажмуриться, но тут ледяную тишину прорезал истошный визг Карин:

— Не-ет, не надо!!! Ваше величество!

Райнхард будто ждал именно этого — а в сущности, так оно и было — и не только остановился, но и удовлетворённо кивнул головой в её сторону.

— Дама права, мне не надо пачкаться, — спокойно сказал он. — А ты с ней согласен?

Юлиан сообразил, что кроме Райнхарда, его лица сейчас никто не видит, и поспешно кивнул.

— А всё же как хочется снести тебе сейчас голову, и проблем нет, — задумчиво проговорил победитель. — Может, всё же так и поступим, а? Всё ж таки эта наша война, верно?

— Я Вам тут не советчик, — сквозь зубы процедил Юлиан. — Увольте.

— А вот это правильно, — весёлым и довольным тоном проговорил император. — Ты мне совсем не советчик, учти. — Катерозе фон Кройцер, — учтиво позвал он, медленно поднимаясь на ноги и опираясь на свой клинок, будто вдребезги уставший, — тут проблема, если дарить ему жизнь ради Вас, то он обидится и впадёт в чёрную меланхолию, так подскажите, как мне поступить.

По полу звонко застучали каблучки — это когда же она успела сменить обувь-то? Но факт остаётся фактом — Карин порхнула к императору и с непередаваемой грацией придворной дамы приложилась к его руке, грохнувшись на колени и уткнувшись чёлкой под пальцы сюзерена:

— Ваше величество, чего уж проще, подарите его жизнь мне, ведь мой отец и был капитан Шёнкопф, так что больше у меня никого и нет, — очень любезно проговорила она.

— Экое у нас сборище сирот получилось, — фыркнул император, и вдруг сделал жест, от которого оба гостя едва не потеряли дар речи — он прошёлся подушечками пальцев по лицу и плечам девушки, как это делают только слепые люди. — Действительно, красотка — да ещё и отец погиб на моём флагмане, дело дрянь. Дарю тебе жизнь этого паренька — всё ж лучше, чем ничего. Смотри не пожалей только об этом в будущем.

— Ваше величество, — не желала униматься Катерозе, — позвольте тогда задать вам один вопрос.

— Только в обмен на услугу, — лучезарно улыбнулся император. — Встань и поддержи меня под локоть, мне тяжело стоять после болезни.

— Слушаюсь, сир, — оторопело выполнила та, не понимая толком, в чём дело.

— А теперь отведи меня к своему креслу и усади туда — я не вижу, где оно, — стало заметно, что он глубоко и тяжело дышит, просто искусно скрывает это, и совсем ужаснувшаяся Катерозе осторожно выполнила указание. Затем, осмелев, провела ладонью прямо перед глазами Райнхарда — зрачки нисколько не шевельнулись, и она поняла, что холодный взгляд императора — это взгляд слепого, чьи глаза открыты.

— Не старайся, — сказал ей Райнхард, очевидно, почувствовав это движение. — Я действительно слепой, это факт — осложнения после болезни у меня ещё не прошли, — он лёг в кресло, как совершенно разбитый усталостью человек, не выпуская, впрочем, клинка из пальцев, только сейчас грозное оружие напоминало скорее трость по своему назначению. — Что за вопрос там у тебя?

— Ваше величество, — Катерозе очень смутилась, но отступать было поздно и невежливо, — это правда, что Вы забрались на трон, защищая свою сестру?

Райнхард тепло улыбнулся и спокойно пожал плечами:

— Конечно, правда — у меня вовсе не было выбора, что делать. А что?

— Да так, мне нужно было уточнить это, для будущей свекрови важный вопрос, — смущённо протараторила она, — в общем, женские споры в моём окружении нередки, а мне важно знать, что говорю.

— И кто же утверждает этот тезис? — с любопытством усмехнулся Райнхард, ему и в самом деле стало интересно.

— Я. Но это, в общем, не важно совсем, — вовсе смутилась Катерозе. — Может, вам ещё что-нибудь угодно?

— Уже да, — неспешно кивнул головой император. — Хочешь свадьбу у меня при дворе, Катерозе? Раз уж твой отец погиб на моём корабле, то я могу и заменить его хотя бы на этот раз, верно?

— Ваше величество! — только и смогла проговорить Карин, молча припав к его руке.

— Значит, да? — спокойно поинтересовался Райнхард. — Ты согласна?

— Конечно, да! — еле выговорила та, задохнувшись от накативших рыданий.

— Договорились. Моя сестра поможет тебе с платьем и всем остальным — она неплохо в этом разбирается, — улыбнулся император, но сейчас было заметно, что он и вправду устал, и сильно. — Юлиан, — чуть громче позвал он, — я тебе мог бы позавидовать, не будь я уже счастливо женат. Такую невесту даже в моей империи надо поискать, честно говоря, цени своё сокровище. Подойди уже сюда, вечно тебя где-то носит…

Юлиан подошёл — как только он услышал новость о слепоте императора, он так и сидел на полу, сжавшись в комок от стыда и ужаса. Да и сейчас его не особо смущало, что выглядит он, как побитая собака.

— Я понял всё, Ваше величество, — только и проговорил он, поклонившись.

— Вот и хорошо, если вправду понял, — вроде бы добродушно откликнулся Райнхард. — После поглядим, так ли это. Благодарю тебя за службу — я неплохо размялся, право.

— Вам не следовало этого делать, — с грустью заметил Юлиан. — Как мне теперь жить с этим позором?

— Опять глупости говоришь, — бесцеремонно оборвал его император. — Я просил тебя доставить мне удовольствие, разве ты забыл? Ты выполнил мою просьбу, вот и всё. А болтать об известном теперь обстоятельстве я не просил, так в чём проблема?

— Хорошо, пусть так, но Вы ведь тоже поняли, о чём я, — по-прежнему скорбно сказал республиканец.

— Возможно, — ослепительно улыбнулся собеседник. — Но сейчас я уже устал и попрошу меня оставить. Клинок можешь взять себе на память, и попрощаемся.

— Это… я не могу себе этого позволить, — еле выдохнул Юлиан, сам не свой от нового потрясения. — Простите, но…

— А я могу, — с лёгким вызовом ответил Райнхард. — И хочу, чтоб ты себе позволил…

— Юлиан, ты невежа, от милости императора не отказываются! — вскинулась в полный рост Катерозе. — Простите его, Ваше величество, его доконало известное обстоятельство — меня тоже, к слову. Может, дождёмся, когда оно наладится, и потом устроим свадьбу?

Райнхард сокрушённо покачал головой в ответ.

— Честно говоря, я не знаю, когда оно наладится, Катерозе. После об этом, если можно, а пока…

— Хорошо, хорошо, будет сделано, Ваше величество, — вежливо прощебетала та. — Пойдём, Юлиан, — с апломбом повелительницы добавила она, увлекая за собой своего жениха. Тот молча позволил не только вести себя, но и подобрать оружие, которым дрался, вместе с ножнами — девушка лихо вложила в них клинок и забросила себе за спину. Когда они были уже на пороге, они услышали густой от усталости, но вполне себе мощный голос императора:

— Юлиан! — окликнул он противника, уже уронив голову на грудь и закрыв глаза.

— Да, Ваше величество, — поспешно отозвался тот.

— Юлиан, ты знаешь, почему ты проиграл?

— Так получилось, — только и смог ответить ему растерянный противник.

— Опять глупости, — проворчал император, не шевелясь. — Просто ты — безбожник, а я — нет, вот и весь расклад.

— Возможно, — ошарашенно пробормотал Юлиан — подобное и правда не приходило ему в голову.

— Не возможно, а факт, — жёстко заметил император. — Ты надеешься только на себя, а я уже давно не могу позволить себе подобную роскошь. А теперь подумай о результате — тебе полезно. До встречи, я позову.

— Хорошо, — пробормотал Минц, с трудом понимая, что тупо слушается жестов Карин, и больше ничего. Произошедшее было слишком сильно для того, чтоб он мог делать что-либо ещё, и двери наконец захлопнулись. В холле их уже ожидал озабоченный Аттенборо, но, взглянув на парочку, он решил не задавать никаких вопросов и молча сопроводил их в авто.

5. Драгоценная Екатерина

Катерозе угрюмо молчала весь путь до отеля. Однако её молчание отличалось каким-то внутренним колоссальным напряжением — она была точно взведённая пружина, норовившая нацелиться, кого бы снести при распрямлении. Казалось, что её вполне устраивало пришибленное до неизвестно какой степени состояние Юлиана — никакой заботы о нём она даже не пыталась проявить, заметил про себя Аттенборо. Хмуро глядя в никуда, поглаживая постоянно край ножен с гун-то, всегда ранее весёлая и томная Карин вдруг превратилась в некий сгусток какой-то опасности — будто внутри сидела обойма шаровых молний, норовящих выскользнуть наружу и взорвать всё, что встретят на своём пути. Аттенборо понял, что боится, и решил играть в извечную невозмутимость.

В холле Карин нарушила молчание, но ничего интересного он так и не узнал:

— Пожалуйста, отведи Юлиана в номер и хорошенько накачай вискарём — я же сейчас прибуду, быстро, — вежливо попросила она и двинулась в лавку с бижу и сувенирами для туристов.

Вежливо кивнув и с грустью пожав плечами, Аттенборо взялся выполнять указание. Поэтому он не видел, а имперские соглядатаи также не поняли, что за украшение приобрела там фон Кройцер — да и ничего подозрительного в серебряном памятном женском кулоне не мог отыскать даже очень въедливый ум. Тем более, что покупку девушка спрятала под курткой, а после вполне себе логично умчалась в уборную.

Руки начали предательски трястись крупной дрожью — это мешало набрать нужный номер на блоке связи. Тихое шуршание помех казалось грохотом, секунды растянулись в пятиминутки. Наконец вызов таки прошёл сквозь неизвестное число километров, кабы не крупнее чего, и бравая мелодия с неунывающим голосом начала наигрывать знакомые до боли слова: «горе ты моё от ума, не печалься, гляди веселей». Катерозе заметила, что по лицу сами собой молча текут слёзы. «И я вернусь к тебе, со щитом, а может быть, на щите, в серебре, а может быть, в нищете…» Слёзы потекли ещё сильнее.

— Возьми, ответь, — совершенно убитым тоном почти беззвучно умоляла Карин. — Возьми, ответь, пожалуйста, не перезванивай в другой раз, я этого сейчас не вынесу. Ответь, это страшно нужно, прошу тебя.

«Начнётся и кончится война», — безжалостно продолжало наигрывать в ухо, будто издеваясь и указывая на важность слов в песне, о которых раньше не особо задумывались два человека, которые оказались гораздо более родными друг другу, чем могли представить до сегодняшнего дня. Наконец раздался щелчок — казалось, этого уже никогда не случится, и всегда бодрый голос радостно отозвался:

— Катерозе, дорогая, говори, я тебя слушаю!

Вместо приветствия у неё вырвалось рыдание. На том конце связи сориентировались очень быстро, затараторив нарочито радостно покровительственным тоном:

— Ты что, поссорилась с Юлианом? Он всегда был самым плохим моим учеником, так что это ерунда и пройдёт.

— Не-ет, — едва слышно выдавила Карин, задыхаясь от слёз. — Но он плохой ученик, даааа…

— Эге, — деловито фыркнули бог знает откуда развесёлым баритоном. — Но дело в нём, да? Он что, обидел тебя или бросил?

— Не-ет, — с тем же успехом ответила она, — скорее уж я тогда, но дело не только в этом, ыыы…

— Тэкс, — не давали опомниться и вовсе утонуть в рыданиях из неизвестного далёка, — уж не застукала ли ты его с симпатичной феззанкой или даже с девочкой из старой Империи, а?

— Да нет же, — чуток встряхнувшись от такого предположения, с трудом проговорила Катерозе, — дело в том, что он не умеет хорошо фехтовать на гун-то, вот… И припозорился при мне, аа…

В ответ раздался весёлый заговорщицкий смешок:

— А вот это для меня не новость, дорогая моя, такие клинки доверяют себя только аристократам либо простолюдинам неплебейской сущности, так что уделать его в спарринге можешь даже ты, поверь моему острому глазу. Я-то уж думал, дело дрянь, вы рассорились, а ничего хуже быть не может, а тут всего лишь неудачный поединок…

— Моо-жет, — горестно запротестовала она, размазывая слёзы локтём, — ты не спросил, кто его уделал на поединке так, что только тряпка и осталась вместо парня, ааа, догадайся, ыыыы…

— Ладно, — весело и раскатисто засмеялись в ответ, — сообщи мне, кто сей достойный муж, что разделал Юлиана, как орех? Право, меня это уже забавляет — стоило мне покинуть нашего дивного командующего, как он сразу начал тебя разочаровывать, негодник? Я ему как-нибудь уши-то надеру, чтоб не позорил меня настолько! Не можешь выиграть бой — за каким чёртом в него вступаешь тогда? Ужас и полное бескультурие, хе-хе! — привычное развесёлое стрекотание было прежним, родным, и Катерозе поняла, что не ошиблась — именно этого голоса ей до невозможности сейчас и не хватало, и он уже начал незаметно врачевать тяжёлые раны в душе, которые вздумали сегодня было начать открываться. — Ну, говори, Катерозе, не бойся, я должен знать, кто навалял Юлиану по самое не хочу, а?

— У тебя там слышать некому, а? — слабым голосом ответила Карин, тяжело вздохнув. — Короче, это самый лучший мужчина в Галактике, который когда-либо в ней появлялся, понятно? Только не вздумай ревновать даже в шутку, ясно? Понимаешь теперь, почему я реву? Но это ещё не всё…

В ответ столь многозначительно кашлянули и замолчали на несколько секунд, что она даже успела почувствовать, что ей становится лучше.

— Тэкс, — с настоящей, просто абсолютной серьёзностью отозвались наконец в неведомой дали, — ты хочешь сказать, что Юлиан посмел драться на гун-то с императором, и тот его по полу извалял? Правильно я тебя понял?

— Не конкретизируй! — горестно взвыла Карин. — Мне пришлось просить за эту бедовую башку, которую ты не научил фехтовать толком, во-от!… А потом мне предложили свадьбу при дворе, понимаешь? Ты будешь нужен. И я… я… не хочу Юлиана, по крайней мере сейча-ас!…

Она услышала какой-то мрачный грохот, а потом сразу же тот же только что беспечный до неприличия голос заговорил уже не просто серьёзно, а повелительно…

Поначалу никто особенно не обращал внимания на рыжего зеленоглазого посетителя — вполне себе обычная внешность для офицеров космофлота, которых тут каждый день десятками ходит. Однако стоило ему заняться развесёлым озабоченным разговором с далёкой собеседницей, как уши всех присутствующих навострились сами собой — правда, все умело делали вид, что вовсе не слушают, как рослый парень, явно недавно переживший тридцатилетний порог, заботливо успокаивает не то с сестру, не то с воспитанницу. Тем более, что все мундиры сразу без труда узнали в нём новенького из флота Валена — не каждый день можно собрать сплетни на любопытную тему про вчерашних врагов. Потом каждый с трудом поверил, что слышит некую беспрецедентную новость, и постарался занять позицию поближе — тем более, что ошарашенный обладатель новости кувыркнулся на пол вместе со стулом, и необходимость особо маскировать свой интерес пропала сама собой. Таким образом, продолжавший старательно увещевать свою знакомую объект всеобщего внимания, поднявшись, мог бы заметить, что офицеры уже образовали вокруг него довольно плотное кольцо, попросту стоя в паре метров и уже беззастенчиво взирая на коллегу, жутко занятого разговором, кабы тот счёл возможным их заметить — но он был слишком занят общением по связи…

— Катерозе, ради всего святого, возьми себя в руки! — тарахтел он заботливой скороговоркой. — Я понимаю, понимаю, зрелище не для кого попало — я бы тоже скорее всего того, сильно удивился бы, но ведь ничего страшного не случилось, подумай! Да не хотел он ему голову рубить, я в этом уверен, просто вёл себя красиво… — и тут же пробормотал сам себе, для уверенности. — Ну да-да-да, будто я бы не хотел на его месте нашего героя уделать, раз есть такая возможность дивная, — затем, снова упрашивая даму не волноваться. — Катерозе, ну это ж прекрасный ход на деле — взял и выяснил всё как следует, ну кто б сомневался, ну на то он и император, чтоб делать, как считает нужным. Ну что, ну чем плохо — да радоваться надо, вообще-то, чё-та я не помню, чтоб кому-то ещё свадьбу сам император предлагал да ещё на таких условиях. Нет, нет, а я тебе сказал, что всё хорошо и славно, почему не веришь? Да плевать, плевать уже чего там Юлиан сам думает, тебе же его жизнь подарена, ха-ха, и ещё кем, ха-ха-ха! Нет, в этом есть плюсы, и жирные! А потому что без Юлиана не говорила бы ты с императором, вот почему. Ну и что, ну и что, а кто у нас Катерозе фон Кройцер, я не понял? А тебе не кажется, что чувствовать такое — вполне в порядке вещей, а? Подумай над этим. А я сказал, подумай — в твоём положении куда не кинь, одни плюсы. Да, да. Чёрт возьми, всё нормально — он же красивый мужчина, в конце концов! Да вообще блестяще. Да по-императорски, факт. Да? Ну и пусть себе. Да, я так думаю. Да. Всё, успокоилась? Молодец.

Если бы Поплан не был полностью поглощён обсуждением столь важных событий, он бы увидел, сколь были красноречивы лица слушателей вокруг. Но почти лежал грудью на столе, отчего-то боясь, что связь может прерваться в самый неподходящий момент, и торопился с увещеваниями, не глядя никуда. Внезапно собеседница сообщила ему что-то такое, что всё, чего он успел наслушаться, показалось ему совсем незначительным по сравнению с этой новостью.

— Что?! — взревел он, уже не маскируясь под спокойствие. — Это точно?!!! Тогда я понял, почему ты ревёшь. Чёрт возьми, акции Юлиана и впрямь дерьмо после этого. Но ведь было сказано что? Вот и исполняем. Ладно, не переживай, всё может ещё наладиться. Ну, напейся, раз понервничала. Свари глинтвейн, как я учил. Всё, не реви. Действуй, я с тобой. Пока.

Убрав блок связи, Поплан почувствовал себя нехорошо. Подняв голову, он увидел около двух десятков очень заинтересованных лиц, уже в упор смотрящих на него.

— Наливайте, чего глядите? — севшим голосом, но рефлекторно пытаясь балагурить, сказал он им. — Покрепче и побольше, экие вы все любопытные тут. Меня только что очень огорчил один ученик и здорово порадовал другой, а от такой тряски остаётся только выпить.

Катерозе глубоко воздохнула и неспешно потянулась, подняв руки к потолку.

— Спасибо тебе, Поплан, — едва слышно прошептала она, уже без напряжения тряхнув головой, — отец, раздолбай, не удосужился мне сделать брата, а ты мне их обоих постоянно замещаешь. Ах, как же мне их всегда не хватает, вы все только и знаете, что воевать, странно, что только победитель думает о том, что мне нужно — отчего же вы все хотите прикончить его, недомерки? Бросили меня все, а сами завидуете тому, кто пожалел — ну уж нет, помыкать собой, как мама, я никому не позволю, — её лицо на секунду стало суровым, потом приобрело нарочито спокойное выражение, с оттенком радушия. — Всё-таки настоящие мужчины — самая лучшая на свете корпорация, и нам следовало бы их ценить, а не швыряться ими ради блестящих пустышек. И то хорошо, что отец оказался не выдуманным персонажем, но отцом он мне так и не стал, так что я так и не нашла пока, что искала. Или нашла что-то ещё, нужное? Проверим…

Она уже без всякого волнения набрала другой номер. Рычащим инферно отозвалась страшная песня о встрече войны и любви неизвестно где и о страданиях героя, видевшего это. Катерозе слушала спокойно, удивляясь, отчего она больше не желает заходиться в тоске от мелодии, страшными когтями рвущей слушателя, и ужасных слов.

— Это уже становится невесело, — будничным тоном пробормотала она себе под нос, — а ты-то отчего молчишь, неужто что мрачное смогло-то таки произойти?

«И как хотелось в небо мне упасть, — неспешно цедил голос раненого, причём вполне возможно, что смертельно. — И любовь всё поняла. И тихонько умерла». На леденящем кровь проигрыше наконец раздался щелчок, и удивительно ровный и спокойный голос проговорил вежливо и тепло:

— Катерозе, как я рад, вот здорово. Чем могу быть тебе полезен?

— Йозеф, приветствую, у тебя всё нормально? — обрадованно ответила Катерозе. — Не мешаю?

Неизвестно где явно настолько были рады звонку, что не сочли нужным что-либо объяснять…

— Катерозе, я сделал, что ты просила, полностью. Оно тебе понадобилось уже?

— Да, Йозеф, если можно, — она не заметила, что радостно улыбается. Наверняка в ответ говорившему…

— Тогда лови, через полминутки, наверное, придёт, — невероятно тёплым и уютным тоном, словно издеваясь над только что звучавшим кошмаром, сообщили ей. — Потом отпишешься, всё ли так, как нужно.

— Йозеф, а памятник Ройенталю там тоже есть? — деловито осведомилась Карин. — Ну, чтоб тебя зря не беспокоить потом…

В дальней дали — она знала, что дозвонилась вовсе не на Феззан, — по всей видимости, хотели весело рассмеяться…

— Да, есть, но раньше ты именовала это памятником Джессике, что, сменить акцент потребовалось?

— Нет-нет, отправляй тогда в том виде, что мы и задумали, — теперь она заметила, что улыбается. — Просто я же на Феззане, и Джессику тут не знают, а уже на Хайнессене скажем, как следует…

— Так ты ещё на Феззане? — собеседник обрадовался ещё больше. — Это же здорово. Как там наша надежда?

— Великолепен, — выдохнула она в ответ, не замечая ноток восхищения в своём голосе. — Лучше не бывает. Но ему очень тяжело, это заметно, хоть и не видно дуракам.

— Ого, судя по твоему тону, видела близко? Выбирается, значит?

— Похоже на то. Уделал Юлиана в три захода на клинках — и подарил его жизнь мне, назвав его потом безбожником. Предложил мне свадьбу у себя, сам вроде вместо отца, — она говорила сухо и спокойно, будто отчитывалась о погоде.

— Так-та-ак, — в голосе собеседника читалось не столько удивление, сколько искреннее восхищение. — А я же всегда говорил, что корона на той голове, на которой нужно, верно, Катерозе?

Она вздохнула с какой-то светлой, тихой грустью.

— Ах, Йозеф, и до чего прекрасна эта голова, честно говоря… Нам нельзя потерять её, ну никак нельзя!

— Не дрейфь, прорвёмся, — по-мальчишески задорно ответили ей. — Пока танцуй поярче, а думаю успеть главный проект — и сам Господь нам в помощь, не забывай! Иначе бы мы с тобой не познакомились.

— Да, конечно, — вздохнула она с чуть усталым оттенком. — Мы должны успеть. Слово и дело, стало быть?

— Слово и дело, родная! Держись, — и, выждав ещё несколько секунд, собеседник отключил связь, одновременно с Карин.

Она проверила сигнал поступления нового послания — да, всё дошло вроде бы в целости, — и задумчиво произнесла:

— А разве кто-то говорил, что мы шутим? Хотя, конечно, выглядит как детская шутка — пусть оно так выглядит, а я устраняюсь от комментариев. Везёт же некоторым дурам с братьями, а? Эх… коли не везёт — сделаем всё сами, я работы не боюсь.

Катерозе перемещалась по помещению с неведомой у неё ранее плавающей грацией — хотя она и ранее не выглядела резкой и угловатой, с того времени, как совсем осиротела, она стала и вовсе совсем взрослой и очаровательной женщиной. Аттенборо кожей чувствовал не то, чтобы опасность — но резкое, страшное изменение реальности вокруг, и именно её неспешное порхание указывало ему на то, что что-то глобальное свершилось только что и покой действительно только снится. Так ощущаешь себя на борту «Улисса», когда он находит расположение имперского флота — невольно пришло на ум нужное сравнение. Но сейчас рядом не было кучи народа — а главное, не было Яна Вэньли. Ранее он не задумывался, что однажды всё изменится — точнее, он понимал, что многое может закончиться, но именно изменения-то пошли какого-то совсем иного рода. Хуже всего было то, что поведение Карин не должно было внушать никаких особых подозрений — внешне, разумеется. Ну, напевает то и дело куплеты из разных песен — это за ней знали все и всегда. Прихорашивается перед вечерним моционом — она каждый день это делает тут, на Феззане. «А мне приснилось — миром правит любовь», — кажется, это из репертуара Поплана вирши… — «Мне приснилось, миром правит мечта» — Карин сегодня, видимо, не то знает, чем себя занять, не то не знает, куда себя девать. «И над всем этим прекрасно горит звезда» — нет, всё-таки, расшивать куртку от формы живыми розами, заказанными у цветочницы отеля, это какое-то нелепое действо, но отчего-то совсем не хочется вмешиваться со своим мнением… «Я проснулся и понял — беда», — Катерозе неспешно тянула песенку, но в этот момент она неосторожно приподняла лицо — Аттенборо увидел слишком серьёзную мину, слишком серьёзную, чтоб можно было подумать, что она попусту убивает время. Это было лицо человека, который скоро предпримет что-то очень серьёзное — и он с ужасом наконец узнал это выражение, так смотрел её отец перед тем, как уходить на битву в открытый космос… Ошибки быть не могло — показная рассеянность скрывала нечто совершенно иное. Череда мелких деталей слилась для него в некий конгломерат, который не оставлял сомнений, что они не просто не случайны, но каждая страшно важны — как всякий элемент боекомплекта скафандра… Ярко-синяя блуза и брюки в стиле формы Союза, но ведь окраска убила фасон напрочь — отчего-то раньше она предпочитала бледные пастельные тона, откуда эта резкая любовь к сочной окраске именно сегодня вечером? Что за новый кулончик из винтажного серебра на шее, зачем он понадобился ей не раньше и не позже, чем сразу после какого-то рокового события, которое связано с прошедшей аудиенцией у Императора? Розы на мундире, наконец — это уж вовсе какой-то безобразный нонсенс, а уж туфли — что предполагается, светский раут, что ли? Особенно ужасно всё это смотрелось на фоне недвижного в кресле Юлиана — он так и смотрел молча в одну точку, впрочем, доза выжранного в один присест виски вполне объясняет его состояние — столько за раз не пил даже Поплан после гибели Конева. Аттенборо же пить нынче не хотел, и досадовал на то, что в голове шумело, хотя он и не ощущал себя вдребезги пьяным. Он был обижен также на то, что Карин не позволила дотронуться до клинка, который она притащила на своей спине с аудиенции, и упрятала его в сейф у метрдотеля, заявив, что сама будет им распоряжаться по своему усмотрению. «Я тебе позже дам поиграться» — ничего себе амбиции, скажем прямо…

— А знаете, на том, на этом свете ли — я не вступаю в безнадёжный бой, там выход был, вы просто не заметили, — сменила вдруг тему Карин, будто в ответ на самые ужасные подозрения Аттенборо. Чёрт побери, с кем это она и как намерена драться? Она умчалась к зеркалу, где тщательно взбила свои пышные волосы — сейчас они и вовсе превратились в огромное роскошное облако над её плечами. Потом ничтоже сумнящеся навела столь вызывающий макияж из тёмных теней и длиннющих ресниц, и достала кроваво-красную помаду — вроде как раньше за ней этого тоже не замечалось — что было непонятно вовсе, что и думать. Почувствовав, должно быть, что за ней внимательно наблюдают и нервничают при этом, Карин совершенно непринуждённо вдруг повернулась к Аттенборо и весёлым дружеским тоном осведомилась у него:

— Ну как, права ли Фредерика, что я круче её нынче?

Аттенборо против воли снова ужаснулся — он вспомнил, как жена Яна мгновенно собралась, когда они помчались спасать того из тюрьмы — и ведь не отнять, убийцу-то прикончила она, а вовсе не кто-то из них, неслабых бойцов… Действительно, в этом взгляде было что-то общее и с тогдашним происшествием. Но Фредерика никогда не внушала страха — в отличие от Карин, которая, казалось, могла повелевать стихиями, и одним взглядом рушить стены без оружия.

— Мы назвали Фредерику принцессой, — задумчиво ответил он, не особо понимая, что говорит, — но в данном случае всё верно, Карин.

— Катерозе, пожалуйста, с нынешнего дня, — безаппеляционно потребовала она. — Возможно, мне придётся самой сделать то, что не получилось у принцессы Фике, в таком случае. У нас у всех доселе ничего не получилось, потому что мы занимались не тем делом, и моё имя должно мне помочь.

— О чём ты? — уронил Аттенборо и тут же пожалел, что сказал глупость — ещё живой Ян как-то рассказывал им о некой немке, ставшей русской императрицей, и теперь осталось просто сопоставить имена. — Причём тут Золотая Екатерина?

Катерозе рассмеялась своим прежним заливистым смехом, обезоруживающим и заразительным.

— Да так, аналогии лезут в голову — базилевс Алексей Комнин вроде тут вовсе ни причём, и шведский метеор тоже, однако ж многие черты в глаза так и бросаются. Я думаю о том, как мы будем держать Хайнессен с его дуростью — и что мы можем применить, чтоб нам не родили нового Трунихта, а то и полдюжины его клонов.

