Бесплатный фрагмент - Конспекты поздних времен

ГЛАВА 1

За день до экзамена второкурсник Макс Криницын ощутил во всём теле глубочайший упадок сил, и потому не отправился с утра пораньше в читальный зал университетской библиотеки, а остался лежать в комнате общежития, на своей кровати с книгой в руках. Конспект имелся, но ужасно плохой: из-за частых пропусков занятий и неустранимой корявости почерка. Ещё помнится в школе, после проверки контрольных работ учителя-юмористы нарочито путали его фамилию, называя Курицыным. В общем и целом на конспект надежд не было никаких, оставалось зубрить материал по первоисточнику — книжке профессора Щура, сухой как сено, до зевоты скучной и неимоверно, по мнению самого Криницына, мудрёной.

Поначалу Максу нравилось валяться и одновременно как бы заниматься делом. Пребывание в лежачем положении вообще намного более приятно, чем унылое сидение в читалке на скрипучем стуле, однако и на казённом покрывале дело почти не двигалось с места. Ежеминутно с ним происходили те самые непредсказуемые элементарные события, которые будто специально созданы в целях отвлечения человека от подготовки к экзамену. Вот потоки воздуха донесли с первого этажа запах пельменей, вызвав в голове глобальное инакомыслие: Макс отчетливо представил буфетчицу тётю Катю, что с ленивой грацией победительницы конкурса толстух достаёт из двухведёрного бачка черпак пельменей, шлепаёт с размаха полторы, нет, пусть уж сразу две порции, поливает сверху маслом, а чёрт с ним, гулять так гулять, ещё и сметаны, пожалуйста! Криницын небрежным жестом обеспеченного человека выложил на прилавок деньги, забрал ароматно парящую тарелку, вилку, стакан чая, сел на свободное место…

В коридоре перед самой дверью в комнату двое затеяли громкий, продолжительный разговор. К ним присоединился незнакомый обладатель хриплого пожилого баса, который искал невесть какого Максимку и в процессе поиска так навалился плечом на дверной косяк, что внутри комнаты хрупнула и осыпалась на пол слабая штукатурка. Неизвестный методично опрашивал проходящих мимо, никого не пропуская, но никто, естественно, Максимки не знал.

На мгновение сердце Макса преисполнилось благодарностью: наши люди не сдадут за тридцать сребреников, чего не скажешь об этих мерзких прохвостах вахтёрах. Среди бела дня им кого попало пустить в общагу ничего не стоит! Запросто! А вот когда приличному человеку надо гостя в комнату провести, тут уж берегись: начинают корчить из себя бесконечно большие величины, с важным видом документы требуют, будто первый раз видят. «Кто вы, собственно, такой, да по какому праву, зачем к вам девушка в пол одиннадцатого ночи?» А сейчас бомж — не бомж, проходите, пожалуйста. Убийца — милости просим! И чего хрипатому от того Максимки надо?

На пятнадцатом билете, ни с того — ни с сего, Макс заснул и проспал полтора часа драгоценного времени. Как всегда приснился самый идиотский сон, какой только можно себе вообразить. Нет, чтобы тема какая-нибудь наитруднейшая во сне целиком понялась сама собой. И сразу три билета выучились бы в автоматическом режиме. Или, на худой конец, обед славный какой померещился, пусть, к примеру, даже самый простой, комплексный, из трёх блюд, с двойным вторым в столовке соседнего общежития, у экономистов, там здорово и дёшево кормят, а лучше бы сразу что-нибудь из меню ресторана «Радуга».

Чтобы салаты подали обязательно, к примеру, оливье, и просто с помидорами и огурцами, с зелёным лучком, укропчиком, да побольше! Потом как полагается в приличных местах рыбы заливной поднесли, не забыли отварной телятинки нарезать, неплохо колбасы копчёной на хрустальной тарелочке, сервелат тоже — милости просим, сыра деликатесного, тоненькими пластиками разных сортов, а к закуске не грех и бутылочку винца, но не портвейна конечно, лучше полусухое красное, хотя, учитывая ситуацию, пожалуй, воздержимся на сегодня.

Макс даже во сне не такой обалдуй, как сосед по комнате бывший подводник Фёдор Иванович, который, собираясь на экзамен и рассовав шпоры за подтяжки, делает хороший глоток из своей бутылочки, «чтоб разговорчивей стать». Благодарим покорно, ежели Макс примет чуток, до такой степени может разойтись да растрепаться, что и пара в зачётке вовремя не остановит. Обойдёмся скромной чашечкой кофе настоящего из молотых зёрен, а пирожных пусть на выбор самых разных принесут, а главное груши на десерт, официант, кило три — четыре, много не надо. Сладкие, сочные, жёлтые груши, чтобы почти прозрачные лежали горой на блюде, и просились в натюрморт художника Рембрандта.

— Официант, не забудьте Рембрандта пригласить к грушам! Пусть рисует, нам не жалко.

Приятно будет кисточку виноградную пощипать, дыньки откушать, только настоящей туркменской, сладкой как мёд, тающей во рту. А под занавес взять и обожраться на полную катушку пятью порциями мороженого в серебряных фужерах с вишнёвым сиропом! Вот это я понимаю, сон! А что на самом деле приснилась? Ерундистика наиглупейшая. Рассказать кому неудобно.

