Бесплатный фрагмент - Куда уходит детство

Убить Гитлера

По-осеннему рано стемнело. Вскоре пришел отец c работы, что-то долго хрустел бумагой в прихожей. Я вышел встретить:

— У матери был? — спросил он, подавая мне газетный засаленный сверток, — На-ка, на стол положи! Бабка сальца передала.

— Я «четверку» получил.., — похвастался я.

— Так, был в роддоме?! — перебил отец.

— Да, был, был…

— Ну, чего…?!

— Все хорошо. Завтра мыла c зубной щеткой ей отнесу, — вздохнул я, приустав переживать от того, что мои школьные и трудовые успехи в этой семье больше никого не интересуют. Впрочем, и я заранее уже искренне ревновал и недолюбливал еще не родившегося братика или сестренку.

Отец, кряхтя, полез за печь, взял спички и несколько щепок, хотел было разжечь, но только тут заметил, что печка уже растапливается, втихомолку подвывая в унисон ветру на улице.

Молчком потрепал мои волосы. Полез в холодильник, и только тут углядел на плите кастрюлю. Открыл крышку. Втянул в ноздри через густые черные усища вкусный запах горячего борща. Поглядел пристально на меня:

— «Четверку», говоришь, получил? По физике?!

— Я же только во втором классе! — развел я руки, засмеявшись, — по рисованию…

— Молодец! — наконец-то похвалил он меня, и тоже задумчиво вздохнул, — ну давай ужинать… c чем супец-то?!

Вечером, как всегда, разошлись по комнатам. Иногда встречаясь на жаркой кухне посмотреть телевизионную программу, полистать отрывной календарь, да налить кружку чая.

В моей комнате, к несказанному удовольствию, стоял индивидуальный черно-белый телевизор «Рассвет», у родителей в зале — огромный, цветной, показывавший целых три канала!

Точно по распорядку, ровно в восемь, по Второму ЦТ я любил включать «Спокойной ночи малыши», а по воскресеньям — «В гостях у сказки».

— Так, так, так! — обогнал меня папаня, вслух зачитывая свой столбик из маленьких цифр и букв, — среда, двадцать один, тридцать пять. Чемпионат СССР по хоккею. ЦСКА — Химик. 2 и 3 периоды.

— Пап! А наших почему никогда не показывают?

— Потому что, б..дь, играть не умеют! Наши во Второй лиге, восточной зоны, — как взрослому, отец очень доходчиво пояснил первую часть ответа на вопрос, и совершенно непонятно — вторую.

— Пап! А это дядя Толя гостинец передал?

— Дядя Толя! — ухмыльнулся отец.

— Он, теперь тоже c тобой на шахте будет работать?

— Не знаю… Чего сахару так мало положил себе? Сало ешь!

Отец, откупорив бутылку пива, ушел к себе. Я утопал в свой угол.

«Во исполнение принятой продовольственной программы майского Пленума ЦК КПСС…», — тут же донесся из зала голос диктора, вместе c отцовскими матьками, — «…спорные территории Фолклендских островов… Советский Союз воздержался…». Началась трансляция хоккейного матча, и я быстренько перебежал в зал на диван к отцу.

«Третьяк на воротах! Герасимов! Меркулов! Удар по воротам!!!», — и в этот момент показ матча прервали… Заиграла симфоническая грустная музыка. По другому каналу — балет…

— Едрите вас в корень! Ладно. Давай-ка спать…

Утром без особой охоты, тихонько, чтобы не разбудить отца, собирался в школу. Папаня сегодня работал в ночную смену, но тоже уже проснулся. Долго прокашливался в кровати, вышел в коридор в одних трусах:

— В больницу не ходи, сам схожу.

Я уныло кивнул.

— Уроки-то выучил? — спросил отец.

Я снова кивнул.

— А c «поведением» как? Нет «двояков»?

Я отрицательно мотнул головой.

— Ну, иди. В обиду себя не давай, — напутствовал родитель.

Я сделал удивленные глаза…

— Разрешаю…

C «поведением» у меня, и правда, было туговато. Почти каждый день получал «неуд», а то и «кол» c пространными записями красными чернилами в дневнике.

В школе частенько за дальним шкафом c пыльным глобусом стоял в углу. Не один час слонялся возле кабинета директора после уроков в ожидании профилактической беседы. А примерно раз в месяц моя учительница — Зоя Сергеевна — вызывала в школу родителей.

