Бесплатный фрагмент - Кривая правда Фамусова

Предисловие

…Потому, что телефон и холодильник (всего лишь, хотя это великие изобретения) изменили нас сильно, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» никак…

Утверждение Р. Музиля — «Что остаётся от книг? Мы — изменённые», — к сожалению, всего лишь прекраснодушие, тщетная надежда автора, всю жизнь потратившего на сочинение огромного, великого романа.

То ничтожное место, какое занимает в сознании современного человека классическая литература, свидетельствует не о кривом, чрезмерно прагматичном воспитании, а о том, что книги не дают ответов на необходимые вопросы и никак не помогают жить.

Болтовня про вечность — мол, ждущую писателей — самоуспокоение неудачников.

Какая вечность? Помилуйте!

Мы о литературе Атлантиды не имеем никакого представления, не говоря о том, что попросту не знаем, была ли она сама.

Так что в лучшем случае художественная литература не справилась со своим заданием, если предположить таковое, — мы по-прежнему остаёмся корыстны, властолюбивы, эгоистичны, агрессивны, конфликтны, а в худшем литература — это просто род развлечения, более высокого, конечно, чем футбол, водка и карты, но… всего лишь развлечения.

И не следует уделять ей такого уж внимания…

Так что ж — прав Фамусов: «Собрать все книги бы, да сжечь?»

А пожалуй, и был бы прав, если бы не одно «но».

«Но» это заключается в следующем: если бы не «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита», мы были бы ещё более космато-корыстными, грязно-эгоистичными, чёрно-самовлюблённо-самолюбивыми…

Так что не стоит недооценивать литературу, равно сбрасывать её со счетов: ведь будущее наступает всегда, и мы никогда не знаем, каким оно будет.

Словесная медь восемнадцатого века

1

Боярского княжеского рода — того, что претендовал на происхождение от византийских императоров, — Кантемир получил изощрённое, блестящее домашнее образование, и отец, которого он потерял рано, отказывая своё состояние тому из сыновей, кто проявит к наукам наибольшее расположение, имел в виду именно Антиоха.

Уехав за границу, Кантемир во внутренней российской жизни участия более не принимал, может быть, ему хватило событий, приведших к воцарению Анны Иоанновны, в которых он участвовал избыточно…

От могилы его ничего не осталось: разрушение соборов и монастырей было заурядным делом в советской империи, устанавливавшей собственный культ.

Первый сатирик, Кантемир чувствовал изъяны человеческой породы и любого общества с тою безжалостностью, которая позволяла находить наиболее ёмкую словесную форму для их изображения: хотя сегодня требуется изрядный труд для чтения подобных виршей.

Когда-то сверкали, играли драгоценными каменьями, созвучьями, чтобы потом казаться непроворотными, очень тяжёлыми, если не обветшавшими.

Нужно делать скидку на огромный временной пласт, отделяющий нас от Кантемира, и не предаваться иллюзии вечности слова: сохраняясь как зыбкий памятник, оно меняется настолько, что чтение столь древних авторов может иметь только ознакомительную функцию, на уровне эстетическом и смысловом, едва ли кого-то сейчас в чём-то убеждая.

Тем не менее жизнь и литературная деятельность Кантемира — блестящий пример цельности, внутренней силы и той сосредоточенности на главном, какая и позволяет, при столь краткой жизни, высказаться полно.

2

Ломоносов, жизнь которого сплошное преодоление, помноженное на прорыв, сделал, вероятно, первую попытку обмирщения книжной, высокой речи, речи, вскормленной классицизмом:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов…

Но обмирщение подобного рода не есть путь вниз — напротив: за оной попыткой стоит совсем иное видение реальности — подобно тому, как заглавные буквы в словах «Стекло» и «Минералы» свидетельствуют о высоком почтении, каковое выказывает поэт и учёный нормам, и сути вещества, столь необходимого в жизни…

Словесная живопись высокой степени выразительности присуща многим произведениям Ломоносова, и самая тяжесть их, плотность и вещность, точно есть следствие неустанно бушевавшей в сознании его поэтической стихии, выплёскивающей могучие краски на холст бумаги:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина,

Блаженство сёл, градов ограда,

Коль ты полезна и красна!

Вокруг тебя цветы пестреют

И класы на полях желтеют;

Сокровищ полны корабли

Дерзают в море за тобою;

Ты сыплешь щедрою рукою

Своё богатство по земли.

Мера искусственности, которая слышится сейчас в стихах Ломоносова, как и в любых стихах восемнадцатого века, преодолима за счёт осознания временных пределов, в которые вписаны оные сочинения: вписаны с тем, чтобы проложить мостки будущему, каковое будет распоряжаться языком совершенно иначе.

Ломоносов, ответствующий Анакреону; Ломоносов, могущий петь о любви, но:

Героев славой вечной

Я больше восхищён.

Ибо сам Ломоносов — герой, прободающий пространство ради победы света; ибо он — несущий факел во тьму, любезную большинству; ибо поэтическая речь его — сгусток сил и таланта, мускульно поднимающий своё время, чтобы приблизить его к потомкам…

Ломоносов — игривый в речи, ловко воспевающий бороду, славное струенье волос:

Борода предорогая!

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

Ломоносов, щедро раздаривавший впечатанные в него многие дары, дабы в мире увеличивалось количество света и уменьшался процент несправедливости…

3

Вектор энергии Тредьяковского требовал обновления поэзии, всего её состава, самой сути: но ориентация на классицизм — с его незыблемыми принципами — не позволяла отступать в мирскую стихию языка.

Всё должно быть возвышенно.

По крайней мере — высоко.

Стихи должны звенеть, ложиться на медные доски вечности, избегая тления, и даже «Здравствуйте, женившись, дурак и дура», писаные с забористым перцем, дьявольщинкой, собачьим сердцем хранят в себе начинку высокого стиля.

Он не соответствовал живому языку, оттого и гудит непроворотно, будто даже скрипит.

Ничего не поделать — язык развивается вовсе не при дворцах, и то, что высокими его плодами могли пользоваться тогда лишь немногие, не помогало пииту.

Живые ручьи иногда блистали внутри тяжёлых построений Тредьяковского:

Виват, Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Но играл Тредьяковский значительную роль — играл всерьёз, смертельно: мостил дорогу будущему обмирщению языка, в пределах которого будут созданы незыблемые шедевры.

4

Громокипяще и медносверкающе извергся Державин в данность, созидая стихи твёрдые, как камни, и сверкающие гранями, что алмазы.

Громогласно заявил:

Се слово мне гремит предвечно:

Жив Бог — жива душа твоя!

Ибо исследование жизни души — истинно поэтическое дело, или — самая важная составляющая из всей суммы поэтической необходимости.

Ибо стихи необходимы в мире, чтобы не окоснел в броне сует и выгод, чёрствости и безвкусицы.

К Богу, даровавшему возможность писать — помимо возможности жить, в чём, очевидно, Державин не сомневался, — поэт мог обратиться напрямую, замирая восхищённо в недрах сквозящей жизненной тишины и всего величественного, что простирается повсюду.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, —

Тебе числа и меры нет!

И Ньютон так верил, и Коперник, хотя их поэзия другого рода: проникновение в тайны, но не описание следствий их.

Ибо мир зримый есть следствие глобальных тайн, сокрытых от умопостижения причин, корней, залегающих так глубоко, что никакой рассудок не в силах постичь.

Державин полнозвучно избыточен, и хоть обмолвился где-то Пушкин, что стихи его напоминают тяжеловесные переводы блистательного оригинала, думается, именно державинский звук можно проследить в дальнейших лабиринтах русской поэзии: Тютчев, Некрасов, Маяковский — от него брали свои ноты, обогащая их собою.

Шикарно блещущий драгоценностями «Водопад» продолжает своё извержение в поэзию двадцатого века: Цветаева именовала Мандельштама «молодой Державин», и сама брала от певца Фелицы многое.

Державин фривольный, игривый, жизнелюбивый — разный, как радуга; щедрый, как ливень, сложный, как сама жизнь…

И «Грифельная ода» верна лишь отчасти: ведь жив блистательный Гавриила Романович, жив, несмотря на «жерло времени»…

5

Виват, Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Звучит и сегодня: звонко, ярко, возвышает дух, наполняет хорошей гордостью, и — точно открывает ретроспекцию, уходящую очень далеко: туда, где жизнь Василья Кирилловича Тредиаковского бушевала и разливалась, казнила его и возносила, миловала и лупила — через судьбу — палками по голове.