Приснился маленький сгорбленный старикашка с пронзительными глазами, седой кудлатой бородёнкой, которую он закручивал грязным пальцем, сидя на жухлой октябрьской траве, посередь неоглядного чистого поля поздним вечером. Оказавшись в незнакомом месте, Макс оглянулся по сторонам: над землей сгущалась ночная мгла, вдали полыхал большой костер, около которого верхом на табурете сидел цыган и наяривал на баяне, а цыганки, распродав за день наркоту, пели и плясали. В поле медленно двигались, цепляя сухую низкорослую траву стреноженные цыганские кони. Одна кобыла стояла почти рядом.

«Ты меня не бойся, — сказал Максу старичок, доверительно скаля щербатые зубёнки, подмигнул, заправил длиннющую седую бровь за ухо, — я же маленький ишшо, всего шестая сотня лет идёт, а это очень, очень мало, юноша пока. Женат, правда, на Тайве, но то случайно вышло, не со злого умысла. Видишь, учуся здесь? Ты, небось, на кровати своей лежишь, развалился как барин, а я в чистом поле привык заниматься с детства. У нас тут тихо, спокойно, ты не бойся, всё будет замечательно как хорошо».

Старичок не имел к цыганам никакого отношения. Те существовали сами по себе, хоть и располагались в отдалении, от того не были менее реальными. Вот точно такие цыганки в чёрно-красных платках весь день толкутся возле ювелирного магазина «Рубин» на проспекте Ленина, точь в точь, просто как две капли воды. Блестя чёрными гипнотическими глазами заговаривают с прохожими, предлагая купить золото у обнищавших граждан, и так их там всегда много, буквально не пройти, приходиться силой протискиваться. «Чего ты тут, а? Чего толкаешься? Растолкался! — кричат цыганки громко на всю улицу, — товарищ милиционер, а этот толкается здесь. Заберите его!».

А старикашка почти прозрачный, хоть и силится, чтобы Макс его заметил и поговорил с ним, вроде нищего, что норовит усесться прямо под ноги на узкой лестнице у Почтамта. Макс с завистью наблюдал, что тот не врёт насчёт учебы, бойко поглощая параллельно тысячи информативных потоков, мысленно рассказывая кому-то выученные уроки по десяткам дисциплин, дискутируя по сотням других, успевая накручивать на остренький грязный палец клочки седой бородёнки, бесстрашно отбрасывает вырванные волоски, и, с научным интересом юнната из биологического кружка разглядывает ворону, прыгающую по полю. «Меня зовут Або, — подмигнул старикашка Максу, — Або Цифал».

Кобыла подошла к пожилому ученику, фыркнула прямо в ухо тёплым, влажным, животным теплом. Макса передёрнуло, точно в него дунули. Або Цифал хихикнул в другое ухо. «Не отвлекаться!» — подняли крик педагоги, — «Чёрт бы вас побрал», — подумал странный школьник Або, восстанавливая утраченные контакты, но на него и не думали обижаться. Какие там обиды! Абсолютно никаких: профессоров развелось с избытком, школяров же, наоборот, сильно недоставало, и с каждым столетием диспропорция только увеличивалась. С другой стороны педагогический зуд, всем известно, куда прилипчивей лишая.

Самым любопытным во всей этой истории, с точки зрения Макса, было первородное чувство, что Або не пред ним пребывает, а в нём сидит где-то внутри мозга, говорит в правое ухо, в левом же гробовое молчание, будто в испорченной акустической колонке. «У вас режим моно?» — спросил Макс, в ответ Цифал опять хмыкнул, без удержу болтая с тысячью других людей и, как ни странно, студент всех понимал и знал, как сам Або.

В том числе, не представляло никакого секрета обстоятельство, что гений низкой категории Або Цифалус покинул свой родовой пузырь, и стало быть родился уже двухсотдвадцатилетним старцем. Как полагается младенцу мужского пола, с красной плешью, мокренькой седой бородкой и обилием недоброкачественных папиллом на шелудивом фиолетовом тельце. Сросшийся копчик, дефект гениталий, заячья губа, волчья пасть и куриная грудь довершали привычную до обыкновения картину. Зато сигнатура была на должном уровне. Только такие спартанцы и выживали в поздние времена кострового периода. Левое полушарие головного мозга носило черты устранимой дебильности, но по совокупности данных и общей клинической картине приёмная инкубационная комиссия всё же зачислила Або в сонм гениев, выдав при аттестации невысокую начальную категорию.

Это всё Макс наблюдал собственными глазами, и картинка одна смешнее другой мелькали калейдоскопически: и сам юноша-старичок в сгущающейся темноте, и кобыла, и цыгане, с их неистовыми плясками, были теми же картинками, что двигались одна за другой в голове…

Более трёхсот лет Або валандался по лицеям, колледжам да университетам, путешествуя из города в город. Круг учителей неумолимо сужался: если когда-то его мог обучать практически каждый встречный, теперь имелось не более двадцати тысяч посвященных во всем мире, могущих объяснить нечто существенное в той модной дисциплине, которую он избрал в качестве специализации: космобиологии. Нынче писком сезона стала космопсихология, но и в ней Або обещал Тайве стать супердокой, ежели та перестанет баловать с Заком, и шибко докучать с ремонтом. Как все клоны, он любил путешествовать сигнатурно. Особенно влекли к себе старые заброшенные города, откуда поспешил убраться род людской, с огромными, во много раз превосходящими их кладбищами. Не ища приюта на ночь, укладывался прямо на обочине дороги в мягкую невесомую пыль привычным ко всему вахтовиком, смотрел в ночную черноту космоса, пытаясь уловить закономерность пришедшего хаоса. Космос нарушил придуманные прежде системы, сломал классическую гармонию, то и дело пугал непредсказуемыми выходками.

