Предисловие
Эта повесть была написана на третьем году моего священнического служения, в первый за это время отпуск. Была приятная майская пора, в которой окончательно торжествовала зелёная идиллия и ласковая теплота.
В то время я был глубоко верующим и мало позволял себе впадать в мировоззренческие рассуждения, если только они не касались непосредственно религиозных тем. Но что-то во мне рвалось на собеседование. Была потребность поделиться своим внутренним миром, который, несмотря на духовные обстоятельства и внешнюю определённость, так и остался крайне любознательным и настойчиво копающим в сторону поиска очевидностей.
Истина в тот период, хоть и представала передо мной в убедительном виде, но всё же не дотягивала до статуса объективной реальности. Да, я получал свою порцию радости и даже, не побоюсь это слова, счастья, которые доставляла вера в существование Бога и вечную жизнь. Правда, если задумывался, то невольно проходил весь свой мучительный путь поиска истины от начала. Мне было четыре, когда я впервые задался вопросом о происхождении жизни, о её смысле и перспективах. В шестнадцатилетнем возрасте, когда энтузиазм и уверенность в своих силах на этом пути угасла и пришло на смену глубокое отчаяние, появилась вера. Она пришла сама собой, без оснований и приглашений, подобно влюблённости, ворвавшись сначала в мои чувства, а после и в разум, скреплённый волей.
Жажда поделиться своими чувствами и прежде возмущала меня, и я даже пытался. Но подходящих людей, ни в церковной среде, ни в кругу близких, не находилось. Тогда и возникла идея облачать свои мысли и чувства в форме художественного диалога автора, то есть меня, с персонажами и обстоятельствами вымышленных историй.
В каком-то смысле это произведение стало началом моего окончательного отпадения от церкви. Но, с другой стороны, напомнило о возвращении на путь честности перед самим собой в стремлении к поиску объективной истины.
Пролог
Простите мне, что я решился к вам
Писать. Перо в руке — могила
Передо мной…
Лермонтов М. Ю.
«К…»
Медленно, словно луна, украдкой выползающая из-за преследующих её облаков, появляется ясность образов и содержания комнаты, мгновение назад будто не существовавшей вовсе, как и всё, что сковано невидимой и неведомой тьмой. Наступает рассвет…
Торжество манерное, плавное и яркое, представляется в этом блистании света и теней. Всё больше жизни и радости открывается в нарастании золотого сияния солнца, так что тишина и покой зачинают песнь победы и непреодолимого устремления в бескрайнее, всемогущее будущее.
Привет, меня зовут Кровать. Чрезвычайно приятно познакомиться!
Вы наверное удивлены, что к Вам обращается «неодушевленный» предмет мебели, и прямо сейчас боретесь с мыслями, не сошли ли вы с ума. Спешу успокоить. Если с Вами говорит кто-то или что-то по определению на то неспособное, то это вполне допустимо при определенных житейских обстоятельствах, вы понимаете о чем я. Но совсем другое дело, если Вы вступаете с этим говорящим «нечто» в диалог, тем более спорите и выясняете, кто же из вас более прав в обсуждаемом вопросе. Итак, слушайте меня, но не отвечайте и, конечно, ни в коем случае не спорьте. Тогда с Вашим психическим здоровьем всё будет хорошо, а я не буду мучиться совестью за очередную… — ой, простите, оговорилась — …не буду мучиться совестью за Вашу загубленную жизнь, вверенную во власть антидепрессантов. Поверьте, всё, что я Вам расскажу является чистой правдой, хоть рассказчик из меня не самый правдоподобный, на первый взгляд. Что ж, я Вас предупредила, а теперь продолжим.
Да, я действительно являюсь кроватью в самом прямом смысле этого слова. И зовут меня тоже Кровать. Понимаю, имя у меня простенькое и совсем уж не оригинальное, но что поделать, родителей у меня не было, так что пришлось выкручиваться самой, а с фантазией у меня естественные проблемы: ведь я просто кровать. Люди-то называют меня по-разному: «постель», «койка», «спальное место», — но я более предпочитаю именно «Кровать». Что-то уютное есть в этом слове, близкое и даже родное; это имя, быть может, как-то связано с родным домом, окутывающим тебя теплотой и заботой:
Стою под кровом дома,
Он защитит от шторма.
Наступит время спать —
Спасёт меня Кровать!
В последнее время я часто мыслю лирически: то ли это годы моей долгой жизни сказываются на настроении, то ли я становлюсь мудрей. Так или иначе, но сама по себе кровать, теперь уже говоря в общем, занимает исключительное место в жизни человеческой. Ведь где ещё в мире возможно столько мечтать, рассуждать, строить планы? Где обрести утешение и утоление от земных трудов? Где расти? Где утверждаться в мудрости? Где видеть сны? Где, в конце концов, проводить огромную часть жизни? Конечно, только в кровати! Больше скажу, кровать — самый близкий участник человеческой жизни.
