Бесплатный фрагмент - Крошеная эстетика. Спектр

Вместо интрады

Переваливаясь с колеса на колесо, поскрипывая на каждом ухабе просёлочной дороги, пригибаясь под низкими ветвями не облетевших деревьев, проехал грузовик, доверху набитый рыжей листвой. Возможно, тогда светило солнце, пронзавшее длинными лучами полупрозрачные листья, заливавшее выбоины золотом; возможно, в бурлящих тёмных тучах осенним холодом близилась гроза, и тень её пролегла в низинах открывавшегося за старым яблоневым садом поля; возможно, раннее утро сеткой покрывала серая морось, вытягивая безвольно повисшую бурую листву, соединяла белое небо с разбитой колеёй — возможно, об этом мы никогда не узнаем, ведь там не было никого, как и грузовика, и листвы, и дождя, и солнца, как дороги и сада, неба, поля и туч… Никого. Всегда был только рассказчик…

Осколки

***

Бурые крыши Вены, обагрившиеся под проливным дождём, цепляли внимание рассеянного взгляда, случайно заплутавшего на живой карте огромного города, расстилающегося перед смотрящим от сто тридцать шестого метра над Штефансплац.

Под коркой романтики изящной архитектуры, в обрамлении размытых ливнем очертаний гармоничных скульптур и барельефов, за радужной плёнкой пузырящихся объективов скрывались на самом виду лишь ложь и суета людей, волей судьбы разбросанных по улицам в сетке контекста будничных событий. Их чаяния, материализованные в неоновом свете желания, брызги взметаемых мыслями к небу эмоций изрыгали неусыпно бдящие над меланхолией горгульи: ошмётками слов, обрывками фраз, соком раздавленных памятью деяний — и безликая смесь вырывалась концентратом печали из их пастей на лицемерные головы, упорно прятавшие щеки под воротником или зонтом.

Потоки переработанных чувств, заливая стёртую тысячами ног брусчатку, скользили под каблуками, проникали в сапоги и туфли, наполняли холодом скрытые чехлами пальто души и, достигнув металлической решётки, подавленным общей суетой шумом сливались с течением нечистот, надёжно замкнутых в металлических трубах.

Город жил на поверхности мокрых дорог, в ритме вращения шуршащих колёс, под крышечками потолков, сводов и навесов. Он привычно гудел, старательно выскабливая излишним светом мрак из тупиков, смывая пыль с балконов и пилястр, вырезая пустоту из отсутствия. Он жил в реальности собственного эха; обливаясь холодными дождями вновь и вновь, боролся с лужами качеством дорог. Он каждый день беспомощно замирал в неукротимой скорости своего движения; разогнав сердцебиения, обрывал слова на полувдохе, ограничивал порывы каменной ладонью, смертельной тоской закрывал глаза — и ничто не могло согреть проникнутых духом одиночества холодных его стен, и никто не мог в нём заговорить, и никто не мог быть принят.

Многие в тот день промочили в Вене ноги…

***

Тёмные тучи медленно расходились по швам, отделяя вечер от ночи, пропуская мелкий дождь. Тяжёлый воздух неподвижно висел над мокрой землёй. В шуршании нёсшихся по проспекту машин терялись растаявшие минуты. Всё сбавило скорость — и даже крик теперь проваливался на каждом звуке в топь сгустившегося пространства.

***

Мне непереносимо холодно в этой формально заполненной людьми-голограммами пустоте, лучший побег из всеобъемлющей лжи которой — темнота. Темнота моей комнаты, моей квартиры, моего чердака, моего подъезда, моей улицы, моего района, моего города, вдали от предательской игры света Зде́сь.

Холод спорит с охваченным горячностью молодости разумом и колеблет равновесие тела на грани.

Порой только раскалённый лёд нигилизма способен вернуть в исходное положение вестибулярный аппарат надломленной морали и отрезвить беззаветные порывы.

Я бросаю по два кубика в утренний кофе и разбавляю снежной крошкой чай… Мой подоконник уже застлан инеем, замёрзшие пальцы крутят тлеющую сигарету…

***

Пыльное розоватое небо сдвинуло лёгкие, сжало грудную клетку и забило ноздри грязными частицами городского света. Я пытался вздохнуть — и захлёбывался его устаревшей яркостью, поднимал руки — и они скользили в песках его моральной захламлённости, делал шаг — и мои ноги обнаруживали под собой удивительно прочную землю: толщу слоёв небесной пыли, всё так же незримо сыпавшейся с сокращённой высоты.

***

Утро веет морозной прохладой на отметке в четырнадцать градусов. Кажется, термометр всё же сломан, его данные неточны, как образы ближайших месяцев. Редкие птицы изрыгают проклятия на вездесущий холод. Сам рассвет робеет перед снежным покровом и скрывается в тучах, едва забрезжив.

Трудно теперь соотнести время и пространства, объединённые одним градусом заморозки. Ещё сложнее отсечь половину, выбрав сохранённую крионикой памяти часть.

Минуты наплывают друг на друга, искажая восприятие в розовую полосу на горизонте заснеженной долины. Скрежетом заржавевшего механизма под ступнями раздаётся каждый шаг, эхом проносится к заколоченному небу и обмороженной ласточкой падает в обманчиво поблёскивающую пучину, где затихает вместе с последним ударом её сердца.

Голос человека теряется в этой пустыне, по ноте растворяется в молчании застывших ветров и стирает следы упорного владельца, шаг за шагом замыкающего небеса.

Бесконечность времени тут деформируется в непреодолимо длинный путь, поистине беспредельная свобода обмораживает конечности, чистейший воздух атрофирует лёгкие, печаль вселенских масштабов захватывает дух… Нужно курить: пальцы ещё могут нащупать две последние спички…

***

У неба случился разрыв сердца. Обескровленные мышцы его были натянуты над горизонтом, растерзанные жилы пучками валялись вдоль чрезмерно прямой линии города, опустевшие сосуды безвольно покачивались на ветру, приносившем откуда-то пугающе-яркий запах свежего мяса — предвестие алых ливней.

