Бесплатный фрагмент - Кривые ходоки

Судьба обычно прячется за углом. Как карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три её самых человечных воплощения. Но вот чего она никогда не делает — так это не приходит на дом. Надо идти за ней самому.

Карлос Руис Сафон, «Тень ветра»

Прошли времена Ушли племена И меня создавшие боги

Я тоже лишь миг только малый шаг по этой общей дороге

Гийом Аполлинер, «Шествие»

Глава 1.
Один и разрыв шаблона

Им овладело беспокойство,

Охота к перемене мест.

Александр Пушкин, «Евгений Онегин»

Ужас и разрыв полотна устоявшейся действительности могут подстерегать каждого. Особенно если человек только что проснулся и ещё не вернул себе способность ориентироваться и представлять, на каком свете находится его мыслительная деятельность. Так случилось и со студентом университета Петром Калькиным, когда одним непохожим на другие зимним днём он пробудился от ощущения дискомфорта, на которое тотчас напластовалось и некое зрительное недовосприятие.

Калькин выбрался из постели. Шлёпая босыми ступнями по трескучему паркету, осторожно приблизился к зеркалу и не понял: оттуда на него смотрело сощуренное и чужеродное, будто развороченное взрывом снаряда, красное хлебало.

Лоб студента покрылся холодной испариной.

Он закрыл глаза и с силой потёр пальцами веки. Глубоко вздохнул и с шумом выдохнул. Затем энергично помотылял головой. Ещё и ещё раз — так, словно посредством решительных движений пытался выбросить из своего умственного пространства кошмарное сновидение.

На первый взгляд отвратительный и совершенно безосновательный мордоворот, смотревший на него из зеркала, не имел ничего общего ни со здравым смыслом, ни со своим предполагаемым обладателем.

Спросонья мозг не желал включаться и работать на полную мощность. Однако через короткое время обратное усилие памяти прояснило неожиданность. Дело в том, что Пётр Калькин на своём курсе круче всех успевал по французскому языку, но этого ему казалось недостаточно; и вот, чтобы увеличить разрыв между собой и однокурсниками, он решил приобрести филигранный парижский прононс. Это представлялось нетрудным после приватного совета преподавательницы Изабеллы Лазаревны Неврубьянц вставить себе на ночь в каждую ноздрю по сухой горошине, разбухание коих обещало обеспечить к утру лёгкую деформацию носа вкупе с искомым прононсом.

Обижаться на Изабеллу Лазаревну было поздно, а на злое провидение — бессмысленно; тем более что проснись Калькин утром, и всё могло бы получиться согласно рецепту француженки. А он давил на массу до самого обеда. И теперь его бывший курносым шнобель перепух сверх всякой возможности смотреть на него без мурашек по коже. Не то чтобы взрыв мозга, но нечто похожее нагло расхлебенивалось в непосредственной близости от мыслительного органа.

— С ума сойти! — изумлённо воскликнул Калькин, сжав кулаки и вглядываясь в своё отражение. — Вот это кандибобер так кандибобер, просто несуразица самая настоящая, ни дать ни взять!

Попытался вытащить из ноздрей разросшиеся и заплывшие со всех сторон горошины — однако не добился практического результата — ничего, кроме боли.

Едкие струистые образы неблагоприятного грядущего тотчас поползли из тёмных щелей, потянулись к нему, стали щипать глаза и мутить разум. Радоваться подобному обороту дел не пришло бы в голову никому на месте Калькина, и он не составил исключения. К тому же новый факт внезапной реальности мгновенно отодвинул в сторону все злободневные проблемы. Которые на фоне гипертрофированного шнобеля виделись никакими не проблемами, а чистой воды пустяковыми недоразумениями.

— Ну в самом деле, что же делать? — снова воскликнул он и отступил от зеркала, словно из привычной отражающей поверхности могла выскочить дополнительная опасность. — Вдруг возникнут какие-нибудь осложнения? Что же теперь делать-то, ёлы-палы?

Обсудить незадачу было не с кем. Да и разве кто-нибудь смог бы ему что-либо посоветовать? Никто, совершенно точно.

Коренных перемен в своей внешности Пётр Калькин не планировал, тем паче в худшую сторону. С размаху плюхнувшись на расшатанный стул, дабы освободиться от лишних движений и дать волю мятущимся мыслям, он застыл на несколько минут в безвольной позе.

«Как я умудрился совершить чёрт его знает кому нужное идиотство? Вставить в нос эту хрень на всю ночь — ну разве подобное в моём духе? Ведь совсем не в моём, так зачем же я? Или у меня сейчас просто очень реалистический психоз, и когда минует острая фаза, я обнаружу себя в прежнем состоянии?» — такие вопросы задавал себе студент наряду с другими, куда более смутными и многочисленными. И ни на один из них не обнаруживал в своих внутренних пространствах сколько-нибудь внятного ответа — лишь слепой ощупкой натыкался на туманные вероятности, веером расходившиеся во все стороны прошлого, настоящего и будущего.

А ещё между вопросами он волей-неволей прислушивался к доносившемуся из кухни жужжанию сонной мухи, невесть откуда взявшейся там в зимнюю пору, и к участившемуся стуку собственного сердца, а также к голосу далёкого Зигмунда Фрейда, утверждавшего, что при психозе мир фантазий играет роль кладовой, из которой черпается материал для построения новой реальности.

— Нет, меня такая реальность не устраивает, — пробормотал наконец Калькин и поёжился, точно порыв ледяного сквозняка пронёсся по его внутренним закоулкам. — Это не сон и не психоз, всё происходит наяву. Если б я каждый раз сомневался в беспристрастности зеркала, то давно уже загремел бы в дурдом и лежал бы там в смирительной рубашке.