Вдруг Або хихикнул, нацелился в дальнюю туманность, пошевелил её слегка своей мыслью, провоцируя очередной катаклизм. Что там началось! Но ежели Всевышний создал Або и наделил его соответствующими возможностями, и теперь в голове Або родилось горячее желание дать психического пинка куче звёзд, то в этом присутствует великий божий промысел, а он, Або, лишь его осуществил, не удержался, нарушая мирские законы, которые синклит мудрецов стряпает ежедневно, как горячие оладьи. Все балуются, он что ли один?

Макс слушал, понимал, и в то же время не покидало странное ощущение нереальности. То есть, конечно, какая к чёрту во сне может быть реальность, а он уже отчетливо понимал, что спит, и пора бы проснуться, да выучить проклятый пятнадцатый билет, на котором сидит, нет, лежит с самого утра, только вот сил пошевелиться нет. Рассказывали-то ему много чего со всех сторон, но имелось в дополнение ощущение и, надо сказать, не особо приятное, что кто-то у него в мозгах втихаря копается, шелестит прочитанными листами, кажется, этот самый Абушка, пусть не нарисованный, а всё же картинка, что сидит, и босой грязной до черноты пяткой елозит по стерне, а на самом деле прячется внутри его головы. И тут учителя разом перешли на непонятные наречия и промеж собой тра-та-та, — обсуждают, спорят на его, Максимкин счёт.

Хоть кобыла настоящая приснилась, натуральная, а Цифал — тень человеческая, сигнатура одна. Стоп. Что такое сигнатура? Что-то слишком знакомое. Очередной термин, изобретённый профессором Щуром? Наверное, дальше по конспекту встретится, или пролистал уже. На экзамене спросит обязательно, старый хрыч, и если сможешь определение дать, дополнительными вопросами засыплет. Проскрипит: «Опишите мне сигнатуру второго порядка». Что ему скажу? Обалдеть можно от ваших терминов, товарищ профессор. А он мне: гусь свинье не товарищ! А я: тогда извините, полетел. И полечу с парой в зубах. Пора просыпаться, время уходит, завтра экзамен у Щура. Но проснуться не мог, не пускали.

— Неужели перед нами ученик того самого пра-Щура? — взвился Або Цифал изнутри мозгов. — Да святится имя мудреца нашего! — Сомнительно, ведь ты, голубчик, ничегошеньки толком не знаешь. В мозгах сплошь пустоты и глупости, вроде шоколадной Снежаны.

Макс потряс головой.

— Вы кто, НЛО? Меня что, забрали? — спросил, натужно краснея от воспоминаний людей, которых захватывали инопланетяне. (Когда НЛО хватали этих несчастных, то у них, по рассказам последних в популярных телепередачах, как правило, сканировали различные органы, особенно интересовались половыми. От этой мысли протяжно заломило в сорванном животе. Те, кого НЛО впоследствии возвращали, в один голос жаловались на неприятные ощущения, возникающие при этом). — Меня тоже сканировать будете?

— На фиг надо, дурака такого.

Клон Або показал язык, хмыкнул, исчез, оставив Макса и кобылу удивленно смотреть друг на друга, что впрочем, продолжалось лишь одно краткое мгновение.

ГЛАВА 2

Укушенный клопом в четыре часа по полудни, Макс тотчас вскочил, жутко тоскуя по виноградной кисточке, пирожным и бифштексу, которые ему так и не принесли в ресторане «Радуга» нерасторопные официанты, высунул голову в коридор, и с горя прокричал три раза койотом, чем значительно улучшил свое личное внутреннее самочувствие. Но довёл до приступа неукротимого бешенства молодую мать, сорокалетнюю техничку Раису, жившую через две двери на их этаже. По коридору как раз проходил чужой человек в мятом пиджаке, с торчащими на затылке рыжими вихрами, Макс проорал прямо ему в спину.

Техничка давно мечтала поймать американского волка, нарушавшего общественный порядок без разбора и днём и ночью. «Деканат по таким сволочам плачет, — заявляла она громко на кухне, чтобы все слышали, — вот дайте срок, всё равно ведь поймаю змея и сообщу замдекана, товарищу Дееву, тот уж с ним разберётся как полагается. Снимут с миленького три шкуры разом, вплоть до отчисления. Взвоет, собака, по-настоящему, дайте срок! И пусть, пусть, так ему, гаду, и надо!». На сей раз Раиса собиралась идти на базар: купить килограмм лука. Она стояла прямо перед дверью и выскочила из комнаты почти мгновенно, но как всегда недостаточно быстро для обнаружения преступного элемента —
мигом раньше Макс затворил дверь.