Но сказать я хотела не об этом, а о чём-то настолько важном, что стыдно мне вести повествование от своего более чем скромного, и не лица вовсе, а «лежалища на четырёх ножках». Вот только выхода нет, и мне придётся довершить начатое, поскольку весь смысл моего сегодняшнего бытия, как вижу, именно к этому сведён и в этом заключается. Так что не буду более задерживать себя лирикой, а приступлю непосредственно к моей истории.
Начну, конечно же, с себя любимой, поскольку и истории бы никакой не состоялось, если бы в один прекрасный день позапрошлого столетия я не явилась в этот мир. Произошло моё рождение, как мне помнится…
Да стойте! Ну ведь не имеет никакого значения биография и география моего существа, пусть мне и хочется поведать о происхождении моих бронзовых ножек, кружевного кованого изголовья, технологичной сложности креплений и прочего обильного и богатого своего состава. Об этом я обязательно расскажу, но как-нибудь в другой раз. Теперь же следует указать на самое главное, определяющее сущность моей жизни в отношении событий, происходящих в этой истории.
Моё существо, в описании человеческим языком, устроено космически сложно и сверхъестественно, поскольку я обладаю особенным, волшебным свойством. Стоит человеку уснуть во мне, как открывается передо мной весь его внутренний мир, со всем многообразием видимого, слышимого, мыслимого им: от рождения до настоящего дня, — включая, конечно, и мир сновидений. Сокрытой от меня остается чувственная сторона, в которой содержится отношение человека к внешним образам, увиденным и услышанным, и к внутреннему ответу на них — мышлению. Именно чувства определяют инаковость между людьми и отделяют их друг от друга. Без них была бы какая-то одна большая единая масса, руководимая естественными раздражителями и движимая последовательными реакциями. Этот факт очень важно усвоить именно сейчас, чтобы в дальнейшем не возникало недоумений и подозрений в истинности повествования, и в том, откуда вообще мне всё известно в таких тонкостях и деталях. Я кровать достойная, честная и благородная, ни за что не позволяющая себе играть на струнах человеческого неведения, потому и рассказываю всё точно так, как оно есть на самом деле.
Глава 1
Начинается история с того дня, а точнее с той ночи, когда во мне впервые уснул, тяжело и недужно, Игорь Владимирович Любосонов. Возраст его на момент нашего знакомства составлял тридцать восемь полных лет, роста же он был ста семидесяти восьми сантиметров; цвет и длина волос на себя внимания не обратили, поэтому их пропущу вовсе, а вот глаза его опишу как добрые, яркие и красивые в своей простоте и ненавязчивости. Но основным отличительным качеством в нём было его положение, относительно большинства окружавших его людей, заключённое в фантастическом бескорыстии, крайнем, несмотря на предыдущий факт, трудолюбии, самоуничтожительном служении своему делу и всем без исключения окружающим. А ещё, самое главное, что соткало золотой узор на полотне его личности, заключено в его постоянном поиске чего-то неведомого мне, относящегося к области чувственного, недоступного моему восприятию. И этот поиск целиком и полностью руководил им, наставлял, заставлял жить и в то же время испытывать невыносимые страдания.
Внутреннее состояние Игоря Владимировича, несмотря на мой богатый предшествующий опыт, так и осталось загадкой. Но непонимание это я могу оправдать особенностями своей кроваточной природы. Так что, думается мне, в умах других людей, обладающих руками, ногами, головой и прочими присущими им частями, Любосонов будет вполне понятен и воспринят даже с некоей пользой.
День нашей первой встречи был чудесным, до сего времени оставаясь одним из любимых дней всей моей жизни. Было тогда очень пасмурно, темнота стояла прямо средь бела дня. Казалось, вот-вот начнётся ураган и перевернёт этот мир вверх дном, но его не было; и предвкушение климатического ужаса наводило сладкий трепет на мои пружины.
Любосонов в ту пору начал новую деловую жизнь. Вернее, его утверждение в деле всей его жизни достигло такой степени, что теперь он мог позволить себе по высшему уровню обустроить своё существование. Обустройство это заключалось в покупке нового жилья и снаряжении его, необходимой собственному вкусу и культурному пристрастию, внутренней инфраструктурой.