Выковырнуть из ноздрей горошины не представлялось возможным. Метаться и выворачиваться наизнанку от изумления тоже не имело смысла. Единственно резонной для Калькина теперь являлась незамедлительная возвратная интенция в сторону прежнего незамутнённого образа: без раздутых инородными предметами ноздрей, без покрасневших слезящихся глаз, без разброда и шатания в мыслях и действиях. Значит, следовало идти к врачу, пока растущая носовая опухоль еще не окончательно заплющила ему глаза и можно было хоть как-то различать дорогу под ногами.

Не откладывая проблему в длинный ящик, он оделся и покинул своё слабоутешительное жилище.

***

На лестничной площадке ему встретился алконавт Чекалдуев из тридцать четвёртой квартиры. Который при виде студента затряс серым от возраста лицом и протрубил ошеломлённо:

— Ну ты даёшь, пацан! Отчебучил от души, лопни моя требуха! Головой ударился неудачно или охреневаешь от нечего делать?

— Охреневаю, — утерев нос рукавом, процедил сквозь зубы Калькин, не желая тратить слова на лишние объяснения.

— Даже со мной подобных загогулин отродясь не приключалось, хоть я и не всегда могу ручаться за своё индивидуальное начало, — при этих словах соседа сильно качнуло, однако он удержался на ногах, обхватив руками студента. И посоветовал:

— Надобно крепиться. Я бы на твоём месте постарался держать фантазию на коротком поводке.

— Так ведь не епрсть же ж, блин! — неопределённо ответил Калькин.

— А может, ты малость погорячился? — не отвязывался выбитый из душевного равновесия Чекалдуев. — Может, на самом деле правда жизни обстоит не так, как тебе представляется, а? Вглядись в суть вещей и не руби с плеча, пацан! Не для одного тебя настали промозглые времена! Ну какие твои годы, ещё не всё потеряно! Нет, я понимаю, когда люди страдают пирсингом или каким-нить боди-артом, каждый имеет право на слабости. Но зачем до такой степени издеваться над своей природной внешностью?

— Да что такое? — Калькин решительным движением высвободился из сострадательных объятий соседа. Ему захотелось добавить что-нибудь противоположное по смыслу, грубое и безапелляционно-решительное, однако он усмирил упомянутый порыв, дабы не усугублять настроение. К тому же ощущение переменившегося голоса было непривычным и стесняло. Потому, не тратясь на дополнительные выражения, он просто оттолкнулся от слабовразумительного Чекалдуева и отправился своей дорогой.

«Сначала надо достоверным способом решить главную задачу, а потом уже допускать разные дополнения и погрешности, — думал он, в умеренном темпе спускаясь по ступенькам, и его мысли походили на осыпавшиеся с дерева пожухлые листья. — Нет, если надо, значит, надо, против необходимости не попрёшь, а всё же обидно, когда ни с того ни с сего — и вдруг вот такое, сразу как обухом по голове. Понятное дело, от энтропии никуда не денешься, и моя жизнь не исключение, она, как ни крути, должна встраиваться в общее русло закономерностей, но неужели так быстро и настолько смешным образом, или я чего-то не понимаю?»

***

На улице солнце светило, но не грело.

Студент Пётр Калькин двигался решительным аллюром, с преувеличенной твёрдостью стараясь наступать на собственную тень. Правда, иногда останавливался, дабы убедиться, что тень от этих усилий не стёрлась и не оставила его преждевременным сиротой без руля и ветрил. Однако остановки занимали секунду-другую, не более, а затем он вновь трогался с места и передвигался по тротуару тревожным шагом, ругаясь в сильных, но негромких выражениях.

Неудивительно, что от него шарахались прохожие. Впрочем, не все подряд. Некоторые, набравшись храбрости, вежливо интересовались — примерно в следующих выражениях:

— Ты зачем это такое?

Или:

— Хренасе, красавчик, и как только такого ещё ноги держат! Обдолбался, что ли, с утра пораньше?

А он вместо ответов вращал воспалёнными от непролазной обеспокоенности глазами и делал раздражённые жесты. Или произносил на ходу нечто отрывисто-неудобоваримое — приблизительно так:

— Пф-ф-ф-рсть!

Или так:

— Пс-с-стрхфль!

Или — попросту, беззатейно:

— Ф-ф-фхых!

В голове у студента всё смешалось и перепуталось до невообразимости. А в небе над ним маячило призрачное лицо хитромудрой француженки Изабеллы Лазаревны Неврубьянц. Оно глумливо скалилось, пучилось и кривлялось, точно посылало сигналы о приближающемся конце мало-мальски удобопонятных смыслов чего бы то ни было.

***

Разнородные соображения побочного характера, точно множество миниатюрных колёсиков, быстро вращались в уме у Петра Калькина, каждое вокруг своей оси, но при этом ни одно из них не подвигало студента в утешительном направлении.

Если бы дело происходило летом, когда живительные фотоны щедро прогревают воздух, тогда его настроение, возможно, сохраняло бы мало-мальски положительный градус, однако зимний наклон видимой части мироздания не попускал Калькина в упомянутом направлении.