Но ничто и никогда не лишило его дара: растущего и мужающего, подкреплённого неустанными занятиями, изучением языков, умноженного на странствия, раскрывавшие миры других пространств.

Басни расцветут: тяжеловесные, приподнятые, важные, точно в напудренных париках, и вместе — сверкающие гирляндами смехами.

«Ворон и Лисица», «Леший и мужик»…

Вечность Эзопа дохнёт в лицо.

Взыграют оды:

О! не ярости во время,

Господи, мя обличи;

Зол же всех за тяжко бремя

И за многое тех племя

Не во гневе в казнь влачи.

Загудят — и вместе струнные переборы дадут; хотя, вероятно, оргáн пришёлся бы впору Василью Кириллычу: он мечтал о мощном звуке, о полифонии звуко-смысла, о величии подлинном: возвышающем величии стихов.

…а как разойдётся — уже совсем другим языком: «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе»!

Полыхнёт оскал шутовства, запляшут, заболбочат несчастные карлы, и выдохнет… не более счастливый Тредиаковский:

Здравствуйте, женившись, дурак и дура,

Еще и <…> дочка, тота и фигура!

Теперь-то прямо время вам повеселиться,

Теперь-то всячески поезжанам должно беситься:

Кваснин дурак и Буженинова <…>

Сошлись любовно, но любовь их гадка.

Эх, с перцем, с собачьим сердцем, с адскою силой, а — на века…

Века вобрали опыт Тредиаковского.

Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто из желающих знать тайны русской поэзии не обойдёт их…

6

Капнист зазвучал уже легко — с блеском, точно опровергая ямбы и зарывая определённые ямы века своего; он раскрывался посланиями — Батюшкову, к примеру, — где искры словесных граней переливались то иронией, то глубиною смысла; он сострадал красоте, которой не находится места в мире:

Увы! что в мире красота? —

Воздушный огнь, в ночи светящий,

Приятна сердцу сна мечта,

Луч солнечный, в росе блестящий.

Мгновенье — нет Авроры слёз,

Мгновенье — льстить мечта престала,

Мгновенье — метеор исчез,

Мгновенье — и краса увяла!

И среди многих общепоэтичностей ярко выхлёстывал собственную индивидуальность, словно драгоценную жидкость, что не удержать в сосуде своём.

Пел природу, дружбу… всё, что полагается — но песни были своеобычны, отличаясь определёнными нотами, что и позволило им остаться…

…параллельно ему длились басенные свитки Хемницера: звонкие, сложные, умные.

Всё надобно стараться

С погребной стороны за дело приниматься;

А если иначе, всё будет без пути

Хозяин некакий стал лестницу мести;

Да начал, не умея взяться,

С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметёт,

А с верхней сор опять на нижнюю спадёт.

«Не бестолков ли ты? — ему тут говорили,

Которые при этом были. —

Кто снизу лестницу метёт?»

Лестница — глобальный символ, и очевиден факт, что низ её всегда не слишком интересен, когда не чреват — в метафизическом смысле: навечно застрянешь внизу.

Что ж?

Ритмический рисунок не из Хемницера ли черпал Крылов, гений русской басни? Крылов, снабдивший русский мир столькими роскошными афоризмами, что и повторяющие подчас не ведают автора?

Мощно звучит Хемницер — устаревше, обветшало…

---

(Интересно, как через пару сотен лет будет восприниматься сегодняшний язык?)

Но — будто странные серебряные нити соединяют двух поэтов, Капниста и Хемницера, словно тайное родство чувствуется — разлитое в составе их произведений, а как объяснить его?

Впрочем, стоит ли?

Достаточно ощущенья.

7

Индивидуальность в поэзии определяет почти всё: как в любом из творческих миров, вероятно; индивидуальность бывает того рода, когда проявляется на уровне стихотворения, но не уровня неповторимого голоса, и больше дана через запоминаемость стиха, нежели через узнаваемость всего поэтического ряда…

Но — и индивидуальность может быть напоена таким низовым разгулом, что цена её снижается: Барков тому примером.

Он уникален — в середине восемнадцатого века писал языком середины века девятнадцатого, опережая на столетие развитие родной речи.

Он уникален — тем, что, практически минуя бездны, каковые призвана освещать поэзия, полностью отдался срамной, озорной, низовой, карнавальной стихии, воплощая в стихах, звонко и весело, её бурление…

Он мог бы, используя те нормы языка, какие создал сам для себя, опережая время, создавать шедевры величавого метафизического и великолепного поэтического звучания, но… остановился на срамных одах, став притчей во языцех…

Впрочем, звёздная пыль, блещущая в недрах похабных виршей, всё равно переливается чудесно, ибо всегда мы, даже изрядно меняясь с веками, остаёмся людьми…

---

8

Разворачивается эпос «Россиады», звучат эпические накаты, железно идут ряды шестистопного ямба, сияют колонны классицизма.

Помпезно, приподнято, никаких срывов — они чреваты, ибо поэзия должна быть высока.

Так высока, что тянуться к вершинам надобно всей душою, всею интеллектуальной силой.

Завоевание Иваном IV Казани Херасков считал датой окончательного освобождения России от треклятого ига; но элемент чудесного, весьма значительный в поэме, не соответствует правилам Буало: тут нет античных богов и героев, но действует сам Бог, православные святые, Магомет…

…персидский чародей Нигрин, несомый драконами, и глядящие отовсюду лица аллегорий — столь же очевидные, сколь и завуалированные обилием словес.

Их чрезмерно — они приподняты, они отличаются торжественной важностью; но в «Россиаде» много пластов: и масонское видение правды жизни вполне совмещается с православным взглядом на мир; а библейские реминисценции, облечённые в одежды классицизма, красивы…

Хераскова именовали русским Гомером; поэма была благосклонно встречена соотечественниками, и гимназисты долгое время (вероятно, страдая) заучивали вступление наизусть.

Трагедия «Венецианская монахиня», сделавшая Хераскова знаменитым, и государственные дела; циркуль масонства и — куратор университета: жизнь Хераскова изобильна, когда не избыточна во многих моментах своих; и то, что громокипящие его, тяжелостопные вирши, в том числе и составившие первый русский эпос, едва ли сегодня могут восприниматься иначе как ветхие памятники, — не очень важно, пожалуй…

---

9

…эпистолы, сатиры, элегии, песни, эпиграммы, мадригалы, эпитафии…

Оды.

Сумароков писал всё, был всеобъемлющ, обладал жанровым фундаментализмом; он использовал все существовавшие тогда размеры и экспериментировал в области рифмы, и созидал орнаменты разнообразных строфических построений.

Изначально следуя принципам поэтической реформы Тредиаковского, он заинтересовался ломоносовской силлабо-тонической системой и довольно быстро политизировал свою поэзию, давая советы Елизавете Петровне от имени российского дворянства.

Сумароков узнал взлёты и падения, амплитуда его судьбы, включавшая зигзагообразное движение, приводила к эпосу; но гекзаметры «Телемахиды» не обрели успеха…

Песни, басни и пародии — как линии, определяющие временнýю сохранность наследия Сумарокова; и жанры эти он, по сути, заново создал в русской литературе.

«Узаконение» песни в жанровой системе русской лирики было квантом творческого мужества Сумарокова, тем, что определило краткость и мелодию данного словесного движения…

Космос Сумарокова поражал универсализмом: использовать всё, чтобы создать свой, неповторимый, овеянным индивидуальным ароматом космос, — вот дело сильного, высокоштильного, ярого, блестящего, тяжелочитаемого ныне Сумарокова.

10

Воспринимаемое ныне архаикой звучало некогда высоко и набатно: классицизм предполагал громкогласие, приподнятость, точный баланс высокого и низкого; и Иван Пнин, созидая стихи, учитывал бездны, раскрывавшиеся в самых возможностях стихосложения:

Систему мира созерцая,

Дивлюсь строению ея:

Дивлюсь, как солнце, век сияя,

Не истощается, горя.

В венце, слиянном из огней,

Мрачит мой слабый свет очей.

Но кто поставил оком миру

Сей океан красот и благ?

Кто на него надел порфиру

В толико пламенных лучах?

Теченьем правит кто планет?

Кто дал луне сребристый цвет?

Система мира, взятая как будто из научного обихода, точно зажигает первую строку, делая её столь же полнообъёмной, сколь и красивой; и, разумеется, стихотворение, наименованное «Бог», должно возносится скалами твёрдости, и… сияний…

Стихи тяжелы… но и глубоки; упоминаемый океан точно разверзается суммой русских словес, поставленных на места, с которых уже едва ль низвергнуть.