Но… Через несколько минут их пожрала сумеречная, иссиня-сизая тишина, страшнее которой нет ни одного ливня и засухи.

***

Я тону в холодном мраке одиночества, пока взгляд цепляется за нити света позднего окна в соседнем доме.

Глубокое синее небо преисполнено печали, уже забито чужими жалобами, обвинениями и молитвами — больше в нём места нет.

Я падаю посреди облитой ночью комнаты сквозь прошлое из настоящего в будущее — и отчаянный выкрик чьего-то имени застревает в горле: буквы не складываются в несуществующий пазл.

Я чувствую одиночество на коже, в горле, под ногтями, в основании мыслей; даже взгляд через линзы бинокля из соседнего дома спас бы меня сейчас, но окна под моим вниманием продолжают учтиво молчать!..

Крошка битого стекла оседает на пол светом люминесцентной лампы. Её безучастное присутствие звучит отпущенной пружиной в утяжелённой мраком тишине. Ледяная корка стягивается над головой.

Я чувствую…

Одино́чество.

***

Зияющая в стене пасть окна оскалила черные зубы и смотрит на меня, призывая нырнуть в её глубину…

***

Скрип мокрого песка под ногами выделял моё одиночество в торжественной тишине ночи, и только порывы сурового осеннего ветра снисходили до моего общества, ероша непослушные мысли и обдавая отрезвляющим холодом тишины. Я шёл, впиваясь взглядом в жизнь, жадно высасывая её из молекул воздуха, вырывая из множества фотонов рыжего света, вгрызаясь в темноту; шёл наугад к определенной цели, с желанием, но без намерения вернуться. Я шагал в ночь, не надеясь прийти к рассвету, я шёл в почерневший горизонт, слившийся с покрытой гниющими листьями землёй, я шёл вчера, ступая по сегодня, неотвратимо клонившемуся к завтра, я шёл по времени босиком, не улавливая силы обратного движения, я шёл вперёд, оглянувшись назад с закрытыми глазами, я шёл вечером, я шёл утром, я шёл в ночь…

***

Прошлое сияет ярче издалека. Его тёплые лучи уже не достигают моих щёк, и свет рассеивается на кончиках пальцев. Образы сливаются в калейдоскоп мгновений, выстраивают рваный видеоряд и растворяются в памяти. Гонимый временем, неизбежно отступая к обрыву, я наконец шагаю пяткой в леденящую, молчаливую неизвестность — и она принимает меня, как море принимает своих мертвецов…

Должно быть, там ещё один обрыв, каскад водопадов без звука, пороги без стука, острые скалы с тупыми зубами, бесшумные потоки; должно быть, я выживу, должно быть, я выплыву, должно быть, я встану и даже пойду, попячусь, побегу, сломя голову под огненным дождём обжигающих кожу секунд, протяну руку, ухвачусь за канат мысли — сталагмит времени, протянутый из чернеющей слепой тревогой первой минуты нового дня — и снова шагну в мире четвёртого измерения…

***

Я вглядывался в бесконечно-высокое серое небо, ловя среди туч эхо прошлого, ветрами смешивавшееся с отголосками будущего на уровне ещё не выпавшего в реальность снега.

Я вслушивался в его необъятный простор, кончиками пальцев касался едва осязаемой леденящей поверхности, вытянутыми нитями мыслей нырял в его глубину — и всё же не чувствовал себя свободным: лёгкие не раскрывались в сжатой сетью нервов грудной клетке, горло пережимало каждый рвавшийся наружу звук, руки пресекали всякое движение ещё у плеча, при зарождении импульса, ноги осторожно шагали по залитому грязью тротуару…

Время свободы уже было или ещё не пришло: какие-то секунды всем приходится томиться в вечном «сейчас». Скованность на краю пропасти ужаснее прыжка…

***

Глухая серая несбыточность пугает своей картонной плоскостью, и чтобы уберечь свою голову от сплющивания, мне приходится прятаться в углу комнаты, пятками в двух сантиметрах от пола…

***

Прошлое соком грейпфрута стекало по губам, в весенней свежести уже слышалась преждевременная и запоздалая тоска, в пустынных дворах узких высоток звучало одиночество, в субботнем спокойствии читалась иллюзорность будущего, сверкавшего на отдалении всего несколько лет назад.

Ночная материя рвалась на лохмотья прибитой шинами тишины, осыпалась на голый пол затёртыми образами, неявно звучала в подрагивающем свете лампы. Время делало круг, заворачивалось в петлю автострад, стягивало сеть ловушки. Мрак беспощадно редел, час мельчал, утренний холод облизывал пальцы, продолжая затяжное мгновение.

Знакомая обстановка, расчленённая призрачным светом восхода фантазии, внезапно проступила из стен.

Всё молчало — и в выученном трепете ожидания слезы неудержимым потоком лились по внутренним стенкам щёк, под кожей, по венам, из самого центра сознания в бездну неизведанного нового «сегодня»…

***

Тучи тяжелеют с каждым днём; где-то над ними, в беспечной высоте брезжит бирюзовый солнечный январь. Мягкая прохлада балтийского ноября всё ещё удерживает клочки осени, которые она не отпустит до марта; у маяка бурлят мощные волны, рассекая неподатливую плоть земли; чайки мечутся по небу в поисках свободы, и день стремится схлопнуться у горизонта. Впрочем, мы и так давно в ловушке…

***

Просторы, открытые мне морем, мельчали в капли тоски на дне глазниц, как только сетчатки касалось чуждое солнце. Мощные порывы свободного ветра лишь приподнимали волосы у на время опечаленного лба, последним дыханием касались платья, чуть сдвигали с места песчинки под ногами, бессмысленную морскую пыль, и обещанный, никогда не обрушившийся дождь сушил горло мелкими каплями.