Крик голодного койота ещё несколько раз пронёсся в длинном пустынном коридоре этажа туда — сюда затухающим эхом. Раиса остолбенела от изумления: крик — вот он летает, а волка нет — как нет. Рыжий чужой мужик явно не в счёт, сам от неожиданности выглядит ошарашенным из-за угла дубинкой. От ужасного нервного расстройства она ушла за луком, забыв взять со стола десять приготовленных рублей, и вскорости вернулась не солоно хлебавши. А виновник происшествия лежал на кровати, размышляя: «Всё! Если завтра получаю трояк, не видать мне стипендии как собственных ушей. Полная бамбарбея керкуду тогда предстоит». Иначе говоря, развитие событий предвещало лечебное голодание на весь следующий семестр.

Он повернул голову направо. Однокурсник, будущий астроном Фёдор Иванович, отсыпавшийся без зазрения совести на кровати после ночного бдения в обсерватории, даже ухом не повёл на его голодный вой. Придя утром с дежурства у радиотелескопа, Фёдор со страшно довольным видом достал из шкафа бутылочку дрянненького портвейна, отпил глоток, крякнул, красные с недосыпа глаза победоносно заблестели и вытаращились, аккуратно заткнул пробку, спрятал бутылку в уголок меж трико и маек, и залег себе дрыхнуть. Надо будет тоже устроиться куда-нибудь подрабатывать, так ведь декан, зараза, не даст справку: «И так учишься плохо!». Чёрт с вами, тогда буду ходить разгружать вагоны на товарную станцию.

Ой, лучше и не вспоминать, чем закончился последний поход. Тогда Макс неудачно принял ящик с гвоздями, брошенный со штабеля, прямо на живот и немного надорвал пупок. По этой причине стало больно обниматься со Снежаной на чёрной лестнице, вследствие чего меж ними наступило резкое охлаждение, будто чёрная кошка пробежала. К тому же на станции запачкал солидолом джинсы, а вдобавок их обманули — бессовестно занизив расценки, и даже те несчастные копейки выплатили лишь спустя полтора месяца, после многократных хождений на товарную к начальству, будь оно неладно.

— Слушай, это не ты стучишь? — вдруг спросил Фёдор Иванович, не открывая глаз, и не меняя позы.

— В смысле? — Макс даже вздрогнул от странного вопроса.

— Ну, я слышал сейчас, как воешь в коридор. Между прочим, очень многие мечтают открутить башку тому неуловимому идиоту, который народ будит по ночам. Лично знаю по крайней мере трёх семейных парней с нашего этажа, которые ищут какого-то койота. А койот, оказывается, — ты, — вот где номер! Живём в одной комнате скоро год как, а я и не догадывался. Это к тому говорю, что может, раз воешь так скрытно, то и стучишь потихоньку: тук-тук? Тук-тук-тук? Вот так? А?

Макс вскипел с быстротой чайника в горах.

— Ты, Фёдор Иванович, с недосыпа вконец оборзел. Что, уже и повыть нельзя для поднятия настроения? А чтобы Макс кому-то на кого-то стучал, нет, ты вконец свихнулся в своей обсерватории? Никакая комета не попадала сегодня в башку?

— Не придуривайся, когда старшие по званию серьёзно спрашивают. Вот сейчас только что, кто тихонько выстукивал у меня над ухом, скажешь не ты?

— Скажу: не я. Я сейчас дрых как сивый мерин, в то время как надо было билет мне, балде, учить. Понял трагедию?… Стоп, это у нас в комнате? Или соседи?

— К соседям уже ходил, спрашивал. К тому же они не знают азбуки Морзе.

— А я знаю? Что, прямо на морзянке стучат?

— Конечно. Тихонько настукивают и настукивают. Вот постой и сейчас, слышишь?

— Слышу, точно в нашей комнате. Прямо возле стола с твоей стороны, только непонятно откуда. Здорово! Вот здесь слышнее всего, а с чего ты взял, что это морзянка? Непохоже.

— Э, салага, не ты ж на подлодке служил, а я. Мне как специалисту положено знать.

— И на черта тебе морзянка? Радист что ли? Про торпедный расчёт, значит, брехал?

— Ничего не брехал. Освоение смежных специальностей, понял? Положено знать систему сигнализации и баста, я её знаю. Для примера допустим невозможное, что лодка в аварийном состоянии хлопнулась на дно, и электронная аппаратура вся разом вышла из строя. Спасатели прибыли со всего Северного флота, возле корпуса водолазы толкутся, а нам надо изнутри информацию передать, сколько человек в живых осталось, в каком состоянии реактор, стоит ли им сильно торопиться, или команде уже давно всё нахер-похер. Далее следует сообщить, что произошло, в каком отсеке, вот и стучишь по корпусу разводным ключом как да что, вплоть до самого последнего посинения.

— Ну и что этот… тут у нас стучит? На какую тему?

— Кто этот?

— Ну, барабашка эта, которая у нас поселилась, чего она выстукивает?

— Всё, замолчал. Понял, что запеленговали голубчика, сообразительная вражина попалась. Встретились бы мы с ним в открытом океане… Сразу бы у меня достукался. Слышь, был у нас старшина второй статьи по фамилии Бардуков, он всегда говорил, когда не в настроении: «Ты у меня смотри, достукаешься!».

— А чего он стучал, разобрал?

— Кто? Бардуков?

— Нет, этот… эта, барабашка.

— Ничего интересного, обычное дело, что полагается в таких случаях: SOS передавал, обыкновенно. Так мол, и так, Сёма SOS, Сёма SOS, без перерыва долбит и долбит одно и то же. Кстати, тебя там какой-то рыжий в коридоре разыскивает. — Фёдор Иванович отвернулся лицом к стенке и ненатурально захрапел.