…в пятнадцать лет Иван Пнин, внебрачный сын маршала Репнина, получивший усечённую фамилию, написал первую оду; за ней последовали другие.

Разворачивая панораму стихов — за одами высветились лирические стихотворения, заиграли басни, — поэт стремился воспеть нравственную природу человека: поражавшую его своим законом, как Канта; но — исходя из оной же — он протестовал против унижений, насилия, рабства.

Мысль работала в произведениях Пнина: тяжело ворочая камни, ибо осмыслению подвергались самые сложные участки бытия:

Тот ныне царь — вселенной правит,

Велит себя как бога чтить;

Другой днесь раб его — и ставит

Законом власть боготворить,

Ударит час — и царь вселенной

Падёт, равно как раб презренный,

Оставя скипетр, трон, венец…

И, наконец,

Всё преимущество царя перед рабом

В том будет состоять,

Что станет гроб в стократ богатый заражать.

Время, закипающее в недрах иных, непроворотных созвучий, свидетельство за поэта: он был — его стоит перечитать, вслушаться в имена слов, которые он произносил, прочувствовать одическую силу; его стоит перечитать — ни в коей мере не сбрасывая с гамбургского счета истории отечественной словесности.

11

Шёл и шёл, пейзаж менялся; шёл и пел, и песни предполагали божественный сад, и мир, закидывая тонко сплетённые сети, не поймал его…

Не наше то уже, что прошло мимо нас,

Не наше то, что породит будуща пора,

Днешний день только наш, а не утренний час.

Не знаем, что принесёт вечерняя заря.

Тяжело ли звучат ныне песни Григория Сковороды?

Конечно — язык сильно меняется.

Способно ли время вымыть из них внутреннюю суть, размягчить, сделать не солёною соль?

Ни в коей мере…

Мудрость одиночества наполняет и стихи, и песни, и басни:

…не будет сыт плотским дух.

Всякому сердцу своя есть любовь!

Множественность проведённого через тончайшие ощущения ложится золотыми нитями в пространные вести вечности…

Концентрация, данная в иных строках, велика, как отсвет духовного океана…

…он шёл и шёл: философ, поэт, баснописец, педагог; своеобразный дервиш восточнославянского духа; сады цвели, имения манили, золотой блеск пресловутых кругляшей был привлекателен для всех, но не для него…

Он шёл сквозь сети, сплетаемые соблазнами, и разрывал их силой духа для дальнейшего пути…

Завоюй земной весь шар,

Будь народам многим царь,

Что тебе то помогает,

Если внутрь душа рыдает?

Его душа была, вероятно, преисполнена такой гармонии, о которой немногие имеют хотя бы представление.

И — Сковорода мог прозревать духовные пещеры: с их причудливою светотенью, игрою оттенков, тайными созвучиями, всем сокровенным; он мог их зреть, прекрасно ведая, что подлинная жизнь — это жизнь духа…

12

Ядро века просвещения — благородство мысли, чья энергия должна быть настолько сильна, чтобы преобразовывать мир.

Михаил Чулков происходил из семьи солдата московского гарнизона, обучался в разночинском отделении гимназии при университете, затем слушал лекции в нём же; а придворную карьеру начал лакеем, очевидно, не имея в душе ничего лакейского…

Публиковаться он начинает с рассказов, выпускает их четыре сборника, и они, наполненные и патриотизмом, и здоровым смехом, своеобразно показывают тогдашнюю жизнь: кругло катятся её яблоки, тяжело пашется земля…

Но вот в рассказе «Горькая участь» впервые проступает детективный сюжет: идёт расследование убийства, — русская литература обогащается новыми возможностями.

Единственный русский плутовской роман «Пригожая повариха…» написан именно Чулковым, и брызги забавных приключений долетают и в наши дни…

Энергия Чулкова велика, а мозг требует глобальности: он занимается издательской деятельностью, затем выпускает «Краткий мифологический лексикон», где объясняет происхождение имён и легенд; он сотрудничает с Николаем Новиковым, вводя в реальность собрания разных песен…

Он тяготеет, в сумме, к большим историческим осмыслениям; он создаёт «Историческое описание российской коммерции», и несть числа документам, пересмотренным, переработанным, скопированным, чтобы книга плотно и полно отобразила эту сторону бытия.

Разносторонне восприятие жизни, и ум, впитывающий всевозможные знания, позволяют создать и «Словарь русских суеверий», и лечебник, призванный помогать крестьянам, лишённым всякой медицинской помощи.

Просвещение!

Сила и лозунг жизни Михаила Чулкова, жизни, исполненной столькими различными деяниями, что не верится, будто она принадлежала одному человеку.

13

Есть некоторая заманчивость в мерцании древних словес классицизма — таких тяжёлых, таких крутых, столь крупных; кажется, вес слов был иным: можно взять в руку, поднять, ощупать…

Так, Силов! рассвело, воспрянем ото сна,

Нас бодрствовать манит прекрасная весна;

Растворим чувствия, способности разбудим

И размышленьем мысль быстряе течь принудим.

Так пел Василий Петров — и громогласие его бухало в медь времён; и чувствия, перехлёстывающие через край произведений, срывались в пределы других миров: нашего, например, о котором старый поэт не имел ни малейшего представления…

В послание Силову вложил все свои размышления, чаянья, думы; соль и перец вспыхивают белым и чёрным, и всяческие метаморфозы мира льются и ткутся прихотливо, причудливо…

Чудесный Петров!

Как мощно соплетает он строки, как закручивает орнаменты мысли, внутри которых горит, пламенеет алая правда…

Потом возникают «Должности общежития», в которых излагается кредо поэта — необходимость быть полезным обществу: невозможность праздной жизни:

Проснись, о смертный человек!

И сделайся полезным свету;

Последуй истины совету:

В беспечности не трать свой век.

Летит не возвращаясь время, —

Спеши пороков свергнуть бремя:

Заутра смерть тебя ссечёт,

Во гроб заутра вовлечёт.

Кажется, сам поэт даром не потерял и дня: всё в нём было подчинено единому порыву к свету и справедливости, столь владевшему его поэзией…

---

14

Невысокого звания, Владимир Лукин был рождён для одолжения — от сердец великодушных; изведал армейскую службу — и неистовый картёжный азарт, круговращение надежд и отчаяний; а литературную деятельность начал под руководством Елагина, снискавшего, составившего себе известность хорошего писателя и переводчика, — слог его считали ярким, а самого именовали первым после Ломоносова писателем в прозе.

Лукин начинал как переводчик: опять же совместно с Елагиным, но популярные некогда «Приключения маркиза Г.» (в шести частях), представляя собою библиографическую и букинистическую редкость, не представляют литературной.

Иное дело «Мот, любовию исправленный» — оригинальная комедия Лукина, отличающаяся простотой языка и… относительным изяществом исполнения.

Лукин первым выступил против условностей классицизма, о переделках и переводах западных произведений утверждая, что они должны быть очищены от всего не присущего русскому космосу (естественно, не используя этого слова).

Следовал этому принципу: «Щепетильник» — взятый с французского — раскрывает галерею персонажей, ибо сам Щепетильник торгует безделушками во время маскарада, что позволяет провести перед зрителями ряд лиц, фамилии которых говорят сами за себя — Вздоролюбов, Обиралов, Легкомыслов.

Лукин вершил труды по оздоровлению языка, его приближению к реальности, и что сам не свершил великих пьес — было скорее логично, нежели трагично: время не пришло.

15

Первое издание стихотворений Ивана Дмитриева называлось «И мои безделки» — хотя безделками его поэзия вовсе не была…

Перекличка с Карамзиным, опубликовавшим «Мои безделки»?

Скромность, обычно не знакомая поэтам?

(Кстати, замечательная буква «ё», которую современный мир взялся третировать, встречается впервые именно в издание стихов Дмитриева…)

…басни Дмитриева — одно из чудеснейших явлений русской поэзии в этом жанре докрыловского периода.

Лапидарно сжимая строки, отцеживая возможный словесный жир, Дмитриев, казалось, приближался к идеалу: писать белой, крупной солью, давая метафизические образы изрядной густоты и силы:

Бык с плугом на покой тащился по трудах;

А Муха у него сидела на рогах,

И Муху же они дорогой повстречали.

«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.

А та, поднявши нос,

В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»

От басни завсегда

Нечаянно дойдёшь до были.