…Один раз ему перегородила путь компания подвыпивших военных. Правда, неумышленно. Это были (не имевшие случая познакомиться с Калькиным, и в описываемой диспозиции даже не заметившие его присутствия) полковник Скрыбочкин, подполковник Куражоблов и прапорщик Парахин. Они ссорились из-за какой-то Маруськи, бурно оспаривая друг у друга преимущественное право обладания означенной дамой; каждый не скупился на обсценные инвективы, норовя ухватить то одного, то другого оппонента если не за шиворот, то хотя бы за рукав или за лацкан, и эта возня обещала вот-вот перерасти в уличную потасовку. Не имея возможности разминуться с топтавшимися посреди тротуара военными, студент волей-неволей остановился. И через несколько мгновений стал свидетелем нравственного подвига прапорщика Парахина, который в порыве нахлынувшей субординации заявил, что «раз такое дело», то он отказывается от Маруськи в пользу старших по званию. Следом за ним волна самоотречения подняла над прозой жизни подполковника Куражоблова, заявившего со слезами на глазах:

— Тогда и я не желаю претендовать на неё! Ради нашей мужской дружбы!

Полковник Скрыбочкин не замедлил возмутиться:

— Ежли так, то выходит, што вам она не нужна, а я один стану пробавляться бросовою бабой? Не-е-ет, я не стану! На кой ляд она мне сдалася, тьфу!

После своего энергичного плевка он не удержал равновесия и рухнул на тротуар. Парахин и Куражоблов кинулись поднимать полковника на ноги — тут-то и образовалось свободное пространство, позволившее Калькину бочком прошмыгнуть мимо них, дабы возобновить движение к намеченной цели.

«Что за люди, — думал он, шагая. — Зальют глаза и света белого не видят вокруг себя, а ещё военные. Нет, ну что за люди, в самом деле: Маруську не в состоянии поделить, экое уравнение. Могли бы не наводить тень на плетень, а сыграть на бабу в карты, если на то пошло… Слава богу, что я не военный. Однако тоже хорош, с распухшим шнобелем. Наверное, со стороны выгляжу похуже этих алкашей…»

Если б он мог успокоиться, вообразив, будто всё плохое, чему надлежало с ним произойти, уже произошло, тогда — другое дело. Но он не мог. Не существует в мире такой силы, которая способна заставить человека легко и непринуждённо дышать неопределённостью.

***

Ситуация представлялась сырой, трудноразборчивой, и от неё веяло рецессией. Стада очумелых соображений бегали в голове у Калькина, не выбирая маршрутов, и сражались друг с другом. От прежней гладкомысленности, которой он привык гордиться, не осталось и следа. Стелившийся ему под ноги тротуар превратился для студента в единственную твёрдую реальность — неприбранную, стылую и пустоглядную, но выбирать пока было не из чего.

В безотчётном желании привести себя к какому-нибудь знаменателю Калькин временами разделялся воображением на две умозрительные сущности, кои старались укорениться в текущей действительности, предлагали разные углы восприятия, возражали друг дружке, удивлялись и спорили:

— Если б человеческая жизнь протекала внутри матрицы, тогда можно было бы поверить, что сегодня всё случилось не взаправду.

— И тебе от этого стало бы легче?

— Наверное. Не знаю.

— А по-моему, ничуть не стало бы. Уж лучше вот так, как сейчас, идти по улице с горошинами в ноздрях, чем обретаться внутри иллюзорного мира и не иметь ни малейшего представления, что с тобой происходит понарошку, а что — взаправду.

— Эх ты, взрослый человек, а из детских представлений о жизни так до сих пор и не выбрался.

— Это с какого перепуга?

— А с такого, что правды вокруг нас и сейчас почти не существует. А которая и существует, та скрыта во мраке неизвестности и вряд ли выплывет наружу в достаточном объёме. Только по небольшим фрагментам её можно представлять, полноценной картины всё равно не получится.

— Если б так обстояло дело, то нам оставалось бы только извиваться и корчиться от ужаса, а не искать выход из создавшейся ситуации.

— Ну зачем же обобщать. Частный случай вполне может разрешиться положительным образом. Тем более внутри матрицы. Да и снаружи тоже.

— А как же быть с объективностью? В глобальном смысле? Надо ведь и к ней когда-нибудь вернуться.

— Невозможно. Оскар Уайльд писал, что истина перестаёт быть истиной, как только в неё уверует больше, нежели один человек, и я с ним согласен.

— Тогда где найти точку опоры? В каких местах соприкасаться с действительностью? Если ничего не понимать, то жить становится опасно для здоровья. И вообще свихнуться можно.

— Свихнуться — это запросто. Тем более если всё не так, как надо — из-за сущего пустяка, казалось бы, а вот поди ж ты. Нет, конечно, глупость — она и есть глупость, но что же теперь? Зачем всё настолько несоразмерно, и какого чёрта у меня теперь должен распухать мозг из-за ерунды, вместо того чтобы заниматься нормальными делами?

Так говорил он внутренним голосом, словно оправдываясь и одновременно выдвигая околичные претензии к незримому собеседнику или пытаясь убедить в чём-то его и себя самого — он говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, и в конце концов понял, что запутался. Нет, не получалось у Петра Калькина привести себя к стабильному знаменателю посредством внутренних разговоров, когда его обуревали недовольство и подозрения, когда всё вокруг исказилось и обезобразилось. Успокоительные стороны жизни откатились куда-то далеко и представлялись ему недосягаемыми в ближайшее время. Причём он сознавал нечто наподобие вины перед самим собой, хотя, разумеется, это сознание являлось ложным.

