Бесплатный фрагмент - Крах!

КРАХ! / новелла

(Не один десяток лет я отказывал себе в том, чтобы поведать собственную историю — сейчас моя жизнь годами покатилась в неизбежность, а кто-то только-только ещё учит буквы и слоги, — в которой подлость меня, нет, не поработила, а измотала ненавистью и злобой. Но к тому, что как-то случилось со мной и моей подружкой — пикантный этический и нравственный момент — я же и сам причастен. Хотя мне и не в чем оправдываться.

С одной стороны, с нами случилось смешное, с другой — не до великого это смешное привело. Правда, подлость в конце концов и сама запуталась в парусах собственных страстей, до этого, тем не менее, порядочно измазав собой девичью честь, и это обстоятельство — девичья честь! — гнали из моей памяти весну 1975 года, когда всё это случилось и началось. Забегая вперёд, лишь скажу — девочка, повзрослев и став женщиной, сама ответила подлости… Причём — даже не знаю: сугубо ли по-женски, но именно от смешного до великого.)

Май того года не маялся — расцветал в сухости и покое. Таким же, благоухающим, выдался и его первый день. …Праздник!

Проспектом Ленина возвращались с парада горожане. Мужчины и парни, подвыпившие — хмель и прекрасное настроение тех времён в них пели, а уж танцевали — повсюду. Да — ещё как, и что пели?! Словом: «Вышел в степь донецкую парень молодой…» в припляс! Женщины, естественно — частушки, а их время праздничных хлопот топало, пританцовывая, к этим хлопотам их же ножками в прозрачных чулочках, а то и без них — жара!

Юрка Прохоров, токарь машиностроительного завода им. Кирова, во время построения демонстрантов в общую, городскую, колону на проспекте Победы «отклеился» от своих заводчан и в это время вёл нас — меня с белокурой Светланой (тогда я встречался с ней, а она была в меня, кажется, влюблена), Сашкой Чирковым и Вовкой Петраковым в гости; оба крепенькие, сбитые телом — любили они тяжести тягать…, в их светлых глазах всегда отсвечивало что-то хорошее. Пожалуй — простота и доброта разом. Да с девчатами у них как-то не получалось, не давалось даже знакомство, а не познакомившись — гуляй, Вася!.. Вот это, что у меня неплохо получалось: кадрить девчонок, им-то (да и не только им одним во дворе) и нужно было, оттого мы и корешевали.

«Прохор», то есть Юрка, посёлок «Рудуч» знал прекрасно и вёл нас к Светкиным подругам, а та лишь подсказывала: правее-левее. К троим, тоже учащимся Горловского торгового техникума. Всем им было по семнадцать — чувственная пора юности, и праздник был для них поводом, чтобы себя показать, да прежде всего — прицениться, говоря фигурально и не совсем, своими девичьими чувствами и ощущениями к незнакомым парням, а таких-то и обещала им привести Светка на 1-ое Мая.

К нужному дому, а посёлок «Рудуч» относился к частному сектору, пришли быстро. К тому же Даша и Маша поджидали нас у калитки — вроде, только-только…, а уже и — в гостях.

Дом каменный, с высокой крышей, и я сразу же предположил, что под крышей — комната, очень просторная, и она фактически принадлежит Тане, о которой не раз до этого мне рассказывала Светка. Причём — душевно: подруги, как сама говорила! Но меня первым делом приятно удивила калитка. По центру сварщик сработал …картину, из обычной строительно-монтажной арматуры: парусник на волнах. И пока мои парни знакомились с милашками Дашей и Машей, с выпирающими из под блузок сочными (по-другому и не скажешь) грудями, в моей голове рифмовались слова. И первые две поэтические строчки волны на калитке «пригнали» мигом (корпус корабля был закрашен коричневой краской, а сами паруса — вишневого цвета): «Закрой глаза — увидишь парус, вишнёвый — так цветут сады».

Перезнакомившись, двинули к порогу в ещё более приподнятом настроении — напряжение всех попустило до безмятежности, да только увидели хозяйку дома, Таню, «Прохор» стрельнул глазами в сторону Сашки с Вовчиком: моя! Те и не возражали: Даша и Маша их впечатлили, оставалось лишь решить в дальнейшем, с кем — Даша, а с кем — Маша. И обеим грудастеньким хохотуньям тоже, так мне показалось, приглянулись и Саня, и Вовчик.