Аттенборо ощутил себя так, будто рухнул в горную речку холодной осенью.

— Может быть, тебе логичнее обсудить это с Юлианом, когда он придёт в себя, или уж тогда сразу с Фредерикой? — недоумённо пробормотал он. — Я просто не знаю, что и сказать на это.

Она снова рассмеялась.

— Фредерика сейчас очень занята, а Юлиан слишком дублирует Яна, чтоб я услышала от них что-то дельное. А дельным тут будет только полный нестандарт в подходе — мне вовсе не улыбается перспектива повторения биографии бывшего Чудотворца. Кроме того, я не из тех, кто выжидает — этак можно всю жизнь прождать и не того дождаться, — в её глазах молнии опять пустились в диковинный пляс. — Я, как ты догадался, хочу кое-что предпринять — Юлиан нынче облажался, нужно исправить этот его промах и выжать из этого всё, что можно, и даже больше. Поэтому твоя помощь будет заключаться в нескольких подсказках мне сейчас и в бдении над нашим уделанным командующим — короче, когда я вернусь, хочу, чтоб вы оба дрыхли тут, пьяные в хлам.

Аттенборо в отчаянии замотал головой:

— Я тебе доверяю, но ты уверена, что не будет хуже? И что я должен тебе подсказать?

Карин улыбнулась так, что он почувствовал, что дуреет. Право, хорошо, что он сидит — иначе земля бы ушла у него из-под ног быстро и надолго.

— Благодарю, кое-что уже ты сделал, и блестяще, — она решительно скрестила руки на груди очень характерным жестом ещё одного древнего персонажа по кличке «корсиканец». — Поэтому можно считать, что будет лучше — и нечего прятаться в тени Яна. А подсказать нужно… — она нажала вызывающую паузу, медленно опустив подбородок и пришпилив его взглядом насквозь, ещё немного, и загонит под пол, — скажи-ка, что тебе говорил мой отец, когда сообщил о моём существовании накануне бунта розенриттеров против правительства Ребелло?

Молодой адмирал почувствовал себя слишком мужчиной — но восторгаться красотой Карин ему мешало уже это новое потрясение. И то хорошо, что он не онемел от такого вопроса.

— Да, собственно, ничего — просто сказал, что его уведомили о существовании дочери, — сам не понимая толком, что говорит, отвечал он. — Мы ведь тогда не выбирали, бунтовать или нет, просто нас собрались очень жёстко вязать, как доверенных лиц адмирала Яна, — он смущённо умолк, не зная, говорить ли ещё что-то.

— Ага, так и есть, знаменитая плата черепками за услугу, — задумчиво заметила Карин, чуть покачиваясь на каблуках в такт своим мыслям. — И всё же, какой же надо быть дрянью, чтоб так отплатить за честную службу, будучи людьми, просто мерзость, право, — она замолчала, покачав головой.

Повисла странная, неведомо чем наэлектризованная тишина. Чего от неё ожидать, было неясно.

— Как же мало мы ценим тех, кто делает — будто они обязаны, а потом просто забываем, когда они погибают, — с жалящей грустью произнесла вдруг Карин. — Требуем от людей подвига — и ничего взамен, даже спасибо нет, а между тем на хлеб его не намажешь… Человеческие жизни — в обмен на красивые слова? Нет, достаточно, достаточно мы теряли наших лучших людей ради пустозвонства. Не тот твой враг, кто тебя мордой приложил — а тот, кто подножку подставил. Или жить человеком — или быть мразью, тут не выбирают, вообще-то…

Аттенборо ощутил сильное головокружение — такое же, как при Вермиллионе, когда Ян вдруг принял решение подчиниться приказу не стрелять по флагману Императора… Только сейчас вместо отчаяния он испытывал что-то противоположное — видимо, долгожданную надежду. Карин права — он ужасно устал огорчаться и смиряться с тем, что всё расползается из рук.

— Что ты намерена делать? — с неожиданной даже для себя теплотой в голосе спросил он.

— Ты ведь хотел создать добротную нацию, помнится? — спокойно, без угрожающих жестов и сияния молний в глазах ответила она. — Ну так мы её сделаем — хорошую и уютную, не волнуйся больше. Ты женишься и наделаешь кучу весёлых детишек — Дасти, это возможно и уже скоро будет, правда, хоть ты сейчас и не можешь поверить в реальность такого.

Аттенборо резко бросил голову назад, прикрыв глаза — ему показалось, что голова начала кружиться уже от поцелуя, настолько он не ожидал услышать то, что было сказано.

— Я об этом никому не говорил, — почти прошептал он. — Нельзя же так, резко, без предупреждения… И потом, я действительно не верю… хоть и хочу.

— А ты хоти и верь — тогда всё и получится, — тем же тоном проворковала Карин. — Вы отвыкли от этого, стоя на мостике и видя гибель вокруг — но именно неверие к гибели и ведёт. И успокойся — не всё решать тебе, как мужчине. Сейчас нужно выждать паузу, чтоб не надорваться — кое-что женщины должны сделать и сами, без вас, и это могут сделать только они, — он слишком поздно понял, что тело налилось каким-то сонным свинцом, лишив его самой возможности контролировать происходящее. — Спи, Дасти Аттенборо, тебе нечего больше опасаться, всё будет хорошо, — он ещё ощутил, что по его волосам прошлись заботливые пальцы, ласково потрепав их, и понял, что не в силах помешать тому, что действительно проваливается в крепкий сон. Да он и не хотел мешать этому…

А потом ему стало всё безразлично — и Юлиан, который до того молча таращился в одну точку, словно живой истукан, и сейчас, похоже, тоже отключился от всего благодаря виски, и то, что Карин бесшумно порхнула прочь по каким-то своим делам…

Катерозе прикрыла дверь, с заметным усилием сделав несколько вдохов-выдохов, как человек, только что давший себе сильную физическую нагрузку, затем неровным шагом отошла от неё несколько метров по коридору. Там она уже дисциплинированно встряхнулась, потянувшись вверх всем телом, и беззвучно усмехнувшись сквозь зубы.

— Не вынесла душа поэта, — сардонически осклабилась она, пользуясь тем, что коридор пуст. — Тяжёлый, однако. Ладно, пора форсировать Рубикон, а то кабы не было всё зря…

Она действительно успела вовремя — имперский капитан, что был начальником подразделения, что пасло всех республиканцев, уже появился в холле и подходил к ступенькам лестницы, на перила которой Катерозе очень непринуждённо облокотилась, стоя на своём этаже. Отлично, он её не сразу заметит, и этих секунд ей вполне достаточно — ведь она-то его уже видит… Катерозе мгновенно оценила молодого мужчину, как породистого жеребца перед скачками — нормальный, неповреждённый экземпляр, без фобий и жёстких комплексов, движется спокойно и уверенно, никаких подозрений не испытывает, ничего не боится, даже не нервничает из-за того, что явно куда-то не хочет опоздать… Ни тебе кольца на пальце, ни поволоки где-то на уровне глаз — ни в кого не влюблён, стало быть, и не страдает от избытка амбиций. Отлично, что надо, сейчас нужен как раз мистер адекватность, а не кто-то, и, похоже, его нам мироздание и доставило. Только бы получилось — а то есть риск, что наткнёмся на стену и разобьёмся, настоящие мужчины — они такие, могут и не повестись на провокацию… Катерозе сделала вид, что высматривает кого-то внизу — именно сейчас офицер должен её заметить, и этот момент нужно ему подарить, изобразив, будто сама его не вижу, иначе почувствует неладное сразу.

Получилось — выждав нужное количество его шагов наверх, она обрадованно обернулась и улыбнулась не слишком ослепительно — будто рада увидеть, и всё. Но он ещё снизу — и поневоле смотрел на ноги и талию, а сейчас зрительный контакт уместен более всего — и она взялась молча тонуть в его серых глазах, пока он проходит последние ступеньки. Дежурные приветствия, да, без отрыва, будто не хотим видеть ничего, кроме его глаз и лица, замерев и едва дыша, ну же, парень, лови волну, посмотрим, не захлебнёшься ли, не выставишь ли дамбу… Порядок, не боится, ласково улыбается, тянет паузу — конечно, решает про себя, что делать, не знает, не решил, будет выжидать, но не защищается — то, что надо, ах, как я люблю вас, мужчины, вы просто умницы… Ага, спросил, чем будет полезен, теперь можно и выходить самой, как в танго, спасибо, парень, спасибо тебе…

— Честно говоря, мне не к кому совершенно обратиться за помощью, капитан, — церемонно, с вежливым крохотным поклоном, но прикрыв глаза на пару раз — ага, тебе не нравится, что я прячу пламенный взгляд, да ты вообще сокровище, ну же, помогай мне вытанцовывать тогда, — а дело в общем, деликатное… Но, кажется, я бессовестно мешаю Вам, Вы же куда-то торопитесь? — теперь очи долу на миг, и с безумной надеждой глядим на него с низу вверх — ах, снизойди, пожалуйста…

И уж снизойди, ради Бога, это и в твоих интересах, право, не пожалеешь сам, гарантирую. Видишь, как я разволновалась из-за того, что боюсь, что ты не сподобишься? Это чистая правда, боюсь, так избавь меня от этого страха, рыцарь — ты же сильный, да и тебе нетрудно оно совсем…

— Да сегодня небольшая гулянка в офицерском клубе по поводу старой победы, когда ещё под орлом ходили — но я думаю везде успеть, так что не стесняйтесь, сударыня, спрашивайте, — спокойно себе улыбается, однако сам не понял, что мне подарил. Тем лучше для нас всех, ах, ты будешь очень рад, когда всё получится, только согласись, пожалуйста…

Катерозе наградила его таким взглядом, какой в бытность на Изерлоне даже Юлиану нечасто доставался…

— Понимаете, в этом и проблема — мне нужно туда попасть на встречу, а я мало того, что под присмотром, всё-таки, формально, но не знаю туда дороги, я ж не феззанка ни в чём ни разу, а у них тут всё не так, как в старой империи, между нами говоря, — почти испуганно протараторила она. — Вот я и позвонила Вам, думала, что… — будто совсем замялась, даже губы кусаем и ладони открыли в к собеседнику.

Так, не испугался и ничего не почуял — отлично, смеётся, запрокинув голову — ещё лучше, но мы будто не понимаем ещё и очень боимся. Ах, какая у тебя озорная каштановая чёлка, оказывается, рыцарь, ну, не тяни сейчас-то паузу, сейчас тебе её нельзя…

— Экая интрижка получается, — тон у тебя тёплый, добродушный, это здорово, — но я совсем не прочь поэпатировать наших, Вы всё правильно рассчитали. Хорошо, едем, фройляйн фон Кройцер, — ага, соизволил наконец припечатать в ответ, прищурившись, молодец. — Сколько Вам нужно на сборы?

Катерозе вмиг из робкой просительницы превратилась в боевую подругу, о которой не прочь помечтать на досуге всякий, у кого её нет…

— Интрижка получится, только если Вы мне руку подадите, а я так и пойду с Вами, — чуть надув губы, но с такими вспышками в глазах, что можно и пригреться случайно. — Да и то, если Вы помолвлены или обещались кому. А так — просто отвезёте меня, да я потом уеду на такси — интрижками и не запахнет, — смеёмся очень беззаботно, учти, рыцарь… — А собираться мне не нужно, и так сойдёт, как есть.

Ага, у тебя вполне себе нормальное пламя в глазах, наилучшего сорта — того и добивались, вообще-то, но ты же будущий лорд в душе, как и все офицеры Императора, так что вперёд, а я никак не знаю о твоём выпаде, нет, и не подозреваю даже…

— А если — подам руку? — ого, это довольно сильное вперёд, отлично, да с каким ещё апломбом во взгляде… — Возьмётесь, сударыня? — улыбайся, улыбайся, твой же выпад…

Она вздохнула нарочито глубоко, медленно и обрадованно — и с явным удовольствием, которое ей вовсе не нужно было изображать, полыхнула улыбкой во всё лицо:

— От такого не отказываются, сударь — я женщина, а не сборник трескучих фраз про идеалы республики с цитатами неудачника Вэньли! — что, получил, удивлён? Теперь отступать уже некуда, быстрее, давай же…

Капитан не спешил — так ему самому казалось — он просто оценил в этот момент все выгоды происходящего, хоть и поздно, зато мгновенно. Ему показалось, что на него сейчас глазеют многочисленные посторонние — хотя вроде бы никого поблизости не было, ощущение было стойким. Возможно, из-за этого простой дежурный жест получился уж очень величественным — но это вполне устраивало и его, и её…

— Прошу, — кратко сказал он, надевая забрало невозмутимости.

Катерозе церемонно кивнула с грацией придворной дамы и столь же изящно положила свою руку. Они двинулись вниз по лестнице, очень довольные собой оба.

— Вас это может позабавить, фройляйн, но я свободен, — тихо процедил он сквозь зубы вполне себе великосветским тоном. — То-то шуму теперь будет, надо полагать.

— Пусть себе, — в тон ему ответила Карин. — Главное, что у нас всё под контролем.

6. Бал Катерозе

Когда они вошли в помещение клуба, Катерозе захотелось зажмуриться не только от целого цунами внимания, тут же обрушившегося на неё, в котором легко было исчезнуть, но и от сдержанной роскоши интерьера. Да, настоящий шик не блестит, но сразу создаёт ореол — или есть драгоценность, или её в помине нет, а вместо неё прозрачная пластмасса. Вот где Союз и проиграл Империи на веки вечные — в заботе о своих детях. Империя, эта важная леди в изящном платье, не только удобно и красиво одевает своих детей, не только кормит их вкусно и уютно, но и заботится о их досуге и развлечениях. Республика же, эта грязная оборванка, рожающая детей лишь для того, чтоб иметь возможность клянчить ради них, вечно злобная, ищущая объект для ненависти, чтоб обвинить его в своих бедах, которые у неё лишь от отсутствия уважения к себе, только и умеет, что грабить своих чад с криком: «Я же тебя родила, а ты!…» Она не ценит ничего, не умеет грамотно распоряжаться ничем, она не может ничего создать, способна только на грабёж или воровство и с удовольствием убьет кого угодно из-за лишнего куска хлеба, который сама же и оставит плесневеть, позабыв ради крошек от пирожного. И судьба Яна Вэньли — лучший тому пример. Имперцы могут позволить себе роскошь никого не ненавидеть и просто наслаждаться жизнью — Союз же вечно изобретал себе поводы злобно кидаться на них только за это. Хотелось кричать этим цветущим парням всех возрастов: «Да вы не понимаете все даже нисколечко, как же вам везёт, что вы здесь! Все ваши нынешние проблемы будут казаться вам раем, попади вы в концлагерь республики». Но спокойные и уважающие себя и окружающих люди не смогут понять и оценить такие порывы, а хныкать и жаловаться унизительно. Можно лишь стать такой же — впрочем, разве кто-то говорил, что это легко?

Катерозе улыбнулась этой мысли — а вышло, что улыбнулась всем. Ни одной, даже самой завалящей эмоции из серии «куда лезешь, нищебродка в республиканском платье» в этой атмосфере не возникло. Потрясающе, в это никто не поверит на Хайнессене — там все свято убеждены, что имперские офицеры — это чудовища во плоти, способные только унижать и уничтожать, интересно, не зеркало ли смотрели авторы подобных мировоззрений? Здесь она просто симпатичная девушка, которую привёл один из своих, и никаких тебе ехидных обсуждений, провокационных ухмылок, язвительных замечаний и прощупывания новеньких. Герман, оказывается, наслаждается эффектом — сделав вид, что жутко поглощена сладостями, она заметила, как он пару раз перемигнулся с кем-то из своих знакомых, и вид у него был едва ли не торжествующий. Право, он то, что всегда называлось «недурён собой». Но дело не в этом, а интересен лишь вопрос, случайно ли именно он оказался на пути, когда мы спрыгнули с вершины и набираем скорость, а, леди фон Кройцер? Чёрт возьми, ни за что не стану менять фамилию. Куда смотрела мама, идиотка — променять такую оранжерею красавцев на три ночи с балбесом, который её забыл через неделю? И ради чего? — чтоб всю жизнь врать мне про великую несостоявшуюся любовь? Она обрекла меня шастать по унылым республиканским базам, и только для того, чтоб увидеть комплексующего лоботряса, скрывающего своё неумение любить жизнь под дурацкой бравадой вечного солдата удачи! Кабы он хотя бы обнял меня перед своим последним дефиле к смерти, он бы остался жив! А у этих, просто делающих своё дело, подруги не трясутся от ужаса, что будет, если он однажды не вернётся из космоса. И потому они возвращаются гораздо чаще, вот в чём секрет. Им не надо глупо юморить от тоски, зная, что на деле они никому не нужны — единственный, кто уцелел благодаря такой практике, был Поплан, да и тот спал со всеми подряд от страха погибнуть и не встретить свою — сейчас встретил и сразу прекратил быть бабником. Похоже, маме вообще не был нужен никто — для этого и врала всем, будто не брошенка, а «разлучённая войной». Боже, какой бред — ей никто не мешал найти отца при жизни хоть когда, он действительно ничего не знал, бедолага… Или уж не отца тогда, если будто он якобы нехорош. Как жаль, я никогда не узнаю, есть ли у меня братья от других приключений отца, а брат мне необходим, как воздух. И Юлиан меня не понимает, просто смотрит с обожанием, как это скучно, если уж рассматривать так, то паж бы из Германа получился, вздумай я всерьёз. Но мне нужен брат — хотя бы ценой влюблённости в мужчину… Где я его возьму — такого, что один раз посмотрит, и всё поймёт, сказав пару слов? Может, он есть, но пока появляется из разных лиц — на секунду подскажет нужное, и пропадёт, пока не нашла? Это ведь вовсе не кровное понятие — брат, эх, какая я одинокая, что за беда…

— Вы чем-то расстроены, фройляйн? — тихо прошелестел капитан, участливо глядя на неё. — Может, вина?

— В этот раз не откажусь, — ах, как поздно я хватилась, он мог что-то заметить, или даже понять, вот незадача, — хотя мне вовсе не стоило думать тут о грустном. Здесь так здорово, что я расклеилась, хотя думать следовало только о танцах — потому что это то, чего сейчас мне очень хочется.

— Ну так опрокинем по бокальчику и разомнёмся, раз Вам хочется, — он вполне добродушно подмигнул, и она посмотрела на него с искренней благодарностью.

Боже, какое вино! Это просто фейерверк, это просто невозможно! И вот это — никогда не попробуют наши злыдни и не поймут, отчего те, кто это себе позволяет, спокоен и радостен. М-да, Хайнессен, ты чем дальше, тем больше выглядишь помойкой, полной пустых фантиков, в которых никогда не было конфет. А ещё столица государства, м-да… Всё, хватит, я устала, я так не могу, мне нужно размяться, как хорошо, что я намекнула ему про танцы…

Катерозе выбрала жаркий солнечный ритм — благо, нужный трек как раз зазвучал — и аккуратно прошла несколько шоссе вокруг кавалера, намекая, на какие па ведущий может рассчитывать. Тот, разминаясь на месте, даже состроил, просмотрев на это, обрадованно-довольную мину на секунду, а затем с воодушевлением двинулся, покачиваясь, замыкать пару. Он сделал это, намеренно широким жестом высоко подняв руку, держащую пальцы партнёрши — намёк на то, что танец будет огненным. Катерозе томным движением головы неторопливо кивнула — в паузе между ударными, перед тем, как ухнуть в пучину страстного перестука каблуков и яростных метаний вокруг очень амбициозного ведущего… А потом им было уже не до остального окружающего мира, с восторгом наблюдавшего за вспышкой пары крепких протуберанцев на взорвавшемся морем огней полупрозрачном танцполе — их выбивало из поверхности в такт стучавшим каблукам само движение танцоров. Окружающий мир весело гудел, открывая новые бутылки и чокаясь между собой за «новую дивную парочку», интересовался друг у друга, кто кого в этой паре где и как подцепил, иногда аплодировал особо сложным вывертам в танце, даже неторопливо покачивался на месте, приблизившись, чтобы лучше видеть… Катерозе и Герман были заняты только тем, чтоб выложиться максимально, показывая друг другу, кто на что способен, и закладывали виражи один круче другого. Они довольно неплохо чувствовали друг друга, оба с радостью обнаружив прекрасного напарника в любимом деле, и с удовольствием отдались приятной игре. Она каждый его осторожный выпад завершала роскошным ответом, давая понять, что он может рискнуть далее сделать и резче, он методично подчинялся этим намёкам, постепенно усложняя внешнюю картину танца. К финалу, таким образом, он отвязывался всё сильнее, и устоять перед искушением завершить дело с горделивой амбицией, граничащей с «неприличным» пакетом позиций, просто не смог — чего она и добивалась…

Рёв и вой стоял что надо — до потолка… Катерозе глубоко и размеренно дышала в паузе после смолкшего трека, обвив руками ногу партнёра, и улыбалась томной улыбкой кошки, наевшейся свежатинки, прикрыв глаза ресницами от излишне заинтересованных взглядов со стороны, стремившихся зацепиться и обозначить своих владельцев. А то, сейчас взметнётся волна желающих пригласить её танцевать дальше, и куда важнее для каждого успеть первым установить зрительный контакт. Подождёте, мальчишки, не всё сразу и не так скоро, дабы не портить вам же удовольствие… Так, если я всё правильно понимаю, Герман уже одарил их глумливой улыбочкой собственника, сейчас он опустит взгляд на меня, можно резко открывать глаза немного шире и смотреть на него так, как будто он только что уронил меня в постель — тогда глаза ему сверху покажутся бездонными… Ага, удалось, вовремя! Всё, вальяжно берём его руку — даже грамотно её подал, вот умница! — и лихо встаём, весело смеясь, и вежливо благодарим за удовольствие. Ого, да он настолько доволен, вот так волна… Не иначе, как утёр нос кому-то из своих знакомых с её помощью крепко, да пусть между собой потом болтают, что хотят, разрешаем великодушно. Нет, право, чего это с ним? Да-да, мороженого, немедленно, вот молодец, что вспомнил…

— Страшно подумать, на что Вы способны в танго, фройляйн, — развесёлым великосветским тоном говорил тем временем имперский капитан, наверняка уже прикидывая в уме, что отвечать излишне любопытным потом…

— О, там я очень скучна, поверьте, — лучезарно улыбаясь, отвечала Катерозе, — в Союзе его вовсе танцевать никто не умеет, зажмутся в пародию на позицию в вальсе, и елозят подошвами по полу, наступая на ноги друг другу — именно так всегда и делал адмирал Ян, к слову.

— Таким образом, слухи о его неимпозатности в повседневности верны? — уже рассмеялся собеседник.

— Скорее да. Он всегда выглядел усталым и невыспавшимся, как человек, вынужденный заниматься не тем, чего он хочет.

— Герман, позволь пригласить свою даму на пару заходов, а? — помешал беседе уже кто-то из особо ретивых офицеров.

Катерозе поспешно посигналила собеседнику глазами: «ни в коем случае!», и тут же опустила очи долу, не позволив пришельцу поймать её взгляд.

— Стартуй мимо, она не желает, — очень вежливо ответил капитан через плечо, не очень смутившись от недовольного рёва. — Фройляйн, я так понял, тот, кого Вы хотели видеть, не появился здесь? — увидев бездонный взгляд и скромный кивок, он неспешно приосанился. — Я могу его заменить? — ого, какая спокойная усмешка, а парень не так прост, как хочет казаться…

Катерозе взгляд не отвела, даже раскрыла ресницы чуть шире, помолчав пару-тройку секунд, затем сказала очень тихо, спокойно, но густым голосом:

— Ещё не знаю, танцевали пока мало. Увидим дальше, наверное, — и она быстрым, но не резким движением расстегнула куртку. — Да и не пьяна я ещё настолько.

— Принести? — по-деловому осведомился партнёр, весело поглядев на неё.

— Пожалуй, да, — тем же тоном произнесла она. — И потанцуем спокойней, но несколько заходов.

— Согласен, сейчас, — столь же делово отозвался капитан и взял её под локоть.

Теперь она не торопилась. Можно было преспокойно тянуть паузы, прихлёбывая из бокала, смотреть на спутника снизу вверх лучезарным взглядом, весело наблюдать, как он расстраивает остальных, не позволяя пригласить её на танец, восторженно внимать всему, что он говорит, вовремя радостно улыбаясь. При этом нужно было искренне любоваться им — а это вовсе не составляло никакого труда, всё же. Сейчас она рассмотрела ещё кое-что — похоже, что перед ней обнаружилась сильно улучшенная копия её отца — вернее, то, чем тот мог вполне стать, но не стал никогда. Слишком много общего в манере держаться и говорить, как только позволил себе полностью успокоиться. Этак всерьёз можно и себе позволить отдохнуть в его обществе спокойно, прежде чем силы понадобятся ещё на один серьёзнейший рывок…

После третьего танца они сцепились в споре насчёт удобства и характеристик «Валькирий» и «Спартанцев». Катерозе сама не заметила, что уже долго и страстно вещает собеседнику, какого растакого дьявола она и Юлиан устроили мерзкое побоище в Изерлонском коридоре и в чём состояли основные ошибки имперских истребителей… Она вовсе не заметила, ободрённая его пылким вниманием, что даже музыка в клубе отчего-то стала звучать гораздо тише… Потом он весело хохотал, слушая её рассказ о повальном сонном царстве защитников Изерлона после последней битвы Яна Вэньли, не забыв особенно уточнить момент, когда легендарный Чудотворец вскочил и отдал честь, услышав о прибытии флагмана Императора.

— Да не в этом дело даже! — кипятилась Катерозе, хотя и не повышая голоса и не падая спиной на спинку стула, но изрядно захмелев с незнакомого вина, — А в том, что эти глумливые твари, мой отец, что был в должности начальника безопасности крепости, и друг всея штаба, начальник отдела снабжения, паскудно веселились над упавшими от изнеможения людьми! Ну, сам посуди: нет чтоб помочь, разнести друзей по койкам, так они оба стоят и хихикают, мол, давай имперцам позвоним, пусть всех перебудят! Я чего-то не поняла явно в их корявом юморе, а он у них такой постоянно, оказывается.

— Занятно, занятно, — сочувственно и воремя подмигивал Герман, — повторим ещё ча-ча-ча?

— Но уже в классическом виде, — сурово отрезала Катерозе, поднимаясь. — А то чувствую я, кто-то хочет раскрутить меня на соло, да?

— Я ничего не говорил! — в картинном замешательстве всплеснул руками собеседник, и тут же снова превратился в короля танца, вальяжно подающего руку своей королеве.

— Ещё бы ты сказал чего, конечно! — весело расхохоталась в ответ Катерозе, изящно принимая вызов.

Вино сделало своё подлое дело — нервничать и грустить стало бессмысленно, но и наблюдать за окружающим миром становилось всё труднее, он норовил схлопнуться до единственного интересного человека рядом и перестать прощупываться дальним и ближним осязанием. Это было не очень удобно: доверять полностью ситуацию имперскому капитану было рано, хоть он и дал понять, что рискнуть можно, не опасаясь подвоха. Катерозе попыталась стеклянными глазами, как будто не видевших ничего для окружающих, осмотреться, расхаживая широкими чеками в ткани танца… Но особого успеха она не достигла — увы, зацепиться хоть на миг и толком рассмотреть лица остальных вояк в клубе уже практически не получалось, мундиры сливались в глазах в общую массу. Тело же было слишком занято нужными шоссе и шагами, чтоб можно было всерьёз почувствовать общий настрой — галдят, как толпа весёлых мальчишек, да и всё, никакой конкретики. Но к концу танца она, наконец, нашла, что хотела — кто-то явно сейчас не досягаемый для её взора, скрытый толпой остальных присутствующих, очень внимательно смотрел на их пару, задумчиво взвешивая то, что имел возможность лицезреть. Это кто-то был чересчур спокоен даже для высокого чина — и явно давно не молод, да и хладнокровием мог поделиться щедро со всеми, кто буйно веселился здесь, не смущаясь их огромным количеством… Захотелось махом прерваться, выдохнуть разом всё напряжение и рухнуть от усталости — всё, нужная цель достигнута! Но рано, ведь ещё предстоит главный выход позже… Катерозе будто случайно сорвала в танце розу с куртки и попыталась её бросить в сторону, откуда ей померещился чужой взгляд. Эге, ни черта не примерещилось — поток внимания тут же ослаб до критического значения, едва ощутимого, но и не прекратился вовсе. Ну, порядок, стало быть, можно сделать паузу и приготовиться к решающему рывку.