Случалось ли подчас вам слышать, господа:

«Мы сбили! Мы решили!»

Их можно цитировать целиком — басни Дмитриева: они обладают чрезвычайной ёмкостью и золотой структурой смыслонесущих конструкций.

Они завораживают и по сегодня — мудростью, не так часто встречаемой в нашем мире.

Разумеется, талант поэта не мог быть ограничен только басенным ладом: были популярны его стихотворные сказки; а сила его метафизического голоса наиболее полно прозвучала в одах — «К Волге», «Ермак»…

Тут развернутся стяги классицизма, и тяжеловесность их обещает возвышенность: иначе невозможно…

Однако, думается, вековечные перлы в поэтическом своде Дмитриева — именно басни: чудесные, забавные, актуальные всегда — словно идущие параллельно со временем, вечно двигающимся вперёд…

Живое пламя Пушкина

1

Трепещут лепестки на ветру, переливаются прожилками таких известных смыслов: с которыми ничего не сделать, ибо верны:

Сердце в будущем живёт;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдёт;

Что пройдёт, то будет мило.

Формула точности, и вместе — лёгкости: необыкновенной, пенной, воздушной.

…на имени Пушкина лежит такое количество глянца и елея — имперского, гимназического, академического, советского, антисоветского, анекдотического, школьного, что, кажется, через все эти слои пробраться к живому слову поэта практически невозможно — уже.

Между тем надо просто вслушиваться:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя…

И сам напев утишит душевный раздрай, уврачует раны, наносимые избыточно технологической современностью…

Мороз не стал менее крепким, а солнце не потускнело: ему-то что до человеческого прогресса?

Мороз и солнце; день чудесный!

Ещё ты дремлешь, друг прелестный —

Пора, красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

Волшебное поэтическое дыхание ощущается через все дебри сложностей, навороченные последующими веками: волшебное дыхание выси, услышанное и почуянное поэтом, перенесённое в человеческую речь…

…возможно, Пушкин сначала видел свои стихи, как композитор видит музыку, — суммами красивых цветовых наслоений и узоров: там, в недрах себя, в глубинах, о сущности которых сам не знал, — а потом уже проступали слова…

Такие простые, такие знакомые, совершенно особенные, точно наполненные духовным млеком слова, сочетающиеся в строки, знакомые с детства (раньше, по крайней, мере), строки, работающие на осветление пространства который век…

…Лев Толстой писал про стихотворение «Воспоминание»: «Таких много если десять на всех европейских языках написано; а финал его представляется предельно мрачным, донельзя противоречащим и пушкинской лёгкости, и моцартианскому началу».

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

Страшное совершенство стихов словно расщепляет сознание читающего — но именно в этом совершенстве и есть световая основа, высота, заставляющая видеть себя под таким неприглядным углом, чтобы меняться…

Едет возок, скрипят полозья:

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Почему-то кажется — зимой писалось, можно свериться со справочниками, да стоит ли?

Лучше представлять — возок, синеющие отвалы снежного серебра, маленького человека в тяжёлой шубе, задумавшегося о собственных сроках.

Часто задумывался.

Многажды мелькало в стихах: словно проглядывала жуткая тварь между домашними, привычными мыслями…

…несчастный безумец бежит от грозного всадника, чья медь вовсе не предназначалась для того, чтобы сводить кого-то с ума.

Онегин вглядывается в грядущее, которого — ни понять, ни представить; потом, махнув рукой, уходит в вечность: через массу деталей и подробностей, через пресловутый каталог жизни — уходит, чтобы никогда не умереть; да и друг его — несколько нелепый Ленский — всё жив и жив, пока не застрелит его Евгений…

Образы Германии встают: вездесущий и всезнающий, вечно ироничный Мефистофель, впрочем, обозначенный полупрезрительным — бес, потопит корабль, как и было велено.

Финские камни возникнут.

Жарко коснётся души дыхание Корана, чья кропотливая вязь слишком непривычна европейскому сознанию.

У Пушкина оно мешалось — с русским, с любовью — до страсти — к сказкам, былинам, ко всему, что давал предшествовавший ему русский космос.

Дон Гуан проедет по ночному Мадриду, где кружево арабских кварталов таинственно вдвойне; Дон Гуан, рассчитывающий на приключение, а не на визит Каменного гостя.

Рассчитывал ли Пушкин на долгую жизнь?

Если верить русскому провидцу Даниилу Андрееву, смерть его, убийство есть следствие чрезвычайного сопротивления демонических сил силам провиденциальным, пославшим в русскую реальность поэта…

Цепочка кровяных пятен на снегу, плачущий Данзас…

Много лет прошло: совсем чуть-чуть; жарко дышит анчар, всё отравляя…

Надо просто читать.

2

Коды прозы Пушкина — в поэзии: растёт из неё, и строится по своеобразному принципу — будто не фраза, а строка, та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркале вечности.

Страшна ли «Пиковая дама»?

В детстве можно испугаться — правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать рассказ ребёнку…

Психология даётся своеобразно: тонко просвеченными нитями, намёками — тут ещё нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.

Да в рассказе «Гробовщик» (скажем) оно и невозможно: тут важен сюжет, схема необычности, выход за пределы реальности…

Любовь к отеческим гробам — проступает, искажённая карнавальной стихией.

«Капитанская дочка» разворачивается спокойно: не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового…

Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русского бунта — логично избыточного, ибо альфа социальной несправедливости особенно сильно чувствовалась в России.

(Сейчас, впрочем, тоже — хотя декорум сильно изменился.)

…снежные, свежие, морозные строки-фразы — даже ежели речь о лете, или любимой осени; строки, отливающие мрамором: без его тяжести, белым-белым…

В Тоскане те, кто добывали камень, именовали его мясом: живое мясо земли…

Живой мрамор пушкинских строк, созидающих суммарно прозу поэта, сияет, маня, влечёт всё новыми и новыми погружениями в такое знакомое пространство…

3

Борис Годунов раскинет мощно цветовые слои исторического космоса по небу — духа…

Страшный, несчастный Борис — из недр шекспировского как будто мира, совершенно русский, растянутый, когда не распятый на крюках грехов, с наползающим ужасом, сминающим все чувства, все возможности дальнейшего бытования…

Сколь возвышен белый стих!

Кажется, и рифмы — лёгкой подруги — более не надобно, мешала бы, отвлекала…

Европейское время растягивалось, как великолепная река, теряя точную атрибутику периодов; впрочем, в противостояние двух (о котором не подозревает солнечный Моцарт) время конкретно, как донельзя конкретен трактир, и вино — мнится — можно попробовать оценить вкус…

Скупец, спускающийся в подвал, опьяняющий себя сильнее всякого вина: гипноз золота своеобычен, его не истолкуешь так просто, иначе по-другому строилась бы жизнь…

…воздух Украины вполне отвечает европейской старине, поражая такой словесной прозрачностью, что ощущения собственные — спустя два века — уточняются как будто:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звёзды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Луна спокойно с высоты

Над Белой Церковью сияет

И пышных гетманов сады

И старый замок озаряет.

Громоздится восковой череп замка; зреют события, вызревает тугая, полная таинственным соком виноградная гроздь истории…

Пушкин не мыслится вне её: она близка — различная — и Римом, и Византией, и Испанией, и Германией, — щедрое сердце поэта вбирает в себя все эпохи, чтобы перевоссоздать их по-русски, приблизить к русской тайне и космосу.

…Пышно говорил Достоевский на открытии памятника: сильно, восторженно; Бунин отвечал на вопрос о Пушкине: «Не смею я о нём никак думать…»

Буйная пестрота цыган, неистовство разрывающих крючьями страстей: но тело-то остаётся — крючья работают метафизические…

Ту цыганщину, которую любил Пушкин, не представить сегодня: и песен таких не уцелело, и накал подобный был бы в диковинку.

Смириться?

Пушкин был против — большую часть огромной, такой короткой жизни.

Он был против до периода:

Отцы пустынники и жёны непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Тут уже смирение ощущается: тугими пульсациями, всё более и более важными гордому человеку…

…Ахматова писала о нём легко и таинственно; Цветаева — с волшебным своим жаром-захлёбом-неистовством; Тынянов рассматривал трезво, научно, если и допуская фантазию, то в пределах источниковедения; Даниил Андреев так, как мог бы моряк блуждавшего в темноте корабля отнестись к маяку.