До сих пор студент, подобно большинству не достигших зрелости людей, полагал, будто с ним не может произойти плохого: с другими, пусть где-нибудь совсем рядом — это сколько угодно, хоть в самой извращённой форме, только не с ним. По крупному счёту, раньше Калькин почти не задумывался о подобных вещах, а теперь пришлось. «Жаль, что человек состоит не из камня или дерева, ведь это более прочные материалы, — обозначилось в его воспалённом умственном пространстве. — Если б у меня были каменные ноздри, то хоть жменю горошин в них запихни — всё равно никаких повреждений не случилось бы… Просто баснословно, до чего невообразимая штука со мной произошла. Боишься одного, а вытанцовывается совсем другое — наверное, таков главный закон жизни. Вот я весь прошлый год остерегался коронавируса, а у меня вместо него разбухли в носу эти чёртовы горошины. Попробуй теперь докажи всем вокруг, что на самом деле я не таков, каким выгляжу, не говоря уже о том, что в мире вообще очень многое не таково, каким кажется на первый взгляд — если начать разбираться в этом по-хорошему, то сам чёрт голову сломит, и до меня очередь вряд ли дойдёт когда-нибудь…»

Калькин бросал недодуманные мысли и хватался за новые, чтобы через несколько мгновений их тоже оставить в полуоформленном состоянии и мчаться дальше по кромешным просторам своей умозрительной вселенной, искривлённой донельзя и утопавшей в непонятном.

Со стороны он, вероятно, менее всего походил на человека, способного совершать продуманные действия в нужном направлении. Из-за упомянутого перекоса во внешности его несколько раз останавливали полицейские патрули, с которыми, возможно, пришлось бы объясняться намного дольше, если б упомянутые блюстители после уяснения ситуации не принимались реготать до полного выпадения в осадок. Но это ещё полбеды.

Настоящая беда померещилась, когда к нему привязался дрожавший как осиновый лист мужик в чесучовом костюме, с бейджем компании «Электротехника» на лацкане пиджака.

Нечаянный встречник был крупногабаритен, рыжеволос и конопат. Он имел по-гоголевски длинный нос, и вокруг его влажных от холода глаз темнели пугающие круги. Бледность лица свидетельствовала о злости и растерянности этого человека, помноженных на неблагоприятную температуру окружающей среды. Сначала он показался Калькину похожим на солдата, отставшего от своей армии и решившего самостоятельно пробираться по враждебной территории для скорейшего соприкосновения с противником. Но затем студент отверг упомянутое сравнение, поскольку солдат, ступивший на землю войны, в столь нелепом образе мог бы явиться только сумасшедшему. Как именно должен выглядеть воитель, отбившийся от своего подразделения, Калькин вообразить не сумел — в описываемые мгновения ему было не до сравнительных категорий, поскольку в руке незнакомец сжимал противопехотную гранату Ф-1, а на шее у него болтался автомат АКМ.

Если бы стая птиц, уставшая бороться с земным притяжением, вдруг принялась сыпаться ему на голову, и то, вероятно, Калькин оказался бы изумлён в меньшей степени, чем при виде этого мужика.

Глава 2.
Двое с автоматом и гранатой

С неизбежностью и боги не спорят.

Питтак Митиленский

Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

Иосиф Бродский, «Пилигримы»

— Слышь, браток, — проговорил незнакомец голосом не слишком громким, но с явственной нервозной хрипотцой; и уцепил свободной рукой студента за полу дублёнки. — Ты куда идёшь?

— В т-т-травмпункт, — застыл Калькин.

— О! — обрадовался рыжеволосый носитель бейджа компании «Электротехника». — И мне, наверное, туда же.

— Ё-о! — изумился студент.

— Пойдём, браток, вместе, — предложил человек с гранатой в руке и автоматом на шее.

Отказываться Калькин не решился. Сказал только:

— Вижу, проблема у тебя нисколько не меньшая, чем у меня.

— Совершенно так и есть, — кивнул незнакомец. — Нисколько не меньшая, если я способен ещё что-нибудь понимать про себя и других.

И они направились дальше по городу, похожие на двух сумрачных клоунов, по нечаянности вырвавшихся из чьего-то недосмотренного сновидения.

Теперь прохожих вообще не стало видно. А если кто-нибудь и мелькал смутно издали — те торопились поскорее провалиться сквозь землю или раствориться в переулках.

К счастью, далеко не всё из того, что чудится в уме, оказывается в полной мере соответствующим действительному положению вещей. Подобное вышло и с обладателем гранаты. Которую тот, как выяснилось, имел в руке не по собственной воле. Просто, состоя в должности второго помощника младшего менеджера, он, Тимофей Семидядькин, торговал электроаппаратурой в торговом центре, и сегодня подвергся нападению грабителей. Грабили, естественно, не его, а торговый центр. Но Тимофею для пущего страха налётчики сунули в руки гранату, выдернув чеку, а сами опустошили кассу и уехали. Однако благополучный конец не торопился показать свою потенцию, поскольку Семидядькины пальцы продолжали сжимать дужку взрывателя, и коллеги разбегались от него с воплями ужаса, желая продолжать свои жизни в неповреждённом виде. Вдобавок руководство моментально вытолкало его на улицу, пообещав годовой оклад и всё что угодно, лишь бы он не показывался в офисе, пока не избавится от гранаты. Это было на грани дьявольского морока, однако не являлось таковым; и Тимофей заметался по городу, тщетно взывая к прохожим и к разлетавшимся в разные стороны нарядам полиции… А в подвернувшейся по дороге воинской части его вообще приняли за вышедшего на тропу джихада обкуренного берсерка и попытались откупиться автоматом.

— А что ещё я могу поделать? — сокрушался Семидядькин, двигаясь вперёд порывистыми крупномерными шагами. — Орать полоумным ором или удариться в каменное безмолвие — всё едино, всё бесполезно. Не изъявляют люди сочувствия, потому что испытывают ко мне опасение. Остаётся последняя надежда на медицину. Иначе даже не знаю, что будет дальше и какими способами представлять всё остальное! Одно скажу тебе, браток: я теперь, наверное, уже ни перед чем не остановлюсь.