Тут выяснилось, что самым важным для него средь бесконечно нужных вещей и предметов является именно кровать. Если бы вы знали, сколько изумительных, восхитительных, утончённых, роскошных и прочих выдающихся кроватей было предоставлено его взору, прежде чем выбор пал на меня?! Но это неуместное самохвальство, в данном случае, лишь выражает моё собственное счастье, что именно с тех пор я поселилась с Игорем Владимировичем и стала частью его жизни.
Наша первая совместная ночь лишила меня всякого дара разумения, а самая способность созерцать мысли спящего во мне подверглась жесточайшему сомнению. Дело в том, что Любосонов упорно не желал воспринимать меня как кровать, но с какой-то очень уж воображательной силой представлял, что лежит в самом настоящем, по своему прямому назначению используемом — гробу!
Мне тогда отчётливо думалось, что я схожу с ума, и пришлось много сожалеть о долгоживучести материала моего изготовления. Ну почему меня не изготовили из какого-нибудь дерева: ясеня, например, или ольхи?! Невольно начала я напевать грустную мечтательную песню о трагичном бессилии моего бытия:
Карарум, Карарам, Короед,
Проглоти ж ты меня на обед!
Карарум, Карарам, Короед,
Металлический я недоед!
Смирившись немного с унизительной ролью гроба, я продолжала знакомство с мыслями и образами Игоря Владимировича Любосонова, обильно рождающимися из его спящего сознания. В кровати он оказался человеком-зеркалом, то есть полностью противоположным своей бодрой стороне.
Там, в наружном мире он представлялся во всём положительнейшим примером: образованием школьным и университетским — будучи в числе лучших со времён ведения журналов успеваемости; в трудах профессиональных, став драгоценным звеном главной политической партии, — явил образ возможности осуществления самых высоких, полезных и даже утопических свершений. Он видел и слышал более, нежели происходило и произносилось, вымуштровав своё чутье до уровня Александра Македонского или Наполеона в его лучшие годы.
И не было никого, кто бы ненавидел его или же хоть сколько-нибудь презирал в угоду своей беспомощной зависти, поскольку освещал он лицо и сердце всякого встреченного пламенем добродушия и даже какой-то любви, словно все они его близкие друзья или родственники.
Был он всё время сосредоточен, спокоен и внимателен, будто ожидая чего-то, что ни в коем случае нельзя упустить. Оттого в каждом лице пытался он рассмотреть или нащупать некоей невидимой рукой что-то сокрытое, но в его представлении и пульсирующем органе надежды — обязательно существующее. Прискорбно было видеть, что к нашей встрече ничего так и не было обнаружено, а надежда в нём, что ещё прискорбнее, так и жила — страстью неосуществимою и болью неугасимою.
Ночью же, отделившись от внешнего мира, совершенно, как выяснилось, чуждого ему, он оказался иным.
Учёба, кажущаяся окружающим родной для него стихией, явилась в образе суровой северной каторги, где ежедневно ему приходилось повторять и переповторять свои бесчисленные конспекты, шпаргалки и прочие выжимки, выдавливанки, высцеживалки. Потому что он, то забывал информацию, то она сама вываливалась из него: тяжкое наследство врождённой умственной обыкновенности. Он не был глуп, отнюдь, но память у него была простой, мужицкой — так сказать, сельскохозяйственной.
Что касается работы, то создан он был исключительно для ведения политической деятельности, во всех профессиональных атрибутах снаряжён безукоризненно. И мало кто знает, точнее, кроме меня не знает никто, что всякое своё обязательство он выполняет ни в коем случае не завтра или послезавтра, а прямо сегодня. Если же дело требует времени более, нежели вмещается в понятие «сегодня», то свершается «чудо» и этот день не заканчивается до полного выполнения работы.
Имеются и свои рекорды. Так, однажды ему поручили составить трёхлетний план работы целого министерства в области реализации одной стратегической национальной программы, направленной на подъём патриотического духа населения. Любосонов же, по своему обыкновению, приступил к решению поставленной задачи немедленно, и через сто двадцать пять часов бессонных трудов положил готовый документ на стол руководства. Ещё через две недели его документ без единой правки был утверждён внутренним голосованием к исполнению, а сам Игорь Владимирович был затянут в надпартийную политическую гущу и поехал покупать Меня.
На самом же деле оказалось, что работа для него зиждилась на основании в высшей степени стихийном. Он как лёгкое пёрышко, подгоняемое ветром, носим был своей добротой в сторону наименьшего для неё сопротивления, оказавшись случайным, естественным и непринуждённым служителем высших человеческих ценностей: чести, преданности, милости, терпения, любви. Политика в данном случае исполнила роль тихой гавани в море неустроенного общественного хаоса, завлекая своим определением, идеологически привлекательным и благородным. Подобных ему я называю «Naturalis Sapiens», они наделены врождёнными природными дарованиями и составляют скелет всей управляющей системы. Но для Любосонова, спящего в кровати, каждая ночь была надеждой, до сих пор неосуществлённой, — не проснуться более. Поэтому работа, наравне со всеми прочими атрибутами, присущими живому существу, обозначенными как естественные потребности, была Любосонову, как выяснилось этой ночью, совершенно безразлична.