Не то получил от танца имперский капитан: тот, кто следует, вовремя встретился с ним взглядом, пока он вертел вокруг себя безупречную партнёршу, и выразительно кивнул, разрешая нужный сценарий… Танцор воспринял это с чувством глубочайшего удовлетворения — ему всегда нравилось успешно сочетать службу с достижением собственных желаний, а нынче был беспрецедентный для него случай, такого уровня интересы у него ещё не совпадали ни разу. Ему безумно нравилось то, что он делает, и он уже перестал задаваться вопросом, как далеко это может зайти вообще и в этот раз в частности. Он весь ушёл в наслаждение моментом, и оттого его глаза излучали совершенно искренние чувства, от которых, в свою очередь, начинала серьёзно трогаться его нынешняя подруга. Столь же серьёзно, как тихо и невыразительно потрескивает ледяная корочка на склоне, дожидаясь резкого толчка или звука, чтоб обрушить вниз снежную лавину…

В этот раз они уселись уже не за столик, а лихо рухнули на мягкий диван, отчего-то оказавшийся пустым, хохоча, пожирая сласти и наперебой рассказывая друг другу армейские байки. Герман объяснил Катерозе, что негоже захватывать внимание клуба целиком, пока старшие офицеры устраивают четвертьчасовую забаву, а после они снова блеснут, если, конечно, милая фройляйн ничего не имеет против того, чтобы позабавиться его танцем для неё… Разумеется, милая фройляйн не против, ведь расстояние между лицами и талиями у них вполне цивильное — эх, обжиманцы в тесных коридорах помещений Союза сыграли с ней скверную шутку — она не знала, что здесь этот ньюанс вовсе не имеет значения… Кроме того, никто никогда ничего для неё изящного не делал — а забота Поплана носила совсем иной характер.

Этот же мужчина был, оказывается, то, что все без исключения на Новых землях (Катерозе сама не заметила, что перестала называть эти территории владениями Союза) девушки разом назвали бы «Мистер Великолепие». Всё в меру, ничего лишнего, а главное — есть всё, что надо. Возможно, он умеет танцевать немногим лучше, чем остальные офицеры его ранга, возможно, так же, как все, — но какая разница, если этого не умеют так вообще изерлонские раздолбаи в мешковатой форме Союза, исключая разве Поплана же и, возможно, отца, которого не вернуть уже вообще никак? Неторопливо и скучно топтаться в закрытой позиции весь танец и неуклюже болтать о чём попало, зардевшись от смущения, что наконец-то нашёл в себе силы пригласить — ах, какое мерзкое торжество уныния, какое тошнотворное царство убожества! Поплан, меня не интересует, что у наших комплексующих сироток проблемы с общением — у этих сам Император с десяти лет вроде как фактически круглый сирота, и ничего, выглядит величавей основателя Рейха и какой угодно девичьей мечты, и это ещё при полной-то слепоте! Возможно, дело в том, что кто-то стремится быть человеком, а кто-то — лишь оправдывать свою ущербность красивой болтовнёй о равенстве и демократии. Равенство, гы-гы. Сравнили орла с пеночкой, ага. Итак, если у Вас растут крылья, это ещё не означает, что Вы урод, верно? Ну, а уж какие это крылья — это мы будем решать сами…

К слову, сласти тут вкуснее, чем трофейные на Изерлоне — видать, те были полежавшими, а эти состряпаны не позже суток назад. Так что и здесь Союз даже рядом не валялся — неудивительно, что его уже нет. «…Вопил: „мы вместе!“, всё по кайфу, мол, и на тебе — он даже сдохнуть не сумел, как полагается!» — пришли на ум слова древней земной баллады… Вот так же и мертворожденная республиканская идеология однажды развалится на части, погребая под собой всех, кто пытался её оживить, и удушит трупным зловонием кучу, в общем-то, неплохих и симпатичных даже людей! Отчего, отчего Ян Вэньли не женился на Джессике Эдвардс, а? Или снова виноват адмиральский чай, в котором плавает стакан бренди? Ну уж нет, мы не будем повторять таких ошибок, и плевать, кто что подумает, честно говоря. Конечно, пытаться стать вместо мужчины — глупость и самоубийство, но разве преступление выбирать мужчину самой? Поплан, ты сам неоднократно признавал, что твоя идея «я плюс Юлиан» отнюдь не столь удачна, как ты хотел. Но ты выбрал из имеющегося — «…слепила, из того, что было», как говорится. То-то ты сам никак не мог найти то, что искал, пока руководствовался этим девизом. Я же ищу, но явно не это, явно. И ещё. Что мне делать, Поплан, если меня выберут, а? Ну, как тебя выбрала та, на ком ты сейчас счастливо женат? И что мне делать, если то, что мне надо, сейчас по факту у меня под боком? Э-эх, я знаю, что ты мне скажешь — но ведь сделаешь-то ты сам в такой ситуации совсем иное… Итак, я не самоубийца, Поплан, я жить хочу. И плевать, право, что там Юлиан сам думает — не ты ли мне это сказал-то, ха-ха?! Вот и ответ, спасибо. Будем считать, что девичник перед свадьбой у меня своего сорта — армия моего Императора, этой подружке я отчего-то не боюсь доверять, а это уже интересно. Нюх истребителя — он не обманывает, верно, Поплан? Спасибо за помощь.

Имперский капитан ощущал себя пьяным вовсе не от алкоголя — для него это было всё же мелочью… Он чувствовал что-то новое и совершенно невероятное — по сравнению со всем своим прежним опытом. Эта хитрая дамочка конечно была непростым орешком, но уж больно каким-то экзотическим и даже волшебным. Иногда казалось, что она вовсе не прочь уже окончательно рухнуть в его объятия вплоть до абсолютно недвусмысленных дальнейших последствий, однако её явно что-то очень хорошо от этого удерживало. Может быть, казалось, а на деле она просто не очень хорошо знает правила? Или успешно делает вид? Во всяком случае, этак недолго и втрескаться по-настоящему, а это, как известно, не очень-то весело, ну да плевать, честно говоря. Где наша не пропадала, во всяком случае, она зачем-то позволила себя уже крепко скомпрометировать — уж не отколол ли её женишок какой-нибудь номер, после чего встала необходимость его слегка уронить? Тогда это тем более уже интересно, наставить рога сыну Яна Вэньли — редкая удача. Ну, а если нет, поглаживая собственные амбиции, предположить, что эту боевую красотку интересует именно моя персона? Тогда это хоть и приятно, но сложнее — придётся играть по-честному, и кольцо на пальце будет стоить немало нервов и слёз с каждой стороны. Стоит ли такая игра свеч? Но это же не кисейная барышня из провинциальной гостиной, которая с ума сходит от застёжек на мундире, но изо всех сил делает вид, что ей меня нисколько не хочется, да, и позволяет всё, что угодно, в тот же вечер в саду на скамейке, а дочка командира розенриттеров, что сама уже некоторые значки на прикладе имеет… Может, она сама на меня охотится просто? Не похоже как-то. Кто-то из наших ей назначил встречу и не пришёл — его что, убили, раз его тут нет? Но она вроде не горюет совсем по этому поводу — значит, я иду с опережением, а тогда и взятки гладки. Ладно, рановато делать далеко идущие выводы, посмотрим, что она сделает после моего танца — там и будет подсказка.

Нет, хватит пить уже сегодня, решила Катерозе, неуклюже подвернув правую ногу — рухнуть на руку кавалера в сценарий вовсе не было вписано, и уж тем более — заметно разволноваться внутри от его галантной заботы и ясного взгляда. Если продолжать в таком духе, то получится дурацкое приключение в каком-нибудь затерянном в пригороде отеле среди сосен и орхидей, и ничем от мамы мы так отличаться и не будем в итоге. А мы ведь хотим — ого-го! — помочь объекту своего внимания, тому, который жив. Куда, чёрт возьми, девалась привязанность к Юлиану, а? Надо будет это обдумать на досуге. А пока стоп, переходим на режим повышенного внимания к происходящему, нельзя позволить вину заплести мне ноги — ещё полночи танцевать, как ни больше. Эх, если б можно было снять эту распроклятую куртку, душно уже…

Они вошли под руку идеальной парой, очень довольные друг другом — и перед ними расступались с милыми улыбками. Герман усадил Катерозе на стул и не торопясь отправился на свободный танцпол уже размеренным шагом танцора, по пути щёлкнув пальцами тапёру — тот немало удивился, полагая, что как раз сейчас паузу занимать будет некому, однако без колебаний грянул нужное. С седьмого такта Катерозе поняла, что сидит она совершенно напрасно, и как бы невзначай поднялась на ноги — как будто, для того, чтоб лучше видеть. Ещё через двадцать секунд она поняла, что окружающий мир, похоже, исчез полностью как минимум до конца танца Германа, потому что она ничего другого воспринимать просто не в состоянии — и помешать ей смотреть на него сейчас не смог бы даже факт её собственной внезапной смерти. Однако через полминуты она чуток овладела собой, очевидно, за счёт понимания, что это чудо — действительно для неё, и широким, неторопливым жестом сняла с себя куртку, небрежно бросила её на спинку стула, не отрывая глаз от того, что вытворял на танцполе её сегодняшний поклонник, а затем медленно потянулась, чтоб забросить руки за голову. Края сознания коснулся некий слабый гул поблизости, и Катерозе уяснила себе, что эти её жесты замечены и оценены. Однако это понимание отчего-то уже воспринималось с полным безразличием — именно в эту минуту все и вся могли провалиться в тартарары, столь мало они её интересовали. Этот экземпляр будет моим, что бы ни случилось в дальнейшем, холодно решила Катерозе, очень медленно водрузила ладони на талию и сделала несколько шагов в сторону танцпола — он должен это заметить. Так, сколько ещё десятков секунд до финала трека? два или четыре? Неважно, я ровно стою, а это главное. Ну что, Фредерика Ян, мы такого не видели никогда, и мечтать даже об этом не дерзали, верно? Интересно, как бы откомментировала произошедшее со мной мадам Казельн — уж наверняка бы шепнула мне тихонечко «не зевай, детка!». У неё всегда была очень гибкая мораль, я давно заметила это. Да к чёрту сегодня всех, право. Я что, кому-то обязана, что ли? Пусть попробуют чего мне кто-нибудь потом сказать, право, да и вообще, меня кто сейчас видит из моего прошлого, а? Кто они там все такие, честно говоря, разве их мнение может сейчас что-то означать?! Этого мужчину никто не обязывал делать то, что он делает — отчего бы не пойти ему навстречу, раз он не прочь рискнуть своей репутацией для меня… даже если это всё в итоге ничего и не значит.

Герман завершил свой волшебный полёт на коленях возле Катерозе — она сама не заметила, как подошла к самому краю. Он смотрел не в никуда, как всякий, кто танцевал только ради танца, а прямо ей в глаза, ничего не боясь, но и — а это очень важно — ничего не требуя. Но подать ему руку было необходимо — из элементарной вежливости. Возможно, чёртов подклад куртки таки наэлектризовал рукава её блузки, возможно, статического электричества уже хватало в воздухе — но искра получилась слишком заметной… Искра, конечно, никого не смутила своим появлением, но и незамеченной остаться не могла, а тут ещё и через ладонь прорвало неким электротоком, как не сказать больше, и Катерозе перестала смущаться перед любым формальным принципом. Она столь царственно, спокойно и естественно наградила кавалера поцелуем в губы, изящным, словно верно выполненное па, и аккуратным, как бокал классической формы, что это даже никого из присутствующих толком не удивило — кроме самого кавалера. Впрочем, тот прекрасно владел собой и сделал вид, что тоже воспринял это как должное — на публику, разумеется, а взгляд полностью ошалевшего от счастья мальчишки долю секунды могла видеть только его дама. Тем не менее, шум вокруг стоял изрядный, и игнорировать ехидные реплики кое-кого из окружающих было всё сложнее — он не знал, что с этим делать, и просто взял свою леди под локоть, встав с колен. Формальная логика диктовала капитану намерение немедленно исчезнуть отсюда вместе с ней, но интуиция бунтовала, громогласно указывая, что нужно дать случиться ещё какому-то событию прямо сейчас.

— Среди наших дикарей мой жест называется «алаверды», — с апломбом царицы произнесла Катерозе, — как насчёт ручного микрофона сию секунду?

Герман стремительно, но не резко повернулся в сторону тапёра — тот тоже был заинтересованным зрителем, но прекрасно всё понял и аккуратно швырнул в ответ требуемое.

— Вот, — ловко поймав нужную вещицу, вежливо сказал кавалер и протянул её Катерозе, что едва ли не молниеносно успела накинуть на плечи куртку, уронив при этом одну из роз, нашитых едва ли не по по всем её плоскостям, но так, что республиканская символика была отчётливо видна.

Девушка с достоинством кивнула, принимая, и внимательно воззрилась уже на тапёра:

— Подберёшь? — деловито осведомилась она у него.

— Со второй фразы обычно, — на редкость самодовольным тоном ответил тот, вальяжно пожав плечами.

Катерозе совершенно по-приятельски кивнула своему кавалеру и величественно двинулась от него по танцполу. Капитан почувствовал смутное беспокойство и поспешил сложить руки на груди — ага, так и отец делал, когда волновался, успела про себя отметить его дама, двигаясь прочь с захолонувшим сердцем. Итак, оно наступило — то, что следует, фарватер Рубикона. Страшно-то как… Каждый шаг как по колено в зыбучем песке — а всё из-за этой чёртовой формы республиканца, будь она проклята… Ладно, я стянула на себя такую груду внимания, такой пласт энергии — этак если закачать всё это в аналог конденсатора, пяток фарад получится, интересно? Ну, заворачивайся в спираль, прорва — кое-кому ты очень сейчас понадобишься, тому, кто должен жить и видеть свет, я-то тут так, ствол в канале молнии… Возьмём-ка мотив на феззанский манер, он вполне приличный, ну, а слова — на то я и оригинальная женщина, можете смело развешивать уши, парни.

— Вот и всё — подброшена монета, вот мелькают решка и орёл, — ровным сопрано плавно потянула Катерозе, резко повернувшись к зрителям и глядя в никуда, точнее, туда, куда она хотела, но с видимым только ей пунктом назначения. — Грош цена теперь монете этой, жребию цена — бокал, укол…

Тапёр и правда не обманул — и подмог столь хорошим веером аккордов, что можно было спокойно продолжать, слегка приглашая усилить где надо щелчком пальцев.

— Шаг из Орлеанского предместья в горло истребительной войны, — проникновенно продолжала Катерозе, чуть подняв голову, как человек, намеренный увидеть звёзды, — стоила костра корона в Реймсе, лилии не стоили цены, — она резко рванула левой рукой полу куртки, там, где красовался значок республики, и, к немалому изумлению всей аудитории, ткань лопнула как по заказу, оставив кусок со значком в ладони хозяйки.

Только тапёр не удивился и добавил напряжения и динамики в проигрыш — а его заказчица лихим и небрежным жестом, крутанув обрывок в руке, отправила его лететь прочь невесть куда, то есть — под ноги обступившим танцпол имперским офицерам. Ну и наивные же вы, парни, оказывается, зато как крепко излучаете-то, ну, просто то, что доктор прописал!

— На броне и в капсульном кошмаре пол-Вселенной пройдено давно, — уже намного живее продолжила Катерозе, картинным движением оторвав у куртки воротник с пятиугольниками и прищёлкивая в такт по полу шпильками, — проигрались в кости черепами, где планеты — ставка в казино, — и воротник полетел так же, но уже чуть в другую сторону.

На этот раз аудитория опомнилась от шока и активно взялась хлопать в такт, ошалело улыбаясь и покачиваясь.

— Начерно тасуется колода, крапленые карты у судьбы, — продолжала зажигать её Катерозе, добавляя в голос силы и густоты, — если где мерещится свобода — вслед за ней появятся гробы! — в недра сплошной мундирной массы, уже бесповоротно очарованной, отправился ещё один оторванный кусок куртки, тапёр услужливо грянул нижними регистрами, помогая нагнетать проигрыш между куплетами…

Ага, пошло! Ох ты, какой мощный поток, снесёт всё и вся, ну да ничего, для того и пританцовываем, чтоб не упасть… А затем у нас и кулончик на шее, между прочим, ну же, двигай, стихия, куда следует, вот тебе нужный шлюз… Что? Нас снова разглядывает кто надо? Пусть себе, это хорошо, но мне сейчас вовсе не до него, нет, ну никак… Держи, мой драгоценный, где бы ты ни был, поддержка тебе сейчас дико нужна. Я всё равно найду себе старшего брата, сказала же.

— На клинке меж адом или раем, как канатоходец — на краю, — громко взяла мотив Катерозе, снова подняв голову, перебросив микрофон в левую руку, а правой взялась драть куртку уже быстрее, — что пою — давно не выбираю, выбираю то, что не пою, — ошмётки республиканской формы обречённо и величественно летели в толпу, воспринимавшую это уже с весёлым восторгом, как должное, и ревевшую от удовольствия.

Так, теперь чуть больше ярости в голос — и повышаем тембр и силу, чтоб они все дёрнулись в экстазе, эти добродушные милашки, ишь, как разгрохотались…

— Вот и всё — подброшена монета, и, звеня, упала на весы, — ага, уже встрепенулись, вот умницы, нюх что надо у этих зверюг, не наши тупорылые шакалы, что ж, пора и рыкнуть по-тигриному, что ли, в такт этой породе, — можно расплатиться жизнью этой за букет с нейтральной полосы! — Катерозе на секунду застыла, воздев правую руку в салюте, а затем, удачно увидев среди множества сияющих лиц единственное, нужное ей сейчас, шагнула в его сторону…

Ха, да тут край без ступеньки и пандуса, эк меня занесло вместе с Германом, ну, надеюсь, они его не помяли без меня… Чего это он так смотрит, с ним точно всё в порядке? Это хорошо, что он смотрит без отрыва, вот ему на руки и спланируем отсюда, а то уже пол под ногами горит, право… Э-эх, поймал! — ну, я в тебе не сомневалась, золото ты моё настоящее!…

— Ну, как? — весело осведомилась Катерозе, пока её вовсе не торопясь поставили на ноги и с явной неохотой отпустили из объятий, осторожно подавив тяжёлый вздох. — Тебе понравилось, надеюсь? — она с хозяйской деловитостью сдёрнула с рук оставшиеся клочья рукавов и сбросила под ноги, затем отправила микрофон лететь к тапёру, и ослепительно улыбнулась кавалеру. Тот молча кивнул, сокрушённо покачав головой.

— Ещё вина или танцуем? — с тихой грустью спросил он, не отводя немигающего взгляда.

Ну что ты глядишь так, будто в тебе трансформатор сломался? Или перегрузкой в четыре жи долбануло? Э, я что-то не то задела, видать, ладно, надо срочно починить, не дрейфь, парень, прорвёмся…

— Отсюда, Герман, хотя бы на десяток минут, — заговорщицким тоном тихо процедила Катерозе, раскрыв глаза пошире.

Он явно задумался, хотя всего-то на пару секунд, и уже начал улыбаться ей в ответ… И тут из ниоткуда возникло нечто мерзкое, едва ли не чёрное абсолютно… М-да, этого вообще-то следовало ожидать, подонки есть в любой армии…

— Герман, — глумливо прогрохотал невесть откуда взявшийся лейтенант довольно невзрачного и несимпатичного вида, — а ведь она выходит замуж за всем известного республиканского лейтенанта, разве ты забыл? — он сделал несколько очень нехороших ужимок, и добился своей цели — глаза того, к кому он обращался, из карих стали цвета открытого космоса без звёзд. — И надо тебе быть таким последним приключением? — а ухмылка у этого персонажа взбеленит кого угодно, право, и он явно это знает — интересно, он знает, видать, и то, что по ней сейчас явно желает прилететь известно чей кулак, и стало быть, именно того и добивается? Стоп, чучело, это мой вечер, и тебя сюда не звали…

Катерозе аккуратно очутилась между собеседниками и ещё более аккуратно провела веером пальцев где-то на уровне воротника гостя — он был залихватски распахнут, на горе владельцу, который вдруг как будто без всяких видимых причин грохнулся навзничь, закатив глаза.

— Ну что за болтун, — презрительно фыркнула девушка, как ни в чём ни бывало пожимая плечами, — ещё и лезет не в своё дело, — она со усталым вздохом скользнула по лицам оторопевших присутствующих. — Республиканский лейтенант всего лишь исполняет приказ Императора — и не обсуждает его с посторонними, если что. Кому-то ещё что-то не нравится? — она с лёгким вызовом тряхнула головой, и тут ощутила, что Герман крепко взял её ладонь в свою.

— Этот момент нужно обсудить, — едва ли не вполголоса проговорил он слишком спокойным тоном, чтоб можно было думать, что он и впрямь невозмутим. — Идём, пока не опоздали.

— Да-да, конечно, — деловито ответила она, чувствуя, что становится стеклянной…

Стоило столь невозмутимо и величаво уходить с танцев, чтоб так рвануть прочь через вестибюль и по лестнице! На улицу они и вовсе вывалили фактически бегом, а там запрыгнули почти сразу в первое попавшееся такси. Адрес, который был назван водителю, ничего не говорил уму и памяти Катерозе, и она безуспешно пыталась разгадать по каменному лицу спутника, что именно он задумал и зачем. Тот факт, что они сидели на диване уже слишком близко, а его рука обнимала её за плечи, ей скорее нравился — она не ощущала никакой опасности ни от этого, ни от происходящего — но слишком холодноватое спокойствие мужчины начинало её слегка тревожить. Ночь уже давно опустилась на Феззан своим душным бархатом, но море городской иллюминации легко победило её своими корявыми плясками всех цветов неона. Эти дурацкие разноцветные блики и вовсе делали римский профиль Германа похожим на сумрачную скалу в горах перед непогодой, а милые аккуратные каштановые локоны превратили в налитые мраком кущи. Итак, мама, мы лихо нарушаем все правила поведения и приличия, принятые нормы и прочая, прочая, прочая… Спрашивается, мы жалеем об этом? Нисколечко. Надо бы хотя бы убрать эту руку с плеча — а ни за что! И закиньте к чёрту все страшилки о близости мужчин — если вам попадались только уродливые ущербы, то ничем не могу помочь. Здесь покуда всё в порядке, более чем — только, кажется, я слишком удивила кавалера, к чему он был просто не готов. Воспитание, чёрт возьми, настоящее, а не ханжеское, не существующее на деле ни разу, как у нас в Союзе! Это ж имперец, они ж врагу за доблесть могут осталютовать, не то, что наши — попляшем от радости всю ночь, узнав, что Император болен… будто он не человек, уроды!

Кабы Юлиан видел надругательство над мундиром Союза, у него бы точно сердечный приступ случился. А вот кого не жаль, право… И даже думать не хочу, почему! Иначе придём к слишком жёстким выводам… Нет, право, как же хорошо-то без куртки, а? Знала бы — утопила бы давно в реке ночью, тайком. Никогда ещё так спокойно себя не чувствовала…

— Куда едем? — вежливо осведомилась девушка ничего не выражающим тоном.

— В кабак, — уставшим голосом ответил мужчина. — Ужинать.

Она тихо улыбнулась и кивнула головой. Действительно, они оба слегка устали. Значит, уже прошедшая часть ночи была потрачена с пользой, а какой именно — будет ясно в дальнейшем. Катерозе не заметила, что её голова опустилась на плечо спутника, а глаза закрылись ещё раньше. Ровно до тех пор, пока такси не остановилось в нужном пункте назначения.

7. Миледи фон Кройцер

Катерозе сразу уяснила себе разницу — её оставили подождать хозяйку. Тем не менее, она с радостью кивнула церемонийстеру и сделала вид, что её интересует ваза с фруктами, даже очень. Но едва он удалился, как она вскочила, не переставая жевать, и повернулась спиной как раз к дверям, откуда могла появиться кронпринцесса. Левую руку Катерозе с самым независимым видом уставила ладонью на талию, с вызовом подбоченясь. Таким образом, дистанция составила свыше четырёх метров от двери — и очень хорошо. Наши волосы не хуже ваших, госпожа Грюнвальд, но рыжие, как у Кирхайса, да ещё с белоснежной лилией — держитесь за воздух… Надо, право, раздобыть себе гольденбаумский мундир — вот совсем была бы потеха, но пока оставим себе эти шуточки на будущее, довольно и того, что бирюзовая «ливрея» эпатирует всех в нужном ключе, вряд ли кронпринцесса давала себе труд предварительно ознакомиться, кто её гостья и как одевается. Но она же ни разу не воин, как известно, в чём и беда. Однако за гостьей могут и наблюдать, поэтому жуём вполне себе жизнерадостно, будто с голодухи прибыли изрядной — это всегда обескураживает кого угодно. Особенно на дуэли — а что у нас сегодня, как не оно, верно, ха-ха-ха? Вот и проверим, верно ли, что жалует царь, да не жалует псарь в этой связке, что-то подсказывает, право, что это более чем верно.

Катерозе всегда замечала, что кисейных дамочек одно её присутствие выбешивает до белого каления — и научилась с этим жить очень давно. Всё ж таки плата за это досадное обстоятельство значительна — мужская половина человечества гораздо добрее и никогда не поставит подножку без всякой на то причины, ради удовольствия их ставить. А то чего и гораздо побольнее сделать — тоже ради удовольствия, это вам сплошь и рядом, сколько хотите. Ни в каком страшном сне или гипотетическом кошмаре Катерозе не могла себе представить ситуацию, когда она бросила бы брата именно тогда, когда ему максимально плохо. Тем более, младшего — хоть Йозеф и ни разу не её кровь, но… А эти могут, спокойно, оказывается. А вот если нужно помочь — ну, тут на товарок по полу рассчитывать не моги, только если её интересы в данный момент с твоими совпадают, да и то потом отомстит неслабо. Уж лучше сходить на поклон к мужской половине — позадирают нос, но сделают всё тихо и надёжно. Итак, вопрос — напрягать сестру ради скромной персоны Катерозе император был вовсе не обязан, однако сделал это, зачем? Стало быть, все подозрения верны, получается? Вот и проверим.

Очень тихо, почти неслышно, да, но милочки в длинных пышных платьях, вы все забываете, что их шелест отлично слышно. Чего молчим, приближаясь, охренели от намёка с волосами или контратакуем? Стало быть, с порога считаем нас дикими и вульгарными, да? Считайте на здоровье — можем и подыграть, вначале-то…

Катерозе стремительно, но не резко обернулась, плавным движением на инерции сделала что-то вроде книксена и тут же пружиной вскочила в струнку, успев даже щёлкнуть каблуками по-мужски, всё это с очень весёлой, но загадочной улыбкой. Принцесса вежливо поклонилась — на что тут смотреть, что называется, сразу оценила гостья, просто дорогое платье, вот и всё. Ну да, сходство с братом есть, но очень поверхностное, внешнее, по глазам и волосам — а волна от неё, как от обычной серой мыши из пыльной конторы в незабвенном Союзе, ага. Так мы и думали, Йозеф, это кукла, не более того — умеет правильно двигаться и загадочно сверкать глазами, может, ещё пироги стряпать умеет, ага, вроде булочек с корицей из анекдота, ха-ха. Даже до мадам Казельн ей далеко, честно скажем. Ладно. Вежливые приветствия — какие мы безжизненные, а, прямо снегурочка летом у костра.

— Да, кронпринцесса, помощь мне просто необходима, — с жаром полуденного солнца плавно пошла в атаку Катерозе, — и очень деликатного свойства, такую только Вы и можете мне оказать. Мы ведь с Вами обе пострадавшие от режима Гольденбаумов, и очень сильно.

— О чём же речь? — ага, боишься меня, даже забыла про сесть на диван, уже хорошо.

— Два пункта, — а вот здесь чуть широковатый жест ладонями в разные стороны, будто собираем в пригоршни дождь, — координаты одного нужного мне джентльмена и консультация по некоторым тезисам, то есть, ответ на вопрос. Платье я и сама могу найти, это как раз вовсе не интересно.

Ага! Разве я что-то о твоём брате сказала, чего ж ты так дёргаешься, полутёзка? Правильно, сядем, а ты пока поуспокаивайся, если оно возможно, конечно. Ну, попробуй мне дружбу предложить, например, или спроси прямо что хочешь. Э, лучше бы спросила — я же не намерена дружить, или оно тебе ещё не понятно, ты настолько самоуверенна, что думаешь, что все перед тобой будут кланяться, памятуя, чья ты сестра? Но я же, ха-ха, будто вовсе республиканец, забыла разве? Ну, чего молчишь, я не намерена тараторить, могу и пожевать молча. И сколько угодно могу жевать, убедись.

— И кого же Вы хотите видеть, если уж это был первый пункт? — вежливо спросила наконец принцесса совсем ничего не выражающим тоном — поздно, пауза уже всё выдала…

— Видеть? Вы великолепны, принцесса, это же отличная мысль! — да, мы такие будто простодушные и горячие, бойся дальше. — Вот увидеть и надо, вызывайте его прямо сюда!

— Кого же? — ну, с голосом ты справилась, видать, многолетняя привычка, а вот глазки-то тебя выдали с потрохами… Боже, какая ж ты дрянь — всерьёз думать о нём такое… Бедный император, теперь мне всё понятно уже в этой жизни… Ну, получай тогда!

— Оберштайна, конечно! Он мне нужен позарез, а хуже нет обращаться с дежурным официозом — там же не сочтут нужным, и всё, не говоря уже о потере кучи времени, — с кипучей жаждой деятельности в голосе объяснила Катерозе. — А пока он сюда едет, мы поболтаем о других важных очень вещах.

Аннерозе была в таком шоке, что её хватило только на отдачу дежурных распоряжений — хотя она вроде бы умело скрывала эмоции под прежним холодным спокойствием, гостья была права, её слова просто швырнули принцессу в пучину смятения.

— Может быть, Вы сообщите мне, зачем Вам именно Оберштайн? — как будто с праздным интересом произнесла она.