Если б Калькин имел свободную волю смеяться, он не преминул бы ею воспользоваться. Но близость гранаты удерживала от опрометчивых звуков. «Спокойно, — говорил он себе мысленно. — Лучше поберечься, чем обжечься, это да, но и панике поддаваться нельзя. Раньше я чувствовал себя легко и естественно и даже не замечал этого — вот он, признак нормальности жизни, который следовало ценить, а я не ценил, не находил нужным. Но пока ещё не конец света, и для каждой ситуации природой предусмотрена точка более-менее правильного баланса, это подразумевается всеми законами физики и логики, и любой другой науки, какую только ни возьми… Эх, если б я сейчас мог, наподобие фотона или другой элементарной частицы, перейти в состояние суперпозиции, чтобы, продолжая находиться здесь, одновременно оказаться в травмпункте! Жаль, что не могу».

Вслух же студент напомнил:

— Во избежание неприятностей мы ни в коем случае не должны вести себя неадекватно.

— Да, мы не должны, — согласно кивнул Семидядькин, и свешивавшийся с его шеи автомат при этом угрожающе заколыхался на ремне. — Хотя, если честно, у нас вряд ли получится.

— В смысле?

— Да безо всякого смысла. Нет его ни в чём. А если даже есть, то мы вряд ли до него доковыряемся.

Обмен мнениями в подобном роде возобновлялся между спутниками поневоле примерно через каждые сорок или пятьдесят шагов, повторяясь в разных вариациях, однако не меняя вектора совокупного настроения.

Обоим было не по себе.

***

Случались моменты, когда в уме у Калькина шевелилось беспочвенное опасение, будто его преследуют незримые сущности, но не кажут себя до поры, выжидая укромного момента, чтобы наброситься и сожрать разбухшие горошины вместе с ноздрями и всем остальным. И тогда ему хотелось послать всё к чертям собачьим и вернуться домой или наподобие раненого зверя спрятаться в какой-нибудь глубокой норе, в неподвластном неожиданностям тихом месте — окутаться туманной кисеёй прошлого или будущего и позабыть обо всём хотя бы на время. Но подходящего укрывища поблизости не предполагалось, да и проклятые горошины не оставляли студенту выбора, надо было с ними что-то решать. Потому, призвав на помощь здравый смысл, Калькин подавлял душевные позывы к неконструктивным действиям.

Разрозненные ощущения студента не желали складываться в единое целое и не

Тимофей Семидядькин, в свою очередь, тоже думал о разном, но преимущественное положение среди всех прочих его мыслей занимали тяжеловесные соображения о противопехотной гранате Ф-1. Хотя и они в подавляющем большинстве оставались незавершёнными и проваливались на замусоренное дно сознания, как в тёмный короб. Один раз, желая морально отвлечься, второй помощник младшего менеджера принялся шарить взглядом по окрестностям — и, не обнаружив объектов и явлений более-менее достойных внимания, заключил риторическим голосом:

— Краснодар — большая деревня, как ни крути. Тмутаракань говённая.

— Вся Кубань — большая Тмутаракань, — отозвался Калькин. — Хотя чему тут удивляться, можно посмотреть на географию и пошире.

— Да можно и пошире, — последовал его мнению Семидядькин. — Получается, весь мир — большая тмутаракань. Но, если честно, во всём мире я пока не успел побывать, потому не могу поручиться.

— Догадаться-то нетрудно. Для таких простых вещей не надо большого когнитивного усилия, каждый думающий человек сумеет проэкстраполировать.

— Проэкстраполировать?

— Ну да.

— Усложняешь ты всё.

— Ничего подобного. Наоборот, упрощаю.

— Да хрен с тобой, говори что хочешь, я к словам придираться не стану. У меня и так сегодня жизнь пошла колесом.

— Как будто у меня не пошла.

— У тебя не так. Не до такой степени. А я шарахаюсь по городу с гранатой, как придурок.

— А я с горошинами в носу, как ненормальный.

— То-то и оно. Оба хороши.

— Не то слово… С другой стороны, если разобраться, формальным критериям нормальности вообще никто не соответствует. Даже внешне. О внутреннем содержании я и говорить не стану, и так ясно.

— Ясно, но не так, как ты говоришь.

— А как, по-твоему?

— А так, что на дураков обычно все пальцами показывают и ржут над ними.

— Ну, на нас-то сейчас некому показывать.

— И то слава богу. А если б нашлось кому — обязательно показывали бы.

— По большому счёту, здесь и на нормального человека могут показывать, если он отличается от других.

— Согласен, могут. Говорю же: Краснодар — большая деревня… то есть, тмутаракань сраная. И ничего с ним не сделаешь, не перелопатишь от корки до корки, чтобы перелицевать наново.

— Да кому он нужен? Это ведь не Сочи и не Геленджик, туда хотя бы летом курортники приезжают. А про наш Краснодар никто не вспомнит, даже если он подчистую весь вымрет в одночасье.

— Ну ты загнул.

— Правду сказал, чего там загибать.

— Лично я вымирать пока не собираюсь.

— Да и я тоже.

После этого Калькин рассудил, что воля к вымиранию мало что значит, и в истории существует немало примеров, когда обращались в руины не только города, но и целые цивилизации. Коснувшись в данном контексте полумифической Атлантиды, он ненадолго остановился на империи майя, известной благодаря своим письменности, архитектуре, развитым искусствам, а также математической и астрономической системам: сформировавшись четыре тысячи лет тому назад, к моменту прибытия конкистадоров на мезоамериканские земли цивилизация майя по необъяснимым причинам откатилась к глубокому упадку… Затем студент рассказал второму помощнику младшего менеджера о древнем городе Мохенджодаро, являвшемся центром Индской цивилизации, которая в середине третьего тысячелетия до нашей эры занимала гораздо большую территорию, чем Месопотамия и Древний Египет вместе взятые, а через пятьсот лет её земли внезапно опустели. По древнеиндийскому эпосу «Махабхарата» можно судить, что Мохенджодаро уничтожил мощный взрыв, расплавивший камни и заставивший вскипеть водоёмы, в которых заживо сварилась рыба. Ещё он рассказал об аравийском городе Убар, построенном вокруг оазиса в пустыне на территории нынешнего Омана и две тысячи лет тому назад провалившемся в карстовую воронку. И о легендарной столице пиратов на Ямайке — Порт-Ройале, которая в конце семнадцатого века в результате землетрясения погрузилась на дно морское.