Сегодня мой школьный день, как говорит дядя Григорий, был «фартовый», начинался без особых происшествий.

На первом уроке вычитали, умножали, делили:

— Аня! У Васи восемь яблок. Он два яблока отдал Пете. Еще двумя яблоками угостил Костю. Сколько останется у Васи яблок?! — спрашивала Зоя Сергеевна отличницу c первой парты.

Анечка что-то быстро писала в тетрадке, беззвучно шевеля губками.

— Зарубин! Бестолочь! Хватит вертеться!

— Четыре! — выкрикнул я, уже давно сосчитав все яблоки, а теперь помогая другу Димке c задней парты.

— Что, «четыре»? — переспросила учительница, будто не понимая, o чем идет речь.

— Четыре яблока осталось у Васи!

— Аня! Сколько у тебя получилось?

— Четыре, — чуть слышно, словно голосом умирающей селедки, ответила Анечка.

— Молодец, Аня, «отлично» — ставлю тебе за урок.

— А мне?! — взбунтовался я.

— А тебе, Зарубин, — «ничего». C места нельзя кричать.

«Ну и х.. c вами», — обиделся я про себя. Сделал, как у индейцев, непроницаемое лицо, гордо выпятив нижнюю губу.

Второй урок, к моему счастью, вела Ольга Павловна, молоденькая практикантка из пединститута. По списку в журнале спрашивала наизусть стихотворение Пушкина. Моя фамилия была вторая…

— Александр Сергеевич Пушкин, — печальным голосом начал я декламировать стишок, — «Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало…»

Ольга Павловна листала учебный журнал, видимо, высматривая мои текущие оценки.

«…Короче становился день,

Лесов таинственная сень

C печальным шумом обнажалась…», — c тоскливыми нотками закончил я чтение.

— «Троечку», тебе поставлю, Алеша Зарубин, — собираясь уже было c хитровато-подлым лицом вписать оценку в журнал.

— Почему — «три»?! — возмутился я.

— Потому что без выражения рассказывал…

— C выражением я, Ольга Павловна!

— Может и c «выражением», но очень уж как-то заунывно…

— Какое стихотворение, такое и «выражение»! — не сдавался я.

— Ну, хорошо, Алексей! А какие ты знаешь стихи c «выражением»?!

— Можно?! — обрадовался я, — можно прочитать?!

Ольга Павловна неопределенно кивнула, наверняка уже пожалев, что спросила, и, вообще, что вызвала меня к доске.

Я принял угрожающую позу, выставив вперед руки, и, сжав кулаки, — Владимир Выс…

— Стихотворение, надеюсь, не про зайца…?! — вдруг перебила меня учительница.

— Нет, не про зайца! Не матершинное! — успокоил я и продолжил, — Владимир Высоцкий! «Парус!»

Снова встал в «торжественной» позе, и, стараясь как можно громче, подражая хриплости и великолепному звучному: «ррр-р-р-р» Владимира Семеновича, что называется «зарычал»: «А у дельфина взрезано брюхо винтом.

Выстрела в спину не ожидает никто…», — «впечатывал» я каждое слово, — «На батарее нету снарядов уже.

Надо быстрее на вираже…»

Весь класс вместе c Ольгой Павловной неестественно притих. Анечка за первой партой округлила и без того большие из-под длинных ресниц красивые голубые глаза. Димка сидел c открытым ртом, медленно пуская слюну. А Ольга Павловна отчаянно сжалась в учительский мягкий стул.

«Парус!!! Порвали парус!!!» — истошно, что было сил, закричал я.

Ольга Павловна аж подскочила от испуга. Приоткрылась дверь. Заглянул директор школы…

«Каюсь, каюсь, каюсь…», — уже на два тона тише закончил я чтение.

— Зарубин! В понедельник жду твоих родителей, — сердито произнес директор, поверх надвинутых на узкий нос очков рассматривая класс. Что-то прошептал на ухо практикантке.

«Пятерочка» моя c треском сорвалась. Я поправил съехавший набок пиджак, молчком сел на место.

— Ребята, — продолжил директор, — умер Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев. Завтра учебных занятий не будет. То есть в школу ходить не надо.

— Ой! Как хорошо! — захлопала в ладоши Анечка.

— Аня! Как тебе не стыдно! — даже немного испугалась Ольга Павловна.

Пробренчал звонок c урока. И я, напялив пальто c шапкой, побрел домой.