А вот — Пушкин анекдотический — из рассказа Зощенко «В Пушкинские дни» — Пушкин, увиденный сквозь кривые мещанские окуляры, словно ставший забавным, хотя забавны те, кто так видит…

…Руслан вечно несётся на бороде Черномора; а сказки кота отдают извечностью тайны; запутаны многие тропы «Руслана и Людмила», начинены, кажется, содержанием, которое передал молодому поэту таинственный волхв.

Или не было такой встречи?

Разное можно предполагать: храня живого Пушкина — через пуды напластований, через школьную, познанную всеми рутину, храня чудо философского камня его грандиозного наследия.

Лира Лермонтова

1

…в сущности, Лермонтов первый, кто продемонстрировал возможности сгущения прозаической фразы, предельно ёмкого её наполнения: не потому ли Чехов, доведший искусство лаконизма до высшей, максимально выразительной, точки, так высоко ставил «Тамань»?

Гроздья слов организуют сок смысла.

…Максим Максимыч, фактически не замеченный бывшим другом, вызывает жалость; а какие чувства вызывает более глобальный Печорин?

Скорее негативные: да и мотивы его тотальной разочарованности отдают скорее пресыщенностью, чем глубиной натуры…

Однако сгущение фразы до высокой ёмкости, впервые продемонстрированное Лермонтовым, получило вектор дальнейшего развития: и Толстой, и Чехов, даже, думается, в определённом смысле и Платонов — этот беспрецедентный стилист XX века, — черпали отсюда: из лермонтовских бездн…

…поэзия необыкновенного звука, мелодии столь же возвышенной, сколь и питающей душу, творилась Лермонтовым, не способным довольствоваться только видимой реальностью.

Духовные очи позволяли ему видеть голубое сияние, в котором спит земля, — задолго до возможностей космического полёта, предоставившего возможность получить фотографии.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чём?

Необыкновенный звук множится на ощущение неба как дома — неба, сообщающего человеку ту близость, которая должна отменять всякую безнадёжность.

Колорит поэзии Лермонтова мрачен, но это не игры в раннюю усталость, или следствие избыточного житейского опыта — тут создаётся ощущение всеприсутствия поэта — во многих эпохах, в разных временах…

…точно был свидетелем цивилизации титанов, опалённых божественным огнём, громоздящих гигантские скалы; точно такая прапамять окрашивала множество его произведений…

Но вдруг звучало «В минуту жизни трудную» — так задушевно, пронзительно, что становилась очевидна надмирная природа поэзии.

Молитвы Лермонтова не уступают — когда не превосходят — церковное: словесное совершенство множится на ощущение великой субстанции жизни, разлитой повсеместно.

Вчитываясь в Лермонтова, непроизвольно ощущаешь мистические струи, омывающие реальность, начинаешь верить, что наш, видимый, мир — только следствие неизвестных миров, равно не постижимых причин.

Космос не может стареть, даже если учесть все изменения, произошедшие в языке; и космос Лермонтова раскрывается вновь и вновь — всякий раз по-новому, любому поколению иначе, и невозможно представить, как будет прочитан поэт ещё через сто лет… двести…

---

2

Ах, какой пир!

Тут не горой даже, а глыбами гор, суммами их — как суммами витых и простых, точно никогда не звучавших, переливающихся самоцветами словес, — поёт лермонтовская поэма.

Торжественный стих, плавный и музыкальный, и словесная живопись, достигающая зримости, отражается в зеркалах вечности, чья великолепная полировка отражает только лучшее.

Печаль любимого опричника заботит великого и страшного царя, словно в палатах становится более тускло, и райские их росписи теряют в своём цвете.

Царю забота о лихом опричнике привычна, как — в силу смены настроений — и кара: кого угодно, за что угодно.

Но Кирибеевич получает дорогие предметы, чтобы смог посвататься к своей зазнобушке.

Посвататься, однако, нельзя, что не останавливает опричника от назойливых ухаживаний; и обвинения, получаемый Алёной Дмитриевной от мужа, несправедливы, как гнев его — не обоснован.

Рассказ жены всё расставляет по местам, и кулачный бой, воспоследующий, словно вынут из времени того…

Сила поэмы вовлекает в иное время, так, будто огромного промежутка не было, будто мы — в сущности, не представляющие психологию тогдашних людей — становимся участниками, свидетелями, персонажами времён, сделавшихся историей.

Слово ярко, слово таково, что будто расписаны им палаты царские, им же организовано всё действо истории, которой не противостоять.

Жалко победителя?

Он с гордостью уходит в смерть, на казнь, показав пример слабым.

Жалко убитого опричника, не совладавшего со страстью?

Ничуть…

Деспотизм царя естественен, хотя свободолюбцу Лермонтову он, очевидно, претит.

И гудит поэма — теми колоколами, что гудели над Москвой, и переливается яхонтами и жемчугами словесного величия, не тускнеющими, вечными.

3

Скалы и ущелья «Мцыри», словесные впадины, вдруг возносящие вверх, и парение, раскрытое над бездной…

«Мцыри» выкроен из материала бунта, как «Демон», но демон опаснее — каверзы его безвестны, как и психология, а «Мцыри» работает с психологией молодого человека, рвущегося к масштабам новой неведомости и светозарному полюсу высоты.

Сам Лермонтов, очевидно обладая развитым внутренним зрением, прозревал области, которые не могли не поражать чистотою сияний, и опускался в такие, от которых цепенела душа.

Всё построено на полюсах: контрасты, определяющие данность, слишком велики, чтобы можно было ими пренебречь.

Формальная церковь, как и официальная церковная догматика, коснеющая всё больше и больше, едва ли могла устроить Лермонтова, в творчестве и жизни которого звучат ноты духовного титана: он ощущал иное устройство мира, слишком отличное от того, что предлагалось церковью.

Соответственно и молодого, истового бунтаря, ставшего героем поэмы, не мог устроить монашеский постриг: слишком формальная сторона дела.

К тому же память о родном Кавказе едкой кислотой жжёт его душу: там иной воздух, там понятие свободы не пустой звук.

Попытка побега, как известно, не удаётся, и герой умирает от тоски.

Исповедь, вылитая в стихи, пульсирующие космосом, рвущиеся жаждой высоты и свободы, и составляют поэму.

Исповедь, звучащая и звучащая, бередящая сердца и души читателей разных поколений; исповедь, исполненная лучащимся стихом, близким к понятию «совершенство».

4

Лира Лермонтова, поражающая глубиной звучания; лира, давашая песни мистической мелодики…

Внутреннее зрение поэта, разрывающее пласты пространства:

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Увидено задолго до исследований, ставших возможными в иное время, увидено так точно, будто ангелы, услышав подобные мелодии, поднимали поэта к вершинам, открывая ему реальность подлинного знания…

В сущности, Демон ли Демон?

Ничего сатанинского, лютого нет в построенном образе, и через мелодию дивных песен предстаёт он скорее несчастным, действительно — ангелом, утратившим роль…

Или поменявшим её на новую…

Какая удаль звенит в купце Калашникове!

Как бьётся и чеканится стих, точно клинком булатным высеченный на поверхности вечности! О! Она приоткрывается при чтении Лермонтова, она даёт многообразие своих форм и оттенков, перестаёт быть непонятной, серой, равнодушной…

Откуда ещё могут идти «Молитва» («В минуту жизни трудную…»), «Выхожу один я на дорогу», «Парус», «Бородино»?

Отточенность каждой строки такая, что будто входят строки в пазы друг друга: не разъять никак и никогда.

Молитвы Лермонтова звучат, не уступая церковным, а может быть, превосходя их — нежностью, точностью послания.

Бунтарский элемент всегда был сильной составляющей души поэта; но и уравновешивался он таким ощущением гармонии, что всякий бунт казался бессмысленным, пустым…

Можно ли стихами врачевать души?

Изменять время?

Казалось бы, читавший Лермонтова должен в корне меняться своим душевным составом, осветляясь, стремясь только к гармонии — во всём, всегда…

К сожалению, иллюзия остаётся иллюзией: поэзия никого не меняет и никому ничего не доказывает.

Что не отменяет её саму — в величайших своих проявлениях по крайней мере.

5

Прекрасная звукопись прозы Лермонтова!

Льющиеся, но и чеканные фразы, не уступающие поэтическим строкам; медленное погружение в чудо сказки, разворачивающейся в пространстве, имеющем чёткие приметы и, вместе, уже лишённым их — ибо лёгкое бремя вечности и всеобщности открывает новые перспективы…

«Ашик-Кериб». Старинная турецкая легенда, услышанная поэтом на Кавказе, где она известна всем; Кавказ, раскрывающий свои природные и фольклорные богатства ссыльному Лермонтову: решительное и роковое «На смерть поэта» не могло пройти даром.