В конце концов дошла очередь и до Тмутаракани, земли незнаемой, на краю коей, собственно, и находился город, близившийся к упадку, однако продолжавший содержать в себе Калькина и Семидядькина, и чёрт знает сколько ещё неизвестных им личностей, попрятавшихся в своих квартирах и равнодушных, как последние сволочи… Вокруг упомянутой — более метафизической, нежели топографической — точки на карте некоторое время они коловертили свои мимоходные умопостроения, однако без толку, поскольку положение обоих от этого ни в малой мере не улучшилось. Как ни старались студент и второй помощник младшего менеджера увлечься и развеяться общеисторическими, гносеологическими и прочими неактуальными материями — нет, надолго уклониться в сторону от текущего момента не получалось.

Между тем, путь впереди лежал неблизкий и не суливший определённости. Особенно Семидядькину, которому ещё неизвестно согласятся ли удалять гранату посредством медицинского вмешательства. Впрочем, второй помощник младшего менеджера старался не копить внутри себя негативных ожиданий. Так и сказал своему пухлоносому спутнику:

— Не боись, я руку-то ещё долго смогу контролировать без разжатия. Главное ведь не рука, а мозг. Он как-никак существует у меня для самоконтроля.

Калькин согласно пошевелил лицом, однако его не перестали раздирать внутренние противоречия. Дальнейшие мысли ввергли студента в рефлексию и обобщения, кои он выразил следующим образом:

— Человек отрастил себе мозг неприличных размеров, если сравнить его с животными и тем более птицами. Нейроны и аксоны, дендриты и синапсы, глиальные клетки и миелиновое волокно, на фига столько разнообразия наворочено? У животных ещё куда ни шло, у них размеры и взаимосвязи более-менее в рамках необходимости, но у людей, можно сказать, целый космос в сеть переплетён, почище любого компьютера, да что толку? Слишком усложнённая система, невероятно громоздкая, от этого все беды.

— Та ладно, какие могут быть беды от мозга, кроме сплошной пользы, — с мрачной серьёзностью возразил Семидядькин. — Я, конечно, про нейроны помню со школы, но вникать в заумные материи не хочу. Человек и себя самого-то понимает не каждый раз, когда ему надо, а вот поди ж ты, до чего умственное распыление дошло, рехнуться можно. Учёным хотя бы деньги платят за то, что они копаются в себе и других, а всем остальным на кой ляд это нужно — раскладывать по полочкам доскональные понятия? Лично мне совершенно не нужно, у меня и без того забот выше крыши. Особенно сегодня, сам видишь, — при этих словах он потряс гранатой перед лицом студента. — В мире вообще нигде не найдёшь баланса, даже между добром и злом его не существует. Куда ни сунься, повсюду бардак и чёрт знает что. Но скажу по совести: люди сами себе придумывают сложности, когда им делать нечего. А не надо придумывать, и всё может обернуться терпимым образом.

Калькин фыркнул. Затем прикоснулся кончиками пальцев к носу и, сморщившись в болезненной гримасе, заметил критическим голосом:

— Если, к примеру, человек сходит с ума, то он же не придумывает нарочно ничего такого, просто у него происходит перетык в сознании — из-за чрезмерной сложности, я думаю. Компьютер точно так же глючит, если загрузить его слишком заковыристыми программами. Но компьютеру можно хотя бы апгрейд сделать, а человеку ведь не сделаешь ничего подобного. Да ещё социум давит со всех сторон, избыточная информация вносит путаницу, мусорные мемы как попало мутируют — я не удивлюсь, если в такой обстановке скоро всё человечество съедет с катушек.

Семидядькин в ответ на упомянутую тираду не нашёл убедительных возражений. Лишь потряс рыжей шевелюрой и выдавил недоверчиво-осуждающе:

— Ну, дык… мало ли что бывает. Я в масштабах всего человечества не ответчик. Главное — чтобы у нас с тобой всё вернулось к прежним кондициям и жизнь продолжилась как ни в чём не бывало. Точнее, как будто ничего не было: ни горошин у тебя в носу, ни гранаты у меня в руке… и автомата на шее, само собой… Однако с катушек съезжать — это дело дурное, не надо.

— А чтобы не съезжать, нам в сложившейся ситуации следовало бы придерживаться солипсизма и признать собственное сознание в качестве единственной твёрдой реальности. Или вообще начисто забыть друг о друге. Чтобы каждый смог представить себя Больцмановским мозгом.

— Знаешь, браток, мне и собственного мозга пока хватает, — заметил Семидядькин. — На хрена бы я стал представлять себя ещё кем-то?

— Не кем-то, а чем-то, — пояснил студент. — Больцмановский мозг — это гипотетический объект, который возникнет в результате флуктуаций вакуума после того, как во Вселенной выгорят все звёзды и ничего не останется, даже света. Такой мозг будет существовать сам по себе, в полном одиночестве, и беспокоиться ему окажется не о чем.