Между тем настало время попрощаться мне со своей жизнерадостностью, дабы выразить всю полноту почтения и уважения последующему развитию истории. Ведь не комедия перед нами, не сатира, но тяжкая, не ясная мне и необъяснимая в принципе, трагедия, радостного выхода из которой нет.
Глава 2
Утро.
Пришла пора услышать «трогательную» сирену прерывателя сонной неги — будильника.
Пронзительный грохот наполнил спальную комнату: бессильно задребезжали стёкла, отчаянно завибрировали стены. Такого «очаровательного» способа извлекать свой разум из мира сновидений мне ещё не доводилось встречать.
С тяжким волнением претерпевала я этот ужасный шум, но силилась успокоить себя, понимая, что таких мер требует специфика работы, которую ни в коем случае не следует проспать.
Будильник же, будучи очень скоро отключённым молниеносным движением Игоря Владимировича, снова погрузился в безвольное молчание, и не последовало никакого движения в сторону пробуждения, сон продолжил свой полёт, будто так ничем и не прерываемый.
И тут среди тишины, словно некое послание из другого мира, послышалось тихое, прерывистое рыдание уже не спящего, но ещё не бодрого Любосонова. Слёзы потекли из его глаз, обильно орошая постель. Да так обильно, что совсем скоро добрались до моего холодного металлического остова и не дали мне никакого ответа о причинах нынешнего огорчения. Если бы у меня было сердце или хотя бы способность чувствовать подобно людям, то сейчас, как никогда прежде, мне бы хотелось сблизиться со страданием этого несчастного человека, чтобы узнать хоть самую малость о том, что же всё-таки есть настоящая, непредсказуемая и свободная жизнь.
Как возможно, что, узнав этой ночью о жизни Любосонова практически всё из доступного зрению, слуху и даже словесному рассуждению, я не имела ни малейшего представления о причинах его сердечного возмущения? Выходит, что знание, даже и всего на свете, если бы таковое было доступно, не открывает полноту сущности ровным счётом ничего, если остаётся в ней место свободе — тайне, для меня непреодолимой.
Летели над миром минуты, а вместе с ними и время, которое по природе своей лечит или ввергает в забвение все человеческие переживания. А Игорь Владимирович всё не отходил от слёз, но присовокупил к рыданию вопль, срывающийся в крик, и к тяжести дыхания — отчаянный стон, перекрывающий ему кислород.
«Неужели жизнь этого безумно терзаемого человека вот-вот прервётся, — подумала я, — и он умрёт вот так, от утреннего плача, захлебнувшись слезами? Это невозможно! Это невиданно!»
Я бессильно наблюдала, покорённая мыслями ужаса и недоумения, как прекрасный, достойный человек погибал, предавшись неизвестным душевным страданиям.
Вдруг, ровно через половину часа, раздался повторный сигнал будильника. Он был такой же невыносимо громкий и навязчивый, но на этот раз встретивший с моей стороны изрядное одобрение, содержащее надежду на хоть какую-то перемену в сложившейся утренней трагедии.
И действительно, к моему изумлению и измученной способности недоумевать, Любосонов выключил будильник и мгновенно стих… Девственная тишина снова окутала комнату. Игорь Владимирович Любосонов поднялся с кровати, вытер слёзы одеялом, натянуто улыбнулся и начал петь, медленно и будто жизнерадостно:
«Здравствуй, здравствуй новый день!
Снова жить и снова лень.
Всё на свете дребедень.
День, день, день…».
Так начиналось каждое новое утро Любосонова.
Его лицо напоминало мне древнегреческий театр — весь театр целиком, — состоявший исключительно из искусственных, утрированных образов, совершенно скрывающих подлинную сущность вещей. Там было бессмысленно искать истину, да она и не требовала к себе благородного внимания, ведь всё в театре служило развлечению и, насколько возможно, полному отвлечению от какой бы то ни было истины. Здесь же, в изменчивом лике Игоря Владимировича Любосонова, не наблюдается цели развлечься или хотя бы отвлечься, нет. Он просто изменился, а потом снова изменился, но уже исключительно театрально, целиком театрально.
Больше я не сумею увлечься восприятием его жизни на основании внешних фактов, но вознамерюсь достичь подлинных глубин его мировосприятия, скрывающих эту особенную личность, не виданную мною прежде.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.