…Богатый, живущий в Тифлисе турецкий купец, обладающий массой золота — но подлинное богатство его — прекрасная дочь Магуль-Мегери.

Бедный странник, влюбляющийся в неё, — слишком бедный, чтобы рассчитывать на что-то взаимное…

Игра на сазе и прославление знаменитых воинов Туркестана — вот занятие бедняка.

…Он говорит с возлюбленной, которая уверена, что отец даст им столько золота, что хватит на двоих; но странник горд — он не хочет попрёков в былой бедности, он обещает семь лет ходить по свету, собирая своё богатство…

Хитрый всадник нагоняет его, желая странствовать вместе с ним: однако планы его вовсе не такие — когда Ашик-Кериб бросается в реку, чтобы переплыть её, Куршуд-бек забирает его одежды, чтобы показать их матери девушки и убедить её в смерти Ашик-Кериба.

…Нечто от легенды об Иосифе Прекрасном звучит в этом фрагменте: не так ли убеждали братья отца в смерти Иосифа, показывая одежды, измазанные кровью животного?

Нечто грозное и провидческое спрятано во многих негативных действиях людских.

Будет счастливым финал повествования, ибо пряно цветущая восточная сказка не должна завершаться чернотой неудачи; будет счастливым — но придётся подождать, пока поющий паше певец, получающий бесконечное золото, вспомнит свою Магуль-Мегери, вспомнит, чтобы соединиться с ней наконец.

…Не сам ли Георгий Победоносец на белом коне переправляет певца в родные места?

Солнце золотится, и в крутых очерках гор есть нечто непримиримое.

Золото застит солнце любви.

Золото топит печи всего негативного в душах.

Много символов в сказке — яркой, как жар-птица.

Лермонтов берёт основу — и наполняет её своим содержанием, чётко разграничивая положительных и отрицательных героев; дарители и помощники, чудеса и приключения мешаются в пёстром калейдоскопе; волшебные звуки музыкальной речи — и цветовое пиршество текста…

Сказка, опубликованная после смерти поэта, начала широкое шествие по миру, играя оттенками, вызывая печаль и радость, слёзы и умиление; сказка, воспевающая то, что должно быть, а то, что есть обратное, — так это дело сиюминутности, а вовсе не вечности.

6

Демон печален — а воспоминания его счастливо мерцают и блистают…

Ошибся первенец творенья в бунте своём?

Сожалеет об оном?

Не есть ли подобный персонаж, избранный в качестве главного, ошибка поэта?

Стихи, чья плавная музыкальность давно стала чуть ли не эталоном поэзии, опровергают предположение об ошибке классика…

…Демона вообще склонны романтизировать люди, разве что Данте один показал правду: слишком страшную, чтобы была привлекательной.

Но Демон Лермонтова — как будто и не Демон: одинокий поэт, или космический вариант Печорина…

Демон, сам попавший в таинственные сети Кавказа; ковры, роскошно расстеленные, пир, удары в бубен, пение…

Вино, туго льющееся в чаши.

И вновь одиночество изгнанника — одиночество поэта, только Демон обладает бóльшими возможностями.

Суровый колорит поэмы, точно прорезаемый сильными красными вспышками — в том числе страсти.

И взор его с такой любовью,

Так грустно на неё смотрел…

Ведь Демон не может любить никого, кроме себя: на том и держится гордыня!

А тут…

И вот последний портрет персонажа, словно опровергающий его демоническую суть:

То не был ангел-небожитель,

Её божественный хранитель:

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик — о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..

Нет у человека достоверных сведений о небесных и адских насельниках; нет, несмотря на целый ряд книг, и никаких достоверных, проверяемых свидетельств о существовании подобных метафизических областей; но кажется, духовные очи Лермонтова разрывали пределы материальной видимости, и то, что представало запредельному взору поэту, смущало его самого…

Впрочем, отлившиеся в поэму видения настолько обогатили поэзию, что иные соображения представляются праздными…

7

Арбенин, сходящий с ума, бросает Богу: «Я говорил Тебе, что ты жесток!» — что, ни в коей мере не воспринимая Арбенина как альтер эго поэта, заставляет всё же задуматься о системе взаимоотношения Лермонтова с высшими инстанциями…

Произведениям его — лучшим из них — присущи мрачный колорит, сгущение сил, и дерзновенная попытка вырваться за пределы реальности: казалось, в памяти Лермонтова бликовали, когда не бушевали воспоминания, которые не могут быть связаны с земной жизнью.

Недоказуемо? — Разумеется…

Но и Демон, нарисованный им, привлекателен, и Арбенин не удосуживается задуматься о напластовании собственных поступков, приводящих к трагедии…

Дальше непроизвольно вытягивается цепочка размышлений, требующая окончательных ответов, которые невозможно получить: грех, сиречь нравственное нарушение, есть не материальный закон, которого человек не может создать, но полностью подчинён ему; чтобы стало возможным убийство, должна проявиться идея убийства, и эта идея должна быть введена чуть ли не на генетическом уровне в человеческое устройство — в противном случае люди не возмогут убивать.

Чьё же это творчество?

И почему человек — столь маленький, мало живущий, мало знающий человек — вынужден расплачиваться за чьё-то неведомое творчество?

Отсюда — богоборчество: ибо как же всеведающая любовь могла творить первоангела, прекрасно зная о грядущем его отпадении и последствиях оного…

Лютование страстей «Маскарада» — пьесы, столь же совершенной поэтически, сколь и психологически изощрённой, — заставляет ещё и задуматься о свободе воли…

Арбенин поступает только так, как он может поступать, являясь и продуктом определённой среды, и заложником собственных пристрастий.

Воля, напруженная внутренними мускулами, не смогла бы утишить страсть к игре, пока не подошёл некоторый рубеж… но и за ним оказалось, что человек не может не играть…

(Попутно возникает вопрос о свободе выбора, якобы существующей в мире, но… человек не может выбрать языковой среды, где он появится, своих родителей, собственный характер — он заложен; из массы занятий человеку придётся выбирать между двумя-тремя, к которым проявится склонность и так далее…)

Не есть ли «Маскарад», почти завершающийся столь богоборческим восклицанием, мучительная, развёрнутая сценами и картинами попытка докопаться до окончательных ответов на головоломные вопросы?

И не есть ли богоборчество (прерываемое порой эзотерически-световыми перлами, такими как «В минуту жизни трудную…», или «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…») нечто стержневое в гениальности классика?

8

Живопись Лермонтова профессиональна, и предлагает ту высоту, в бесконечность которой устремляется его поэзия…

Точно прозрачный янтарь тонкой плёнкой покрывает картины, горы на которых излучают величественное спокойствие, одинокую задумчивость, умную силу.

Горы, горы…

Сила камня — таинственного в могучем своём нагромождении: кто возьмётся утверждать, что у столь значительных природных образований нет душ?

Кто сможет доказать, что души эти проще человеческих?

Лермонтов словно стремился изобразить души гор: поразительные, замкнувшиеся в своём величии, волшебные.

Разные ракурсы, но схожие оттенки: точный оттиск авторского почерка, неповторимой манеры.

Горцы едут, аулы возникают.

Кавказ Лермонтова своеобычен: показанный через фильтры его гениальности в слове, он дополнительно раскрылся и в живописи поэта — так ярко и колоритно добавляющей ноты гармонии к величественному образу великого человека.

9

Чичиков — главный персонаж «Мёртвых душ», или — всё-таки Россия?

Буйная и таинственная, долго запрягающая и несущаяся тройкой, не сделавшаяся за две века понятнее даже самой себе?

Шармёр Чичиков, какой сегодня не воспринимается подлецом — о! ещё бы! — в мире товарно-денежных отношений, где вынуждены жить все, его афера тянет скорее на подвиг, сколько бы Гоголь ни разоблачал оную…

Персонажи уничтоженных частей — того, что осталось от них, — играют яркостью не в меньшей степени, чем хрестоматийные Плюшкин и Ноздрёв: чего стоит один Петух с его бесконечной едой; но вот Муразов — миллионер благородного образа мыслей и аскетичного образа жизни — не наполнен кровью реальности: ибо не бывает таких Муразовых в действительности, невозможны они, не совместимы денежный избыток и душевная стройность.

Гоголь-тайна, Гоголь-сказочник — и страшные сказки нависают над нами, то очаровывая, то предупреждая: помните, что случилось с персонажем «Портрета»? Бойтесь денег, художники…

Хотя… как без них-то.

