Бесплатный фрагмент - Курсантская исповедь

Предисловие

Никогда не забуду на свете

Жажды к звёздам и страсти огня,

Зов грядущего это, поверьте,

Жизни голос, зовущий меня

Автор В. Земша 1982 г.

Все события и все персонажи вымышлены. Однако, мотивом для написания послужили события, которыми были наполнены годы моей советской юности, мои восьмидесятые.

Хотел бы я прожить другую юность, полную современных удоволь­ствий? Как и тот дедушка, в рассказе А. Гайдара «Горячий камень», отказавшийся помолодеть, променяв славные страницы своей револю­ционной истории, так и я не мечтал бы об ином. Память о годах служ­бы я с гордостью несу через свою жизнь. Всем советским курсантам посвящается.

Нет, мы не пишем сочиненья

И уравнений не решаем,

Лишь в яростном огне сражений

Мы вас от смерти защищаем.

Нам для того дано здоровье,

Чтоб мы могли в кромешном мраке,

Захлебываясь липкой кровью

Поднять своих солдат в атаку.

И чтоб, не разгибая спины,

Придавленные вещмешками,

Дорог размазанную глину

Месили молча сапогами.

Не пахнет наша жизнь цветами,

Ее ветрами жгут морозы,

И про нее бы не стихами

Нам говорить, а черной прозой.

Конечно, проще быть студентом,

Конспект работ читать спокойно,

Привычно жить одним моментом

О будущем не беспокоясь.

Не умирать от зноя летом,

Не знать про тяжесть автомата,

И получить к тому ж при этом

На выпуск званье лейтенанта.

Но преисполненный величья,

Имея званье офицера,

Ты сможешь отыскать отличье

БРДМ от БТРа?

Нам не в диковинку гранаты

И трассы пуль в кромешном мраке,

А за тобой пойдут солдаты

На смерть, в последнюю атаку?

Нет, нет, не стоит обижаться,

Не каждый может быть военным,

Но кто позволил вам смеяться

Вот так, над самым сокровенным?

Ну а о том, о тех солдатах,

Что тоже молодыми были,

И не вернулись в сорок пятом,

О них вы тоже позабыли?

Ну что ж, решайте уравненья

И сочинения пишите.

Ловите каждое мгновенье.

И насладиться им спешите.

Живите с каждым днем все лучше,

О будущем не беспокоясь,

А если вдруг нависнут тучи,

Мы защитим вас, вы не бойтесь

Автор курсант НВВПОУ Л. Молчанов «Разговор со студентом»

1983 г.

Как упоительно стучат колеса

Лето 1987 г.

Вокзал.

Август. Жара. Два чемодана, набитые формой. Новый офи­церский китель кажется, по крайней мере, тулупом. Рубашка, пропи­танная потом, липнет к спине, фуражка давит на лоб, сбивается к затыл­ку. Так начинается путь к офицерской службе, новой самостоятельной жизни для сотен новоиспеченных лейтенантов.

Вот и кончилось всё. Всё то, что казалось вечным. Всё, что каза­лось таким приевшимся, таким осточертевшим. Как хотелось, чтобы это «Всё» быстрее прошло. Чтобы прекратились команды «подъём», что бы прекратились построения, что бы забылись самоволки, пляж на «Маяке», курсантские дискотеки, снежные двухметровые сугробы и комариные тучи, ротный и старшина. Чтобы забылся тот весенний сту­денческий фестиваль, наполнявший радугой своих запретных плодов курсантские головы. Чтобы забылись отпуска, те драгоценные курсант­ские отпуска, которым нет равной цены! Как все хотели уехать, чтобы забыть училище, чтобы забыть «Академ», забыть «Новосиб», аэропорт «Толмачёво». И вот, свершилось! Первый выход в город в долгождан­ной офицерской форме. Неописуемый праздник на душе! Казалось, что всё вокруг вращается исключительно вокруг этого невообразимого со­бытия!

Поезд протяжно заскрипел, несколько раз дёрнулся и платформа медленно поехала мимо вагонных окон.

Как упоительно стучат колёса. Душу сейчас переполняет какой-то пьяный восторг-трепет, почти волнение. Поза­ди училище, осточертевшие подъёмы и отбои! Впереди, казалось, ярко вспыхнул рассвет совершенно иной, незнакомой, какой-то удивитель­но интересной жизни. В глазах радужные «пузыри», раскрашивающие весь окружающий мир яркой гаммой красок. В памяти ещё свеж вы­пускной, никелированная каска, наполненная «ромбиками» и, несмотря на «сухой закон», водкой, из которой отхлёбывали, морщась, друзья — вчерашние курсанты, впервые надевшие долгожданную офицерскую форму. Золото погон слепило глаза, опьяняло разум. Свершилось! Про­щайте, друзья. С кем из вас ещё сведёт судьба, а с кем уже не встретить­ся никогда — кто знает! А поезд несёт вперёд в новую жизнь!..

Зов грядущего

Четырьмя годами ранее

Июль 1983 г. Новосибирский Академгородок.

Суету я покидаю, в грёзах видя страсть

Мир знакомый окунаю в сказочную власть,

Я хочу забыть тревогу, зависти огни

Жизни скучную дорогу, пасмурные дни…

Предо мной простор широкий пеленой лежит

отблеск солнца на востоке силы мне бодрит.

Вижу я, как волны бьются, как горит заря

Алым блеском окрапляя капли янтаря.

Горы, снежные вершины — всё подвластно мне!

Речек быстрые стремнины, камни в глубине…!

Автор В. Земша. 1983 г.

Июль 1983 года застал во Владиславе Тимофееве 16-тилетнего маль­чишку с абсолютно радужными взглядами на жизнь, полными юноше­ских мечтаний и веры в достижимость недостижимого. В эти начинаю­щиеся восьмидесятые, романтика воинской службы, заразившая тогда многих ребят, отодвинула на задворки его прежнее желание грызть гранит науки. Хабаровский мединститут отошёл на второй план перед юношеским максималистским желанием стать настоящим мужчиной. Долг перед Родиной, верность Присяге и Отечеству, Самоотвержен­ность, словом, всё, почерпанное из патриотических книжек тех лет и добропорядочного воспитания родителей, людей честных скромных трудолюбивых, явилось для него главным жизненным критерием, ос­новой морали юного советского человека, выбравшего себе тернистый, полный не только лишений, но и романтики путь…

И вот Владислав шёл по незнакомым ему улицам новосибирского Академгородка, с волнением разыскивая КПП Новосибирского Высше­го Военного Политического Общевойскового Училища…

А ещё только пару недель назад он, во время школьного выпускного, лежал в школьном саду на траве и смотрел на звёздное небо, загадоч­но нависшее над его родным Хабаровском. Его душа была наполнена яркими юношескими чувствами влюблённости и горькой болью безот­ветности. Ему хотелось уединиться. Всё это бесшабашное веселье од­ноклассников не совпадало с амплитудой чувств его души.

«Сонечка, милая Сонечка!..» — шептал он, полный романтичной гру­сти, глядя на блеск далёких звёзд.

Эта девчонка с параллели взволновала его юношеское сердце, за­ставляя усиленно биться каждый раз при мимолётных встречах на пе­ременках. Порой он подолгу стоял в коридоре, ловя этот момент…

Я стану курсантом!

Полгода назад

г. Хабаровск.

Так было и в тот раз, который ярко остался в его памяти горькой пи­люлей. Влад тогда стоял, подперев подоконник, сердце выпрыгивало из груди, омываемое горячими потоками влюблённой крови более и более, по мере приближения стрелки часов к заветной минуте окончания уро­ка. И вот он, долгожданный момент! Резкий, спасительный, для кого-то, ожидающего вызова к доске, звонок, предвещающий несколько минут беззаботного балдежа школьной переменки. Двери распахнулись, и толпа возбуждённых школьников буквально вывалилась наружу. Вла­дислав стоял, сжимая в руке записку. Соня прошла мимо него, гордо подняв голову. Её взгляд прошёл, словно сквозь юношу, словно он был человек-невидимка, охладив мгновенно его пыл. Влад стоял у подокон­ника, продолжая сжимать любовную записку в своей руке. Обида горь­ко тянула сердце…

И тут неожиданно в длинном школьном коридоре появилась фигура какого-то курсанта. Пацаны провожали стройную подтянутую военную фигуру взглядами, полными почтительной зависти. Многие девчонки замерли, покрывшись румянцем. Некоторые сделали вид, что им всё равно. А Соня даже изменила траекторию своего движения, продефи­лировав мимо по-гусарски подтянутого бравого юноши. Она бросила на него, как бы невзначай, взгляд, полный кокетства, на её губах вспых­нула игривая улыбка, пригасив которую, Соня проследовала далее, не оглядываясь, но явно демонстрируя всю прелесть своего «вида сзади». Курсант, оторопев, провожал, очевидно, жадным взглядом гибкую де­вичью фигурку.

«Вот, — подумал Тимофеев, — пойду тоже в военное училище. Тогда и посмотрим!». Он взглянул на себя в зеркало и, увидев там лишь тощего патлатого юношу с пушком под носом, решил уже полностью безапел­ляционно: «Я стану настоящим мужчиной, я стану курсантом!»

Итак, школьный выпускной. Тимофеев лежал на траве в школьном дворе. Яркие фонарики звёзд мерцали голубым блеском.

«Скоро! Уже совсем скоро!..» — мечтательно думал он.

Июль 1983 г. Новосибирск.

Академгородок. Микрорайон «Щ».

Владислав шёл, провожаемый отцом, с чемоданом в руках по ожив­лённой улице Новосибирского Академгородка. Это был солнечный день. Навстречу бесконца шли красивые, в цвета морской волны ките­лях с золотыми погонами, перетянутые жёлтыми парадными ремнями офицеры, блестя сапогами, в сопровождении жён, невест, родителей. Это был день очередного выпуска! Цвета морской волны, синие и даже чёрные с кортиками, парадные мундиры пехоты, морской пехоты и десантников — выпускников НВВПОУ! Они то и дело гордо козыряли ладонями в белых перчатках в ответ отдающим им честь встречным курсантам. Красиво и романтично! Владислав не мог скрыть своего восторга, который испытывал при виде всего этого парадного велико­лепия! Он, ещё всего лишь абитуриент, с почтительной завистью на­блюдал за торжеством своей будущей мечты.

«Неужели через четыре года и я стану таким? — думал Владислав. — Только бы поступить!»

И вот, КПП НВВПОУ отделил его от отца, провожавшего его весь путь, от родительского дома, и от детства навсегда….

Март 1983 г. Алма-Ата.

Городская клиническая больница №4.

Столовая отделения отоларингологии. Десятиклассник Майер, на­ходящийся в больнице в ожидании операции на гланды, подошёл к окошку раздачи.

— Что у нас сегодня на завтрак?

— Вот, читай, — буркнула розовощёкая повариха, указав на лист бума­ги, приколотый к дверце.

— Каша гречневая с маслом,.. чай с сахаром,.. — вслух прочитал тот.

Взяв свою пайку, он сел на свободное место, поковырял алюмини­евой вилкой в сухой безвкусной каше без всяких намёков на масло, попробовал отхлебнуть воняющую содой пресную чёрную жидкость, носящую громкое название «чай с сахаром», поморщился.

— Говорите, с маслом да с сахаром? А где всё это, вы мне покажите, будьте любезны! А?

— А чего это ты тут раскомандовался? Не нравится, не ешь! Кому не нравится, вон, своё жуют! — выпучилась повариха.

— Вот как! Тогда так и пишите, что, мол, каша без масла, а чай без сахара!

— Иди отсюда, умник!

— Ладно! Тогда я буду писать жалобу главврачу!.. — искренне возму­щался пылкий юноша…

Тут в столовую зашла милая белокурая голубоглазая девушка. Это была его сверстница Ленка, которая с первого дня очаровала Алексан­дра, да и не только его. Было очень трудно отвести от неё, обворожи­тельной, свой взгляд.

Палата.

— Сашка, ты знаешь, что наш «афганец» Ленку этой ночью зава­лил? — объявил Саше Петька, сосед по палате, едва тот вошёл.

Афганец — это был израненный солдат-афганец, находящийся в больнице на излечении. Мелкий, плюгавенький, прыщавый, но доволь­но разбитной. Он сильно хромал, вечно весёлое лицо было посечено уродливыми шрамами. Но несмотря на внешнее ничтожество, он вну­шал не просто жалость окружающих, но и глубочайшее уважение. А де­вичья жалость порой способна переходить и в нечто большее… Так что самая красивая девушка то ли от слепой влюблённости, то ли от глупой жалости, подарила ему, повидавшему ужасы этой безумной войны, своё самое сокровенное, девственное…

— Не может быть?! — негодовал Майер. С этой новостью Лена, эта милая Леночка, для него словно умерла.

При всём своём глубочайшем уважении к этому солдату он не мог по­нять, как такое могло случиться. Как этот нежный образ школьницы-не­дотроги, как этот хрупкий предмет его робкого юношеского волнения так грубо разбился об утёс действительности. «Как жаль, что я не „афга­нец“, — проскочила шальная мысль в голове юноши, — тогда бы…»

— А-а-а, это Вы, юноша, тут шум в столовой подняли! — в палату во­шёл главврач со свитой.

Майер поднялся с койки.

— Да лежите, лежите, молодой человек! — улыбался сквозь казахский «прищур» главврач. — Какие у вас тут проблемы? Вы на что-то жалова­лись? Вас здесь плохо кормят? Да-а?

— Да! Ни маслом, ни сахаром даже и не пахнет, не говоря уж про мясо! Вовсе нет ничего! Вы разберитесь, пожалста! — подтвердил юноша.

— Что ж, ладно-ладно! Разберёмся! — поулыбались недобрыми улыб­ками он и свита, вышли…

«Ну вот, теперь разберутся! — наивно решил Майер и снова ушёл мыслями в историю с Леной, с афганцем, с армией как таковой. — В армию, что ли пойти, в Афган,.. а мож в военное училище сперва по­ступить, а?..»

— Ну что, борец за правду, давай, на выписку! — через некоторое вре­мя, в палату вошла медсестра.

— Как на выписку? — удивился юноша. — Меня же ещё не проопери­ровали?

— Не знаю. Это распоряжение главврача! Он решил, что для твоего же блага операция будет пока излишня, так что лечи свой тонзиллит, — заявила медсестра и тихо добавила с усмешкой, — а в другой раз меньше за правду-матку глотку рви! Будет тебе урок!..

Мы выбираем, нас выбирают

Март 1982 г. Алма-Ата

Никольская церковь.

Никольская церковь. Эта старая деревянная церковь, построенная в самом начале двадцатого столетия.

Синие стены с белыми колоннами и оконными сводами, золотыми куполами. Тихо вокруг. Сосульки искрятся на крышах, мокрая снеж­ная квашня под ногами школьников, весело бредущих по городу после внеклассного организованного просмотра нового кинофильма «Вам и не снилось», увлечённо обсуждая сюжет…

— А давайте зайдём в Никольскую церковь, интересно, как там вну­три, — предложил Майер своим одноклассникам.

— Да ну!

— Мы же комсомольцы!

— Ещё кто-то увидит! — одноклассники явно не проявили нужного энтузиазма к предложению товарища.

— Да ну вы чё, хватит гнать! Давай зайдём, хотя бы погреемся!

— Вот тебе надо, сам и иди! А мы дальше, догонишь, еже ли чё.

— А я пойду!

— Иди-иди!

— А вот и пойду! — Александр Майер назло товарищам поднялся по ступенькам на высокое крыльцо церкви, обернулся к товарищам. — Если не вернусь, считайте меня комсомольцем!

— Давай!

Одноклассница Маринка, тайно влюблённая в него отделилась от остальных.

— Саша! Постой! Я с тобой!

Девушка уж давно засматривалась на этого рослого парня-одно­классника, однако он не проявлял к ней, как к девушке, должного ин­тереса, хотя и догадывался про Маринкины чувства. А ей так хотелось обратить на себя его внимание, обворожить его, околдовать, хоть даже наложить заклятье.

Как я хочу заклятье наложить,

Чтобы не смог ты без меня прожить.

Другую обнимал бы не любя.

И чувствовал, что предаёшь себя.

Что б я являлась из полночных снов,

Не растворялась в карусели слов,

Слова и поцелуи в душной тьме

Тоскою обрывались бы во мне.

Жестоко это? Что же, может быть.

Прости, дай бог тебя забыть!

Не вспоминать ни имени, ни глаз!

Забудь и ты и будешь прав сто раз.

Ты будешь прав — и всё же я жалею,

О том, что класть заклятья не умею!

Автор Е. Нартова

Девушка радостно вбежала по ступенькам, посмотрела проникно­венно в глаза юноше.

— Ну, Маринка, хоть ты — настоящий друг, ну что, была ни была!

