Бесплатный фрагмент - Королевский гамбит

ЗАВЕЩАНИЕ

Я еще относительно молод, но сегодня мне пришла в голову мысль — написать завещание. Да, да, моя девочка, именно завещание. И в нем мне хочется сказать тебе о самых главных вещах, которые я понял за свою жизнь.

Как и все люди, наверное, я должен дать некоторое напутствие, и попросить об исполнении последней воли. Моя воля достаточно проста — и я прошу тебя всего лишь сделать для меня достойные проводы после моей смерти. Не помпезные или многолюдные, — совсем нет, а с соблюдением всех обрядов моей религии. Я достаточно много повидал странных вещей в своей жизни, чтобы беспокоиться об этом. На самом деле, мне просто не хочется застрять где-то не там, и потом приходить к тебе по ночам.

Есть ли жизнь после смерти — этот вопрос сейчас кажется мне самым главным по зрелому размышлению. Имеет ли все, что мы тут делаем, хотя бы какой-то минимальный смысл. И если ее нет — то и смысла в нашем пребывании в этой жизни не так много. Мы можем искать его в космосе, эволюции, культуре, нравственности и морали, но лишь более высокая цель способна объяснить нам для чего мы здесь. Как бы это пафосно не звучало, каждому из нас стоит ответить на этот вопрос.

Мне хочется быть рядом с тобой, когда он со всей остротой возникнет в твоей жизни, но вряд ли это будет возможно. Есть ли на пути человека более шокирующее осознавание, чем полное и безоговорочное принятие того, что придет время, и он исчезнет, перестанет существовать, превратится в прах? Я хочу пожелать тебе безграничного мужества в эту минуту, которая безусловно застанет тебя врасплох, как она когда-то застала и меня. К этому невозможно подготовиться, хотя в некоторых культурах постоянное воспоминание о смерти — это часть жизни.

Ты знаешь, что я бережно собирал разные истории большого количества людей. Да что там другие люди — мы сами постоянно рассказываем друг другу удивительные истории о том, как к нам во снах приходят наши родители или прадеды, говоря нам о будущем или давая ответы на важные для нас вопросы. Знаешь, в том госпитале, где начиналась моя карьера, была медсестра. Ее мама умерла после тяжелой болезни, когда ей было всего 8 лет. С тех пор она постоянно приходила к своей дочери во сне и давала ей советы в трудные моменты ее жизни. Я думаю, и ты знаешь парочку подобных историй из жизни своих подруг. Но, когда дело касается лично нас, мало что способно успокоить нас и утешить в этом вопросе. Мы можем бравировать видимостью наплевательского отношения к нему, но это тем более показывает, как на самом деле глубоко внутри нас он кричит и стонет.

Первая мысль, которая пришла ко мне, когда я приехал на похороны своей бабушки, была о том, что ее тут больше нет. Это была даже не мысль, а некое ощущение, весьма странное для меня. Но оно многое объясняет. Мне остается трепетно верить, что когда–нибудь мой путь будет таким же.

Знаешь, больше всего меня удивляет, что мы так устойчиво верим в эти жизненные истории, но обычная вера, которая стоит у ворот каждого храма, кажется нам чем-то оторванным от этого, каким-то вешним набором обрядов и действий. Как будто священники говорят о чем-то несуществующем, сказочном, придуманном. Все эти люди кажутся нам наивными, а если мы видим человека, который искренне верит, то мы думаем о его отсталости, неразвитости, словно он просто повторяет заученный сюжет. Но на самом деле истина в том, что ничего не отделяет Джонатана Ливингстона от христианства или буддизма. Стоит лишь понять, что все эти истории — они о том же, о том же самом, о нашем дальнейшем существовании в виде энергетической формы, и древние знали об этом за миллион лет до нас с тобой, — как все начинает, наконец, вставать на свои места.

Тем не менее, достаточно давно я пришел к выводу, что подобный опыт трудно передать. Человек всегда будет снаружи подобной истории, слушая ее, как байку, пока не проживет ее изнутри. Те случаи, когда жизнь человека прерывалась выходом за ее пределы, или, как я говорю, те минуты, когда человеку удается дотянуться до Бога, переворачивают его одномоментно и безоговорочно. И это уже тот опыт, который меняет твою жизнь. Это может звучать странно, но я искренне желаю тебе такого опыта, хотя и прошу судьбу, чтобы он не был для тебя экстремальным или излишне болезненным — как твой отец меньше всего я хочу, чтобы ты страдала.

Я знаю, что мне будет страшно, когда я буду уходить. Но лучшее, чем ты сможешь мне помочь, это будет твоя молитва обо мне.

И еще одну вещь мне хочется сказать тебе напоследок. Хорошее настроение, как и смелый и открыто — радостный взгляд на жизнь — это душевный тонус. Есть тонус мышечный, а есть душевный. И душевные «мышцы» можно тренировать, а вернее — нужно тренировать. Можно научиться видеть в каждой минуте — не препятствие, а возможность, и быть благодарным за то, что с тобой так и не случилось. Мы достаточно близоруки и злимся, когда не получаем то, что хотели, не ведая, сколько на самом деле можем познать горя из своих стремлений. Люби жизнь, моя девочка, радуйся ей, и она обязательно ответит тебе взаимностью.

Любящий тебя отец.

БУДУЩЕЕ С ВЫСОТЫ 106 САНТИМЕТРОВ

Коучинг, умение ставить цели, мотивация — красивые слова для правильных в общем-то процессов. Но меня учил им не личный психолог, не авторитетные и дорогостоящие тренинги, а …мой сын — веселый человечек семи лет.

— Мама, ты застряла в игре. Надо давно перейти на другой уровень, а ты все никак не можешь выскочить с этого. — Он вроде бы играет в Арканоид, но ушки все равно на макушке. Он слышит, как я обсуждаю уже в десятый раз неудачное общение со значимым для меня человеком. Снова и снова, словно хожу по кругу. И мне никак не удается сделать тот самый рывок вперед, чтобы из этого круга выйти.

Мы не часто слушаем детей, когда они берутся судить о наших взрослых делах — чаще отмахиваемся. Но с некоторого момента я стала слушать. И отвечать. И задавать вопросы.

Мы идем из сада. Он очень серьезно начинает беседу:

— Расскажи, кем ты хотела быть в детстве?

— Слушай, я сейчас вряд ли вспомню. Много было разных мыслей.

— Хорошо. А кем ты хотела бы стать сейчас? Кем ты будешь?

— Да вроде уже я и так кто-то.

— Ну а все — таки, что бы ты хотела делать дальше?

Вряд ли этот маленький человечек понимает, что прокладывает дорогу к прояснению моих собственных потребностей, выстраивая целеполагание с вектором вперед. Но и я так увижу наш разговор гораздо позже. А сейчас беру первую пришедшую в голову мысль и отвечаю:

— Я бы хотела быть известной писательницей.

— Ну и что ты будешь делать, как писательница? Расскажи.

— Я буду писать книжки. И потом будет какой- нибудь творческий вечер в книжном магазине и мне придется подписывать много-много книг с пожеланиями и напутствиями.

— А еще? Что ты будешь делать еще? И где будут продаваться твои книги?

Он детализирует все больше и больше, разбивая вероятную мечту на отдельные элементы и этапы.

— Где будут продаваться я еще не знаю. И даже не знаю, смогу ли я стать писательницей — это большой труд и для него нужно много свободного времени.

— Знаешь, — он прищуривает один глаз и смотрит на Солнце, — если бы я хотел написать какую-то важную книгу, которая бы могла спасти мир, я бы садился и писал — каждый день страниц по сто. И не важно, было бы у меня для этого время или нет.

— А когда же мне вас с сестрой кормить? — я начинаю удивляться тому, как разворачивается передо мной его рассказ — словно подробная инструкция, как достичь своей мечты.

— А разве мы маленькие? Ты делай то, что нужно, а мы справимся сами.

Этот разговор повторяется много раз, но каждый раз он становится все подробнее, изобилует деталями. Я не могу отмазаться, придумать отговорку или ответить неопределенно — он настойчив в своих вопросах, почище хорошего коуча.

— Что бы ты хотела еще? — спрашивает он примерно через месяц, когда по тому, как стать писателем можно создать полный инструктаж.

— Я снова теряюсь, понимая, что в принципе не привыкла в таких количествах думать о себе и своих желаниях.

— Ну? Ну? — подталкивает он меня, делая приглашающий жест рукой, показывая в сторону ближайших витрин. Я пробегаюсь по ним глазами, начинаю вспоминать — доставать из загашников памяти свои забытые хотелки.

— Швейную машинку, — выхватываю я одно желание из первой витрины. — Туфли. — Я начинаю входить в раж. Он смеется.

— Еще!!!

— Вон то платье, и вот ту сумочку.

— Еще!!!

Мы смеемся уже вместе, а я вдруг понимаю, что перестала смотреть назад, оглядываться на то, что не получилось, и смотрю теперь вперед в направлении «А чего бы хотелось дальше».

Он поднимает на меня глаза и произносит:

— Ну все. Дальше справишься сама…

КАЖДЫЙ ОХОТНИК ЖЕЛАЕТ ЗНАТЬ

— Девушка, у вас что-то разорвалось. — Паша смачно улыбался в телефонную трубку, зная, что услышит сейчас отборный мат. Мы еле сдерживались, чтобы не захохотать в полный голос. Он положил трубку и рухнул на руки, сложенные по-пионерски на столе. Нас прорвало и офис взорвался дружным и звонким смехом.

— Паша, нельзя так мучать клиентов, — я все никак не могла остановиться и продолжала смеяться.

Он поднял голову, озорно улыбнулся, и ответил:

— Ну я же деликатно выразился, мол, обрыв связи. Я же не буду спрашивать её: «Ты, корова, ты зачем трубки бросаешь, когда тебе делают уникальное коммерческое предложение». — Офис накрыла новая волна хохота.

— Как тебя не напрягает это делать с утра до вечера? Одно и тоже, одно и тоже. — Иван встал кресла, чтобы немного размяться.

— Напрягает — это когда на тебя алкаш с топором летит на космической скорости. Или пуля чудом мимо уха проскальзывает. А это — так, баловство.

Паша знал, о чем говорил, сменив внутренние войска на офисную работу. Флегматичный темперамент, отменное чувство юмора и знание что с чем нужно сравнить, чтобы жизнь в эту секунду показалась подарком судьбы, — делали из него уникального менеджера. Он делал из работы игру, и явно получал от нее удовольствие.

На второй месяц работы один из самых трудных клиентов сказал: «Я не знаю, почему мой стол завален вашими коммерческими предложениями, но текущий поставщик не берет трубку, поэтому отдуваться придется вам». Так Паша принял свой первый милионный заказ.

Несколько раз в день офис становился уютной сценой, когда Паша начинал сбрасывать стресс и развлекать себя и всех вокруг.

— Я не -на -ви-жу. Вас! Всех! — Он говорил, громко чеканя слова, глядя на телефон. — Дорогие клиенты! Вы меня слышите? Я вас ненавиииижу. — Лицо его при этом кривилось в самых невероятных гримассах. Он был похож на актера, который разминается перед выходом на сцену.

В обеденный перерыв он вставал, подходил к кому- нибудь из нас, и вовлекал нас в свое действо.

— Ваня, заставь меня работать, — произносил он томным голосом на низких обертонах, наклонившись к Ивану. — Ну пожаааалуйста. Заставь меня работать…

Сегодня Паша вошел хмурый. Посмотрел в окно и разразился очередной эпической цитатой:

— Когда я вижу это серое небо, это низкое небо, которое налезает мне на голову, мне хочется стереть эту идиотскую текстуру к чертовой матери. И пусть небо будет оранжевое. Как магма. И по ней будут бежать все эти серые людишки. Прямо в жерло небесного вулкана. Ха- ха — ха, — он картинно изобразил злодейский смех и плюхнулся в кресло. Бутылки колы, которой он травил нас почти каждое утро, сегодня при нем не было. Паша картинно достал три банки энергетика, поставил их в ряд на стол, скрестил руки на груди и уставился на них, нахмурив брови.

— Пааш, у тебя все нормально? — Я крутанулась на кресле в его сторону.

— Даааа, — Паша медлено кивнул, растягивая слова по слогам. — Просто я не сплю уже вторые сутки. Ну — почти не сплю. И надо как-то продержаться до вечера.

Я понимающе кивнула. Две недели назад Пашина жена родила девочку, которую он гулил всю ночь напролет, не доверяя этот процесс матери, а скорее, просто позволяя ей хоть немного выспаться.

— Три банки энергетика я уже выпил. Но есть еще три. — Он медленно крутился на кресле из стороны в сторону. — Но самое интересное не это. Самое интересное, что после третьей банки вы стали светиться.

— Кто? И что значит светиться? — Лена оторвалась от работы и подняла голову на Павла.

— Вы все. Без исключения. Вокруг каждого человека нечто вроде ореола, как вокруг лампочки или вокруг солнца. — Паша щурился, глядя на нас, и мы видели, что борьба со сном дается ему не легко.

— Ну и какого же мы цвета? — ехидно выдавила из себя Лена. Она вообще с трудом переносила Пашины экстравагантные выходки. На его фоне ей просто нечем было блеснуть.

— Ты — оранжевая. — Паша прикрыл глаза и сделал пару глубоких вдохов.

— Ой, как интересно, -встрепенулся Иван. — Это как у индусов. У них есть чакры и каждая чакра имеет свой цвет.

— Ваня, тебе придется теперь срочно вспомнить, какая из них имеет оранжевый — я наклонилась в сторону Паши, чтобы убедиться, что он не заснул прямо в кресле.

Иван довольно гоготнул и покосился на Ленку:

— А что вспоминать-то. Половая. Ну..интимная то есть. — Он смутился и покраснел.

Пока Лена думала хорошо это или плохо, Паша открыл глаза и изрек:

— Ванька, ты тоже оранжевый.

Ваня покраснел еще больше, но продолжал хихикать, опустив глаза.

— А я? Паш, а я какого цвета? — любопытство бежало впереди меня и я подкатилась близко к нему на своем кресле.

— Отвали!. Ну… в смысле отъедь, мне так не видно. И отвернись.

Я послушно ретировалась к своему столу.

— Ты — белая.

— Ваня, что у нас белое?

— Белое — это все.

— Что значит «всё»?

— Это значит, что ты не разлагаешься.

— Ваня, я не труп, чтобы разлагаться.

— Да погоди ты. Не разлагаешься на классические цвета спектра. У тебя, видимо, все чакры развиты одинаково, нет главной, поэтому они все вместе дают белый цвет. Физику учить надо было в школе, — назидательно изрек он.

В кабинет вошел Юра.

— Юра! Сядь! — Паша встал и указал Юрке на стул, как Кутузов при рекогносцировке на поле боя. — Сейчас я буду смотреть, что у тебя произошло. — Мы встрепенулись, зная, что сейчас начнется очередной спектакль. Юра опешил, протянул руку к стулу, стоявшему у стола Павла, и медленно опустился на стул:

— А с чего ты взял, что у меня что-то произошло? — Тон Юрки, тем не менее, и его обескураженность подтверждали, что Паша оказался прав. Я пригляделась и только сейчас увидела, что под глазом у Юры красуется темно — бордовый фингал.

— Так во что ты вляпался? — тон Паши был строгим, как на страшном суде, но, похоже, только мы понимали, какой великолепный актер в нем все время рвался на свободу. Юра, однако, этого не знал, и как -то странно заерзал, вжался еще плотнее в стул и выдавил из себя:

— Да ни во что я не вляпывался. Что ты как на допросе.

Руки его в эту минуту начали перебирать бумаги на столе, словно отдельно от него. Они предательски дрожали.

— То, что ты нажрался вчера — это полбеды. Но то, во что ты вляпался, это придется разгребать долго. — Паша снова прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Юра вскочил, словно ужаленный и выскочил из кабинета.

В офисе повисла тишина. Через пару минут Лена не выдержала и сказала:

— Когда ты успел все узнать? Даже я еще не в курсе, что случилось с Юриком.

— Никогда. — Паша говорил, не открывая глаз. — Просто он светится фиолетово — черным. И это выглядит очень некрасиво.

Мы переглянулись.

— Пойду- ка я поговорю с Юркой. Может помощь нужна. — Я встала и направилась к выходу.

— Я же сказал — белая, пробормотал Паша, опуская голову на руки, и уютно пристраивая голову на столе.

КОРОЛЕВСКИЙ ГАМБИТ

4

По ночам она приходила к нему и садилась у подушки, объясняя, что осталось совсем немного. Отсчет велся в обратную сторону, и это было логично. Четырнадцать дней, тринадцать, десять, семь, пять…

— У тебя осталось четыре дня, — сказала она сегодня.

Он судорожно сминал угол подушки, обливаясь липким потом, сжимая кулаки от ужаса и безысходности.

Сначала — он пытался торговаться.

— Мы не в сувенирной лавке и не на рынке, — ответила она. — Нет ничего такого, на что ты можешь выменять себе еще пару дней жизни.

— Рак? Или несчастный случай? Как это будет?

Потом — просто не верил. Мало ли — какие галлюцинации бывают у людей. Хотя психиатр признал его полностью здоровым.

Она молчала в ответ.

— Наверное, ломиком по голове в темном переулке, — продолжал он рассуждать вслух. Это хотя бы немного отвлекало его.

— Ты — мой бич. Лучше бы я не знал вообще ничего. И зачем ты только пришла?

— У Бога нет бича. Только неиспользованные возможности, — ответила она.

Четыре дня… И все же он не терял надежду, что еще что-то можно изменить.

Утро. Как обычно: кофе, рубашка, галстук, ключи от машины, пара мелких пробок в дороге, офис, сотрудники вяло приветствуют его, окунувшись в свои дела. Если бы они только знали.

А вообще — что бы изменилось, если бы и правда — они знали, что у него осталось всего 4 дня? Это не апокалипсис, не катастрофа мирового масштаба, никак не касается каждого из них лично. Кто он для них? Руководитель. А значит всего лишь тот, через кого к ним приходят деньги, и кто смотрит, чтобы за эти деньги они не просто так сидели на своих рабочих местах. Он исчезнет — у них будет новый руководитель. Незаменимых не бывает. Что дальше?

Его любовница, которая уже успела забросать его смайлами во всех мессенджерах с самого утра. У нее есть муж. Кстати — это его прямой руководитель. Для нее — он тоже не свет в окошке. В голове блеснула догадка: «Может быть он все узнает? Кому из них выгоднее, чтобы я навсегда замолчал?»

Он уже давно хотел выпутаться из этой липкой истории, которая связала его по рукам и ногам. Но ситуация была патовая: если он расскажет все боссу, то вылетит из компании, если просто завершит отношения — то полетит из компании еще быстрее — по просьбе жены директора. Она держала его на коротком поводке, словно собачку, но что лично он мог изменить?

Он мучительно просчитывал ходы, словно в шахматной партии, где пустых клеточек почти не было, как и не было ферзя за пазухой.

Обед. Несколько шагов до ближайшего кафе. Старушка- нищенка сегодня приветствовала его, как и всегда, зазывным и просящим взглядом. Он покопался в кармане и вынул пару мятых тысячных купюр. Теперь было не жалко. Не замедляя шага, вложил ей в протянутую руку. «Дай Бог тебе здоровья», — радостно заверещала ошалевшая от неожиданного счастья бабулька.

«Здоровье!», — он снова погрузился в свои мысли. Может все — таки рак? Или инсульт? Кивнув официанту: «Ланч как обычно», он торопливо набрал номер одноклассника, главного врача крупной клиники.

— Привет. Послушай, ты можешь быстро провести мне полное обследование?

— Доброго дня. Слушай, насколько полное и чего это вдруг?

— Моча, кровь, флюорография, КТ, МРТ, я не знаю, что там у вас еще делают! — его нервный голос чуть не сорвался на крик. — И как можно скорее.

— Сегодня готов подъехать?

Небольшие формальные раскланивания с руководством, и он уже снова сидел за рулем. Полчаса дороги до клиники. Что ему там скажут? Да и могут ли сказать. Люди иногда годами не могут получить правильного диагноза, меняют несколько клиник и врачей, чтобы хоть что-то узнать.

— Чисто, чисто, снова чисто. Все идеально, парень. Ты можешь спокойно объяснить, что случилось? — они сидели в кабинете главврача уже поздно вечером и перебирали результаты обследований и анализов. — Какие у тебя вообще симптомы? Так невозможно искать, когда ищешь неизвестно что и неизвестно где.

Он молчал, не зная, а что он вообще сейчас может сказать. Что к нему по ночам приходит смерть и отсчитывает оставшиеся дни его жизни?

— Чтобы ты стал делать, — начал он, осторожно подбирая слова, — если бы знал, что тебе осталось жить всего несколько дней?

Тот снял очки, усталым жестом потер переносицу и медленно вздохнул.

— Это зависит от… от того, какой у меня диагноз. Иногда, — он говорил так же медленно, растягивая слова, словно с безнадежно больным пациентом, — иногда и врачи ошибаются в своих прогнозах, и я видел случаи исцеления с четвертой стадией рака. Но, послушай, это ведь не твоя история, не так ли? Ты неудачно сходил к гадалке или тебе приснился нехороший сон?

Он медленно встал, посмотрел на друга, сказал что-то нелепое, типа: «Передавай привет супруге, я объясню все завтра. Сейчас уже поздно. И спасибо за все» и вышел из клиники.

Усталость накатывала волнами. Он, наверное, никогда раньше так много не думал. Оказалось, что от этого тоже можно устать, и его все время клонило в сон. «Не заснуть бы за рулем!».

Он резко дал по газам. Еще четыре дня, но ведь с этого все может начаться. Он припарковал машину, и вызвал буксир и такси одновременно. «Что еще? Что же еще? Что может быть еще?» — эта фраза неотступно продолжала крутиться в его голове, пока он ждал их приезда, подписывал необходимые бумаги на буксировку, убеждая техническую службу в неисправности автомобиля, и садился в такси.

Оставалось два часа до ее очередного прихода. И чуть больше трех дней до…

3

— Ты никогда не думал, что можно прийти в ужас от того, как прошла твоя жизнь?

Он молчал. Молчал не потому, что надеялся, что тогда она все- таки расскажет ему то, что он так хотел знать. А потому, что именно эта мысль не давала ему покоя последние несколько дней. Именно от нее он сбегал в мучительные поиски вариантов собственной смерти — где, как, почему. Потому что — вот он жил и что? Что останется после него? Ничего. Он не талантливый скульптор, ни режиссер, ни поэт — ничего в этом мире не создал, никого не согрел, ничью жизнь не изменил.

Дочь давно выросла, но она выросла как-то без него, сама по себе. И он до сих пор не понимал — чья это на самом деле заслуга: ее матери, которая их оставила и никогда больше не появлялась на горизонте (и, надо сказать, слава богу), его матери, которая вложила в ее воспитание всю себя или просто провидения. Потому что все прелести подросткового возраста обошли их стороной, за оценки не приходилось судорожно бороться, мучиться с поступлением в ВУЗ. Все было хорошо и как-то само собой.

И если теперь посмотреть на его жизнь со стороны — то жил ли он? И в чем был смысл этой самой жизни? Ведь если что-то можно измерить или оценить — то лишь снаружи, с высоты большего измерения. И та, которая сидела сейчас рядом с ним, доказывала одним своим присутствием, что измерение это было.

— Как там? Ну….там? — спросил он.

— Кому как, — ответила она. — Ты бы не бегал по врачам, а лучше занялся приготовлением всех формальностей, чтобы не перевешивать их на других: завещание, похороны и прочее.

«Петька!» — мелькнуло у него в голове. Никак не могу отдать ему удочки. Надо будет отдать. Михалычу покрышки обещал. Он поднялся, взял карандаш, огрызок бумаги на столе и начал писать список дел на завтра. Будильник завел на два часа раньше, — чтобы больше успеть. Но засыпал, как и раньше, с трудом, вздрагивая и постоянно просыпаясь и снова впадая в липкую дремоту.

Он вскочил, как ужаленный, огляделся по сторонам. Пять утра. Встал и поплелся на кухню. Привычный завтрак. Он посмотрел в окно и увидел, как встает Солнце. Медленно и величаво. Почему он никогда не видел этого раньше? Почему не думал, как это красиво? Он оставил недоваренный кофе и вышел на улицу в раскинувшийся рядом с домом парк. Вдохнул утреннего воздуха и вдруг почувствовал запах влажной земли, дразнящей ноздри, летней жары и духоты, которая только разнималась, свежескошенной травы, от которого кружилась голова. Господи, как же хорошо. И почему только сейчас?

Легкий туман клочками полз по тропинкам, что-то пряча в своих причудливых очертаниях, а что-то изменяя до неузнаваемости. Он застыл, наблюдая за игрой света и тени на краях его комьев. Потом вдруг стянул с себя рубаху и с радостным, почти детский криком и гиканьем нырнул в небольшое озеро, мимо которого раньше ходил почти каждый вечер в ближайший магазин. Фыркая, как недовольная лошадь, яростно молотя руками воду и рассеивая мириады брызг вокруг себя, он разогнал всех местных уток и сонный еще парк наполнился всплесками воды и его радостным криком: «Э — ге — геееей!».

Сгребя одежду в охапку, побежал домой, оставляя за собой мокрые следы. Ополоснулся в душе и теперь уже степенно прихлебывая чашечку свежезаваренного кофе, сел набросать план работы.

Он давно хотел предложить шефу новый вариант выхода на рынок, но риски были высоки, а рисковать собой и своим креслом не хотелось. Теперь уже было не важно. А вдруг выгорит? Надо просто расписать все подробно, просчитать бюджетирование, разложить по полочкам этапы. Этот план не был универсальным — многое было завязано лично на него, его знакомства и связи, его манеру общения и выстраивания сделок. Взять и передать его кому-то другому на исполнение — наверняка угробить весь проект. Значит он должен сделать так, а вернее написать это так, чтобы любой другой на его месте тоже мог справиться. Потому что у него осталось чуть меньше трех дней.

По дороге на работу он набрал знакомый номер: «Да. Это я. Мы могли бы сегодня встретиться? Вечером. После семи. Я все объясню» и отключился. Он совершенно не знал, что он будет ей говорить. Вчера у него был хитрый план: он решил купить ей кольцо и предложить замужество. Она, естественно, испугается, потому что такие расклады ей совершенно не нужны и не интересны, и постарается сделать так, чтобы исчезнуть из его жизни. Но это было вчера. Что изменилось?

Он пытался рассчитать свои ходы, но почему-то сегодня после утреннего купания в парке, вся эта суета стала казаться такой ненужной, затхлой, опостылевшей, как — будто навязанный кем-то спектакль, в котором он, на самом деле, и не собирался играть. Поэтому сегодня — сложится как сложится. Терять уже нечего. «Нечего!» — в который раз повторил он сам себе.

Удивительным образом с каждой минутой у него появлялось ощущение неведанной доселе свободы. Но ее подоплекой была всего лишь банальная искренность — во- первых с самим собой, а во-вторых, с окружающими людьми. Он не перестал бояться того, что вот-вот должно было случиться, но по странному стечению обстоятельств с каждой минутой ему все больше и больше нравилось жить. Хотелось любоваться этим миром, проносящимися мимо машинами, спешащими куда-то по своим делам людьми, утренним кофе и туманом в парке, удивленными лицами коллег по работе — почему пришел так рано, почему сегодня гладко выбрит и улыбается так, словно выиграл миллион. «Если бы они только знали», — он поймал себя на мысли, что вчера думал весьма похожим образом, но совсем другими словами, — «если бы они только знали, что это на самом деле значит — жить! Вдыхать вкусный утренний воздух, улыбаться незнакомке, радоваться новым творческим планам. И насколько это может оказаться бесценным!»

Почему-то сегодня он успел столько — сколько обычно удавалось сделать за три дня. Удочки и покрышки отложил на вечер. Проект был одобрен руководством, что требовало пары дней, на расчет старта.

— Я хочу, чтобы, если вдруг меня не будет… ну, командировка, или, вдруг больничный, вы смогли все грамотно сделать без меня.

— Собираешься в отпуск? — не поднимая головы от ноутбука, поинтересовался директор.

— Да. То есть… нет.

Он оторвался от графиков и цифр и посмотрел на него слегка нахмурившись.

— Ну, просто… всякое бывает. — Он натужно улыбнулся, стараясь ничем не выдать своего внутреннего волнения.

Вечером в кафе он и она сидели, глядя друг на друга. Сначала молча — она ждала, чтобы узнать, для чего он ее позвал, он — собирался с силами, чтобы сказать то, что говорить было нельзя.

— Так будет правильно, если мы сегодня расстанемся, — сказал он первое, что пришло в голову. — И я не могу тебе объяснить почему.

— О боже, — она повела плечом и уголки ее губ изогнулись в неприятной усмешке. — Я так и думала. Это твоя новая секретарша?

— А я так и думал, что ты так подумаешь. — Он вдруг рассмеялся, как мальчишка. Взмахнул руками. — Я не могу сказать тебе всего, но ты прекрасна — как королева, — он взял ее руку и поцеловал. — И ею и останешься. Но есть такие моменты, когда надо уметь проиграть. И сделать это красиво. Знаешь, я очень люблю играть в шахматы. Там иногда за несколько ходов видно безнадежность партии. И тогда лучше сдаться. Но можно просто положить короля на бок, а можно сделать пару красивых ходов напоследок и завершить игру, порадовав соперника интересными ходами. Я сдаюсь. — Он налил ей полный бокал вина. И себе заодно.

Через час они шли по улице, поддерживая друг друга под локоть, громко и непристойно хохоча, сняв обувь, и что-то бурно обсуждая. Прохожие оборачивались на них, но видя, что люди навеселе вполне пристойно одеты, торопливо шли дальше. Он поймал ей такси, чмокнул ее в лоб, как ребенка, на секунду прижав к себе и где-то в глубине себя еле слышно всхлипнув, проглотил невесть откуда взявшийся ком, еще раз улыбнулся и успел отвернуться, чтобы она не увидела предательски навернувшихся слез.

Затем вызвал такси себе. Оставалось два часа до ее прихода. И чуть больше двух дней до…

2

— Мне нужен твой совет, — сегодня он не тушил свет, и она выглядела как сигаретный дымок, расплескавшийся в воздухе. Он пробовал всмотреться в ее лицо, но это было трудно физически, словно какая-то рука ненавязчиво, но достаточно сильно заставляла его голову отвернуться. Но он снова и снова пытался.

— Совет? — она помолчала, и, казалось, немое удивление, разрезало комнату вертикально напополам. — Это странно. Или, как говорят у вас, смешно.

Он докурил, немного нервно, затушил сигарету, вдавив ее в пепельницу так, что лопнул сигаретный фильтр, а пальцы погрузились в хлопья пепла и выдавил из себя еле слышно:

— Я не знаю, что сказать дочери.

Она еще немного помолчала и ответила:

— Есть смысл поступить так, как если бы ты ни о чем не знал.

— Ни о чем не знал? — Он вскочил и закричал — Ты говоришь: ни о чем не знал? Ты понимаешь, что это невозможно — жить так, что каждая минута твоей жизни…

— Наконец обретает смысл, — спокойно и тихо продолжила она. — Это прекрасно. И ты сам это знаешь

Он замер на полуслове, глотнул ртом воздуха, так, словно в комнате вдруг резко стало невероятно душно, и рухнул, как подкошенный обратно на кровать. Весь его гнев, который он до той поры сдерживал, давил, топил в себе, не давая себе ни единого шанса кому-то его показать, в одну секунду вылился наружу. И он бы сейчас пробил кулаком дверь в соседнюю комнату, если бы она не перебила его. И от этого, а вернее от того, что именно она сказала, ему стало больно — так невероятно больно, что хотелось выть от нечеловеческой тоски. Осознание, что только теперь он научился радоваться жизни и хоть на минуту задумываться о том, что и для чего он делает — теперь, когда оставалось всего два дня, а уже наверное и меньше, подкосило его своей невыносимой жестокостью. Он снова уткнулся в подушку, вздрагивая словно раненный зверь, как весь месяц до этого.

— Твоя дочь — не маленький ребенок, не беспомощное дитя, и рано или поздно это все равно случится в ее жизни. Передай ей то, что можешь. Может быть, что понял сейчас, или что поможет ей потом; что-то, за что она когда — нибудь, возможно, скажет тебе спасибо.

Сегодня он взял отгул. «Отгул за два дня до собственной смерти. Какой идиотизм», — думал он, снова набрасывая на бумаге нечто вроде плана: места, которые дочь могла хотеть посетить, её любимый ресторан, Ботанический сад. Наверняка она захочет проведать те ростки бамбука, которые они сажали вместе десять лет назад. Это была их маленькая тайна, общая, на двоих. Он привез их ей из командировки в Японию, но дочь захотела посадить целую бамбуковую рощу. Компромисс нашли быстро: он договорился со своим другом — сотрудником Ботанического сада и они поехали расширять японский уголок, для которого в саду было выделено отдельное помещение.

Друг, правда, никак не мог понять всего смысла этой затеи и несколько раз спрашивал девочку — для чего она сажает бамбук. Наконец она подняла на него глаза, утрамбовывая руками куски маслянистой почвы и ответила: «Я хочу услышать шелест ветра в его листьях».

Тогда, по дороге домой, он думал о том, насколько мало он ее знает, да и знает ли вообще то, что происходит в душе его дочери день за днем. Как она растет — словно тот бамбук, и кем вообще когда — нибудь вырастет. И еще он вдруг понял, что в ней уже сейчас, в ее неполные девять, есть какая-то взрослая мудрость, которой даже ему можно поучиться. Что-то бесконечно глубокое, важное, непонятное и непостижимое для него, но внушающее уважение и призывающее понять и принять.

Половину программы пришлось вычеркнуть. Вернее — из нее остался практически только ресторан: такая же занятая, как и он когда-то, она порхала по жизни с радостью и беззаботность. И тем тяжелее в эту минуту казалась ему его ноша. Он не хотел, так не хотел, чтобы сейчас все это происходило с ней, и потому, словно в замедленном кино, снова и снова прокручивал в голове, как все это будет, и все ли он успел предусмотреть, все ли распоряжения сделать, все ли бумаги собрать.

— Папа, ты нехорошо выглядишь, сказала миловидная брюнетка, приземлившись на стул ресторана, словно бабочка — распахнув полы легкого плаща и широко открыв свои огромные глаза.

— Я заказал все, что ты любишь, — он вымученно улыбнулся.

— По какому случаю праздник? — она скинула плащ и повесила его на спинку стула.

— Мне, возможно, придется ненадолго уехать. Я хотел рассказать тебе, где лежат все бумаги и основные документы: на дом, на землю… ну и так далее. — Чем дольше он говорил, тем больше чувствовал, насколько фальшива его улыбка, словно маска клоуна, прилипшая к лицу.

— Слушай, мне совсем не нравится твой вид и то, что ты говоришь. У тебя действительно все в порядке? — она нагнулась вперед и взяла отца за руку.

— Я немного устал. Вернее… сильно устал. Поэтому хочу ненадолго уехать. За это время, возможно, надо будет возобновить страховку на дом и сделать еще кое-что по мелочи. Я должен тебе все рассказать, чтобы ты знала. — Он решил попробовать переменить тему, чтобы отвлечь ее внимание. — Слушай, ты помнишь бамбук, который мы с тобой посадили?

— Да, конечно, — она широко заулыбалась. — Ты ездил опять в Ботанический сад?

— Да. Был недавно. Он вырос совсем большим. Почти сровнялся с той рощей, к которой мы его подсадили. Я подумал, что, наверное, это очень хорошо, когда ты можешь что-то оставить после себя в этой жизни. Старики говорили про дом, дерево и ребенка. У меня получился, дом, бамбук и ребенок. Жаль только, что мало… Можно еще было бы многое сделать. Знаешь… — он перехватил удивленный взгляд дочери и понял, что опять говорит не о том, — я подумал, что надо начать путешествовать. Не набегами, как раньше во время работы и для работы, а по — настоящему, когда удивляешься новой культуре, новым людям, совсем другим местам, традициям, архитектуре, например. В жизни, оказывается, есть столько интересного, невероятно интересного, что тратить ее на сожаления, поиски виноватых, что что-то случилось не так, бесконечные попытки понять, а как было на самом деле надо, в общем весь этот постоянный пинг-понг в голове, не то, что жалко, а просто категорически нельзя. Иначе это болото — оно тебя засосет и съест безвозвратно. Я вчера, например, уже похоронил в нем двух своих друзей, один из которых вторую неделю доказывает, как виноват наш президент в его трудностях с бизнесом — причем виноват именно лично, и он настаивает на этом, а второй замучался чувством вины перед бывшей женой, которой он уже давным-давно не нужен.

Он говорил слегка нервно, возбужденно, готовый в любую минуту прослезиться, и все пытался подобрать слова, для того, чтобы передать дочери — как же прекрасна жизнь, как она удивительна, если не превращать ее в место собственных страданий, в юдоль скорби, а увидеть совершенно с иной стороны. С той, с которой он никогда раньше не умел этого делать, и потому ему так жадно хотелось этим поделиться.

— Я жалею о том, что раньше никогда не думал, сколько в мире на самом деле интересных возможностей: для радости, развития, роста, изобилия, удовольствия. Жалею, что жил размышлениями, а не действиями, что не совершал каких-то юношеских безумств.

— Папа, — дочь снова улыбнулась. — Кажется, это называется «кризис среднего возраста». И он хорош тем, что помогает пересмотреть всю свою жизнь и начать жить иначе. Так что, наверное, это очень хорошо, что ты едешь в путешествие. И все, о чем ты говоришь — вполне осуществимо. У тебя впереди для этого просто куча времени.

Он судорожно сглотнул и тоже улыбнулся ей в ответ.

— Я не буду тебя задерживать. Ты, наверное, спешишь. — Он понимал, что разговор дается ему невероятно тяжело, и вряд ли он сможет сдерживать себя дальше, чтобы не разрыдаться или не впасть в истерику. — Вот бумаги, — я подробно расписал в них что и как. Глянь на досуге, когда будет время. — И здесь он тоже все рассчитал, зная, что дочь вряд ли будет открывать их без необходимости, сунув в бардачок машины и просто забыв о них до поры до времени.

Она поспешно доела суфле, потянулась поцеловать его через стол:

— Папочка, я очень рада тебя видеть, но мне и правда надо бежать. Спасибо за чудесный вечер. — Взяла бумаги и махая ему рукой, быстрым шагом пошла к выходу из ресторана, на ходу набрасывая плащ.

Он расплатился по счету и отправился в сторону той же двери, медленнее, чем она, задумчиво и не спеша. Выйдя за порог, он поднял голову на усеянное звездами небо, вдохнув прелый и плотный воздух летнего вечера. Постояв так минут десять и не опуская головы, он также медленно шагнул на проезжую часть. Оставалось пятнадцать минут до ее прихода и чуть больше одного дня до…

1

Тупой и резкий удар опрокинул его навзничь. «Любоваться звездами бывает опасно», — мелькнуло у него в голове перед тем, как он потерял сознание. Серебристый джип, свистя тормозами скрылся за поворотом, даже не сбавив скорости.

«Все логично. И правильно. Быстро. Просто. Нелепо», — он продолжал мысленно разговаривать с самим собой, хотя это и казалось абсурдом.

— А смерть когда-то бывает красивой и целесообразной? — голос рядом казался очень знакомым.

Он повернул голову, картинка вокруг задрожала и покрылась мелкой рябью, словно поверхность воды. Пытаясь ее рассмотреть, он вглядывался одновременно во все, что его окружает и механистично и совершенно спокойно отмечал след от джипа, свое тело возле входа в ресторан, и невнятную тень, которая превратилась в высокого статного юношу с переменчивым и неуловимым лицом. Теперь он понял, что именно его он встречал у своей кровати каждый вечер.

— Ты пунктуален. И я не знаю, какой бывает смерть. Мне не с чем сравнивать. Я так понимаю, что теперь пришло время узнать это на себе?

— Примерно так. — Он смотрел на своего новоприбывшего с некоторым интересом.

— Почему я еще думаю и говорю? На этот вопрос ты можешь ответить?

— Я сказал, что ты умрешь, но я не сказал, что все для тебя закончится и прекратит существовать. Это — разные вещи.

— Что они делают с моим телом? — Пока они говорили, подъехала скорая. Один из врачей выносил носилки, второй в это время ставил ему капельницу.

— У тебя еще прощупывается пульс, — ответил он. Слабый, но всё — таки есть.

— Я вернусь обратно? — он обрадовался, как ребенок, возможности, что это путешествие может иметь билет в обратный конец.

— Это вряд ли. — Юноша прикурил сигарету и стал пускать аккуратные фактурные кольца дыма в воздух.

— Как ты можешь курить, если не имеешь тела? — Он вспомнил зыбкое облако дыма, которое иногда слегка мерцало около него по ночам, будучи еле видимым.

— Я не могу. Это мои воспоминания о том, как я это делал, когда был жив.

— А ты был? Неожиданный поворот. — Ему хотелось расспросить парня поподробнее, но скорая в этот момент рванула с места, включив сирену на полную мощность. — Пойдем скорее, я хочу узнать, куда меня повезут.

— Центральная областная больница, ответил его спутник, не трогаясь с места.

— Голубая с колоннадой по фасаду?

— Именно так. И если ты сейчас хорошенько ее представишь, то мы можем оказаться там раньше, чем скорая.

Он изо всех сил зажмурился, пытаясь вызвать в памяти здание больницы, в которой он, волею судеб, несколько раз бывал. Но миллион вопросов одновременно врывались в его голову и требовали ответа. И еще — он чувствовал себя прозрачным для всех звуков и света; они проходили сквозь него, словно волны, какими-то непонятными приливами и отливами цепляя все его существо так, что он вливался в них непостижимым резонансом и словно дрожал в унисон вместе с ними. Наверное, так чувствует себя человек без кожи — остро, ярко и так сильно, как только это возможно, ощущая мир вокруг себя. Парадокс этого состояния был в том, что именно сейчас он чувствовал себя еще более живым, чем при жизни.

— Хватит танцевать. Просто представь больницу. — Незнакомец прервал ход его мыслей.

— Танцевать? Я разве делал что-то подобное?

— Ты идешь по волнам, которые тебя окружают, а не формируешь те, которые нужны тебе.

— Эмм… Прости, конечно, но я всего пять минут, как умер. Я попробую еще раз. — Что-то стало подсказывать ему, что юноша не такой тертый калач, как ему казалось с самого начала. Он был уверен, что у его кровати каждый вечер стоял рок, сила, владеющая судьбами, в конце концов какой-нибудь посланец с небес, чья работа — провожать умерших или вершить правосудие после смерти. Дело, однако, принимало совсем иной оборот. И парень казался ни тем и ни другим, а, подобно ему, застрявшим там, где ему быть не пристало. Но это — потом. Он обо всем расспросит его потом. А сейчас он снова зажмурился, и попробовал представить больницу. И на этот раз у него получилось.

Приемный покой был переполнен. В коридорах сидели и лежали люди, кто-то постанывал, держась за живот, у кого-то голова была перемотана грязной тряпкой с подтеками крови. Он вдруг почувствовал, как что-то резко поддернуло его вверх, пространство вокруг закачалось и поплыло. Его спутник приблизился к нему вплотную, и он ощутил исходящую от него тревогу.

— Дефибриллятор, — скупо произнес он, но что-то выдавало его волнение.

Рывки продолжались и он снова зажмурил глаза, чтоб остановить крутящуюся перед глазами карусель. Хотя все внутри него ликовало. Они вытащат его. Они вернут его обратно!!!

— Тебе нравится идея провести оставшиеся дни своей жизни в виде овоща?

Стоп! Логика, его хваленая логика тут же начала выстраивать в его уме новые цепочки смысловых связей. «Оставшиеся дни» — значит они все — таки есть. Парень врал. Или, как минимум, не знал всего. И он явно нервничает. Как много своего смысла мы вкладываем во все, особенно там, где трудно дотянуться до истины. Безликая и всесильная фигура смерти оказалась встревоженным нахохлившимся цыпленком. Но остается тогда всего лишь один вопрос: «Для чего?»

В эту минуту толчки ослабли. И вовремя. Он почувствовал, что злится, раздуваясь и превращаясь в небольшой вихрь, вырываясь из чужих стонов, волн боли, отчаяния и безнадежности, которые поначалу так плотно окружили его.

«Для чего?» — он произносил это, как грозный вопрос внутри себя, но парень все понял. Он стал неуловимо таять прямо у него на глазах. Еще секунда и он метнулся к нему и прижал его в углу у входа — насколько это слово могло быть вообще уместно. Не имея привычного тела, он весь представлял собой в ту минуту сплошной разъяренный комок воли. «Для чегооооо?» — прорычал он.

— Второй шанс. У каждого должен быть второй шанс. — Он лепетал еле слышно, стараясь выскользнуть из угла. Лицо его выражало неподдельный ужас. — Они не дали мне второго шанса. Ты знаешь, что такое «никогда» в масштабах вечности??? Не ваше человеческое «никогда», которое ничего не стоит, а тотальное и безоговорочное, то, которое нельзя отменить.

Резкий толчок снова вырвал его и поднял мгновенно к потолку. Невероятная сила тащила его прочь и от этого места, и от его спутника.

— О, мой бог. Именно этого я и боялся. Смотри!!! — прокричал парень из угла, и резкая боль пронзила его голову, словно кто-то залез руками в его мозг и стал перекладывать там его содержимое. Перед глазами стали проскакивать яркие кадры — словно кино, только очень быстро и фрагментарно. Детский дом, голодное и унылое отрочество, воровство, первый неумелый секс и подружка, неожиданная беременность. «В наше время иметь детей — большая роскошь». Он тушит сигарету, кидает на стол деньги: «Сделай аборт». Потом героин и рак.

— Я знал, что умираю, — он торопился, шептал ему словно в ухо, боясь не успеть. — Знал, как и ты. Но я не смог… Я не справился….У меня не получилось… — Он увидел студенческое общежитие, открытые анфилады пожарных лестниц и общих балконов и его тело, летящее вниз безвольным мешком.

— Мне нужен лишь один шанс, — его голос становился все дальше и сливался с невнятным гулом. — Всего лишь еще один шанс — прожить жизнь по — другому.

Он хотел ответить ему, что он не Бог, и не он решает чужие судьбы при всем сочувствии и жалости, которые теперь вызывал у него этот юноша, но темнота, которая стала совсем плотной, поглотила его и все, что было вокруг. «Имя?» — пронеслось в его голове в последнюю секунду. «Вик» — ответила темнота…

0

Дышать — особенно глубоко и полной грудью — иногда оказывается недоступной роскошью. Боль царапала ему горло. Что-то все время мешало. Он хотел говорить и он не мог говорить.

Если бы сейчас он мог видеть себя со стороны, то удивился бы обилию шлангов, трубочек и аппаратуры, которая окружала его. Все это двигалось в своем ритме, издавало непривычные для его уха звуки, и для всего этого была сейчас лишь одна задача — поддерживать жизнь в его теле.

У окна сгорбленным силуэтом стояла его дочь, комкая в руках платок, и смотря на улицу потухшим взглядом.

Он открыл глаза. Судорожно попытался вздохнуть и неистово закашлялся от невозможности это сделать. Дочь обернулась, удивленно глядя на него. Вскрикнула и выбежала из палаты в поиске медицинского персонала.

Двумя часами позже она сидела возле него, держа за руку, гладя по голове и все еще всхлипывая. Но теперь, скорее, от радости. Он пытался что-то сказать, но слова обжигали его горло, как и первые вдохи. И он оставил на время эти попытки. Нужно было набираться сил.

1

Два месяца — много это или мало. Когда начинаешь проживать каждый день так, словно он единственный и другого такого уже никогда не будет. Наверное — очень много. Теперь время текло медленно и вязко, но было наполнено событиями, мыслями, идеями. Каждый вечер он садился и перепроверял себя — то ли он хотел сделать, все ли получилось, есть ли чем гордиться и радоваться. Маленькая ревизия — и каждый день был словно маленькая жизнь.

То, что запланировано и сделано, вычеркивалось. Строились новые планы. Он много думал, но ему нравилось теперь осознавать, что он сам создает каждый миг. Хотя, наверное, он не смог бы назвать себя единоличным творцом своей судьбы. Все, что произошло с ним совсем недавно, имело какой-то смысл, для него пока полностью не понятый, но, вполне возможно (и он лично не исключал такой возможности), при чьей-то помощи или воле свыше.

Эта мысль в последние дни занимала его все больше и больше, благо время для свободных размышлений у него пока было. Здоровье восстанавливалось постепенно, и полная рабочая загрузка пока была для него не возможна.

Ему все больше хотелось понять смысл всей этой истории, но больше всего смысл вообще всего, что происходит в человеческой жизни. И если Бог, или кто там был наверху, срежиссировал эту пьесу, да еще и так, что наша жизнь тут была всего лишь частью этого огромного спектакля, а большое количество его действующих лиц, сцен, событий были для нас недоступны и даже мысль об их существовании не приходила нам в голову, то была же у него какая-то цель для всего этого. Он силился понять эту цель, или хотя бы к ней приблизиться, впадая в легкое благоговение перед Создателем при мысли о том, как много, недоступного нам для ощущений, то, чего мы не можем видеть, слышать, о чем не можем даже догадываться, на самом деле окружает нас прямо здесь и сейчас. Как много таких же, как тот паренек и каким он был на несколько кратких минут, витают где -то совсем рядом с нами. И значит — еще больше — где-то еще.

Сегодня обещала прийти дочь. Вечерние прогулки в осеннем парке помогали ему восстанавливать силы и стали их новой семейной традицией. Богатство красок соседнего парка поднимало настроение, а морозный воздух бодрил, и он все не мог им надышаться, словно памятуя первые мгновения после того, как пришел в себя.

Она пришла поздно. Молчаливая и с опухшими глазами. Он сразу понял, что что-то случилось, и, видя, как она забирается на диван, укутываясь пледом, пошел готовить имбирный чай. Свернувшись калачиком, совсем как в детстве, она обняла подушку как когда-то большого плюшевого медведя, и спрятала в ней свое лицо. Он присел рядом, подсунул руку ей под голову и прижал ее к себе.

— Чтобы не случилось, это не страшнее, чем то, через что мы уже с тобой прошли, — сказал он тихо.

Она кивнула, не поднимая головы.

— Я беременна.

Он встрепенулся обрадованно:

— Так это же чудесно, малыш! Просто невероятно и чудесно.

Она оторвала свое заплаканное лицо от подушки, посмотрела на него, и продолжила, всхлипывая.

— Я сказала об этом Марку. Он ответил, что иметь детей в наше время — это большая роскошь. Ты бы видел его в эту минуту, папа! — Она разрыдалась в голос и уткнулась в его плечо. — Он сказал это так холодно и цинично, затушил сигарету, кинул на стол несколько купюр и сказал: «Сделай аборт».

Он прижал ее к себе еще сильнее, стараясь не показать, что внутри, где-то в глубине, вздрогнул, словно срезонировавшая струна.