Макс рассмеялся:

— Молодец, здорово разыграл, как по нотам вышло, теперь квиты. Только слышь, парням тем не рассказывай про койота, договорились? У них же чувства юмора ни грамма нет. Странная история происходит с людьми, аномалия на ровном месте: пока неженатыми ходят промеж нас, вроде — нормальные парни, как все: по ночам в пульку режутся, сами любой прикол друг другу устраивают, как женятся — всё, пиши пропало. Ночью спать начинают, попробуй магнитофон по соседству включить, — с кулаками кидаются, ровно ненормальные какие. Одно слово — женатики.

— Ещё раз без разрешения заорёшь, я тебя лично пристрелю из пневматической табуретки. Не мешай спать, когда человек со смены пришел.

— Да спи ты, спи, — Макс обиженно вздохнул.

Комната студенческого общежития, где он обитал, показалась как никогда грязной и запущенной: пол не мыт месяца два, под кроватями на чемоданах лежит толстый слой пыли, на столе винегрет из книг, конспектов и шелухи семечек подсолнуха, стены ободранные, в коричневых пятнах раздавленных клопов. «Из двадцати семи билетов худо-бедно знаю только пятнадцать, — продолжил пессимистические размышления Максим, — да и те на самую слабую тройку, а остальные ни сном, ни духом, и при всём том, что сдавать придётся не какому-нибудь ассистенту Лавочкину, а самому профессору Щуру, известному своей придирчивостью и жуткой ненавистью к шпаргалистам. Так стоит писать шпоры или нет? Вот в чём вопрос. Имеет смысл вообще сейчас учить, может сказаться больным и не пойти на экзамен? Легко сказать. Тогда надо срочно бежать в межвузовскую поликлинику, доставать справку, а кто же мне её даст, какой идиот? Может хирург? Насчёт пупка поплакаться?»

Макс закрыл глаза, положив сверху раскрытый учебник. Положение его было ужасным, и час от часу становилось всё ужасней. В дверь постучали. Музыка, доносившаяся из коридора, стала слышнее: крутили Татушек-лесбиянок, бегущих в обнимку морозной заснеженной зимой через тайгу на бензовозах из сибирских лагерей в белых гольфиках и коротких платьицах, что вызывало слёзы на глазах доверчивых японцев. Оттуда же, из коридора соблазнительно пахло простой, замечательной пищей: картошкой и капустой, тушёных с колбасой. Макс чувствовал себя собакой, на которой ставят опыты по изучению рефлексов. До чего жрать хочется, боже ты мой!

Кто дверь не закрывает? Криницын убрал книгу с лица. В комнату вошла староста группы Катя Шорохова, девушка во всех отношениях положительная. В руках она держала тетрадку и карандашик, глядела на Макса собранно, в пристальных глазах плавали льдинки сомнения.

— Спишь?

— Вздремнул немного.

— Какой билет учишь?

— Двадцать седьмой, — соврал хладнокровно, не моргая.

— Молодец.

— Знаю.

Лицо Шороховой округло, как китайская диванная подушка, добродушно, и вся она большая, с белокурой косой излучает заряды исключительно положительной направленности. Попросить взаймы до стипендии рублей пятьдесят, что ли? Может лучше двадцать, для верности? Только что на них купишь, на двадцать рублей?

Некоторое время Макс и Катя взаимно изучали друг друга. Первой не выдержала староста:

— Тут мероприятие одно намечается, — опустила длинные пушистые ресницы она, — сразу после экзаменов у Снежаны свадьба в столовой «Радуга». Идёшь?

— Снежана выходит замуж? Ничего себе — приятная новость. По сколько скидываемся?

— По стольнику.

— Отлично.

Макс поднялся, достал из тумбочки портмоне, которое купил сдуру на стипендию, когда у него возникло непреодолимое желание иметь эту красивую вещицу, эффектно развернул, зная, что там нет ни только сотенной, а даже копеечной монеты.

— Послушай, Катя, скажи откровенно, удобно ли мне идти на свадьбу к Снежане? Видишь ли… ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду…

Будто ожидая сего многозначительного заикания, Шорохова согласно закивала чёлкой и даже посмотрела на Макса с дружеским участием.

— …мы с ней… некоторым образом… того… дружили, причём совсем недавно, ещё так свежо в памяти, — отбросив кошелек в сторону, Макс понуро сгорбился: «Зачем выпендрился? Как теперь просить двадцать рублей?»

— Да, конечно…

Дружили — мягко сказано. Не было ни одного тёмного уголка на всех пяти этажах чёрной лестницы, обзываемой в студенческой среде «целовальником», где бы Макс не обнимал Снежану, прижимая её тоненькую фигурку с силой не растраченной страсти к чугунной батарее центрального отопления, висящей на лестнице между площадками. Батарея скрежетала, приподнимаясь на крюках, а Снежана не уставала целовать Криницына головокружительными получасовыми поцелуями, из-за которых оба едва не падали в обморок от кислородного голодания. Раздавленные и полузадушенные друг другом, время от времени они в изнеможении падали на красный пожарный ящик с песком на пятом этаже, устраивая там небольшие перекуры с дешёвыми сигаретками, выпуская изо ртов слабое голубоватое дыхание, которое смешивалось в облачка, уходящие в темноту, к потолку. Сотлевшие до самого фильтра окурки кидали в висевший напротив шкаф с пожарным брезентовым рукавом и, гонимые непреодолимой силой взаимного притяжения, вновь торопливо возвращались в темноту обниматься, качать многострадальную чугунную батарею, задыхаясь во мраке от поцелуйного изнеможения. Всё повторялось многократно, часами с вечера до глубокой ночи.

Вспомнить об этом и сейчас чрезвычайно приятно, однако Макс лишь горько вздохнул, застегнул портмоне на все кнопки и застёжки, сунул подальше в глубь тумбочки, после чего вновь сел на кровати нахохлившись замёрзшим воробьём. Жрать хочется просто зверски. Между прочим, в «Радуге» на свадьбах всегда подают заливное мясо, отбивные готовят размером с тарелку, не верите? Чистейшая правда, два раза был на свадьбах и оба раза давали… пусть не с тарелку, но с большое блюдце — это уж точно без малейшего вранья, картофель-фри накладывают высоченной горкой. Нет, это невыносимо. Винограда с грушами, естественно, не будет: всё же студенческая свадьба. Ну и чёрт с ними, в таком случае, перетопчемся. Интересно, за кого она выскочила?

— Да, тебе лучше не ходить, Максик, — Шорохова потопталась на пороге, закрыв за собой дверь с осторожностью, достойной двери палаты тяжелобольных, в диагнозе которых уже имеется характерная пометка младшему медперсоналу о том, что ранения несовместимы с жизнью, и никакое другое лекарство, кроме абсолютного покоя тратить не рекомендуется.

Помятый человек с зелёным кошачьим взглядом по-прежнему стоял у дверей, к чему-то прислушиваясь.

— Максимку не знаешь? — грубовато спросил старосту.

— Не знаю никакого Максимки, — отрезала Катя, и поставила в списке напротив фамилии Криницына прочерк.

Проходившая мимо Зина Сверчинская сунула нос в листочек и, увидев вычеркнутого Макса, прошептала:

— Ну, что он?

— Переживает смертельно. Лежит пластом, не встаёт.

— Вот Снежана… вот даёт, девка, прикурить. Может, ему чем-нибудь надо помочь? Как бы…

— Идите, Зина, учите билеты, — посоветовала Шорохова. — Пусть переживёт драму самостоятельно, это необходимый этап возмужания, по себе знаю.

— Да? — Зина простужено шмыгнула носом, — так ведь жалко человека. Может, всё-таки надо… или, думаешь, не стоит?

— Не стоит, не стоит. Иди, учи.

Посидев немного на кровати, Криницын произнёс вслух:

— Конченый я человек! — после чего завалился прямо в шлёпках на кровать, отбросив учебник куда подальше. — К чёрту!

Достал с подоконника пухлый томик без корочек, с оторванными первыми страницами, который нервная уборщица Раиса, неисправимо злая и жалкая одновременно, по случаю тяжёлой жизни матери-одиночки без образования, плохой одежды и еды, казённо-служебной комнаты, использовала на кухне в качестве подставки под сковороду. Максу одного взгляда хватило определить, что книга по фантастике, и пока техничка тащила сковороду в комнату кормить своего забитого ребенка, немедленно умыкнул подставку для прочтения. Теперь он осторожно держал засаленный фолиант пальцами, с начальной, шестнадцатой страницы разве что не капало растительное масло, она была практически прозрачной…

ГЛАВА 3

Неожиданно Макс ощутил себя маленькой чёрной мушиной какашечкой на бронзовой люстре, висящей под потолком огромной залы. Немного кривовато висящей, практически боком. «Как это так? — страшно возмутился и захотел вскричать он, — кто позволил? Совсем я даже вам не какашечка мушиная, а студент второго курса Криницын». Но рта у той какашечки не было предусмотрено, поэтому оставалось только молчать и смотреть, точнее ощущать происходящее. Волноваться тоже можно было — за себя и судьбу всей своей большой родины — бронзовой люстры, висящей совсем боком, уже на последнем издыхании: вот-вот рухнет, и тогда конец всем нам, какашечкам, будет полный.

Вот уже позабыла мушиная нечисть, кем являлась недавно в прежней жизни, да и на что ей память по лучшим дням, когда она нынче самое распоследнее дерьмо… и чье? Мушиное! Никому-никому не нужное, без будущего, пусть тогда и без прошлого! Ужасно внутри себя материлась бедняга. Самое дно подоночное, самое она никто. Как жить после этого? Господи? Зачем наделил мироощущением и отвратной внешностью? Распнул на люстре за что?

В зал вбежал клон Або Цифал с выпученными глазами, какашечка отвлеклась от грустных дум и начала смотреть представление, и слушать всем своим безухим существом, будто кто ей нашептывал прямо в сердце, хотя и сердца вроде не было, а может и было, кто её, несчастную, знает, из чего она там у себя под потолком состоит…

…тридцать лет назад, в один из сумасбродных ранних утренних часов, какие приносит ночное омоложение, находясь в гормонально-возбуждённом состоянии, Або Цифал женился на Тайве Тум. Таким образом, и его не миновала чаша сия. Зачем? Он не знал, как никто ничего не знал и не понимал уже, в этом сломавшемся беззаконном мире. Загадка сродни космической. Впрочем, кому-кому, а Тайве глубоко плевать на космос с его загадками, как, впрочем, и большей части разумного населения планеты. Что касается дебилов, те да, сутками напролёт рассуждали о противоречиях Вселенной, спорили до хрипоты, били друг другу морды, рвали бороды в клочья в ходе научных дискуссий, писали длиннющие письма, забрасывая вопросами вселенскую связь.

А Тайва Тум вам не лимпопо какая-нибудь, клон в натуре по рождению, да еще гений четырнадцатой категории, короче, — деловая, отказалась развивать способности, и хотя намного превосходила Або умственно, не защитила диссертации обязательного уровня, с которой справлялось большинство дебилов после столетней тренировки. Предпочла сидеть на террасе старого дома, выходящей к морю, увитой плющом, с бокалом сухого вина в кругу поклонников. Поставив изящную ножку на тёплый мрамор, в том самом месте, где в полированной поверхности образовалась овальная шероховатая выемка, она как бы нашла самую себя. Тайва называла выемку по-разному, то «следом поколений», то «мой единственный след в истории Земли». Впрочем, дом был огромен, не дом, а длинный белостенный сарай с колоннадой на первом этаже и открытыми верандами на втором, где имелось неисчислимое множество комнат, чуланов, приемных и залов. Соседей в нём тоже пруд пруди, и даже таких следов на длинной — предлинной террасе с обветшалыми витражами и потёртым мраморным полом наберётся десятка полтора. Клоны любили жить коммунально, тогда удобнее и пакостить друг дружке и веселиться за компанию.

Цифал проковылял из своей захламлённой спаленки на террасу, подслеповато щурясь солнечным лучам: с Тайвой он давно развёлся, собственно в тот же день, когда первый раз сошёлся, и потом ещё несколько раз они сочетались и разводились, а вчера, после долгого перерыва, зачем-то поженились вновь. Правда, ближе к вечеру: Цифал был несколько дней подряд стар, а Тайва седа и, как всегда в сумерках горько пьяна, беззащитна и одинока. Вот на фига, спрашивается? Независимо от того были они женаты или нет, Або обитал в доме Тайви примаком, не имея собственного жилища, часто занимался по ночам вместо положенного омоложения астрономическими изысками, а днём мелким ремонтом по хозяйству.
Более всего проблем с перекрытиями и крышей старинного дома, грозившего вот-вот рухнуть. Скрипнув шеей, Або посмотрел вверх, на потолок зала, обнаружив новую трещину, пробежавшую от люстры до угла:
«Пора рвать когти, — привычно вздохнул, отправляясь далее, не слишком расстроенный гибнущим на глазах хозяйством, более переживая за собственное здоровье. — Вот нельзя так резко задирать башку, ишь, как шея полыхнула. Спокойнее, Абушка, спокойнее. Сегодня, авось, не рухнет, на наш век хватит. Всё одно звать лимитчиков, а с этим народом столько хлопот, — Або заранее поморщился. — Или подождать ещё немного? Всё равно скоро всему конец. Пять дней осталось, пять жизней надобно прожить так, чтобы никому не было скучно».

Тайва тоже поднялась рано, как всегда после сеанса ночного восстановления и утреннего купания, юная, свежая, прелестная. Глаза сияют первозданной чистотой шестнадцатилетней девочки, нежнейшая кожа оголённых рук резко контрастирует с мужниной спутанной седой бородой и коричневым, словно кора древнего дерева, лицом патриарха. В эти первые часы утра она прекрасна, диссонанс между отмирающим и заново рожденным, будил огромную энергию — предвестницу грядущей, всепоглощающей любви. Она желала, чтобы Або Цифал находился при ней в качестве необходимого катализатора будущего грандиозного счастья, ибо разница между старым мужем и юной женой всех забавляла, порождая массу детских шуток и невинных шалостей.

— Вот и наш школяр пожаловал, — переливчатой звонкой птицей пропела она, заметив Або, — выспался наконец? Здоров ты, дядя, дрыхнуть! А что у нас в табеле успеваемости? Опять двойка? Пора вызывать родителей на собрание!

Скользящим взглядом пересчитала гостей, прибежавших спозаранку. Небогатый урожай, всего трое: Чип, Зак и незнакомец — высокий, худенький, стройный, из таких со временем выходят превосходные любовники, их и учить не надо, схватывают с одного взгляда, а мужья никудышные: не терпят постоянства. Вот часа не пройдёт после свадьбы — мчится сломя голову на сторону за любой, только бы не сидеть на месте. У незнакомца пышная каштановая шевелюра жёстких неподатливых волос, тёмно-карие глаза с голубоватыми белками. Милашка. Приятная полуулыбка, казалось, навсегда приклеилась к чётко очерченным губам. С этой полуулыбкой он переводил взгляд с одного предмета на другой и слегка кивал головой, будто здоровался со всеми вещами по очереди. Тайве очень захотелось встретиться с ним прямым и откровенным взглядом, долгим-долгим, вероятно когда-нибудь в будущем так и случиться, но пока решила его слегка не замечать.

«И как не надоело им являться каждое утро? — спросила себя Тайва уже с большой долей досадой на записных своих кавалеров Зака с Чипом. — Припрутся и торчат целый день, как будто делать больше нечего».