Моё предположение о том, что комната под крышей была и просторной, и всецело Таниной, подтвердилось. Но праздничный стол был накрыт на первом этаже с привычной для того, небогатого на выбор интерьера, времени мебелью: орехового цвета сервант со стёклами-створками, из-за которых взблёскивал хрусталь, диван-раскладушка, застланный покрывалом, ковёр на всю стену в этом месте и на полу, чтоб узоров побольше — стильно по тем временам, два кресла с обеих сторон закрытой двери в комнату. Гадать — нечего и гадать: спальня родителей, точно! Накануне они уехали на майские праздники в Славянск, к родителям. Ко всему там же и сами родились. Так что уютный и просторный даже кухней (по-хозяйски обставленная со всех сторон подвесными шкафами) дом был и оставался надолго, будь на то общая заинтересованность, в нашем полном распоряжении. «Гуляй, казачка, пока свободна!». …Таня, как выяснилось сразу, и была внучкой новороссийской казачки, только я это брякни.

Сашка с Вовкой поднесли к столу то, что от нас и полагалось: водку «Экстра», вино «Тамянка» и сетку пива «Жигулёвское» — бутылок десять, если не больше. Питейный стандарт тех времён. И хотя много чего другого, креплённого, продавалось в магазинах, да именно вином мы угадали: сладкое и в голову бьёт хорошенько. Девчонки, приготовившие и выставившие на стол закуски, тоже предугадали наши вкусы: иваси под луком, грибочки маринованные, голландский сыр, колбаса «Докторская» и «Столичная», мясной салат под майонезом и, конечно же, сало с прорезью мяса, потёртое чесноком.

Первый тост — за солидарность трудящихся! …Святое! Второй за нашу прекраснейшую Родину: Союз советских социалистических республик — …и не пафос, и не формальность, так как мы и слов-то таких не знали. Дальше — выпили за родителей, а за Танинных — за то, что «свалили» на праздники — отдельно и под громкое-громкое «Ура!» и «Спасибо!». После этого — друг за друга.

Не прошло и часа, как душам захотелось чувственного и вдохновенного. Этого только и ждала моя Светка (в ту горячую пору моей романтической молодости без гитары — то не я!). На работу, в шахту, этот привезённый из ГДР, где служил, музыкальный инструмент я, естественно, не брал, но вне рабочего времени из рук её не выпускал.

— А сейчас, девочки, — торжественно и вместе с тем загадочно вздёрнув кверху две чёрные чёрточки бровей, объявила Светка, — вам, и только для вас, будет петь мой… — и неожиданно замолчала; как тут прикусила маковые губки, в задумчивости, после чего и произнесла с райским, не иначе, наслаждением: — …Мой любимый!

А гитара, лишь по форме схожая на советские акустические гитары того времени, уже была за её гибкой спинкой. Она подала её мне. Парни мои вмиг затихли, потому что знали — намечалось действо горько-сладких грусти и печали, оттого щека Саши отыскала щеку Даши, Володя, взяв руки Марии, её ладонями прикрыл себе лицо, а «Прохор», пересев за спину Тане, осторожно обнял открытые плечи, хотя этим и явно её обескуражил.

Прежнее веселье общим молчанием как бы незаметно вышло из дома, а выжидательная ожидаемая тишина в него вошла. (Я любил петь с детства, и это у меня неплохо получалось. В Армии же научился подыгрывать себе на гитаре, с тех пор и стал сочинять уже не только стихи, но и музыку к ним. Моё пение нравилось многим, ну, а песни — тексты моих песен и исполнение, терзая томностью души, запоминались и их пели уже многие другие исполнители, не только в Горловке. Буквально в последний день апреля я сочинил новую песню и назвал её «Нелюбимая!». Тогда, в доме Тани, она и прозвучала впервые)

— …Все говорят, что ты красивая —

От взгляда тает даже снег.

Но для него ты — нелюбимая,

И это знаешь. Даже смех

Его в тебе обидно дышит,

А взгляд ты прячешь в облаках,

Слезинки будто синью пишут,

Что нелюбима — как же так?!..

Я пел, произвольно глядя в лица своих старых и новых друзей, но взгляд на себе удержала лишь одна Таня, неподдельным сердечным вниманием. Возможно, я нечаянно напомнил ей о чём-то личном или подобное пережитое ею, если только не саму историю песни она напрочь отвергала.

Таня не была такой привлекательной теми же девичьими формами тела, как у Даши и Маши, вместе с тем свой юный возраст она переросла как бы и оттого смотрелась молодой женщиной, хорошенькой своими женскими прелестями и разумной во всём, что от неё исходило. …Короткая стрижка русых волос, но с завитыми локонами под уши, а в них — серёжки-ромашки. Глаза — внимательные и понимающие. Невысокая и немаленькая, неспешная ровная походка от нежелания, скорее, смотреться кокеткой — успел подметить. Взгляд быстрый, но зоркий и осмысленный. Губы чувственные, бледно-розовые, выдававшие её внутреннее состояние.

После «Нелюбимая» Юрка попросил исполнить песню «Крах…». Я не был автором её слов, и как она звучала в оригинале, по решению сочинителя из моих солдатских будней, не совсем и запомнил, да аранжировал эту песню по-своему. На несколько лет именно она стала «коронкой» двора. (Хитом, как бы сказали сейчас.) А городские дворы к тому же — это сотни и даже тысячи слушателей. Слова этой песни простенькие, тем не менее любовь никогда и ни для кого не станет банальностью, а крах в любви — просто разлукой. И я запел:

— Ты уходишь! Ты уходишь,

А я вслед гляжу.

Поздно понял я, поздно понял я,

Что тебя люблю.

Но ты уходишь вдаль —

Слёзы на глазах…

Поздно понял, что любовь

Потерпела крах! Потерпела крах!»…

Да, простенькие слова, констатирующие, что (он) поздно понял…, что (она) ушла со слезами на глазах…, да «крах любви!» — это не ссора, не расставание, о чём я уже сказал, и ничто иное, кроме как — безвозвратность растаявших последним мартовским снегом чувств, которые с собою, когда-то, привели счастье. Может, по-настоящему счастлив был только один, может, и одно на двоих выпало счастье. Тогда: крах, действительно — безнадёга. Самая, что ни на есть, трагедия любви! Пожалуй, «крах» — на этом слове и держался слушательский интерес к песне неизвестного мне (до сих пор!) автора: трагедия любви — этого хочется избежать, не допустив такого, каждому и в любом возрасте.

Моё пение не добавило праздничного настроение никому. Но исполнение понравилось — аплодировали бешено, правда не сразу, задумавшись и переволновавшись. А мою Светлану было не узнать лицом: она перехватила взгляд Тани на мне и как быстро выяснилось — узрела в подруге соперницу. Виду не подала, да в словах и жестах холодком от неё повеяло здорово. Ревность она ведь горячая только изнутри нас.

До танцев — когда позволенная близость партнёрши о многом говорит за неё саму — не дошло. Саша с Дашей, Володя с Машей-Марией, прочувствовав друг друга и без танцев — всем им стало горячо до желания уединиться, — вскоре откланялись нам, четверым, чуть ли не хором прокричав от калитки: «Нас не ждите!»

Мы вернулись в дом прекрасно всё понимающие и, даже не присев за стол, стоя, выпили за ребят: чтобы им было мягко-мягко и сладко-сладко!.. Светлана после этого сразу же без сантиментов спросила Таню: «Где! Куда нам!?..» Таня указала на диван, сообщив ей тоже без обиняков, где взять простыню и подушки. Прошла к входной двери, закрыла на ключ изнутри, оставив его в замочной скважине и чуточку повернув, чтобы — береженого бог бережёт! — с улицы, если вдруг — чем чёрт не шутит! — вернутся родители и попытаются открыть дверь своими ключами. А сама при этом — само спокойствие, и такая же спокойная уверенность подняла её деревянными ступенями лестницы к себе, …под крышу дома своего. Юрка, не обращая на нас внимания, заглянул ей под платьице снизу и от увиденного зажмурился блаженно, жарко растирая при этом ладошки. Налил себе водки — выпил в один глоток, и — за Таней.

…Меня разбудила упавшая на пол вилка.

— Ой, прости, — извинился «Прохор» из-за стола, зычно икнув, и неуклюже замахал в мою сторону обеими руками: спи, спи!.. Нагнулся, чтобы поднять, что так звякнуло — грохнулся со стула, а встать — я помог ему это сделать. Натянув на себя лишь брюки, подсел к нему и подпёр его своим плечом, чтобы он не брякнулся снова, хоть и на ковёр. В это время Света продолжала спать, лёжа на боку, а к нам — спиной, прикрытая по плечи простынёй — ни дребезжащий звон, ни наши с Юркой голоса не потревожили в ней приятной истомы. Да и спала она крепко всегда после того, когда отдавалась мне, не сдерживая в себе всё то, что в минуты близости доказывало ей — желанна и любима (так ей казалось, что любима, а скорее — хотелось и того и другого).

Я спросил Юрку, почему так сильно ужрался, и мой вопрос, что называется, …в бровь!

— Не дала!.. Не нравлюсь я ей, хотя хорошая она, …Таня!

И ответил так, будто и не пил вовсе. Правда, когда стал шептать мне на ухо, что понимает — девчонка ждёт своего принца под алыми парусами, а он — всего-то токарь машзавода, мне едва удавалось его удержать в равновесии. А ещё тощий, как и я сам, потому и гнуло его то к столу с закусками, то буквально швыряло от стола.

— А всё ты, всё ты!.. — выдал он неожиданно, не презрительно и не обидчиво — раздосадовано.

И пояснил, хоть и здорово пьяный, всё равно подыскивая слова в паузах, чтобы не унизиться самому и меня не выставить виноватым:

— Всё ей рассказал: когда и как познакомились с тобой, в какой школе учились, как учились…

Делая вид, что слушаю «Прохора», я лишь тогда вспомнил цвет глаз Тани: зелёно-карие. Что бездонные — это я отметил сразу, ещё до того, как взял в руки гитару, а вот их цвет лишь зафиксировался в памяти.

Юрке не повезло: жаль, что Первомай для него начался с водки и ею же заканчивался. А мне разве не отказывали?.. Подумал об этом, и это же сказал вслух — и Юрке от этих слов, вроде, стало легче.

— Как ты там говоришь? Ну, козырная твоя фраза! …Ага, — он сам вспомнил: «Пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок. …Карету мне! Карету!»

Зная упрямый и нетерпеливый нрав «Прохора», удерживать его я не стал — довёл до двери и вывел на улицу. Вечер, обступивший дом со всех сторон, только-только приблизился к окнам сумерками и они ещё поблёскивали. В сумерки он и ушёл. Но перед тем посоветовал мне, по-дружески, подняться к Тане:

— Хорошая она, куда там твоей Светке до неё!

Я был в том возрасте, когда близость с девушкой, а особенно с женщиной, познавшей мужскую любовную страсть, или пусть и не прочувствовавшей её на себе, непременно окрыляет мужское начало в молодом мужчине. И этим будто бы подталкивает тебя, с каждым новым любовным романом, к откровению с собой, что ты уже можешь желать девушку или женщину открыто, не дожидаясь от неё ни намёков, что желает того же, ни чего-то ещё в этом роде. Если она свободна, конечно. Хотя я уже тогда умозаключал (для себя пока что!), что высокая нравственность и такая же, высокая, моральность, грубо говоря, в постельных делах — удача лишь тех, кто полюбил одну, или полюбила одного, раз и навсегда! Я слышал, что такое бывает — любовь до гроба, да думалось, возвращаясь в дом, а как узнать — единственный ты и навсегда любимый для кого-то, если не прочувствовать это на себе? Или той же самой Тане не предоставить возможность определиться именно с этим: её ли «принц» приплыл к ней из бытия ожиданий или не её всё же «всадник», загнав не одну лошадь, прискакал к ней, единственной. И такой, благоприятный для этого момент, предоставившемся случаем как бы сам собой настал для меня. И для неё ведь тоже!

…Она только глубже прикрылась, увидев меня босого, без рубахи, но в брюках. Была ли удивлена, — да нет: одной рукой поправила края простыни, чтобы её постель со стороны от открытых дверей на ажурный балкончик (сработанный, похоже, тем же мастером, что и калитка) выглядела белоснежной и свежо.

— «Закрой глаза — увидишь парус, вишнёвый так цветут сады», — заговорил я к ней стихотворными строками, родившимися в моей голове под впечатлением от вида калитки; не увидев рядом с кроватью на что могу сесть — сел перед ней на зелёный (и оказалось, что очень мягкий), будто весенняя травка палас и, скрестив ноги, я продолжил, спросив серьёзно: — …Закрыла?

Ответом был её и насмешливый, и любопытный в то же время взгляд: поиграем в воображение? Я кивнул, убеждённо.

— …Видишь: это ты стоишь на берегу.

Таня тут же закрыла глаза.

— Воображая, и часто, — признался я ей, — так зову свою мечту… Она становится ближе ко мне. И это правда. …Вишнёвые паруса видишь?

— Ну, вижу, — отозвалась Таня, и не просто отозвалась — с интересом.

— Глаза не открывай! — строго предупредил её я. — Тот, кто приплыл к тебе под этими парусами, подходит к тебе — его лицо видишь только ты — и берёт твои ладони в свои. …Таня, руки твои где?

Таня робко и даже настороженно вынула из-под простыни свои ухоженные ручонки, развернув их ладонями кверху.

— Что ты чувствуешь сейчас…, — на её ладони я положил свои, к этому времени стоя уже на коленях и склонившись над ней, — …тебе неприятно: его ладони тяжёлые и холодные? Чужие тебе?

— Нет! Они не такие! — торопливо возразила Таня.

— В них сила и надёжность?

— Не знаю. Приятно от их прикосновения. И жарко очень.

— Это твой мужчина, Таня, твой! Сейчас ты прочувствуешь на себе его губы — губы не молчаливы в отличие от рук. Они разговаривают сладкой влажностью или сухой терпкостью.

Осторожно и легонько я стал целовать уголки Таниных губ — она открыла глаза, но что-то в ней самой сомкнуло ресницы снова. Её русая головка, соскользнув с подушки, приподняла ей подбородок и губы произвольно приоткрылись. Вдохнув глубоко и с наслаждением, её ладони коснулись моей спины, а затем пальчики мягким гребнем вошли в мои волосы. И она позволила целовать её всю, приподняв ноги в коленях и так стягивая с самой себя простынь. …Опомнилась — замерла, когда ей стало больно. Я уже знал, почему бывает больно — извинился тут же: откуда мне было знать, что она ещё девственница; приподнялся на локтях, чтобы всё это закончить, но гребень её пальчиков стал жёстким и притянул мои губы к её губам, заговорившими со мной сладкой влажностью. Этим она дала мне понять, что её девичьи грёзы, позвав мечту, стали явью, и её чувств — тоже, а майский вечер, потушивший солнце, станет последним, девичьим, и первым в качестве уже женщины…

Завтракали не так весело, как вчера праздновали. Воспользовавшись разговором Светы по телефону со своей мамой, Таня тихонько и осторожно спросила меня:

— Мы ещё увидимся?

— 4 мая у меня день рождения, но обычно мы «гудим» всем двором по этому поводу сразу после Первомая. Сегодня начнём — к обеду меня уже будут ждать в апельсиновой роще (объяснять, что апельсиновая роща — это абрикосовая посадка рядом с городскими прудами, я не стал: сказал так по привычке). Но 5 мая я ложусь в больницу, возле кинотеатра «Украина»…

Таня закивала головкой — знает, где это.

— У меня язва, с Армии. Водкой только и спасаюсь. Направление мне выписали ещё до праздников — кровоточить начала. Надо ложиться.

— И ты ещё в шахте работаешь?

Таня обхватила руками голову, тряся ею, будто знала, каково это — рана в желудке да к тому же и кровоточит. На это я лишь пожал плечами, и продолжил:

— …На первом этаже находится челюстно-лицевое отделение, а вот на втором — терапия, там меня и найдёшь. Запомни, или лучше запиши, мою фамилию…

Таня улыбнулась кротко, но явственно смеясь глазами.

— Мой Радомский! Мой Радомский! …Светка о тебе только так всем и говорит: «Мой!..». Давно твою фамилию знаю.

И смех в её глазах исчез, будто и не было его вовсе — обернулась на голос Светланы, а та всё ещё продолжала успокаивать маму и клялась, что скоро будет дома. Таня кусала то верхнюю губу, то нижнюю: злилась, наверное. Потом обронила вряд ли невзначай: «Твой и …мой!»

******