— Хм, ёпт, нда-а-а…

После этой реплики второй помощник младшего менеджера помолчал, собираясь с мыслями. Затем поинтересовался:

— Ты, наверное, из тех, кто каждый день составляет список дел на ближайшее время? А?

— Почему только на ближайшее? — удивился студент. — Я всегда по возможности стараюсь заранее выстраивать порядок своих действий. Ну, конечно, в соответствии с мерой их важности. А ты разве не так поступаешь?

— Я — не так.

— А как?

— Да никак… Я ведь не Больцмановский мозг.

— По какому же принципу ты живёшь?

— А по такому, как медведь с кольцом в губе.

— Не понял.

— Ну, это соответственно поговорке: мол, неохотлив медведь плясать, да как не запляшешь, когда губу теребят.

— А-а-а, понятно.

На том их разговор истощился, и минут пять Пётр Калькин и Тимофей Семидядькин продолжали двигаться в пасмурном безмолвии, с окаменело-сосредоточенными лицами, подобные двум истовым прозелитам неизъяснённого верования, вышагивающим по жидко одушевлённому краю мироздания.

Оба понимали: в подобных ситуациях лучше всего не думать ни о чём конкретном. Но в том-то и дело, что данный рецепт несовместим с реальностью, ибо человеческая мысль никогда не стоит на месте, даже во сне или в наркотическом бреду. Хотя сложившиеся обстоятельства недалеко отклонялись от разновозможных бредовых конфигураций.

Как бы то ни было, Калькину и Семидядькину не хотелось реагировать ни на что. Оттого, не встречая почти никого на своём пути, оба принимали это как положительный факт. Правда, они миновали странного мужика, который сидел на скамейке и, шевеля губами, читал газету «Довольная Кубань». Странность выражалась в том, что мужик то и дело принимался ржать как полоумный. Студент и второй помощник младшего менеджера удивлённо покосились на читателя газеты, а тот не обратил на них ни малейшего внимания… Это был кладбищенский сторож Ираклий Лошадиди. Он ради посильных гонораров сочинял садистские куплеты, которые регулярно публиковались на последней — юмористической — полосе газеты под рубрикой «страшилки». Теперь он держал в руках свежий номер «Довольной Кубани» и наслаждался плодами собственного творчества:

Скачет по полю коза —

по рогам текут глаза.

Чьи — какая разница:

больше не подразнится!

Муха уселась на лысину папе.

Петя за ней наблюдал с топором…

Был бы отец в металлической шляпе —

дело бы кончилось, может, добром.

Циркулярную пилу

плотник взялся починить…

Вон, ползёт он по селу —

ноги некому пришить.

После очередной порции духовной пищи, состоявшей из двух-трёх стишков, Лошадиди не выдерживал мощи собственного таланта и разражался хохотом, мотыляя головой и брызжа слюной на газету. Но затем брал себя в руки и — поперхивая, всхрюкивая и пуская носом пузыри от удовольствия — возвращался к печатным строкам:

Крысу-мутанта вывел профессор.

Крыса на улице — жуткий агрессор:

подпрыгнув, прохожему вцепится в нос —

профессор доволен, смеётся до слёз!

Мальчик по кладбищу тихо ползёт,

Глиной залеплен оскаленный рот.

Маме и папе он хочет сказать:

«Больше не буду с гранатой играть!»

Бабка, рухнув на паркет,

выпучила зубы:

прищемил ей дверью дед

половые губы!

Последняя страшилка особенно легла на душу автору, и он снова разразился гомерическим хохотом, прерывисто выкрикивая:

— Половые губы, ха-ха-ха! Нет, ну надо же: прищемить дверью, ха-ха-ха! Вот ведь как выдал-то я! Половые губы, и как это мне только придумать учудилось! Ой, не могу! Представить только! Выдал так выдал! Молодец какой, аха-ха-ха!

Миновав странного незнакомца, Пётр Калькин и Тимофей Семидядькин долго ещё слышали раздававшийся у них за спинами восторженный хохот, которого они так и не смогли постичь.

***

— Половые губы… — озадаченно пробормотал студент. — Что в них можно найти смешного? Обыкновенная часть организма, не хуже языка или колена.

— Печатают в газетах разную лабудню, — предположил второй помощник младшего менеджера. — А слабые умом люди из-за этого окончательно съезжают в психиатрию.

— У нас более весомая причина съехать, но мы же держимся в рамках.

— Значит, у нас нервы крепче. И мозговое устройство надёжнее.

— Пожалуй, что так.

— Точно тебе говорю.

— А если взглянуть на нас со стороны? Представь, что люди могут подумать.

— Мало ли какую ерунду они могут подумать, это не наша проблема. Главное, что мы сами помним о своей нормальности. Надо и дальше стараться о ней не забывать.

— Да я-то уж стараюсь.

— Вот и продолжай.

— Трудно это.

— Ничего. Мне тоже нелегко, но я креплюсь.

— Ну да, деваться-то всё равно некуда.

— Вот именно.

Высказавшись таким образом, они снова замолчали.

Тимофей Семидядькин вернулся к переживаниям о гранате Ф-1 и к твёрдой линии свободолюбия и бескомпромиссности. А в голове у Петра Калькина воцарилась куда более неоднозначная атмосфера. Он распылялся сознанием среди сложностей и сумбура, перебирал интенции, заменяя одну на другую, порой уклонялся в онтологическую плоскость и тщетно пытался соразмерить с ней собственную персону, после чего одёргивал себя и ненадолго возвращался к насущному вектору, дабы вскоре опять отклониться от него. В общем, ничего существенного и мало-мальски конструктивного: сплошной пустопорожний трепет мозгового вещества, и только.

А затем Калькин и Семидядькин увидели впереди белокурую девушку средних лет, медленно шагавшую на широко расставленных пёстрых ногах.