Рановато играешь в поддавки — я же не друг тебе и не льстец, зачем забыла?

— О, Вам в самом деле интересно? — таким тоном, будто речь о сломанном ногте. — Не думаю, что политические интрижки Вам любопытны на самом деле. Это касается только ревностных слуг Императора, право. Кроме того, все мужчины любят, когда их немного интригуют, самую малость. Благодаря тому, что вызов поступил от Вас, Оберштайн меня запомнит лучше и моя работа будет эффективнее. Вот и всё.

Ага, так и скажи, что ничего не поняла — это хотя бы будет честно, шарм сразу появится…

— Вы занимаетесь политикой? — бесполезно, тупость непрошибаема…

— Разумеется, ведь теми, кто ей не занимается, она занимается сама, принцесса, Вы-то это знаете по себе прекрасно, — да-да, вот такие мы бессердечные, ещё и плечами так бездушно пожимаем. — А уж представьте себе моё положение — я ведь всё-таки невестка адмирала Яна Вэньли, и моя задача — помочь Императору в вопросе с автономией Хайнессена. Никакие злыдни режима Гольденбаумов просто рядом не стояли с ненавистниками династии Лоэнграмма на Новых землях, а Ваш брат к тому же слишком добр — это не всегда хорошо, поверьте, — вот задумайся, зачем тут последние слова, если у тебя есть ещё мозг!

— Этак ещё получится, что Ваша свадьба — тоже политический ход? — великосветским тоном, но с интересом, ладно…

— Безусловно, принцесса, — придвинувшись поближе и проникновенно глядя в глаза, — на кой чёрт спать с мужчиной, если от этого не иметь никаких выгод, логично? — ну, съела разве, посмотрим, как будешь отбивать, ха-ха! Краснеет, что ли?

— Возможно, но, кажется, это ещё не всё, что Вы хотели сказать? — ого-го, да ты и впрямь настоящая придворная, хвалю, да только толку от этого, увы, никакого…

— Да, Вы правы, меня очень волнует один вопрос, — абсолютно бесстыже с громким хрустом откусываем крупный кусок. — Я очень надеюсь найти на него ответ с Вашей помощью, — тэкс, она неплохо владеет собой, на такую вежливую улыбку и кроткий взгляд особо ничего не выставишь, ладно, тогда мы потянем паузу… ещё, чуточек, теперь вперёд!

— Ваше высочество, — не торопимся, фон Кройцер, не волнуемся, хотя это самый ответственный момент, потихонечку… — А что Вы собирались делать после смерти Вашего брата? Возможно, всё же выйти замуж за какую-либо кандидатуру, а?

Катерозе произнесла эти слова невозмутимо-вальяжно и с искренним спокойным интересом воззрилась на собеседницу, будто задала вопрос всего лишь о погоде. Принцесса приняла удар с холодным достоинством — но вспыхнув на секунду таким огнём в глазах, что сомнений не оставалось, что теперь она расценивала собеседницу, как врага. Рановато, Аннерозе, зачем же так сразу в конкретику-то… Есть же возможность парировать, чего зеваешь?

— Я совсем не думала об этом, поверьте, — какое упрямое очи долу, теперь понятно, отчего ты так раздражала двор Гольденбаума… — О таком если и думают, то после похорон, к счастью, не наступивших… — ага-ага, ври кому другому, что ты расстроилась бы из-за них.

— Позвольте, принцесса, у Вас же было целых три года, чтоб подготовиться к ним, — очень великосветски мы тоже умеем говорить, хе-хе… — Да Вы и хорошо подготовились, не Ваша же вина, что Ваш брат выжил, право. Он вообще живучий, очень, как ни странно, — ухмылочку побесстыжей, и глядим, глядим прямо и безжалостно.

А я её недооценила — эх, Фридрих Гольденбаум, хорошо ж ты её вышколил, сластолюбивый хитрец…

— Да, мой брат уникален, Вы правы, — опять эти ваши очи долу, это уже даже побешивает…

Что ж делать-то? Ай, пропадай всё пропадом, идём на импровиз, лишь бы Оберштайна дождаться, он же мужчина, чтоб о нём не говорили, а мужчина меня всегда спасёт, тем более незнакомый…

— Это бесспорно, принцесса, так отчего ж тогда Вы не попросите его найти себе мужа? — Вы недооценили моё простодушие, Ваше высочество, получайте свой выверт в целости назад. — Трудно найти мудрее советчика в такой ситуации, он-то свой двор знает отлично, надо полагать. Вы ж своим незамужним положением позорите не столько себя, сколько брата — или Вам действительно он так безразличен? Или даже… больше? — резко понизив голос и вкрадчиво, как змея…

Ага, получилось! Какой румянец, а? Спасибо тебе, покойник Фридрих! Мне тебя уже где-то жаль…

— Я… не думала об этом… — не знай я, что ты такое, могла бы и поверить, что ты сейчас заплачешь, так, быстрее, не то очухаешься быстро…

— Он недоволен Вашим выбором разве? — да, я очень безжалостная, только хрен ты это вслух докажешь, у меня такой дружеский тон, а как же! — Жаль, но я бы тоже влюбилась в спасшего мне жизнь и честь мужчину. И расшвыряла бы всех соперниц, вздумай таковые появиться, — да-да, а вот так улыбаться тебе разве не по рангу? а как оно тебе хотелось, надо полагать… — И на кой чёрт Ройенталь поцапался с Оберштайном, какая незадача…

Ага, это подсказка, милочка, ты всё правильно поняла, главное — хорошенько запомни это всё…

— Я столь популярна в Вашей стране? — вежливо осведомилась Аннерозе, полностью овладев собой. — Это для меня неожиданно…

— Разумеется, принцесса — у нас ведь вдовство суть женская беда, а не мужская, и существует упорное убеждение, что имперские дамы с жиру бесятся, — ладони на талию, локти врозь — и тон прохладный, но не ледяной, главное, не пережать уже. — В армии не служат, работают только ради забавы, родня мужа с детства подбирает — самой искать не нужно… И это ещё всё на фоне бешеной популярности ваших мужчин — как только стало возможным рассмотреть их поближе, ахаха. Вот-вот разгорится скандал с моей свекровкой — в республике новости разносятся быстро, и хвалить верного слугу Императора, что впахался за его честь в постели, будут на каждом углу, помяните моё слово. Право, Фредерику можно понять, но вряд ли она к этому масштабу готова.

— Что-что?! — ага, я знала, что тебе будет это столь интересно, что ж, посодействуй малость бедолаге Мюллеру, а то кабы твой брат не взбрыкнул вдруг сгоряча и не испортил марьяж. — Вдова Яна Вэньли и имперец? — аж ресницы задрожали от интереса, вот и славно…

— Даже ещё вкуснее, принцесса — имперский адмирал! — ага, мы и сплетничать умеем, когда хотим, а что ж, хе-хе… — Только представьте себе, что скажут люди! Впрочем, это была бы отличная комбинация, но вот не знаю, как отнесётся к этому Император, раз он так строг даже к своей сестре, — и горький вздох, впрочем, как видишь, мы ничуть не расстроились, так и передай дальше.

Ого, как быстро пришла в себя — смеётся очень естественно, стало быть, по этому пункту у нас порядок. Уже хорошо…

— Не думаю, что это станет проблемой, если эти люди захотят вступить в брак, — это слышать ещё приятнее, право…

— Хорошо, если так, — тихо и по-деловому, пристально глядя в глаза. — Я могу обнадёжить свекровку?

Какой уверенный кивок. Хм, или она меня дурачит, стараясь казаться солиднее, или дело выиграно было с самого начала, тогда браво адмиралу Мюллеру. Тогда встаём и церемонно кляняемся нарочито вальяжно, рассыпаясь в благодарностях.

— Вы настоящая придворная, фройляйн фон Кройцер, — ну, мы слишком простодушны как будто, или столь наглые, что не замечаем холода в такой форме…

— Вы слишком добры ко мне, принцесса… — а как тебе такой взгляд, снизу? То-то же… — я всего лишь хочу помочь Вашему брату раз и навсегда покончить с республикой, — вот так, в струну теперь, с щелчком каблуками, и лицо как у робота… — У меня к ней свои счёты, а Императору тратить на неё дальше своё драгоценное здоровье не стоит. Вы же тоже так полагаете, верно?

— Возможно, Вы и правы, — ну-ну, ещё начни губы кусать, я и этого не замечу.

— Я очень рада, что мы поняли друг друга, принцесса, — вот тебе ещё поклон, и паузу решать будешь сама, я устраняюсь.

Молчит. Ну и зря. Я могу молча стоять и улыбаться до конца Апокалипсиса, если это надо. А могу и вернуться к теме, от которой плохо всем. Ох ты, как не вовремя иной раз эти лапочки в мундирах, ну какого чёрта Оберштайн столь мобилен оказался — получается, помощь получила полутёзка, а не я. Ладно, погрязаем будто в приветствиях, главное, улучить момент — ага, получается, она так разозлена, что не отводит от меня холодного взгляда, вот и шанс не упущен…

— Принцесса, — проникновенно проговорила Катерозе, обернувшись, — подумайте всё же на досуге, какая хорошая вещь — сезон свадеб после войны. Это будет ещё одна красивая победа династии Лоэнграмма, так нельзя упускать этот шанс.

— Благодарю за ценную беседу, фройляйн, — вежливо кивнула Аннерозе на прощание.

Нельзя сказать, что Катерозе не боялась. Боялась, да ещё как — как всякий нормальный новичок, никогда не занимавшийся слаломом, но вынужденный нестись на лыжах по диким горам, чудом удерживаясь на склоне. Но у неё уже наступил момент, когда на определённой скорости страх перестаёт не только довлеть, но и ощущаться толком — слишком быстрые движения, переходящие в полностью инстинктивное поведение, захватывали всё существо без остатка. Ещё с полмесяца назад известие, что она встретится лицом к лицу с легендарным и ужасным министром обороны Рейха, так и оставшимся в роли главного советника при действующем венценосце, серым кардиналом Империи, могло повергнуть её в панический ужас. Ещё неделю назад сообщение, что ей придётся с ним общаться или сотрудничать, швырнуло бы её в холодный пот. Ещё вчера, узнай она, что он рассердится на неё, растерялась бы до невозможности спокойно говорить либо говорить вообще. А сейчас она, с трудом приноравливаясь к его широкому шагу, преспокойно следила за тем, чтоб не отстать, и равнодушно наблюдала, как молчаливое раздражение мизантропа, которого совсем некстати оторвали от важных дел, скатывается с огромных плеч незримыми покуда, но более чем ощутимыми волнами, желая похоронить под собой всё, что встретится на пути. Ну, вот она, великая и ужасная Тень Императора, во всём своём мрачном великолепии, именно так, как и рассказывали, с ледяными ненастоящими глазами — и что? Да ничего, просто чуть уставший уже, заваленный кучей неотложных дел мужчина, которому непонятно зачем навязали какую-то лишнюю обузу, с которой он ещё знать не знает, что делать. Из тех, кто предпочитает умереть по дороге, чем опоздать, и не всегда помнит, когда последний раз обедал. М-да, юбки в любом виде тут безнадёжно опоздали — действительно, скала, и воспринимать что-либо будет только через голову. Мне бы поучиться такому хладнокровию, но боюсь, оно куплено у него слишком дорогой ценой, лучше даже не приценяться. Ладно, пусть себе молчит сколько считает нужным — его право. Мне тоже стоит отдохнуть пока от этой дуэли на аудиенции, ишь, как бушует вслед бешенством полутёзка, зачем же так давать волю эмоциям-то, подумаешь, сестра своего брата… Интересно, впрочем, кто бы мог тогда поставить её на место, будучи супругом, коль скоро брат не решается отчего-то это сделать? Ах, какая же ты заторможенная, Катерозе фон Кройцер, вот же этот экземпляр, перед тобой на диване в авто — и, честно говоря, из такой конфигурации вышел бы толк, сколь бы нестандартной она не казалась. Настоящий элемент Вольта, вот что это такое — жаль, высказать такую идею вслух вряд ли возможно вообще. Так, раз я пока предоставлена самой себе, навязывать своё общество и не будем, можно спокойно себе вздохнуть и стереть с лица ладонью остатки разговора с кронцпринцессой — заодно отключиться от неё, эта база пройдена, сейчас у нас поважнее будет разговор. Пожалуй, самое важное во всей жизни наступает, и нервничать уже вовсе нет смысла — занятно, ощущение, будто событие уже случилось, хотя ещё ничего не сказано.

А вёс-таки хорошо, что в рабочий кабинет Оберштайна мне довелось попасть, не таская на себе осточертевшую форму Союза, мысленно улыбнулась про себя Катерозе. Неосознанная до конца, но приятная мелочь, из тех едва ли не бытовых символических внешне ничего не значащих действий, на самом деле имеющих огромное значение. Вспоминать о том, как клочки куртки с республиканской символикой летели в толпу офицеров имперского космофлота, чтоб навсегда сгинуть на полу под их сапогами, было очень приятно — и дело тут вовсе не в успехе у такого количества мужчин, а в том, что ни Юлиан, ни Аттенборо за эти дни ни разу не спросили её, куда делась её форма и отчего её хозяйка больше не носит. Хотя, возможно, ещё лучше было бы сейчас быть запакованной в самопальный мундир фиолетового бархата, которые нашили себе старшие отряды лагеря юных розенриттеров, хоть с белой лилией на груди, хоть с золотым львом на воротнике… Однако с таким кустарным ребячеством недолго и смешной показаться, уж лучше нейтралитет, как будто вовсе без намёков для постороннего глаза. Катерозе еле удержалась от облегчённого вздоха, когда после этой молчаливой гонки за огромной спиной в фиолетовом плаще — не очень-то удобно поспевать за таким широким шагом на шпильках — для неё просто пошире открыли дверь, чтоб она успела шмыгнуть через порог следом. Если бы она наткнулась на более учтивое обращение, то решила бы, что дело не просто дрянь, но катастрофа. А так она прыгнула в новый пласт своей жизни, как с борта катера, чтоб резкими движениями уплыть к нужному месту берега, нисколько не сомневаясь в правильности происходящего и собственных действий.

Но наличие ещё одного человека в помещении её слегка смутило — понятно, что этот офицер не мог быть никем иным, кроме Антона Фернера, и, стоит признать, он и в самом деле производил самое что ни на есть приятное впечатление — однако Катерозе сразу же уяснила себе, что видит его вовсе не впервые. Мало того, что этот легендарный помощник Его Тёмности сам был на вечеринке в офицерском клубе и лично наблюдал все выкрутасы Катерозе на сцене, так ещё и, судя по тем взглядам, что они перебросились с Германом, это его прямой начальник. Ох, до чего всё близко у них тут, в Рейхе… Интересно, а про наше прощание Герман тоже рассказал начальству? Или у них, как и в Союзе, нужные пуговицы от этого избавляют? Что ж, чем больше они уже знают, тем лучше для меня, точнее, для того, что мне от них надо. Фернер, Вы просто прелесть, и вот Вам сообразная моменту улыбка, аккурат такая, что ничего, кроме сдержанной ничего не выражающей приветливости, не означает, с изящным поклоном, разумеется. Только посмейте теперь не защищать меня в случае чего от Вашего начальника, я очень расстроюсь в таком случае, а Вам будет стыдно, да-да. Уловил всё, вот молодец. Впрочем, это ничего мне не даёт — в случае провала-то, но не будем поддаваться пораженческим настроениям, это глупо. Чего? Мне, кресло, да ещё не через стол, а напротив Самого?! Такая удача мне и не снилась даже…

Эх, как хочется закинуть правую ногу на левую, но придётся обе чуть сместить вправо… Но уж чёлку-то поправить, пожалуй, ситуация позволяет? Ой, Фернер молча встаёт и уходит… Можно начинать бояться, что ли? И не подумаю, лучше просто затупить автоматически. Бррр, сегодня или никогда, мне нужно выиграть во что бы мне это не стало, мой драгоценный объект моего внимания, помоги мне тут хотя бы косвенно, это ж твоя цепная собака, так пусть не вздумает меня кусать сейчас, вон как холодно себя ведёт, тут ни в чём уверен не будешь. Катерозе бессознательным жестом тронула пальцем свой серебряный кулон на шее, заставив его чуть подпрыгнуть на груди поверх блузы. Замечено, конечно. Плевать, мне что, совсем не разрешается нервничать после такого молчаливого марша? Буду, но только так, будто не хочу показывать. Ладно, смотрим в упор теперь. Не кто кого, а просто ждём вопроса. Ну, чего молчишь, ты же тут хозяин, не я…

— Говорите, фройляйн, — этот тон ничего не выражает, наверное, потому его так и пугаются.

Но я же не только страха от этого голоса, даже негатива не чувствую! Он, должно быть, всегда так говорит, вот и всё. Итак, паузы тут быть никак не должно, так что подстроимся под его интонацию…

— Я не хочу брать фамилию жениха. Возможно ли по законам Империи оставить мне мою девичью после заключения брака или хотя бы сделать двойную? — абсолютно спокойным голосом осведомилась Катерозе.

— Возможно, но необходимо прошение от Вашего имени заранее, — едва заметный кивок, ого, это уже даже много, с прежним-то тоном, но он уже сам взялся тянуть паузу, ладно, её быть не должно ещё…

— Тогда к делу. Хайнессен нуждается в лидере, а точнее — в диктатуре, и не раз доказывал это Яну Вэньли, но тот был слишком упрям и ленив, чтоб пойти у него на поводу, — спокойным светским тоном взялась вещать Катерозе, чуть откинувшись в кресле назад. — После гибели Яна лидером, сплотившим население, мог стать мой отец, но он благополучно погиб, оставив, впрочем, мне свою славу и авторитет, и, в отличие от моего жениха, я могу этим распорядиться эффективно. Как Вам, возможно, известно, люди, поддерживавшие Яна, были недовольны его пассивным поведением и до сих пор ищут того, кто поднял бы его славу на щит. И Юлиан Минц их вовсе не устраивает тем же спокойным характером, а также излишней принципиальностью. Однако к войне с Рейхом либо к серьёзному противостоянию народ не готов, он просто ищет лидера, который будет вовремя вещать им, что они великая нация, имеющая грандиозное будущее, не особо думая о деталях. А детали гораздо важнее, согласно теореме Кантора, и именно их будет определять тот, кто займёт эту вакансию.

Ага, не просто слушает, но даже склонил голову набок. Эх, я не чувствую опасности, но и только — слишком мало у меня опыта общения с подобными людьми. Вот было бы здорово, если б мои предположения об его настоящем характере подтвердились… Кивает, ура! Ну, выкладываем тогда…

— Логичнее всего определить на данное место либо кого из бывших соратников Яна, либо его вдову. Но первые либо погибли, либо сами по себе не смогут этим заниматься, а вторую я планирую красиво устранить с дороги, — Катерозе говорила ровно, нисколько не меняясь в лице, как будто её на самом деле совершенно не заботил результат её слов. — В идеале её было бы хорошо сделать женой адмирала Мюллера, в случае, если это не получится — достаточно ославить в нашей жёлтой прессе, это даже оплачивать не надо, за такую новость сами редакторы приплатят. Я знаю, как воздействовать на оставшихся соратников Яна и что делать с изерлонскими балбесами. Мой будущий муж мне тоже не проблема, как и вдова Бьюкока. Хайнессену нужен женский каблук, а не перчатка имперского офицера.

— А зачем Вам Хайнессен, фройляйн фон Кройцер? — спросил Оберштайн как будто без всякого интереса, но взглянув на собеседницу чуть внимательнее.

— А мне не нравится, что Император потерял на этой планете несколько своих блестящих слуг, да и сам не раз рискнул жизнью, — беззаботно проговорила Катерозе ничего не выражающим тоном. — Не нравится, что эта планета погубила прекрасного генерал-губернатора, которого он нам милостиво подарил. Она и Яна сгубила — видите, какие у неё гадкие наклонности, с ней по-хорошему нельзя. Если оставить ей возможность огрызаться, она одна погубит ещё немало. Короче, у меня к ней свои счёты, к этой территории, и пришло время ими заняться.

— А если она погубит и Вас, фройляйн? — чуть заметно, но ей показалось, что собеседник усмехается.

Что ж, это его право и вполне логичный вопрос…

— А Вам-то что за печаль, если я сначала успею сделать то, что следует? — полностью безразличный ко всему тон, вот так, даже чуть пожав плечами. — Мне уже терять нечего и жалеть не о чем. Но у меня есть хорошие позиции, я ведь женщина, так что должно сработать, раньше так не делали ещё.

— Что же следует сделать, по-Вашему, фройляйн фон Кройцер? — точно усмехается, что ж, терять уже нечего…

— Вышколить как следует и уже в приличном виде отдать императору. Остальное — то есть детали и способы, можно обсудить отдельно. Или Вы дадите мне карт-бланш не глядя, а я сделаю всё сама, — а вот теперь посмотрим в упор по модели кто кого… ты чего заглох, пугаешь меня паузой, что ли? Не надо этого делать, я тоже могу кое-чьим жестом за кулон держаться, съел? А ну, вспомни, мне сейчас тоже восемьнадцать, как и ему тогда, и в Изерлонском коридоре я не тихо прохлаждалась!

— Вы хотите править Хайнессеном единолично, фройляйн? Я правильно понял Вас? — тон спокойный, уже ничего…

— Неправильно. Мне придётся это осуществлять, конечно, но это не желание, а необходимость, с которой надо мириться. Поэтому формально я не собираюсь занимать никаких должностей, — Катерозе полностью легла спиной на кресло и положила руки на подлокотники. — Поэтому мне будут нужны те ресурсы, что Вы успели заграбастать под себя, сударь. Только для более эффективной работы, потому что моих может однажды не хватить, а нужно торопиться, Император ждать не любит.

— Это что, не по модели хунты? — вежливо киваем, кажется, уже заинтересован, хорошо. — Опираясь только на коррупционные структуры? — ещё раз киваем, и поважнее. — А как же потом быть с выборами?

— Выборы можно и отрежиссировать, а можно даже игнорировать под предлогом экономии средств, — невозмутимо пожала плечами Катерозе. — Главное — новая национальная идея, — она позволила себе лучезарно улыбнуться, наконец-то. — Тридцать миллионов идиотов, желавших захватить Рейх, мертвы, из них только десять процентов — женщины. Остальные уже просто хотят себе тихо жить по-человечески. Молодёжь же, точнее, та её часть, которая является реальным будущим страны, симпатизирует вовсе не идеям этих погибших, им нравится победитель. Это управляемо, если знать, как.

— Вот оно что, — Оберштайн не спеша поднялся на ноги и приблизился вплотную. — А если Вас просто прикончат враги, поняв, кто режиссирует нужные Империи процессы? — вежливо спросил он, чуть наклонившись над собеседницей и положив ладонь левой руки на спинку кресла.

Катерозе не пошевелилась, но сложила губы в циничную усмешку:

— Будто у Вас, сударь, недостаточно подобных врагов, понимающих, как Вы режиссируете нужные Империи процессы? Вас же это никак не останавливает, верно? И это при том, что Ваш статус яснее ясного, а мой даже Вам ещё непонятен — так чего мне бояться, будучи невесткой Яна Вэньли? Республиканцы намного глупее имперцев, иначе бы не стремились их вырезать, так что играть на этом я буду до победы.

— Вы так уверены в победе? — Оберштайн ответил на эту усмешку своей.

— Не в этом дело, просто тезис «Победа или смерть!» мне тоже симпатичен, — вежливо и холодно кивнула девушка.

— Какой интересный статус получается, — процедил министр ничего не выражающим тоном и вдруг молниеносным движением схватил ладонью кулон на шее собеседницы и повернул к себе, раскрыв.

— Аккуратно, Пауль, есть вещи, на которые можно и крепко обидеться! — рыкнула Катерозе, не шевелясь и тоном, не вызывающим сомнений, что она полностью владеет собой. — Оставь, как было!

Оберштайн покачал головой так, будто хотел поцокать языком, но передумал, затем нарочито не спеша щёлкнул застёжкой и выпустил из пальцев украшение.

— Теперь понял, — хозяйским тоном фыркнул он в ответ. — Он что, сам их тебе дал?

— Дурацкий вопрос, право, — прошипела Катерозе, сверкнув молнией в глазах. — Он что, похож на того, кто на это способен?

— Ну… ты хуже его знаешь, логично? — ехидно процедил собеседник, выпрямляясь. — Не бойся, я не буду это отбирать у тебя.

— В таком случае ответ такой: «сама взяла», — в тон ответила девушка, по-прежнему не шевелясь. — Устраивает?

— Вполне, — невозмутимо проговорил мужчина, спокойно возвращаясь в своё кресло. — Завтра утром за тобой приедут, Катрин, приготовь то, что считаешь нужным. Сейчас у меня больше времени нет.

— Так точно, — внешне безразличным тоном уронила Катерозе, поднимаясь. — Хорошо, до завтра.

Она не торопясь, но и не пытаясь медлить, двинулась прочь. Оберштайн не смотрел ей вслед, молча дожидаясь, когда гостья уйдёт. Будь она чуть старше, она бы догадалась, что ему нужно было просто успокоиться после увиденного. Будь он меньше на деле взволнован, он бы понял, что её валит с ног дикая усталость и единственная мысль: «Получилось!». Но им уже было на некоторое время не до окружающего мира. Внутри кулона лежало два длинных золотых волоса, которые Катерозе действительно ловко ухватила с плеча ослепшего императора — после дуэли на клинках с Юлианом Минцем они просто были очень заметны на небесно-голубой рубахе. Их больше не видел никто и никогда, кроме самой хозяйки кулона. И никто не знал, что именно они и решили раз и навсегда судьбу не только планеты Хайнессен, но и всей Галактики. Окончательно и бесповоротно.

8. Свет сквозь тучи

— Ну как, сойдёт для сельской местности, а, Дасти?! — серебряный смех девушки звенел столь добродушно, что грозное обаяние её нынешнего наряда уже не настораживало. — Похожа я на дочку своего папы?

— Ты… больше, Карин! — восторженно прошелестел Аттенборо, застыв на месте. — Из образа дочери своего отца ты уже выросла, придётся признать. Совсем уже самостоятельная и грозная.

Катерозе выглядела вовсе не экзотично в новом одеянии — такое ощущение, что она всегда его носила, и Аттенборо спокойно и бесхитростно подтвердил ей это, с восхищением всплеснув руками. А то, что поверх лейтенантского мундира времён Гольденбаумов вместо геральдического орла павшей династии была нашита шёлковая белая лилия, добавляло настоящего шарма. Гун-то в ножнах за спиной, подаренный Императором, тоже смотрелся на даме, как будто всегда был при ней. То же, что она, забросив плоские бутсы республиканского капрала, перешла на чёрные казачки на стильном каблуке, сделало её ещё прекраснее — вот только Юлиану созерцание всего этого великолепия было в данный момент недоступно, как недоступно созерцание чего-либо неосторожно опохмелившемуся индивиду…

— Вот и славно, пора увеличить родню за счёт новеньких! — сверкнула радостной улыбкой молодая воительница. — Мы слишком многих потеряли на этой дурацкой войне, а требуется жить, а не выживать. Дасти, а ты не хочешь ли сам жениться? — с невинным интересом юницы, ничего плохого в мыслях не имеющей, осведомилась она, понизив голос и весело подмигнув. — Горничная отеля слишком внимательно на тебя заглядывается, ох, помяни моё слово, это у неё личное.

Аттеборо по привычке замахал руками не хуже покойного Яна, нацепив снисходительную улыбку.

— Что ты, мне нечего на деле ей предложить, это скорее всего любовь к приключениям…

— Разве приключение, даже закончившееся — не прекрасно само по себе? — спокойно усмехнулась девушка, прищурившись, как великовозрастная матрона. — Пренебрегать красотой и радостью жизни — удел глупца.

— А ты куда собралась? — насупившись для вида, постарался сменить тему адмирал.

Девушка всё же была достаточно взрослой, чтоб не только обижаться на это, но и снисходительно кивнуть в ответ на умоляющие ноты в его взгляде.

— Гроза закончилась, хочу проветриться немного на крыше здания, а то смотреть не могу уже на внутренности зимних садов, знаешь ли.

— Понятно, — с грустью пожал плечами молодой адмирал. — Что ж, действуй, — и он со вздохом отправился открывать окно.

Катерозе вежливо исчезла из комнаты. Аттенборо со злостью покосился на спящего под парами виски Юлиана и снова отвернулся, с наслаждением вдыхая свежий воздух после дождя. Он кончился столь внезапно, что кое-где ещё даже порывы ветра доносили резкий запах озона — уж этот аромат нюх бывалого жителя космических коммуникаций вычислял безошибочно. Ветки высоких лиственных деревьев качались столь заманчиво, что возникло желание потягать их за цветущие кончики или хотя бы взглянуть на них с высоты большей, чем три этажа комнаты отеля… Да и тучки неслись с весёлой быстротой по менявшему цвета небу слишком заманчиво для того, кто привык годами лицезреть за обзорным экраном черноту открытого космоса с немигающими россыпями холодных звёзд. Солнца не было заметно, но, судя по светлеющему небу, оно вот-вот должно было появиться перед зрителями, и, вероятно, сверху его уже можно было точно увидеть. А какого чёрта? — задумчиво взялся рассуждать Аттенборо, ведь Катерозе полностью права, надо было сразу составить ей компанию. И он решительно вышел из комнаты, притворив дверь.