Молодые люди зашли внутрь. Тихо, робко, неуверенно они прошли к середине. Вокруг горели свечи, чадя особым медовым запахом нату­рального воска, отражаясь в золоченых иконах, смотрящих сочувствен­но на вошедших. Святые словно изучали их, укоризненно разглядывая этих любопытствующих атеистов, вторгшихся в их священный мир, чуждый этим богоотступникам.

— Краси-и-во! — Саша кивнул в сторону алтаря.

— Краси-и-во, — согласилась девушка, — только возьми меня за руку, а то мне страшно чуть-чуть.

Прихожан было крайне мало. Несколько бабушек в платках стояли, поглядывая исподлобья на нарушителей священного спокойствия.

Александр держал девушку за пальчики, они медленно шли, любо­пытно рассматривая всё, куда только не падали их взгляды.

— Это вам не дом свиданий! — вдруг одна из хмурых бабушек вышла на них откуда-то сбоку.

Молодые люди отпрянули недоуменно, но с другой стороны несколь­ко других сморщенных бабушек зло набросились на них.

— Не туда смотрите! Смотрите вон туда! — одна из них ткнула сгор­бленным сухим пальцем в сторону стены над входом.

Майер поднял глаза.

— А что там?

— Там Ад! Гореть всем вам, нехристям, в Аду!

— Гореть вам в Аду!

— Бесстыдники!

— Безбожники!

— Покарает вас всех Всевышний, за ваши грехи!

Молодые люди, зашуганные в конец, с молчаливым недоумением от такой неласковой встречи пятились к выходу, взирая на жуткое изобра­жение ада над выходом.

На улице искрился снег, там мило сочетаясь с белым раскрасом ко­лонн и оконных сводов Храма. В сумерках, освещаемые фонарями, мерцали золотом купола.

— Что это было? — Александр смотрел недоуменно на Марину.

— Не сердись на них. Им знаешь, как досталось! Столько гонений пришлось пройти. Какую трудную жизнь прожить, стольких близких потерять! Они уже и сами не в силах отделить добро от зла!

— Да мне после такого в церковь как-то больше совсем не хочется, — усмехнулся Майер, — ну их, дуры!..

— Не злись ты, будь умнее! Моя бабушка говорила, что каждый чело­век, даже священник, даже святой, в православной вере, лишь грешник!

— Как же это возможно, чтобы священник был грешником?

— А так! Святые — это те, кто свет людям несут. Но нет безгрешных людей на земле. Это у католиков только папа Римский непогрешим.

— Православные, католики, святые! Можно запутаться в этом всём.

— Хм…, ещё говорят, что Бог он многолик, поэтому мы и говорим «Вы», когда обращаемся друг к другу уважительно.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Говорю же, от бабушки своей.

— Она у тебя верующая что ли?

— Ага!

— А ты?

— А я не знаю… Я нет. Я же комсомолка…

— Ну, Маринка, слава богу, а то ты меня уже начала пугать…!

— Я вовсе не хочу тебя пугать.

Молодые люди шли, оглядываясь на эту красивую старую церковь, видевшую ещё начало этого века.

— Саша, а пошли в парк Панфиловцев погуляем? — предложила Ма­рина.

— Да я бы с удовольствием, Марин, но мне к олимпиаде по математи­ке нужно готовиться, знаешь!

— А-а-а! Ясно. Иди, готовься, — Маринка махнула разочарованно рукой.

— Да ты не обижайся, Маринка! Правда, мне некогда, давай, провожу тебя домой.

— Не волнуйся. Я не маленькая. Сама доберусь. А пока я хочу гулять. Ты не можешь, так я сама пойду.

— Точно? Без обид?

— Точно! Какие уж тут обиды! — Маринка помахала варежкой одно­класснику, улыбнулась, проглатывая обиду, и пошла по мягкой снеж­ной квашне. Ей было грустно, но эту грусть она старательно прятала за свою неестественную улыбку. Что ж, «мы выбираем, нас выбирают,.. это так часто не совпадает!..»

…Её сегодня мучает догадка

Все мысли, все вопросы — к одному.

Мальчишка на неё взглянул украдкой.

И сразу отвернулся. Почему?..

…Домой она приходит. И невольно,

Всё о мальчишке думает.

А он старательно готовится к контрольной

В одну лишь математику влюблён…

…Потом приходит ночь, рассыпав звёзды.

А ночью, почему-то не до сна.

Родители всё объясняют просто

Девятый класс!.. Контрольные!.. Весна!..

Автор Е. Нартова

Нигяр

Баку.

Какие милые улицы! Фонтаны, наполняющие пространство живи­тельной влажной пылью. Запах жареного шашлыка. Ветер, трепящий нещадно волосы. Пивной павильон. И мутные каспийские волны, бью­щиеся о набережную на фоне многочисленных портовых кранов…

Девушка подняла на Альяра свои длинные чёрные ресницы и загля­нула, словно в глубину души такими чёрными, как спелые маслины, блестящими глазами.

— Нигяр, что скажет твой отец? Ведь он никогда не согласится на наш брак! — Альяр взял её за плечи.

Казалось, вот-вот он притянет её к себе, но нет, он отодвинул её.

— Прости Нигяр! Но мне придётся уехать. Меня призвали в Армию! Но я ещё вернусь!..

Юноша решительно пошагал прочь.

Он знал её с детства. Они дружили все эти годы. Незаметно вырос­ли. Сменились игры. Сменилось всё. Теперь пришла пора расстаться. Ведь её отец явно не видел в нём, соседском пареньке Альяре достойно­го жениха своей ненаглядной дочери. Кто даст согласие на такой брак!

«Но ничего! Я ещё вернусь! Скоро! Вот тогда и посмотрим!» — думал Альяр. Но в юные годы кто ценит стремительно летящее время!..?

Абитура
первые курсантские шаги

«Сурова жизнь, коль молодость в шинели и юность пе­ретянута ремнём».

Курсантский фольклор.

Июль 1983 г. Новосибирское ВВПОУ.

Палаточный городок.

Тимофеев, с синими кругами под глазами и ввалившимися щеками, сидел на нарах, сколоченных четвёртым курсом для абитуриентов, по старой традиции, с нотками грусти и надежды рассматривая горизонт. Таких, как этот патлатый юноша, здесь было ни много, ни мало и, казалось, что ни кто здесь, акромя этих самых нар, их не ждал.

«Чем раньше вы приедете, тем лучше. Вас первых встретят там с распростёртыми объятиями», — обещания в Хабаровске пожилого во­енкома с орденскими планками на груди развеялись в прах. Объятий не было. Просто не было ничего. Совсем ни чего, если не брать в счёт территорию, где уже кто-то растянул палатки и бросил на нары из гор­быля гору матрасов и синих армейских одеял с тремя белыми полоса­ми, которые в Армии по «уставному стереотипу» принято «выравни­вать» от кровати к кровати, стоящих в одном ряду. В этом, видимо, и состоял великий замысел этих полос! Эта территория носила название «палаточный городок». Пятеро суток без крохи еды, на нарах ждали они терпеливо того часа, когда на них, наконец, обратят внимание и выделят первую пайку сечневой каши с чаем. Ну, а пока страшно хо­телось пить, и трудно было напиться. Солнце словно выжигало свои­ми беспощадными лучами. Тела, мокрые от пота, как при температуре, бил холодный озноб. У многих началось лёгкое потемнение в глазах от дневной сибирской жары, с одной стороны, и с другой — ночного сибир­ского холода, заставляющего беспрестанно бегать по «малой нужде», и банального голода.

И вот наступили абитуриентские дни.

— Рота-а! Подъём!

Огромные, по 150 человек, абитуриентские роты нехотя выползали из продрогших отсыревших за ночь палаток на утренний холод. Изне­женные тела «маминьких сынков», с каким-то бешеным аппетитом не­щадно жрало сибирское комарьё, напоминающее стадо взбесившихся бизонов с крыльями, колыхавшими своими визжащими роями воздух вокруг.

После — долгожданная пайка пресной сечневой каши. И экзамены, экзамены, экзамены. Дух состязания был там чужд! Они искренне бо­лели друг за друга. «Сошедшие с дистанции» не исчезали по-английски. Им было грустно расставаться. Некоторые, из «сошедших с дистанции» и обредших снова «свободу», прощаясь, приносили какую-то провизию, купленную «за забором» на свои жалкие ещё уцелевшие «карманные» средства, им, продолжающим борьбу за поступление вчерашним своим сотоварищам. Этим безнадёжным «нехватчикам», мечтающим о вче­рашних маминых пирожках. Эту провизию они тщательно и по-братски делили, бурно делясь своими новыми впечатлениями о новой суровой жизненной реалии.

Были они, от большего, наивными мальчишками, еще не познавши­ми жизни и женской ласки. Правда, иногда находились и такие, кто уже успел обнаружить в Советском Союзе секс, они то и брали на себя мис­сию просвещения своих однокашников и в этом вопросе.

А вот, солдат-абитуриент в голубой тельняшке, десантном берете с красным флажком сбоку, со значком — парашютом на груди, важно рассказывает гражданским пацанам про тонкости армейской службы, которые те впитывают с не меньшим вниманием, чем лекцию о сексе.

— Если экзамен завалите, никуда не дёргайтесь сразу. Сидите здесь в палаточном городке.

— И чё?

— Проситесь у комбата, да вплоть до начальника училища. Предла­гайте, что можете полезного сделать. Могут ещё зачислить за «высокую морально-психологическую подготовку». Если у вас «волосатой руки» нет и вы не «нацкадр», то вся надежда только на себя и собственные «руки золотые»!

— А что такое «волосатая рука»? — удивился один из абитуриентов.

— А ты здесь чё, не видел памятник?

— Какой такой памятник?

— Памятник «волосатой лапе». Да там торчит он из постамента!

— Чё, правда, что ли?

— Ну, ты тундра! Да шутят так! Но в каждой шутке есть доля шутки…

— А-а-а! Их-ха-ха!

Как-то свалила Тимофеева простуда, приглашая в санчасть. Но страх быть «зарезанным» по здоровью удержал его от жалоб.

— Тимофеев! Заступаешь сегодня в наряд! — объявил командир отде­ления из числа старшекурсников. Говорить о болезни Тимофеев считал проявлением слабости — заступил.

И вот парадокс! Забыли о нем, оставив без смены. Прямо как в рас­сказе Гайдара «Честное слово»! Так и простоял он шесть часов с тем­пературой 38, тщетно ожидая долгожданной замены…

Слёг он окончательно. Его новый друг по палатке — казахский пар­нишка, добрый такой тихий скромный опекал его как родственника, си­дел рядом, как сиделка, искал где-то какие-то лекарства. Медиков все боялись и предпочитали избегать! (Боялись того, что те их «зарежут» по здоровью.)

Жить на «абитуре» было не легко. Некоторые сами забирали чемода­ны и бежали прочь. Как можно дальше от этих дико визжащих в возду­хе комариных туч, словно полчища монголо-татар, ночных сибирских июльских заморозков, зарядок, скудных казённых харчей. Им в след летело презрение остальных.

1 августа 1983 г.

Вещевой склад.

Окончательный конец «гражданке» наступил 1 августа. Уже не аби­туриентская, а курсантская рота, но ещё по-прежнему в кедах, трико. Склад. Горы «стекляшки» для «слонов»

Старшина кричит, размахивая сапогами:

— Сороковой! Сорок второй! Сорок третий!

Сапоги расхватывают, примеряют. Но не до жиру. Не дом модели. Бывшие солдаты советуют.

— Бери размер побольше, зимой тёплый носок оденешь!

Говорили, чтобы гражданку отправили почтой домой. Но почта не работала. И многие лишились своих, дорогих своей связующей памя­тью с прошлым, вещей.

Сапоги болтались на скривившихся ногах. Галифе обвисло мешком. Китель неуклюже заправлен. Погоны, пришитые неуклюжими стежка­ми, напоминают американские горки. Подворотничок напоминает про­сто кусок тряпки, пришитой неумело так, что белые стежки пробили насквозь воротник снаружи. Пилотка не может найти себе места на остриженной, ставшей неуклюжей голове. Тимофеев осмотрел себя в отражении окна: «Чёрт знает что. Совсем не похож на тех щеголеватых курсантов, которых приходилось видеть раньше!» Таким он и предстал перед своим отцом, пришедшим проведать его перед отъездом. Они встретились возле деревянного забора, отделявшего палаточный горо­док от другой, совершенно иной жизни. Забор был стар, и кругом зияли проломы, через которые осуществлялась нелегальная связь с внешним миром, как бы отцы-генералы ни тешили себя радужными иллюзиями о том, что «наши курсанты в самоволки не бегают», типа «ну, очень сознательные»… Среди окружавшего леса было протоптано множество троп «самоходчиками».

— Ну, ты доволен, сын? — отец внимательно посмотрел на Владислава.

— Да, нормально, папа, — кивнул тот в ответ.

Говорили они недолго и не много. Попрощались. И после он долго вспо­минал родные и теперь уже такие далёкие глаза своего отца! А потом — курс «молодого бойца». Первые наряды, первые трудности и лишения.

Кто победит всеx?

Старшина достался им необычный. Крупный телом, бывший де­сантник. Он нёс в себе солидный заряд армейской муштровки. Он впи­тал и принёс с собой всё: и хорошее, и плохое из Армии. Этот бывший дéсант с первых же дней принялся учить двадцатую роту десантному комплексу рукопашного боя на 16 счетов. По окончании которого он надменным баритоном вопрошал. Не орал, а именно вопрошал.

— Кто сильнее всех?!

— Мы!!! — орали разгорячённые курсанты в ответ.

— Кто победит всех?!

— Мы!!!

— Кто съест всё? — как-то кто-то негромко добавил из строя под друж­ный смех сотоварищей…

Замкомандира взвода. Человек мягкий и добрый, возможно даже ме­стами слабохарактерный, долго не продержался. Его место занял не­высокий сержант, как и старшина, со значком парашютиста на груди, ревностный исполнитель приказов и до глубины души, по-«дедовски» не любивший «молодых», коих он видел во всех, вверенных ему кур­сантах, — видимо, привычка, принесённая с «войск».

Командир отделения — сержант требовательный, но уважающий только силу и боящийся упрёка начальника.

О, курсантский коллектив! Как ты разочаровал с первых же своих дней! В отличие от абитуры, здесь каждый стал сам за себя. Здесь торжествовал принцип: «другому, будь то наказание или поощрение, — значит не мне!»

Болезнь замполита.

Вечер. Строй замер в ожидании. Лица напряжены, как на экзамене. Старшина объявляет список лиц суточного наряда.

«Кто-то там сегодня, вроде, провинился. Дай бог, сегодня в наряде буду не я!» — думает каждый, наблюдая, замерев дыхание, как старшина медленно изучает свой «чёрный блокнот»…

— Курсант Соколов!..

Лишь невнятное мычание в ответ.

— Соколов!.. — старшина поднял голову, обводя строй ястребиным взглядом.

— Здеся он! — наконец кто-то нарушил звенящую тишину.

— Я не понял!? В чём дело, товарищ Соколов? Язык проглотил, что ли? — старшина навис над щуплым курсантом.

— Я-м-м-м, — мычание было ему ответом.

— Выплюнь изо рта банан, курсант!

— Я-м-м-м, сан-м-м-м-ча-сть!.. — курсант вытер капли пота со лба и высунул распухший донельзя язык.

— А-а-а-а! Профессиональная болезнь настоящего замполита! Допи… делся, товарищ Соколов?!

— Это его пчела тюкнула, — пояснил кто-то из стоя, — он варенье жрал, да с ложкой пчелу в рот засунул.

— Втихоря жрал, — добавил кто-то, — чмошник! Это его бог наказал!

— Разговоры!.. Давай, Соколов, дуй в санчасть, твою заногу! — ряв­кнул Старшина, — чё стоишь тут ещё мне, студент?

Старшина обвёл эту фамилию в своём чёрном блокноте…

Палаточный городок.

Утро. Палаточный городок шевелится разбуженным муравейником. Все поправляют колья палаток, подтягивают верёвки — растяжки, под­нимая полы мокрых от холодной росы палаток и заправляя их, превра­щают палатки в аккуратные натянутые грибки с четырёхугольными шляпками. Курсанты подставляют разгорячённые после зарядки тела под холодные струи артезианской воды, мажут ваксой сапоги. Те, кто успел уже выйти на место построения, натирают до зеркального блеска бляхи лоскутками от старых шинелей, натёртых зелёными кусочками «пасты Гойя». Прошло 15 минут с момента окончания зарядки. Сер­жанты стоят наготове:

— Стро-оиться на утренний осмо-отр!!!

Сердца неуспевающих вздрогнули: старшина неумолимо заносил в свой «чёрный блокнот», уже и так заполненный после зарядки, новые фамилии проштрафившихся. Роты выстроились в две шеренги.

«Уборщики», по одному от взвода, принялись выметать территорию.

— Расстегнуть крючки, верхние пуговицы! Подворотнички к ос­мотру!

И понеслось-поехало: отрывались плохо пришитые или не достаточ­но белоснежные подворотнички.

— Бляхи к осмотру! — сержанты, переполненные агрессией, третиро­вали своих подчинённых, как могли, добиваясь, собственно, безукориз­ненного исполнения требований Уставов и порядка, как то и положено в настоящей армии.

— Головные уборы снять! Содержимое карманов — в пилотки!

— Что это?! — сержант достал из военного билета сложенную бумаж­ку. Белобрысый курсант хлопал глазами:

— Письмо.

— Сам вижу. Сжечь!.. А это что?!.. — снова потянул из пилотки сер­жант.

— Фотография моей девушки, — ответил курсант, продолжая хлопать глазами.

— Убрать! — ехидно засмеялся сержант. — Прежде, чем крутить лю­бовь, научись мотать портянку, студент!

— Я курсант, — угрюмо буркнул тот в ответ.

— Кто-то тут что-то вякнул или мне показалось? Студент! — сержант с презрительной ехидностью буравил не моргающим взглядом юношу. Тот опустил глаза и сержант продолжил. — Показать носовые платки, расчёски!

— Правую ногу на носок ставь!.. Левую!..

— Грязные каблуки!.. Зашить сапоги!.. — и т.д., — блокноты сержантов пополняли всё новые и новые фамилии.

— Закончить утренний осмотр! Стано-ви-ись!

…Священным будет для людей

Твой памятник под старым вязом

И надпись: «Славою своей

Он чистым сапогам обязан!»

Курсантский фольклор

Курсантские шутки.

Наконец-то закончился «курс молодого бойца» в холодном палаточ­ном городке. От тепла казармы лица буквально распирало теплом изну­три.

Чистота и уют казались неземными!

Раздался телефонный звонок. Глаза дневального курсанта Шаталова буквально вывалились из орбит, от накатившегося волнения, когда он положил трубку.

— Чё такое? — спросил его Тимофеев, поправив свой штык-нож на ремне.

— Дежурный по полку звонил…

— И что?

— Приказал срочно прибыть на плац с ведром, швабрами и мылом. Плац будем мыть.

— С мылом? Ты ничего не перепутал?

— Да нет, ничего не перепутал. Ты чё, меня за дурака держишь?

— Ну, тогда идём! Зови дежурного!

Через минут десять курсанты драили плац с мылом.

— Влад, может щёткой лучше будет? А?

Тут из-за трибун выскочили курсанты-третьекурсники.

— Смотри-и! Слоны плац с мылом фигачат! — они ржали, держась за животы, подзывая других на сие потешное зрелище.

— Блин, Макс, тебя развели! Это звонил не дежурный по полку!

— А чё меня? А я откуда знал. Там был такой голос,.. знаешь!

— Тьфу! — Тимофеев бросил тряпку в ведро…

— А чего это вы тут, товарищи курсанты делаете, — вдруг появил­ся дежурный по полку и третьекурсники так же мгновенно исчезли из вида, как и появились.

— Да мы,.. мы,.. товарищ подполковник, мы тут плац моем, — Тимо­феев поднял швабру и замер смирно. Шаталов натянул свой распущен­ный ремень сзади, втянул голову в плечи.

— С мылом? — подполковник смотрел на них с хитрым прищуром.

— Так точно!

— Молодцы! И чей же это, интересно, приказ?

— Мы думали Ваш, товарищ подполковник.

— Хм! Ух уж эти засранцы! — он подавил улыбку, сделал лицо свире­пым. — А ну, похватали ваш инвентарь и марш в казарму!

Курсанты, похватав всё, что у них было, кинулись в расположение роты.

(Вот так примерно потешались старшекурсники над младшими. Причём, это случалось между курсантами, с разницей в один–два курса. Четверокурс­ники, сохраняя конкурентную дистанцию к задиристому третьему курсу, всегда были снисходительны к «слонам». Проявляя о них почти отеческую за­боту. Требуя, правда, безоговорочное почтение взамен.)

Плац.

Очередное утро. Три тысячи курсантов застыли на плацу.

— Смир-р-р-но!

— К торжественному маршу! — вытягивая узкие носочки глаженных хромачей, офицеры вышли из строя и заняли свои места перед коробка­ми своих подразделений.

— Па-а р-р-ротно! — офицеры лихо развернулись в сторону движения.

— На одного линейного дистанции! — «линейные» — курсанты роты почётного караула с пехотно-балетными инструментами СКС в руках быстро сорвались с места, долбя асфальт вдоль трибуны и, достигнув своего места, по очереди, развер­нулись лицом к курсантским коробкам, поочерёдно звонко стукая при­кладами об асфальт.

— Управление училища пр-р-рямо-о, остальные напра-а-ву! — кур­сантские коробки одновременно развернулись в сторону движения. Раз-два.

— Ша-а-го-ом м-марш! — грянул марш и три тысячи курсантов всех курсов одновременно двинулись в едином порыве.

— И-и-и раз! — роты поочередно выкрикивали до трибуны, переходя на строевой шаг, одновременно гордо вытягивая подбородки в сторону трибуны, выдерживая равнение в шеренгах.

— И-и-и два! — переходя на обычный шаг после, одновременно разво­рачивая головы прямо.

Так курсанты двигались с ежедневного развода на занятия, пости­гать свои хитрые и нехитрые дисциплины…

Новичок

1982 г. Чегдомын.

Школа.

— Ты чё? — Колька зацепил Женю плечом.

— Не чё! — Женя зло зыркнул на обидчика и пошёл дальше.

— Не, я сказал, а чё ты, в натуре, без галстука пришёл, как бык ка­кой-то?

Женя уже обратил внимание, что все пацаны в классе, попрощав­шись с пионерией по возрасту, сменили пионерские галстуки на насто­ящие взрослые. Разных расцветок. И каждый щеголял узлом как можно более крупных размеров. Модно было завязывать их так коротко, чтобы кончик опускался где-то в районе солнечного сплетения или чуточку ниже… Колька встряхнул длинными волосами, наклонил голову набок и продолжил, разгорячаясь, видя недоуменно-испуганно молчащего «новенького».

— Ну, ты чё, новичок? Не врубаешься что ли? Чё молчишь, как бык? В чайник хочешь? — он снова толкнул Женю и начал по-заправски засу­чивать рукава.

На этот раз Женя вскипел и кинулся на обидчика как мог. Драться он не любил и не умел. Но куда ты денешься вот в такой ситуации? Колька не ожидал. Но замолотил руками что есть сил, как мельница.

Пацаны класса, наблюдавшие эту сцену с любопытством, а точнее сказать, подстрекавшие шестёрку-Кольку, сразу слетелись как мухи на мёд.

— Короче, сегодня махач после уроков! — заявил Кандалов. Он был из числа «тёмных». Из числа тех, кого все боятся. И кто был «пионером» во всех тёмных делишках и внешкольных «развлечениях» такого рода.

Колька «шестерил» на «Кандала». Это Женька уже понял. А так же понял и то, что драку без потери авторитета избежать не удастся.

— Идиоты! — крикнула девочка с голубыми глазами, в которые Жень­ка как-то сразу втюрился.

— Тебя, Динка, не спрашивают. Это не твоё девчачье дело! — разда­лось в классе…

— Драчка! Развлечёмся! — потёр весело ладони Шахов, приятель Кан­далова.

— Ты лучше не ходи туда! — тихонько дёрнул Женьку за рукав ка­кой-то полноватый мальчишка в очках.

Ровно в 16—00 на школьном стадионе Женька сцепился с Колькой. Долго метелили они друг друга, под ликование одноклассников, ката­лись по земле, давили и пинали друг друга. Колька всё поглядывал на стоящих в стороне «Кандала» с «Шахом», надеясь на то, что те вмеша­ются, да отметелят новичка, но те не вмешивались. Наконец, Колька заявил, запыхавшимся голосом, сплёвывая кровь на песок:

— Бедиев, слушай. А чё мы тут вообще махаемся? Может, ну его? А? Мож хватит?! У меня к тебе претензий нету!

— Да? Ну, ладно. Ну его! — согласился Женя, вытирая ладонью расква­шенный нос.

— Мир?

— Ага! Мир так мир!

Потрёпанные, вымазанные в земле взъерошенные пацаны, харкаясь металлического привкуса кровью, потирая ушибы и ссадины, морщась и едва переводя дыхание, хлопнули друг друга в знак примирения и разошлись. Это была «ничья».

И это была полная и обоюдная «сатисфакция». Никто не остался «при своём». Кандал сплюнул. Его приятель Шахов махнул рукой.

— Ладно! Молодец, новенький. Не ссыкло! Драться, правда, толком не умеешь. Но это ладно! Зрелищно было, только мало. Тока смотри у нас! Теперь чтоб могила! Никому ни-ни об этом! Ты меня понял?

Женя лишь молча кивнул головой.

— Молодец, Женька. Здорово ты ему задал! А я Петька Кривченко! Давай, будем дружить! — протянул Жене руку слегка полноватый маль­чишка в очках…

«Философская жижа»

…Таверна эта вдоль и вширь

Известна и поныне

Своим названием «булдырь»

И ценами своими….

Творчество курсанта НВВПОУ

Сергея Пиккарайнена. «Три мушкетёра».

В этот день 20-я рота заступала в наряд по училищу. Тимофееву относительно повезло. Он со своим другом Юркой оказался в наряде по учебному корпусу. С боку была пристройка с офицерской столовой. Для курсанта вход «заказан». За всё время учёбы Тимофеев так ни разу и не переступил этот «запретный порог»! Однако, с одной из боковых две­рей, выходящей на улицу был организован дополнительный пункт для продажи курсантам самодельного пирога «слонячья радость» или «язва желудка». Который молодые курсанты расхватывали, давясь в очереди в короткие минуты свободного времени. Этот удалённый «Булдырь» в учебном корпусе при офицерской столовой, работал не регулярно, но самозабвен­но. Корпус был удалён от остального училища. Среди берёзовых рощ. И добраться сюда в короткие промежутки свободного времени редко представлялось возможным.

— Слава богу, Влад! Сегодня нажрёмся! — Юрка радостно ткнул Тимо­феева в бок и добавил, — когда я ем этот пирог — у меня душа радуется!

Шли к концу сутки наряда. Друзья чувствовали себя изнурёнными. Кроме того, несмотря на близость «булдыря», вырваться туда так пока и не довелось.

Владислав с Юркой по очереди на карачках мыли бесконечный ко­ридор учебного корпуса, готовясь к сдаче наряда. Раздались гулкие множественные шаги. Тимофеев увидел приближающуюся фигуру в офицерской фуражке. За ним вальяжно шла группа старшеклассников.

Поправив пилотку и подтянув ремень, Тимофеев вытянулся «смир­но», приложил руку к виску, при приближении офицера. Тряпка валя­лась у него под ногами.

— Застегните крючок, товарищ курсант! — рявкнул капитан в сторо­ну Владислава и добавил совершенно по-домашнему нежным тоном в адрес школьников. — Проходите, проходите! Прямо по коридору — офи­церская столовая.

— Курсант, да у тебя всё еще последний мамкин пирожок из задницы торчит! — буркнул подошедший дежурный по учебному корпусу сер­жант, — выглядишь как чмо и работаешь как чмо!

Девчонка, так похожая на Сонечку, хохотнула, проходя мимо заш­калено вытянувшегося курсанта. Пацаны хило вытянули лыбы превос­ходства, смотря на него как на предмет третьего сорта. Как это было не похоже на «то» бравое гусарское появление курсанта в коридорах его школы, тогда в Хабаровске!

«Школьников на НВП привели, — подумал Тимофеев, — как это странно, они ещё школьники, вроде, а я уже курсант! Но они блатные, уважаемые всеми старшеклассники, а я задрюченный слоняра. Вроде и поднялся на ступеньку выше, а вроде и упал вниз. Вот он — философ­ский парадокс жизни. А ведь и правда, вот стану же я когда-нибудь разбитным курсантом четвёртого курса, но, получив лейтенантские па­гоны, снова упаду вниз, став „зелёным летёхой“ и так далее… Диалек­тика!» Тимофеев поднял грязную тряпку, макнул в цинковое ведро с коричневой мыльной «философской» жижей…

Узбекский плов.

1983 г. Алма-Ата, АВВОКУ.

Cосед Александра Майера по кровати, Курбан из Самарканда взахлёб рассказывал ему про настоя­щий узбекский плов, в промежутках между эмоциональными переска­зами остросюжетных индийских кúно… В темноте казармы, его чёрные глаза, в обрамлении густых чёрных бровей, отражали свет дежурного освещения, бьющего с торца казармы со стороны ружейной комнаты.

— Ложишь барана жир. В казан. Жарыш баранина. Нэ долго.

Когда мясо нэмного покрываетса ароматным корочкам. Потом кла­дошь туда лук. Жарыш нэ долго. Толко лук должен пропитатся жиром и нэмного стать золотыстым. Потом — кладош марковка. Много марков­ка. Как можно болше. Марковка для плова — это важнэе всего! Потом нужно лыть вада. Пакрыть марковка чуть-чуть. Варыть нэ долго. Будэт аромат. Жёлтая кыпяшая вада. Пахнэт!.. Каладош рыс патом,.. — тогда, Курбан долго ещё ворочался, в темноте блестели его чёрные голодные глаза…

Юные пиротехники

Зима 1983 г. пос. Чегдомын.

Верхнебуреинский р-н БАМ.

Многие говорят «трескучие морозы», но не все знают, что это в дей­ствительности такое. Здесь, в Верхнебуреинском районе, морозы стоят действительно трескучие. А это значит, что ничто живое зимой не мо­жет здесь выжить, надёжно не укрывшись в своём гнездовье. Не про­сто здесь спастись от этой зимней стихии. Деревья издают стеклянный треск. А земля покрыта толстым слоем снега и льда, сомкнувшимся в любовном соитии с вечной мерзлотой так, что до почвы зимой не до­стучаться!

Женька с Петькой короткими перебежками двигались по направ­лению к дому. Занятия позади! А настроение лучше некуда! Ведь ско­ро Новый Год! И, конечно же, зимние каникулы! Уже седьмые по счёту! Женька сунул стеклянную ампулу в дымящуюся сизо-оранжевую реку золы «текущую» вдоль тротуара, при помощи которой рабочие отогрева­ли ледяную глыбу земли, дабы докопаться до лопнувших труб, видимо.

— Ложись! — крикнул Петька, тут же раздался хлопок и в воздух взметнулся столб пыли, своими клубьями напоминающий взрыв атом­ной бомбы в миниатюре. Петька выглядывал счастливо поверх покрыв­шихся инеем очков.

— Есть ещё?

— Не-а. Но дома я видел, в аптечке ещё ампулы есть!

— Дома и у меня есть! Ладно! — Петька махнул рукой и вытер рука­вицей свой красный мокрый нос. Запихал замёрзшие очки в карман, посмотрел на свет беззащитными сощуренными глазами, словно крот.

— Смотри! — Женька ткнул пальцем в сторону дерева, из дупла кото­рого торчал обледенелый хвост синицы.

— Умерла, бедненькая! Замерзла.

— Сегодня теплее — где-то сорок пять! А было почти минус пятьдесят!

— Всё здесь сдохнет от холода!

— Да! И вообще, это всё нечестно! Вон, передавали по телеку, на За­паде там, в Москве, мороз-то всего лишь минус двадцать, а уже уроки в школе отменяются! Прикинь, во, классно им там!

— Да ну?

— Точно тебе говорю! Я сам по телеку видел! — Женька спрятал нос в шарф.

— Везё-ё-т им! Мы бы тогда всю зиму бы по домам сидели бы! При­кинь, как чётко было бы тогда! Не учились бы! — Петька даже закатил глаза от удовольствия от одной только мысли об этом «бы».

— А мы вот дома не сидим, хотя мороз такой, что даже собак и тех не видно!

— А точно, а как собаки выживают, интересно!?

— А как выживают?! Где ты видишь «выживших» собак сейчас?

— А точно! Куда они подевались? Летом тут их столько носилось! Пом­нишь, Полкана?

— Помню! А Черныша?

— Черныш уже давно пропал куда-то!

— Куда-то! — передёрнул Петька, знаемо куда! Корейцы их сожрали всех ещё по осени, наверное! Они сами от морозов дохнут, как собаки! Их можно понять. Жрачки у них нет толком, кроме риса. Но собак жал­ко всё равно! И их жалко!

— А знаешь, мне собак, почему-то жальче! Я бы этих корейцев бы!. — Женька потряс рукавицей в воздухе и замолчал.

Пацаны ввалились в тёплую квартиру.

— На, отряхни снег с валенок! — Женька протянул Петьке веник.

В ванной комнате мирно потрескивал огонь в печке титана, поедая дрова, нагревая воду и наполняя дом приятным теплом с лёгким прив­кусом дыма.

— Люблю титан. Он мне похож на камин, как в кино. Здорово! — Женька, приоткрыв чугунную дверцу подкинул пару поленьев.

На кухонном столе, ближе к батарее, стояла кастрюля, завёрнутая для него мамой в полотенце, чтобы оставаться тёплой к его приходу из школы. Женя развернул её, поднял крышку.

— Макароны по-флотски с тушёнкой! Петька, буш?

— Ну, не откажусь…

Подкрепившись, друзья вернулись в ванную к титану.

Женька положил на полено кусок отпиленной трубки от спинки ста­рой кровати.

— Ты держи трубку, а я буду бить, — предложил Петька.

Петька несколько сплющил молотком её конец.

— Теперь похоже на пушку!

— А ты думал! — Женька достал охотничий патрон, расковырял, пе­ресыпал порох в трубку, забил пыж, насыпал дробь, снова забил пыж, — пушка и есть!

Пацаны расположили в просторной гостиной зале пластилиновые крепости на дощатом полу, расставили свои пластилиновые армии друг напротив друга.

— Ну, что, Петька, кто первый стреляет?

— А давай бросим жребий!?

— Давай! — ребятам надоело по очереди пулять по солдатикам копьём из карандаша с иголкой при помощи пустой катушки и серо-голубого цвета «венгерки», военные технологии совершенствовались! Они явно стояли на пороге новой эры в своих пластилиновых баталиях. На пороге революционного рождения миниатюрного огнестрельного оружия!

Самодельный фитиль едко зачадил. Ребята выскочили из комнаты, юркнув за косяк. Одна, две, три минуты. Тишина.

— Петька, чё-то тихо как-то! Те не кажется?

Ребята выглянули из-за косяка. Комната была наполнена дымом. Мини-пушка по-прежнему мирно стояла на своём катушечном лафете. Ребята снова подожгли фитиль и зашли за угол. Едкий дым разъедал глаза. Тишина.

— Слушай, чё за фигня! — Бедиев высунулся, подошёл, наклонился и тут прогремел взрыв! Что-то звонко коцнулось и замолотила дробь по серванту. А Женька схватился обеими ладонями за глаза.

— Женька! Ты чё!? — испуганный Петька подскочил к другу.

— Не могу открыть глаза! — мальчишка, не веря в глупость и нелепость произошедшего, сжимал ладонями веки, которые, казалось, слиплись и малейшие попытки их открыть сопровождались нечеловеческой болью.

Пластилиновая армия не понесла урона. Дробь, рассыпанная по полу и серванту свидетельствовала о полном баллистическом конфу­зе «царь-пушки», само же чудо-творение ружейных мастеров, отлетело назад, разбив вазу на журнальном столике. Женька засунул лицо в таз с холодной водой и так и провёл до самого вечера…

— Етит твою за ногу! Что с тобой, сынок? — отец посмотрел на опух­шие глаза сына.

— Да, так, чё-то болят! — Женька не горел желанием говорить правду, за которую мог получить «по заднее число»!

— А чем это пахнет? — отец по-собачьи понюхал воздух. — Что, снова пиротехникой увлекался со своим Петькой?

Женька молчал, потупив голову.

— Ладно! Вот расскажу тебе, что у нас сегодня на Ургале случилось! До сих пор в глазах стоят куски мяса, развешенные по деревьям!

Женя удивлённо поднял свои красные глаза на отца, жмурясь. Казалось, что за веки какой-то гад насыпал кучу песка, который доставлял жуткий непроходимый дискомфорт, но, в целом, мальчишка был счастлив тем, что не потерял глаз совсем! К счастью, баллистические возможности со­зданной «чудо-пушки» не укладывались ни в какие рамки и дробь про­сто высыпалась вслед за пороховым выбросом. В детстве ему как–то, во время детских рыцарских баталий, когда он громил «крестоносцев», веко рассекла стрела, тогда было много крови, но он боготворил его величество случай, спасший его глаз. Теперь он во второй раз благодарил свою судьбу!

— Что за мясо?.. На деревьях?.. — Женя выразил удивление фразой отца.

— А это, сын, всё, что осталось от тех пацанов-семиклассников, типа тебя!

— Почему? — при фразе «пацанов, типа тебя», он поёжился.

— Они мину нашли. Противопехотную. Думали, что фотобачок, хо­тели открыть, ну и,.. — отец взмахнул руками по сторонам, — ты бы знал, какое это ужасное зрелище! Один из них за отвёрткой побежал, он-то и выжил. Мать там одна так убивалась, наверное у неё крыша совсем съехала от этого. Я бы тоже с ума сошёл, если бы с тобой что то слу­чись! Понимаешь, сынок! Ты-ы-ы понима-а-е-ешь? — он потряс руками в направлении сына. Подошёл ближе. Обнял.

— Береги себя, сынок! Я тебя умоляю!

— Хорошо, пап!

— Обещаешь?

— Обещаю! Ужас какой! Обещаю, пап!…

— Смотри-и-и мне-е-е!

— Пап, а будешь «Фарленское»?

— Давай! С удовольствием!

«Фарленским», или как правильно «Фалернским» в древнем Риме называли один из сортов вин, что Женька вычитал в «Спартаке» и те­перь окрестил так любимый брусничный сок, образующийся с банке с замороженной брусникой после оттаивания. Сок получался бардовый, густой и очень-очень терпкий.

«Ну, и идиот же я! — думал он про себя. — Додумался же в квартире на такое! В другой раз буду такие эксперименты ставить всё же на улице! Хоть там и морозяка!»

Что ж, видимо до самонадеянного сознания юноши не до конца до­шли предостережения отца…

Раздался звонок в дверь.

— А, Юра!

В двери показался сослуживец Женькиного отца, кореец Андрей Чон. Это был крепкий рослый советский кореец.

«Удивительно! Почему все советские корейцы и высокие и плечи­стые? Не то, что эти мелкие доходяги из КНДР? — подумал Женька и сам же себе и ответил. — Наверное, у нас просто лучше кормят!»

— Петрович! Завтра за ёлками едем, да? — Чон улыбался лучезарной улыбкой. Жене нравился этот добряк.

Отец хлопнул Женьку.

— Едем, сын?

— Да! Во, чётко! — пацан радостно подскочил. Он любил эти поездки с отцом в тайгу. Зимой они, обычно, выбирали самую красивую сосну. Срубали. А домой забирали лишь удивительную своим великолепием макушку. Что ж, в этом таежном краю корейских лесоповалов, они мало беспокоились о гибели целого дерева в угоду человеческой новогодней прихоти. Что ж, такая вот прихоть, беспечность и безжалостность лю­дей, живущих в краях таёжных!

Запах свежей, с мороза хвои наполнял тонким ароматом квартиру, вещая приближение самого великолепного праздника на целом свете! А когда к этому запаху подмешивался ещё и запах апельсин с мандари­нами, то вот тут же уже становилось совсем ясно, что Новый Год стоит прямо на твоём пороге!..

Снежная целина. Тайга. Стройные пирамиды хвойных деревьев. И тишина…

Раздался сухой хлопок, срикошетив звуком по звенящим морозом стволам деревьев. Это Чон пальнул из своей вертикальной двустволки по рябчику. Попал! Птица свалилась в снег.

— Молодец, Чон! — похвалил его Петрович.

— На изюбра бы выбраться! — мечта­тельно ответил тот.

— Выберемся ещё!

При словах взрослых про изюбрятину, Женя почти осязал ароматный запах зраз, который на­полнял комнату, когда мама на праздник доставала горячий противень из духовки с пылу-жару. Всё это подавляло чувство жалости к несчастно­му великолепному зверю, красота которого достойна того, чтобы лишь украшать собой леса, убийство которого должно быть лишь обычным кровавым убийством для человека разумного. Но они, живущие на «под­ножном корме», убивающие далеко не удовольствия ради, не могли тогда думать о сиих возвышенных материях.

Чон подошёл к снежной лунке, достал из снега добычу, показал Женьке.

— Жалко! — тот только и выговорил при виде мёртвой птицы.

— Жалко?! Ничего, вот когда мамка тебе пожарит такого красавца, жалко не будет! Будет жалко одного — что мало! Так что надо бы ещё до­быть! Вообще, рябчика нужно в снегу искать. Как это делают филины!

— Почему в снегу? Ваш ведь на дереве сидел.

— А рябчик обычно так делает. Посидит себе на ветке, а потом — бух и в снег сиганёт. Только его и видели. Вот такие у него прятки! Спит потом себе там спокойненько. Но филин это знает. Летает ночью над целиной, ищет, где рябчик зарылся!

— Ух, мороз! — поёжился Андрей Чон. — Охотнику, чтобы ночью вы­жить, нужно не просто костёр развести, а положить в огонь бревно или лучше пару брёвен, а по мере сгорания, ночью, пододвигать. А ещё лучше, вдобавок спалить большой пень, вынуть угли и в образовавшиеся углубления от корневищ всунуть ноги.

— Так ведь вымажешься в грязи? — удивился Женя.

— А по-другому ночь не переживёшь! Тут уж выбирать не приходится…

— Пап, а ты обещал дать пострелять! — Женька вытер варежкой со­сульку под носом.

— Обещал, значит постреляешь! Будешь у меня настоящим «Воро­шиловским стрелком»! — отец улыбался, продолжая хрустеть унтами по белоснежной целине, тяжело поднимая ноги…

Там, далеко, на сопках хмурых,

Лежат пушистые снега.

А на реке, под льдом Амура

Бежит игривая вода.

Там ветви инеем покрыты.

То ветер свищет, то — покой,

Снегов объятия раскрыты

Там мир далёкий, Мир иной…

Изюбр, ветви задевая,

Бежит, не чувствуя земли.

За ним несётся волчья стая

Поджав косматые хвосты.

Там рябчик, с дерева упавший,

Уснул в снегу под вой ветров.

И филин, крылья распластавший

Исследует простор снегов…

Там соболь медленно крадётся,

Виляя бархатным хвостом,

Там заяц маленький трясётся

Скрывая уши за кустом….

Там, далеко, морозной ночью,

Костёр не гаснет до утра.

Пока луна покинет небо —

Ночная кончится пора.

Автор В. Земша. 1981 г.

Бомбоубежище

Где-то багульник на сопках цветет

Кедры вонзаются в небо

Кажется, будто давно меня ждет

Край, где ни разу я не был…

Возле палатки закружится дым

Вспыхнет костер над рекою

Вот бы прожить мне всю жизнь молодым

Чтоб не хотелось покоя…

Знаю, что будут наверно не раз

Грозы мороз и тревога

Трудное счастье находка для нас

К подвигам наша дорога…

Автор текста: Морозов И.,

композитор: Шаинский В.

Май 1983 г. пос. Чегдомын, Верхнебуреинский р-н, БАМ.

В тот холодный майский день ещё лежали островки снега в тени­стых местах. Но вся природа активно пробуждалась от долгой зимней спячки. Сопки вспыхнули алым цветом феерично цветущего багульни­ка, хотя листвы ещё не было. Стоял щебет птиц. Женя Бедиев натянул хромовые сапоги и отправился в школу. Сегодня вместо занятий будет тренировка по Гражданской Обороне. А это значит, одежда должна быть такой же, как это обычно бывало для всех школьных сборов металлоло­ма, макулатуры, работ на пришкольном участке, просто, походов в лес. Бедиев гордился своими остроносыми хромовыми сапогами отца. Это было куда круче обычных резиновых, в которых ходило подавляющее большинство…

За соседней партой сидела она, Дина. Женя лишь бросил беглый взгляд. И нахмурился, заметив, как весело болтала она с кучерявым Шаховым с задней парты. В этого разбитного пацана, похожего на ан­тичного голубоглазого грека, были влюблены почти все девчонки. Женя тяжело вздохнул и задал сам себе нелепый вопрос: «Для чего существу­ют девчонки?»

И тут же без колебаний ответил сам себе: «Только для того, чтобы нас мучить!». Потом выдрал лист из тетради и быстро нацарапал стих, перефразированный им из любимой пушкинской поэзии.

«О, Дина! Сжальтесь надо мной. Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои. О, Дина! Я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!»

— Дети! Скорее выходим! — «классуха» торопила детей на улицу, где их уже ожидали автобусы.

Задержавшись на подножке, Женя быстро сунул в руку опешившей от неожиданности Дине записку и, опустив глаза, поспешил вглубь ав­тобуса.

Шахта, к которой привезли школьников, была оборудована под бом­боубежище. Они спустились на самый начальный уровень. Длинные скамейки вдоль мрачных стен.

Пахло сыростью. Подобие железной дороги посреди прохода.

Маленькие вагонетки, способные доставить кого угодно в самое «чрево» убежища, где на случай войны и должны были все они укрыть­ся. Где их ждали запасы одежды, еды, воды и прочего, самого необходи­мого. Но для учений и этой глубины было пока достаточно!

— Одеть всем противогазы! — раздались возгласы руководителей «учений». Дети, смеясь и задираясь друг к другу, дёргая своих товари­щей за «хоботы» и тыча друг в друга пальцами, одели их и тут же стали похожи на слоников, что ещё больше добавило всеобщего веселья.

— Тише! Бедиев! Сядь на своё место! — зашипела «классуха».

Всё происходящее вокруг воспринималось школьниками как при­ключение. Женя не верил в реальную угрозу ядерной войны. Он, как и многие другие, был уверен в мощи Советского Государства и его Ар­мии, способных не допустить этого, а если что, то и дать решительный отпор агрессору! Женя чувствовал свою защищённость и всеобъемлю­щую заботу Партии и Правительства о них, о всех и вся. Вспоминались фрагменты недавно прочитанной «Улицы младшего сына» про Керчин­ских партизан. Там тоже были шахты, шурфы и подростки, сражавши­еся наравне с взрослыми с фашистскими захватчиками… Он вообразил себе, как бы он героически спасал Дину от «ядерной угрозы» в глуби­нах этой шахты, что ему даже на миг захотелось, чтобы это всё случи­лось на самом деле, но, как бы, на самом деле, но понарошку. Ну, так, чтобы потом, конечно, вернуть назад, и всех близких, и всё вокруг…

— У Кривченко шесть глаз! — оборвала его размышления подружка Динки Катька, уже снявшая противогаз.

Петька покраснел. Он сильно застеснялся своих очков, которые по­пытался было пристроить поверх противогаза. Он сунул очки в карман, снял противогаз и зло сплюнул, демонстрируя глубочайшее презрение насмешнице.

— Смотрите, а у Бедиева нос белый, как клюв! — не могла угомонить­ся веселушка Катька при виде Женькиного носа, выпачканного таль­ком, которым был присыпан, видимо, противогаз.

Женька услышал Катькин гогот и её, Дины, обидный смех! Повернув голову, Женя увидел, как подруги, вдобавок, весело начали читать его, Женину записку, которую он писал, преисполненный ранимыми чувства­ми подростковой влюблённости. Ему стало ещё обиднее. Жутко обидно. Он сидел на скамейке. Всё происходящее вокруг стало словно за стеклом, словно в кино. Его сознание было как бы под наркозом любовной горечи, что он даже ощутил чувство мазохистского удовольствия от самопоеда­ния собственного «эго».

«А что, если она вдруг ответит мне взаимностью? — подумал он.– Ну что тогда? Ну, приду я к ней? И? Она станет со мной играть в пласти­линовую крепость с солдатиками или отправится в поход в тайгу? Ну, поцелуемся мы, а что потом?» — он не смог найти ответов на все эти вопросы. Он был готов, в большей степени, к чему угодно, но только не к принятию ответных девичьих чувств! Что ж, это было уже не впервой. Сама мысль о возможном свидании приводила его в жуткий ступор. Ноги становились ватными, и сердце начинало выбрасывать бурные потоки крови с адреналином, помутняя его разум. Скорее он был готов больше к очередному отвержению, каким бы горьким привкусом оно не наполняло его, ещё совсем детскую душу!

— А Женька влюбился! Ха-ха-ха! — тут девчонки нашли себе новый повод для весёлого обсуждения. Громче всех снова гоготала Катька. Бедиев стал пунцовым от смущения.

Однако, это была горечь обиды, даже ненависти, смешанная с чув­ством определённого облегчения. Труднообъяснимая подростковая любовь!..

Я раньше много раз любил,

Стрелой не раз прошит был прочно.

Я той любовью дорожил

Но объяснялся с ней заочно.

Робел взглянуть в её глаза

Промолвить слово ей боялся.

Взошла горячая звезда,

А я, мальчишка, растерялся

Я ненавидел и любил,

Тогда же мне, порой, казалось:

«В ответном чувстве счастья нет!»

И сердце скукой наполнялось.

Снаружи жаждая любви,

Внутри желал я отвержения.

И, сладким горем упоясь

Я у судьбы просил прощение!..

Автор В. Земша 1981 г.

Марш бросок

Я ненавижу жёлтенькие лычки.

Хотя они — опора дисциплины.

Но несмотря на бешеные вздрючки,

Мне не забыть казарменной рутины!

Сержант! Ведь ты творишь погоду.

Не надо лбом своим дурным таранить двери!

Ты отнесись к нам строго, но с заботой.

И мы в тебя до гроба будем верить!

В. Земша. 1983 г.

Октябрь 1983 г. Новосибирск

Сегодня — 15 октября. Сегодня — переход на зимнюю форму одеж­ды. Курсант Тимофеев с чувством глубочайшего удовлетворения рас­прощался с затасканной на «курсе молодого бойца» хэбэшной «сте­кляшкой» в обмен на темно-зелёное «ПШа» с новенькими красными погонами с желтенькими продольными полосками курсантских галу­нов вместо затёртых и выцветших старых. Всё расположение роты напо­минало сплошной швейный цех. Курсанты в зимнем байковом голубом нательном белье пришивали погоны, петлицы, отмеряли всё линейками «по Уставу». Наматывали на голые ноги с изуродованными мозолями пятками, по которым обычно летом на пляже любой патруль легко вы­числял своих «самовольщиков» среди гражданских лиц, зимние бай­ковые новенькие портянки нежного цвета слоновой кости. Воздух был пропитан характерным мужским запахом нового обмундирования.

Влад переложил в нагрудный карман затрёпанную фотографию де­вушки.

Её светлые локоны мило обрамляли смазливое личико…

— Сонечка, милая Сонечка! — он мысленно прикоснулся к её губам.

— Рота-а-а! Строиться-я в расположени-и-и! — внезапно раздался вопль.

— Что, сынки, совсем нюх потеряли что ли? — старшина вразвалочку прохаживался вдоль строя.

Два курсанта стояли перед строем с бутылками молока и булками, понуро опустив головы.

— Ротный спалил самовольщиков! — шепнул сосед Тимофееву.

— Что-о, това-арищи курсанты! Голода-а-ем? Чмошники! В само­волки бегаете? — «замок» лыбился ехидной улыбкой, отвесив челюсть.

— Что, от молочка не просыхаем?! Да-а? Придётся щас вместо филь­ма всей роте сбегать в самоволку по большому кругу! — старшина ве­село блеснул глазами.

— Воспитание в коллективе и через коллектив! — радостно вторил сержант старшине. — Кхе-кхе-кхе, — он развернулся и демонстративно боднул дверь каптёрки лбом, демонстрируя евоную крепость.

— Рота-а-а! Стро-о-и-иться на у-улице! — казалось, сержантский со­став в своём подавляющем большинстве торжествовал! Казалось, весь сержантский состав просто питался этими дрючками! Глаза у них горе­ли, словно у вампиров, слетевшихся на запах невинной крови!

У большинства из них на груди гордо выделялись либо значки пара­шютистов, либо «кадетов» -выпускников Суворовских училищ.

Тимофеев, как и все, ёжился на улице, стоя в «стойке пингвина». От действительности хотелось абстрагироваться. Ему неделю назад ис­полнилось семнадцать, по поводу чего он смог получить особый «пода­рок» от старшины и отбиться вечером (т.е. лечь спать) не за сорок пять секунд, как все другие, а спокойно. Теперь, в свои семнадцать, он уже чувствовал себя вполне взрослым, научившимся стойко переносить на­валивающиеся физическо-психологические тяготы, от которых он по­просту, старался абстрагироваться, как и от всей неприятной действи­тельности. Он снова ушёл мыслями в воспоминания о Соне…

…Тогда, в школе, он так и не решился заговорить с ней. Тогда, в школе, он искал любую возможность увидеть эту девчонку с параллели. Будь то в школьном коридоре, на переменке, будь то на субботнике или при сборке металлолома…

Сейчас сибирская погода, словно наблюдая за курсантами, пригото­вила им свой «сюрприз» по такому случаю — первый снег. Он мелкой крупой засеял всё холодное пространство вокруг…

— Бего-ом м-м-м-арш! — крикнул старшина, сверкая хищным воро­ньим взглядом. Так начинался любой марш-бросок. Бег по снегу и гря­зи, в любую непогоду. Ведь эти курсанты — будущие офицеры, будущие политработники-комиссары. Чтоб увлечь за собой бойцов в пекло, в бу­дущем, в настоящем они сами должны лепиться из цемента. А ничто так не цементирует характер, как лишения, трудности и, конечно же, холод и снег! Особенно с грязью! Забег делали повзводно. В совокупности более ста яловых сапог двадцатой роты бухало по грязи вдоль лесной дороги, изуродованной рытвинами от траков гусениц БМП и танков. Тимофеев сдвинул назад новенькую синюю «жучку» на остриженной голове.

Вытер рукавом пот со лба. В такие минуты его мысли улетали дале­ко от происходящего…

Октябрьская грязная жижа разбитых танковыми траками дорог по­крывалась первым октябрьским снегом. Это было просто идеальное время для марш-бросков, как плановых, так и дисциплинарных, а так же для тактической и инженерной подготовки как днём, так и ночью. Что там бег! Окапывание в этой холодной снежной грязи было нéчто! А главное — всё это делалась без «подменки», в повседневной форме. В обычном «ПШ» и шинелях, которые должно было поддерживать в идеальной чистоте, без каких бы то ни было скидок на такие вот обсто­ятельства!

Итак, рота угрюмо шлёпала по заснеженной чавкающей грязью до­роге. Пред Тимофеевым снова предстал образ Сонечки. Той далёкой Сонечки, которой он так и не признался в своих чувствах.

Тогда, на школьном выпускном, когда они гурьбой весело шли в Хабаровске по Амурскому бульвару, он, как ему показалось, почувствовал на себе её взгляд. Поднял глаза. Она улыбалась, освещаемая уличным фонарём, торчащим из-за кустов кучерявой акации. Ночное небо. Шорох листьев. Запах лета. И казалось, что вот он тот миг настал. Преодолевая оцепе­нение, он сделал шаг навстречу. Сердце словно выпрыгивало из груди и, казалось, нет человека, счастливее его, носящего в себе столь светлое чувство юношеской влюблённости, во всей Вселенной!..

— Обороты! — снова заорал старшина. Казалось, всё ему нипочём. Он, бывший дéсант, был слеплен уж точно из цемента. Его дéсантские сапоги с боковой шнуровкой на укороченных голенищах вызывали все­общую зависть и уважение! Уважение и страх! Страх и ненависть! Да. Его ненавидел каждый, меся смесь из грязи и снега, особенно во время ежедневных восьмикилометровых забегов на утренней зарядке. Ведь пережить зарядку со старшиной считалось — пережить день! Во вся­ком случае, его худшую часть! Однако были и такие вот внеплановые дисциплинарные забеги, когда вместо ожидаемого «пряника», как про­смотр старого фильма в училищном ГОКе или банальная самоподготов­ка в тёплом классе, начиналась снова «худшая часть дня».

— Р-р-я-яз, р-р-яяз, р-р-яяз, два-а, три-и, р-р-я-яз, р-р-я-яз, р-р-я-яз, два-а, три-и, четыре, — в такт старшине рота грохала сапогами по схва­ченной заморозками земле, обволакиваемая клубами пара от разгоря­ченных тел.

— Вспышка слева! — вдруг заорал старшина, увидев нарушение в рав­нении строя.

Рота кинулась к обочине. Курсанты падали на землю по направле­нию предполагаемого взрыва, обхватывая головы руками. Тимофеев уткнулся лбом в корень дерева…

…Тогда, в Хабаровске, он стоял сконфуженно, видя как сзади него неожиданно вышел Лозовик — разбитной пацан с параллели, собираю­щийся в рязанское училище ВДВ! Он бесцеремонно сгрёб улыбающу­юся ему Сонечку, бухнулся на скамейку и фамильярно усадил её себе на колени. Они бесстыдно целовались. Прямо перед растоптанным Владиславом, который сделал пару шагов назад, споткнулся об улич­ную урну, больно упав на газон, уткнулся лицом в корневища акации. Раздался задорный смех. Ненавистный смех Лозовика, обидный смех Сонечки, глупые смешки прочих. Тимофеев лежал, уткнувшись лицом, так же как и сейчас, в корень дерева. Ему хотелось тогда умереть. Вся его жизнь тогда потеряла для него всяческий смысл…

— Рота-а-а! Стро-оиться! — раздался вопль старшины, отозвавшийся эхом воплями «замков» и «комодов»,

— Двести первая группа! Стро-оиться!

— Двести вторая группа! Стро-оиться!

— Двести третья группа! Строоиться..!

— Первое отделе-ение! Стро-оиться!

— Второе отделе-ение! Стро-оиться!

— Стро-оиться!

— Стро-оиться!

— Стро-оиться!

Орали все сержанты в голос, командуя каждый своим взводом или отделением!..

(Уже первые месяцы первого курса дали ясно понять, что это военное учи­лище было создано не для выращивания «паркетно-кабинетных» офицеров. Бе­гать в полном снаряжении в атаку, ползать, таскать «раненых» ползком, рыть окопы — всё оказалось гораздо сложнее, чем казалось со стороны, при просмо­тре телепередачи «Служу Советскому Союзу».

Требования к внешнему виду при том были крайне высокими. И здесь не было никаких ни поблажек, ни оправданий. Вернувшись с ночных тактических занятий, в грязи, утром каждый должен был выглядеть безупречно чистым и выглаженным. Приходилось часами мокнуть под дождём днём и ночью. Утром влазить в мокрую холодную одежду.

Такова была система «естественного отбора», готовящая советского «сверхчеловека», способного выжить и победить, где угодно и чего бы это ему ни стоило! И это были только «цветочки», вспоминаемые многими в бу­дущем как лёгкие весёлые дни беззаботного «курсантства»…)

…Вот стою со штык-ножом,

С ним рассвет встречаю,

Вспоминаю отчий дом

С скорбью и печалью…

Тихо плещется вода

На ремне во фляжке,

Мне бы водочки туда

Помогло б бедняжке…

Если не сведут с ума

Наш экзаменатор,

Наш весёлый старшина

Ротный и куратор…

Курсантский фольклор.

«И родина щедро поила меня берёзовым соком…»

Пос. Чегдомын
Верхнебуреинский р-н БАМ.

Конец апреля. Прогалины снега. Хрустальный звон сокрушающих­ся ледяных масс. Пробуждение природы. Яркое весеннее солнце. Женя Бедиев с Петькой Кривченко, забросив учебники и прихватив лишь конспекты, для подготовки к предстоящим контрольным, отправились в лес. Они любили зубрить на лоне природы.

Резиновые сапоги то чавкали по весенней жиже, то хрустели, словно по сахарным островкам, обледеневшего снега.

— Пить охота!

— А хочешь берёзового сока?

— А, давай!

Выбрав берёзы потолще, ребята проковыряли ножами в крепких стволах дырки, всунули туда трубки от капельниц, по которым вскоре с всхлипами обратного воздуха, запульсировали прохладные струйки животворного берёзового сока, живительной влаги, которую ребята, спустя несколько минут, жадно выпили пересохшими губами.

— Вкусно, но мало! — Женька выдернул трубку, обнял берёзу и стал жадно тянуть губами сок прямо из её раны. Отпрянул. Задумался. Вы­резал на коре ножом имя «Дина», потом — две извилистые полоски, на­поминающие форму губ и, закрыв глаза, в следующую минуту он при­пал поцелуем, как ему, охмелённому запахом весеннего леса, казалось, к сочным девичьим губам, обнял как девичью талию ствол берёзы…

Петька, причмокивая как вампир, так же высасывал соки из сосед­ней берёзы…

Больно люба ты мне, Дина!

Очень нравишься ты мне

Без тебя всё скучно, Дина!

Снишься даже мне во сне.

И во сне всё так прекрасно!

Было б всё так наяву.

Я люблю тебя, о, Дина!

Позабыть всё не могу!

Письма на Родину

Новосибирское ВВПОУ.

Расположение 20 роты.

— Товарищи курсанты! Кто ещё не написал письмо домой о своей распрекрасной службе, вперёд! И не дай божé, хоть один родитель об­ратится к командованию, типа «что случилось, сын не пишет!..» — стар­шина прошевелил челюстями, зыркнул глазами и скрылся в каптёрке.

«…То, что я сейчас нахожусь далеко от вас, обусловлено моей любовью к вам и к Родине. Это мой долг перед вами и перед всем народом. А за меня не беспокойтесь, я не ребёнок. Душа моя из сопливого гражданского хряща превратилась в кость. Погода, ми­нутные слабости, предрассудки и прочая муть не гнетут меня. Всё это я переношу легко… Стоишь порой часовым, изморенный после тактик, бессонных ночей, борешься со сном, вырубает, но знаешь, что это непозволительная роскошь, граничащая с преступлением и даже гибелью. Раньше сон был в глазах, хотелось их закрыть. Резало. Теперь сон изнутри. Стоит сесть или лечь. Стоит чуть-чуть ослабиться, как тут же снится сон. В наряде по столовой, под утро, с картошкой в руках засыпаешь. Картошка в глазах рас­плывается. Под утром завалишься. Кто на железный стол. Кто на деревянную решётку. Дневальные, часовые очень вялые ночью. В глазах всё расплывается. Веки держишь открытыми, а перед собой всё расплывается. Сейчас, чтобы мы не бурели, сержан­ты за нас взялись. После каждого отбоя — несколько раз подъём. Засыпаешь уже в ночь на следующий день. Т.е. после 12-ти. Те­перь спать умею во всех позах: сидя, стоя, да ещё и так, что бы видно не было… Недавно опять рыли окопы, на этот раз ночью. Сейчас — как крот грязный. Прошлой ночью шинель чистил всю ночь под краном с ледяной водой, а другой тут нет, и стираем, и моемся только ей. А притом ночью-то бродить не положено! По­этому будит дневальный. Утюг один на всех, им и сушим, и гладим форму по очереди. Утром всё ещё мокрые, досушиваем форму на себе. Сапоги рвутся сзади по шву, сами зашиваем, ремонтируем, как можем, каблуки прибиваем, подковы. Недавно были стрельбы из БПМ с орудия «Гром» и спаренным пулемётом ПКТ. Оценка снижалась за темп стрельбы…

Я по вам очень скучаю. Но ничего, я всё выдержу и приеду в отпуск! Не дождусь этого дня! Целую всех! Ваш Владислав», — Тимофеев заклеил конверт…

Русское поле, дыхание трав,

вольность, раздолье кудрявых дубрав.

небо бездонное, свист соловья

Скромная русская наша земля.

Мамина сказка в молчание ночи

мамина ласка, усталые очи,

Слышу я голос её молодой

Я и сейчас её помню такой.

Беды, сомнения, грёзы, печали

И вдохновение с ней разделяли.

Были ошибки — бранила она…

Сегодня виднее былая вина.

Все мы есть суть материнских стремлений

Жизненный путь её, полный волнений.

С детства в учёбе, в работе, в бою

С нежностью помните маму свою.

...русское поле, дыхание трав

помни раздолье зелёных дубрав!

В. Земша 1985 г.

Посвящение в курсанты

Закат на небе алом угасает,

Былое скрылось в сумраке ветвей,

Но редкий человек не вспоминает

Счастливые часы минувших дней.

Счастливых дней, безудержных и смелых,

Щемящих грудь страданий: «се-ля-ви»!

Тех поцелуев первых неумелых,

Тех первых слов признания в любви!

В. Земша. 1985 г.

9 октября 1983 г. Новосибирск.

Природа дышит осенью. По утрам прохладно, если не холодно. Лес часто окутывает густой холодный туман. Влажно. Мокрое долго не вы­сыхает. Симпатичные скромные клумбочки. Стройные ели, берёзы, го­лубые облачные дали.

Но этот день выдался ясным и солнечным. Стеклянное прозрачное небо. Свежо. Лёгкое тепло от ясного солнечного диска. Желтизна увяд­шей листвы. Типичная осенняя картина в Сибири. Словно праздник. Словно в детстве возвращаешься с субботника в преддверии воскресе­нья. Последние дни перед долгой зимой.

Это был особый день! День посвящения в курсанты! С этого мо­мента каждый первокурсник мог полноценно назвать себя курсантом по-настоящему. Позади — курс молодого бойца, присяга. Присяга! В тот торжественный день плац был полон народу. Родственники, знакомые, друзья, как правило, приезжали только к местным курсантам, но всё же. В первое увольнение тогда отпускали только с родными, к кому они смогли приехать. И это были далеко не все! Теперь уже получен до­полнительный опыт армейской муштры и учёбы. Одним словом, к 9 октября был положен фундамент из бетона если ещё не для будущего офицера, но уж для настоящего курсанта-то точно!

Тимофеев заболел накануне. Его знобило, кидало в жар. Но «замок» сказал:

— Я не врач! Освобождение из санчасти есть?

— Ни как нет.

Да, освобождения не было. Да откуда бы оно появилось, если в сан­часть сходить-то и времени совершенно не было! Сперва — были в на­ряде по столовой, в варочном.

(Тягали баки, драили всё по колено в воде, хлюпая раскисшими сапогами по скользкому полу варочного цеха. Но хоть сливочного масла нажрались до тошнотиков от жадности! Тимофеева даже вырвало, чего он сильно сты­дился. Потом — топография– ориентирование на местности, бегали в лесу по азимутам, потом — инженерная — рвали тротил, а потом — огневая, так­тическая, ну и в финале — вроде как и выздоровел. Как раз ко «Дню курсан­та». В качестве праздничного действа за пределами училищного забора, а все действа за пределами всегда особо ценились, ибо все, на что командование было способно внутри, это спортивные состязания, строевая подготовка да уборка территории, в этот раз их повели на концерт из Йемена в Доме Учё­ных в Академе. Йеменские артисты очевидно ну уж очень старались. Что ж, дружественное социалистическое государство! Но при всём к ним уважении и политическом самосознании, курсанты, попав в теплый тёмный зал с мяг­кими креслами, отрубались совершенно без стеснения. Первокурсники! Одни бессовестно храпели, подсунув под головы выданные по такому случаю вместо «слонячих жучек» парадные офицерские из лоснящейся синей овчины шапки, другие брали штурмом буфет в фойе. Театр напоминал Смольный в октябре.

В стенах училища было кафе «Витязь», которое почему-то именовали «Булдырь». Там иногда были беляши с мясом, действительно с мясом, а не с луком, как это обычно было в городе! Коржики были буквально напичканы изюмом, что было так же не свойственно советскому общепиту! И два вида пирога местного производства, именуемые в обиходе «слонячья радость». Один — белый, другой — серый. Их ещё называли «язва желудка». Чёрт зна­ет, из чего они были сделаны, но они исправно набивали курсантские желудки своей липкой сладкой массой, вызывая жуткую изжогу впоследствии. Пого­варивали, что у кто-то даже кишки слиплись как-то. Враки, может? Да был там ещё огромный алюминиевый бак с мутной баландой, называемой нежно «кóфэ», помогавшей проталкивать в себя всё тот же пирог).

Однако, попасть в «Булдырь» для первокурсника — дело редкое! Так что театральное кафе буквально рвали на части! В этой обители сна и еды, очумевшие от выпавшего счастья первокурсники не обращали ни на кого внимания. Здесь, правда, почти не было гражданских лиц, но уверен, что даже появление девушки заинтересовало бы парней только в случае, если бы это была буфетчица, несущая новый поднос с коржи­ками!.. Но всё хорошее скоро заканчивается. Снова железные прутья забора отгородили курсантов от внешнего мира. Единичные везунчики, в основном из тех, к кому приехали родственники, и кто при этом не «залетел» в «чёрные» сержантские блокноты, коих было далеко не в изобилии, отбыли в увал. Однако и тех, кто остался в стенах, ждало наиприятнейшее событие. Сегодня была для многих первая дискотека в ГОКе!

…И там, среди других подруг, У ГОКа, на скамье

 Наш Д`Артаньян увидел вдруг

Красотку Бонасье.

Дул ветер, ленту теребя, Под русою косой,

И вот, на горе для себя

Влюбился наш герой.

Он от нее не отводил

Своих влюбленных глаз,

На танец дважды пригласил

Ее он в этот раз.

Мигали яркие огни, Гремели рок и джаз,

Так познакомились они

На вечере в тот раз.

Ее пошел он провожать. Болтая бестолково,

Оставим их вдвоем гулять

И отвлечемся снова.

Итак, фамилию Бонасье

Красавица носила. Но не Констанцией звалась

Она звалась Людмилой….

Из творчество курсанта НВВПОУ

Сергея Пиккарайнена, «Три мушкетёра»

В этом училищном клубе, являющемся продолжением училищного забора, куда с тыла заходили курсанты, а с фронта — представительницы женской половины, преимущественно с местного микрорайона «Ща» и с «Академа», но были и те, которые не поленились приехать и из самого Новосиба! Девахи толкались в очереди на пути к заветной цели. Одни нахраписто и целеустремлённо, другие скромно и робко, оттесняясь первыми. Перспектива оказаться в окружении будущих офицеров, да и просто крепких мужественных симпатичных эрудированных парней, вдохновляла сиих юных особ на путешествие сюда…

…Она за ними следом шла,

От злости трепеща.

Уже давно она жила

В микрорайоне «Щ».

Встречала уж не первый год

Курсантов молодых,

И, да простит ее господь,

Охотилась на них…

Из творчество курсанта НВВПОУ

Сергея Пиккарайнена, «Три мушкетёра»

Тимофеева слегка знобило. Видимо болезнь ещё не полностью от­ступила. Он помял пальцами горло, нащупал надутые воспалённые узлы гланд. Затем закинул голову и опрокинув в открытый рот пузы­рёк одеколона «Шипр», потряс прямо в больное горло. Поморщившись, он сплюнул в платок. Такова народная курсантская медицина! Он взял полотенце и направился в умывальник, где под струями обжигающе ле­дяной воды, с криками и ахами, плескались полуголые курсанты, соби­рающиеся на первую «случку». Вскоре «дискотечная» шеренга стояла при «параде» в расположении роты для осмотра командирами на пред­мет соответствия Уставу, благоухая «Шипром», «Гвоздикой», и тому по­добными одеколонами. Оставив в расположении не прошедших стар­шинский контроль, рота двинулась к клубу не столько, чтобы охмырять девах, сколько просто, дабы «размять косточки» давно забытым.

Курсанты прошли мимо гардероба, где толпились одни девчонки. Воздух здесь был наполнен исключительно специфическим женским запахом, который сразу, как собаки, улавливали молодые парни, живу­щие в исключительно мужском сообществе. Девчонки так же бросали косые взгляды, некоторые смущаясь почти откровенного бескомплекс­ного любопытства парней.

«Ничего, ещё встретимся наверху»! — думал, наверное, практически каждый участник этой молчаливой «перестрелки».

На втором этаже играла музыка. В зале было битком и душно. Три разноцветных фонаря изображали в полумраке цветомузыку. Местный курсантский ансамбль «Русичи» неистово лабал современные популяр­ные песни, типа: «И снится мне не рокот космодрома…», которая как свежий блинчик только что сползла с творческого конвейера «Землян».

— Смотри, Тимоха! — Шаталов ткнул Тимофеева пальцем. — Смотри, видишь ту вон, в красной кофте! Да не туда смотришь, вон, та, гру­дастая! Я её уже третий раз вижу! До этого она на КПП со второкурс­ником трепалась, потом на присяге тут чего-то шлялась. Короче, нужно к ней подкатить! Как думаешь? А я думаю, это «Ща»! Безотказная, как автомат Калашникова! Давай, Тимоха! Вали к ней! Я тебя поддержу, если что! Там, вроде, у неё и подруга имеется! Кардан крупноват, ну, ничего, сойдёт! В темноте не видно!

— Вали сам, — Владислав отрезал коротко длинную речь товарища, — предложение соблазнительное, конечно, но я думаю, ты справишься и без меня! — Тимофеев пребывал в романтическом настроении, и любая похотливая пошлость была ему омерзительна. Он высматривал среди девушек, скромно подпирающих стены, ту, которая заставит воспылать его кровь. Его мало интересовали те, ярко зажигающие на танцполе, в надежде хоть кого-то соблазнить. Ибо его юное горячее существо мало интересовало похотливое увлечение, способное подобно похмельному синдрому лишь наполнить гадливым чувством память о случившемся. Его взгляд упал на милую брюнетку. Её нежная ямочка на подбородке была словно создана для нежных поцелуев. Тёмные локоны волос мягко спадали на хрупкие плечи, которые ему уже хотелось неистово обнять. Он смотрел на неё, с нетерпением ожидая «медляк», чтобы подойти. Но едва зазвучала долгожданная медленная композиция, и Тимофеев было рванулся вперёд, но ненавистный Кузнецов перекрыл его путь, пошло­вато улыбнулся, протянув девушке руку, и небрежным кивком головы в сторону танцпола пригласил её на танец. Та радостно откликнулась и че­рез секунды, они уже медленно топтались в центре зала. Его руки лежали непозволительно низко, а её руки едва ли не обвили его за шею. Все грё­зы и надежды в мгновение рухнули, и девушка перестала для Владислава существовать: «Как она могла. Вот так, быстро. Да ещё с кем?! С этим противным наглецом Кузнецовым!» — негодовал про себя курсант.

Девушка его полностью разочаровала и больше не была притяга­тельна. (Что, поделать, многим девушкам нравятся наглые парни!) Желая не терять своего шанса, Тимофеев высмотрел в полумраке другую неж­ную фигуру со светлой шевелюрой на голове, скучающую у окна, при­близился, протянул руку и негромко произнёс:

— Разрешите?

Девушка окинула взглядом взволнованного юношу с ног до головы, ухмыльнулась:

— Я не танцую! — был её ответ, то же вторили и её совершенно холод­ные глаза. Очевидно, её интересовал более разбитной парень.

— Тимоха! Давай, пригласи лучше жену взводного! — весело предло­жил откуда ни возьмись вылезший Шаталов, ткнув пальцем в сторону, где стояли офицеры разных подразделений, некоторые с жёнами, — или слабо?! Слабо, да?!

— А-а, — махнул отчаянно рукой Тимофеев, словно заливая вином досаду от только что полученного отказа, — давай! Была не была! Если не вернусь, считайте меня коммунистом! — он решительно направился к офицерам, которые с явным удивлением наблюдали смело двигавшего­ся им навстречу совершенно очумелого курсанта-первокурсника. А что ещё можно сказать о таком!

— Товарищ старший лейтенант, разрешите пригласить на следующий танец Вашу жену? — Тимофеев аж сам задохнулся от собственной на­глой выходки. Его голос дрожал, поджилки тряслись. Старлей, да и все другие вокруг так же задохнулись от неожиданной наглой выходки, не находя сразу слов. Жена же, вполне симпатичная молодая женщи­на, хотя была и не по возрасту желторотому курсанту, зарделась и за­гадочным взглядом пробежала по фигуре юноши. В её томных глазах сверкнули искорки снисходительного к юнцу согласия. Однако, офи­цер, придя в себя, кашлянул в ладонь, чтобы взять более суровую ноту в голосе и строго произнёс, без малейшего чувства юмора:

— Нельзя! Я сам для этого сюда привёл мою жену! Курсант! — он зы­ркнул на неё, затем на курсанта.

Жена, погася шаловливые искорки, подняла брови в сторону кур­санта, — «увы»! И радостно откликнулась на долгожданное внимание мужа, фактически не замечавшего её до сей минуты! И они счастливо углубились в качающееся поле топчущихся в романтическом возбужде­нии людей, думающих, что они танцуют…

«Вот оказывается, для чего он меня сюда привёл! Всё же для того, чтобы потанцевать! — усмехнулась про себя женщина. — А то я уже успела потерять всяческую надежду! Спасибо курсанту!»

— Чё, Тимоха! Не вышло!? Но ты всё равно молодчина! Не зассал, теперь будешь в роте героем! — Шаталов хлопнул Тимофеева и через не­сколько минут уже весело роготал о чем-то, сидя на подоконнике с той самой, со светлой шевелюрой, которая недавно отшила Влада. Тимофе­ев лишь ухмыльнулся и вскоре уловил боковым зрением взгляд из угла зала. Повернулся. Вполне милая девушка робко стояла, подперев стену. Наткнувшись на буравящие в темноту зала глаза курсанта, она слегка улыбнулась и скромно отвела взгляд. Несколько минут они как бы не­взначай встречались робкими прикосновениями глаз. Тимофеев видел, как девушка безальтернативно отшивает одного за другим, атакующих её курсантов. Он даже толком не рассмотрел её лица, но понял интуи­тивно главное — это именно Его девушка. Визуальный контакт состоял­ся! Он был не навязчив, но вполне ясно раскрывал суть проскочивших между ними искр Амура. Он ждал очередной медляк, лаская глазами милый образ в тёмном углу училищного клуба. Все суровые реалии курсантской жизни улетели на второй план. Сердце жарко билось в гру­ди в нетерпеливом предвкушении. И вот снова медленная композиция. Тимофеев набрался духу и направился к трепетной цели.

— Двадцатая рота-а-а! Выходи строиться на улицу-у-у! — раздался сержантский вопль. Тимофеев скорчился, словно от боли, машинально кинулся было к выходу, потом резко затормозил, обернулся в тот самый угол, который гипнотизировал последних минут пятнадцать, показав­шихся вечностью. Но там уже никого не было. Он метался взглядом по залу. Мельтешили выходившие строиться курсанты. И он не мог найти её глазами!

— Двадцать пер-р-рвая р-р-рота-а-а! Стр-р-роиться на улицу-у! — раз­далось в усугубление первой команде и зал загудел с усилением. Потом ещё и ещё. Загорелся яркий свет. И это означало «Финит а ля комедия»!..

Роты строились перед казармами на общую проверку.

— Старшина! У нас тут в роте «танцор диско» завёлся, настоящий Казанова! Любитель офицерских жён! Устройте ему сегодня хорошую «дискотеку» со шваброй! — ротный зыркнул так, что даже в темноте был виден блеск его глаз…

Отбой-подъём

1983 г. Новосибирское ВВПОУ.

Казарма.

— Рота-а-а! Сорок пять секунд времени-и-и… отбой! — рявкнул стар­шина, распевая некоторые из гласных, ускоряясь по ходу и словно отру­бая последний слог.

Курсантская рота кинулась к кроватям, суетливо раздеваясь на ходу, пробегая пальцами по множественным пуговицам кителей, словно по клавиатурам клавесинов. Буквально выпрыгивая из сапог и ныряя в койки.

Максим Шаталов, с искривлённым потугами ртом, не успевал. Он, взявшийся невесть откуда неделю назад, видно по блату, на месяц поз­же остальных, не прошёл «курс молодого бойца» и вечно везде и всюду отставал. Сейчас он не мог стянуть сапог, кряхтя и тужась изо всех сил, как на горшке, возясь с запором. Тимофеев часто ему помогал, словно взяв над ним негласное «шефство», он и в этот раз, увидя мучения то­варища, подскочил к нему, недолго думая, рванул его сапог с поднятой ноги и нырнул сам под одеяло. Но, увы! Поздно! Старшина нажал се­кундомер пару секунд назад.

— Что, Тимофеев и Шаталов! Не успеваем! — лицо старшины не вы­ражало никакого раздражения, скорее наоборот, оно излучало какое– то садистское удовольствие от возможности подрючить роту ещё ра­зок-другой. Казалось, он получает от этого неписаное удовольствие. Хотя, кто знает, как оно было на самом-то деле?! Так или иначе две новые фамилии пополнили его «чёрный блокнот». Делалось это мед­ленно и демонстративно, чтобы каждый смог это прочувствовать и осознать, что его на этот раз пронесло! А это значит, очередная гряз­ная работа и наряды, особенно во время всеобщего отдыха, уже нашли «своих героев»! Через это осознание, роту охватывало состояние мас­сового гипнотического повиновения и благоговения перед начальством.

— Что ж, не все успели. Будем продолжать тренировку! Рота-а-а! Со­рок пять секунд времени-и, подъём!

Матерясь, на чём свет стоит в сторону провинившихся, курсанты выскакивали из кроватей, снова натягивая галифе, впрыгивая в сапоги, накидывая тёмно-зелёные «ПШа» — полушерстяные кители с желтыми курсантскими полосками вдоль красных пагон с буквой «К», застёгивая на бегу отливающие золотом пуговицы и перепоясываясь коричневыми ремнями с надраенными медными бляхами.

— А подъём положено делать не менее, чем одна минута! — заявил Шаталов…

Он снова отставал. Да и терять ему было уже нечего. И он потерял стимул особенно напрягаться, напротив, демонстрируя всем своим ви­дом, что не собирается спешить. Он спокойно одевался, без излишней суеты.

В глазах старшины пробежали какие-то чёртики:

— Это кто это сказал? Очень умный, товарищ курсант? Благодаря вам, товарищ курсант, рота будет тренироваться до утра! Пока вы не научитесь! — он надвигался медленно, подобно бегемоту, способному проглотить и не поперхнуться.

— Товарищ старшина, а коллективные наказания также запрещены, — послышалось рядом.

— А это кто тут ещё умничает?! — старшина повернул голову.

Это был Тимофеев.

— Та-а-к! Завтра, вместо личного времени, рота будет заниматься тренировкой отбой-подъём. Причём, на плацу…

Рота зашипела на провинившихся. Казалось, их сейчас порвут на тряпочки дневальному. Но некоторые умудрялись всё ещё ехидничать.

— Это как, на асфальте, что ли? — кто-то усмехнулся.

— Нет, товарищ курсант! С коечками, стульями и тумбочками, кото­рые вы туда вынесите, — лицо старшины выражало ликование.

Он записал ещё одну фамилию «вякнувшего» в «чёрный блокнот». Замкомвзвода и командиры отделений также усмехались, словно пред­вкушая будущие «минуты власти». Но некоторые из них тупо молчали, закатив глаза. Было очевидно, что всё это им нафиг не нужно. Ведь все эти «тренировки» и «дрючки» для основной массы младших команди­ров также ещё та нагрузка! Они-то сами добровольно лишают и самих себя отдыха, сна, покоя. Но курсантам эти властные младшие команди­ры казались слепленными из металла и бетона. Они только формально были курсантами, но, по сути, находились от них «по другую сторо­ну», идя своим сержантским путём к выпуску, к таким же как и у всех лейтенантским пагонам! Сама мысль о том, что они нуждаются в сне и отдыхе, казалась абсурдной. Такой же абсурдной, как и мысль о том, что принцесса может ходить в туалет… Разве старшина с замкомвзвода­ми могут хотеть спать? Нет! Они с радостью поднимут вас за полночь и будут компостировать мозг. С удовольствием погонят вас на восемь километров по грязи на зарядку каждое утро. Они разденутся сами и заставят вас раздеться в 10 градусный мороз и бежать с голым торсом, ведь им самим-то ни грязь, ни мороз не страшен. Да они все только того и ждут! А не нравится, товарищ курсант, — до свидания! Никто никого тут не держит! Только сперва рядовым в войска отдать долг Родине до конца, а уж только после — домой….

(Грустно было смотреть на выбывающих курсантов, переодетых в сол­датскую форму, перед отправкой. Их красные погоны, уже без жёлтых кур­сантских полосок, с буквами «СА» вместо «К», солдатское «хэбэ» вместо «пэша», «жучки» (солдатские шапки), навевали грусть на остальных курсан­тов. Лишь ещё оставленные им курсантские яловые сапоги вместо солдат­ских кирзачей, напоминали о том, кем были они ещё несколько дней назад! Та­кие родные знакомые лица теперь были облачены в совершенно иное обличие. Казалось, это всё маскарад такой. Но, увы! Это становилось реальностью!

«Прощайте, друзья! Может, вам повезёт там, в этой какой-то дикой, тёмной и непонятной гражданской жизни, не сулящей ничего хорошего! Но, сперва, вам ещё предстоит потоптать солдатскими сапогами свой долгий путь к дембелю, пока ваши товарищи-курсанты, продолжат свой ранее вме­сте начатый путь к офицерским погонам. И тем, кому уже за двадцать, и тем, кто ещё едва дотянул до семнадцати и уж никак ещё не дотягивал до «призывного возраста»! Всем им предстояло идти в Советскую Армию рядо­выми солдатами! Кстати сказать, это и удерживало очень многих от «ро­кового шага» в никуда…)

— Сейчас Тимофеев и Шаталов в каптёрку со швабрами!

Рота-а-а! Сорок пять секунд отбой!

Рота кинулась к койкам. На этот раз, почти уложившись в норматив.

— Вот видите, товарищи курсанты, можете, когда захотите! Теперь минута времени, заправить обмундирование…

— Макс, мне ещё ночью сегодня конспект по ППР писать за прошлый наряд, так я немного раньше закончу полы фигачить, ладно? — Тимофе­ев обратился к приятелю с просьбой.

— Ну, знаешь! Сдадим сперва старшине работу, а потом пиши себе хоть до самого утра!

— Да-а-а! Я-то тебе помогал, когда тебе было нужно.

— А я тебя не просил! Ты ведь всегда такой расторопный, вот и успе­ешь! — пожал плечами Шаталов.

(Это был ещё один урок, гласивший, что можно не спрашивая желания и, не ожидая просьбы других, делать людям добро, но не стоит рассчитывать на их встречную благодарность, ибо чаще мы получаем «я тебя об этом не просил…». А порой, вместо благодарности, может произрастать и зависть, порой переходящая даже в ненависть. Так что, «доброе дело» имеет цен­ность именно в тот миг, когда его делают. Утверждение о том, что «воз­дастся сторицей», не состоятельно. Не воздастся. Хорошо, если маленькая толика ваших добрых дел вернётся к вам хотя бы голой, но искренней благо­дарностью. Не каждый чувствует потребность и обязанность в том, что бы воздать добром за добро. Но всё же творите добро и не ждите в ответ ничего, кроме чёрной неблагодарности. Ибо это нужно, прежде всего, вам самим. Не ждите слишком много от людей вокруг, тогда не придётся в них разочаровываться… Ведь чем более они эгоцентричны, тем менее испыты­вают искреннюю потребность в совершении добра, требуя внимания всего мира лишь к собственной персоне. А если у них нет потребности в этом, зна­чит если они и совершают дела благие, то лишь как обременительную обя­занность, а вы ведь, совершая по отношению к ним добро, их ни к чему не обязывали! Так что если уж и хотите «воздаяния», то фиксируйте «должок» незамедлительно, «баш на баш», только слишком уж это как-то по-коммер­чески… Поэтому лучше будет, если и вы сами начнёте обращать внимание на совершаемые по отношению к вам добрые поступки, а не только ждать этого от других. Научитесь сами быть благодарными, глядишь тогда только и «воздастся всем сторицей»! Ведь всегда нужно начинать с себя, прежде чем требовать от иных.)

«Мышкари»

Лес окутан белой дымкой, ветер листья ворошит

Туча хмурая гуляет в небесах седых, молчит

Тишина, лишь где-то тихо слышно пенье ручейка

И тоскливые берёзки наклоняются слегка.

Ручеек бежит, искрится, лижет камушки на дне

Средь коряг прогнивших рыба засыпает в глубине

Слёзы свежие сверкают на завянувшей листве

Ветер листья обрывает и гуляет в серой мгле.

Вся природа словно плачет, осень дышит дремотой

По земле таёжной скачет, принося тайге покой

Автор В. Земша 1981 г.

Сентябрь 1984 г. пос. Чегдомын.

Верхнебуреинский р-н, БАМ.

Осень в этих краях, подобна красочной вспышке. Природа торопли­во отдаёт вызревшие плоды короткого лета, бурно увядая на глазах, со­провождаясь массовым бегством всего живого! Это напоминает смелое массированное наступление зимы на быстро и трусливо капитулирую­щее лето.

Но всё же, не всё живое покидает эти края! Есть тот, кто, преодоле­вая сотни и тысячи километров, наоборот стремится сюда, выбиваясь из сил, преодолевая немыслимые преграды! Это тернистый и неблаго­дарный путь, забирающий жизни большей части этих беззаветно пре­данных зову своей совершенно неласковой Родины! Это путь к местам своего рождения! Путь на нерест лососевых! Хоть и совершенно не ласково встречают их здесь! Кровью и потом проложен этот путь, по­добный восхождению на Голгофу! За что послал господь этим тварям божьим такие немыслимые мучения? Каков в этом великий замысел творца? А, не так ли всё и у нас, у людей!? За что нам, людям русским столько страдать отмерено за право на своё место под солнцем? А всё же нет ничего краше её, суровой и неласковой, но всё же родной и един­ственной на всём белом свете Родины! Росси-и-я! Видимо на то его, Гóспода, особая воля, принять которую нам суждено во имя нашего же спасения. Спасения же души нашей, но не тела тленного!.. И за это мы должны быть ему безмерно благодарны!..

— Вставай, сынок! — Женя услышал голос отца. Солнце ещё не вста­ло, за окнами была кромешная темень.

Женя поёжился, тепло одеяла покидать явно не хотелось. Но впере­ди была рыбалка! Женя подскочил. Умылся под струями ледяной воды. Через полчаса, они с отцом, экипированные по-таёжному, уже грузи­лись в подошедший УАЗик.

— Что Женька! Разбудили? Спать бы и спать ещё, а? — Андрей Чон, сослуживец отца, подмигнул сонному мальчишке.

— Ага!

— Да ты залезай, да спи себе дальше на заднем сидении!

Женька отодвинул лежащий на сидении АКС — автомат Калашнико­ва со складным прикладом, устроился подобней и продолжил прерван­ный сон…

Уазик прыгал по ухабистой насыпи, извивающейся среди сопок и марей, среди дикой природной стихии, разбросившейся своими беско­нечными просторами, ещё не освоенными человеком, вырывая мощ­ным прожектором из мглы желтые бугры гравия, глинистые борозды от колёс, чавкающие лужи, палки и брёвна. Светало. Всё ярче и ярче проступали на небе очертания сопок и хмурые макушки сосен. Отсту­пала мгла и солнечный свет совершал, словно волшебное превращение мрачного жутковатого леса в лес, наполненный жизнью и сказочным таёжным великолепием, полным загадок и открытий.

Женя увидел сбоку от дороги высокую насыпь, шпалы.

— Это что, железную дорогу строят?

— Её самую.

Вскоре показались солдатики в «мабутовской» форме. Они возились на насыпи, укладывая шпалы.

— А где комсомольцы? — удивился Женя.

— Какие ещё комсомольцы?

— Которые БАМ строят.

— Комсомольцы, сынок, поселки строят. Свой собственный быт облаго­раживают. У них там всё. И больницы, и детские сады, и кинотеатры. Всё, что нужно для жизни! Каждый их посёлок так и называется для украин­цев — «Укрстрой», для тех, кто из Узбекистана — «Узбекстрой», ну и тому подобное! А магазины там полны дефицитных товаров! Но всё это только для этих комсомольцев, местные жители там ничего не могут купить!

— Почему?

— Потому, что это только для приезжих «комсомольцев» с «Запа­да», они получают талоны на работе и могут их там отоваривать! А через три года работы, каждый из них, в добавок, возвращается домой с кучей денег, дефицитных вещей и с талоном на автомобиль!

— Ничего себе! А я могу тоже пойти туда работать, когда вырасту?

— Не можешь.

— Почему?

— Ты — местный. А это только для приезжих, я же говорю!

— Это не честно! — Женьке стало обидно. Не за себя, а за всех своих земляков вместе взятых.

— Да. Не честно! А честно, что дорогу-то вон, в тайге солдаты строят, да зеки. Никакими «комсомольцами» здесь и не пахнет ни близко. И льгот за этот адский труд они не имеют. Зато везде только и трезвонят что про комсомольские трудовые подвиги!..

— Ладно!.. Перекусить пора бы! Пообедаем у стройбатовцев? У тех самых настоящих строителей железной дороги. А, Петрович? — Чон предложил Жениному отцу.

— Устал, что ли? Ну, давай! — согласился Женин отец на предложение Чона.

Металлические ворота со звёздами разъехались, открывая путь в чрево воинской строительной части. Какой-то капитан, полный госте­приимного радушия, любезно встречал нечаянных гостей.

— Прошу вас, пройдёмте в офицерскую столовую!

Он слегка суетился, шугнул бойцов в коридоре, распахнул дверь в небольшую комнату, в которой стояло несколько длинных столов, на­крытых клеёнчатыми скатертями. На каждом столе было по горшку с пучками брусничных веток, прочими незамысловатыми лесными рос­линами. Всё чисто, аккуратно.

— Присаживайтесь! Обед у нас уже прошёл, но мы щас что-нибудь быстренько организуем!

— Да ты не беспокойся, капитан, мы не привередливые! — Женин отец по-приятельски похлопал по плечу офицера.

Гости расселись на деревянные лавки.

Спустя несколько минут в комнату вошёл солдат в белом фартуке и поварском колпаке. Поставил на стол бачёк с борщом и с коричневой жареной картошкой, немного странной на вид и на вкус.

— Картошка у нас сушёная! Солдатская! — улыбнулся капитан.

— А ты ел когда-нибудь солдатскую картошку? — он похлопал по спи­не Женю.

— Не-а! Немного странноватая! Но вкусно! — мальчик явно преуве­личил вкусовые данные этого блюда, съедобного, разве что с голодухи или в случае какого-то особого вкусового пристрастия к суррогатным продуктам, коим сегодня обладает подавляющее число молодёжи.

— Сперва сушёная картофельная стружка размачивается, а потом мы её жарим! А борщ — у нас тоже консервированный, из банок, — поделил­ся нехитрой кулинарной технологией капитан.

— А пива будете?

— У вас и пиво есть?

— А как же! Правда, оно тоже восстановленное из порошка! У нас здесь всё на консервах и концентратах! — усмехнулся капитан.

— А как же градус? — удивился Чон.

— А градус в этом пиве мы водкой регулируем! — рассмеялся капи­тан. — Не желаете попробовать?

— Ну, давай! — Петрович с Чоном весело переглянулись.

(Что ж, в этих краях кроме бешеного буйства диких растений на пяти­сантиметровом слое почвы, ничто культурное не могло произрасти в корот­кий период мимолетного лета. В поселок ещё иногда привозили свежие овощи и фрукты. Но не часто. Да и то по кусачим ценам. Три рубля за килограмм обычного репчатого лука! Военные же строители и того не видели.

Оттого-то по осени все местные направлялись в леса за ягодами, грибами, на охоту и рыбалку. Этот «подножный корм» составлял едва ли не основу ра­циона проживающих здесь! Собирали грибы, ягоды, охотились, ловили рыбу.)

Женя откусил последний кусок пластилинового солдатского чёрного хлеба, отдававшего кислятиной и вызывающего часто дикую изжогу, опрокинул в завершение стакан компота из сухофруктов.

— Ух! Наелся! — так или иначе желудок был приятно наполнен.

Снова УАЗик медленно заковылял по ухабам, вдоль строящейся же­лезнодорожной ветки, оставляя позади обитель военных строителей. Казалось, этой дороги не будет конца…

— Ну вот, приехали! — УАЗик остановился перед недостроенным же­лезнодорожным мостом через Амгунь.

Быстрая дикая река несла прозрачные ледяные воды по отшлифо­ванным камням, петляя среди уходящих вдаль сопок, в направлении Амура-батюшки.

— С приездом! — воскликнул появившийся откуда-то немолодой бо­родатый мужчина в свитере, на его голове гордо красовался десантный голубой берет с красным треугольником сбоку.

— Привет, Архипыч! Как ты здесь поживаешь?

— Да вот, живу, хлеб жую!

— А как жёнка твоя?

— Спасибо, жёнка хорошо. Уже с третьим на сносях!

— Ну, ты, молодчина! Когда только успеваешь?

— А чем тута ещё в тайге заниматься-то! — усмехнулся в бороду Ар­хипыч. — Ладно, — он махнул рукой, — давайте, выгружайтеся! Я уже палатку зробил. Костёр развёл. Щас будем ужинать! А посля — на тай­меня пойдем!

Мужчины расселись напротив костра, вдыхая аромат шипящей на сковороде тушёнки с луком.

— Ну что, за то, что добралися, за встречу! — Архипыч разлил по рю­мкам водку из фляги.

Мужчины оживленно закусывали, говорили, снова шла фляга по кру­гу. Солнце быстро подкатилось к сопке, и день пошёл резко на убыль. От шумной реки резко потянуло холодом.

«Ну, вот! А кто-то „на тайменя“ собирался!» — подумал Женя, всё больше и больше беспокоясь за оживлённых раскрасневшихся отца, Чона и Архипыча.

— Женька! Сгоняй к реке. Водички набери! — отец протянул Жене пустую флягу.

Недолго думая, Женька незаметно сгрёб несколько фляжек, включая и те, где плескалась «огненная водичка» и быстро спустился к реке. Вошёл сапогами по колено в ледяную воду и стал фляжку за фляжкой опускать, наблюдая за вырывающимися наружу пузырьками воздуха….

— Ну! За рыбалку! — Архипыч открутил крышку с фляги, разлил.

— Стукнулись железные кружки, мужчины опрокинули содержимое внутрь, поморщились. Архипыч понюхал хлеб, потряс головой. Женин отец сделал глоток воды из другой фляги. Чон закинул ложку тушёнки в рот и как-то загадочно посмотрел на Архипыча.

— Ну, ещё по одной и пора ехать! — Чон поднял рюмку, понюхал, покачал головой, опрокинул почти синхронно с остальными. Все сно­ва крякнули, сморщили лица. Женька смеялся про себя, видя весь этот спектакль! Лица у каждого по-своему вытянулись. Чон стал пристально смотреть на Архипыча и нюхать свою рюмку. Отец как-то странно качал головой и о чём-то задумался, глядя на пустую кружку. Лишь один Архи­пыч увлечённо жевал тушёнку, не выказывая удивления. Потом он отло­жил ложку и первым произнёс:

— Петрович! А тебе не кажется, что водка какая–то слабая стала?

— И мне так показалося! — первым откликнулся Чон.

— Вот-вот! И мне тоже! — Петрович взял водочную флягу, понюхал, попробовал на вкус. — Да здесь воды больше, чем водки!

— Так это чё! Мы тут воду что ли хлещем?! Ну и дела-а-а! А я чув­ствую, что-то не то, но все морщатся, закусывают, я думаю, мож это у меня что-то с рецепторами! — Архипыч развёл руками.

— С рецепторами у него! Будь у тебя рецепторами что, ты бы детей столько бы не настрогал! — все расхохотались.

— А как это получилось? Куда водка-то делась? — отец посмотрел по сторонам, его взгляд остановился на блуждающем весёлом нашкодив­шем взгляде сына, старающегося загадочно смотреть в сторону…

— Женька, чёртёнок! Твоя работа?!

— Ага, — буркнул Женька, — вы ведь на рыбалку собирались, так зачем же пить?!

— Молодец, чертяка! Вот, молодец! Заботится о папке! — Архипыч поднялся. — А и то верно, мышковать пора! Уже темнеет!

— Ух, выпороть бы тебя, Женька! — усмехнулся беззлобно Петрович.

Все засобирались. И через несколько минут моторная лодка неслась по шумной извилистой таежной реке, среди отмелей и кос, едва не черпая бортами воду на резких крутых поворотах. Шум мотора и бурной реки глушил уши. Вокруг ничерта не видно.

— А-а-архи-и-ипы-ы-ыч! — орал во всю глотку Женин батька, пере­крикивая шум воды.

— Что-о-о-о, Петро-о-ви-ич!? — орал тот ему в ответ.

— Ка-ак ты-ы о-ориенти-ируешься-я-а?

— Со-опки! — только ткнул Архипыч пальцем в сторону сопок, сочле­нявшихся макушками с небом.

Для этого таёжного жителя этот «сопочный рельеф» был подобен карте. Он летел не глядя, ведомый лишь этим путеводителем! Лишь «сопочной навигацией»!

— Что, мышкари, приехали! — лодка, сбавив обороты, медленно дви­галась в темноте.

Раздался скрежет гальки и все, находившиеся в лодке, подались впе­рёд от резкого толчка.

Сильный гул мощной реки, казалось, усилился, не споря более с рёв­ом моторки!

— Архи-и-ипы-ы-ыч! — кричал во всё горло Женин батька.

— Што-о-о, Петро-о-ови-и-ич?! — орал тот в ответ, стараясь пробить­ся своими звуковыми волнами сквозь стихию дикой природы…

Вскоре, вооруженные снастями, в кромешной мгле, ориентируясь лишь по отдельным фрагментам, блёкло отражающим лунный свет, ры­баки рассредоточились вдоль береговой линии.

Женька, наконец, запулил своего «мыша» в бурлящую черную пучи­ну, принялся крутить катушку спиннинга…

На десятый раз нечто тюкнуло за леску, та напряглась, как струна, уди­лище изогнулось дугой, вырываясь из рук мальчишки. Женя закричал.

— Пойма-а-ал! Пойма-а-ал! Пойма-а-ал! Па-а-апа-а-а! Архи-и-ипы-ы-ыч! Пойма-а-ал!

— Споко-о-ойно! Где-е сачо-ок?

— Не рви-и-и!

— По ти-и-иху тяни-и-и! — Петрович уже бежал к воде. Взволно­ванный Женька боролся с удилищем. В тёмной кипящей ледяной пу­чине что–то неистово бесновалось, словно стремясь перетянуть канат не себя. Женьке показалось в эти мгновения, что это не он вытягивает рыбу, а та пытается затянусь его в свою жуткую речную бурлящую оби­тель! Вдруг словно резкий удар и всё. Леска словно лопнула, удилище выпрямилось и катушка стала вращаться свободно без усилий.

— Со-орва-ался! Чё-ёрт! — досадовали рыбаки.

— Здоровый был, чертяка!

— Здоровый! Но это был ещё не таймень! Таймёшка! Килограмм на 7—8. С этим нужно осторожно! Бывает, попадётся килограмм на 28 и более! Мне раз такой зверь лодку перевернул, чуть самого в реку не утя­нул! Думал уже — капут пришёл! — Архипыч похлопал Женю. — Осто­рожненько рыбачь! Зови, если только клюнет! А лучше тягай себе ленкá да хариуса!

— А как? Оно само там хватает!

— И то верно!

Женька, переполненный адреналина и азарта, спешно стал забрасы­вать удилище вновь и вновь…

Но вдруг острая боль пронзила его щеку. Он машинально схватился за место «укуса» и нащупал лохматую болванку «мыша» с висящими на нём «тройниками». Один из крючков крепко вошёл в щеку и не хотел выходить. Теперь мальчишка чувствовал себя пойманным тайменем или «Таймышонком»! Вот ведь как оно бывает! Казалось, что этот дьяволь­ский Таймень таким образом отмстил ему за всё! Что ж, не рой другому могилу!..

— Да-а-а! Крепко вошёл! Так просто не вытянешь! Нужно ехать в избу! Заражение может быть! Это очень опасно! Вот, отомстил нам тайменище! — Архипыч светил фонарём в лицо ошарашенного пацана.

Увидев в руке Архипыча острый здоровенный охотничий нож, Женя отпрянул.

— Не боися! — он перерезал леску, — придерживай рукой мыша! Поехали! Снова лодка летела во мгле среди рельефа сопок, проступившего бо­лее отчётливо. Едва близился рассвет где-то ещё очень-очень далеко! Горе-рыбаки везли свой «горе-улов»!

— Мария! Грей воду! Ещё водку и зелёнку давай! — Архипыч с порога крикнул жене.

— Ох, боженьки ты мой! Угораздило же! А вы, архаровцы, куда смо­трели?! — запричитала та, суетясь по кухне.

Архипыч только отмахнулся, дескать — «баба, что с неё взять! Пу­скай себе трындит на здоровье сколько влезет», но вскоре, всё же, не выдержал и прикрикнул на жену.

— Мария! Угомонися! Уже аж в ушах звенит от твоёвого гомона!

Та осеклась, надула губы, бухнула на стол водку с зелёнкой, поста­вила таз с тёплой водой и растворилась в избе, продолжая причитать, только уже гораздо тише, практически себе под нос и уже по новому поводу…

— Женя! Ты — настоящий мужчина! Настоящий мышкарь! Это твоё боевое крещение! Молодец! Не ноешь! Теперь потерпи, казак, малость, атаманом будешь! — Архипыч залил щёку подростка водкой, сверкнул острым ножом возле, резкая боль пронзила по кругу голову Жени, слов­но током, а Архипыч держал в руках выдранный тройник и улыбался довольной улыбкой себе в усы!..

Ночь минула. Женя потянулся. Утро золотистыми лучами проникало в запотевшие от утреннего тумана окна. Откинув мягкое пуховое одеяло в явно несвежем пододеяльнике, пахнущее каким-то особыми деревен­скими запахами. Женя встал на прохладный деревянный, скрипящий половицами пол. Окинул взглядом малюхонькую выбеленную комнатку без каких бы то ни было излишеств, где, собственно только что и поме­щалось, то кровать и комод, прикрытый домоткаными белыми кружева­ми, да с фотографиями в рамках и разбросанными швейными принад­лежностями сверху. В соседней комнате — кухня, где Хозяйка кромсала сырые грибы, с налипшими листиками и хвоинками прямо в сковороду, не утруждая себя их чисткой. Преимущественно белые, но попадались и подберёзовики и подосиновики…

Светлые кучерявые детские головы крутились тут же, выполняя не­хитрые мамкины поручения. Они с любопытством разглядывали нари­совавшегося пред ними Женьку. В печи потрескивали горящие поленья, наполняя комнату теплом и каким-то особым запахом живого огня, от которого у Жени приятно кружилась голова. На плите уже скворчала другая сковорода с грибами. Смуглая белобрысая девочка с косичками, помешивала их ложкой, вылавливая невозмутимо вылезающих белых червячков. Женю передёрнуло. Этим лесным жителям всё природное естество было совершенно делом привычным! Оттого-то они и не пы­тались оградить себя от таких мелочей!

— А чё ето у тебя? — мальчонка ткнул тонким любопытным пальчи­ком Женю в повязку на щеке.

Женя зашипел от боли.

— Так, ерунда!

— Это не ерунда! Но ты, Женька, молоде-е-ец! Даже не пикнул у меня! Настоя-я-ящий казак! — появился Архипыч на пороге. Он держал в руках миску с красной икрой.

— Свежачо-о-ок!

Он бухнул миску на кухонный стол. Крупные лоснящиеся зёрна икры блестели, не вызывая у Жени никакого аппетита.

— Такая добрая икрянка попалася! Во! Килограмма три, не меньше! Только выпотрошил! Мария! Соли давай сюда!

— Возьми сам, чай не без рук! — та продолжала свои хлопоты.

— Вот скверная же баба! — Архипыч достал пачку с крупными серы­ми кристаллами соли. Посыпал икру, помешал.

Отбросил ложкой сгусток лососинной крови.

— Щас! Минут десять постоит и!.. — Архипыч смачно потянул носом воздух, поднимая одновременно голову, что означало нечто высшее…

К обеду за столом собрались все рыбаки. Чон, отец, Архипыч и ещё двое, которых Женя не знал. Здесь же сидело и всё плодовитое семей­ство лесничего.

— Мышкарям привет!

— Привет мышкарятам! — отец взъерошил волосы на голове сына.

— А кстати, мышкарями называют не только рыбаков «на мыша»!

— А ещё тех, кого ещё на «мыша» можно ловить? — усмехнулся Ар­хипыч.

Чон добродушно улыбнулся. Петрович продолжил.

— А ещё город есть Мышкин. Где-то в Ярославской губернии. А его жители, соответственно, «Мышкари»!

— Во те раз!

— Во те — два! Ну, рыбаки, за улов! — стукнулись кружки с водкой.

— Ух, знатная икорка! — Женин отец запустил ложку в миску со све­жими красными блестящими жемчужинами икры.

— Икорка у нас лучшая! А знаете почему? — Архипыч зажмурился от удовольствия, давя зубами лопающиеся икринки.

— Почему?

— Здесь лосось нерестится. Поэтому икра самая вызревшая, самая вкусная. Вон какая! Отборная! Икринка к икринке! Зато мясо лосося здесь бледное, как вы заметили, не такое красное и не такое вкусное. И это опять же от того, что рыба здесь идёт на нерест, уже уставшая от путешествия….

— Вот это грибочки! — Чон с явным аппетитом жевал лесные аромат­ные грибы, преимущественно белые — королевские.

Женя поморщился. У него эти лесные деликатесы, сдобренные «та­ёжными протеинами», не вызывали никакого аппетита, так же как и эта сырая, как Женя считал, икра. Он пододвинул к себе сковороду с жа­реным ассорти из рыбных «субпродуктов». Это было действительно вкусно! Печень, молоки, икорка…

Снова моторка бешено неслась по бурной своенравной реке. Уста­лые рыбаки сидели молча. Это был путь домой. Мокрые, пропахшие рыбой рюкзаки — битком набиты лесными трофеями. Женя наблюдал за макушками сосен, меняющими рельеф неба и сопок, словно пытаясь запомнить путь, подобно Архипычу. Щека под повязкой успокаивалась и уже почти не пульсировала. Яркий красный круг солнца медленно опускался, озаряя всё вокруг чудесным светом заката…

Трагически погибла здесь

Зимой, три месяца назад, 9 февраля 1984 г., умер Юрий Владимирович Андропов — Генеральный секретарь Централь­ного комитета Коммунистической Партии Советского Со­юза, на смену ему пришёл Константин Устинович Черненко. В 1984 г. СССР, в ответ на бойкот Московской олимпиады США и их союзниками, бойкотировал олимпиаду в Лос-Ан­джелесе.

30 Апреля 1984 г. Новосибирское ВВПОУ.

Двадцатая рота.

Зима ушла. Пришла очередная весна. Конец апреля. Тимофеев сидел в курсантской столовой на подоконнике, уже полностью подготовив­шись к сдаче наряда, дописывал письмо домой в ожидании смены. На плацу шёл развод очередного суточного наряда.

«…Стало хорошо, тепло. Зеленеет травка в местах, где про­ходит теплотрасса. Скоро по всей земле сибирской начнёт всхо­дить эта прелесть. Только вот добить бы скорее до конца куски снега, завалявшегося в прохладных местечках.

Сейчас взял В. И. Ленина, «Материализм и эмпириокрити­цизм» изучаю. Тактик-преподаватель тут как-то сказал, что соц. революция — это исключительно плод гения Ленина, на поч­ве революционной ситуации в стране. А при отсутствии Ленина социализма бы нам не видать! И я то же думаю, что все раз­говоры о возможности рождения «другого Ленина» — чушь. Не могло же тогда рождение Ленина помешать родиться другому такому «Ленину»! Но Ленин был только один, а без него не было бы той партии, той теории, той морали и той революции! Я решил изучать тщательно Ленина. Без него как без рук, полный разброд личных мнений, отсутствие абсолютной истины. Я сейчас опять в наряде по столовой официантом, научились тут управляться со всем за час-два, а потом читаем, спим на подоконниках, вот письмо сейчас вам пишу. Ещё ломаю себе голо­ву, нужно будет где-то подыскивать коммунистов со стажем, чтобы получить от них рекомендации в Партию. Всё, с комсо­молией пора кончать! Сейчас к этому прилагаю все свои усилия. Теперь главное — зубами прорывать себе дорогу в партию. Здесь я все силы приложу. Это я уже твёрдо сказал. А на прошлой неделе снова отделениями бегали по азимутам, получили трой­ки. А другие отсиделись, начертили в тепле красиво маршрут и получили пятёрки. Но ведь я больше их сумею. А ведь сейчас глав­ное — получить знания. Т.к. придёт время, и всё всерьёз придётся делать. И оценивать будет не препод, а противник. И платой будет кровь! Были ещё в марте ночные тактические занятия в разведке. Брали «языка». Я был в огневой поддержке. Целый час ползли по снежной целине. А когда нужно было стрелять, то не смог! Патрон не заходил в патронник, тот забился снегом. Вот как! А в боевых условиях это бы могло стоить жизни! А ещё, когда другой раз полз, у меня расстегнулся ремень, я даже не почувствовал и потерял прицел от своего гранатомёта. Когда понял, то меня прошиб пот. За это могут и из училища выпнуть! Так я в ночной темноте так и уполз назад в лес по сделанной мною же борозде. Метров через пятьдесят я его нашёл-таки! Под одним деревом, где с полчаса лежал в засаде! Ух! Слава богу! Ещё, в феврале было у нас наступление ночью с боевой стрель­бой. Я, как обычно, с гранатомётом. Было страшно, чтобы не угробить своих же! Ведь ни спереди, ни сзади никого быть не должно! А то ведь пороховыми газами контузить можно, если не угробить вовсе! А тут ещё лыжи, ОЗК, снаряжение, всё путает­ся. Из десантных отделений мы буквально вываливались на снег со всем барахлом, и тут же нужно на валенки напяливать лыжи и идти по снегу впереди БМП цепью, да ещё стрелять боевыми по целям! И всё это в кромешной темноте ночи. Когда можно всё попутать. А когда укачанный до тошноты, из десантного отделения БМП, ледяного, пропахшего соляркой, вываливаешься, вообще не можешь сразу понять, где ты есть и куда тебе нужно бежать. А во всей одежде, снаряжении, валенках, шубенках, с оружием падаешь в глубокий снег и нет сил даже подняться. Где уж тут воевать! Это только в кино всё так просто кажется!

Тогда мы целые сутки были в поле. Сперва была тревога, по­том шли ночью десять километров на лыжах. По полям ещё ни­чего. А вот с пригорков! Несёшься меж деревьев с трубой-гра­натомётом за спиной на «дровах». Да ещё и со сломанным креплением, рискуя потерять лыжу. Хотелось пить, но было не­возможно остановиться. Казалось, жажда иссушила всё, и язык прилип к нёбу. Было страшно упасть, так как со всем снаряже­нием было бы просто не подняться. Один тут у нас упал, не смог встать, так просил даже себя или бросить, или застрелить на полном серьёзе. Когда мы дошли до цели, я, как и многие, рухнул на снег. Пытались снегом утолить жажду, но было бесполезно. Снег только иссушивал рот и всё. Мокрые все. Так несмотря на мороз под сорок, почти все раздевались догола, переодевались в сухое подменное нижнее бельё, кто имел с собой в вещмешке. Уже научены! А раньше на себе сушили! Приготовили пищу, по­ели, погрузились в БМП и в атаку…

Тут ещё такая история приключилась. В Новосибе, как-то, на вокзале, электричку ждал. Там пирожки продавали. Ну, я встал в очередь. Вскоре за мной вырос хвост. Один мужик, лет тридца­ти, сзади нас, с перебитым носом, покосился так на меня и зло забормотал своему приятелю, курсант, дескать, солдат гонять, цензурно выражаясь, будет. Когда подошла моя очередь, продав­щица, женщина лет пятидесяти, воскликнула: «Да ты ведь зря, сынок, стоял, подошёл бы так. Я своим сынкам всегда без оче­реди пирожки даю. В другой раз так вот прямо сюда подходи и бери, не стесняйся!»

Мужик сзади: «А чё это без очереди-то? Ну, ни хрена себе!