Приближался октябрь…

***

Окружённый светом, он падает в зыбучие пески отчаяния — и растворяет свою печаль в осени.

Сумерки застёгивают на нем тёмно-синий саван…

***

В холодной высоте обескровленного неба ещё слышалось эхо летних трелей птиц, мгновение назад вместе с тишиной камнем упавших на голую землю, по которой теперь не спеша растекалось последнее тепло багрового осеннего заката…

***

Тёмно-серое отчаяние разрывало нежную плоть небес, а затем само уничтожало себя в исступлении; десятки ласточек безмолвно устремлялись ввысь и, словно стрелы, вонзались в небо и терзали его, пока кровь, скопившись в пустых глазницах горизонта, не полилась через край и не затопила город; и люди захлёбывались ею в немом восторге, не в силах остановить мощный поток; чавкающим звуком шаги по вязкому, кроваво-грязному месиву отмеряли путь в будущее от точки невозврата;

я смотрел на их восторг в этой фатальной, давящей, пророческой тишине — и сам метался между разрывавшими грудную клетку восторженным отчаянием и отчаянным восторгом…

Тёплая кровь небес полилась на обнажённые кости.

***

Давно забитое в угол сознания прошлое слышалось в шелесте чуть помрачневшей густой листвы, чувствовалось, смешиваясь с чистым дыханием будущего, в порывах холодного ветра, смутными образами проявлялось в пучине серых туч, застилавших город. В том прошлом я слышал подкрадывающийся со спины летний дождь, чувствовал знакомую лёгким бесконечную свежесть, всей поверхностью кожи ощущал присущую ему безграничную свободу; будущее, лишённое рамок обстоятельств, размытые фигуры которых быстро растворялись в шуме воды, также полнилось хлеставшей через край вероятных условностей свободой, и лишь настоящее вынуждало меня непрестанно бороться за идею потерянного и возможного, биться за каждый миг их присутствия в памяти и реальности, ежедневно разрывать часть пут, чтобы следующим утром оказаться связанным новыми. Они не отпускали меня, а я — их, словно вожжи, каждую секунду подстёгивавшие прогресс в движении вперёд.

В конце концов, я отчаянно боролся с собственными амбициями. И я…

***

Небо прорвало — и тишина лохмотьями повисла на корявых, узловатых ветвях голых деревьев; другая часть её клочьев замерла в воздухе, незаметно оседая на холодную землю вместе с туманом. Редкие машины жерновами колёс перетирали звуки, и только собственные шаги казались мне реальными. Свет фонарей рассеивался в подступившем к горлу мраке и замирал в ожидании удара над головой. Крадучись, серо-бурая от крови морось приближала увязший в грязи март. Я смотрел в небо, но глаза ему застилал плотный покров туч — саван бесцветного промёрзшего города.

Жёлтый квадрат

В жёлтом рисованном домике, жёлтой квартире, запертое в границах 2D, на пикселях жёлтой кухни с жёлтыми шкафчиками живёт утро несостоявшегося детства и фантасмагорического будущего из прибоев беспокойных снов.

***

Вдруг, из мирной тишины весеннего вечера, из зелёной гущи листвы, к земле вырвалась мелкая птица. Частое трепетание её крылышек, воздушным потоком преобразованное в полет, прекратилось у самой поверхности грубого асфальта, на которой безвольно лежала её распластанная цель. Деловито обскакав её по периметру, она выбрала несколько перьев, размётанных вокруг свежих останков, вытянула тонкую шейку, сомкнула крепкий миниатюрный клюв и, отпрыгнув на пару сантиметров, будто обозначая свою непричастность, через мгновение взмыла обратно ввысь. Вместе с этим порывом всё движение на пустой улице снова прекратилось, и мирная тишина тонкой вуалью опустилась на разбитую дорогу. Спокойствие, томящееся под крышкой сознания, стало оборачивать меня плёнкой призрачной уверенности в завтрашнем дне, одиночество опять задавило на затылок весом нежелательных воспоминаний, еретическое отчаяние, словно газ в этой огромной, придавленной тучами камере, начало просачиваться внутрь; и пока проглоченная, приглушённая самонадеянностью печаль подступала к горлу с горизонта, тихое щебетание вечерних птиц, в густой зелени пронзённых лучами высоких деревьев, размывало в солнечном свете подобные детали полётов голубей…

***

Изящная розовая резьба башен замка венчала ажурной диадемой высокий холм, крутые склоны которого служили спуском навечно застывшему водопаду мраморных ступеней. Всё величие иссохшей в страницах летописей архитектуры внезапно восставало посреди диких лесов, окруживших одиночество изрезанного мыслью белого камня. Мрачная роскошь потускневших витражей в глазницах стрельчатых его окон пролегла в широких трещинах глубокой тенью, разлившей печаль по стёртым паркетам опустевших залов. Молчание их голодной тишины — приговор времён — на километры вокруг звучало подобно звону электролиний, очерчивая в пыли гостиных будущее истекающих минут.

Я смотрел — и глотал старину из рук его истории; трупный запах былого величия, пережимая горло юношеской самоуверенности, отравлял надежды, в один миг упрочившиеся и обратившиеся в прах. Я касался его стен кончиками пальцев, возносился к его башням взглядом — и их форма в сырой мгле сумерек шелестом дождя оплывала вниз. Затаив дыхание, приникнув грудью к болотам событий, я дожидался рассвета, дабы утвердить непременное воскрешение, но слабый свет лишь едва пробивался сквозь нетленную синеву сгустившихся туч, и голубая тень их, проникнув внутрь, выскоблив органы через глотку наружу, пускала новую трещину в массивных стенах памяти.

Здесь я обрёл землю под своими ногами и потерял их вес, здесь, обогнав сознание конечности, ощутил край мгновения, здесь умылся концентратом отчаяния, здесь нащупал отражение остывшего порыва: леденящий душу, шершавый покой…

***

Тьма, притаившаяся в лесу ещё около полудня, теперь медленно расползалась по полям, пронизывая рощи, далёкие звёзды и редкие на этом просторе души, наполняя их сладостной меланхолией на манер тоскливой мелодии ветра в октябре, свободно перебирающей её струны. Лучи солнца не могут охватить все углы личностных многоугольников, в отличие от тьмы, подобно воде, всегда заполняющей всё предоставленное ей пространство. Свет, пусть и рождённый из спектра, имеет лишь один цвет: белый, тьма же полна оттенков, словно густой бархат на рукавах вельможи с ветхого портрета, и голос её, мягкий и глубокий, лучше всего звучит в её собственном молчании: то величественном и торжественном, то едва различимом и кротком, лишь изредка прерываемом трелями эха.

Так было и в ту ночь, едва туманы развернулись над долиной, окутанной священной тишиной, нерушимее которой нет и не было ни закона, ни заповеди в любой из священных книг — и в густом кустарнике запел, трепеща крылышками, одинокий соловей. Его наивное пение, чистое и проникновенное, словно слезы умирающей в оковах юности, вырвало меня из раздумий, и, внезапно окунув в реальность прохладной ночи, заставило вздрогнуть от нанесённого искренностью удара.

Он открыл зазиявший внезапно грот, вызвал сверхсильные потоки чувств, эмоций и мыслей, что, смешавшись воедино, скупой росой выступив на глазах, захлестнули сознание. Я крикнул — и крик мой, пронзив молчание безответной ночи, набрав высоту и силу ветра, понёсся над недвижимым простором к краю долины, откуда все в безмятежном сне ожидали Со́лнца.

***

Мой мозг охвачен пламенем безумного стремления к жизни, близкого к исступлению посреди вялотекущих симптомов бесплодной прокрастинации, поглощающей минуты быстрее жара, стачивающего пепел сигарет в холодную атмосферу безразличия, пронизанного и пожираемого изнутри кипятящим кровь интересом к собственной судьбе. Бурлящее, сцепленное липкой жижей единство обещаний никогда не достигнет предельного градуса ненависти, искривившего сознание за симметричными стенками черепной коробки, под тонкой плёнкой внешних обязательств, полых внутри, соответственно мотивам, их породившим. На высшей точке чувств, безумной для наблюдающих её подножие издали, я впервые узнал, каких диких усилий стоит даже слабая попытка быть живым, и как мало нужно остающимся в добровольном смертельном неведении: в равной степени беспечной и беспросветной слепоте.

Каждый вдох и выдох в отдельности требуют труда, придающего кинетическую энергию лёгким, по определению оплетённым унынием бытия под личиной вымышленных правил существования, просочившихся в сердце всякого, кто ещё не решился его прекратить, исчерпав своё право на забвение.

Каждая мысль, стрелой пущенная в центр познания, задевая струны изголодавшейся души, стремится обернуться вспять со светом одной из истин в острие и пронзить вопрошающую человеческую сущность насквозь, отвратив от лишних движений уставшего тела: ещё полных надежды трепыханий пойманного сердца и судорожных сокращений заходящихся в извечных рыданиях лёгких.

Каждое желание стремится к своему завершению, чтобы потухнуть, смешавшись с дорожной пылью: останками пустых честолюбивых стремлений, что, словно бенгальские огни, бесплодно прогорев, гаснут в глазах смотрящего. И в то же время дикое стремление жить толкает затёкшие плечи вперёд, навстречу непосильной для человека борьбе с суетой, страхом и ленью, подобно вирусам, поражающим тела новорождённых в первые секунды их существования, завершающим новую ячейку братской могилы для человека в момент его появления на свет, отравляющим всякую радость, пожирающим действие ещё в форме мотива и сгорающим в редком пламени безумного желания жить. Гореть во спасение — вот единственный выход, доступный человеку, если он только способен зародить в себе огонь.

Гореть — единственный путь преодоления, увенчанный тёрном протяжённого в вечности финала: единственный способ отречься от права на забвение, единственное спасение дрейфующего самосознания, единственный шанс быть и остаться…

***

Будущее будто заперлось в прохладном осколке солнечного утра на краю первых дней октября.

Я наивно полагал, что оно возьмёт на себя гнёт обязательств перед целями, взгромоздит на спины несущих время ветров вес моего еретического сомнения в их направлении, скроет от немого укора упущенных мгновений, отразит удар расцветающих последствий, подставит щеку моей ладони из прошлого, несколько облегчив груз на затёкших плечах — и одновременно сам должен был нести его в сухих ладонях, где уже пульсировал свежестью ранней зимы воскресный рассвет, полный упоительного одиночества…

***

Обманчиво-нежные, предательски-яркие лучи солнца на закате марта, едва ощутимо касаясь кожи, светом стекали по моим щекам, вечерней прохладой собирались в уголках губ, а после искрами, вместе с пеплом, исчезали на сером шарфе. Месяц стремительно таял в ладонях, обагряя руки чувством вины, и испарялся в пурпурные сумерки грядущего апреля. В уши ветром бился коварный шум июньской листвы, эхом донося гром не сбывшихся надежд, а за ним неотступно следовал зловещий август, своей огромной тенью омрачая распахнутую, залитую наивно-широким сиянием линию горизонта.

Я ломал ногти, разбивал колени и локти, стачивал зубы в попытках удержаться на сухом и чистом мартовском асфальте. Я стремился остановить время, продлить мгновения безопасной неопределённости, насытив их счастливыми сомнениями, скрыться от подступавшей к горлу реальности, застыть в одной из её форм, но…

Март уходил из-под ног…

***

В беспредельном холоде сиреневого майского неба, высота которого отдавала ароматом вишни, слышался переплетавшийся с движением дыма шорох тихо опадающих взбитых сливок, а под ним, огромной тенью на ночных облаках плыло вслед за мечтами моё одиночество…

***

Холодное топлёное молоко, скрывшее вершины тёмных туч, корни которых уходят в ледяной космос, прохладой осело в высокой августовской траве, растворило в себе рыжий свет слабых фонарей, поглотило вечер и саму тишину.

Редкие проблески реальности на пустых влажных дорогах калейдоскопом крутились перед глазами: отражениями в раздутых каплях насыщенного воздуха. Всюду пахло замкнутым одиночеством — и мне хотелось бежать.

Я поднял ногу в сантиметрах десяти над землёй и ударил полновесной стопой — окружающая действительность беззвучно содрогнулась; я ударил сильнее — где-то у стиснутого горизонта раздался треск; я изо всех сил всадил пятку в внезапно помягчевший асфальт — наконец тяжёлый сон со скрежетом и скрипом провалился в реальность.

Его краски растеклись блестящей лужей под ногой…

***

Аромат арганового масла смазывает сердце, растекается по стенкам лёгких, просачивается в мозг.

Тихий вечер из окна набит пылью неубранной комнаты, полон холода извне, восходящего сквозь пронзённое небо по ультрамариновым потокам света звёзд в космос.

Сияние городских окон: мерцание мелких кухонных лампочек и глухое излучение торшеров не согревают его.

Опустевшие улицы передают друг другу эхо редких голосов; прежде распростёртая география начинает сминаться.

Доводя до испуга, столица внезапно кажется чужой.

Я вскоре больше не её житель…

***

Розовые облака пронеслись — и остались только серые тучи, чинно плывущие с вечным ориентиром на восток. Под их пологом мнимого спокойствия дремлет одиночество, исходящий от них вечный холод пронизывает разум острой болью, печалью разливается по венам, отягчая биение замирающего в ужасе сердца. Что-то было упущено в прошлом, так и не обратившемся будущим. Оно резало мысли на тонкие нити, сковывало сознание и, связав сомкнутые молитвой руки, день ото дня всё туже затягивало петлю на шее. Оно хотело довести его до крайности, чтобы через боль появиться на свет. Он подчинился.

***

Усталость поползла по телу, нагружая своим весом конечности, сдавливая лёгкие до потемнения в глазах, плотным слоем обматывая шею, пока, наконец, не перекрыла воздух. Жуткий удел предельной честности. Рвотный рефлекс энтузиазма. Щедрая взятка будущему. Кровавый след от троса на плече.

Вот что значит Истинная усталость, врождённый недуг поколений революционеров и нигилистов: романтиков, чей предел отчаяния измеряется кубометрами достижений, либо познаний. Прежде чем истинно уста́ть, следует непреднамеренно глубоко отчаяться.

Без «так» и без «очень», я устал…

***

Чёрной тушью вырисовались на пожелтевшем, мокром холсте голые деревья, полные неутихающей печали, вместе с дождём лившейся с небес, потоками растекавшейся по земле в тот день, когда она до самого ядра была пропитана горечью ненависти.

***

Холодный воздух насытился влагой октябрьских дождей, и в его леденящем зимнем унынии чувствовались ещё нотки осени. Густой туман был пронизан свежестью первого снега, заиндевевшая листва хрустела под ногами, словно тонкий лёд на ещё вчера осенних лужах. Природа будто замерла в безвременье, на его натянутой сквозь мрачные воскресенья линии передачи мыслей, по которой те беспрепятственно, крупными каплями скользили из настоящего в будущее — и отозвалась в теле минутным сомнением. Я шагнул в не исполнившуюся ещё осень и не предсказанный далёкий декабрь в двух неделях от «сейчас»: шагнул в слепой туман, чтобы погрузиться в облака…

***

Поражённая увяданием земля в тусклой прохладе последнего своего дыхания, туманом скопившегося под поредевшими кронами деревьев, застывших в глухом сиянии омрачённого меланхолией неба, была покрыта тёмным золотом опавшей листвы. Воздух, влажный и густой, замедлял сердцебиение, вводя страсти и ещё пылавшие весенние страдания в анабиоз, изящество которого не знало предела. Где-то за чертой, вне сети почерневших ветвей и тихого сияния их золотых ореолов ослепительно громко сверкало ненужное солнце, била через край, словно горячая кровь из вспоротой артерии, шумная жизнь, движимая подспудным желанием скорее иссякнуть. Здесь же, в мирной тиши, близкой к норвежским горам, смысл мелкими каплями был рассеян в воздухе, взвешен в сознании, и, задокументированный, золотыми свитками, тончайшими скрижалями едва слышно шуршал под ногами. Здесь творилась истинная жизнь: здесь, в шелесте угрюмых мыслей созидалось высшей пробы, чистейшее счастье — и дыхание, приостановившись на коротком свободном вдохе, легко делало анкор…

***

Я плыву в вечной осени, счастливый в своём спокойствии и эхообразном одиночестве, что, отражаясь в белом небе, мгновенно захватывает пространство. Ещё одно прикосновение мысли к серым тучам — и их мягкость разорвётся в снег. Тоска медленно расплывается над городом и усредняется в общее уныние, сбитое комьями снега у чёрных обочин. Над городом довлеет печаль; слизкая, чёрная она запускает пальцы в улицы, подъезды, дверные и оконные щели, пронзает один за одним всё человечество, накалывает на длинные ногти души, словно виноград на шпажку, и пожирает без остатка.

Города заселены оболочками. От этого становится то дико, то дурно, то на языке появляется привычный вкус машинного кофе с пенкой. Когда их пустые грудные клетки соприкасаются, я слышу глухой звон резервуаров, в которых порой сердце плавает вместе с недавним супом, но в этом смысле большинство из них — вегетарианцы. Погрязшие в бессмысленных призывах, облепленные последними новостями, с однообразными наколками фраз на длинных языках, часто достигающих в длину более метра и волочащихся за обладателями, они лишь подчёркивают грандиозность мирового падения, отравляя планету одним своим присутствием. Не герои, но истинные персонажи наших времён, вездесущие, вечно калечащиеся и чрезмерно живучие, даже они исчезли в вечной осени — и легче стало моим плечам. Почти со скрипом впервые расправил я спину и постучал себя в грудь, пытаясь завести двигатель дыхательной системы — глухо, но не пусто! Я попытался вздохнуть—

что-то стянуло мне лёгкие, я попытался бежать — ноги чуть шевельнулись в густом вареве сонных мыслей, я рванул изо всех сил на автостраду — и, чуть вздрогнув, открыл глаза.

Надо мной темнели километры тоски, дна я не нащупывал даже самой смелой мыслью. Падение продолжалось; а может, это полет?.. Сон и океаническое давление снова сомкнули мне веки… Хотел ли я спать, устал ли на самом деле? — тишина в ответ…

***

Тоска ядовитой щёлочью разъедает сердце, пока из горла хлещет кислотная печаль. Метеоритный дождь угольками рассыпавшихся звёзд бьёт в лицо. Взрывы бессмысленных салютов отд (ст) аются внутри…

***

Я чувствую, как разлитое в воздухе едва тёплое молоко касается моих щёк, слышу, как скользят в нём неторопливые шины стайки автомобилей, вижу его тонкую плёнку на силуэтах дальних и ближних домов. Упоительной сладостью туманного субботнего утра оно просачивается в лёгкие и ранний вечер апреля, обволакивает разум, усыпляет внимание, заостряя его на покорных морозам бледно-зелёных почках и охладевшей печали клонящихся к земле чёрных ветвей.

В такт движению слабого ветра неслышно плещется пространство на дне потресканной небесной миски. Дыхание высвобождается — и сквозь мягкую завесу скул касается свет далёкой нетронутой звезды.

Пожалуй, именно так рождается романтическая тоска по жизни, которая в действительности и есть Сейчас: над низкими кустами не расцветшего шиповника, на поворотах пустых автострад, в пыли заброшенных улиц поблёскивают затхлой свежестью мгновения весны в лучах угасающего лета.

***

Печаль растворяет клетки нежных чувств, наполняя сердце жаром своей не прекращающейся агонии, пока надежды истлевают в затуманенном сознании.

Сияние месяца на небосводе образует ровный крест, в глубине тёмно-синих небес едва белеет труп одиночества, мои слезы испаряются в вечернем воздухе далёких городов, мой смех звучит эхом в их радости, и я прислушиваюсь к нему, чтобы вспомнить, как растягивать губы.

За кварталом слышны сирены и движение. Крест в небесах то меркнет, задыхаясь в пыли кирпичных туч, то загорается с новой силой: всё стоит в пределах жизни;

я бегу вглубь один…

Зачёркнутая буква

Серый ветер скрывался в кронах высоких, обугленных пламенем заката деревьев, тёплый воздух душил зловонием разлагающейся любви.

***

Есть ли что-то настоящее в чувствах, захлёстывающих человека, пожирающих его существо, как цунами ещё недавно последний клочок уцелевшей суши, обрушивающихся на него лавиной, вызванной слишком громким вздохом облегчения, сминающих его в своих беспощадных тисках, жестокая холодность которых не сравнится ни с одним механизмом доведённого до автоматизма общества, уничтожающих его самосознание подобно лучам солнца, вытравливающим влагу из последней трещины в асфальте, разрушающих пирамиды амбиций и желаний, погребая их в своей беспросветной, бесконечной глубине, выжигающих Право посреди документа чести, сдирающих кожу с живущего пытками эгоизма, проверяющих волю на прочность и раскатывающих её в тончайший тюль, ставящих достоинство на колени и увечащих даже суетные будни; есть ли в них доля настоящего, есть ли что-либо, кроме страдания? Кто докажет истинность этого ядра, кто окружит его ореолом возвышенности, проведёт между всеми его этапами сияющую нить связи, тогда как звук может оказаться пустым?..

***

Весна, распустившись зарослями роз в тонком аромате ностальгии, пронзила моё сердце длинными шипами воспоминаний, расцарапала сознание изнутри, вырвала когтистыми пальцами сердце и водрузила во тьме романтической ночи, вместо круга золотистой луны, цедить не приходящий рассвет над трепещущим от чувства, затаившим дыхание городом, готовым в одно мгновение заблагоухать летней ночью, либо разорваться в истерике.

Притихшее небо едва слышно задрожало стеклянной этажеркой на всех уровнях, грозя со следующим неосторожным вдохом осыпаться миллионами осколков. Прошлое и настоящее незаметно слились в одно мучительно-ласковое дуновение уже потеплевшего ветра, и, касаясь щёк, вытягивали слезы из глаз, размывая восприятие времени, места, событий до степени полного присутствия в нереальном. Болезненно-красочные фрагменты прошлой весны, стекая по стенкам сознания, полароидными снимками оседали в мутной воде разведённых сгустков её эмоций, и, немного смягчившись, вместе со слезами выливались наружу, туманя неуверенный взгляд, всюду материализовавший дорогой образ в лучах алого от крови светила.

Это было затяжное безумие, вместе со своим началом потерявшее счёт дням и, заблудшее, не нашедшее иной тропы, кроме самой вечности… Жизнь и смерть в его фантасмагоричных пейзажах были одинаково тягостны, спасение же существовало лишь в виде процесса, развивавшегося по спирали в направлении тона Шепарда. Надежда была распята здесь первой, за ложь; её внутренности, впрочем, совершенно обыденные, стали гарантом отсутствия входа и выхода…

Небо надо мной содрогалось в безудержных рыданиях уже около половины всех веков и, когда, наконец, треснуло — разбилось о землю, рассыпалось в мелкую пыль.

Я здесь…

***

За формальной перегородкой двух мутных стёкол шумел потерянный в своей беспредельной свободе, лишённый твоих объятий город: ты скрываешься от его назойливой суеты на узкой, поскрипывающей над жёстким зелёным ковром кровати. Её синтетическое тепло обволакивает твоё тело, стелется тонким слоем по поверхности кожи, придуманной нежностью касается груди, скрытой тканью пижамы.

Говорит моё себялюбие!

Любопытная жажда ответа дошла до той степени, когда разуму приходится извернуться и его придумать. Воспоминания, подступая со всех сторон, своей многочисленностью размывают ясность сознания: на жёстком ковре приятно стоять коленями; поскрипывание кровати раскалено шумным дыханием; стена в кодах; закодированный, прохладный, как горная река, взгляд.

Ты всё так же избегаешь моего общества в своей постели, не подпуская к пьедесталу даже коленопреклонённого: я не поднимался. Ты наслаждаешься собой — я покорно стою за дверью, преступно приникая слухом к щели у самого пола — из тишины комнаты, вместе с холодом зимнего воздуха доносится фраза: «Ничего хорошего»… Я многое ещё помню…

***

Слабый свет нежного розового солнца сочился сквозь мутное стекло памяти, пучками паутины ложился на грязный пол деревянного подъезда и, багровея, медленно стекал по ступенькам. Опасно тихий вечер, словно насытившийся хищник, с наслаждением сцеживал кровь из моего подвешенного над городом сердца на асфальт, откуда живительную влагу слизывала беззубая тьма. Я бился в истерике, наблюдая ужасающее спокойствие величественного заката, облачённого в золото и устрашающий пурпур, и, молча докуривая сигарету, рыдал, снося острые, словно лезвие бритвы, прикосновения ветра к сухой коже щёк, кричал, вслушиваясь в шорох тлеющего табака. Я хотел было обернуться на Голос, схватить за Руку, заключить в объятиях ушедший апрель, в полный голос сказать: «Я люблю тебя!», но эхо моего одинокого молчания достигало слуха быстрее, чем успевали разомкнуться губы — и руки безнадёжно бороздили пустоту. Прошлый апрель растворился в воздухе, каждой молекулой, подобно иглам впиваясь в тело, светлыми кадрами воспоминаний слился с последовавшими месяцами в одну ленту запрещённого кино, превратился в сияющую пыль, витавшую над пальцами и отравлявшую дыхание составом тяжёлых металлов. Я хотел Дышать — и благодарно вдыхал цианид…

Начало — зародыш коды. Цвет мирового эфира — серый. Смерть — триумф жизни над человеком.

Наконец, розовый свет потёк по щекам, искажая лицо. Шёл восьмой день апреля от начала конца…

***

Танец, полный безумной нежности, невыразимой кротости и оглушительно-безнадёжной любви крутил мелодию в истерзанном сознании, словно первые шедевры кинематографа, повторяя мгновение за мгновением минуты, в которых руки обвивали её талию. Это было залитое духом романтики сумасшествие финальной стадии, уже разложившее память на «до» и «после», исказившее восприятие и вывернувшее прошлое на изнанку. Он задыхался в ароматах новой весны, с замиранием сердца ожидал мрачного лета и, теряя суть в золотой пыли драгоценных воспоминаний, забывал о собственном существовании. Он растворялся в солёных водах печали, пуская по венам густой, приторно-сладкий яд, и, отсутствуя во времени, медленно истязал себя: обнажая каждую эмоцию, сдирая кожу с чувств, один за другим вырывая нервы.

Он любил, и этого было достаточно. Это ли не причина?!.

***

Потеплевший от нежности воздух был напоен любовью. Его пьянящая свежесть врывалась в лёгкие, разметала в клочья будничные мысли, и, насытив смелыми мечтами восторженно трепещущее сердце, мчалась ввысь, разносить неоткрытые наукой молекулы эмоций в космических пространствах, по своим масштабам единственно способным вместить такое огромное, теснящееся в груди чувство.

Оно неслось в просторы, сияющие тысячами шансов, миллионами возможностей, сверкающие ярче всех известных светил: выше светлого будущего, выше всех надежд, в их метаэманацию, стремящуюся к единственно возможному варианту рая, где всё было пропитано любовью.

***

Я чувствовал любовь в воздухе и во рту, вдоль языка.

Она скользила по моим рукам, всё ближе подбираясь к сердцу, стискивала лёгкие сладким дурманом, удушающим теплом на шее поднималась к мозгу, где вдруг, стоило коснуться мысли, её настигло голодное одиночество. Не страшась ожогов, клыками и когтями оно жадно впилось в горячее чувство, смакуя свежую кровь, разорвало плоть изнутри, выпотрошило, вывернуло наизнанку — и, заточив его посреди своей огромной пасти — преддверии бездонного чрева, поглотило весь источаемый страстью и нежностью свет…

***

Колючая тьма апрельского вечера впивалась в шею, приковывая слух к красноречивой тишине, стальным холодом обвивала запястья и, ударами сердца, вместе с искрами сигареты, ежесекундно разбивалась об асфальт. Я дышал — и не мог насытиться, слушал — и не мог выбежать, хватался за воздух — и не мог высвободиться из тисков сладчайшего и самого жестокого чувства…

Шёл пятый вечер до начала конца.

***

Облака пропитались вишнёвым вареньем, а у горизонта был намазан черничный джем, и деревья озябшими тонкими пальцами соскребали сладкую патоку с керамической крышечки неба. Некоторые из них уже засахарились и стояли, хрупкие, стремясь раствориться в ближайшем весеннем дожде. Но будущее не спешило приходить, и ноги лишь вязли в ночной карамели, под утро непременно обращающейся в грязь. Сахарный сироп, стекавший по трубам, скапливался в уголках глаз, грозя прийти растворяющим мечты ливнем, и я боялся, ужасно боялся потерять…

***

Апрель наполнен самым пронзительным одиночеством. Ни в одном месяце нет столь тягостного уединения: шуршащего печалью в густой зелёной листве, ядовитым конденсатом свежего воздуха стекающего по стенкам лёгких, изрывающего душу на тонкие полосы, с предельной жестокостью гнобящего самосознание. Это глубокое, бездонное, беспросветное одиночество есть лишь в золотисто-розовых закатах апреля, в их безразличной близости, обманчивой яркости и в холодной нежности вечернего воздуха…

***

Тусклый свет фонаря, взвешенный в густой весенней темноте, пудрой рассыпается по гардинам. Я вижу в его едва уловимом движении мягкие изгибы твоей облачённой в полумрак фигуры, соблазнительной и неприступной; слабые тени собранного тюля напоминают и жестоко подчёркивают нежную бархатистость светлой кожи; мягкая тьма, осевшая в глубоких складках портьер, будто снова соревнуется с цветом твоих волос. Я почти слышу твоё горячее дыхание, чувствую аромат безразличных губ и пленительный запах твоего тела.

Я близок к тому, чтобы сойти с ума, если это уже не произошло: словно во сне я протягиваю руку и едва касаюсь тебя кончиками пальцев — ты брезгливо отстраняешься.

Я почти забыл, люблю ли тебя…

***

Это походило на жуткое двойное прощание: словно гибкая рыба из пруда, она выскочила из прошлого — и, не успел я вздохнуть, как её красивое упругое тело выскользнуло из моих рук, едва коснувшись пальцев в секундном прыжке. Да, всё произошло на одном запоздалом вдохе: тёмные пряди, выбившиеся из пучка густых недлинных волос, касаясь нежной линии знакомой шеи, вырвали меня из реальности едва уловимыми нотами духов, слившихся с куда более утончённым ароматом бархатистой кожи. Стремительное и изящное в своей естественности движение приостановило работу сердечного насоса, поток людей, течение секунд — и обдало холодом безразличия, морозившим воздух ветреной платформы.

Влекомый её фигурой, мой взгляд сперва упёрся в мягкий изгиб шеи и чуть проступающие верхние позвонки приоткрытой спины; затем, как только она остановилась, выточил на граните колонны её профиль, задержался на скрытой растянутой тканью пышной груди, и, скользнув по длине свитера, коснулся стройных ног: тех самых ножек, у которых я готов был провести всю жизнь — моё внимание на то мгновение окаменело в наивном, словно ожидающем полуобороте: я невольно застыл в восхищённом удивлении (как останавливаются у признанных временем шедевров живописи), не в силах прекратить созерцание — она едва тронула меня беглым взглядом и вернулась в свои мысли.

Но мгновение длилось, я выжидающе стоял, едва сдерживая порыв, чтобы не броситься к ней навстречу; в голове стучала единственная фраза, одинокая среди тишины, вдруг обвалившейся на мир. В сети из воспоминаний, внезапно заменившей пространство и время, на расстоянии десяти метров друг от друга было лишь два человека по обе стороны идеально начищенного стекла.

Я уже было почти сделал шаг: почти спросил её о дне, почти коснулся шелковистых волос, прижав её к себе в порыве радости, почти расцеловал высокий лоб и нежные щёчки, всем своим существом ощутил тепло её тела — но неожиданно упёрся в холодный прозрачный экран. Она, чуть поджав губы, небрежным жестом мягкой руки отдала дань останкам отношений, и, вновь отвернувшись, будто снова прогнала меня прочь; не в силах противостоять её желанию, я отступил перед навязанным бессилием.

Ещё несколько мгновений мой взгляд жадно впитывал рассеянные над ней фотоны, стремясь запечатлеть идеальный в своём несовершенстве образ на грядущие тысячелетия вперёд, но уже следующая минута, накалённая утомлённым ожиданием, раздражающей несуразностью, никчёмностью, заполненная звенящей смыслом пустотой, вынудила меня сделать вдох:

я развернулся и зашагал дальше…

Растопленная буква за пределами алфавита

***

Неясные, пленительные очертания извиваются отражениями тусклого света в объятых полумраком складках тюля. То я вижу изгибы девичьего тела, обведённые лунным сиянием по бархатной коже в точёную фигурку, то случайно отброшенная тень качнувшейся за окном ветви переламывает изящество, вырывает едва заметный трепет из её нежной груди — и уже в полутьме проступают сильные, полные скрытой энергии мужские руки, мрак пронзается вибрациями уничтожающей решимости. Я то обвожу ладонями стройный стан, касаясь губами благоухающей сиренью шейки, то, зарывшись лицом в копну волос, прислушиваюсь к её дыханию, то сцеловываю аромат кожи по внутренней стороне подрагивающих бёдер, то прижимаю запястье горячей ручки к губам.

Но проходит всего пара минут — и я ощущаю температуру лавы в венах обвивших меня рук, вжимаю пальцы в широкую спину, потеряв контроль, тону в крепких объятиях, позволяя выжигать колючие поцелуи на своей коже, направляя жажду в единый порыв, а разумом желая вернуться. Это доводит меня до тошноты.

Я отрываю взгляд от тюля — и погружаюсь в звенящее ледяным эхом одиночество…

***

Я хотела кинуться ему на шею, утонуть в крепких объятиях, подставляя лицо поцелуям, но выбрала стратегию: мы поздоровались только словами — он чувствовал определенную мной дистанцию и даже остановился в двух шагах от носков моих сапог. Запланированная встреча рисковала превратиться в дипломатические переговоры, и мне пришлось сделать шаг вперёд. Наши взгляды на мгновение соприкоснулись в точке некоего обоюдного чувства, вынудившего замереть на пике подавленных эмоций: я ощущала лишь их десятую долю, отрицая глубину бурлившей толщи посреди грудной клетки и на дне ид; ему это явно стоило усилий. Собственное пламя изнутри выжигало свою печать на тлеющих обрывках его рациональных доводов, и я, касаясь его пальто, почти могла осязать на кончиках пальцев пульсацию вызванной затянувшимся пожаром боли. Я желала вывести его душевные терзания на уровень хронического недуга.

— Куда?