Вьются смыслы, волокна сострадания перевивают вечного Акакия Акакиевича, и грозит он с того света, появляется призраком: не обижайте малых сих! Не трогайте маленьких!

Да всё равно — и обижают, и трогают, и всегда будет так.

Литература никого ничему не учит — особенно в нынешнем мире, когда и сама-то она смотрится архаикой.

Сверкает гоголевский язык: роскошный, несколько не правильный, с самоцветами драгоценных слов, с немыслимыми сочетаниями; хлёсткий, кипящий, точно из бездн своих производящий новых и новых персонажей…

Грустно смотрит столь многому учивший нас Гоголь: и через образный строй своих книг, и через «Выбранные места…», каковые, в сущности, и являются третьей — райской — частью «Мёртвых душ»; и через пример истовой и истинной веры своей — недоступной нам, непостижимой в дебрях тайны своей…

Многому учил — да разве нас научишь?

…и вертятся современные Чичиковы, выгадывая и выкраивая, и брешут Хлестаковы, не остановить, и новые господа обижают новых Башмачкиных.

Ибо, как было сказано, — «Скучно на этом свете, господа».

Глобальный Гоголь

1

Чичиков соответствует времени нынешнему — как, вероятно, будет соответствовать почти всем временам: пока человек не изменится физически, не станет другим физиологически, пока он будет оставаться природным буржуа, мещанином, рантье…

Подлинно ли души умирают в недрах тел: ибо именно это, как известно, и имелось в виду?

Но это «иметь в виду» связано с порывами самого Гоголя — высокими, и устремлениями тонкими — куда там лучи Рентгена! Связано с убеждённостью, что жить надобно темой духовного роста, постоянного совершенствования себя, тогда как жизнь хозяйством, как у Собакевича (крепкий, кстати, сильный хозяин), есть вариант внутренней низины, из которой не подняться уже…

Но типажи и образы «Мёртвых душ» совсем не мёртвые, коли вглядеться в окружающий нас человеческий пейзаж: большинство живёт так и, вероятно, будет ещё жить неисчислимые гирлянды веков — свой дом, своя семья, достаток…

Что для человека важнее?

Но Гоголь не хотел оным жить, он рвался в космическую запредельность духа, для него выражавшуюся церковным деланием, он жаждал ухода в иные реальности, и — мечтал об усовершенствование человека.

Россия жрёт.

Спит, играет в карты…

Мчится на бричке — как вариант: но это движение по пути обогащения, а вовсе не полёт в сокровенные пределы духа.

Всё конкретно, смачно, сочно, как гоголевские описания — еды ли, внешности людской, усадебного быта.

Мечтательность порок: когда даже попытки реализовать мечты не производится, на сцену выходит Манилов, рассуждая о майском дне с именинами сердца.

Скукоженный Плюшкин противоречит тематике обычного русского размаха; но разнообразие людских типажей слишком велико, встречается и такое…

Россия, сильно изменившись внешне, остаётся очень похожей на гоголевскую Русь: и в учреждениях вечно встречаются кувшинные рыла, и аферисты выигрывают в большей степени, нежели люди, занятые устроением собственной души (впрочем, победы последних лежат в плоскости, не подлежащей объективным исследованиям).

Остаётся зайти во дворик и поглядеть на скорбный памятник Гоголю, так точно передающий поздние настроения самого грустного классика…

2

Страшный «Портрет», горящий и горчащий неистовостью предупреждения; «Невский проспект», растворяющий перспективой ступивших на него…

Главная ли «Шинель»?

Такого сгустка сострадания не ведала русская литература — а знала ли мировая?

Как жаль, что, дойдя до вершин, пройдя многими изломистыми и извилистыми тропами, она забыла про феномен оный…

---

Сострадание… даже снег, кажется, проявляет его по отношению к Акакию Акакиевичу.

Даже снег.

…и идут вереницы таких — слабых, малых, не согретых жизнью: идут среди нас, будто не изменилось ничего…

И сияет феноменальный язык Гоголя, будто собранный из самоцветных камней, вместивший в себя столь многое, что захлебнёшься, пробуя перечислить.

Художественность и боль, выразительность и сострадание: умножение, дающее результат, прободающий время.

Умножение высот, отрицающих низины.

3

«Утро делового человека», как круглая светящаяся призма, показывает лучи-реплики драматургического шедевра… который почему-то не возник.

Крутые, сильно сделанные механизмы гоголевской драматургии работают мощно, несмотря на мох времени…

Задор и мистика «Игроков», превращающие и колоду карт в персонаж.

…Говорит мне зять, Андрей Иваныч Пяткин…

И уже неважно, что говорит, ибо представляешь его: круглого, бритого, ленивого…

Собираются персонажи «Женитьбы» — из душистого теста жизни слепленные, великолепно выпеченные; собираются, наполняются начинкой бытия: чтобы навсегда отразиться в нашем.

Вспыхивает фитюлька Хлестаков, да горит криво, смрадно чадя — враньём, тщеславием, неумением концентрироваться на чём-то одном, бесконечным пустозвонством…

Другие собираются: а сколько их вокруг, в жизни: у этого нечто от городничего, у того — от Ляпкина-Тяпкина, у третьего — от того и другого.

А у самого-то?

---

Всех пробрал Гоголь, всё включил в чудную свою драматургию…

4

Так ли плох Чичиков?

Чичик, щёголь, всегда прекрасно одет, способный поддержать любую беседу, шармёр…

Он вполне потянул бы на героя сегодняшнего дня: но день этот, длящийся годы, давно перевернул понятие о солнце и тьме.

Задуманный подлецом, он и является таковым: с размахом проезжающий в бричке, несущейся, как Русь.

Больно быстро понеслась, замедлить бы…

Недра России — сонные, сытые, с Петрушками и Селифанами, с Коробочками, становящимися государственными людьми.

Не знаю такого помещика, нет такого помещика…

Мощно ест ничему не удивляющийся Собакевич; облако проплывает, и упрятанный в него на века Манилов повторяется из века в век.

Как все они — вечным кружащие хороводом… как Ноздрёв — сколько таких вокруг.

Плюшкин редок: в России так не ссыхаются, но… ведь не пережил смерти жены, ведь после неё стал таким скукоженным, и… что уж теперь.

…небо Италии, выкипающее в синеве золота, так не похоже на небо России, простёртое над бездной земли с бесконечными дорогами и мчащейся вновь и вновь бричкой, в которой сидит подлец, бывший бы сейчас героем…

5

Отчаянно едящая Россия: о! тут Петух забирает верх, держит первенство — тут самый смак процесса, тут жизнь, подчинённая еде полностью: но… с каким восторгом.

Плотно, веско, скучно, основательно употребляющий пищу Собакевич, более порхающий — в этом плане — Манилов: и того попробует, и этого отведает…

Чичиков, садящийся за стол в любое время, и часто-часто чувствующий уже аппетит.

…странное сопоставление: Гоголь, стремящийся идти по пути духовному, Гоголь, чуть ли не умирающий от того, что духовник запретил ему монашескую стезю, — и такое пищевое изобилие…

Но ведь оно — портрет реальности.

…не замечали — еда отвлекает от мыслей?

Пышная и избыточная вдвойне.

Физиологи утверждают, что самое приятное для человека есть.

Кто оспорит сие?

Физиология не слушает проповедей…

Гоголь изображал как было: и смачность, и сила изображения были чрезвычайно велики; врезались в память: не забыть.

Да и не стоит забывать.

6

Еда, заменяющая жизнь, еда, становящаяся фетишем, еда, дарующая эйфорию.

Ломящиеся столы Петра Петровича Петуха, соответствующие аппетиту Чичикова: осетры, поросята, раки, расстегаи, и проч., и проч.

Еда у Гоголя играет сакральную роль: каковую действительно играла у некоторых бар России.

У некоторых — представить Плюшкина пирующим невозможно.

Но: непременная черта Чичикова — аппетит, ибо в любой час и после всякой закуски он готов обедать.

…так чудно ест и Афанасий Иванович: то грибки, то скородумки — и всё перед обедом.

Почему так?

А потому, что через избыточную привязку к еде идёт избыточная же привязка к материальной жизни — значит, и душа становится омертвелой, пустой, выхолощенной.