Глава 3.
Двое и третья

— Видишь толстуху с усами? Это ты.

— Видишь бегемота в навозе? Ты — навоз.

Мультфильм «Симпсоны»

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно.

Михаил Лермонтов, «А. О. Смирновой»

Они быстро нагнали блондинку нестандартного вида.

— Извините, вы случайно не в травмпункт направляетесь? — вежливо осведомился студент.

— В травмпункт, — она покосилась на Калькина. Лицо незнакомки было пергаментно-бледным, словно у только что восставшей из гроба покойницы, но в её взгляде зажёгся огонёк женского интереса:

— А вы, мальчики, кто такие будете — бандиты, наверное?

— Да не-е-е, — улыбнулся Калькин насколько позволяли лицевые мышцы. — Это оружие нам просто дали подержать бандиты настоящие. А сами-то мы совсем не бандиты, хоть и похожи на психонавтов из дремучего прошлого, мы — нормальные люди. Я студент, учусь на втором курсе политеха. А вот он — продаве… то есть, младший менеджер… старшего помощника… Ну, короче, в торговле не последний человек.

Блондинка тоже представилась:

— Незамужняя. А зовут меня Алёной.

— А что нам до того, замужняя ты или нет, — желчно пробурчал набегавшийся за день Семидядькин. — Нам к врачу надо, пока пальцы не поотпадали!

— Так это же моя фамилия, — грустно захихикала пестроногая встречница. — Незамужняя. Алёна. А вообще-то я замужем третий раз. Только муж меня сейчас из дому выгнал.

— Почему выгнал? — насторожился Калькин.

— Ну, из-за ног же… Видите, какие они у меня стали теперь, после того как я новый лайфхак из Интернета решила опробовать на себе. Кто ж такую в постель к себе пустит… уродину.

— Все мы здесь вроде уродов, — посетовал морально готовивший себя к худшему Семидядькин. — Одно утешает: что не только у нас со студентом сегодня выдался скверный денёк. Теперь как минимум втроём будем среди тех, кто воплощает в себе не лучшие качества. А что стряслось с твоими нижестоящими конечностями? Какой такой лайфхак из Интернета? На нас-то, надеюсь, он не перекинется?

Эти ноги, выглядывавшие из-под короткой норковой шубки, можно было долго рассматривать, но всё равно оставалось непонятным, откуда в женской природе может взяться такое многообразие неожиданного: их покрывала серая короста неясного происхождения, облепленная разноцветными нитками, перьями, обрывками бумаги и ещё бог весть каким мусором… Происхождение такой пестроты оказалось простым. Алёна, как все женщины, регулярно выводила на своих ногах волосяной покров с помощью дорогостоящих депиляторов. Но однажды прочла в заметке на Яндекс-Дзене, что можно покрыть ноги воском: дескать, тот прилипнет к волосам, и затем вместе с отдиранием оного удалится лишняя растительность. Новый метод сулил экономию для семейного бюджета. Вот только Алёна не придумала, где взять столько воска, поэтому вымазала на требуемые места семь тюбиков клея «Момент», который, разумеется, вскоре намертво застыл. Оторвать его не удалось. Несколько дней Алёна ходила в таком виде на работу, выдавая слой клея за новые колготки. И постепенно на её ноги налипло слишком много постороннего мусора, за что бедолага и была изгнана — сначала со службы, а затем из собственной квартиры.

Пётр Калькин и Тимофей Семидядькин посочувствовали Алёне Незамужней. И приняли в свою компанию незадачливую жертву стремления к женской красоте, поскольку им всё равно было по пути.

***

Теперь они шагали по городу втроём.

С их губ слетали белые клубы пара. Слетали и, словно тени легковесных душ, возносились к неприветливо-серому небосводу.

Никто не ведал, что ждёт их впереди. Впрочем, заглядывать слишком далеко не имело ни малейшего смысла, ибо никто из троих не знал даже, какие неожиданности могут подкарауливать их за ближайшим углом или перекрёстком.

— Обидно, когда дома тебя не хотят видеть, — жаловалась на жизнь Алёна. — Нет, ну как это может быть? Даже не верится.

— В поликлинике найдут средство, чтоб очистить твои ноги, — предположил Семидядькин, двигаясь на полшага впереди новой спутницы. — Может, обойдёшься даже без хирургического вмешательства.

Правда, уверенности в его голосе было недостаточно. Потому Калькин, решив усилить утешительный эффект, добавил:

— А что муж выгнал — это, я считаю, вполне поправимое обстоятельство. Лишь бы внутренние органы оставались в порядке. Вот если, допустим, с ними что-нибудь не так, тогда можно и заволноваться по-настоящему. Но у тебя ведь…

— Внутренние органы у меня в норме, — обиженным тоном перебила его Алёна. — Только ноги замудоханные. Да теперь ещё и сердце разбитое из-за того, что муж выгнал. Вообще-то он у меня балбес и рохля, зато уж когда шиза ему в голову ударяет — это капец. Хорошо, что у нас с ним детей нет: и так всё пропало безвозвратно, а если б ещё и дети, тогда я вообще рехнулась бы, наверное. И угораздило же меня в неудачный момент заморочиться со своим лайфхаком!

— Наплюй на мужа, раз он такой: пусть сам пропадает безвозвратно, а тебе с сегодняшнего дня до него не должно быть дела, — посоветовал Семидядькин. — Он тебя недостоин, да и свет клином не сошёлся на единственном мужчине. Каждая женщина должна быть предметом гордости и возбуждения для многих. На всякий товар найдётся свой купец.

Калькин, в свою очередь, предложил, сделав авторитетное лицо: