Бесплатный фрагмент - Кошк и Солнц

У кого океан?

…хоронили как-то скромно, без почестей, даже странно, что сын вождя — и хоронили без почестей, даже пылких речей не было, хоронили в полном молчании. Так бывает, когда случается что-то ужасное — нет, не чья-то смерть, а еще ужаснее, что-то такое, о чем даже не говорят вслух. Горели факелы по всему замку, стояли люди на коленях перед гробом, посматривали в лицо вождя — бескровное, бесстрастное, пытались разглядеть хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь разгадку, — не могли. За окнами летел неизменный снег, бушевала метель, билась о стены, пыталась проникнуть в тепло.

— А ведь он не сошел с ума, — сказал мне врач за нашим скромным ужином из жареной луны, приправленной звездами.

Врач не сказал — кто он, но я сразу понял, что речь идет о вожде. Поговаривали — не вслух, а как-то вообще полумысленно, полунамеками, полу-как-то-еще — что обезумевший от горя властитель лишился рассудка, бесповоротно, безвозвратно, не выдержал потери сына, — бесповоротной, безвозвратной, — что вот так объявил награду, сколько-то там чего-то там — тому, кто найдет, почему его сын утонул в океане. Мы молчали, мы боялись сказать то, что вертелось у всех на языках, о чем вы говорите вообще, ваше превосходительство, какой океан, не было здесь отродясь никакого океана. Сколько мы себя помнили, мели снега, снега, снега, прерываемые коротким летом, чуть поросшим ягелем, — и снова нескончаемые снега, гонимые метелями.

— А ведь он не безумен, — сказал врач, сухой, как палка, как догорающая лучина.

Сказал тоже не вслух, а полумысленно, полу-как-то-еще, что я даже толком не понял, что именно услышал, а когда понял — вздрогнул.

— Вы полагаете… — я взял себе еще кусочек луны.

— Я уверен. Я же осматривал тело…

Меня покоробило.

— …у него в легких была вода, морская вода, понимаете? — хрипловатый голос врача рассыпался по комнате сухим шорохом, — и в волосах… было что-то вроде водорослей…

Я молчал. Водоросли, океан — все это было слишком далеко от нас, от вечных снегов и неутихающих метелей.

— У кого океан? — спросил вождь, обвел тяжелым взглядом нас всех, сидящих в большом зале, — у кого океан?

— Вы хотели спросить — где океан? — осторожно поправил я.

— Нет, — оборвал меня вождь, — у кого… у кого из вас океан?

Люди молчали, кто-то даже смущенно отводили глаза, как будто каждый чувствовал про себя, что это вот как раз у него-то и спрятан где-то океан, — где-нибудь под подушкой, или в сундуке, или в какой-нибудь шкатулке — но он об этом никому не рассказывает…

К пятнице награда за океан достигла немыслимых высот — за такие деньжищи можно было купить себе целые хоромы в несколько комнат, и в каждой комнате будет очаг. Мы искали океан — вернее, делали вид, что ищем — потому что никто из нас и понятия не имел, что нужно искать.

Впрочем, в субботу мы ненадолго забыли об океане, когда младший сын советника сильно обжег себе руку. Удивительно, что это случилось, когда его везли на учебу в маленьком экипаже через заснеженный лес — где уж никак нельзя было обжечься обо что бы то ни было.

— Это моя вина, — сказала та, которая собирала хворост.

Стыдно сказать, я даже не знал её имени, для меня она была просто той, которая собирала хворост. Так вот, та, которая собирала хворост, вот она и сказала:

— Это моя вина.

И это было тем более странно, потому что когда она шла в лес собирать хворост, у неё не было с собой ни огонька.

— У меня с собой был очаг, — ответила та, которая, — я всегда беру с собой очаг, полный пламени, и комнату, наполненную теплом и светом. А сын советника, видно, продрог в повозке, увидел мое пламя, решил согреться…

— Так и было, — сказал сын советника, еще совсем юнец, — я увидел тепло очага, хотел согреться, но это было какое-то не такое тепло, я прямо здорово обжегся…

— Я виновата, — сказала Та, Которая, — мне надо было предупредить его… я никак не думала, что кто-то подойдет к моему очагу.

«Моему» она сказала с какой-то особенной интонацией, «её» очаг значило что-то большее, чем очаг в её комнате.

— Вы всегда берете с собой очаг? — спросил я.

— Всегда, — ответила она чуть смущенно.

На следующей неделе сборщица хвороста крепко повредила спину, отпиралась, толком не могла ничего объяснить, говорила что-то, что упала с дерева.

— А ведь она врет, — заметил врач, когда мы ужинали вместе, ели ночь, запеченную в январе, — нет в округе таких высоких деревьев, неоткуда было ей падать… надо будет расспросить её хорошенько, здесь все не так просто, как кажется.

— Сударыня, вы что-то скрываете, — начал врач, когда мы поднялись по изогнутой лестнице и постучались в покои пострадавшей, — даже не пытайтесь кого-то обмануть, я же вижу, что ни с какого дерева вы не падали.

Сборщица хвороста густо покраснела, — весь её вид показывал, что она не умела лгать, не хотела лгать, но что-то мешало ей сказать правду, признаться, что произошло на самом деле.

Разгадка пришла, откуда мы не ждали — сын советника распахнул дверь, вбежал в покои, кричал что-то, мы не могли разобрать, что именно. Наконец, мы поняли по сбивчивым фразам, что… да ничего мы не поняли, потому что этого просто не могло быть, не было здесь никаких драконов, не существовало ничего подобного.

- У вас нет, а у меня есть, — не сдавался сын советника, — это был мой дракон, совсем мой, я никого не хотел к нему пускать, ну разве что хворостницу, она разрешает мне погреться у своего очага… но я её чуть-чуть пускаю, совсем немножко, а она взяла, и множко, и упала.

Теперь вы понимаете, сказал мне врач, ну теперь-то вы все понимаете, что это за океан, который надо искать, и мы найдем его, обязательно найдем, верно?

— Верно, — ответил я, хотя и представить себе не мог, где мы будем искать этот океан.

Рассуждая так, я вышел на улицу, миновал маленький городок, который ютился у подножия замка, — мне нужно было идти по зимней дороге к городу Таймбургу, где я учился на часовщика. Океан уже ждал меня — он всегда ждал меня, когда я выходил на улицу, и вместо белых сугробов я вижу вспененные ветром волны океана, которые вздымаются все выше, накатывают, обволакивают, снова ускользают прочь. Это не снег хватает меня за ноги, а теплая ласковая вода, и это не метель бросает мне в лицо крупицы снега, а ласковый южный ветерок овевает брызгами моря. Вспоминаю, как я хотел намекнуть океану, что надо бы подождать ну хотя бы пару недель, когда в замке улягутся страсти, перестанут искать, где утонул сын вождя, о проклятом мальчишке поплачут и забудут, а то ишь, возомнил о себе черт знает что, с какой это радости младший сын станет наследником престола, папочкин любимчик, это я должен занять трон, и больше никто, мы с океаном должны были быть на троне, — а у него даже океана не было, вообще ничего не было, вот он и ходил, и клянчил, ну пожа-а-алуйста, ну еще разо-очек, ну я никому не скажу, честно-пречестно, ах, не дашь океан, а я тогда всем расскажу, что у тебя океан, и тебя казнят, потому что… потому что… ну, потому, что не положено так, чтобы у кого-то был океан, и кто-то рассекал сугробы которые для него одного превращались в шумящие волны… Я хочу сказать океану затаиться на пару недель — и понимаю, что не смогу, он даже не поймет меня, не говоря уже о том, чтобы спрятаться…

…я поднимаю голову, слышу океан. Здесь. Совсем рядом. Соленый морской воздух вперемешку с грохочущими волнами, которые лижут песок и ускользают прочь, оставляя обломки ракушек. Океан движется в сторону Часограда, или, как его здесь называют, Таймбурга, — значит, где-то там же и его человек…

Я прислушиваюсь, еще раз, как следует, — безошибочно чувствую пламя очага у сборщицы хвороста, мягкую постель у извозчика, летящего дракона — у сына советника, сборщицу хвороста — у самого советника — я ловлю каждый мимолетный штрих. Иногда я ныряю в пелену метели (ох уж это некстати вынырнувшее «ныряю»), я уже безошибочно знаю, куда плыть по воле волн, держаться вдоль берега, обязательно вдоль, искать, не мелькнет ли в волнах голова того, в чьей голове живут эти волны. Я окликаю его, стараясь перекричать шум прибоя — стой, остановись, еще можно все исправить, ты сам не понимаешь, с чем имеешь дело, во что ввязался. И когда я узнаю лицо плывущего, это старший сын вождя, с которым мы вечерами ели запеченную луну и обсуждали, кто же прячет океан — я даже не удивляюсь, я как будто ждал именно этого. Он слышит меня, я знаю, слышит, он только делает вид, что не замечает моих криков в шуме прибоя, плывет прочь и прочь от берега…

…прочь и прочь от берега, и я знаю, что чертов костоправ сейчас кинется за мной, захлебнется в волнах, потому что не умеет плавать, потому что кто здесь вообще умеет плавать, в краю вечных снегов, прерываемых коротким летом, поросшим ягелем — только я, потому что у меня есть океан, а больше ни у кого нет. Я взращивал его год за годом, я заботливо превращал ледяные сугробы в мягкие обволакивающие волны, крохотные рощицы на заснеженных равнинах становились вечнозелеными островами. Я падал в снег, и передо мной расступалась шумящая вода, я шагал не по колючему мокрому снегу, а по мягкому теплому песку. Я слишком долго создавал свой океан, чтобы теперь вот так просто отдать его кому-то. Проклятый эскулап кричит мне взять правее, к берегу, к берегу — я не вижу этот берег, я не хочу его видеть, я не знаю это берег, я не хочу его знать…

..хоронили молча, без почестей, даже странно как-то — младший сын вождя, и без почестей, жгли факелы, сидели перед погребальным костром, смотрели в пламя…

— …тысяча золотых, — сказал вождь.

Я не спросил, — за что, я уже догадывался — тому, кто найдет океан, в котором утонул его сын.

— Не надо тысячу золотых, ваше превосходительство, — ответил я, — я знаю, где океан… вернее, где был океан… но теперь его нет.

— Нет?

— Он утонул… океан утонул сам в себе вместе с вашим сыном. Боюсь, мне придется поведать вам немало таких вещей, о которых вы даже не имеете представления…

…медленно догорал огонь в камине, вождь смотрел на меня оторопело, будто видел первый раз в жизни, и не знал, верить мне или нет.

— Немыслимо, просто немыслимо… но послушайте… ведь это может быть опасно…

— Не может быть.

— Вы думаете?

— Это просто… опасно.

— Но тогда такие вещи нужно запретить повсеместно… и немедленно.

— Не получится, ваше превосходительство.

Вождь посмеивается в густую бороду, которую с годами все больше укрывает снег:

— Кажется, вы забыли, с кем имеете дело… и забыли, что моя власть безгранична…

— Нет, разумеется, в вашей власти запретить все это… Но скажите, как мы тогда будем жить?

— Что вы имеете в виду?

— Этот замок… это пламя очага… даже вот это вот жаркое из молодого ягненка… где вы видели здесь ягнят? Сыр, молоко… где вы видели здесь хоть одну корову? А чай с молоком есть… и жаркое…

— Из молодого месяца…

— Вот-вот, где вы видели, чтобы из молодого месяца делали жаркое? Ведь это же кто-то придумал… да кто — кто-то, мы все… Наш замок, наш огонь в очаге, наш ужин, наш ужин… а вы говорите… запретить…

Пламя в очаге медленно догорает, я живо представляю себе ярко пылающий камин, — огонь вспыхивает ослепительно, с треском пожирает хворост, облизывает поленья…

Очередной Куу

Прихожу новый я — когда прихожу новый я, это, конечно, всегда радостно, все-таки новый я, все-таки меня станет немножко больше — и в то же время тревожно, мало ли какой окажусь вот этот вот новый я, — а если беспечный мечтатель, который может только смотреть на луну, но ничего не делать, или человек, склонный к такому унынию, что хочется прибить его на месте. А ведь принимать себя придется какого угодно, тут уж ничего не попишешь, самого себя не выбирают…

Итак, прихожу новый я — сначала, конечно, просто восторженный, восхищенный, безумно счастливый, что добрался до Луны, готовый до бесконечности ходить по улицам лунных городов. Я позволяю себе пройти по улицам, посмотреть на остроконечные шпили, — я еще успею узнать нового себя, еще будет время. Иногда приходится водить много новых себя, особенно в разгар туристического сезона. Это не сложно, ведь поначалу новые я все сплошь одинаковые, просто счастливые, что добрались до Луны. А вот потом да, потом начинается: этот горит желанием бурной деятельности, тот хочет уютный домик где-нибудь на берегу Моря Спокойствия, а этому и вовсе подавай роскошный дворец, а то и что покруче.

Итак, прихожу новый я. новый я оказываюсь каким-то непонятным — восторг от Луны быстро сменяется чем-то другим, в чем я безошибочно угадываю разочарование. Я даже выискиваю туриста, который привел этого меня — вот он, щупленький, неприметный, глаза и правда как две луны.

Я уже понимаю, что случится дальше — остальные я тоже это понимают, иронично поддакивают, — знаем, знаем, уже проходили. Но мы-я как ни в чем не бывало идем по лунным улицам, поднимаемся по изогнутым лестницам, ведущим в бесконечность — идем так, как будто ничего не произойдет. Мы-я не ошибаемся, — новый я разочаровываюсь в Луне, в её городах, в её пустынных морях, в её восходах Земли в полнеба. Я уже знаю, что новый я уеду вместе с лунноглазым туристом — я даже провожаю себя на вокзал, смотрю, как поезд скользит по рельсам от Луны до Земли.

Я не люблю таких я, которые разочаровываются и уезжают — как правило, скоро они тают, сходят на нет где-то в земной суете — но все это время, пока они не исчезают до конца, я чувствую себя разорванным на куски. Хуже всего, когда они возрождаются на неделю-другую, а то и на месяц, если на туриста нахлынут воспоминания. Тогда я вообще не понимаю, хоронить мне тех, уехавших, или считать их живыми. Не могу же я в самом деле попросить самого себя исчезнуть совсем и больше не появляться…

— Вы снова его видели?

— Да.

— Вы уверены, что это был именно он?

— Ну что я, не знаю, как он выглядит?

— Так вот то-то и оно, что все мы прекрасно это знаем, и немало туристов приходят одетыми точь-в-точь как он…

— Нет, знаете, тут другое… совсем другое. Уж я-то хорошо могу отличить этих, которые одеты, как он… цилиндр, украшенный шестеренками, очки-авиаторы, сюртук с миллионом застежек… но есть его копии, почти точные копии, а есть он сам.

— Ну и где именно вы его сегодня заметили?

— На мраморной площади… Но нам это ни о чем не скажет, потому что он неуловим, понимаете, секунду назад он был здесь, и вот уже разгуливает в другом конце города… А зачем вам вообще понадобилось его ловить? По-моему, он никому не причиняет вреда, хотя в его биографии… гхм… встречаются не очень-то красивые моменты… Он своего рода городская достопримечательность, туристы даже что-то вроде охоты устраивают, делают снимки… хотя на снимках его не запечатлеть, это да…

Старый следователь смотрит на своего молодого начальника, ишь, мальчишка, возомнил о себе черт знает что, устроил охоту на городскую легенду…

— Скажите… — юнец настораживается, — а было такое… чтобы он преследовал кого-то?

— Преследовал? Ну что вы говорите, такого быть не может.

— Ну, например… чтобы он заставил кого-то прочитать какую-то книгу…

— Ну что вы говорите такое, о чем вы…

— О книге.

— …Вы прочитаете книгу.

— А?

— Вы прочитаете книгу. До конца.

Он просыпается, долго не понимает, где он вообще, все вокруг такое незнакомое, это что за тип в комнате, гнать его отсюда, хотя, кто его знает, может, он вообще тут живет… Хотя нет, не может он тут жить, это не его гостиничный номер… а, вот да, гостиничный номер, «Артемида» какая-то или «Диана», или еще там что-то такое в честь богини Луны…

— Вы прочитаете книгу до конца.

— Я не…

…это еще что такое, псих какой-то, откуда у него мушкет, целится в лежащего на постели, руки трясутся, глаза бешеные… Лучше не шевелиться, не делать резких движений, тихохонько, тихохонько, спокойно, спокойно, нажать кнопку тревоги, или нет, уже не нажать, он уже её загородил, глаза бешеные…

Вы прочитаете книгу.

Соглашаться, на все соглашаться, вообще на все, хоть книгу прочитать, хоть на Луну лететь, хотя нет, он уже на Луне, а вот книгу…

— Да, конечно… как скажете.

— Так читайте же! — срывается на крик, — читайте!

Что читать, что читать, понять бы еще, что читать, — турист хватает какие-то правила гостиницы, добро пожаловать в наш отель, лампы не бить, посуду не бить, стекла не бить, а-а-а, вот оно что, не иначе как нарушил что-нибудь такое, улыбнитесь, это был розыгрыш, сейчас этот псих выпишет штраф за разбитую чашку…

— Да не эту же, — он вырывает книгу из рук, швыряет через всю комнату, — не эту!

— А… какую?

— Как будто сами не знаете, какую!

— Простите… и правда не знаю…

— Ну как же, — он приближается, в груди разливается вечная мерзлота, — не узнаете меня?

— Вы… но… это… это же невозможно… вы не существуете…

— Не существую.

— И в то же время…

— И в то же время существую. Так вы прочтете книгу?

— А… а где она?

— А у вас что… с собой нет?

— А что… это обязательно, чтобы с собой была?

— Нет, но… черт, какая жалость… черт, черт, черт, — швыряет оружие об пол, оружие тут же исчезает, — какая жалость, какая досада… я и не подумал… А ведь книжица эта здесь не в ходу…

— Ну… я поспрашиваю в книжных магазинах… знать бы еще, как поспрашивать, я в лунном-то не силен…

— Вот-вот, обязательно поспрашивайте… и я тоже… я, кстати, тоже не знаю, как это по-ихнему будет…

Мне страшно.

Вот теперь мне по-настоящему страшно, потому что это что-то новенькое, потому что раньше такого не было никогда. Мне попадались всякие я — восторженные, разочарованные, деятельные, расслабленные, счастливые, что цель достигнута и можно отдыхать, растерянные — потому что опять же цель достигнута и непонятно, что делать дальше — но такой я пришел впервые. Я еще не видел себя, которому… хочется убивать. Самое главное, я не понимал, откуда мог взяться я, которому хочется убивать…

…воздушный шар раскачивался все сильнее и сильнее, подхваченный порывами ураганного ветра — маленькую корзину раскачивало все сильнее и сильнее. Куу уже понимал, что если они с Холдом останутся здесь вместе, то корзина налетит на скалы, и путешествие кончится, так толком и не начавшись. Холд тоже видел и понимал это, но к своему несчастью он соображал не так быстро, как его спутник — и когда Куу что есть силы толкнул своего попутчика в спину, тот никак не ожидал такого стремительного и безумного маневра. Куу упал на дно корзины, и еще успел заметить, как в воздухе взметнулись длинные ноги Холда, и сам незадачливый покоритель небес исчез в бушующих волнах, казалось, достигавших самой луны. Куу замер, ошарашенный тем, что только что сделал, — впрочем, ему некогда было думать над своим чудовищным поступком, потому что воздушный шар, влекомый ветром неведомо куда, уже собирался налететь на очередную скалу, и только исключительно умелые маневры Куу помогли избежать столкновения. Страннику, наконец, удалось поймать нужный поток ветра, который стремительным вихрем поднял воздушный шар в невообразимую вышину, откуда земля казалась совсем крохотной. Шар завертелся в воздухе, и Куу понял, что Луна притягивает его к себе все сильнее…

…я помню этот отрывок, как и любой другой, как мне не помнить себя самого — но мне даже и в голову не могло прийти, что кто-то из всей книги прочтет именно эти строки — а может, даже и не прочтет, услышит краем уха где-нибудь по радио, запомнит, уронит в глубину памяти, чтобы создать меня, который хочет убивать…

…многие попытки героя достичь Луны сейчас кажутся просто смешными, — например, его афера с дирижаблем, с воздушным шаром или одномоторным кукурузником. Сейчас научно доказано, что добраться до Луны такими способами невозможно, но в те времена, когда была написана книга, об этом не знали. А вот попытка перепрыгнуть на Луну с вершины самой высокой башни в Таймбурге вполне возможна — хотя и смертельно опасна. К сожалению, среди похождений Куу не встречается даже идеи построить хоть какое-то подобие лунных рельсов — поэтому роман не может претендовать на звание научно-фантастического. Однако, это не мешает ему занимать почетное место в списке мировой литературы…

— Это… это немыслимо… это просто кошмар какой-то… — Куу обреченно смотрит на туриста, — быть не может, чтобы во всем городе… ни в одном магазине… ни в одной библиотеке… Ни в одном доме, ни у одного человека…

— В смысле… вы были в домах у людей?

— Да, знаете ли, пришлось заглядывать в дома… Ну что вы на меня так смотрите, мне доводилось вытворять и более дерзкие вещи… Чего не сделаешь, чтобы добраться до Луны, это у вас сейчас все так просто, сел в вагончик, поехал по рельсам, через сутки уже там… А я, знаете ли… А да, вы не знаете, вы не читали…

— Читал.

— Простите?

— Читал.

— Ну, вы имеете в виду этот отрывок, эту чудовищную сцену… Автор хотел вычеркнуть её, вырезать… — Куу хрустит длинными пальцами, — не успел…

— Нет-нет, я читал все.

Куу так и подскакивает на месте:

— Все?

— Ну да.

— Но почему же вы представляете меня… таким… таким?

— Ну, знаете, эта сцена… она такая мощная, так западает в душу…

— Вот уж не знаю, кому эта сцена может запасть в душу, — Куу хмурится, — разве что какому-нибудь отъявленному маньяку… который и сам не прочь столкнуть кого-нибудь в шумящие волны…

— А знаете, иногда представляю себя… на вашем месте…

Куу смотрит на него, сидящего за столиком…

— А знаете, иногда представляю себя… на вашем месте…

Я смотрит на него, сидящего за столиком на веранде на самом краю луны, я чувствую себя, который хочет убивать, я понимаю, что мне придется держать его в узде до конца моих дней, который никогда не наступит. Я смотрю на него, сидящего на самом краю, в моей памяти снова вертится бешеный ураган, бушующие волны…

…упал с Луны, предположительно в состоянии легкого алкогольного опьянения, возможно, подошел слишком близко к краю веранды. Свидетели уверяют, что в этот вечер в ресторане отеля видели призрак Куу, если можно назвать призраком человека, которого никогда не существовало. Однако, вряд ли он имеет какое-то отношение к произошедшему, в конце концов, не мог же бесплотный дух столкнуть туриста…

Когда появляюсь новый я, это всегда тревожно, хотя и радостно, конечно, что пришел новый я. потому что совершенно неизвестно, какой он окажется, новый я, и что мне с ним делать, а то попадаются такие я, к которым приходится притираться довольно долго. Этот я оказываюсь сложноватым — тем я, который добрался до луны, и теперь мечтает уйти на покой, отдыхать всю оставшуюся жизнь. Но, скорее всего, моя беспокойная душа снова потянется к приключениям: меня одолеет скука, и что я буду делать дальше, вообще неизвестно — может, захочу вернуться на землю, может, потянусь к новым приключениям куда-нибудь на Марс или еще дальше — и от этого мне тревожно и неспокойно пускать к себе нового себя.

Я даже вижу туристку, которая привела этого нового меня: вот она сидит за столиком на веранде на самом краю луны, пьет что-то лунное, серебристое, сияющее. Мне не по себе, меня охватывают воспоминания, которых у меня как будто бы нет и не было — я подкрадываюсь, толкаю её что есть силы, перебрасываю через перила — в бездну…

…наваждение уходит так же быстро, как и появляется, туристка идет с веранды куда-то в залы кафе, в лабиринты отеля, в фантасмагории лунных городов, оставляя меня наедине со мной, с новым мной, к которому мне еще предстоит привыкнуть…

Обратная сторона обратной стороны

— Покажите мне обратную сторону.

— Что, простите?

Снова обращаюсь к Луне:

— Пожалуйста… покажите мне свою обратную сторону.

Луна смеется, подмигивает единственным глазом (а вы что, не знали, у Луны один глаз, еще после Путешествия на Луну):

— Это что, флирт такой? А вы оригинал…

Понимаю, что всерьез меня тут не принимают — делать нечего, достаю удостоверение:

— Покажите мне свою обратную сторону.

Луна бледнеет, хотя казалось бы, куда бледнеть еще больше.

— А… я… у меня… нету… а…

— У вас нет обратной стороны?

— А, правда… а нет…

— Ну, хорошо… извините за беспокойство.

— Простите, а это плохо очень, да? Меня арестуют теперь, да? — не унимается Луна, видно, и правда не на шутку я её перепугал.

— Да нет, нет, что вы… все хорошо.

— А что… теперь обязательно надо обратную сторону?

— Нет, что вы, вовсе не обязательно.

— Или… или наоборот, не надо?

— Да как вам будет удобно, хоть с обратной стороной, хоть без обратной стороны.

— А… а как вы думаете, как лучше?

— Да я думаю… и так, и так… в конце концов, обратной стороны у вас все равно нет, так что выбирать не из чего. Не волнуйтесь, почтенная Луна, вам ничего не грозит… всего вам хорошего…

Кажется, я все-таки не смог её успокоить, ну еще бы, накинулся тут какой-то, подавай ему обратную сторону, и все тут.

Оглядываюсь в поисках очередной жертвы — очередная жертва не находится, все куда-то рассасываются, ну еще бы, кому захочется отвечать на вопросы психа. Наконец, натыкаюсь на одиноко стоящий дом, вежливо откашливаюсь:

— Будьте любезны… покажите мне свою обратную сторону.

— Чаво?

— Свою… обратную сторону.

— Мил чел-ловек, да у меня отродясь обратной стороны-то не было! Что ж вы так, старый дом, сколько веков стоит, а вы тут требуете…

— Да что вы, что вы, ничего не требую… просто спрашиваю…

Спешу ретироваться, тем более, тут уже и другие начинают возмущаться, да как не стыдно, старый дом, а вы с него чего-то требуете, непонятно чего.

— Позвольте, позвольте… — дом многозначительно покашливает, старый викторианский дом, еще помнящий парламентскую реформу, — мне кажется… у Собора Святого Стефана была обратная сторона…

Меня коробит, вот только не хватало еще сейчас идти к Собору Святого Стефана за тридевять земель до самой Австрии. Спохватываюсь, что думаю это вслух, уже ожидаю очередной вспышки гнева, — на мое счастье дом меняет гнев на милость, вежливо поясняет, поскрипывая старыми стенами, что что вы, что вы, не нужно никуда идти, вот же он, совсем рядом.

Я настораживаюсь. Я предупреждал себя, что если какие-то вещи находятся близко, когда им положено находиться далеко, — мне тут делать нечего, и все-таки не могу так просто отступить, уйти, я должен искать собор, тем более, что он в двух шагах…

— Уважаемый Собор…

— Слушаю вас.

— Уважаемый Собор, не могли бы вы показать мне вашу… — давлюсь словами, — обратную сторону?

— С удовольствием, мой неизвестный друг, — Собор любезно показывает мне фасад со стороны дома-музея Вены. Ёкает сердце, вот оно, не может быть…

— Только, уж простите, вам я эту сторону не дам, она мне сама нужна, сами понимаете…

— Да-да, разумеется… — говорю так, даже не знаю, надо ли просить у него обратную сторону или нет, мало ли зачем послал меня сюда я…

Выхожу на связь, ну только попробуй не ответить, только попробуй сказать, что вообще первый раз меня слышишь — после всего, что я перенес…

— Слушаю…

Узнаю свой голос, непростительно юношеский.

— Я… я нашел.

— Где?

Тот я даже не спрашиваю — что нашел, значит, помню…

Диктую координаты.

— Что именно?

— Собор Святого Стефана…

— Сколько нашел сторон?

— Две…

— Не то.

— А?

— Не то. Двух сторон мало…

Не выдерживаю:

— А… а сколько надо?

Ожидаю ответа — три, четыре, пять…

— …бесконечное число… сейчас скажешь, что так не бывает?

— Ну, весьма сомнительно…

— Ты мне не веришь, я знаю… — тихий смешок, — интересно так, не веришь самому себе…

Нас двое: я и я.

Раньше нас было больше, я это… не то, чтобы знаю, я это чувствую, и даже не чувствую, не могу выразить словами, просто — раньше нас было больше. Но сейчас остались только двое, или по крайней мере двое, иногда мы пытается найти еще какого-нибудь меня — но не получается.

Итак, нас двое, я и я, один совсем юнец в каком-то понаворочанном прикиде, который он когда-то считал крутым, и за который теперь стыдно ему самому. А второй я посолиднее, при погонах и удостоверении, мне уже лет тридцать. И все-таки так получается, что первый я знает больше, хотя сам толком не может объяснить, что знает, и второй я ему подчиняюсь — какого черта подчиняюсь, почему не пошлю самого себя далеко и надолго с вещами, у которых бесконечное число сторон…

— …это знал еще один я… — говорю я, который совсем юный.

— Еще один я?

— Да… его больше нет…

Я даже не спрашиваю себя другого, что случилось со мной третьим, мне не хочется спрашивать, не хочется это знать. Я даже не спрашиваю себя первого, какого черта я слушаюсь себя второго, терпеливо ищу обратную сторону чего бы то ни было.

Обратная сторона есть у экранов, это да. Только это неинтересно, это и так понятно, что у экранов есть обратная сторона. Есть еще несколько штук с другой стороной, тот же Собор — только юному мне неинтересно, юный я хочу не две стороны, и не три, и не десять, а бесконечность.

Покорно плыву над землей, напоминающей черное оплавленное стекло, которое тускло светится, указывая путь в никуда, иногда перебивая свет парящих экранов. Кое-где экраны собираются в стаи, в скопища, — видимо, вдохновленные моими вопросами о той, о другой, о третьей стороне, ищут свои стороны, пытаются сложиться во что-то многостороннее, и, черт возьми, у них это здорово получается. Я вижу Вестминстерский дворец — со стороны Темзы, со стороны Вестминстерского Аббатства, со стороны Вестминстер-Брижд-Роуд, со стороны Садов Виктории, сверху, в разных ракурсах. Я вижу Пирамиду Луны — сверху, с боков, с углов, снизу, еще с какого-то ракурса, не пойми откуда. Кусочки, фрагменты ищут друг друга, стараются притянуться, а иногда наоборот, какая-нибудь сторона хочет остаться просто стороной, больше ничем — и вырывается из нагромождения экранов, которые гонятся за ней. Экраны атакуют, сторона не поддается, разгораются нешуточные войны — поговаривают, где-то уже убили несколько непокорных сторон, а где-то вроде бы наоборот, сторона разбила целую стаю экранов, которые хотели сделать её своей частью, ну еще бы, там собор какой-то был, а та сторона была как раз главным фасадом…

Люди тоже собираются — сторонами, сторонами, только у людей все намного сложнее, потому что профиль человека в семнадцать лет не клеится к анфасу человека в сорок лет, а если еще добавить три четверти, снятые лет в шестьдесят, получается и вовсе полнейшая несуразица, семнадцатилетний рвется покорять мир и все знает, сорокалетний только и думает, как лечь и отдохнуть, шестидесятилетний сожалеет о чем-то, сам не понимает, о чем… Кое-где уже звенят осколки экранов, какой-то парень в двадцать лет убивает себя самого в пятьдесят, потому что на что ты жизнь свою про… протратил, на что, я спрашиваю, ты себя предал, меня предал…

Я не понимаю этого, да никто из нас не понимает, почему мы молодые ненавидим себя старых, почему мы старые стараемся чему-то учить молодых, ведь я молодой и я старый — это два разных я, и мало ли, какую там жизнь прожил старый я, и какое дело старому я, как будет жить молодой я, это же его жизнь, а не его…

…он говорил, что все я — это на самом деле один я, — говорю я в понаворочанном прикиде, за который до сих пор стыдно, — он… тот я… которого больше нет…

— Как он это объяснял?

— Да он сам толком не мог объяснить…

— Бредил?

— Да нет, тут другое что-то… — я в прикиде пытаюсь вспомнить что-то бесконечно далекое, — он… он как будто сам этого толком не понимал, он говорил, был когда-то я, который совсем я, я со всех сторон, а мы все я, которые… ну как бы не совсем я… потому что только с одной стороны…

— …и если мы все соберемся, все стороны, то получится этот самый — настоящий я?

— Не получится… надо искать меня, который со всех сторон… ну или хоть что-то, которое со всех сторон…

Сигналю самому себе, что вот, есть, нашел, шлю самому себе координаты скопищ бесчисленных экранов — я отвечаю себе, что это не то, не то, и вообще чтобы я отстал от самого себя с этими экранами, потому что там не экраны, там другое… Окончательно сбиваюсь с толку, что может быть кроме экранов — мертвая пустыня, что ли, больше-то ничего нет…

…задумываюсь — так крепко, что не сразу понимаю, что меня атакуют, еще до последнего какие-то наивные чаяния, что это они между собой, это не меня, не меня, не меня, а меня-то за что, а я не ваша часть, уважаемый Эверест, что вы на меня напали, и не ваша часть, Ваше Величество, и не…

И все-таки — атакуют, будто бы все разом, бей его, бей, бей, бей, это все он, он, он, он, а что он — черт пойми, я, что ли, виноват, что вы готовы разбить друг друга на осколки, не можете договориться, кому быть в кластере сторон, кому — стороной самой по себе…

Чер-р-р-т…

…а я-то еще думал, что у меня экран не бьется, ну еще бы я так не думал, я же еще никогда его по-настоящему не бил, мне бы и в голову не пришло стрелять в экран, нет, все-таки хороший экран, что не совсем разлетелся на осколки, я еще могу что-то видеть, я еще могу парить над пустыней, быстрее, быстрее, стремительнее, чер-р-рт, нет, все-таки экран не такой уж и отличный…

Кто-то вдребезги разбивает моего преследователя, одного, другого, третьего, — понимаю, что кроме врагов у меня есть еще и сторонники, а как им не быть, учение о сторонах набирает обороты, может, кто-то укроет меня… хотя нет, исключено, я же не их сторона…

— Не бойтесь…

Кто-то прикрывает меня, кто-то прячет меня, даже сразу не понимаю, кто. Вижу грани, грани, грани, их число кажется бесконечным, но что-то безошибочно подсказывает мне — это только кажется…

— Не бойтесь…

Кто-то выводит меня из безумной бойни, кто-то ведет меня в бескрайнюю даль пустыни, кто-то белый, ажурный, воздушный… долго не решаюсь поверить, что все позади, долго не решаюсь сказать:

— Спасибо… большое спасибо.

Он смотрит на меня торжествующе:

— Наконец-то вы меня нашли…

— Я… вас?

— Да… вы меня.

— Вы… храм?

— Белый Храм, с вашего позволения…

— Очень… приятно…

— Вы нашли меня…

Вертится на языке окаянное — а почему вы решили, что я искал именно вас — и почему я не могу спросить это вслух, чего я боюсь, чертова вежливость, в который раз ты меня подводишь…

— И все-таки…

— Я искал вас?

— Ну, конечно же… настоящего… который со всех сторон…

Оглядываю стороны, стороны, стороны, ажурно-воздушную крышу, причудливые фигуры, нагромождение рук, тянущихся из ниоткуда, отчаянно пытаюсь понять, правда ли это тот, которого я искал, или нет…

Шлю сигнал, осторожно, неуверенно, как будто надеюсь, что я этот сигнал не поймаю…

— Ну что такое? Нашел?

— Нашел…

— Показывай… со всех сторон показывай…

Показываю со всех сторон, прямо чувствую, как он думает, к чему прицепиться, чтобы сказать, что это не то, не то, в который раз — не то…

— Стой… ты говоришь… Белый Храм?

— Ну…

— В Таиланде?

— Ну да… — задумываюсь, почему говорят — в Таиланде, в Африке, в Париже, — когда они все здесь, в бескрайней пустыне…

— Ват Ронг Кхун?

— Э-э-э…

— Посмотри его изнутри.

— Из…

— …изнутри. Ну, давай…

— Уважаемый храм…

— Да?

— А разрешите взглянуть на вас изнутри…

— Это еще как?

Понимаю, что не понимаю, это — как. Понимаю, что он сам не понимает, как это, а значит, нет у него ничего внутри…

— Он ненастоящий, — говорю я себе.

— Он ненастоящий, — повторяю я вслух, сам не знаю, зачем, — вы ненасто…

— Да как вы смеете?

Только сейчас понимаю, что я натворил, что он не простит мне этого, что он будет атаковать так же рьяно, как до этого защищал меня. Еще успеваю поймать сигнал от самого себя, ну что ты хочешь, там же внутри снимать было запрещено, что снимать, да не знаю я, так говорят — снимать, а что не снимали, того не осталось, понимаешь? Вот и я не понимаю, но это вот так…

Лететь.

Скользить над миром.

Стремительно.

Оставляя позади себя осколки и стороны…

…замереть там, где мертвая равнина светится тусклее всего, — это плохо, что тусклее всего, заряд скоро иссякнет, — зато здесь в полумраке меня не увидят, не найдут, — приглушаю свет, так тем более не заметят. Пытаюсь представить себе какую-то другую равнину — не могу, нет никакой другой равнины, и быть не может, этот исчезнувший я был просто сумасшедшим, ну а что делать, не все я нормальные, бывают и вот такие, бредящие что-то про другую землю, которая была когда-то, про бесконечное число сторон…

Что-то мерцает там, бесконечно далеко на горизонте, что-то слишком маленькое, слишком неподвижное, чтобы причинить мне вред, — и все-таки зачем я плыву туда по воздуху, что я ищу, почему я ищу то, чего нет, и не может быть…

Замираю перед яблоком, парящим в пустоте, яблоко молчит, ну еще бы оно говорило, где вы видели, чтобы яблоки говорили. Огибаю яблоко, ищу его обратную сторону — скорее по привычке, обратная сторона показывается неожиданно легко, и боковая тоже, и еще какая-то там, не пойми какая, и сверху выемка, откуда растет черенок, и…

Сообщаю — куда-то в никуда через тусклое мерцание пустыни:

— Нашел… нашел.

Жду ответа, ответа нет, вместо ответа от меня лезут какие-то сигналы из ниоткуда, Обратная Сторона Британского Парламента объявила о своей независимости от необратной стороны, необратная сторона не признает независимость обратной стороны… Статус Луны находится под особым вопросом, потому что у неё отсутствует внутренняя сторона… На севере континента выделяется регион сторонников многосторонности, в то время как на юг континента устремляются стороны, которые хотят быть свободными…

…наконец, прорываюсь через многоголосое безумие, слышу свой ответ:

— Рассеки его… рассеки его пополам.

— Но…

— Рассеки пополам… просто… попробуй…

Рассекаю своим экраном нагромождение чужих экранов, что я делаю, зачем я это делаю, бред какой-то, да не какой-то, а самый настоящий бред…

Ничего не происходит — я так и думал, что ничего не произойдет, и все-таки ждал чего-то, сам не знаю, чего, чуда какого-то, как будто здесь может быть какое-то чудо…

Ускользаю в темноту — понимаю, что надо выбираться из темноты, и чем скорее, тем лучше, пока не разрядился окончательно. Выискиваю хоть какой-то свет на горизонте, свет есть, бесконечно далекий, но такой свет, что лучше бы никакого, туда идти нельзя, там сторонники сторон, не то свободных, не то несвободных, которые только и ждут момента, чтобы на меня наброситься, а-а-а, это все ты-ы-ы…

…все я.

Вернее, я, который юнец в дурацком прикиде.

Вернее, я, которого уже нет, который наговорил юнцу непонятно чего про непонятно что, вот теперь и мучаемся с этим непонятно чем, ищем, не находим…

…даже не понимаю сразу, что я вижу, даже не понимаю сразу, что вижу самого себя, идущего через пустыню, какого-то непонятного себя, с закрытым лицом, почему я закрываю лицо респиратором, это еще дурнее, чем мой дурной прикид у молодого меня… этот я какой-то старый, потрепанный жизнью, даже не видя своего лица, я чувствую, что я стар…

Тот я узнаю себя, приветственно машу рукой, кричу что-то, издалека не разобрать, что. Не понимаю, почему я кричу, почему не пошлю сигнал, ну мало ли, у всех свои причуды…

Сближаемся.

Он смотрит на меня, он бросается ко мне, как бросаются не к старым знакомым, а к самим себе, ты не торопись так, друг сердечный, еще неизвестно, какой ты, какой я, может, еще успеем возненавидеть друг друга…

Оглядываю себя, со всех сторон, отчаянно пытаюсь найти хоть какое-то доказательство, что у меня нет какой-нибудь стороны — не нахожу…

— А у тебя… все стороны?

— Какие стороны?

— Какие-какие, обыкновенные…

Смотрю на него, не верю себе, быть не может, чтобы не знал про стороны, а ведь правда не знает, разглядывает меня недоуменно, это еще про какие такие стороны я говорю…

Пытаюсь понять, что именно я вижу, а ведь в жизни не видел ничего подобного, а ведь я не понимаю, где кончается одна грань, начинается другая, хоть убей, не могу понять…

Вот оно, — еще не говорю я себе, но уже понимаю, вот оно, бесконечное число сторон, и обратных, и необратных…

Мне страшно, я понимаю, что боюсь этой бесконечности, потому что никогда не смогу её понять, это что-то… что-то… за пределами… за пределами нашего, привычного, и никакое скопище сторон не заменит этого… этого…

Что-то еще…

Что-то…

А.

Ну да.

— Покажи себя изнутри.

— Что?

— Покажи себя изнутри.

— Не… не понял…

Я рассекаю себя пополам — одним ударом, половинки падают в пыль, я заплевывает мой экран чем-то густым, непрозрачным, я понимаю, что я злюсь, что я защищаюсь, и все-таки неприятно это, когда вот так яростно отбиваюсь от самого себя, снова и снова плюю в экран мутно-красным, когда я рассекаю себя, чтобы увидеть, что внутри…

Вот оно, говорю я себе.

Вот оно.

Со всех сторон.

Изнутри. Снаружи. Со всех обратных сторон…

Сигналю себе, через пустыню, в бесконечность:

— Я нашел себя.

— Еще себя? А, ну хорошо… и как там я насчет тех сторон, верю, не верю, хочу искать, или сто лет мне это не надо?

— Я себя проверил… я нашел все свои стороны… и снаружи… и внутри… вот… смотри… смотри сам…

Показываю самого себя самому себе, не понимаю, почему я в ярости, почему я срываюсь на крик, почему я готов убить себя, почему я ору, да ты сам хоть понимаешь, что наделал-то…

Автор приходит не через дверь

— Па-ап, ну скажи ей!

— Мэг, не балуйся, — смотрю, как Мэг поливает брата из брызгалки, машинально говорю — Мэг, не балуйся.

Я знаю, что её зовут Мэг.

Но я спохватываюсь, что не знаю, как зовут меня самого. Нет, не так, как будто я забыл свое имя, а так, как будто у меня его не было вовсе.

Супруга раскладывает на тарелке сандвичи, супруга хочет, чтобы все было красиво. Как зовут супругу, я тоже не знаю, я говорю ей — дорогая, — кажется, ей нравится. Младший сын то появляется, то исчезает, — причем, буквально, то у нас есть младший сын, то у нас нет никакого сына, и никогда не было.

Мы сидим на склоне холма, на котором возвышается замок, давным-давно всеми позабытый и позаброшенный. Мы приехали сюда на пикник, надо же когда-то собираться всей семьей, собираться всей семьей, я сказал, а ну вылезли из телефонов своих, займитесь чем-нибудь… э-э-э… ну вот хоть из брызгалки друг друга полейте, быстро же я забыл, что сам только что велел этого не делать. Н-да, как-то у других получается детей воспитывать… да у кого у других, ни у кого не получается, те же проблемы у всех…

— Па-ап, а смотри!

Мэг показывает мне что-то в телефоне, Мэг, я кому сказал, телефон в кои-то веки убрать, — Мэг настаивает, нет, ты смотри, смотри… Смотрю, смотрю, ожидаю увидеть очередное что-то с чем-то о чем-то ни о чем, — даже не сразу понимаю, что я вижу…

— Ничего себе… это где… где такое?

— А говорят, во Франции…

Киваю, во Франции так во Франции, не у нас, и хорошо — и в то же время какой-то нехороший холодок по спине, Франция кажется до черта близкой…

— А говорят, сюда идет…

Снова холодок по спине, тьфу на тебя, Мэг, вот обязательно надо все испортить, в кои-то веки собрались все вместе, а ты… И моя супруга туда же, смотрит, ужасается, отворачивается, жуть какая…

— А говорят, можно в доме спрятаться, за каменные стены не проникнет…

Мэг перебирает новости откуда-то совсем рядом, все ближе к нам, — я уже понимаю, что надвигается что-то, что-то страшное, от чего надо бежать, знать бы еще, — куда. Супруга говорит, что надо бы ехать домой, меня передергивает, какое еще домой, в самое пекло, что ли…

Что-то обрушивается откуда-то из ниоткуда — что-то темное, и в то же время бесцветное, что-то, не подвластное человеческим органам чувств — и в то же время мы ощущаем, что оно здесь, совсем рядом, а потому — бежать, бежать, скорее в двери того, что осталось от некогда величественного замка, прятаться в залах…

Переводим дух.

— Успели, — выдыхает старший сын.

Я не знаю его имени.

Но самое главное — я не знаю своего имени.

Или нет, даже не это главное, а главное другое.

Что у меня нет никакой семьи, и не было никогда, ни жены, ни детей, ни трех, ни двух, и хочется кричать во все горло я не знаю, кому, что вы вообще делаете, это не моя жена, это не мои дети, этого всего не может быть…

…перечислим только основные попытки написать эту историю, — потому что на самом деле авторы бесконечно много раз пробовали её создать — но всякий раз терпели неудачу.

Самым первым, наверное, был Мэлтон — от его работ до нас дошли подробнейшие описания апокалипсиса, так называемого «темного света», убивающего все мыслящее. Также Мэлтон первым догадался, что в центре событий должна быть семья — муж, жена и дети. Однако, главный герой признался, что к тридцати шести годам так и не обзавелся семьей, поэтому к началу событий этой истории он будет один-одинешенек.

Её зовут Элис.

Я по-прежнему называю её — дорогая, но знаю, что её зовут Элис.

Элис находит в кладовке замка какую-то снедь, оставленную незнамо кем и когда, печет оладьи на ужин. Потом тайком от детей обсуждаем, сколько еще продержимся здесь, в этих развалинах, и что нам вообще делать дальше, если наружу выбраться невозможно, снаружи то, неведомое, невидимое, убивающее. Элис держится удивительно спокойно, и это та самая Элис, которая в панике заламывает руки, когда ломается посудомойка или стиралка, или еще что, и мы все умрем, и как мы дальше жить будем, и все такое. И мне бы только порадоваться, что Элис не волнуется, — радоваться не получается, потому что Элис нет в живых.

Это я точно знаю, что Элис нет в живых, что мне не хватило каких-то нескольких секунд — вернее, хватило бы, если бы не растерялся, если бы схватил девушку, когда она оступилась, если бы не смотрел, как в замедленной съемке, как хрупкое тельце соскальзывает под грохот состава…

Так что никакой Элис здесь быть не должно — как и Мэг, как и сыновей, все еще не знаю, как их зовут, и я не знаю, что меня больше сводит с ума, — сколько мы продержимся здесь, или какого черта здесь вообще делает Элис…

Решение нашел Лампкин — он тщательно изучил память героя и нашел в его прошлом мимолетную встречу с девушкой, которая показалась ему очень привлекательной. Встреча не кончилась ничем — они скользнули друг по другу взглядами и разошлись каждый в свою сторону. Лампкин добавил драматизма — он сделал так, что девушка поскользнулась и упала под поезд в метро, и у героя были несколько секунд, чтобы схватить её — но он растерялся, не успел, и… не то, чтобы корил себя за это всю жизнь, но что-то осталось в его душе, какой-то осадок. Поэтому он стал воображать себе, как бы сложилась его судьба, если бы он подхватил девушку, они бы стали встречаться, у них родились дети — двое или трое, он думал то так, то так, старший сын, дочь, и еще младший, может быть, а может быть, нет, всего двое. Поэтому к началу истории герой будет сидеть на пикнике со своей воображаемой семьей, и старший будет жаловаться, ну па-а-п, ну скажи, чтоб не пристава-ала, а дочь будет брызгать в старшего водой, или еще что-нибудь такое…

Однако, у Лампкина ничего не получилось — вылезла другая проблема, не менее серьезная. Ведь семья должна была устроиться на привал возле замка — заброшенного, но пригодного для жизни, а замок за века и века окончательно рассыпался, и в него было опасно даже войти, а не то, что жить там долгое время…

— Па-ап!

— …

— Па-ап!

— …

— Па-ап!

— А-а-а… ну что… что такое? — подскакиваю на постели, — а?

— А там женщина…

— Какая еще женщина? — еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться.

— А там…

Мне не верится, что кто-то добрался сюда, до замка, живой, — что-то темное не щадит никого.

— А она в воздухе висит…

Мне становится совсем не по себе, я буквально кувырком скатываюсь с лестницы, бегу в анфиладу, которая кажется бесконечной, — там никого нет, там и не может никого быть…

Только несколько десятилетий спустя Спунер догадается, что можно сделать, как продолжить работу Лампкина — он сделал героя волонтером, который приводит в порядок заброшенные дворцы и усадьбы. Так было проще объяснить, почему герой в момент катастрофы оказался возле старинного замка, и даже не возле, а во дворе перед замком, — все четверо или пятеро расстелили клеенки и ели сандвичи.

Но дальше начались проблемы, которые было трудно не только решить, но даже понять. Младший сын видел призрака в лабиринтах замка — но ни родители, ни старшие дети не верили ни единому его слову, ведь ему было всего пять лет, и мало ли что он там напридумывает. И все было бы ничего, если бы младший сын сам не был призраком, фантазией героя.

— …а у нас в доме кто-то есть, — говорит Элис.

Меня коробит, как это она легко говорит — у нас в доме, как-то легко эти развалины стали нашим домом, меньше чем за неделю…

— В смысле… кто-то? — уже представляю себе какого-нибудь бродягу или до смерти напуганного человека, который выбирается из своего убежища, когда в доме наступает тишина.

— Ну… знаешь… вот ты подумаешь, что я вообще из ума выжила, я вот сегодня ночью видела… Женщина в анфиладе… главное, как будто насквозь просвечивает, и как будто в воздухе парит…

Чувствую, как холодеет спина.

Ближе всего к разгадке подошел Эдкок — он просто как будто забыл, что имеет дело с фантазиями героя, и история пошла как по маслу. По крайней мере, до того момента, как обнаружилось, что в замке никогда никого не убивали, и соответственно, никаких призраков там быть не может, и никто не будет бродить по дому темными ночами, желая отомстить за свою смерть всем и вся. Эдкок даже в отчаянии хотел отправиться в прошлое и убить кого-нибудь из обитателей замка — но у него ничего не получилось, ведь автор мог действовать только в пределах истории.

…она здесь, она совсем рядом — я уже вижу, как темный призрачный силуэт спускается по лестнице, вернее, не спускается — парит, протягивает костлявые руки, я вижу оскаленный череп…

Элис прижимает к себе детей, на этот раз их и правда трое, теперь я даже знаю, как зовут младшего — Том, ему пять лет. Я поднимаю дверной засов, чтобы бежать отсюда — уже неважно, куда, хоть на край света — Элис одергивает меня, напоминает, что там, за порогом, нас ждет верная погибель…

То, что сделал Орр, превзошло самые смелые ожидания — он убил девушку не на станции метрополитена, а в замке, причем, руками героя — он показывал замок случайной туристке, нечаянно толкнул её где-то на вершине башни, отчего спутница упала в какие-то бездны, простирающиеся как будто до самого центра земли.

И вот теперь умершая девушка из фантазий героя встретилась со своим призраком в старинном замке, — призрак жаждет отмщения, и долго ли семья продержится в поместье…

…вечером за ужином собираемся все вместе — я, Элис, которая призрак, Элис из моих фантазий, и трое наших детей.

Ужинаем.

С легкой тревогой косимся на то, что снаружи.

Утром до половины одиннадцатого, пока неведомое нечто по сюжету еще не нахлынуло на наши края, можно выбраться из замка, дойти до городка, купить в маркете еды, пошутить что-нибудь про покупаем на неделю, а во вторник все заканчивается.

Ловим себя на том, что ждем дверного звонка или стука в дверь, который возвестит, что пришел новый автор дописать нашу историю — хотя прекрасно знаем, что автор заходит не через дверь, он просто появляется, и даже не так, мы не видим, не слышим его, мы просто знаем, что он есть.

…дальнейшее освоение рассказа не представляется возможным — за долгие годы, пока рассказ никто не писал, герои сами приспособились к жизни в рассказе, и если кто-то попытается перекроить их судьбу, незадачливому автору не поздоровится…

Унисонник в Пегастре

— Вы такой-то? — называют мою фамилию.

Киваю:

— Да, это я.

— Вас убили, — говорят мне.

Я уже ничему не удивляюсь — с того момента, как прихожу домой, вижу столпотворение людей в форме, что они пишут, что они обшаривают, что они ищут, что им вообще надо, это чей дом в конце-то концов, мой или их…

Не выдерживаю:

— Чему обязан?

И вот здесь уже:

— Вы такой-то?

И —

— Вас убили.

Хочу тут же парировать, что ничего меня не убили, вот он я, живой-здоровый, сами посмотрите — не парирую, буквально натыкаюсь на собственный труп на ковре в гостиной, на мне домашний халат и тапочки, череп раскроен пепельницей, что за черт… Наклоняюсь к себе, тормошу, еще надеюсь, что я встану, — понимаю, что надеяться не на что.

— Как вы это объясните?

Понимаю, что мы это спрашиваем одновременно. Я и человек в форме. Смотрим друг на друга, ищем какие-то ответы, которых нет.

— Когда вы вышли из дома? — спрашивает следователь, я вижу — спрашивает, чтобы хоть что-нибудь спросить, потому что, черт возьми, надо же что-то делать.

— Э-э-э… около шести было… Я тут спохватился, что чай кончился, а без чая сами знаете, невесело как-то…

Перебираю пачку чая в руках, как доказательство, что да, за чаем ходил, до ближайшей лавочки, могу чек… нет, не могу, чеков у нас не пробивают, и видеокамер нет, и свиде… и свидетелей нет, у нас все по-простому, взял чай и оставил деньги, потому что продавец незнамо где… так что алиби у меня нет, и… и какое еще алиби, вы о чем…

Тихонько посмеиваюсь:

— Вы же не считаете, что это я его… себя… его убил?

Следователь внимательно разглядывает пепельницу, ищет что-то, как будто сам не знает, что, вскидывает голову:

— Отпечатки ваши… будьте добры…

Холодок по спине.

— Так тут на всем мои отпечатки, как же без этого…

— Пожалуй, вы правы… кроме ваших пальчиков тут других и нет…

Говорю, сам пугаюсь своих слов:

— Убийца, наверное, в перчатках был… ну… чтобы пальчики свои не оставить…

— Возможно…

Снова молчим, снова смотрим друг на друга, чувствуем, как нелепо и бессмысленно то, что происходит, безумие какое-то…

— Вы… вы знали этого человека? — следователь давится вопросом, сам понимает, какую нелепость сморозил.

— Ну, как же мне самого себя не знать… — усмехаюсь, — еще как… И нет, брата-близнеца у меня не было…

Смотрю, как уносят меня, все еще пытаюсь понять, что происходит, все еще не могу. Проще сказать себе, что ничего не было, мне показалось, померещилось, что угодно, только не…

Уже даже и не вспоминаю про чай, какой тут чай, какое тут что, когда…

— …знаете, я что у вас нашел…

Это уже потом.

А сначала:

— Родуэлл… вы же вроде… писатель?

Меня передергивает от этого — вроде, мог бы и не напоминать про это вот вроде, автор, которого знают полтора человека…

Все верно.

А вот уже потом, когда выпили со следователем по чашке чая, когда, казалось, ничего не предвещало беды…

— Знаете, что я нашел…

Холодеют руки, так и думал, что это еще не все, что в доме окажется еще что-то такое, чего здесь быть не должно…

— Взгляните… — толстая книга падает мне на колени, вижу свою фамилию на обложке.

— А, моя гордость, Унисонник, этот роман я считаю одним из лучших…

— Вы так считаете? — тон следователя мне не нравится.

— Ну… конечно, у вас может быть другое мнение, на вкус и цвет, как говорится, все фломастеры…

— Скажите, пожалуйста, в каком издательстве увидела свет эта книга?

— Как и все другие, в «Вечном Пере».

— Да? А вот посмотрите, что я заметил… Издательство «Пегастра», город Букбург, улица Улиц, дом семь…

— Гхм, возможно, какая-то ошибка…

— Да, скорее всего… знаете, я специально проверил, а ведь на улице Улиц нет такого дома… и издательства такого тоже нет…

— Должно быть, опечатка, или что-то вроде того…

— Да, скорее всего, вы правы… а что вы скажете об этом?

Еще одна книга ложится мне на колени, смотрю на обложку, нахожу в себе силы ответить:

— Я… я этого не писал…

— Должно быть, ваш однофамилец?

— Скорее всего.

— Я нашел это в вашем доме.

— Слушайте, честное слово, я никак не могу помнить, как ко мне попали те или иные книги…

— А их у вас не так уж и много…

— И, тем не менее… должно быть, купил из-за совпадения, и фамилия, и инициалы… или подарил кто-то… но я её не читал, это я вам точно скажу, в квантовой механике ни слова не понимаю…

— А вот обратите внимание… — следователь открывает обложку, — то же издательство… «Пегастра», город Букбург… улица Улиц…

— Интересно…

— Так вы говорите, не помните, откуда появились эти книги?

— Честное слово… — мне становится не по себе, — такое чувство, что кто-то специально подкинул их мне…

— Уж не этот ли… убитый?

— Скорее тот, кто его убил…

На ночь закрываю двери на три засова, хотя понимаю, что черта с два это поможет, что тогда дверь тоже была закрыта на три засова, и тем не менее, кто-то увидел с улицы, как я лежу мертвый в холле, увидел через решетки на окнах, вызвал полицию…

Так что ничего мне это не поможет, ни решетки, ни засовы, и даже кажется, что пистолет не спасет.

Темнеет.

Смотрит в окна огрызок луны.

…Я ненавижу себя — потому что это я должен был написать Унисонник, я, а не я, — ведь я должен был заниматься энергиями покоя и туннельными эффектами, а не головокружительными сюжетами, так какого черта я в часы досуга писал строку за строкой, — строки, которые стали гениальным творением, какого черта я не предоставил это мне…

Это надо бросить в пламя камина.

…все больше понимаю, что нам нет смысла встречаться — даже раз в год, в годовщину перехода, — мы все больше отдаляемся друг от друга, мы все меньше понимаем друг друга, он говорит про спины и гамильтонианы, я думаю, что это хорошее имя для персонажа, аристократа какого-нибудь — Гамильтониан…

И это надо бросить в пламя камина.

…все еще не могу свыкнуться с тем, что случилось, что теперь не я, а я и я, теперь не дом, а дом и дом, теперь не мир, а мир и мир, и теперь можно сбросить с себя интегралы и алгебры (именно так, алгебры) и заняться историей призрака, который расследует собственную смерть, окунуться в эту историю, как в омут…

А уж это тем более надо бросить в пламя камина, чтобы никто, никто, никогда…

— …представляете, что?

Смотрю на следователя, уже представляю — что.

— А что?

— Ваше тело исчезло.

Делаю вид, что хочу сказать, что мое тело живо-здорово сидит тут, и тут же одергиваю себя.

— Ничего себе…

— Вы об этом ничего не…

— …да вы поймите, — я хватаюсь за голову, — я вообще не понимаю, что происходит! Честное слово, мне страшно просто, я уже ночами не сплю… а что если это я что-то вроде своего будущего увидел, и не сегодня-завтра меня вот так кто-нибудь пепельницей грохнет?

— Ну что вы, с чего вдруг… — следователь пытается меня утешить, понимает, что никакого утешения быть не может, и дальше может произойти что угодно.

— А книга…

— …какая книга?

— Унисонник… она тоже пропала?

— Нет, вот она, целехонька…

Мысленно киваю сам себе, отлично, все получилось именно так, как хотел, они в жизни не догадаются, что тело надо искать не здесь, не в этом мире.

Не выдерживаю, спрашиваю:

— А книгу… можно я себе забе…

— …извините, это следственный материал считается, никак нельзя…

Следователь поворачивается ко мне в три четверти, смотрит на багрово-дождливый октябрь за окнами, на книгу, мою книгу — этих нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы застрелить его. Как чисто получилось, говорю я себе, я думал, крови будет больше…

Открываю миры — последний раз, чтобы перекатить умершего в тот, чужой мир, там тоже багряно-дождливый октябрь, тоже капельки тумана на окнах.

Открываю «Унисонник», чуть подернутый капельками крови, на сто двенадцатой странице, здесь я остановился, отсюда надо перепечатывать дальше. Если все пойдет по плану, через неделю можно отправлять в издательство, конечно, в «Вечное Перо», которое есть, а не в «Пегастру», которой нет…

Звездоктор

— Ма-а-м! Ну, маа-а-ам!

Звезда бежит вверх по лестнице, в комнату звезденка.

— Ма-ам… а я не умру?

— Ну что ты, маленький, конечно же, нет.

— Ма-ам!

— Что такое?

— Мам, а звездоктор придет?

— Конечно, придет, и тебя вылечит, и все хорошо будет.

Звездоктор приходит ближе к вечеру, если здесь вообще можно говорить про какой-то вечер, у звезд не бывает утра, дня, и вечера, и ночи, вернее, у них вечная ночь, потому что звездное небо, и вечный день, потому что они светят сами себе. Звезда с почтением смотрит на вошедшего, надо же, человек, а звезды в беде не оставит, вот так вот бегает по вызовам, меряет температуру, шесть тысяч по Цельсию, десять тысяч по Цельсию, пятьдесят четыре…

Человек недовольно хмурится, бормочет что-то, достает какие-то свои непонятные штуки, которыми звезды лечит, просит маму-звезду уйти, не беспокоить, пока лечить будет. Звезденок боится, а-а-а, не хочу-у-у, — звездоктор звезденка успокаивает, а я тебе ракету покажу, и спутник…

— …если станет хуже, сразу меня вызывайте… слышите? Сразу!

— Обязательно… — кивает звездочка, кутается в плед. Звездочке плохо, звездочку знобит, что за болезнь такая, непонятно…

Звездоктор выходит от звездочки, качает головой, отмечает про себя еще один случай, уже десятый, да что ты будешь делать…

— Денеб! Денеб! Де-е-енеб!

Звезда плачет навзрыд, зовет звезденка по имени, уже знает, что он ей не ответит…

Звездоктор отворачивается, выходит из комнаты, звездоктор понимает, что он уже здесь ничего не сделает…

…долго не могу выжать из себя одно-единственное слово, наконец, понимаю, что ожидание приведет его в еще большую ярость, говорю:

— Мертва.

Я жду криков, кулаков, бьющих в стену, я к этому уже привык. Он не делает ничего подобного, он хватает огромный астероид, швыряет его на мертвую пустынную планету — второй, третий, четырнадцатый. Я не понимаю, зачем тратить драгоценную энергию, чтобы менять траектории космических камней, бросать их в безжизненную пустыню — но, наверное, это единственный способ заглушить ярость и отчаяние.

— …не могу больше… не могу… не могу… — он говорит удивительно спокойно, страшно, что не кричит, непонятно, что от него ждать…

— Это уже десятая, — говорю, сам не знаю, зачем. Жду, что он взорвется, заорет на меня, да знаю я, что это уже десятая, нечего из меня тупого делать…

…и снова ничего. Он смотрит в пустоту космоса, где только что умерла звезда — я слежу за его взглядом, я боюсь посмотреть на его лицо, мне страшно представить, что он чувствует — человек, который всю жизнь спасает звезды, человек, на глазах у которого умерла звезда…

— Мы разберемся, — его голос понижается почти до шепота, — мы найдем, почему они…

…не договаривает, снова и снова бросает исполинские камни в мертвую пустыню, тридцать, сорок, сто…

— Я же сказал ей прийти! — звездоктор смотрит на меня так, будто это я виноват, — я же сказал, если станет хуже…

Думаю, что я могу сделать, разве что бегать за всеми пациентами, уговаривать их прийти…

Звездоктор хочет добавить еще что-то, не успевает, прерванный телефонным звонком.

— Алло… слушаю… да… сию минуту, выезжаю… да…

Я уже не спрашиваю, куда, зачем, я спешу за ним, только бы успеть…

— …я нашел…

Говорю осторожно, еще сам толком не понимаю, что именно нашел, точнее сказать — ничего, какие-то слухи о слухах, воспоминания о воспоминаниях, домыслы о домыслах.

— Я нашел… понимаете… есть какие-то цивилизации, огромные, давно отделившиеся от своей планеты…

Он молчит, он смотрит на меня так, что я снова боюсь раскрыть ему всю правду…

— …так вот… чтобы выжить, эти империи поглощают сияние звезд…

Я жду от него новой вспышки гнева, я жду, что он взорвется яростью, интересно, что разнесет на кусочки на этот раз…

— Я знаю, — отвечает он наконец.

— Вы…

Я смотрю на него, я не понимаю, почему он до сих пор не растерзал тех, кто убивает звезды — если он знает…

— Я знаю…

Говорю — как будто даже не ему, а самому себе:

— Я… я найду их… кто это делает… обещаю вам… найду…

— …температура падает… звезда стремительно тает…

Звездоктор проверяет звезду, недовольно качает головой, я вижу его отчаяние, его бессильную ярость.

— Выйдите, — говорит он перепуганному супругу и родителям звезды, — оставьте нас…

Я жду, что он скажет выйти и мне тоже, как всегда — но на этот раз он как будто забывает про меня, он наклоняется над звездой, настраивает замысловатые приборы. Я смотрю во все глаза, в кои-то веки мне выпала удача посмотреть, узнать, как он это делает, должен же я когда-то научиться… Не сразу понимаю, что он делает, не верю себе, нет, быть не может, ошибка какая-то, нет, нет, он не высасывает звезду дочиста, не высасывает, я говорю, он…

И все же…

И все же…

Я, наконец, понимаю, что происходит, понимаю, что нужно сию минуту броситься прочь из комнаты, рассказать всем и каждому, смотрите, смотрите, что он творит, да вы кого к себе приглашаете-то…

— Ну, помогайте мне, что стоите-то, пора уже и научиться, — он передает мне хитромудрые космические станции, показывает, как вытягивать энергию из звезд. Подчиняюсь — потому что не могу не подчиниться, потому что он создал меня, чтобы я подчинялся ему…

Солнц и Кошк

Кошк иногда садился за руль, но редко, — когда дорога была предельно ровной до самого горизонта, и когда поблизости не было городов. Стоило где-нибудь в округе замаячить какому-нибудь городку, как Солнц буквально выдергивал руль и направлялся в сторону заветного города. Солнц отличался особым чутьем на города, он чувствовал их за многие километры, и находил их даже там, где карты упорно показывали, что никакого города и в помине нет.

Здесь.

Это говорит Солнц. И выруливает на шоссе, ведущее к городку, обычному такому городку, каких тысячи, с указателем, стертым временем, с прижавшимися друг к другу домишками, из которых пахнет пирогами, с улочками, которые путаются сами в себе, с заброшенным особняком на самой окраине, где дальше расстилается бесконечный лес, в котором живут легенды. Солнц останавливается иногда у околицы, иногда у околесицы, — и они со Кошком выходят в городок, шагают мимо остановки, от которой вот уже лет сорок ничего не ходит, сворачивают на улочки, подернутые запахом прошлого, где вертятся на ветру пожухшие прожитые года. Солнц оглядывается, прикидывает, да точно ли это этот городок, нет, что-то не похоже, что-то сомнительно, хотя как знать, может быть, тот самый и есть, да, скорее всего, тот самый. Солнц поворачивается к Кошку, как будто спрашивает — готов? — и возвращается в какие-то там года, настолько далекие, что они сами про себя ничего не помнят. Городок молодеет на глазах, его морщины разглаживаются, седина темнеет — и вот уже оживает заброшенный особняк, в котором когда-то что-то случилось, уже никто не помнит, что и когда. И вот уже от остановки отходит корабль, расправляет крылья, поднимается в небо, везет кого-то в столицу. И вот уже оживает школа, наполняется гомоном, — нет, детей там сейчас нет, школа гомонит сама по себе.

Солнц оглядывается.

Волнуется.

Ищет.

Смотрит в лица бегущих по улице ребятишек, ищет одно-единственное, которое не спутает ни с чем — не находит, разочарованно говорит:

Не здесь.

Кошк пытается утешить, осторожно подсказывает, а может, ты его видел, но не узнал, в конце концов, ты даже не знаешь, как он выглядит, ты бы хоть походил, поспрашивал, может, кто что знает. Солнц сомневается, наконец, нехотя соглашается, заходит в маленькие кафе, болтает с посетителями, пытается что-то узнать, сам толком не знает, что, даже пару раз захаживает к кому-то в гости на пирог с начинкой из прошлого, из воспоминаний, из чего-то бесконечно далекого, что осталось где-то там, в детстве. Солнц, наконец, разводит руками, снова говорит —

И все-таки не здесь.

Солнц и Кошк возвращаются туда, где оставили машину — городок стареет, ветшает на глазах, пустеют маленькие кафе, улочки, гаснут фонари, ветер гонит по переулкам обрывки прошлого. Садятся в машину, Солнц вычеркивает на каких-то неведомых картах еще один городок, едут дальше.

Иногда Солнц сразу говорит, что это не его городок — и тогда Солнц и Кошк даже не отступают назад, остаются ночевать в каком-нибудь заброшенном отеле, по которому бродят воспоминания, непонятно чьи, непонятно о чем. Иногда остаются на пару-тройку дней, ходят по опустевшим домам, смахивают пыль с фотографий на каминных полках, открывают запыленные книги, пытаются понять, что было здесь, когда было. Чуть погодя снова пускаются в путь, ищут один-единственный городок, которого…

— …этого городка нет.

— А? — Солнц даже толком сразу не понимает, что говорит Кошк.

— Нет такого городка.

— К-какого городка нет?

— Того… который ты ищешь.

Солнц фыркает:

— Смеешься, что ли, как может не быть этого города…

— Ну, вот так… может не быть.

— Нет, ну ты сам подумай, как не может быть городка, где прошло мое детство?

Кошк прищуривается:

— А с чего ты взял… что у тебя было детство? Ты его помнишь? Хоть одно событие? Хоть один случай? В каком доме ты жил? На каком этаже? Была у вас лестница? Ты хть раз выбирался ночью из окна, чтобы бежать куда-то с друзьями? А лестница скрипела или нет? А ты просил на ночь оставить лампу, потому что боялся темноты? А что тебе дарили на Новый Год? А что ты на самом деле хотел? Не помнишь? А может… просто не знаешь? Не знаешь, потому что у тебя всего этого не было?

…детство — пора сложная и противоречивая. У большинства людей оно бывает в самом начале жизни, они и не догадываются, что может быть как-то иначе. Однако, случается, что детство дается ближе к сорока, а то и вовсе в самом конце жизни, когда кажется, что все уже было, и прошло, и кончилось, — и тут бац, все болезни позади, и можно бегать целыми днями, и ни о чем не беспокоиться, потому что обо всем позаботился кто-то другой.

Встречаются люди, у которых и вовсе нет детства — ни в начале, ни в конце жизненного пути. Такие личности чувствуют, что им чего-то не хватает, ищут детство, которого нет, иногда утешают себя тем, что, наверное, их детство прошло не там, где они живут, а где-то в другом месте, в другом городе. Так они и колесят по городам, ища свое детство, которого нет…

— …думаешь… все так плохо? — Солнц обреченно смотрит на Кошка, все еще не хочет верить.

Кошку и самому не по себе, он чувствует, что напрасно сказал это Солнцу, совсем напрасно, лучше бы Солнцу никогда не знать про людей, у которых нет детства…

— Ну… как знать… может… может, есть где-то твой город… город, где прошло твое детство…

Солнц спохватывается:

— А… а где прошло твое детство?

Кошк начинает бормотать что-то про маленький городок где-то нигде, бормотание получается неубедительным, жалким…

— А я знаю, где, — говорит Солнц.

— Знаешь?

— Знаю… везде.

— Ну… — Кошк еще пытается перевести разговор в мирное русло, — нам приходилось много переезжать с места на место…

— Да нет… твое детство было везде… во всех городках…

— В смысле?

— В смысле… ты мне скажи, почему все эти города опустели, ты мне можешь сказать?

— Откуда мне…

— …да ты-то очень прекрасно знаешь… потому что твое детство прошло там…

— Где там?

— Везде… в каждом городке… я еще думал, что меня так настораживает, почему я в каждом городке среди детей вижу одно и то же лицо, одного и того же мальчишку… странно, что я вас не узнал, вы же почти не изменились… Ну а теперь будьте любезны скажите мне… как так получилось, что у вас было детство в каждом городке? И как так получилось, что каждый городок после этого опустел?

— Вот что… — Кошк прищуривается, смотрит на Солнца, — ты вот все город свой ищешь… которого нет…

— Ищу.

— А у меня этих городов, как видишь, вагон и маленькая тележка… Думаю, ты не откажешься от маленького уютного городка…

Солнц не верит, Солнц сомневается, Солнц чует какой-то подвох, ну не может быть все так просто, все так гладко, не может, как так можно взять и подарить детство…

А вот так, говорит Кошк, можно взять и подарить, выбирай любой.

Солнц теряется, Солнц не знает, что выбрать, хочется и тот, и другой, и третий, — наконец, выбирает себе городок со старой заброшенной мельницей на холме, с богатым особняком на окраине, в котором живут странные люди, с кофейней, где подают пироги с начинкой из лета, с домом в непонятное число этажей, где по скрипучей изогнутой лестнице можно подняться в мансарду и заночевать там, глядя на тяжелые летние звезды…

…Солнц просыпается, спохватывается — ему что-то снилось, какой-то странный сон, как будто он ездит с кем-то по бесконечным дорогам, ищет что-то… что-то… ладно, неважно, этот сон совсем неинтересный был, то ли дело вчера снилось, как Солнц над городом летал, а теперь скорей, вставать, столько всего сделать надо, перво-наперво позавтракать на террасе, а там уже Звезд в гости заглянул, мама Солнцева ему чай наливает, Солнц вспоминает, а я тебя во сне видел, мы ездили куда-то, не помню, куда. Звезд загадочно улыбается, оглядывает утренний летний городок, из которого ему предстоит высосать все детство до последней капли, оставить только опустошенные руины…

Темнота боится темноты

…темнота в нашем доме боялась темноты — поэтому всегда просила оставлять в комнатах хоть немного света. Мне это «немного света» вылетало в копеечку, но я не хотел обижать темноту. Я оставлял в комнатах маленькие фонарики, и темнота смотрела на них из самой себя, когда пряталась по углам. Я гасил свет только в спальне, потому что не мог заснуть, когда где-то мерцал фонарик — но там темнота не боялась, потому что рядом спал я. и темнота устраивалась у меня в ногах, сворачивалась калачиком, посапывала во сне.

Когда наступала ночь, темнота пряталась в доме, выходила только лунными ночами, скрывалась под сенью деревьев, таилась в кустах. А вот в безлунную ночь темноту было не выманить из дома никакой силой.

Тем более странно мне было, когда я заблудился ночью в лесу — хотел сократить путь, вместо этого заплутал — и темнота поспешила спасать меня. Я не поверил себе, когда увидел её в лесу, темнота бросалась мне на грудь, облизывала лицо, махала хвостом, вела меня к дому. До сих пор не могу поверить, что темнота не побоялась темноты и пошла искать меня — тем не менее, это было так…

Окно напротив

Из окна в номере была видна стена соседнего дома — это было тем более странно, что никакого дома рядом с гостиницей и близко не было, старинный особняк, где я остановился, возвышался на обрыве над морем, а вокруг расстилалась вересковая пустошь. Тем сильнее возмутила меня эта стена из окна номера — зря я, что ли, выбирал гостиницу с видом на море, чтобы теперь смотреть на стену. Я высказал свои претензии администратору, на что тот пожал плечами и ответил, что все номера заняты, и сделать они ничего не могут, и вообще, я платил за номер, а не за вид из окна, а вид из окна никто не обещал, ну и что, что на пустоши стоит дом, вы покажите, где на сайте гостиницы написано, что вид из окна, то-то же, нигде, так что нечего тут, и вообще, скажите спасибо, что вас не просят за стену доплачивать. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в номер и занавесить штору, чтобы не видеть стену. Я был так поражен, что даже не удивился, почему люди в отеле так спокойно говорили по стену, которой просто-напросто не могло быть.

Иногда по вечерам в стене появлялось окно, и приходилось занавешивать шторы плотнее, чтобы не видеть бьющий из окна свет, и чтобы люди в окне меня не заметили. На мою беду любопытство оказалось сильнее меня, и я сам начал потихоньку разглядывать силуэты в окне, пытаясь понять, что там происходит.

Не помню, когда я понял, что наблюдаю за самим собой — кажется, на третий или на четвертый вечер. Меня оказалось как минимум трое — один намного моложе, чем я сейчас, совсем еще мальчишка, ко мне приходила женщина с сиреневыми волосами, женщина, которую в этой своей жизни я не знал. Когда она приходила, я закрывал шторы, чтобы не подглядывать за собой и за ней. Второй я день и ночь возился с какими-то чертежами, которые никак не мог завершить, — это я был, казалось, чуть старше меня настоящего. Третий я был почти старым, мне даже неприятно было, что где-то когда-то я доживу до таких лет, располнею, буду посиживать в кресле у окна с чашечкой кофе. Глядя на такого себя, я даже пообещал себе, что никогда-никогда в жизни таким не стану, уж не знаю, что я сделаю, но только не это, не это, не это, не так, не так, не так, хоть бы бегать начать по утрам или перестать обжираться на шведском столе, или еще что.

Все три я менялись попеременно, я никогда не знал, какой я буду на этот раз, и в какой вечер я умру. Все три я умирали по-разному: — к первому я приходил чопорно одетый мужчина, должно быть, муж женщины, заводил удивительно спокойный разговор, потом стрелял три раза, тоже удивительно спокойно — два раза мне в голову, третий раз в голову жены.

Ко второму я приходил неприметный человечишко, долго ругался о чем-то, я не слышал, о чем, показывал на чертежи, требовал что-то, я не соглашался. Мне становилось страшно, когда я в порыве ярости бросался на человечишку с чем-то острым, режущим — и я никак не ожидал, что он окажется проворнее меня, перехватит мою руку.

С третьим я и вовсе все было жутко — когда на город падало что-то, не пойми что, темнота ночи озарялась ослепительной вспышкой, а потом не было ничего, только обугленные руины, в которых напрасно я искал свои останки.

Проще всего было задернуть шторы и не смотреть. Не спрашивать себя, что это такое, как это, почему это. Просто. Не смотреть. Не спрашивать. Задернуть шторы. Спать. А не караулить окно напротив, ждать какого-нибудь из трех вечеров, когда…

Я еще долго думал, какой вечер мне выбрать, почему-то казалось, что мне не позволят проникнуть во все три реальности, хоть бы в одну дали попасть. Я решил выбрать мир с чертежами — но он как назло перестал мне попадаться, как будто смеялся надо мной. Мне не оставалось ничего кроме как выждать появления хоть какого-нибудь вечера смерти, как я называл их про себя. Вечер смерти выдался неудачный, третий, — мне меньше всего хотелось спасать себя третьего, хотя, если разобраться, я третий как раз не сделал ничего плохого, за что меня можно было бы ненавидеть. Я открыл окно, прикидывая расстояние до соседней стены…

…тело найдено на камнях у берега, предположительно, выбросился из окна своего номера…

— …надо же, получилось у вас.

— А вы еще сомневались?

— Ну… как-то даже не представлял, что можно вот так заставить человека из окна выброситься…

— Да без проблем, как видите.

— Ну что же… а еще одного можете?

— Опять же — без проблем.

— Вот и прекрасно… принимайте заявочку…

Филе из фильма с филином

Это не книга, думает Родригес, глядя на бегущие по траве маленькие ножки.

Это не книга, думает Родригес, слыша короткий смешок.

Кто-то бежит там, ножками, по траве, кот-о коротко смеется, исчезает в глубине сада, когда-то заботливо заброшенного, а теперь вернувшегося к своему первозданному виду, — трава аккуратно подстриглась, деревья стали конусообразными, кусты круглыми, на клумбах пробились розы. Дайте саду время, и он снова станет самим собой.

А это не книга, думает Родригес. Книги вон, играют на лужайке. Родригес окликает их, книги бегут в дом — кто-то научил их не доверять незнакомцам.

.

Родригес осторожно вошел в дом, чтобы познакомиться хотя бы с хозяином — но вместо этого заплутал в лабиринтах коридоров и лестниц, заблудился в комнатах. Напрасно Родригес звал хть кого-нибудь — в доме как будто не было ни души, даже голоса книг смолкли.

— Простите… вы меня звали? — наконец, откликнулся дом.

— Нет… то есть, да… то есть… понимаете, я заблудился… Вы бы не могли мне хотя бы показать… где здесь выход?

— Я бы с радостью, — отозвался старый дом, — но понимаете… я сам заблудился…

— Вы заблудились? В… в чем?

— В самом себе.

— Немыслимо.

— Увы, бывает и так.

На счастье голоса Родригеса и дома были услышаны — и вскоре в зале появился заспанный хозяин в халате… ой, то есть это был просто заспанный халат, широко зевающий во весь воротник, а хозяин ковылял следом, кутаясь в пижаму.

— Простите, — смутился он, — совсем не ждал гостей…

— Я восхищен вашими книгами, — соврал Родригес.

— Очень приятно слышать. Давайте я вас с ними познакомлю. Разрешите пригласить вас на ужин, у нас как раз запеченное воскресенье в соусе из субботы.

Родригес вошел за автором в столовую, где уже расположились книги, — к своему удовольствию, он отметил, что их было не так уж и много. Просто Родригес полагал, что если автор написал много книг, они не могут быть все хорошими, наверняка попадется какой-нибудь хулиган или двоечник. А вот если книг мало, то есть надежда, что все они и правда хороши…

Когда все расселись за столом, Родригес обратил внимание на кого-то, сидевшего по правую руку от автора.

— Но это же… — не выдержал Родригес, — это же совсем… совсем не книга…

Он ожидал, что автор возмутится, но хозяин дома только кивнул:

— Верно, это не книга.

— Но тогда… тогда что же это такое?

— Все очень просто, — улыбнулся автор — это фильм.

— Филин?

— Да нет же, фильм.

— Филе?

Фильм недовольно поежился.

— Да нет же, это не филе и не филин, а фильм. Фильм, который я снял… давайте покажу… Да что тянуть, фильм, покажи себя!

— Фильм не заставил себя долго упрашивать, и показал себя во всей красе, — фильм был очень интересный, про полицейского, который закрывал глаза на проделки наркоторговцев, потому что был с ними в доле, а какой-то несостоявшийся литератор вывел всю шайку на чистую воду, — его самого чуть не арестовали, но все кончилось хорошо…

…фильм пускает титры, раскланивается, принимает аплодисменты…

.

Приходит ночь, приходит на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Поднимается луна — по ступеням изогнутой лестницы, смотрит, чтобы не наступить на седьмую ступеньку, не заскрипеть на весь дом. Потому что все спят, и нечего тут шариться, и вообще… хотя нет, не все, Родригес не спит, что-то не дает ему покоя. Да нет, ужин отличный был, лучше некуда, а вот другое…

…маленькие ножки бегут по траве, короткий смешок…

Это не книга.

И не фильм.

Что это, черт возьми, такое…

Родригес осторожно выбирается из постели, с широченной кровати в комнате для гостей — здесь хочется жить, не меньше, — тихонько прокрадывается по лестнице мимо кухни, где ночь и луна опустошают холодильник, спускается в подвал, сам не знает, зачем, может, там прячется разгадка чего-нибудь, неизвестно чего…

…так и есть.

Родригес вздрагивает, когда видит гроб, вот так, в темноте подвала, чуть подсвеченный лампадами, в гробу лежит… Родригес её не знает… или нет, знает… что-то знакомое, до помешательства знакомое, розовые деревья, причудливые храмы, бамбуковые изогнутые крыши, пагоды и тории, розовые рассветы…

Родригес узнает Японию, но поему она мертва, как она может быть мертва, кто её убил, быть не может, чтобы этот милейший человек, автор… а почему быть не может, мало ли что скрывается под маской радушного хозяина…

— Вы… да как вы смеете?

Родригес оборачивается, чтобы увидеть заспанного автора в халате, вернее, автора в заспанном халате, который снова зевает во всю ширину воротника.

— Вы…

— …это вы как вы смеете, — Родригес призывает на помощь все свое самообладание, — вы… убили её…

— Я её не убивал.

— Тогда…

— Это они… они…

— Кто они?

— Те, кто разлучил меня с ней.

— К-кто?

— Это вы у них спросите, кто… отказывают вот так, без объяснения причин… они разлучили нас… они убили её…

— Её?

— Мое путешествие…

Он склоняется над умершей, Родригес почти физически чувствует его глубочайшую скорбь…

— Она мертва… мертва… а вы её потревожили…

— Простите… мне очень жаль…

— Жаль ему… Что вы тут хотели найти? Несметные сокровища? Прикованных к цепи писателей, которые за меня создают мои шедевры?

— Я…

Родригес не договаривает, — автор прислушивается к тишине дома, слышит шорохи в кухне, бежит туда, шепотом кричит, опять эти луна и ночь опустошают холодильник, опять луна будет жаловаться, что она полная…

Родригес остается наедине с телом в гробу, думает выждать небольшую паузу, чтобы выразить почтение умершей — и пойти спать. Не успевает — шорох шагов на лестнице, даже не шагов, не пойми чего, кто-то невесомый не то спускается в подвал, не то проходит сквозь стены, склоняется над усопшей. Родригес видит розовые облака сакуры, огни мегаполисов, шум прибоя, изогнутые крыши, бумажные фонари, удивительные чудеса, где собака в поле на траве превращается в кошку, а Бог, человек и сад сливаются вместе и превращаются в счастье, а чтобы получилась любовь, друг должен когтями впиться в сердце и укрыть его покрывалом. Призрачный силуэт смотрит на свое несостоявшееся дитя, хрустальные капли падают из глаз, одна, две, три…

Впивается когтями в сердце несостоявшегося детища, заботливо укрывает одеялом.

Ускользает в темноту ночи.

Родригес тихонько поднимается по изогнутой лестнице в надежде найти комнату для гостей, ему навстречу выскакивает дом, который опять заблудился сам в себе.

Давайте я отведу вас…

…топот маленьких ножек по ступенькам…

…короткий смешок…

Родригес бежит в лабиринты дома, не слушая окриков дома, да что вы, да вы же заблудитесь…

.

Утром встало солнце. Оно встало раньше всех, напекло блинчиков, заварило ароматный кофе — и когда жители дома потихоньку стали собираться на веранде, завтрак уже был готов. Родригес вышел последним, хотел устроиться на единственном свободном месте, но догадался, что это место нарочно оставили в память о покойном путешествии в Японию. Однако, автор заверил Родригеса, что пожалуйста, пусть садится, куда угодно, для дорогого гостя ничего не жалко.

— Отличная у вас семья, — заметил Родригес.

Автор благодарно улыбнулся.

— Но, к сожалению, здесь присутствуют не все члены вашего семейства.

— Ну, еще бы, — автор помрачнел, — путешествие…

— Да нет, я говорю не о путешествии… а о седьмом вашем детище.

— Седьмом?

— Седьмом.

— Это невозможно. Их только шесть — четыре книги, фильм… фильм, уймись, ты уже себя показал! И покойное путешествие, и все…

— Отнюдь… с вашим седьмым детищем я познакомился сегодня ночью…

— Может, и меня познакомите? В жизни не видел свое седьмое детище.

— Ошибаетесь, уважаемый автор, вы его прекрасно видели и знаете… Эти маленькие бегущие ножки, этот короткий смешок, исчезающий в траве… Да вы сами посмотрите, — Родргиес кивнул в полумрак холла, где просвечивало что-то эфемерное, призрачное, будто бы не понимающее, есть оно или нет. Но оно было, было, и оно было ни чем иным, как…

— Да это же… — робко сказала одна книга.

— Это… — начала другая.

— Ума не приложу, — пробормотал фильм.

— Это… — прошептал детектив в мягкой обложке, — это убийство.

Все замерли, как громом пораженные.

— Совершенно верно, это убийство, — Родригес поглядел на побледневшего автора, — и кого вы убили, позвольте узнать?

— Вы собираетесь заявить в полицию? — хрипло спросил автор.

— Не беспокойтесь, я и есть полиция, — Родригес показал удостоверение, которое появилось как по мановению волшебной палочки, — вы аресто…

— …вы не сможете арестовать меня.

— Отчего же, если не секрет?

— Все очень просто. Вы спросили, кого я убил… А убил-то я вас…

Родригес еще пытался доказать, что это не так, еще силился схватить что-нибудь на столе призрачными руками, — но не мог…

— Но когда… когда… почему?

— Не помните?

— Совершенно… совершенно не помню.

— А ведь все так просто… вы внимательно смотрели фильм?

— И?

— Неужели вы не узнали…

— Что не узнал?

— А ведь это вы работали в полиции и приторговывали наркотиками… — автор смеется, — это вы хотели убить меня, когда я вывел вас на чистую воду… что поделать, я защищался…

Родригес бледнеет:

— Так вы знали… с самого начала…

— …когда увидел вас в доме.

— И вы не…

— …а что мне может сделать призрак?

Родригес встает, бочком-бочком выходит из-за стола, скрывается в лабиринтах сада…

.

…По утрам Родригес приходит на веранду раньше всех, чтобы выпить кофе — но не слишком рано, чтобы не пересекаться с собственным убийством. Убийство, конечно, ни в чем не виновато, да и вообще несладко ему тут приходится, прятаться ото всех, надо бы перекинуться с ним парой слов — но как-то боязно… и не сегодня…

Дверь в пустоте

Я не доверяю дверям, которые торчат вот так из пустоты посреди леса — безо всяких домов и стен.

Я не доверяю дверям, которые торчат из пустоты — это правило я придумал только что, когда увидел вот такую дверь впервые в жизни.

Я не доверяю дверям, которые…

…да.

А ведь только что мечтал увидеть хоть какую-нибудь дверь, да что дверь — хотя бы огонек посреди леса, свет, на который можно пойти, чтобы добраться до дома, из окон которого и льется этот самый свет, ждет меня, накрывает на стол, заваривает чай и поглядывает на часы.

И чем больше я смотрю на дверь, тем больше понимаю — выбора у меня особенно-то и нет, потому что кто его знает, как далеко простирается этот лес, и кончается ли вообще где-нибудь. И мне не остается ничего кроме как…

— Входите… пожалуйста…

— А?

— Пожалуйста… входите… я же вижу, вы заблудились… устали…

Оглядываю дверь и комнаты за дверью, думаю, какой здесь может быть подвох — да сама по себе эта дверь один сплошной подвох…

— А вы куда шли? — спрашивает… кто? Дверь? Дом, которого нет?

— Домой.

— А где ваш дом?

— М-м-м… даже не знаю.

— В смысле, не знаете? Вы что, никогда не были у себя дома?

— Не был.

— А вы видели когда-нибудь свой дом? Он вообще существует? Его построили?

Спохватываюсь:

— А что… дом обязательно должны построить?

Дверь или кто-то за дверью смеется:

— Ну, конечно же…

— Тогда… тогда я не знаю, куда я иду теперь. Черт, а ведь так все хорошо начиналось…

— А как начиналось?

— Мое путешествие… где мне только не довелось побывать…

— Вот здорово, посмотрели мир… а вы… а вы, простите… кто?

— Путешествие.

— Да нет, я понимаю, вы отправились в путешествие… а сами-то вы кто?

— Так путешествие же.

— Ничего себе… — не то дверь, не то кто-то за дверью удивляется, — путешествие, которое отправилось в путешествие… само в себя… и, похоже, заблудилось само в себе.

— Да, боюсь, что так оно и есть.

— Что же… так заходите, располагайтесь, вы совсем продрогли на улице…

Снова недоверчиво смотрю на дверь:

Не выдерживаю:

— Вы… дом?

— Ну, нет, какой же я дом, одна дверь…

— А…

— …хотите спросить, почему так?

— Ну… да…

— Видите… я дом, который не построили.

— Недостроенный дом?

— Нет… дом, который не построили.

— Понятно, — говорю так, хотя мне совершенно ничего не понятно. Вхожу, располагаюсь в кресле у очага перед накрытым столиком, наливаю чай — холод ночного леса остается где-то там, по ту сторону двери…

Хлопаю себя по лбу, вернее, не знаю, есть ли у путешествия лоб:

— Стойте, так вы же… так я же… так вы же мой дом!

— В смысле?

— В смысле… дом, который не построили…

— Точно! Как это я сразу не догадался!

— Как хорошо, что мы нашли друг друга…

— И правда… как хорошо…

Неостров

Мы очень гордились своим островом — даром, что его не существовало. Миллиарды лет назад наш клочок суши не поднялся со дна океана — поэтому острова, на котором должен был стоять наш город, не получилось. Но это не мешало нам гордиться островом, даром, что на нем даже нельзя было построить город. На наше счастье у нас хватило терпения прождать миллиарды лет, когда закипели и испарились океаны, высушенные раскаленным солнцем, и наш остров наконец-то оказался на суше. Правда, к тому времени уже не было нас самих — но это не мешало нам гордиться нашим городом, которого не было…

Лайк и Майк

— Лайк! Лайк! Лайк!

Это Лайк.

Лает, что он Лайк.

Подбирается, сжимается в тугой комок, прыгает.

Неуклюже вскидывается в воздух, взмахивает голенастыми лапами, падает.

— Ла-а-йк!

Это Майк.

Майку не нравится, что Лайк падает, Лайк прыгать должен, а не падать, это же само собой, прыгать должен, а не падать.

— Ла-айк!

Лайк снова пытается собраться в тугой комок, не может, разъезжаются копыта.

— Ну, Ла-а-айк!

Папа-мама хлопочут, объясняют, ну что ты хочешь, ну Лайк старенький уже, ну не щенок уже, ну не может он так прыгать.

Майку не нравится, ну как так не щенок…

— А пусть он снова щенок будет!

Майк, ну что ты сразу…

— Ну пу-у-усть! Ну пожа-а-алуйста! Ну, я больше ничего просить не бу-у-уду-у-у-у!

Это Майк всегда так говорит.

— Лайк! Лайк! Лайк!

Это Лайк.

Лает, что он Лайк.

Прыгает на кровать, топочет копытами, облизывает Майка:

— Лайк! Лайк!

Видно, хочет позвать — Майк! Майк! — а не получается.

Майк просыпается, смотрит на Лайка, да точно ли это Лайк — нет, точно Лайк, только он снова стал щенком, как раньше.

Вот здорово-то…

— Мама! Папа! А Лайк снова щенком стал!

— Да ты что? — папа чуть не роняет чашку с кофе, — быть не может!

Папа смотрит, и правда Лайк щенком стал, вот чудо-то…

— Лайк! Лайк! Бежим!

Это Майк.

На речку бегут.

И в лес бегут.

И в лето бегут.

— Лайк! Лайк!

Это Лайк.

Лает, что он Лайк.

Подходит к реке, нюхает воду, — хочет прыгнуть, не прыгает.

Папа-мама говорят, ну что ты хочешь, Лайк старенький уже, не щенок же.

— А пусть Лайк снова щенок будет, а?

— Ну что ты…

— Ну, пу-у-усть! Ну, пожа-а-а-алуйста!

Темнеет.

Ночь поднимается с востока, окутывает лес, ухает в лесу луна.

Мама набирает номер:

— Алло, здравствуйте, мы хотели бы заказать собаконя… да, щенка…

Папа ворчит, разоримся мы с этими собаконями.

Мама говорит, ну что ты хочешь, ребенок просит…

Папа выходит на улицу:

— Лайк, Лайк!

Это папа.

— Лайк, Лайк!

Это Лайк. Выползает из конуры, машет хвостом.

Папа вскидывает ружье.

Лайк подскакивает, высоко вскидывает копыта, бежит в темноту ночи, то есть, не бежит, бежать у Лайка уже не получается, ковыляет, неуклюже подпрыгивает, вскидывает копыта, устремляется к лесу, — ночь укрывает Лайка черными крыльями.

Грохает выстрел, взвизгивает подстреленная ночь, Лайк исчезает в темноте.

— Майк! Ну, пойдем!

Это мама.

— Майк, пошли!

Это папа.

— Да ну-у-у…

Это Майк.

Мама-папа поехали куда-то там, на аттракционы какие-то, а Майк не хочет, надоели эти родоки скучные, и Лайк этот надоел, пристает, лает, и… и вообще все надоело, все не так…

Мама-папа уходят.

Мама начинает:

— Пора бы уже, наверное…

Папа морщится:

— Ну что ты так сразу… можно подумать, у тебя никогда плохого настроения не было…

— Да нет… это… ну ты же понимаешь, что уже начинается…

— Вот именно, что начинается, это он сегодня такой, а завтра, может…

Мама сжимает руку папы, просит, ну миленький, ну пожалуйста…

Папа набирает номер:

— Алло, здравствуйте, мы хотели бы…

Смех на улице.

Майк не понимает, как смех, откуда смех, а вот нате вам — смех, и бегает маленький Майк по улице, с папой играет, папа его на спину сажает, возит по двору, и-го-го-го!

Мама в дверь стучит, насилу научилась в двери стучать, не вламываться без стука…

— Да, мам!

Заходит. Улыбается. Нехорошо как-то улыбается, бормочет что-то, а я тебе колу принесла, как ты любишь, со льдом…

Майк настораживается, нехорошо мама улыбается, нехорошо…

— Не, мам…

— Ну что ты, я ж для тебя старалась…

Майк отталкивает стакан, отскакивает, бросается прочь в окно, распахнутое в лето, благо, первый этаж, — бежит через лужайку за домом, прочь, к лесу, от этого страшного, что мама улыбается так нехорошо…

Выстрел.

Еще.

Еще.

Это еще что, это новенькое что-то, обрывки голосов за спиной, чего палишь, хоть бы позвала его лучше, да ни фига бы он не послушался…

Кто-то бежит за Майком, сильный, быстрый, это папа, не догонит, не дого… чер-р-рт, земля ставит подножку, хватает ногу корягой, папа прицеливается, — не надо, не надо, не надо…

Что-то прыгает на папу, нескладное, голенастое, визжит, простреленное, Майк подскакивает, бросается к лесу, ночи нет, но хоть лес укроет…

— Лайк… Лайк?

Это Майк.

Лайк молчит.

И лес молчит.

Лайк, должно быть, сломался.

Лес не сломался, лесу положено молчать.

Майк идет к городу, купит там себе другого Лайка взамен сломанного, Майк уже большой, Майк уже знает, как это делается…

Набирает номер.

— Здравствуйте, я хотел бы заказать…

…объект зафиксирован в километре от города, диктую координаты для ликвидации…

Незаходящее солнце

— Вы убили меня… зачем?

Так пугаюсь, что даже не могу ответить — вы с ума сошли, никого я не убивал.

— Я не…

— Вы убили меня!

— Но я…

— Я доверился вам… а вы… вы…

— Позвольте, позвольте, давайте все по порядку… — стараюсь успокоить незваного гостя, понимаю, что это будет не так-то просто, если не сказать — невозможно.

— Да вы сами… сами посмотрите на это… — он показывает полупрозрачные руки, скользит по комнате, проходит сквозь стены — чопорный господин в чем-то старомодном, стимпанковском, жилетно-фрачно-цилиндровом, и в то же время в этом жилетно-фрачном прослеживается что-то из века айфонов и нейлоновых рубашек…

— Ну что это такое? И как это понимать?

Снова проходит сквозь стену.

Осторожно догадываюсь:

— Вы… вы умерли.

— Как вы догадались…

— Но…

— Это вы… это все вы…

Начинаю вспоминать…

— …вы правда можете отправить меня куда я захочу? — говорит спокойно, вежливо даже, но за этой вежливостью проскальзывает какое-то презрение ко мне, как будто я пыль с его лакированных ботинок, не больше.

— Да, совершенно верно.

Дальше он задает вопрос, которого я не понимаю. Я не так хорошо знаю и чувствую человеческий язык, чтобы осознать вот такое… сколько… сколько чего… почему он должен мне сколько-то там чего-то там, ведь я ничего у него не прошу.

Он тоже не понимает меня, как это ничего не прошу, я должен просить, я обязан просить, этого просто быть такого не может, чтобы я ничего не просил…

Понимаю, что смертельно обижу его, если не попрошу… что? Наугад показываю на круглое и блестящее, даже вспоминаю слово — клок, хотя хочется назвать его — чк-чк-чк-чк-чк — и где-то там в глубине этого чк-чк-чк еще немножко ж-ж-ж и ш-ш-ш.

Он вскидывается, оскорбленный до глубины души.

— Вы… да как вы… да как вы смеете? Да вы хоть знаете, сколько… сколько…

И вот опять это — сколько, чего сколько, не пойми, чего… Он в гневе уходит прочь, понимаю, что я обидел его не на шутку.

Он возвращается, когда я его не жду, да я никогда никого не жду, они приходят сами из ниоткуда…

— Будь по-вашему, — он нехотя протягивает мне чк-чк-чк-чк — безумие… реликвия…

Беру чк-чк-чк-чк, спрашиваю, куда, вернее, в когда он хочет.

Он называет какое-то количество чего-то, я не могу понять — чего, каких лет, каких оборотов вокруг звезды, так их было не тысяча восемьсот, а гораздо больше…

Объясните хоть как-нибудь — умоляю я — поймите хоть как-нибудь, — умоляет он, и чем дальше, тем больше я чувствую, что мы друг друга не поймем, мы слишком далеки друг от друга, как будто даже само время у нас разное…

— Вы сделаете это, — не выдерживает он, — вы вернете меня туда… в империю, над которой никогда не заходит солнце…

Спохватываюсь.

Ну, конечно же.

Все так просто.

Никогда не заходит солнце…

— Будет исполнено, — говорю я, — сию минуту.

— Вы обманули меня.

— Я сделал все, как вы просили.

— Вы убили меня.

— Я не… — хочу сказать, что я его не убивал, спохватываюсь, говорю, — я не хотел вас убивать…

— Тогда какого… какого черта? Где я нахожусь, в конце-то концов?

— Я могу показать вам…

— Так покажите… немедленно!

Он вздрагивает — когда видит свои высохшие останки под палящим солнцем в раскаленной пустыне, он не хочет этого видеть, я чувствую его сбивчивые мысли — какого черта, как, почему, где величайшая в мире столица, где корабли, груженые золотом, плывущие из дальних краев, где чужеземцы, закованные в оковы, согнувшиеся в почтительном поклоне, где…

— Когда… когда это… — он показывает на выжженную пустыню, — когда это… было?

— Будет, — поясняю я.

— Будет?

Я пытаюсь показать ему бесконечно далекие времена, когда мертвая земля прекратит свой стремительный бег вокруг самой себя, застынет, подставляя звезде выжженную пустошь — над которой никогда…

…никогда не заходит солнце.

Письма Автору

…важаемый Автор, к Вам обращается созвездие Девы — дело в том, что Вы повелели мне сражаться с созвездием Рыб, а когда я смотрю на созвездие Рыб, то там, среди звезд, оказывается и Ваша планета, на которой Вы живете. Значит ли это, что мне следует считать Вас своим врагом?

Уважаемый Автор, к Вам обращается созвездие Водолея: дело в том, что Вы велели мне сражаться с созвездием Скорпиона. Но это Вы у себя с Земли видите созвездие Скорпиона — для меня же оно перемешивается с созвездиями Козерога и Стрельца, а с ними Вы велели заключить военный союз. Так что же мне делать с этим тройным созвездием? Вступить с ним в военный союз или сражаться с ним?

Уважаемый Автор, будьте осторожны, созвездие Девы что-то замышляет, как кажется, и против Вас тоже…

Уважаемый Автор, Вам пишет созвездие Тельца. Дело в том, что это Вы видите меня как единое и неразрывное созвездие — на самом же деле мои звезды находятся очень далеко друг от друга, образуя два разных скопления. И у меня никак не получается стать единым созвездием — я чувствую себя разбитым на две половины, у каждой из которой свое мнение, свои взгляды на жизнь, мы не можем быть единым целым — что же нам делать?

Уважаемый Автор, что с Вами случилось, почему Вы не отвечаете нам? Мы беспокоимся, все ли с Вами в порядке…

Тук-тук-тук Ви

ВИОЛА В ЭФИРЕ

— …это… ну… это самое… здравствуйте, дорогие зрители… подписчики… а… это… ну… я очень рада… а… а дальше я не знаю, что говорить…

На экране пучок досок, перевязанный струнами, — кокетничает, смущается, пытается что-то неуклюже станцевать, не может.

— Ну… в общем… это… я очень рада была всех вас видеть… я вас всех люблю-у-у-у!

ЗАВЕРШИТЬ

— Не получилось, не получилось, ничего не получилось, ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!

ПРОСМОТРОВ: 5

ПОНРАВИЛОСЬ: 1

— …сейчас у них тенденция к новому тренду, — стучать дощечкой о дощечку, некоторым даже удается выработать определенный ритм. Вот, послушайте сами:

Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук-тук…

— Этот ритм повторяют из видео в видео, вся лента прямо забита…

— Сейчас так называемые юные таланты придумали себе новое развлечение — они натягивают струны и ударяют по ним. Дребезжащее звучание получается очень интересным, сейчас они соревнуются, чье звучание будет дольше…

ОСТАВИТЬ СВОЙ КОММЕНТАРИЙ

Лучше бы работать шли…

Куда молодежь катится…

Позорище…

Как теперь это развидеть и расслышать…

Мы в их годы уже были табуретками, мой дедушка даже креслом плетеным был!

А моя бабушка была сервантом, кстати, очень почетным!

Вот-вот, а сейчас что?

Виола:

Мысли. Мысли. Мысли. Не облаченные в слова:

…мои родители были проще некуда, — обычная садовая скамейка, ничем не примечательная, и деревянный столб у ворот — я боялась признаться им, что не хочу быть креслом-качалкой или столиком, ловко увиливала от разговоров, не пора ли мне попробовать стать полочкой или кроватью. Я боялась признаться им, что хочу заниматься музыкой, — признание получилось ни с того ни с сего, само собой. Тем более было странно, что родители приняли это удивительно спокойно — возможно, они и сами когда-то мечтали о чем-то таком, но у них не хватило денег, а может, просто, решительности стать тем, кем хочешь. Так или иначе, мои родители дали мне помимо само собой разумеющихся досок — еще и струны, целых четыре, ну и еще пару слов напутствия, что у меня, наверное, что-то получится…

— …мои мама и папа… музыка… я хочу… струны… они…

(не знаю, не знаю, глупые, неуклюжие слова, почему я не могу вас подобрать, почему вы путаетесь, почему, почему, почему…)

— Ну, я это… это…

— Слушаю вас. Как вас зовут?

— Ви…

— Ви?

— Ну, Виола… Я музыку…

— Занимаетесь музыкой?

— А хочу… а славу… а вот…

(тук-тук-тук, тук-тук-тук, струн-н-н-н-а, струн-н-н-на…)

— Ну, вы же сами понимаете, славу вы на этом не заработаете, вы же видите, сколько в эфире таких, как вы?

— Ой, ну… а… э… ы-ы-ы-ы-ы-ы!

— Ну-ну, слезами горю не поможешь…

— А… а чем?

— А я даже и не знаю, что вам посоветовать… хотя… есть вроде одна организация…

— …ой, про эту контору слухи нехорошие ходят… вот туда кто ни приходил, все потом убегали оттуда, говорили, что с музыкой раз и навсегда порвут, шли учиться на кресла, на полки, на шкафы, на кого угодно, только не на музыку… Но вот говорят, кто там был, из того уже ни столик, ни полка не получится…

…вопиющий случай потряс маленький городок — добровольно ушла из жизни юная леди, которая мечтала заниматься музыкой. Есть сведения, что до этого она посещала некое заведение, где обещали сделать из посредственностей гениальных музыкантов. Это заведение известно тем, что ни один из учеников так и не добился успеха в музыке, но помимо того неудавшиеся выпускники не смогли найти себя ни в одной сфере деятельности…

— …ну а вы что хотели, у народа терпения не хватает, им подавай все и сразу, вот так, махом, а как увидят, что у нас тут делается, так и сбегают вперед штанов…

— Ну а вы можете над молодыми так не издеваться, что вы их в три погибели гнете?

— Ну а вы как хотели, вы хоть понимаете, что сами по себе они музыкой не станут?

ВИОЛА В ЭФИРЕ

— Ну… э… привет всем… я…

Тук-тук-тук, тук-тук-тук…

ПРОСМОТРОВ: 756536

ПОНРАВИЛОСЬ: 34563

Неожиданную популярность получила восходящая звезда, которая называет себя Ви. Она…

Мысли, мысли, мысли… не облаченные в слова…

— Ну, знаете, странно все это как-то…

— Что странно?

— Ну, вот мы за неё волновались, она же в музыку идти хочет, а музыка, это дело такое… я вот молодая была, тоже хотела, потом смотрю, все сложно так, с ума сойти можно… Вот я волновалась за неё, мало ли, это же сколько надо учиться, как нужно поменять себя, свою сущность… А тут вот как все просто оказалось, оказывается, не надо ничего, просто стучи себе доской об доску…

— А вы с Виолой не поговорили?

— Да как я с ней поговорю, меня уже в живых нет, я же рассохлась вся, время-то идет, мы не молодеем, там на моем месте уже другую скамейку поставили…

Виола смотрит на домик с надписью «Мастерская».

Делает шаг к вывеске, тут же торопливо отворачивается, идет прочь по улице.

Замирает, задумывается.

Снова идет к вывеске, снова замирает у входа.

Выжидает.

Бросается в дверь, как в омут с головой…

ВИОЛА В ЭФИРЕ

— Здравствуйте, уважаемые подписчики, сегодня я сыграю вам «Белое адажио» Чайковского…

ПРОСМОТРОВ: 3

ПОНРАВИЛОСЬ: 0

— …ну, если это никому не интересно, вы же можете как раньше…

— Да вы поймите, что как раньше я уже не могу!

…вопиющий случай потряс маленький городок…

Нет.

Нет.

Нет.

ВИОЛА В ЭФИРЕ

— Здравствуйте, уважаемые подписчики…

Snow из снов

My name is Typpy.

Меня зовут Типпи.

I’m seven years old.

Мне семь лет.

I live in a house.

Я живу в доме.

Ай хэв э буук…

Наверное, книги делают из бука.

Или из букв, а буквы из бука…

…к черту все, к черту, к черту, давайте лучше про буук, который Типпи хэв. То есть, хаз. То есть, хэз.

А у Типпи книжка есть про вампиров, а хотите посмотреть? Типпи у очага сидит, где тепло, на коврике, вы не бойтесь, коврик не загорится, все хорошо будет. На окнах узоры изморози, а в комнате тепло, вот Типпи и сидит, книжку листает. А Типпи вам сам все покажет, а вот, смотрите… а вот тут про то, как они по ночам из могил выходят, и кровь у людей пьют, а вот картинка даже, вот кладбище, а вот здесь написано, что на крыльцо надо зерна насыпать, чтобы вампиры зерна считали, в дом не вошли… А у вас зерен нет? Ну вот… А Типпи вам сейчас все расскажет и покажет… не хотите?

Э буук.

Типпи её с самой верхней полки стащил, как туда залез, сам не понял.

Правда, шкаф повалил, шкафик-то плохонький был, на чем только держался, ни на чем не держался, сам на себе.

Вот и повалился, грр-ро-х-х-тр-р-рях-х-х.

А там коллекция папина, он из дальних стран привозил, это вот осколочек, это богемский хрусталь, а это вот кусочек, это кувшин был из пирамид из каких-то, а это из Трансильвании что-то такое было…

…да уже и не разобрать, что, уже и не осталось ничего, осколки одни. Так что давайте Типпи вам лучше про вампиров расскажет, они летать умеют, а еще кошмары насылают, а еще если их не пригласить, они не войдут, так что не страшно… а вот что шкаф повалил, побил все, это вот страшно, еще как…

…холодает.

Идет мелкий снежок, задувает еще не метель, она еще сама не знает, станет она метелью, или нет.

Дзинь-дзинь.

Колокольчик на двери, на чуть припорошенном крыльце.

Папа с мамой пришли.

— Типпи, открой!

Типпи бесшумно перебирается к лестнице, и вверх, на второй этаж, где спальни, где можно нырнуть под одеяло, тяжелое, теплое, закутаться, как в гнездышке, и сидеть, чтобы не нашли, не услышали…

Снова — дзинь-дзинь.

Колокольчик, чуть припорошенный снегом с наветренной стороны.

(папа с мамой пришли)

— Типпи!

— Открой, Типпи!

Типпи страшно.

Типпи не откроет.

Вы же не скажете, что Типпи здесь, правда?

Холодает.

Дзинь-дзинь.

Папа с мамой в колокольчик звонят.

В дверь стучат.

Смотрят на вас — непонимающе, вопросительно:

— Вы не знаете, что с ним такое?

Вы знаете, вы говорите про шкаф, и про вещи в шкафу, египетские, трансильванские, еще не пойми какие, и про все, про все…

Папа вспыхивает:

Да я его… миллион раз говорил не трогать, хоть кол на голове теши…

Мама спохватывается:

Ну что ты в самом-то деле, тебе что, стекляшка какая-то дороже ребенка?

Да ты хоть понимаешь, что это за стекляшка была?

Да хоть все стекляшки в мире…

Папа смущается, и правда, тут столько всего случилось, спешил домой, мечтал сына увидеть, ну наконец-то, а вместо этого рвет и мечет из-за каких-то… каких-то…

— Типпи, открывай, ничего тебе не будет!

Дзинь-дзинь.

И снег.

Типпи затаился, спрятался, закутался в тяжелое оделяло. Хочет погасить ночник в виде очага, но не гасит, боится, так сразу поймут, что он тут, в комнате…

Холодает.

It’s getting cold.

Вертится снежок вперемешку с вьюгой, которая не вьюга.

Snow.

Наверное, в их языке снег из снов.

Ноme.

Honey.

Hope.

Надежда на дом.

В доме тепло, в доме очаг, и лампы светятся уютным медовым сиянием.

Папа с мамой поворачиваются к вам.

Да-да, к вам:

— А вы не могли бы нам помочь… в дом пустить…

Поможете?

Да?

Вот спасибо, вы открываете дверь, и папа с мамой заходят из холода зимы в тепло дома, снимают… ничего не снимают, папа почему-то в костюме при галстуке, мама в белом платье. Поднимаются на второй этаж, поскрипывает лестница, папа Типпи конфет принес, мама Типпи обнимает…

Вонзает клыки…

Побег кофейника

— …вы хоть понимаете, сколько ему было лет? — хозяйка в отчаянии заламывает руки, вот-вот расплачется — вы хоть понимаете, сколько?

Я даже представить не могу, сколько, говорю наобум:

— Пять? Шесть?

— О-о-о, силы небесные, да какие там пять-шесть… — хозяйка закатывает глаза, — больше трехсот!

— Трехсот… вы имеете в виду возраст?

— Ну, разумеется!

Вздрагиваю. Догадываюсь, что речь идет явно не про пропавшего ребенка, что тут что-то другое… Хозяйка продолжает причитать и заламывать руки, неприметный мужчина ходит за ней, должно быть, муж, успокойся, дорогая, успокойся, не стоит так убиваться…

— Не стоит? Да ты хоть понимаешь, что ему было триста лет?

— Да кому же, кому? Вашему родственнику?

— Смеетесь? Хотел бы я посмотреть на родственника возрастом триста лет… — фыркает мужчина, — нет, речь идет о редчайшем кофейнике, вы поймите, это настоящая семейная реликвия… драгоценность, которая переходила из поколение в поколение, и надо же было случиться, что мы потеряли её!

— Его украли, — добавляет хозяйка, — украли…

Понимаю, что если бы здесь со мной был мой гениальный друг, он бы в два счета разобрался, что происходит. Мне же остается только в отчаянии перебирать варианты, что, возможно, кофейник никуда и не пропал, что кто-то куда-то его переставил, ну мало ли, кухарка посуду мыла, кофейник до блеска натирала, замечталась, поставила не на ту полку не в тот шкаф, вот и всполошились все…

— Вот-вот, кухарка! — хозяйка хлопает в ладоши, — кухарка!

Недоумеваю:

— Что кухарка?

Хозяйка поворачивается к супругу:

— Бетти… так и не явилась?

— И не говори, Мэг, так и не явилась, негодница… нет, я озверею на этих тостах с джемом, как хотите, а я пойду в «Кофе и Феникс».

— Да как ты не понимаешь? — Мэг всплескивает руками, — кухарка пропала! Кофейник пропал! Что это значит?

— А что?

— А это значит только одно, что кухарка и украла драгоценный кофейник!

— Но постой, дорогая…

— …несомненно, это она… И уже наверняка продала его за баснословную сумму где-нибудь неведомо где! — хозяйка поворачивается ко мне, — ну сделайте же что-нибудь, ну не стойте же, ну найдите же эту негодницу!