Такая страшная избыточность — хоть и данная с чудесным художественным размахом, смаком, вкусом…

7

Гугль-Гоголь, Гоголь-Гугль…

Из небесного далёка глядя на мир — с доброй, грустной, но и лукавой усмешкой, Гоголь, зная, как функционирует сеть (особенно соблазнов), сознаёт, насколько поделился своею фамилией с будущим, в котором никто не может обходиться без Гугла…

…Иван Иванович никогда не помирится с Иваном Никифоровичем: и ситуации эта настолько типическая, насколько мир, изменившись внешне, мало изменился внутренне.

Чичиков не будет ныне восприниматься подлецом: нормальное желание разбогатеть — что ж поделать, что честно не реализовать оное?

Мы ж в России… Приятнее взирать на неё из римского далека: возможно, под тамошним солнцем реже встречаются Хлестаковы и те же Чичиковы, хотя… они всеобщее: анти-достояние.

Всеобщее: врут везде, аферы крутят, не стремясь к чистоте душевной, не слишком видя разницы между живой душой и мёртвой.

Мёртвая — усохшая, скукоженная, как Плюшкин, не реагирующая на чужую боль — только если на свою обиду.

Мёртвая — до того ещё как умерло тело.

Много феноменов психики зафиксировал Гоголь, роскошною гроздью персонажей одарив грядущее человечество; и персонажи эти — в большинстве своём — не менее реальны, чем ваши соседи.

…вон дворовый Ноздрёв снова, захватив куражу в дозе допинга, брешет, размахивая руками…

…вон сладко прожектирует современный Манилов, давно потерявший грань разницы между явью и вымыслом.

И несётся, всё несётся, не останавливаясь, не открывая цели своей — птица-тройка: о которой столько всего можно узнать из Гугла…

Духовный дом Достоевского

1

…он кажется героем такой чистоты, что преступления будто бы не было.

Раскольников — сгусток больной совести, сострадания, желания помогать: неужели обладающий такими качествами человек возьмётся за топор, воплощая выморочную идею…

…этак всякий пойдёт старушек лущить: человек и развился, когда перестал использовать физическое устранение неприятных ему других, и стал пользоваться возможностями слова…

Впрочем, нет — убивали, убиваем и будем убивать: так устроены — не мешай, моя территория…

Но Раскольников убивает не из-за территории, едва ли процентщица так уж мешает ему; он ставит экзистенциальный эксперимент — над собой, над внутренним своим составом: выдержит ли…

Не выдержал.

Ахматова говорила, что Достоевский не знал всей правды, полагая, что убьёшь старушку, и будешь мучиться всю жизнь; он не предполагал, что утром можно расстрелять пятнадцать человек, а вечером выбранить жену за некрасивую причёску…

Может, предполагал?

Ведь нарисовал же бесов, пользуясь красками гротеска, вообще излюбленными им.

Не только ими: красками правды, предчувствия, постижения реальности, и человека в ней…

Раскольников верует буквально, то есть не очень глубоко; Достоевский, используя формулу… до тех пор, пока человек не переменится физически — предполагал, что такое возможно, значит, видел сквозь плотные слои материальности.

Как видел творящееся в недрах человеческих душ: а там закипает столько всего, что не захочешь, а напьёшься…

И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром черновое название «Преступления и наказания» — «Пьяненькие».

Пьяненькие, жалкие, вбитые в нищету…

Она хрипит старухой: скученность больших домов противоречит жизни, и опять Мармеладов развивает теорию бессмысленности просить в долг…

А… кто это выходит на сцену?

Крепкий, щекастый — разумеется, Фердыщенко, заставляющий усомниться в том, что воспоминания — ценность.

Ведь ежели хороши, их хочется повторить, когда худые — забыть, отказаться…

Из жизни не вычеркнешь ничего — как из черновика: замечали?

Невозможность отступления увеличивает безнадёжность.

Мышкин проявится, но не в его силах будет изменить мир: оставшийся и после Христа таким же, как был — с насилием государств, войнами, тотальным неравенством, смертью, болезнями…

Люди не говорят, как у Достоевского, тем не менее его людей — хочется слушать.

Они сбивают речевые пласты наползающими друг на друга структурами, захлёбываясь, спеша…

Всё спешит, всё несётся, мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей; Карамазовы — это будто один, расчетверённый человек, и Иван уравновешивает мыслью сладострастие отца, который будет убит смердом, смердящим…

Нет людей хороших.

Нет плохих.

Снег падает на городские задворки; всякий человек — и белоснежен внутри, и грязен, как неприглядные задворки эти; Достоевский, показывая человеческое разнообразие, призывал быть терпимее друг к другу, добрее; всегда проводя через мрачные коридоры к астральному свету: надо только почувствовать…

2

Сундук, на котором ребёнком спал Достоевский, можно увидеть в музее, располагающемся рядом с больницей, во дворе которой стоит странный, сильный памятник: писатель, словно разбуженный выстрелом, или… выдирающийся из лент небытия к сияющему простору мистического космоса.

Не от утлости ли того пристанища, где пришлось спать ребёнку, — банька с пауками? Потусторонняя тоска Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?

Страшные колодцы петербургских дворов — в Москве таких нету: недаром Достоевский именовал Петербург самым умышленным городом на свете, когда Москва обладала естественностью прорастания в явь.

Москва пьяновата и пестровата.

Петербург холоден и строг.

Вам жалко Макара Девушкина?

Ведь он жалок…

А вы сами?

Жалкое — вместе растерянное, детское — есть в каждом.

И впрямь: мало живущий, ничего не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не может не быть жалко.

Но Достоевский провидел тайный свет, и постоянное стремление к оному — и это важнее даже огромной языковой работы, проделанной классиком.

3

Смертное манит, запредельное влечёт; Кириллов, строящий теории самоубийства, больше вызывает сострадание, чем…

Провинциальная дыра становится вместилищем кошмаров, принимая в себе бесов.

В революции, кроме крови и жертв, Достоевский не видел ничего; и, ожидая кошмарных перспектив, не предполагал общечеловеческого прорыва к свету.

…который знал, как мистическую основу бытия; свет, определяющий жизнь, влекущий, манящий…

4

Суть Достоевского — свет: дорога к оному, прохождение сквозь лабиринты, ради обретения световой гармонии.

Бытует мнение о хаотичности языка классика — это так, и нет.

Действительно, Достоевский с неистовостью — точно текст летит над земными препонами — сбивает пласты разных речений: канцеляризмы, жаргон — тут захлёст всего, мешанина, но — именно такой язык и нужен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам, столь редко встречающимся в жизни.

Если бы было иначе, не вышло бы эффекта, и речь на могиле Илюшеньки не прозвучала бы такой чистотой и болью.

Раскольников кажется чистым настолько, что убийство невозможно: будто это развернулись фантазии его.

Но нет — дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели двери отвратная старушонка.

Мерзкого много, провинциального много, церковных долдонов много.

Страха, страсти.

Мышкину не найдётся места — как не сложится условий для второго пришествия, как невозможно представить условия посмертного бытования.

Достоевский кажется всеобщим братом и всем другом.

И мерцает слезинка ребёнка — вечным предупреждением.

5

Слезинка ребёнка мерцает предупреждением, не услышанным миром.

Не увиденным.

В своей огромности и вечном захлёсте страстей мир сносит подобные мелочи — которые так велики сущностью.

В недрах себя каждый согласится с Достоевским, но внешнее организовывается сложно — боль и насилие продолжают созидать мир.

Книги не меняют его.

Но и без книг совсем захлебнулся в несправедливости и прагматизме.

6

Шаржированный Тургенев, представленный Кармазиновым, другим — с точки зрения Достоевского — быть не мог: тут противопоставление двух противоположных форм творчества — бурление, поток, истовость Достоевского, и ориентация на конкретный шедевр у Тургенева.

Слишком разные: и уважительное друг к другу отношение в жизни будто бы ничего не значило.

…бесы клубятся в провинциальной дыре: надо же откуда-то начинать.

К ним не относится Кириллов: как-то криво втянутый (или почти втянутый) в их компанию.

Теоретик самоубийства, так глубоко погружённый в себя, что действительность вторична.

Сумрачный колорит: не мог быть другим — вот появляется Шигалёв, глядящий мрачно, рисующий панорамы грядущего мира — даже не тиранического, а дьявольски искажённого…

Революционеры спародированы?

Нет, методы их слишком претили Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства общества, думавшему, что слезинка ребёнка…

А мир может меняться только через кровь, как ни ужасно это: назовите хоть одно человеческое значительное свершение, обошедшееся без оной…

Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика, заваривающего крутую провинциальную драму.