Школа от дома была недалеко. В частном секторе. Три остановки — если ехать на трамвае. Потом немножко подняться в гору, пройти переулок, где в одном из дворов постоянно кидалась на забор огромная рыжая овчарка, затем еще чуть-чуть вверх, мимо почты, и вот — мой дом. Деревянный, обложенный кирпичом, c железной оцинкованной крышей.

Отец был дома. Сидел в кухне за столом, спиной к двери. Пока я раздевался, по радио под грустную музыку вещали o смерти советского «вождя»: «…идут рабочие, служащие, колхозники Подмосковья… студенты и учащиеся… нескончаем людской поток в Колонный зал Дома Союзов…»

Папаня был выпившим. На столе стояла бутылка водки, вчерашнее нарезанное сало и неочищенная луковица…

— А, Лешка, чего так рано?

— Отпустили, до понедельника.

Хотел сообщить, что вызывают его в школу, но увидел, что у отца красные от слез глаза.

— Чего ты? Брежнева жалко?

Отец приобнял меня, посадил к себе на колени. Даже, c чего-то вдруг, поцеловал в щеку, немного щекоча усами. От них вкусно пахнуло салом с чесноком, крепким табаком, и не очень вкусным запахом водки…

— Гришка погиб…

— Дядя Гриша?! В армии, на войне?!

— На войне, в Афганистане…

— А c кем мы там, пап, воюем-то?! — мое сознание не могло и не хотело воспринимать информацию o том, что младший брат отца, мой любимый дядя, мог взять, вот так и помереть. Пусть даже на войне…

— C фашистами, сынок.

— Ни фига себе! Они еще живы?! А Гитлер?!

— И Гитлер, — «душман» проклятый! — у папани скатилась по щеке слеза. Я хотел ее вытереть, но не успел — прозрачная капля успела сбежать в отцовские усы.

— Завтра c утра в деревню поедем. Давай-ка тебе картошки пожарю…

---

Я безумно любил отцовскую жареную картошку, — всегда получавшуюся c аппетитной золотистой корочкой, со шкварками от сала, славно сдобренную луком и какой-то зеленью. Это, буквально, было его фирменное блюдо. Но только, извините, для меня. Потому что и готовилось оно, исключительно, только для меня…

Весь вечер я строил из домино «вражеские укрепления», помещая вовнутрь «солдатиков» — синие болтики от пластмассового конструктора. «Гитлер» был помечен красной гайкой. Мостился на ковре, вытянув ноги в коридор, и стрелял по «врагам» карандашами из игрушечной пушки c мощным пружинным механизмом. Все «погибали». Только болт c гайкой оставался неизменно «живым»…

Ночью приснился настоящий Гитлер, c усиками, и, как я и подозревал, директор школы c учителкой Зоей Сергеевной были c ним заодно. Я их хотел расстрелять из засады. Но, как же обидно, автомат в моем сне почему-то был неисправен…

«Хлеб — всему голова…»

Под утро ударил легкий морозец. Идти было скользко, — особенно вниз. Еще и отец быстро вышагивал своими ножищами, то и дело приходилось чуть ли не бежать за ним. Аж взопрел…

У забора c овчаркой, злобно рычавшей, не утерпел, показал ей кулак. Надо бы и камень в нее швырнуть, да некогда. А c другой стороны, когда еще такой великолепный случай выдастся?! Ха! Безусловно, с папаней я был отчаянно смелым…

— Ну, догоняй! Чего там плетешься? — прикрикнул отец.

Как назло ни одного подходящего камня на дороге. Ладно, в другой раз…

На автовокзале, пока папка покупал билеты, я стоял у газетного киоска, рассматривая в витрине разложенные новые марки. Изумительно красивые советские космонавты, футболисты из Мадагаскара, еще какие-то незнакомые «мужики и бабы», — так и просились в мой альбом. Но киоск был закрыт, да и время неподходящее сегодня.

Пассажиров в ПАЗике было мало. Меня отец сразу же пристроил на самом переднем сиденье у водителя, чтобы было крайне удобно смотреть на дорогу в лобовое окно.

Если честно, я чрезвычайно плохо переносил «садистские» поездки в деревню. Неприятные животные приступы тошноты портили весь злосчастный путь, и заканчивалось, как правило, жутким рыганьем. Но, если восседал возле водителя — никогда. Даже если весь автобус изблюется. Сам отец, встретив знакомого Вахмистрова, уселся c ним в последнем ряду.

Ехать надо было часа три. От города половину пути весело «бежала» под колесами хорошая асфальтированная дорога, а затем, после большого моста, превращалась, как говорил отец в «стиральную доску». Сумки, чемоданы, колхозные авоськи то и дело вместе c людьми подскакивали чуть не до потолка.

А на крутых спусках у меня в животе становилось «щекотно». Закладывало уши. Но именно в этот момент откуда-то появлялось ощущение восторга, этакого «детского» беспричинного мальчишеского счастья.

Иногда я оглядывался, чтобы посмотреть на отца. Папаня смотрел на меня или разговаривал c Вахмистровым, но большую часть времени они вдвоем чего-то «искали» на полу. Даже мамка не догадалась бы… Но я-то знал… Опохмеляются!

Сам я неплохо относился и к самому Вахмистрову и к его маленьким сыновьям. Хотя он и не работал на шахте. У него, конечно, не было эффекта черных из-за угля «крашеных» ресниц, отмывающихся со временем только в отпуске. Но отец сам не раз говорил, что «Петька долго не протянет в горячем цеху. Сгорит…»

— Как это сгорит?! — не понимал я.

— Печи ремонтирует. Огромные такие металлургические печки.

— C наш дом?!

— Еще выше. И там очень жарко. Они обливаются водой, залазят внутрь, меняют запчасти, кирпичи…

— Ни х.., ничего себе, — чуть не сматерился я, представляя, — как это вообще возможно, — залазить в огненную беспощадную стихию, и какие же это — такие огромные печи, где можно варить даже сталь…

На полпути остановились у придорожного кафе. Так и есть. Отец c приятелем были «поддатыми». Купили целый сверток пирожков c капустой по четыре копейки за штуку и лимонаду. Ввиду того, что надо мной висел «злой рок очищения желудка» я не стал есть. Подумал, что лучше будет, если поем у бабушки.

Добравшись до обеда к бабулиному дому, вышло совсем не так…

На улице у ворот, во дворе, в избе было множество людей. У самой калитки стоял военный грузовик, c торчащим из кузова большим железным ящиком. Рядом стояли два солдата в шинелях, курили…

Одна часть моих родственников громко настаивала на том, что надо этот «ящик» занести в дом, другая — везти сразу на кладбище.

Была еще одна проблема. Бетонный мост по дороге на кладбище затопило. Осень была дождливой. И людям по шею в ледяной воде не пройти. Если только не дать большой крюк до мостков.

Родственники ссорились. Бабуля навзрыд причитала где-то в избе. Решал все мой отец.

Машина c оцинкованным гробом в сопровождении меня, отца и деда Паши тихонько поехала, а народ пошел в обход.

Солдаты c дедом сидели в кабине, я c отцом — в кузове, накрытым тентом. На мосту мутная вода так и забурлила вокруг нас, чуточку не доставая до пола. Было бы совсем страшно, если б не рядом сидящий на скамейке отец. Он больше не плакал, держался. Надо было закончить мужскую часть работы…

Вернувшись c похорон, я наконец-то поел, отогрелся. А потом долго рассматривал дядину медаль «За отвагу».

Медаль была круглой, серебристого цвета. Вверху летели три самолета, а внизу ехал танк.

Значит, дядя Гриша погиб геройски, отважно. Наверняка, убил много «фашистов». Как выяснилось из разговоров за поминальным столом, был он танкистом.

Он и меня позапрошлым летом катал на своем мощном «касемьсоте». Из кабины огромного трактора все вокруг казалось таким малюсеньким: и деревенские бабы и девки, что кричали и смеялись нам вслед, — были совсем крохотными в своих ситцевых платьицах…

Это у него я выпросил пластинку Высоцкого. Впрочем, когда уезжали в воскресенье вечером домой, бабушка отдала мне все остальные пластинки, и все Гришины журналы «За рулем».

Я мог бы назвать себя в тот момент самым счастливым человеком на свете, если бы… если бы не дядя Гриша — в цинковом ящике…

В субботу надо было идти к мамкиной бабушке помыться в бане…

— Не пойду. Я чистый! — загундосил я.

— Как это не пойдешь?! А ну бегом одеваться! — прикрикнул отец.

Вот, блин, знает, что я не плачу, не разжалобить. А если открыто не подчиниться, — кожаных ремней вокруг много найдется…

Я бы сходил и добровольно, но терпеть не мог ни бабушку Галю, ни теток, ни их детей, но, особенно, Маринку.