Наверное, девушка двигалась очень быстро, а может, лицезрение веток, сиявших каплями недавнего дождя, было на деле дольше, чем казалось… Догнать юную даму так и не удалось. Поначалу Аттенборо даже был готов примириться с мыслью, что Карин обманула его и на деле двинулась по совершенно иному маршруту. Эта мысль, впрочем, нисколько его не расстраивала — столь приятной оказалась прогулка по кровле, и за идею молодой адмирал был очень благодарен. Он с наслаждением дышал послегрозовым ветерком, так не похожим на дежурную душноту из коридорного кондиционера… Тучи неслись быстро и едва ли не над самой головой — казалось, можно протянуть руку и ухватить краешек фиолетово-синей пелены. То и дело попадались кадки с какими-то фикусами и пальмами — вероятно, их стащили сюда со всех уголков отеля, чтоб вымыть под струями грозового дождя, а может, они всегда тут стояли в летнее время… Крыша была плоской, явно для удобства хождения по ней, только канавки водоотводов иногда прорезали ровную поверхность. Аттенборо отчего-то через некоторое время остановился, с удовольствием любуясь небом, разукрашенным во все оттенки от голубого до чёрного, и автоматически отметил тот факт, что облачный поток слишком плотный для того, чтоб солнечные лучи пробились сквозь них, хотя то и дело пытались пробиться и подсвечивали их в разных плоскостях, заданных формой фронта. Дело шло к подзакатью, ветерок не вызывал никакого подозрения на то, что прохлада может оказаться слишком сильной и вызвать существенный дискомфорт — этак бродить тут можно до полной темноты, решил для себя молодой человек и двинулся, сам не зная, куда.

Ещё одна какая-то коммуникационная стенка, которых тут полно, и Аттенборо остолбенел в суеверном ужасе… Затем он инстинктивно занял удобную позицию для того, чтоб наблюдать, оставаясь по возможности незамеченным — кто знает толк в уличных и интерьерных боях, тот поймет, о чём речь. Увидеть же ему пришлось следующее. На крыше была выложена восьмиконечная звезда из ночных фонариков с открытым огнём внутри — пламя горящей свечи в каждой стеклянной как будто и прозрачной подставке для живой свечи вызывало слишком величественные ассоциации, ведь вся звезда состояла из этих небольших огоньков, наставленных рядом друг к другу без всяких пауз. Звезда была ещё и широкой — чуть ли не два метра в диаметре. В центре этого великолепия стояла Катерозе, с хрустальным бокалом и открытой винной бутылкой в руках, причём горлышко зелёного стекла явно было срезано тем, что пока покоилось сейчас в ножнах на спине. То, что дама стояла не спиной, а чуть боком к наблюдателю, что мог видеть её слишком бледное лицо, заставило натуральным образом застыть на месте — уж очень сильно сведены были резкие брови и ярко пылали синим пламенем глаза. Почему синие? — возник откуда-то вопрос, они же бывают только зелёными, помнится. Или я столь невнимателен к этим карим в обычном состоянии глазам, растерянно думал ошарашенный молодой человек.

Как назло, услышать, что говорилось над вином, медленно льющимся в бокал, не получилось — порыв ветра отнёс эти жаркие слова куда-то вовсе прочь. Но жалеть об этом было некогда — Дасти смотрел, как заворожённый, как неторопливо бокал наполняется, затем выпивается явно против ветра — длинная рыжая грива развевалась по воздушным струям едва не горизонтально, причём почти не падая. Интересно, как ей удалось встать так, что ветер дует ровно на неё? — мелькнула слабая мысль. Слабая, потому что глаза и всё существо были заняты лицезрением того, как полный теперь бокал медленно поднимается в правой руке и слишком сильно и страстно выпивается — ничего подобного Дасти в жизни не видел, и его голова кружилась так, как никогда ещё прежде. Алые сейчас не то от ветра, не то от вина, не ещё от чего, о чём страшно думать даже, губы Катерозе уменьшили окружающий мир до того пространства, которое занимала фигура девушки среди маленьких, но крепких язычков пламени. Затем столь же медленно для поражённого как громом непрошенного наблюдателя — хотя явно не очень небыстро на деле — хрустальный бокал классической формы полетел на покрытие кровли и превратился в мелкие брызги. Жест, который вызвал это падение, был слишком царственен, чтоб можно было усмотреть в этом движении нечто отрицательное или неэстетичное. Возможно, он и был не нов в этой части Вселенной, но так не вёл себя никто ранее в присутствии самого Дасти… Следующая забава была ничем не проще и не спокойнее — Катерозе вздумала подбросить над собой уже бутылку, и успеть разрубить её выхваченным из ножен клинком как раз так, чтоб черепки аккуратно упали позади, не потревожив свечи… Дорого бы дал молодой человек, чтоб толком расслышать, что за слова уносит в эту секунду в бескрайнюю черноту неба свежий ночной ветер, да и слышны ли они вообще толком, или адресованы неведомо куда.

Потом пришлось ждать несколько долгих может, минут, может секунд — на хронометр смотреть в этой ситуации у Аттенборо сил не было. Он видел, как просияло небо как раз по направлению взгляда девушки — до тех пор, пока не брызнуло лезвиями солнечного света сперва вниз, к поверхности земли, затем, всё более скашивая угол, эти лучи постепенно придвинулись почти к самой крыше здания. Катерозе отсалютовала клинком и быстро вложила его в ножны, затем склонилась в кратком почтительном поклоне и снова выпрямилась, на этот раз вытянув правую руку перед собой. Дасти почувствовал себя двойственно и страшно. С одной стороны, он понимал, что его присутствие тут как минимум нежелательно и в случае, если будет обнаружено, ему несдобровать, скорее всего. С другой стороны, не было не только желания, но и сил бежать — не то страх, не то любопытство парализовало его. Когда же пламя всех свеч разом, которое не мог поколебать ветер из-за того, что оно было защищено корпусом фонариков, качнулось в одном направлении, за спину девушки, ему стало и вовсе лихо. Но не смотреть тоже уже не получалось. Перчатки? Как же он сразу не заметил, что на даме чёрные перчатки, прикрывающие только ладонь — те, что носят любители управления скоростным транспортом в одиночестве? И это кольцо, слишком изящное для обычного бижу, слишком крупное для недорогого и обычного украшения, слишком стильно выполненное, слишком завораживающее для обычного камня — уж не топаз ли в иридии? Чёрт побери, оно же ещё и стоит наверняка целое состояние, откуда у республиканского капрала ещё в недавнем прошлом такие игрушки? Но какая серьёзная драгоценность, всё-таки, с какой претензией!

Когда же над вытянутой рукой девушки, рядом с кольцом, стало неторопливо образовываться сначала как будто туманное облачко, затем оно приняло очертания человеческой руки, а после между лучами из небес и пламенем горящих свеч блеснула белесая пелена, превратившись в человеческий силуэт, Дасти обмер и забыл, какой нынче день и как его зовут. Но разглядывать новое не перестал, привычки космолётчика фиксировали происходящее как будто отдельно от разума и чувств. Пелена, составлявшая силуэт — мужской, вне всякого сомнения, судя по очертаниям и росту, была почти прозрачной, но реальной! Получается, внутри пылающей звезды стояли уже двое! Мужчина, которого на самом деле тут не было, но которого было видно всё лучше, одной рукой держался за ладонь девушки, а другую положил ей на талию, бережно обнимая — его белая пелена отлично видна была на чёрном мундире… Катерозе что-то быстро и настойчиво говорила этому собеседнику, слов не было слышно, но тот, похоже, прекрасно понимал всё и внимательно слушал, склонив голову — он был намного выше собеседницы. Присмотревшись внимательнее, Аттенборо отметил, что незнакомец явно в имперском мундире, и с длинной гривой светлых волос. Других заметных деталей это полупрозрачное облако в виде человека не подсказывало глазу, а вопрос, кто это, не пришёл в голову потрясённому молодому человеку. Он лишь успел непонятно каким внутренним чутьём понять, что чудо длилось не больше трёх минут, а затем пропал и странный свет с неба, и тот, кому девушка страстно говорила что-то — просто бесследно растаял в воздухе. Катерозе осталась стоять, хмуро глядя себе под ноги и уперев ладони по бокам талии, будто выжидая ещё чего-то или обдумывая. Она стояла так довольно долго — некоторые свечи взялись гаснуть, а подзакатье сменилось сочной темнотой вечерних беззвёздных сумерек.

Стало ощутимо прохладно. Катерозе наконец очнулась от своего мистического оцепенения, и с усталым вздохом провела правой рукой по волосам, последний раз с тоской взглянув в ту сторону, откуда появлялся известный только ей собеседник — там царило холодное лиловое небо с фиолетовыми кучевыми облаками — левой рукой она достала откуда-то из пястья старинного мундира внушительного размера баул. Затем очень будничными движениями взялась собирать светильники, осторожно задувая те свечи, что не успели погаснуть. Аттенборо проворно покинул своё укрытие, неслышно приблизился и молча взялся помогать ей, усевшись рядом на корточки. Девушка взглянула на него спокойно, хоть и с некоторым удивлением, и ничего не сказала, позволив продолжить вежливым кивком головы. Против ожиданий молодого человека, она не устранялась от общения вообще, слаженно координируя с ним совместные действия, для которых то и дело приходилось по-приятельски переглядываться. Просто молчала, как пилот после тяжёлого рейда, что уже не в силах говорить что-либо и объясняется жестами.

Аттенборо с каким-то чувством спокойствия и комфорта вдруг понял, что происходящее — хорошо и правильно, и заметил, что вдруг ощутил себя в полной безопасности — совершенно забытое напрочь состояние. Где-то внутри мозга, в той части, которой обычно никогда не лень думать — она всегда работает у профессионального лётчика, тем более — стратега с богатым опытом боёв в открытом космосе, — обозначилось объяснение этому явлению. Однажды пришлось довериться отцу этой милой красавицы — жалеть о том не пришлось ни разу. Что-то похожее на тот далёкий вечер, когда на них напали люди Ребелло, содержал в себе и нынешний — да-да, именно ту уверенность в победе за правое дело, которую излучал на весь этот рукав Галактики тогда капитан Шёнкопф. И когда наконец уборка недавно пылающей ярким пламенем звезды, распавшейся сейчас на груду погасших цветных стёкол, была завершена, и оба соратника одновременно поднялись на ноги, Аттенборо лишь вежливо кивнул, знаменуя этим молчаливый ритуал вежливости. Катерозе с сомнением взглянула ему в глаза, как будто обдумывая что-то, и Дасти поспешил пошире открыть глаза, чтоб тихое предложение дружбы не могло быть не замечено.

— Ты в самом деле не прочь пойти следом? — задумчиво произнесла наконец девушка, обдумав это.

— Конечно, я служу тебе, настоящая ты принцесса! — спокойно, но с заметной долей торжественности произнёс молодой адмирал. — Пойми, я знаю, что сказал, полностью, — и он почтительно склонил голову.

— Я очень бедовая госпожа, Дасти, — со вздохом проговорила дама, улыбаясь с тихой светлой грустью.

— Это не важно, я ж не мальчик, — холодно усмехнулся бывший республиканец, пожав плечами. — Всякой королеве нужен толковый паж, разве нет? И я не самый плохой кадр, уверяю сейчас и докажу после на деле.

Катерозе вежливо кивнула головой в знак согласия, будто сама просила прощения за что-то, и медленно занесла правую руку за спину. Это движение было нарочито медленным, а девушка ещё и вопросительно смотрела на спутника, будто интересуясь, правильно ли то, что она делает. Дасти понимающе улыбнулся, добродушно кивнул и церемонно опустился на правое колено, склонив голову.

— Именем закона и традиции, — тихо произнесла Катерозе, быстро выхватив клинок из ножен.

Императрица, по всей видимости, только этим грозовым августовским днём полностью осознала, что она — не кто-нибудь, а именно чудом не овдовевшая фрау Лоэнграмм… и та, которую звали столько лет фройляйн Мариендорф, навсегда стала достоянием капризной кокетки — истории. То есть, конечно, эта часть личности молодой дамы, будучи по факту неуничтожимой, никуда не делась, но уменьшилась сейчас до состояния маленькой девочки, примерно так. Столько лет, вплоть до самого последнего времени, эта неутомимая девушка на деле была всем её существом, прекрасно владела ситуацией и во всём неплохо разбиралась, во всяком случае, для текущего момента она была вполне подготовлена и компетентна. Это доказывали не только все последующие отклики реальности на её действия, в том числе — и многочисленные люди, с которыми приходилось иметь дело, но и события, которыми приходилось управлять. Не так уж много было в жизни вечной фройляйн Мариендорф событий, способных выбить её из колеи, тем более надолго — фактически, таких не было совсем, кроме ужаса фактически состоявшегося вдовства. К счастью, последнее всё же её миновало, это было настоящим чудом, к которому она не имела никакого касательства. Разве что некоторые ночные молитвы, толком не осознанные даже… Но таких было множество по всей части Феззана, что была осведомлена о том, что Император Райнхард умирает, как знать, чьи перевесили, может, просто все вместе? Но сейчас не мысли о произошедшем чуде занимали всё существо молодой дамы. Сын крепко спал, несмотря на бушевавшую за окнами грозу, и мать наследника престола Галактики предпочла заняться кое-каким давно интриговавшим её делом. Это была очень странная папка из кабинета её венценосного супруга, та, старая и страшная, насчёт которой, умирая, он распорядился: «не вскрывать сорок лет, содержимое не распространять, хранить так же, как данные о ранних Гольденбаумах». Хильдегарда совершенно по-женски придержала у себя интересующую вещь, но добраться до изучения её ранее просто не получалось. И как раз нынче все, наконец, сложилось наиболее благополучно — Эмиль доложил императрице о том, что её супруг уснул ещё при приближении грозы и остался при нём бдить за сном ещё не окрепшего выздоравливающего господина, принц тоже не мешал. И теперь молодая дама застыла в оцепенении, изучив около половины содержимого — она поняла, что время навсегда треснуло и раскололось на две половинки, до и после того, как довелось заняться этим увлекательным чтением…

Первый лист поверх пухлой пачки был явно надписан рукой Императора ещё на Хайнессене, перед последним путешествием по космосу — хотя строчки лежали по-прежнему безукоризненно, чутьё той, что годами была секретаршей у знакомой руки, не подводило — в момент написания у автора слегка рябило в глазах от высокой температуры. «Тот, кто осмелится читать это, быстро горько об этом пожалеет, коль скоро я уже мёртв. А если ещё нет — значит, я просто убью его. Райнхард». Куда уж яснее, надменно усмехнулась про себя Императрица, и без колебаний сняла лист с остальной пухлой пачки, явно собранной из разрозненных эпистолярных залежей кабинета — тех, до которых доступ обычно преграждали тяжёлые складки белого плаща… Пожалуй, именно в этот момент она окончательно стала фрау Лоэнграмм — женщиной, позволяющей себе то, чего не позволил бы никто в Галактике себе даже в мыслях, да и сама она ещё некоторое время ранее, увидев такое предупреждение, предпочла бы быстренько упаковать всё, как было, хотя бы после долго жалела об этом поступке. Тем не менее, Рубикон был пройден, возможно, потому, что умереть, хоть и ненадолго, Императору всё же пришлось — и намерение в любом случае ознакомиться с таинственным содержимым было обусловлено не столько дамским любопытством, сколько уже прагматичным умом государственника, который всегда довлел над эмоциями у молодой женщины.

Унылыми вечерами, когда кронпринцесса Грюнвальд переставала отвлекать на себя внимание, а муж всё чаще погружался в тяжёлое беспамятство, Хильда не раз с циничным сарказмом размышляла, какой она будет правительницей, наконец, овдовев, и не нравилась себе в этой роли совершенно. Она видела себя, суровой и спокойной настолько, что ничего в мире не могло нарушить её снисходительного сплина — и не такое видали, помнится, при молодом Императоре, а то и ещё раньше, да и ничего страшнее его смерти уже и быть не может в этой Галактике… Участь молодых республиканцев было бы страшно просто и представить — люди, из-за которых её возлюбленный и отец её ребёнка был вынужден расстаться с жизнью — ни на что хорошее им не приходилось рассчитывать, мягко говоря… В сочетании с мужским умом богатая женская фантазия — детонатор, о мощности которого даже загадывать боязно, и Хильдегарда до поры, до времени сама боялась заглядывать в эти глубины своей души. Когда-то, помнится, после судьбоносной ночи в августе, её отец обронил: «Что за дочь послал мне Господь, если для неё понадобился Император, да ещё такой?» Тогда юная дама сочла эти слова одобряющей шуткой, хотя обычно с тем выражением, что они были произнесены, отец никогда не шутил, как не наоборот… Теперь она понимала вполне, что за смысл был в них на деле заложен, и с грустью старалась не думать, когда им придётся сбыться. Когда-то она сожалела, что Оберштайн одним своим присутствием лишит её избранника всякого флёра юношеского романтизма — уже нынешним летом, замирая над тяжёлым дыханием спящего больного, она была вынуждена признать, что её после придётся сдерживать, и для этого всякий Оберштайн окажется бесполезен, даже возведённый в кубическую степень… Помнится, молодой Райнхард искренне изумился: «Как, фройляйн, Вы не осуждаете меня за Вестерленд?» — и оказался полностью сражённым очень лёгко произнесённой фразой: «Я Вас хвалю за это, мой командор»… Тогда это казалось милой светской беседой — было так весело увидеть смущённого Лоэнграмма, ага — только вот он уже понимал, похоже, что это вовсе не игра. А Хильда — не думала, она неслась вперёд на всех полусложенных парусах, как кошка на охоте — не зря же Райнхард после свадьбы однажды расслабившись в её обществе, повёл весёлые речи о диких котятах и после обронил: «На одном таком красавце я женат».

Кабы автор всего богатства, что лежало сейчас у Императрицы на коленях, не был всё же чуток романтиком — само наличие этого фолианта, состоящего из разрозненных записей на выдернутых, откуда попало, листках, было в принципе невозможным. Понятно, что однажды всё это толстое собрание появилось лишь оттого, что понадобилось приводить дела в порядок — именно в том ужасном смысле, какой содержат эти слова, и поднакопившиеся мысли обрели наконец целостную структуру. Листки были в массе помечены датами, а то и временем написания, хотя обычно не содержали никаких заголовков и начинались зачастую сумбурным словоизлиянием, да и стройность почерка кое-где была столь нарушена, что было понятно, что автор был вовсе не спокоен, когда писал кое-где откровенно корявые строчки. Тем не менее, это не был беспорядочный набор чего попало — датировка соблюдалась неукоснительно, кое-что было переложено чистыми листками, а некоторые пачки исписанных листков были скреплены держателями. Императрица вдруг поняла, что умри Райнхард окончательно, она не смогла бы толком приступить к изучению текстов — они бы просто расплывались перед полными слёз глазами, и это в итоге продолжалось бы долгие месяцы. Сейчас это было обычным делом техники, абсолютно несложным для секретаря, даже столь уникального шефа… Пара часов — и можно будет спокойно запаковать папку так, будто она и не была никогда открыта. Хильдегарда просто не знала, что осуществить это уже будет невозможно — а чтение даже небольшой части по факту ничего всё же страшного не содержащего контента изменит навсегда не только её саму, но и очень многое в Галактике. Тем не менее, до конца жизни она не задалась вопросом — а стоило ли приступать к чтению? Это было странно и не в её характере, но более чем естественно теперь для настоящей женщины. В хорошем смысле этого понятия, означающего некоторую добавку некоторой доли креатива к обычному системному мышлению мужчин.

Судя по всему, первые очерки появились за полмесяца перед Амлицтером — Райнхард сильно нервничал, хотя и был уверен в действенности своей стратегии, и то и дело рассматривал различные варианты грядущих событий. Интересно, он же вроде бы полностью доверял Кирхайсу, не раз утверждал при свидетелях, что тот — вроде как то же, что и он сам, с удивлением констатировала Хильда. И тем не менее, тайных мыслей, не ведомых другу, у него хватало с избытком, получается? Куча рисунков откровенно романтического стиля с эстетичным уходом в абстрактную эротику на фоне дождливых горных пейзажей — прямо поверх расчётов эффективности имеющихся в наличии флотов и схем их возможного построения, среди язвительных замечаний вроде: «Ян, змей подколодный, интересно, съешь это или подавишься?», «нет, это невозможно объяснить таким тупицам!», «Кирхайс меня проклянёт за такие шалости, а жаль, что мощности маловаты, я бы рискнул». Наброски каких-то несостоявшихся позиций в космосе, ещё груды расчётов, очевидно, тогда очень нужных, но сверху покрытых чёткими зарисовками полуголых красоток со спины и вполоборота, в самых не оставляющих иных толкований видах… снизу подпись, видно, чуть позже: «кажется, красного вчера было больше нужного, ага». Подобные вещи молодая фрау пожелала бы пролистать, но их было прилично, и наконец Хильда сообразила, что нужно найти дату их встречи, когда она пришла договариваться о сотрудничестве. Ага, вот оно, и вовсе не мелкими буквами после очередных расчётов: «Похоже, я нашёл, что искал, сама пришла. Ну, тут метод весеннего кота бесполезен, тут по-честному надо. Странно, что она даже не шатенка и стриженая, ну, да и так вполне себе аппетитно, жаль, не до ухаживаний вовсе с этими дураками из Липштадта». Хильдегарда почувствовала, что краснеет, как школьница, не выучившая нужный билет к экзамену, и тут заметила, что запись помечена размашистым вензелем «H», который заканчивался молнией на конце — таких меток на записях на всех остальных листах хватало… Сначала она честно просматривала весь контент листов — и не зря, чёткие и жёсткие до откровенного цинизма характеристики событиям и людям неизменно приводили её в восторг — и старалась верить в то, что совсем не волнуется от предвкушения узнать то, что помечено вожделённым вензелем.

Сокровищ и впрямь хватало — и, блуждая в дебрях очень эмоциональных откликов на различные эпизоды, ведомые ей из отчётов и скупых рассказов очевидцев и событий, с интересом рассматривая наброски разных схем происходящего во время осады крепости, в которой укрылись мятежные аристократы, и особенно — схемы эпизода, ознаменовавшего гибель Кирхайса, с массой пометок и уточнений — Хильда увлеклась настолько, что совершенно забыла о реальности. Знакомый вензель пока обозначал немного — обычно против него стояло что-то односложное, вроде «скучаю», «снилась, жаль, что проснулся», «звонила, обрадовала», пока поперёк исчёрканного листа напротив скромного вензеля не обнаружились огромные буквы: «Может быть, она ещё полюбит меня, раз выжил я, а не Зиг? Его-то сестра совсем не любит, я ошибся». После догадка подтвердилась — во всей папке не было не единой записи, посвящённой Аннерозе. И эта деталь выглядела более чем рельефно — имя родной сестры было упомянуто лишь раз, перед свадьбой, да и то в интересном смысле: «Я недоволен, что Хильда общается с Аннерозе. Ничего хорошего из этого выйти не может». Но пока голова кружилась от хоть и романтичных, но слишком откровенных замечаний — похоже, с самоиронией у Райнхарда было, вопреки общепринятому мнению, всё в порядке — вроде «а голова-то у меня плывёт около неё вполне конкретно, хорошо, что плащом всегда можно накрыться», «конечно, приятно, что моя голова её интересует больше, чем талия, но когда ж её лапки уже окажутся на талии-то, а?!!!», «ладно, может мне корона тут поможет после, проверим». С восхищением бродя по прошлым годам старого знакомства, императрица с удовольствием вновь проживала свою молодость и всё меньше интересовалась ёмкими эссе о других людях — пачку, посвящённую Яну Вэньли при Вермиллионе, она вовсе оставила без внимания, хотя ещё начиная чтение, была уверена, что именно этот кусок будет страшно интересен. Ей вполне хватило характеристики знаменитому когда-то герою, столь волновавшему своего врага: «лакей, бесперспективен», тем более, что после неё она нашла кое-что такое, что перевернуло её, разумеется, под знакомым вензелем: «Я реально проиграл — она не только не обняла меня, но даже не взяла за руку. Хорошо, что есть ещё, чем заниматься в моём статусе и спиваться некогда».

Хильдегарда почувствовала нехороший холод на спине и уже не интересовалась толковыми соображениями о происходящем в Союзе и ехидными замечаниями, полностью предвосхитившими дальнейшие события вплоть до высадки Яна на Изерлоне. Она лишь отметила, что на полях, а то и прямо поверх текста теперь было полно рисунков цветущих лилий, по всей видимости, белых, коль скоро никаких оттенков больше не было обозначено. Кое-где также были условные изображения сияющих звёзд и богатых друз кристаллов вроде кварца… Листок, обозначенный датой коронации, содержал единственную краткую запись: «Моя жизнь для себя закончена сегодня» — и добротный рисунок улетающего вдаль истребителя, сначала атмосферника среди облаков над горами, затем межпланетника в открытом космосе, по направлению от пылающей звезды. Дата же покушения Кюммеля содержала довольно сжатую заметку: «Понервничал — ей не особо тоже везёт с роднёй, жаль, пинать там было нечего. Вот же урод — так подставил мою милую и ещё разлучил с ней. Опять пить с Оберштайном, хе… Скука. Кого бы убить без ущерба для репутации, а?». Не успела Хильда толком переварить это, как нашла листок с датой, когда получила указание вернуться из-под ареста на службу: «Поспорил с Оберштайном — хоть какой-то стимул шевелиться. Ха, а вдруг у меня получится выиграть, вот же будет счастье-то…» и целая груда холодного оружия, которой хватило бы на взвод вооружённых до зубов террористов, но без вензеля — зато с жирной кляксой там, где он мог быть. Дальнейшее и вовсе вызывало когнитивный диссонанс — Хильда прекрасно помнила, сколь очарователен и безупречен был молодой Император на людях и тем более с ней рядом, но записи, помеченные следующими датами, были одна мрачнее и злее другой, будто пытались перещеголять сами себя в желчи, и только иногда, уходя совсем в отвлечённые темы, становились бесстрастно сухими, почти безжизненными.

Это уже начинало пугать не на шутку, и молодая императрица поспешно отлистала новую пачку — до сообщения о гибели Яна-Чудотворца, не зная, что придётся пожалеть об этом: «Жаль, конечно, что не смог дожать наглеца, но как знать, может и к лучшему — он так боялся, что заставлю целовать мне сапоги, что было бы жаль разочаровывать в этом… Плевать, жалею лишь, что не испачкался — и это я? Зверею я в этом проклятом месте, ненавижу Изерлонский коридор, вот же помойка. Ненаглядная моя тоже тупеет не по-детски, просил же остаться со мной немного — чего жаться, какой из меня любовник с этаким жаром, смеяться некому. Обиделась за то, что начальником штаба назвал — а что, вздохи Ромео от меня ожидались? Нет, надо валить отсюда, точно провальная экспедиция, кончусь я здесь, Оберштайн будет дико зол и никому не смешно в итоге» — а дальше шли столь крепкие ругательства, что никакой жар уже не извинял столь жёстких непотребств… Обширное творение публицистического толка о мистических закономерностях в мироздании вообще заслуживало отдельного вдумчивого чтения с последующей редакцией до отдельной книги, и пришлось отложить его изучение до более подходящего момента — сейчас интересовало уже другое. Заметки под вензелем перестали быть заметками, это были уже добротные письма, полные нежности и множества упрёков — как будто автор часто раздумывал, не отправить ли их той, к кому обращался, или случайно забыть на столе так, чтоб текст был найден. Огромное количество эпистол, от которых Хильду бросало то в жар, то в холод, и уже не раз выжимало слезы, лежало вперемешку с добротными наблюдениями о происходящем, планами и уточнениями о переносе столицы, характеристиками разных мелких эпизодов… Ровно за неделю до судьбоносной ночи в августе на чистом листе она обнаружила рисунок букета роз — как раз такого, что наутро оказался у неё в доме, с единственной строчкой: «Кажется порой, что я умру раньше, чем смогу сказать, что следует. Почему я боюсь довериться — потому что полагаю, что могу быть отвергнут или жалею её?» И сама дата не была в пачке вовсе — зато днём позже было краткое сообщение: «Пиррова победа, стало быть. Как же так — она ведь была довольна? Значит, я проклят да так и умру от холода. Как грустно…»

Дальше снова была фактически книга — от Урваши до гибели Ройенталя, с удивительно ясными и чёткими пояснениями происходящего и указаниями в прошлое, известное лишь великолепной четвёрке, от которой осталось в итоге только двое, с кучей добрых и терпеливых писем Ройенталю — как будто тот мог их прочесть и спастись, с отдельными похвалами остальным адмиралам… Хильда смело могла капитулировать — всё её чутьё и знание закономерностей поблекло полностью рядом с внимательным изложением событий самим Императором — как она и предполагала, он понимал намного больше, чем кто угодно из очевидцев тогдашних событий, и обошёл, похоже, самого Оберштайна в их грамотной оценке. Больше всего её поразило то, что, согласно датировке, Меклингер ещё физически не мог собрать нужные сведения о реальном положении дел на Урваши, а записи Императора уже полностью предвосхищали их содержание. Однако удержаться долго здесь она не могла — и поскорее добралась до даты в декабре, когда пришла с сообщением, что станет женой… Но была даже фраппирована, найдя там только весёлое: «Ага, я таки выиграл у Оберштайна, да ещё дуплетом, то-то он теперь расстроится, бедняга. Что ж, появился некоторый смысл жизни, я рад новости». Или дело было просто в том, что Райнхард слишком много сказал ей лично тогда, оттого бумаге уже ничего не осталось? — пришла очень дельная мысль. Да уж, сколько времени вы потратили без толку, фрау Лоэнграмм, ехидно отозвалась другая где-то внутри — и что бы вы стали делать, прочтя всё это уже вдовой?!

От такого ужаса Хильда едва не уронила с колен сокровища, которые надлежало дорассматривать, но прочесть сегодня полностью злобные филиппики по адресу республиканцев, Хайнессена, Изерлонской засады и собственной дурости ироничного автора ей не пришлось. В сущности, ничего удивительного не произошло — императрица слишком увлеклась изучением всего богатства, чтоб сохранять интерес к окружающему миру сейчас. И она не очень удивилась, когда на плечо ей улеглась крепкая ладонь — то, кому она могла принадлежать, сомнений не вызывало, но вызывало глобальную досаду, что изучение не было закончено до того… Она медленно обернулась и подняла голову, стараясь замаскировать тяжёлый вздох — и ещё не зная, как будет оправдываться. Хотя Райнхард и постарался состроить суровую мину, весёлые искры в уголках вполне себе ясных глаз выдавали его с головой — сил сердиться по-настоящему у него не было. Или он не хотел на деле вообще сердиться сейчас.

— Ну, никакого уважения к автору, Ваше Величество, — проворчал он с напускной серьёзностью. — Там что было на первом листе указано, а? Или я похож на лжеца, по-Вашему?

— Прости меня, Райнхард, — отчего-то не поддержав игру согласно подсказке, и неожиданно горько даже для себя произнесла императрица, поникнув головой. — Я очень виновата.

— Ооо, — с дружеской деловитостью проронил муж, проворно присаживаясь на корточки, чтоб собрать бумаги снова в папку и защёлкнуть её, — так я был прав, стало быть, пожалела, что не послушалась и проявила Евино любопытство? — он участливо заглянул жене в глаза и весело поцокал языком в ответ на её понурый кивок. — Ну что, прочла достаточно, чтоб отравиться ядом познания, стало быть? Как неосторожно с твоей стороны, право. Я отыгрался за Вермиллион тогда, квиты, — и молодой император отложил подальше на стол запечатанную папку, чтоб взять руки жены в свои. — Но меня всё равно придётся поцеловать, — он медленно поднялся, увлекая даму сделать то же самое, а затем осторожно обнял её покрепче. — Надеюсь, я не стал в твоих глазах столь ужасен, что мне будет в этом отказано? — и он весело подмигнул, приближаясь.

— Райнхард, ты, правда, не сердишься? — с робкой надеждой выдохнула молодая женщина, досадуя, что непослушные слёзы всё же посмели брызнуть из уголков глаз.

— Сержусь, конечно, — с весёлым смехом ответил мужчина, прижимая её к себе всё крепче, — но в данный момент меня больше волнует, насколько ты смогла уцелеть, совершив столь опасное дело. Вот и проверим, немедленно, я очень беспокоюсь, понимаешь? — дальше он уже не говорил, а дама не могла бы ничего сказать, даже желая сделать это.

9. Красное вино

Что-то было явно не так — и уяснить, что именно, можно было только у себя в кабинете. Эта уверенность пришла столь мгновенно и так сильно затопила собой все остальные ощущения, что оставалось ей только подчиниться. Скорее всего, там ждёт меня некое важное известие, решил Райнхард и внешне спокойно отправился к себе. Но по пути он ничего не мог вовсе поделать с ужасающим смятением, что только росло и ширилось, превращаясь в натуральную панику перед тем, чему ещё не было названия. Однако дисциплина взяла своё — и никакой сторонний наблюдатель не смог бы заметить таких чувств, вздумай он шпионить за императором. Тот пытался сладить с этим странным шквалом, вновь и вновь вспоминая по дороге искренний восторг, охвативший его и сына, когда они соприкоснулись переносицами, и Александр ухватил отца руками за пышную гриву. Райнхард готов был поклясться на чём угодно, что между ними проскочила неощутимая молния, и они оба что-то сказали друг другу, хотя слов не слышали даже сами говорившие. Да и глаза у принца мои, это без сомнения — так смотрел я сам, помнится, в свои двенадцать, если есть смысл верить зеркалу. Но за сила снова тащит меня к делам, отрывая от самых дорогих мне существ? Не иначе, как новая опасность, грозящая им, в конечном итоге, и надо скорее узнать, что это, чтоб успеть пойти в контратаку. Был и ещё один приятный момент — так вовремя разминуться с Аннерозе, уже шестой раз — это вызывало саркастическое удовлетворение, мол, не судьба разве самой дойти до ожившего брата? Впрочем, оттого и радовало, что говорить-то в случае встречи было бы не о чем — или слушать дежурные вздохи сомнительной уже радости о выжившем младшем, или оправдываться, что не умер окончательно — просто уже издевательство завуалированное, сколько можно смотреть на меня с укоризной, мол, я обязан ей до конца жизни? Что-то чем дальше, тем меньше верится, что останься Кирхайс жив, он назвал бы её женой. Точнее, что ей это было надо. А раз мы оба не нужны или устраиваем только в качестве мёртвых — что ж, вольному — воля. Отдыхать? Право на отдых имеют только мёртвые, а император — всего лишь старший в семье под названием Империя…

Райнхард решительно ничего не обнаружил в кабинете — никаких новых документов или намёков на новости. Паника отпустила, но появилось ощущение какой-то неотвратимой беды, которая уже захлёстывала нематериальными волнами помещение. Странное чувство — перед покушениями волна была не такая… Но что же это? Молодой император инстинктивно сделал шаг к окну в бессознательном желании увидеть солнечный свет, и с ужасом понял, что глаза медленно заволакивает тьма. Он вытянул перед собой правую руку и в отчаянии наблюдал, как тает её изображение в наступающей мгле. Итак, зрение вернулось лишь на несколько минут, чтоб заглянуть в глаза сына и жены? Какая ужасная пытка… Райнхард неосознанно согнулся едва не пополам, точь в точь как после гибели Кирхайса, после разговора с Аннерозе. Он хотел закричать от страшной боли внутри, но горло не издало ни единого звука, зато плечи затряслись, как от электрошока. Нет, этому нельзя позволять помыкать мной… Райнхард судорожно закрыл лицо руками. Надо собраться, чего бы это не стоило. Если зрение вернулось один раз, значит, это может случиться и ещё раз, так что шансы остаются. Я не имею права раскисать, я же монарх, а не простой офицер. Хотя… это не значит, что мне совсем ничего нельзя уже из офицерской жизни, верно? Ага, вот и выход, хоть на малое время, иначе я рехнусь от этого ужаса окончательно и прямо сейчас, это просто невыносимо! Райнхард в истерике рванул застёжки, освобождаясь от плаща, затем яростным движением швырнул его куда-то прочь, потом столь же резко расстегнул ворот мундира.

— Эмиль! — раздался полудикий рык в тишине кабинета, заставивший самого раненого зверя ужаснуться его интонации…

— Да, Ваше величество? — испуганно отозвался знакомый голос где-то за спиной, видимо, у входа в кабинет.

Райнхард тяжело задышал, выпрямлясь полностью, и попытался сказать уже твёрже и спокойнее:

— Ящик красного вина сюда, и яблок с апельсинами к нему, живо! Что найдёшь, то и неси, но быстро!

Он еле услышал вежливый ответ, так грохотало в голове от нового страдания, и стоял неподвижно, снова закрыв лицо руками, чуть пошатываясь, до тех пор, пока не услышал, что указание исполнено.

— Благодарю, теперь оставь меня одного на некоторое время, — произнёс император уже совсем спокойным голосом и сложил руки на груди, дожидаясь полного одиночества.

Вот так, оставим ключ в замке, такая вот малая шалость, чтоб не заходили сюда, когда я… какой грустный каламбур, я ведь и не могу никого видеть, не только не хочу. Честно говоря, так и хочется сказать какую-нибудь гадость вроде чтоб вы все пропали, какое мерзкое настроение… Кто ж мне мог б сейчас помочь, кого бы я смог потерпеть рядом? Даже назвать некого, в том и загвоздка. Я никому не могу упасть на плечо и отрыдаться, слишком это тягостно будет для кого бы то ни было, нечего мучать людей, они ещё со мной наплачутся, видимо. Так тяжело ещё никогда не было, право. Или я слабак нынче стал? Впрочем, если я сам себе не вру, то, возможно, Кирхайса и Ройенталя я бы сейчас очень хотел сюда, рядом. Один бы положил мне руку на плечо и тихо пообещал, что всё ещё наладится, а другой с циничной усмешкой поведал бы мне, что бывает и хуже. Вот он я — один за всех, что ж, уже ничего не исправить и никого не вернуть…

Райнхард подавился накатившими слезами и приник к горлышку открытой автоматическим жестом бутылки, как будто пил не старое бордо, а лимонад в солнечный полдень. Лёгкое тепло, расходившееся от потока в грудь и дальше, до талии, странным образом терялось внутри, как будто его и не было. Куда ж оно пропадает, я что, ледяная глыба разве? Очень странно, право, ну да ладно, как есть, ничего не попишешь. Вот так так, бутылка полностью пуста — так быстро, с одного раза? Хм, но даже не согрелся… Да и вообще будто не пил. К чёрту, откроем вторую тогда сразу. Кирхайс, мне всё равно тебя не хватает, но ты бы мне, наверное, не позволил такого варварства совершать, да? Мне плохо, Кирхайс, прости. Ага, ну вот хоть вкус вина немного ощущается, но и в этот раз оно пропадает, как в какой-то холод, неведомо откуда взявшийся внутри. Вот пакость, и эта опустела, как и не было вовсе… Ну, я упрямый, продолжим, чего теряться? Ройенталь, тебе, небось, это дело знакомо, да? Вот бы кто мне точно что-то толковое прояснил по этой теме. Откуда внутри берётся эта ледяная чёрная дыра, и сколько нужно бутылок, чтоб залить её полностью? Тем более, что я послабее тебя, Ройенталь, отзовись уже, мне больно ничуть не меньше, чем тебе тогда. Я бы, возможно, сплоховал, не послал доктора подальше на твоём месте — но мы бы тогда помирились, верно? Дурак ты, право. Я бы сейчас на тебя бы прислонился, и всё было бы намного лучше, ты ведь самый крепкий был из нас, ничего тебя не брало, никакая хворь. А так — что с моими глазами, что со мной вообще, а? Почему я не чувствую вовсе ничего, будто пью воду? Ах, всё у меня не слава Богу, видать, отравился горем окончательно, раз даже вино не берёт. Кто бы мне врезал сейчас по щеке, чтоб я отключился, а? Нету таких смельчаков, ясное дело. А кабы были — я бы их не позвал, конечно. Как и доктора со снотворным — ещё чего не хватало, разболтает же коллегам, чего я просил. Впрочем, достаточно ли я плох, чтоб просить такой укол, а? Нет, не стану, хоть плох уже настолько и достаточно. Лучше ещё бутылку — а там видно будет…

Ни черта не видно, везёт сегодня на мрачные каламбуры. Может, встать и открыть-таки окно, чтоб подышать, вдруг я из-за этого не пьянею? Ладно, выпьем ещё и сделаем так. Кто же всё-таки из живых мне сейчас был бы нужен настолько, что я бы не отпихнул его прочь, в силу субординации? Я ведь ощущаю некий поток внимания на себе даже в эту минуту, как будто кто-то очень сильно желает мне хорошего, это началось недавно и усилилось как раз перед тем, как зрение проснулось. Не спорю, очень кстати это было, всё же. Да и сейчас, похоже, не пропало, просто я чувствую хуже из-за истерики. Ага, это уже что-то — меня хотят поддержать, возможно, догадываясь, что мне очень плохо. Тогда кто настолько хитёр или просто хорошо осведомлён обо мне? Э, я дурак — и верно, началось это ощущение как раз после того, как я развлёкся, уделав Юлиана Минца, ха, тут и думать нечего, это его спутница. Что ж, это вслух недоказуемо, конечно, но отчего бы забавы же ради не проверить? Когда-то Хильда своим присутствием рядом могла заменить мне потерянную сестру, пока я изо всех сил делал вид, что занят только войной. Пока я не понял, что не смогу видеть её только другом, как не маскируйся. Но сестры так и нет, есть только моя детская память и чужой человек в её образе. Я опять в темноте, ещё хуже, чем в детстве и потом на Хайнессене, без жены. Хотя бы скажите мне, что оно пройдёт, ну скажите же, умоляю, хоть кто-нибудь! Райнхард поднял голову вверх и взвыл в молчаливом крике. Катерозе фон Кройцер, если это ты, помоги мне, пожалуйста. Слышишь меня, Катерозе? Скажи мне, что я выберусь, скажи мне, что у меня получится. Ах, кабы я мог, я бы опять потянулся за звездой, но я же их тоже не могу видеть… Райнхард уронил голову на грудь, чувствуя, что с глаз хорошо хлынуло слезами, и не зная толком, душить их или позволить себе разрыдаться.

В груди ощутимо стукнуло, и на шее под подбородком разлилось нежное тепло, но это же волна извне! Райнхард от неожиданности выронил из пальцев ещё одну опустевшую бутылку. Не может быть, но это ему не кажется, слёзы высохли мгновенно, и по волосам неощутимо, но вполне реально прошлась чья-то тёплая ладонь, явно пытаясь успокоить… Сестра, которой столько лет ему не хватало, она ведь где-то есть, значит? Сам не свой от нежданного чуда, молодой император вскочил на ноги, протянув руки в пустоту навстречу потоку тепла, который мог быть только человеческим, хоть сейчас того человека рядом и не было. Кто ты, назовись или хотя бы скажи что-нибудь, молча попросил Райнхард, едва не задыхаясь от радости. Пространство вокруг дрогнуло, как будто он снова тянется к звёздам в юности, а потом в голове он отчётливо услышал весёлый девичий голосок. «Держись, сюзерен, ты сможешь выбраться. Не горюй, мы увидимся, и скоро!» Голос показался знакомым, но такого обращения ему слышать не приходилось… Райнхард с горечью ощутил, что чудо закончилось, но тепло, попавшее внутрь где-то в груди, осталось. Увидимся, было сказано, машинально подумал он, значит, мы и вправду знакомы, но не сказано «встретимся», значит, я смогу видеть снова?!… Райнхард схватился ладонями за виски. Нет, это не могло быть фантазией — он слишком для этого прост и даже бесхитростен, офицер же… Я смогу выбраться? Значит, всё хотя бы не зря. Так, надо точно открыть окно и подышать, всё же, не отнять, мне полегчало, и очень, хоть я по-прежнему совсем не пьян. Райнхард сделал несколько шагов, но тут нога зацепилась, видимо, за брошеный на пол плащ, и он, споткнувшись, рухнул во весь рост лицом вперёд. Он поднял правую руку, чтоб отжаться на ней и подняться, но она отчего-то безвольно упала. Откуда-то с затылка в голову хлынула мощная волна крови внутри, и молодой император понял, что его не просто резко штормит, но он не то теряет сознание, не то с невиданной скоростью проваливается в глубокий сон. Наконец-то, устало выдохнул Райнхард про себя, и успел ещё молча сказать куда-то вовне «спасибо», а потом окружающий мир во всех его проявлениях перестал существовать. Насовсем, точнее, очень надолго.

Холодно. Холодно, муторно и темно, да ещё и кто-то тормошит, мешается. Подите все к чёрту. Не надо вообще меня трогать, хочу валяться и буду. Хорошо, согласен, сделать теплее не мешает. Можно подумать, я превратился в льдинку, ага. Всё равно идите к чёрту, меня надо оставить в покое. Не хочу я ничего. Нет, не хочу, не надо ничего этого. Вообще мне ничего не надо. Плевать мне на всё. Отцепитесь уже от моей головы, кому ещё от меня чего понадобилось. Меня нет ни для кого. Ничего не знаю и знать не желаю. К чёрту, я сказал. Отстаньте уже, не то чего покрепче скажу, никому не понравится. Нету у вас сейчас никакого величества, и пусть себе спит, не мешайте. Интересно, кто это настолько наглый сыскался тут. Ааа, это ещё что за обращение со мной, я что, тряпка, что ли, чтоб меня так выжимать?! Когда очнусь, мало никому не покажется, а пока подите к чёрту по-хорошему, а? Ну будьте так любезны, это в ваших интересах, вообще-то. Вот сволочи…

Да что ж это за несчастье-то опять, какого ещё вражеского флота в получасовой доступности мне так мешают сейчас?! Что вообще в этой Вселенной происходит, если нельзя полчаса пластом поваляться?! Сдурели вы что ли там все окончательно? Я вам сейчас вспомню, кто я такой, раз так обнаглели. Чего? К чёрту. АААА, это ещё что за шутки такие, кто сюда смог пробраться, я же дверь запер… Так, это всё не сон, что ли? Безобразие сплошное! Бррр, вода холодная, всё, уберите меня отсюда, будьте людьми уже, что вы за варвары такие… И ругаться уже хватит над ухом, не то потом всё припомню, всё…

Тело было ватным — всё, и слушаться особо не желало. Иными словами, эффективно брыкаться не получалось, а хватка у гостя была стальной. Так, кажется, едва понятная экзекуция на некоторое время прекращена, лежу на спине, получается — на лицо дует из открытого окна, и даже тепло от солнца ощущается. Ладно, подышим чуток, слишком уж хочется — ага, а мне и не мешают, просто за плечи крепко держат, будто боясь, что я упаду. Ох, но что с головой-то? Этак и вправду упаду, если отпустят. Так, ладно, а что произошло-то, надо разобраться…

— Какого чёрта и что тут происходит, а? — довольно свирепо вслух поинтересовался Райнхард, вздыхая ещё глубже и пытаясь потянуться. — Извольте объяснить немедленно!

— Полагаю, это Вам стоит объяснить, какого чёрта Вы решили отравиться, Ваше величество! — не менее жёстко прогремел над ухом знакомый голос. — Так, чтоб знать на будущее, чего от Вас ещё ожидать придётся! — и на левую щёку прилетела увесистая оплеуха.

— Ай! — совсем по-детски вскрикнул в ответ Райнхард. — Не надо так, Оберштайн, больно же.

— Оно и хорошо, значит, оживаете понемногу, — цинично усмехнулись в ответ и безжалостно ударили по правой щеке.

Райнхард инстинктивно дёрнулся и негромко взвыл, но это не спасло его от новой пощёчины…

— Помилосердствуйте, Оберштайн, нельзя же так жестоко! — с обидой в голосе простонал он. — И без того плохо, поверьте.

— Это что, основание для таких шалостей? — продолжил собеседник свои бессердечные жесты. — Или в чём дело?

Райнхард попытался поднять правую руку, чтоб прикрыть ей лицо, но она безвольно рухнула, едва поднявшись на уровень груди. Впрочем, он не знал, что именно это беспомощное движение заставило гостя прекратить, и сильно испугался, поняв, что с телом что-то не в порядке, и заметно.

— Не нужно больше, прошу Вас, — тихо произнёс он убитым голосом, покачав головой. — Вы не правы, я вовсе не замышлял ничего плохого. Это недоразумение какое-то.

— Недоразумение? — с прежним жестоким апломбом усмехнулся Оберштайн. — И это говорит человек, выхлебавший зараз восемь бутылок? За кого Вы меня…

— Сколько?! — встрепенулся Райнхард в настоящем ужасе. — Не может быть… я помню, что просто не пьянел долго, вот и всё. Это точно, Оберштайн, Вы не шутите?!

— Прилетели, — ядовито процедил собеседник. — Скажете мне, что не видели, что делаете, теперь?

Молодой император разразился таким горестным рыданием, что не знавший страха министр обороны похолодел от некого животного ужаса.

— Да я же не вижу ничего вообще, Оберштайн, уж Вы-то знаете, что это такое! — он сделал движение корпусом, как будто хотел вырваться из объятия, а затем просто затрясся от нервных спазмов во всём теле. — Так и не вижу ничего с тех пор, как ожить получилось, и Вас сейчас не вижу, и света вообще не вижу! Я сына сегодня видел несколько минут, а теперь опять ничего, ничего, ничего! Зря Вы, наверное, возились, если думаете, что я нарочно это сделал. Идите уже и в самом деле к чёрту, от Вас только ещё хуже и больнее, может быть, всё и к лучшему было, я бы просто проспался.

Но хладнокровия у гостя всё же было побольше — он резким движением обхватил правой рукой голову молодого человека, а затем крепко прижал его за плечи к своей груди.

— А ну, тихо, иначе тебя порвёт сейчас от этой истерики, не соберёшься, — сухим и деловитым тоном негромко, но внятно произнёс он, невзирая на то, что бессвязные стоны и вскрики ещё продолжали звучать. — Я всё понял, слышишь? Вдохни поглубже и выдохни, оно отпустит, потихоньку, но отпустит, сам успокоишься, — заметив, что его слова вовсе не пропадают втуне, а даже приняты как руководство к действию, он позволил себе, не разжимая рук, чуть похлопать ладонью левой руки по плечу подопечного. — Всё нормально, раз видел сына, значит, увидишь ещё не только его, сам понял, наверное. А кабы я тебя сейчас не выполоскал, могло быть и хуже, чем в этой недовальгалле, не находишь? Оно нам не надо сейчас ну никак.

Райнхард молча несколько раз мотнул головой, и не сделал ни единой попытки к освобождению.

— Я сейчас разревусь, как девчонка, наверное, — убитым, но спокойным уже голосом сказал он наконец, не шевелясь.

— Разрешаю, — тихо и совсем по-доброму отозвался Оберштайн. — Если полегчает, просто вымоем тебе голову после, да и всё. А вот про девчонок надо будет отдельно поговорить. Уже скоро.

— Что там случилось? — сухо спросил император. — Говори сразу, чтоб я не циклился на недомогании.

— Да ничего на деле плохого, в сущности, — спокойно отозвался министр, — но хотелось бы знать, что ты сказал этой рыжей валькирии фон Кройцер, а? У девочки действительно может получиться подать нам Хайнессен на блюдечке через пять лет.

— Я? — с немалым удивлением произнёс Райнхард. — Ничего особенного, я просто предложил ей свадьбу у нас, потому что планировал осуществить это так или иначе. Хотя… припоминаю, был один в её сторону комплимент — сказал её ухажёру, что позавидовал бы ему, не будь счастливо женат. Всё.

— Эге, — с чувством проскрипел Оберштайн, как будто намереваясь крупно поворчать. — Ты в самом деле полагаешь, что это мелочь, что ли?

— Ох, ну а что не так? — унылым тоном поинтересовался Райнхард, методично борясь с накатывавшими рыданиями.

— Всё так, — к его немалому удивлению, в голосе советника звучал едва ли не восторг, — просто этой фразой ты сделал больше, чем за всю кампанию в Изерлонском коридоре в нынешнем году.

— Ну хоть что-то хорошее за сегодня, — усмехнулся Райнхард по-прежнему унылым тоном. — А то уже традиция от тебя слышать какие-нибудь гадости, всегда так, особенно когда ты появляешься сам.

— Та-ак, уже лучше, и намного, — весело произнёс Оберштайн, — значит, пора переходить собственно к гадостям.

— Ооо, зачем я с тобой вообще сегодня заговорил, — молодой император сам не сразу понял, что вздрагивает уже от смеха, — лучше бы валялся тушкой дальше. Ну, и?

— То, что фон Кройцер была у меня, есть результат её разговора с твоей сестрой, для начала. Аннерозе вызвала меня к ней, вот как было дело.

— М-да, я бы тоже озадачился, — с тихим смешком отозвался больной. — Что там ещё было?

— Они сплетничали о вдове Яна Вэньли, планируя выдать её за одного нашего адмирала, так что дело на мази, и хорошо.

— Какой ужас, — с трудом выдавил Райнхард и затрясся от полновесного смеха. — Ты обещал, однако, гадости, где они?

— Изволь, — невозмутимо хмыкнул Оберштайн. — Теперь Аннерозе срочно хочет замуж сама. За меня, — последние слова он произнёс так, будто сообщал, что застрелится через час, не больше.

Но он не знал, что удивляться придётся ему самому, а не собеседнику. Райнхард чуть приподнял голову, не пытаясь высвободить её из захвата, но ровно настолько, чтоб было хорошо видно, что он лучезарно улыбается.

— И это ты смеешь считать плохим известием, что ли? — сказал он с пьянящей радостью в голосе совсем тихо. — Это же победа, да ещё такая, что нам и не снилась покуда! Я же сам хотел тебя умолять взять её в жёны, просто отложил из-за слепоты всё это. Кто из нас лучше разбирается в выгодах такого дела, а? Разве не ты, что после дела Кюммеля женить меня хотел неизвестно на ком? Чего молчишь?

— Мммм, — озадаченно и нарочито беззаботно отозвался Оберштайн. — Я удивлён, скажем кратко. Итак, мне следует передать кронпринцессе, что возражений нет, верно?

— Пожалуй, да, — рассудительно произнёс Райнхард, слегка насупившись. — Но тебя-то ещё не спросили, согласен ты или нет на это дело, не заметил? С моей точки зрения это как-то неправильно, право.

— В данном случае это пустая формальность, — сухо ответил министр. — Не стоит внимания.

— Эээ, — с горечью произнёс император, — вот мы и дошли-таки до гадостей. Я не хочу такой обязаловки, Оберштайн. И дам согласие на этот брак только в том случае, если ты сам его хочешь, а не соблюдаешь мои интересы.

— Ха, может, мне ещё её руки попросить согласно протоколу? — фыркнул Оберштайн как будто с удивлением, но замаскировать восторг ему этим удалось не полностью. — Или того круче, обидеть даму отказом?

— Хорошо, убедил, — с едва заметной грустью вздохнул Райнхард. — Мне холодно, Оберштайн, и голова плывёт, не иначе, как от твоих пощёчин. И вообще тошно. Сделай уже что-нибудь для своего родственника, чтоб ему полегчало, только врачей сюда не зови, пожалуйста, — он говорил всё тише и тише, и когда смолк, Оберштайн увидел, что его подопечный провалился в крепкий сон. Спокойный, тихий, без сновидений и опасности больше не проснуться. Главный советник осторожно поднял обмякшее тело и отнёс его на диван, аккуратно уложил голову сюзерена на подушку, закутал его в плотное одеяло и уселся рядом, взяв ладонь Райнхарда в свою. Пальцы молодого императора вдруг ответили крепким пожатием и так не разомкнулись все следующие четыре часа. Но терпения Оберштайну было не занимать. Его вполне устраивало молча смотреть на усталое лицо, по которому иногда пробегала лёгкая тень улыбки. Сейчас оно было совсем не похоже на то, что он увидел, забравшись в кабинет через балкон. В том, что он сделал это вовремя, никаких сомнений быть уже не могло.

10. Единственное решение

Белый утренний туман, белый, как настоящее молоко. Обычно они бывают в середине августа, и, пока утро залито этой пеной, похожей на безе, так весело шататься по лесу за грибами и ранней ягодой. Кирхайс, мы ведь сегодня этим займёмся, да? Нет, я ещё поваляюсь пару минут, как раз перед твоим приходом — ты так смешно распахиваешь окно, чтоб меня разбудить, что просто грех лишать тебя удовольствия думать, что я не просыпался. Опять притащимся с полными корзинами — судя по тому, с какой силой разит ночной фиалкой, урожай в траве будет нынче что надо. Да я уже и не хвораю — так что простуды можно не бояться, залезай в комнату — у меня третьего дня в комоде шоколад запрятан, угостишься. Дай руку, Кирхайс — похохочем малость, да тронемся в поход. До чего сильно пахнет белыми лилиями! Это ты их принёс, что ли?

Райнхард безотчётно открыл глаза, приподнявшись на постели и протянув руку перед собой. Руку не было видно, а перед глазами монолитом стояла тьма. Он не стал сдерживать горестный стон и рухнул навзничь, затем уткнулся лицом в подушку и с досады укусил её. Зачем, зачем, память так глумится над ним, уже который раз подряд? Лежать было тихо и удобно, даже уютно, но ничего не изменилось, да и менялось ли что вообще, он даже не хотел думать. Не хотелось осознавать, что происходит, думать, где он и что делает, вообще ничего воспринимать не хотелось. Он понял, что валяется в постели, совершенно раздетый, разогревшийся от сна после бани, отчего-то сытый чем-то вкусным, что успел недавно съесть, наевшись при этом до отвала, и ничего не хочет. Абсолютно ничего. Натянув одеяло до горла, он даже не успел осознать толком то огромное удовлетворение, которое испытал, снова засыпая — провал в сон был слишком стремителен.

Чёрная тишина. Чёрная тишина, это вовсе не весело, это уже страшно. Сколько можно блуждать неизвестно где, должно же хоть что-нибудь измениться? Ну хоть что-то же происходить обязано, в любом случае, почему же ничего нет вообще? Нет, так нельзя. Надо что-то сделать, рвануться или попытаться крикнуть хотя бы. Крика не слышно. Странно, в чём дело? Не могло же всё горло сдавить спазмом, а даже если и так, должен родиться хотя бы кашель. Не мог ведь я умереть, не заметив этого — опыт уже есть, как ни грустно вспоминать этот позор, это явно что-то другое… Надо вдохнуть поглубже — и попробовать прыгнуть вперёд. Какая разница уже, что там впереди…

Так. Какая грустная беда — открываешь глаза, и тьма никуда не исчезает. Увы. Надо дождаться, однажды это должно пройти, жаль, неизвестно, когда оно наступит. Ну, что со мной — отчасти понятно, так и лежу в постели, болею, стало быть. Но ни жара, ни лихорадки — и на том спасибо. И как долго это продолжается? Честно говоря, давно не было так приятно лежать, сущее наслаждение, не из-за цветочного же оно запаха, в самом деле. Не могу ничего сказать, да и чувство времени отшибло полностью с этой слепотой, но, может быть, смогу вспомнить, что же было накануне? А оно мне надо, когда мне сейчас так хорошо, что тело наливается каким-то блаженным спокойствием, и явно требует, чтоб перерыва не было? Но всё-таки… Нельзя так, что за безответственность. Положим, потянуться и блаженно застонать от удовольствия не грех, наверное, но пора бы уже и собраться как положено…

Ага, вспомнил. Упал у себя в кабинете, нахлеставшись красного вина — с горя от того, что зрение снова пропало. Сослепу выпил слишком много — вряд ли Оберштайн стал бы мне лишнее выдумывать. Хорошая он взгрелка, признаемся уж себе молча, и вовремя явился. Что дальше? Похоже, я отключился снова. Потом… а ведь потом мы с ним куда-то двинулись, но у меня была вата в голове, и я помню только, как шёл, завалившись на его плечо. И то ладно, что ноги не заплетались — да-да, мы вышли, помню, как силился продышаться на открытом воздухе, не смог, снова рухнул, кажется. Укачало. А, стало быть, мы куда-то ехали. Дальше не помню. И куда, спрашивается, я мог направиться при этаком раскладе? Никаких вариантов. С другой стороны, Оберштайн мне дурить особо вряд ли позволил бы — так что скорее всего тут всё чисто, с пунктиком про мои неконтролируемые заскоки. Так, и я тут один, видимо — поворочаться успел уже вволю, но тишина — значит, валяться мне позволено пока что, и ничего страшного в моё отсутствие не случилось. Ну, и как долго я нежусь в постели, как последний из ленивых Гольденбаумов? Что-то, правда, не припомню, чтоб из них кто-то ослеп, как я. Что за несчастье! — то лихорадка, то смерть, то вот эта напасть… Нет, не могу я так, не могу уже просто, руки падают от изнеможения, а столько надо сделать. Даже крикнуть сейчас боюсь, право. Боюсь, что узнают, что я настолько беспомощен. Приехали, завоеватель Вселенной, только вот это ещё не финал — а то я, помнится, так по-детски хорохорился, мол, смерть не страшна, главное успеть сделать, что задумал… Хорошо меня с этой бравадой уронили после, поделом. Но где же я сейчас и сколько прошло времени?

Странный, едва заметный стук — а может, и послышалось… Пахнет, правда, чем-то уже новым — вроде как апельсины пополам со свежей морковью. Райнхард инстинктивно протянул руку навстречу новому запаху, и ладонь наткнулась на теплый шерстяной покров. Прикосновение было столь приятным, что он совсем по-детски засмеялся и протянул другую ладонь. Короткая, нежная шерсть, как у легавой собаки — и пыхтит животина очень похоже… Ого, как весело скулит — точно, это же собака! — какие у неё крепкие лапы и как нежно расположились у меня на плечах!… Молодой император снова почувствовал себя мальчишкой, и, радостно смеясь, крепко обнял нежданную гостью, а затем кувыркнулся с ней на постель, с удовольствием ощущая, как собачий язык гуляет у него по щекам и лбу. Какое-то время они радостно барахтались — Райхард без устали гладил животное, сам не свой от неожиданного счастья, а пёс осторожно лупил его лапами, то и дело стараясь снова достать по лицу языком. Потом затихли, уютно и неподвижно устроившись среди подушек. Райнхард не заметил, как уснул с ослепительной улыбкой, уткнувшись носом в собачий бок. Рослый далматинец дремал, не шевелясь, и лишь изредка поднимал голову, чтоб осторожно тронуть носом лоб подопечного и снова уложить её, вздыхая с явным удовлетворением — очевидно, его вполне устраивало происходящее. Так прошло ещё несколько часов — и наступивший вечер окрасил спальню и постель в слабые розоватые тона. Если бы Райнхард мог их видеть, он бы сразу вспомнил любимое перламутровое платье сестры из детства, казавшееся по поздней юности беззаботным и безоблачным. Но сейчас он был счастлив всего лишь оттого, что обнимается с чужой собакой, и даже не вспомнил о сестре, что так и не навестила его за полторы недели после того, как он резко встал со смертного одра, немало напугав этим всю смирившуюся с уходом венценосца державу. Зато вспомнил свирепую гримасу отца, когда малым ребёнком, почти сразу после похорон матери, просил того завести собаку: «Дармоедов мне не нужно!». А потом школа, мундир, война… И никого рядом.

Закатные краски погасли, и через открытое окно уже потянуло вечерней свежестью, когда в комнату стремительно вошёл Оберштайн, дабы закрыть окно и зажечь ночник. Пёс резко выпрыгнул из постели и взялся скакать вокруг хозяина, без устали виляя хвостом.

— Ступай, прогуляйся нынче сам, — тихо сказал ему тот, выпуская животное через вторую дверь, ведущую через небольшой коридор в сад.

Тем временем Райнхард во сне издал горестный вопль, ощутив, что снова остался один, и сам проснулся от этого, обнаружив, что лупит кулаками по постели, бурно выражая недовольство. Он приподнялся на локтях, глубоко и замученно дыша, и со стоном помотал головой.

— Что, чаю? — ледяным тоном осведомился Оберштайн, бесшумно очутившись у постели. — Рекс скоро вернётся, он самостоятельный и часто гуляет один.

Райнхард порадовался, что пышная грива длинных волос, сбившаяся в полный беспорядок, застит ему сейчас лицо и можно не смущаться, что он улыбается, как ребёнок, и истово закивал головой, а затем отчего-то снова рухнул на подушку. Оказывается, часы неизвестности, хоть и скрашенные приятным сном, порядком вымотали нервы, и сейчас, когда стало наконец ясно хоть что-то, эти скрученные в комок пружины ударили достаточно сильно. И всё же облегчение накатилось колоссальное — раз здесь Оберштайн, значит, он в безопасности, и не только он, стало быть. Сон ещё упорно манил в свои мягкие лапы, норовил хитро накинуть на лицо вкусное покрывало и заставить отключиться. Ну уж нет, жёстко решил Райнхард и резко поднялся на постели, упираясь руками, сел ровно, насколько оно получилось — сказать трудно, но надо же показать, что удалось очнуться… К счастью, Оберштайн почти сразу помог, аккуратно обняв за плечи, и поднёс тёплую чашку к губам:

— Пей, не торопись, всё в порядке, — должно быть, так мог бы говорить с ним родной отец, кабы он у него был на деле, вместо того подобия человека, что имелся в реальности.

Ах, как замечательно выхлебать всю кружку… Голова мигом налилась горячим теплом и взялась намекать на продолжение крепкого сна как на наиболее желательное развитие дальнейших событий, но шла бы она сейчас подальше с такой подлостью… Молодой император аккуратно высвободил руку и резко выбросил её в пространство, намереваясь ухватить своего главного советника за плечо, это ему вполне удалось.

— Что, подняться хочешь, или что? — прежним отеческим тоном осведомился тот, убрав уже куда-то опустевшую кружку и осторожно убирая с лица подопечного нахальную чёлку и остальные, не в меру длинные локоны, застилавшие глаза.

— Что со мной и где я? — тихо спросил Райнхард, сам не заметив, что крепко прижался к человеческим рукам, инстинктивно боясь, что снова упадёт в странную пустоту. — Я ничего не могу толком вспомнить.

— Эге, да тебе, видать, стало лучше, — усмехнулся Оберштайн с хорошо затаённой радостью. — Силён, быстро поднимешься, значит. Всё в порядке, не переживай, просто ты сорвался, но могло быть и хуже, поверь.

— Сорвался? — осторожно спросил Райнхард, испуганно вздохнув. — Я что, сильно бушевал, опьянев?

— Как раз по этому пункту полный порядок, — с ехидным смешком, но так же по-доброму ответил собеседник, обняв его за плечи уже двумя руками и аккуратно прижав к себе, как подросшего ребёнка, чему Райнхард был безумно рад, устав от одиночества в постели. — У тебя на это сил уже не было, так что бокалы у тебя в кабинете перебил я, для полноты образа.

— Ох, все разом, что ли? — удивился молодой человек. — И для чего? Что обо мне теперь подумают-то? Я ж больше двух никогда не бил, вообще-то…

— Уже подумали всё, что надо, в таком случае — и никого это не удивляет, учти. Довольны даже.

— Чему ж тут радоваться? — вне себя от изумления выдохнул Райнхард.

— Как чему? — раздался прежний добродушно-ехидный смешок. — Повзрослел император, вот и радуются.

Думаешь, тебя там потеряли и полный аврал? Глупости, у тебя ещё две недели форы, чтоб окончательно прийти в себя и нормально отдохнуть. Пользуйся, потом такой роскоши может и не быть.

— Что ж, может, ты и прав, — с грустью произнёс Райнхард, вздохнув, — ты, который мне свадьбу испортил. Но моя императрица — не кто попало, и уж хотя бы её-то я не должен был огорчать. А вышло… ох.

— С чего ты взял, что она огорчена? Да, она интересуется тобой по утрам, но абсолютно спокойна — полагаю, с сыном у неё столько возни, что на деле не до тебя. Она что, не знает, что ты не видишь?

— Ты ей сказал?!!! — задрожав, как осенний лист, ужаснулся Райнхард.

— Вот ещё, — холодно оборвал его Оберштайн, — не надо считать меня идиотом. Просто заметил по её манере, что она не в курсе этого обстоятельства. Ну-ка, давай наденем рубаху, этак ещё подстынешь к ночи, я только что окно закрыл.

— Знает только Миттельмайер и Кисслинг, — уставшим голосом ответил Райнхард, подчиняясь. — Остальные знать не должны.

— Ну ты и бирюк, — с укоризной проворчал Оберштайн, старательно маскируя восхищение подопечным. — Почему меня не включил в этот список?

— Потому что ты был опасно ранен, а я просто с постели встал, — в тон ему ответил тот, угрюмо помотав головой. — Сам ты бирюк, самый что ни на есть настоящий, и я у тебя в логове лежу, стало быть. Как давно я здесь?

— Третий день. Я успел вызвать тебе своего врача, который занимался моими глазами. Можешь брыкаться, но сразу предупреждаю, что это будет без особого успеха. Кроме того, это не привычные тебе феззанские обалдуи и не армейские коновалы, а настоящий мастер своего дела, и…

— Хорошо, хорошо, — тихо сказал Райнхард, беспомощно протянув обе руки перед собой и взглянув в пустоту столь горьким взглядом, что Оберштайн нашёлся только крепко обнять его в ответ, — я не возражаю. Но целых три дня, а я ничего не помню, это слишком много для простого перепоя. Что я делал всё это время?

— Зря беспокоишься. Просто отдыхал — если ты встал с постели, это ведь ещё не значит, что полностью выздоровел, так? — Райнхард почувствовал, что его успокаивают в точности так же, как он сам это делал с Эмилем, но понял, что даже не хочет сейчас этому сопротивляться, доказывая, что он взрослый. — К тому же ты страшно перенервничал эти дни, боясь всего подряд, вот и результат этого. Аппетит у тебя нормальный, но сон на тебя навалился — вот ничего и не помнишь из-за этого.

— Я… — зачем-то произнёс молодой император, смущаясь и осекаясь на полуслове, — я и сейчас очень боюсь, очень. Эта чернота меня гнетёт чудовищно, и я ломаюсь, чем дальше, тем вернее.

— Это нормально, — сухо отрезал Оберштайн, вежливо позволив уткнуться лицом себе в плечо. — Но поправимо и пройдёт. Ты довольно быстро восстанавливаешься для своего состояния, так что не вижу особого смысла волноваться.

Райнхард горько вздохнул.

— Ты всегда знаешь, что мне сказать, — убитым тоном прошептал он. — Это ты изъял тайком мой бластер, когда погиб Кирхайс?

— Ну я, — ошалело откликнулся министр, против воли удивившись. — Дело прошлое, зачем вспомнил?

— Темно, — кратко уронил император и затих, чуть вздрагивая плечами.

— Проскочим, — жёстко ответил Оберштайн. — Даже не сомневайся. Вернёшься к Хильде крепким и сильным.

— Ладно, давай сюда этого своего доктора, нечего зря время терять, — бесцветным голосом сказал Райнхард. — Только потом не оставляй меня надолго одного, пусть хотя бы собака вернётся.

— Не волнуйся, я отлично знаю, что это такое, так что… ладно, всё, всё, я понял. Не хочешь ложиться, стало быть?

— Да, это уже совсем грустно.

— Тоже верно, — деловито заметил Оберштайн, ловко устраивая подопечного на подушках в положении полулёжа, — но пока поваляться придётся. Так удобнее?

— Да, намного лучше, спасибо.

— Действительно, лучше. Ну, я сейчас, стало быть…

Райнхард слабо кивнул, сжимаясь внутри в комок — хотя появление врача, проверенного самим серым кардиналом Империи и должно было вселить надежду на самое лучшее, месяцы лихорадки и недавняя мучительная смерть, а потом нудная слабость и слепота сделали своё дело. Где-то внутри что-то сломалось и надрывно завывало: ничего уже не наладить, ничего… Оказывается, хотя злиться и огрызаться в ответ на атаки окружающего мира, пытавшегося его так или иначе уничтожить, он привык, именно с этой бедой такое оружие оказалось бесполезным. Оставалась, правда, маленькая, нетронутая ещё ничем крошащим в куски надежда — то тепло на шее, которое он ощутил, когда напивался в кабинете и услышал ободривший его девичий голос. Оно и сейчас было с ним, крохотный сгусток тишины и спокойствия где-то между яремной впадиной и грудиной. Не оттого ли и сон все эти дни и часы был таким же тихим и безболезненным, как запах белых лилий? Белые лилии, что это они взялись вспоминаться, может быть, просто где-то стоит букет или натянуло запах из открытого окна… Надо было их нарвать, отправляясь делать Хильде предложение, но так спешил тогда от страха, что всё испортил, что совершенно о них забыл. Интересно, откуда же они на меня свалились-то, тогда, в далёком детстве, а? Ладно, держись, Мюзель, ты справишься — так, кажется, тогда было сказано мне неизвестно кем. Стало быть, прорвёмся…

Шаги. Двое, ясное дело. Оберштайна чувствую хорошо — даже и его шаги различаемы вполне. Второй… Он явно его старше, и намного, возможно, на те же пятнадцать лет, что и у нас разницы, а может, и больше. Чуть шаркает одной ногой, похоже, и, наверное, ниже меня ростом. Откуда эта уверенность, неизвестно, ну да и нечего гадать — раз есть, значит, так оно и есть, пусть будет. Человечек смотрит на меня с любопытством, с добродушным даже интересом — но пока и всё, что можно почувствовать от него. Так, ага, его настроение резко меняется, и почему же?

— Вот так ничего себе знакомый полковник у Вас, фон Оберштайн, эхехе! — проскрипел надтреснутый голос, тронутый мощной хитрецой, но с сильным удивлением и волнением. — Не надо думать, что я настолько старый дурак, что не понимаю, кто это!

— Вы, однако, имеете право не понимать, сударь, — своим обычным ничего не выражающим голосом откликнулся тот. — Ваше дело — Вам известно, а остальное уже Вас не касается.

— Что ж, — с некой аристократической грустью проговорил гость, — хоть жизнь и прекрасна, но надо бы и честь знать, верно. Да и сознавать, кто был моим последним пациентом, мне будет очень приятно, так что я не в обиде. Скорее, наоборот.

— Гюнтер, я гарантирую Вам… — сурово начал Оберштайн, но собеседник бесцеремонно прервал его с искренним добродушием.

— А то я не знаю цену этим гарантиям, Пауль, перестаньте. Это же не Вами установленный порядок и не мной, мы не мальчишки и смущаться нечего. Да я и не молод, мягко говоря, жалеть не о чем. Раз у меня есть возможность помочь — я очень рад этому, и покончим с этим вопросом. Другое дело, что учитывая то, что мне известно, как рядовому обывателю, я как врач уже могу сказать, что случай может оказаться сложным в совсем другой плоскости, совсем…

Райнхард не пошевелился, хотя почувствовал сильное раздражение, похожее на гнев.

— Сударь, — холодно процедил он сквозь зубы, — Вы решили спутать меня с очередным Гольденбаумом, возможно? Ну тогда Вы ошиблись, а гарантии Вам придётся в таком случае взять у меня.

— Батюшки! — без тени смущения, но с показным изумлением, от которого так и разило весёлой иронией откликнулся гость. — И верно, я, старый дурак, сглупил, рассуждаючи. Как Вам будет угодно, молодой человек, как угодно, больше к этой теме мы не возвращаемся. Вы нисколько не похожи ни на кого из Гольденбаумов, уверяю Вас со всей искренностью моей пропащей души. Разве что на самого первого, самую малость, но это может быть и обманчивым впечатлением.

Райнхард хищно оскалился на половину секунды, затем произнёс ледяным тоном:

— Вы могли не знать, что эти слова для меня не комплимент, а наоборот. Но Ваш цинизм мне нравится, я могу ожидать в этом случае, что Вы мне скажете правду вместо уверений в хорошем исходе. А потому приступим к делу, извольте.

Пауза была крохотной, совсем незаметной — но Райнхард успел уловить от подошедшего ближе человека всю гамму эмоций. Это хитрец уж точно не боялся за свою жизнь ни сейчас, ни в обозримом прошлом и будущем — а болтал об этом явно с целью спровоцировать собеседников. Можно будет ожидать даже и какого колючего ехидства — но лишь с той же целью, на самом деле он очень ко мне расположен, да и вообще, видимо, добряк в глубине души, просто любит позадираться. Однако как бы он не выбесил меня всерьёз, я слишком слаб, чтоб соревноваться в сарказме…

— Разумеется, разумеется! — так и есть, скрипит с прежней подковыркой… — Насколько я могу судить по всякого рода слухам, лечиться Вы, молодой человек, не любили никогда, а в последнее время и вовсе страдаете на это идиосинкразией?

— Не совсем так, — холодно ответил Райнхард. — Я просто не думал толком об этом, слишком был занят разного рода делами, а потом отчего-то стало очень скверно. Вот и всё.

— Ответ настоящего воина, — вероятно, он даже плечами пожал, хотя смотрит на меня очень пристально, это даже уже дискомфорт создаёт некоторый, а скрипит всё так же добродушно-хитро. — Но если смотреть правде в глаза, Вы сами себя загнали до изнеможения, верно?

— У меня не было выбора, — попробуем побольше льда в голос, это всё уже напрягает… — Нужно было торопиться. Сейчас я могу себе позволить идти тише, но случилась эта беда, с которой я не знаю, что делать.

Какой-то тихий щёлчок, ещё один, ещё. Слава Богу, он не намерен долго болтать впустую…

— Как давно и где Вы почувствовали первое резкое недомогание, которое уже не могли игнорировать? — ай, так вот зачем он болтает со мной, чтоб отвлечь от этих жал датчиков… Да что за чепуха, они уже давно меня не вызверяют, только нагоняют сильную тоску, да…

— Накануне Вермиллиона, мне сказали, что я переутомился, и температура поднялась из-за этого.

— А точнее, после отъезда с Феззана, где раньше Вам не приходилось бывать, так? Так. Вы теряли сознание при этом? — эге, это жёсткий доктор-то, хоть и прикидывается гражданским увальнем…

— Нет, но не ожидал, что упаду так резко, думал, пересижу с жаром спокойно до конца совещания и уйду прилечь.

— Вы всегда так делаете в таких случаях? — прогремело над ухом уже с металлической жёсткостью, а потом посыпался град вопросов про разные мелочи, вроде того, сколько и чего когда приходилось есть, да как спать, да сколько месяцев мог спать один, и ещё целая паутина мелких деталей, на которые никогда бы и внимания не обратил. Зачем так морочить мне голову, совершенно непонятно. Ну и к чёрту! — возможно, дело в этих уколах, что ли, да всё равно почти не чувствую. Уже хочется нырнуть в сон, до чего я ослаб, оказывается. Ах, когда же этот допрос закончится, хочу собаку себе под бок… Собаку…

— Вы ещё здесь, молодой человек, или Вас уже утащили прочь? — ехидно осведомились над ухом, и Райнхард отчего-то встрепенулся только после этих слов. — Не знаю, огорчит Вас это или обрадует, но проблема у Вас вовсе не со зрением.

— Так я и знал, — произнёс он унылым тоном. — Теперь уточните подробнее.

— Как Вы думаете, что будет с дизельным двигателем, если его заправить сырой нефтью? — шёл бы ты со своей хитрой иронией куда подальше, честно говоря…

— Я понял аналогию, дальше, — холодно улыбнулся Райнхард, по-прежнему не открывая глаз.

— Так-так, стало быть, я дождусь тут только ещё одного ответа воина, — сурово проскрипел доктор, вероятно, с укоризной покачивая головой, — а этот кодекс хоть и прекрасен, но довольно скучен и давно известен. Хорошо, поставим вопрос иначе. Молодой человек, — раздалось совсем над ухом с жёсткими, безапелляционными нотками, — Вы жить хотите?

Райнхард на мгновение очень сурово сдвинул брови, затем произнёс с тихой улыбкой:

— Разве на такой вопрос люди отвечают отрицательно?

— Эге, теперь я удостоился ответа Императора, благодарю. Но это не то, что сейчас нужно, юноша, — деловито поясняли уже чуть отодвинувшись, кажется, нависнув над грудью. — Ну-ка, снимите мундир, в таком случае!

— Ни за что, — с неумолимым обаянием в голосе отозвался Райнхард, улыбаясь уже почти сиятельно. — Пробуйте так.

— Вот и первая проблема обрисовалась, — озабоченно проворчал доктор, — ладно, рассмотрим. А отчего Вы не хотите, разве Вы растворились в мундире уже, или дело в другом?

А ведь интересная игра получается, даже забавляет и захватывает. Вот только что ж ему на это ответить-то, подловил меня, хитрец…

— Нет, но мне в нём комфортно. Только и всего.

— А есть ли кто, в таком случае, кто может сделать это вместо Вас? — с подчёркнуто праздным интересом спросил собеседник.

Эх, какой же ты въедливый тип, так и сверлишь меня глазками, прекрасно это чувствую. Любопытно, на каком шаге мне захочется тебя ударить, мне уже и самому стало интересно…

— Жена, — отрывисто и спокойно произнёс Райнхард без всякой заметной паузы.

— Этот человек и Её Величество — одно лицо? — тем же безразличным тоном осведомился допрашивающий.

Райнхард с трудом сдержался, чтоб не вскинуться на постели с рёвом дикого зверя, и холодно процедил:

— Я Вас ударю за такие вопросы, не сомневайтесь. Не одно лицо, а единственный человек в Галактике.

— Браво! — с искренним восхищением отозвался собеседник. — И за что нашей Галактике так повезло в нынешнюю эпоху, просто не представляю. Итак, молодой человек, Вы бы желали жить ради жены, получается?

— Можете считать и так. Разве этого недостаточно?

— Для Вас — явно нет, разве не так?

— Ааа, чего Вы хотите? — холодно бросил Райнхард, устав бродить в смысловом лабиринте.

— Всего лишь вылечить Вас. Но Вы успешно сопротивляетесь, очевидно, по некой старой привычке.

Райнхард сардонически усмехнулся, по-прежнему не открывая глаз.

— Тем не менее, разговоры о том, что я неправильно живу, не слежу за здоровьем или ем не то, и сплю не так, никак этому тоже не помогут.

— Это уже мелочи, от которых мы сейчас спокойно ушли, они понадобятся на завершающем этапе, а до него ой как далеко. Дело в другом — сколько не говори «халва», во рту слаще не станет, как известно, а к причине беды Вы лично так и не приблизились как следует, — этот назидательный тон уже не содержал никакой иронии, скорее был грустным, чем и подкупил в итоге собеседника. — Если бы жена могла помочь Вам в этом, не лежали бы Вы сейчас один, верно?

— И где причина, в таком случае? — спокойно поинтересовался Райнхард, снова став бесстрастным, как и до разговора.

— Вы не ответили на вопрос, молодой человек, а это очень важно. Итак, придётся снова начать с главного, — не торопясь пояснил доктор и снова требовательно бросил. — Вы жить хотите?

— Пожалуй, да, — задумчиво произнёс Райнхард. — Что ж тут важного такого?

— Сейчас сами поймёте, — с деловым азартом отозвался доктор. — Почему Вы сказали об этом именно так? Есть масса других вариантов, а Вы сразу выдали этот!

— Как сказал? — обмер от удивления Райнхард. — Я ж подтвердил!

— Откуда тогда взялось здесь «пожалуй»? Вы не из тех, кто стесняется своего выбора и своих решений! Вы что, считаете себя недостойным признать своё право на жизнь? — голос был без насмешек, но с некоторым напряжением, однако Райнхард был столь обескуражен прозвучавшими словами, что совсем не заметил интонации.

— Дело в том, — услышал он вдруг свой спокойный голос, — что именно так я и думал до недавнего времени. Однако мне пришлось переменить своё мнение с учётом некоторых обстоятельств. Иными словами, мёртвый я гораздо хуже, чем живой, так что выбора нет, получается.

— Дело дрянь, — ледяным тоном констатировал доктор. — Именно здесь, стало быть, собака-то и порылась. Будем лечить.

Загремели какие-то провода, иголки, склянки, кажется… Райнхард был рад передышке и снова почувствовал нудную слабость, подло манящую в сон. Но нужно было ещё контролировать происходящее, разгадывать загадки, которыми щедро снабдил его гость, переигрывать эти аргументы в свою пользу. А ватная голова и вялость во всём теле ну никак не помогали ему. Всё, на что его хватило, чтоб не выглядеть полубезжизненной грудой, был единственный длинный вздох:

— Оберштайн, собака скоро вернётся?

— Могу привести прямо сейчас, — вежливо ответил тот, однако Райнхард учуял, что он сильно взволнован, хоть на голосе это никак и не отражалось.

— Сделай милость, если можно, — слабым голосом попросил его венценосец.

Дверь едва слышно, но хлопнула, и почти сразу прежний голос жёсткого эскулапа проговорил вполне ровно и по-доброму:

— Вы любите собак, юноша? — и, заметив царственный кивок, врач добавил уже почти весело. — Тогда Вы сможете выздороветь, полностью и даже быстро. Во всяком случае, быстрее, чем кто угодно на Вашем месте при прочих равных условиях. Тогда и зрение вернётся, сразу.

— Так чем же я болен? — устало вздохнул Райнхард. — Вы славно заморочили мне голову, но я ничего не понял.

— Отнюдь, Вы прекрасно всё поняли и хотите, чтоб я подтвердил, что Вы поняли правильно, — с хитрым смешком откликнулись где-то совсем рядом, продолжая возиться. — Тогда решение будет стоить Вам меньше сил и крови. Что ж, я не прочь помочь Вам в этом, сир. Действуйте.

— Хорошо, — тихо вздохнул Райнхард и вытянулся в струну на несколько секунд. — Я хочу жить и радоваться жизни, потому что люблю свою жену, державу и своих людей. Я хочу избавиться от этого чёрного кошмара и перестать болеть. И хочу, чтоб моя любовь больше никому не приносила страданий и смерти.

— Какой интересный последний вывод, — рассудительно произнёс врач. — Что Вас заставило к нему прийти в своё время?

Райнхард криво усмехнулся.

— Моя биография известна, имена моих погибших — тоже…

— Не слишком ли опрометчиво брать ответственность за всё это на себя? Этак Вы не оставляете права на свой выбор людям, а также замахиваетесь не на свои привилегии и компетенцию — как известно, человек предполагает, а располагает уже…

— Я понял это совсем недавно, когда умер. До того у меня были совсем другие дела, — холодно отрезал император.

— Что ж, лучше, чем ничего, — усмехнулся сам себе доктор, прицокнув языком. — Я бы сказал, что даже слишком хорош для этого мира, отсюда и все сложности. Ну, зато великолепно справится сам, чему я буду только рад. Молодой человек, — намного громче сказал он, видимо, снова приблизившись вплотную, — а Вам разве никто не говорил, что Вы не только нормальны и не урод ни разу, но и очень даже ничего, душой-то, а? Или говорили, но Вы предпочитали от этого отмахиваться? Может, хватит уже считать себя достойным только наказания за то, что пытаетесь быть самим собой?

Райнхард вздохнул нарочито медленно и глубоко.

— Поставьте на паузу, иначе я зарычу на Вас, это было слишком болезненно, — спокойно сказал он. — Я не могу жить только для себя, у меня хватает обязанностей перед подданными. А времени для того, чтобы прикрыть их от грозящей им опасности у меня было в обрез, я упал уже на финише. Но сейчас мне нужно зрение, чтоб завершить эту работу, иначе всё кончится очень плохо.

— Работа — не волк, как известно, но это ведь не единственная причина, а? Опять забыли про себя, юноша, хе-хе?

— Ладно, что я должен делать ещё? — кусая губы, совсем тихо произнёс Райнхард. — Вы меня уморите так.

— То же, что и всегда, просто не забывайте при этом радоваться жизни, — снисходительно сказал врач. — Это единственное, чего Вам не хватает, всё остальное при Вас. Жить ради долга, конечно, почётно и доблестно, но пусто и бесперспективно. Вы достаточно умны, чтоб это понимать, но если действительно хотите жить — цените не только чужую жизнь, но и свою.

— Вы слишком много обо мне знаете, — неторопливо процедил император, покачав головой, — интересно, откуда, если действительно не знали, к кому приглашены?

— Знание некоторых принципов легко заменяет незнание некоторых фактов, как любят поговаривать преподаватели физики, сир. Вы слишком цельная натура, что бы Вы ни думали при этом о себе сами, и оттого вычислить Ваши реакции, имея соответствующие навыки и знания по вопросу, совсем нетрудно, — добродушно пояснял собеседник, шурша какими-то бумажками. — Породистого пса можно перекрасить, подстричь или даже изуродовать, но скрыть при этом его породу будет невозможно, слишком заметно, несмотря на любые усилия. Впрочем, тот факт, что специалист легко Вас вычисляет, не должен Вас особо смущать — умеющих это делать на деле всё же немного, мотивированных на это — ещё меньше, да и голое знание само по себе ещё ни разу не выгода, а чаще и наоборот.

— И насколько я предсказуем? — царственно улыбнулся Райнхард, не дрогнув ни единым мускулом.

— Не волнуйтесь, только на две трети любых возможных вариантов. Удивлять окружающий мир Вы умеете прекрасно — иначе мне не потребовалось бы столько мучать Вас разными вопросами, дабы понять, что с Вами произошло.

— И что же? — ледяным тоном уронил император. — Говорите уже прямо, чёрт возьми!

— Вас однажды предали те, кого Вы спасли либо кому безоглядно доверяли, — задумчиво проронил врач, явно не очень довольный своей миссией. — Вы предпочли полагать, что сделавшие это имели на то какое-то право, нежели смириться с фактом. А спасли Вас те, от кого Вы вовсе не ожидали такого поступка, и Вы растерялись, не зная, как реагировать — ведь не подпускать к себе никого вовсе гораздо проще. Возможно, это в разных видах произошло неоднократно, в результате у Вас тихая истерика, в которой Вы себе просто не отдаёте отчёта, предпочитая прятаться за текущими делами. Вы понимаете, что это тупик, но не знаете, что делать — заодно и боитесь успокоиться. Сходить с ума Вы были вовсе не намерены, оттого Вы просто тяжело заболели и тихо сползли в могилу, сами того не желая. Не знаю, что с Вами случилось на том свете, но скорее всего там сочли Вас ранним гостем и выгнали назад. Теперь Вы снова пытаетесь бежать без оглядки от прошлого, но однажды потраченные силы мгновенно не восстановятся, а ждать Вы не умеете либо не хотите.

Райнхард поморщился, затем вздохнул.

— Хорошо, пусть так, — холодно сказал он. — Коль скоро Вы столь хороший доктор, то вопрос упрощается. Хватит ли моему телу двух недель, чтоб восстановиться хотя бы в удовлетворительном состоянии?

— Гарантировать тут ничего нельзя, но рискнуть предположить можно. Откройте глаза и посмотрите перед собой так, будто видите что-то нейтральное, например, цветок, — спокойным деловым тоном проскрипел собеседник. — А теперь поднимитесь на постели и протяните руку перед собой. Эге, да Вы просто бесподобны, юноша, мои поздравления, можете теперь смело рухнуть и даже заснуть. Вам действительно нужны две недели, позарез — чтобы наконец научиться снова любить себя, Вы слишком от этого отвыкли. Тогда всё, возможно, и получится, и даже хорошо. В любом случае, шансы есть, и очень неплохие. А там увидим.

По полу застучали собачьи когти, и Райнхард с ясной улыбкой протянул руку на этот звук. Пёс не обманул этих ожиданий, быстро подбежал и взялся тереться боком об его ладонь, весело урча.

— И что я должен делать всё это время? — осведомился молодой император. — Неужели бездельничать?

— Ох уж эти нордические бестии, поднимают одну бровь там, где смуглые брюнеты крошат всё вокруг в клочки, а сами чувствуют впятеро сильнее сынов жары, — едва слышно проворчал доктор, гремя чем-то из инструментов. — Вы слишком категоричны снова, молодой человек, — добавил он уже гораздо громче. — Отдых — не менее ответственное занятие, чем любая работа. Ешьте всё, что и сколько желаете, спите, сколько прибластится, гуляйте, сколько влезет. Отвяжитесь полностью, как совершенно ненормальный, и вытворяйте всё, что в голову взбредёт. Хотя первые дни, Вы, конечно, ещё вряд ли встанете с постели всерьёз — этим я как раз воспользуюсь, чтоб проколоть Вам некоторый курс препаратов, дабы ускорить процесс восстановления. Впрочем, Вы можете от этого и отказаться.

— Я согласен, — вежливо кивнул венценосец. — Вы хотите намекнуть, что я сейчас двинулся в обратную сторону, против того, куда меня гнала раньше лихорадка?

— Можно сказать и так, хотя это слишком упрощённо, слишком…

Райнхард почувствовал, что стремительно проваливается в сон. Он ещё успел понять, что сгрёб рукой собаку, и та аккуратно забралась к нему в постель, прижалась к его боку и водрузила голову ему на плечо. Но он уже не слышал, как стоявшие неподалёку Оберштайн и пожилой доктор обменивались репликами.

— Он выберется? — лаконично осведомился министр обороны у своего знакомого.

— Разумеется, если не будет торопиться. Он вообще может всё, просто сам об этом не догадывается, оттого за ним и идёт многолетняя охота с целью уничтожить любым способом.

— Чем я могу ему помочь?

— Обеспечить смену обстановки или впечатлений. Чем больше радости, тем лучше, только он ещё слишком слаб, и будет отключаться вот так ещё несколько суток. Сгодится всё, вплоть до нового романа с юницей. Пусть ест мясо и фрукты килограммами, валяется раздетый под ярким солнцем на траве и не вспоминает даже о делах. Сестру к нему не пускать, ни под каким предлогом, и ничего о ней ему не рассказывать. Можешь вывезти его на горный курорт и там выгуливать по лесу часами — уже послезавтра. Пока он не доберёт всё то, чего лишился, годами рассекая по космосу и давясь рационом по классу «стандарт», ждать чуда бесполезно, а больше нам ждать и нечего, Пауль.

11. Когда из яви сочатся сны

— Поздравь с победой, сестра, — Райнхард попытался улыбнуться как можно бодрее и нисколько не вымученно, хотя это стоило особого труда. За последние сутки вздремнуть не удалось ни разу, даже получаса, да и недельный недосып уже обозначился яркими кругами под глазами, о чём он, правда, совершенно не подумал.

— Как будто они нужны кому-то, эти твои победы, кроме тебя самого, — холодным равнодушным тоном ответила Аннерозе, старательно занимаясь пирогом. — О тебе и так уже из-за них болтают невесть что. Ах, до чего ты сложный человек, оказывается, — добавила она совершенно великосветски, даже не обернувшись.

Райнхард похолодел — он мчался за этим пирогом или ещё зачем, лишь бы отведать это из её рук, уже скоро десятилетие, за последние двенадцать часов во рту у него не побывало ни крошки, и, похоже, ничего не будет ещё несколько часов…

— Аннерозе, я ведь стараюсь для нашего будущего, — тихо произнёс он, не шевелясь, — Осталось совсем немного, и мы будем свободны. Тебя кто-то обидел, пока меня не было?

— Да надоел ты уже со своими выяснениями всего подряд до невозможности, — прежним тоном спокойно ответила роскошная придворная дама, продолжая заниматься чайными делами. — Ты совершенно не умеешь выстраивать доброжелательные отношения с людьми. Право, жаль, что ты настолько конфликтный человек.

Райнхард с трудом верил, что происходящее — реальность. Что, чёрт возьми, могло случиться за эти несколько недель, пока они с Кирхайсом торчали на передовой, как упёртая мишень на стрельбище?

— Сестра, зачем ты говоришь мне это всё? — тихо спросил он, покачав головой. — Неужели по приказу этого себялюбивого старика?

— Перестань плеваться злобой, — ледяным тоном проговорила Аннерозе, пожав плечами, — пора бы тебе уже и повзрослеть. Твоя вечная война со всеми интересует только тебя. Начать с того, что тебя никто не отправлял служить — это было твоё дурацкое желание.

— Аннерозе, — холодно произнёс Райнхард, тряхнув чёлкой и наконец обретя возможность спокойно говорить, — а кто мешал тебе выстроить доброжелательные отношения с казнённой маркизой, пока она мило беседовала с тобой в охотничьем домике с ножом у твоего горла? Да, меня ненавидят за мои победы, но разве я виноват в том, что это мой единственный способ увидеть тебя? Что случилось, почему ты говоришь мне это?

— Ты отвратителен, — прошипела она, обернувшись и проткнув его испепеляющим взглядом. — Впрочем, армия ещё никому не пошла на пользу, это общеизвестно.

— Мне уйти? — услышал Райнхард свой неживой голос и почувствовал, что ладонь Кирхайса крепко легла ему на плечо, а сам он вежливо, но аккуратно и неумолимо шагнул вперёд.

— Я всё выясню, не нужно волноваться, — шепнул он так тихо, что захлебнулась бы любая прослушка, и добавил уже густым чарующим голосом с такой улыбкой, от которой растаяли бы полярные ледники. — Госпожа Аннерозе, Вы сегодня на редкость суровы, просто Гера, метающая стрелы с Олимпа! Позвольте…

Дальше Райнхард ничего не слышал, а ватные ноги сами вынесли его прочь и оставили перед алебастровыми перилами, в которые только и оставалось, что упереться ладонями. Наверное, стоило остаться, но перед глазами темнело, не то от изнеможения, не то от невозможности смириться с тем, что родного человека подменили неизвестным ему образом. Юный адмирал Рейха, в честь которого нынче вечером предстояло роскошное гуляние не только в столице Империи, но и на всей её территории, глотал воздух, как выброшенная на берег глубоководная рыба, не в силах поверить, что действующий венценосец, очевидно, забрал у него единственного родного человека окончательно. И самое ужасное, что вовсе не силой, как он полагал столько лет… Нет, это всё неправда, это какое-то недоразумение. Сейчас Кирхайс выйдет и скажет, что нужно вернуться, что всё в порядке и можно забыть эти слова. Надо только подождать несколько минут… Совсем немного, всё наладится.

Райнхард уже полностью овладел собой и даже смог уже различать не только солнечный свет, но и резкий цветочный запах — какого чёрта тут до горизонта всё засажено вонючими розами, и нет ни одной лилии, вот подлец этот старый кайзер! — но ничего не происходило, и резиновых минут набежало уже больше десятка, наверное… Как назло, прямо под ним, на нижней террасе, кто-то совершенно не заботился о том, что его прекрасно слышно, либо намеренно создавал нехороший инцидент, от которого невозможно отмахнуться…

— Гляди-ка, выставила братишку за дверь и развлекается с его дружком, — глумливо вещал некто охрипшим фальцетом. — Оно и верно, молодое мясо всегда лучше.

— Да тебе просто завидно, что не твоя сестра спит с кайзером, а его, — насмешливо отвечал некий обладатель сухого тенора. — А сам-то ты, сознайся, на его месте при Тиамат навалил бы полные штаны, и всё, так что сей факт ну никак бы тебе не помог.

— Я не настолько идиот, чтоб лезть в командиры, — ничтоже сумнящеся фыркнули в ответ, — а он — настолько. Вечно лезет, куда не просят, великий борец за честь и правду. Я не я буду, если нынче он снова не кинется защищать кого-нибудь, кому просто не повезло.

— Тебе что, опять проблем охота, мало тебе в своё время его друзья пилюль отвесили? Вот ещё услышит, что ты тут болтаешь, так я за тебя впрягаться не буду, учти.

— Да пошёл ты!

— Да и пойду отсюда, целее буду, хе-хе!

Райнхард плавным движением взвился в воздух, аккуратно перемахнул перила и спрыгнул на нижнюю террасу. Поздно. Маневр был вовремя замечен, и пара офицериков взялась улепётывать прочь со скоростью диких коз. Хотя, если срезать справа, через кусты, что насажены тут вовсе не вплотную… догоним!

Однако уже на третьем прыжке его настигла огромная чёрная молния, жёстким захватом поймав его за талию, и уставившись в его глаза, синие от ярости, своими, разными — карим и голубым…

— Не стоит вестись на это, драка на территории дворца — не лучший подарок себе к празднику, — Ройенталь ронял слова тихо, но столь же весомо, как валуны в половину человеческого роста с горы. — Начнут болтать потом такое, что не отмоешься. Я запомнил, кто это, встретимся с ними в баре на нейтральной территории. Идём пока отсюда…

— Они сказали… — прорычал Райнхард и осёкся, позволяя другу увлечь себя за собой.

— Да плевать, — усмехнулся тот, улыбаясь своей небесной ночной улыбкой, — плевать, что бы они ни сказали. Дело-то ведь не в них, верно?

— Я никогда не думал, что услышу от сестры такое, — тихо выдохнул Райнхард, тряхнув головой. — И вообще не знал, что доживу до этого.

— Переживёшь, — спокойно процедил Ройенталь. — Рано или поздно это дерьмо случается с каждым, именно поэтому я рад, что свободен и холост. Кстати, учти, что через некоторое время она сделает вид, что этого разговора никогда не было, и ты будешь виноват в том, что всё придумал.

— Я бы так хотел, чтоб этого никогда не было, но… — Райнхард остановился и сжал кулаки.

— Вот что, — Ройенталь сложил руки на груди, однако встал таким образом, чтоб преградить собой всякий дальнейший путь, — ты есть хочешь? Я вот скоро на облака завою от голода. Может, зайдём тут недалеко? Есть одно очень приличное место…

Солнце и ветер, такие же, как тогда, только перед глазами чернота… Значит, Ройенталя уже нет, он свихнулся на Хайнессене и погиб, устроив безобразную бойню в космосе. И Кирхайса тоже нет. А где Аннерозе? Они оба ведь кинулись выручать её в тот охотничий домик… Она-то жива и здорова, где-то здесь, в этом доме, от ворота Оберштайна пахнет резедой и розой, это её любимые духи. Вторая неделя как ожил — и родная сестра оказалась единственным человеком, которая настолько не заинтересовалась этим фактом, что даже не попыталась навестить… А ведь когда умирал на виду у всех — сидела рядом без устали, проливая слёзы, и от этого было только хуже, ведь Райнхард отлично видел, что на этом нежном и милом лице светился огромный плакат: «Вот доигрался в войну, а теперь умираешь, бросаешь меня!» Как ни ужасно думать подобное, а хорошо, что Кирхайс не дожил до такого. Когда он умирал у меня на руках, он не видел уже меня — на чьих руках, в таком случае, придётся умирать мне, раз я ничего так и не вижу?

Молодой император тряхнул головой, отгоняя не то мрачные мысли, не то обступившие воспоминания. Нет, умирать у него нет права, задача гораздо сложнее — выжить, выздороветь и вернуться к жене и сыну. Что ж, раз Аннерозе не интересен брат, то с этим ничего уже не поделаешь. Солнце и полуденный ветер ласкали шею и ворот вместо её рук, несло нагретым камнем, тёплой землей, какими-то лиственными запахами… Ароматы дневных цветов отчего-то совсем не радовали Райнхарда, хоть и не раздражали, как дурманящие розы. Увы, сил совершенно не было даже на то, чтобы надеть халат, а ведь намеревался встать и пройтись по саду хоть разок. Приходилось валяться в постели — и сознание того, что вместо жара и лихорадки сейчас только эта ужасная слабость, вовсе уже не вселяло надежду на лучшее. Страшно хотелось читать или ещё чем-то подобным заняться, но это было совершенно невозможно, будучи слепым. Но унижаться до того, чтоб заставлять быть с собой сиделку, Райнхард упрямо не желал. Довольно и того, что пёс охраняет его всякий раз, как приходится провалиться в тяжёлый сон — а сейчас пусть себе бродит где-то в траве, ему тоже нужно отдыхать. Хитрый доктор велел радоваться жизни, но Господи, как можно это сделать в таком разбитом виде? Наверное, выгляжу сейчас вовсе бледной молью со стороны. Или ничего, не видать, как в лучшее время? Лучшее время… было ли оно у меня вообще за эту бешеную четверть века? Было, наверное, пока искренне верил, что смогу вернуть сестру, вызволив её из лап венценосного сластолюбца. Возможно, было, когда мы с Кирхайсом приехали за ней. Хотя, учитывая, что нынче вспомнилось, уже нет, наверное… А нет, было, было — когда с Хильдой познакомился, точнее, когда она пришла в приёмную, собранная и готовая к атаке, как кошка. Она сказала мне, что я выиграю. Так и случилось — но какой ценой! — ни Кирхайса, ни Аннерозе разом, только Оберштайн. И сейчас только он снова рядом — и оттого я вроде ещё цел, как и тогда. Всегда пропадать начинаю, когда нет его и Хильды. Хильда, как же мне сейчас не хватает тебя, милая…

Тоскливое рыдание, сжавшее уже горло, удалось подавить, но ясный день теперь перестал радовать, и стало совсем тошно. Когда же этот кошмар кончится, ну должно же хоть что-то хорошее случиться. Всё, что я смог нынче — уделать на клинках этого самодовольного республиканца, всё же навыки никуда не делись. Но зрение нужно позарез, чтоб посетить его свадьбу, не то сочтёт себя победителем, шельмец. Хотя бы ненадолго тогда, когда случилось всё же увидеть сына. Откуда ж эта ужасная слабость, отчего я ем, как голодный зверь, и нисколько сил не прибавляется? Даже просто пошевелить рукой или ногой — как будто скалы ворочать, даже больно иной раз. Настоящая тюрьма получается… Но я же так не хочу. Как же сделать, чтоб вырваться из этого? Не ждать же невесть чего, теряя время. Однако вообще пытаться игнорировать слабость не получается, как раньше — просто теряю сознание, а потом кошмары начинаются. И эта ужасная чернота перед глазами, она меня до сумасшествия доведёт однажды…

Тепло на шее, то самое, как и тогда в кабинете, только сильнее. Это вовсе не солнце, оно уже сменилось на лице тенью какого-то из садовых деревьев, это именно оно, то, что меня уже спасло однажды! Моя настоящая невстреченная ещё сестра, ты, стало быть, слышишь, что мне плохо? Я не справился, мне стало хуже, прости. Где ты, отчего не приходишь, всё ли у тебя хорошо? Ах, если б я мог хоть что-то сделать для тебя… Да, вот так, по волосам, ещё, ещё… Спасибо тебе.

Чудо снова вскоре закончилось, но Райнхард почувствовал себя намного лучше, уже не будучи раздавленным тоской полностью. Ладно, из тюрем бегут или выходят — если не получится постепенно снова вставать и ходить… да кто сказал, что у меня не получится, а? Две недели кончаются не через час — а пока дождёмся вечера и снова попытаемся. Вечером у меня всегда голова лучше работает, да и лилии будут пахнуть — найду хоть одну, обязательно. Оберштайн, конечно, разворчится, что трачу силы, да ладно, скажу, что хочу к звёздам. Поймёт.

Шаги, ну, хоть что-то уже интересное. Ага, Оберштайн, конечно, но с кем это он нынче? Сдуреть, это девушка. Вот ведь подлец, так меня подставить, я же под одеялом только в белье и рубахе, потому что валяться раздетым приятнее, чем в пижаме. Может быть, доктор медсестру подослал? Тогда отчего она так ко мне неравнодушна, этакая плотная пачка эмоций, мы ж явно знакомы, в таком случае. Хорошо, что пришлось валяться на спине, так можно сколь угодно делать вид, что ничего не замечаю. Прикинусь, что так и есть, отвлёкся и не понял. Тем более что так и не понял, что за посетительница, не могу узнать. Кого ты мне привёл, змей подколодный?

— К Вам гостья, сир, — вот ведь негодяй, говорит своим обычным ничего не выражающим голосом, ну никакой подсказки, ладно, гад, всё тебе потом припомню…

Райнхард выпростал из-под одеяла руку и протянул её от себя:

— Пусть возьмётся за ладонь, иначе я не смогу разговаривать, — столь же бесцветным голосом сказал он, нарочно не открывая глаз.

Ага, молодая, моложе меня даже гораздо, но пальцы-то не слабее моих будут, если что… Очень интересно, ишь, как заволновалась, однако это у ней впрямь личное, а не из-за короны. Занятно уже, право. Куда это решил смыться Оберштайн?!!! Вот мерзавец, ничего, всё тебе потом выскажу, всё… Впрочем, кажется, мне действительно волноваться не стоит — ничего плохого впереди не чувствую, даже тепло на шее и то посильнее стало, приятно.

— Говорите, сударыня, я Вас не вижу и не узнаю, — холодно произнёс Райнхард, не шевелясь, но с удовольствием отметил, что рука гостьи сползла с его пальцев и обхватила запястье.

ЧТО? Не показалось. Белые лилии, целый букет, мне сюда! Ого, за это и вслух поблагодарить не грех, сейчас скажу, сразу, как назовётся. Молодой император схватил букет другой рукой и прижал к лицу сладко пахнущие ветки.

— Вам нравится, Ваше величество? — какой вежливый тон, и это при том, что так взволнована…

— Да, очень, — забыв про всё на краткий миг, почти прошептал Райнхард, наслаждаясь подарком. — Спасибо большое.

— Вы великолепно выглядите, Ваше величество, не смотря ни на что, — раздалось довольно уверенно в ответ. — А значит, всё будет отлично, поверьте.

Райнхард замер, поймав, наконец, интонацию и почти узнав голос…

— И это мне говорит… — не торопясь произнёс он, завершив фразу с требующей ответа на вопрос интонацией, и слегка повернув голову в сторону гостьи.

— Катерозе фон Кройцер, сир. Я в своё время повидала много кого, кому пришлось несладко, поверьте, — да эта дамочка действительно знает, о чём говорит… что ж, это всё же интереснее, чем лежать одному и скучать.

М-да, надо было сразу по знакомой фразе сориентироваться, но пока не вытащил дуэль с её женишком, мне было просто не до того. Жаль, я так и не знаю, как она выглядит — и чем она намерена на деле заниматься, коль скоро свадьба для неё не цель, а средство.

— Ага, — задумчиво отозвался Райнхард ничего не выражающим тоном. — Полагаю, что большинство из этих людей чувствовали себя несладко как раз по моей милости.

— Отнюдь, как раз большинство из них оказались в неуютном положении по своей и только своей дурости, — какая у неё жёсткая, но симпатичная усмешка… уже хочется увидеть её, эх… — А Вы просто перетрудились, если уж говорить точнее.

— Вот как? С чего Вы делаете такой вывод, фройляйн? — поинтересовался Райнхард великосветским тоном, чтоб скрыть своё удивление как можно вернее.

— Это факт, лежащий на поверхности, для начала — слишком вредно столько времени проводить в космосе кому угодно без различных мероприятий по восстановлению, — она говорит такие вещи столь приятным голосом, что уже и трудно воспринимать слова, а не интонацию, этак у меня голова просто закружится скоро… — Я по долгу службы знаю об этом хорошо, и если судить по Вашему образу жизни, сир, Вы реально надорвались, игнорируя их. Но это всё скучно и сейчас неинтересно. Я сужу по тому, что вижу сейчас — а это вполне поправимо, хоть и не сразу.

— И с каким же специалистом тогда я сейчас беседую? — сиятельно улыбнулся Райнхард. — То, что Вы не только пилот истребителя, я уже понял.

— В Рейхе нет подобных подразделений, разве что кое-какие методики используют Чёрные рыцари, но бессистемно и эпизодически, кроме того, они обычно не попадают в те переплёты, на которые делался упор при обучении таких, как я, — наверное, она улыбается, судя по волне… интересно, какая она? Хочу уже увидеть, чёрт возьми! — Это оттого, что Империя может себе позволить воевать, нормальным образом занимая позиции, а орден розенриттеров — так называемая изнутри банда диких ос, устроен и воюет совершенно иначе. Задача таких, как я — быстро и эффективно распознавать поломки у бойцов и ликвидировать их. Или помочь им погибнуть, нанеся при этом максимальный урон врагу, — с грустью закончила девушка, вздохнув.

— Ого, так я попал в руки страшной силе, в таком случае, — рассмеялся молодой император. — И как только Оберштайн мог допустить такую оплошность…

— Вам нечего бояться, Ваше величество, — отпарировала дама тем же тоном. — Хотя Ваша брадикардия Вам ну никак не в помощь, конечно. Это жутко изматывающая силы и нервы вещь, и она у Вас явно не позавчера случилась, я полагаю.

— К чёрту эти унылые пункты, фройляйн, я Вам верю, — со смехом проговорил Райнхард. — Неужели Вы будете меня лечить, как скучный эскулап? Полагаю, в Галактике хватает заинтересованных в том, чтоб я побыстрее отмучался раз и навсегда, вот и результат.

— Лечить тут и вправду есть что, — с какой-то загадочностью произнесла Катерозе, будто сама себе, и сразу продолжила вполне чётким, игривым великосветским тоном. — А вот по второму пункту Вы не правы, Ваше величество. Гораздо больше всё же тех, кто очень хочет как раз противоположного, и очень сильно. И они очень бы хотели сами Вам это сказать, поймите.

— И потому Вы здесь? — резко свёл брови Райнхард, слегка нахмурившись.

— Да, и поэтому тоже, — кажется, даже плечами пожала. Волнуется, значит.

— И что же я должен в таком случае услышать? Кто эти люди? — молодой император почувствовал сильную досаду — очарование от букета уже сильно притупилось, уступив место дискомфорту от того, что он один и не видит вовсе собеседницу. Тем более что голова явно поплыла от долгожданного запаха — ему казалось, что букет он уже видит перед собой среди мрака…

— Позвольте пояснить, — тихо попросила девушка, явно почувствовав эту перемену. — Понимаете, на территории Союза осталось множество детей младше пятнадцати лет, а это очень неслабые генераторы эмоций, по сравнению с взрослыми — особенно если учесть, что взрослым было не до их дел и радостей. Лагеря по их содержанию занимают огромную часть многих провинциальных поселений. К кому-то родители приезжали очень редко, а у кого-то их и не было давно. Случай с приёмным сыном адмирала Яна — скорее исключение из правил, учитывая настоящий масштаб проблемы, ведь на деле военным на передовой вовсе не до детишек.

— Действительно, не думал об этом, — задумчиво проронил Райнхард. — Продолжайте тогда, — вежливо разрешил он, совершенно безотчётно открыв глаза. Она ещё разъясняла всю огромную тему, сообщала, как и в каких условиях жили республиканские дети, но он уже едва слышал — глаза среди сумрака совершенно отчётливо выдали изображение рыжей пышногривой красотки с синими глазами, и он смотрел на него, не в силах оторваться. Нужно было, наверняка нужно оглядеться, хотя бы посмотреть на их сцепленные руки, ещё лучше осмотреть комнату, наконец. Но он боялся, что изображение тогда исчезнет в черноте, и эти ясные синие очи, от которых ему было тепло и уютно, исчезнут навсегда. Держать нить разговора становилось всё труднее, в голове уже плескался белый туман, только бы не упасть сейчас в сон, думал Райнхард, откровенно любуясь девушкой.

— Таким образом, Ваше величество, Вы вообще-то спаситель для этих детей, иначе бы этот голодный кошмар никогда не закончился, а война унесла бы ещё неизвестно, сколько их братьев и сестёр. Подросшие девочки из этих поселений, в отчаянии от того, что их матери накладывали на себя руки, будучи не в силах найти работу, чтоб прокормить себя и младших, рано решали становиться женщинами. Они шли к гарнизонной солдатне предлагать себя за суточный хлебный стандарт, — ровным голосом вещала гостья, очевидно, не в силах понять происходящего с ним и занятая изложением темы. — Что потом оставалось от их тел — на это было часто страшно смотреть даже, ведь жаловаться в такой ситуации некому. Затем часто как будто случайно погибало столько же мальчишек — этак на третий день, когда становилось ясно, что девочки уже не вернутся, вдруг находили утонувшими самых лучших пловцов на любую дистанцию. Вот такая была свобода у нас в Союзе — на деле, и вот такие права. Единственная надежда, которая была у детей, живших в этом аду — это Вы, который шёл уничтожить Союз. Вас ждали и дождались.

— Ройенталь мне не докладывал об этом, — убитым голосом проговорил Райнхард, тяжело вздохнув.