Плохо, когда прекрасно помнишь, что было вчера, позавчера и двести и триста лет назад, как была тысячу раз замужем за Чипом, изменяя ему с Заком и сто тысяч выходила за Зака, изменяя миллион раз с Чипом и прочими жителями городка. Полторы тысячи лет помножить на триста шестьдесят пять дней — вот сколько жизней она уже прожила. Давно бы свела счёты с жизнью, если бы не умела влюбляться по-настоящему, что немногим ныне дано. Вон, к примеру, взять бабочку-однодневку Монику, её соседку, с раннего утра обнажается и лезет на крышу к шесту, крутиться, привлекая кавалеров. К вечеру или сама бросается вниз или старички-хахали сбрасывают надоевшую старушку, других вариантов нет. На следующий день её место занимает очередной клон Моники.

А наша Тайва живёт куда как разнообразно: с утра мы юная девица, потом сексуальные страсти начнутся — айн-цвай-драй часиков этак до одиннадцати, потом замуж, потом чертовски шикарно изменяет мужу, дурачит его, наставляет рога, тот изменяет ей во сто крат больше, стало быть, скандал со дранием волос, истериками, затем расходятся, и скоренько по новой замуж и так до обеда раза три-четыре, потом стареет, усаживается на веранде сплетничать, вспоминать былое, потом укладывается дряхлой развалиной в сигнатурный гробушник, изобретение Спасителя клонов — Мессии, да святится имя мудреца нашего, и за ночь — пожалуйста, вновь восстанавливается в девицу. Недурно? Хотя, бывает тоже оказывается на крыше, вертит хвостом у шеста. Как говорится, день на день не приходится. Что поделать? Жить-то надо. А жить-то не с кем. Вот и трахаешься с кем ни попадя. Подружки шепчут: у людей любовь бывает. Какая такая еще любовь? Надо будет выбрать денек, сбегать за горку к людям, где ее никто не знает, переспать по любви, что ли? Тоже какое-никакое развлечение.

«А почему бы нам здесь и сейчас не изобразить ту самую любовь, не устроить шоу? Плевать на старого мужа, пусть дерётся за честь своего мундира, а результат весьма интересно понаблюдать. Но всему своё время, — подумала она, затаивая интерес к странному молодому человеку, которого раньше не встречала в своей прихожей. — Сумасшедшая предстоит интрига! Успеть быстренько развестись с Цифалом, далее замуж выскочить не позже двенадцати часов, вчера припозднилась до статуса старой девы. Как этот козел надо мной издевался, кочевряжился как! У, морда противная! Погоди, я сегодня тебе устрою супершоу! Впрочем, хорошо и то, что Зак с Чипом здесь, мало ли что случиться, запасной вариант никогда не повредит. Нет, за этого гада Зака замуж ни ногой сегодня! Фигу ему с маслом! Сперва отомщу за вчерашние фортеля, надобно, ох, надобно надавать кое-кому хорошенько по мордам».

— Как провёл ночь, малыш? Небось, шатался по цыганским таборам, волочась за старыми цыганками, красавчик ты наш? Или пялился в космические дали, с твоим-то зрением? Или жонглировал галактиками? Эх, не сносить буйной головушки за такие фокусы. Известное дело, чем занимался наш дамский угодник, знаю, знаю и не отказывайся.

Шутка по поводу достоинств Цифала вызвала гомерический смех. Среди молодёжи Або выглядел дедушкой, хотя и был моложе всех присутствующих. Тайве уже перевалило за полторы тысячи лет, отсюда программа режима ночного восстановления требовала для неё не менее, чем десятичасового сна.

— Представьте себе, граждане клоны, ночью якобы перепутал комнаты и завалился в гробушник родственницы, вывихнув ей при этом коленную чашечку. Она, разумеется, не претендует на памятник добродетели, но Цифал просто утренний террорист. Мог вообще загубить несчастную старушку, превращавшуюся в девственницу.

Решив, что ему самое время исчезнуть в своей коморке, где переждать приближающуюся грозу, Або сделал робкий шаг в направлении двери, однако момент был безвозвратно утерян — Тайва сама двинулась навстречу с хищной грацией пантеры.

— Тебе совершенно нет до меня никакого дела! — воскликнула она, заломив руки, и в целом становясь в театральную позу, которая ей нравилась с утра больше всех прочих, чувствуя, что наконец-то незнакомец уставился на неё во все глаза. — Сколько можно размышлять о космосах? Сколько можно учиться? Сколько вообще будет продолжаться такая жизнь, Або? — Она мученически вздохнула, — варенье сварил, несчастный? Хоть какая-то от тебя, старика, польза. Потому терплю и не выгоняю. Або, ты абсолютно не понимаешь, до чего я страдаю! Пусть глубина моих чувств тебе непонятна, непостижима, пусть, я знаю: ты всегда скользишь по поверхности сущего, как жук-водомер по воде, страшась заглянуть вглубь. Молчишь, презренный старикан? Онемел что ли? Если не хочешь выглядеть прилично через восстановление, хоть бы побрился с утра, седая ты бороденка козлиная! Ах, нам всё равно? Да? Ну хорошо же, считай, что тебе удалось вывести меня из терпения, мерзавец!

С этими словами прелестница вылила вазу со персиковым вареньем в башмак Або, затем то же самое было проделано с вазой клубничного варенья и вторым башмаком, который он послушно подставил ей под горячую руку.

— Вот так, вот так и вот так!

«Он смеется! Как мил! — Тайва неотрывно разглядывала незнакомца. Або тоже улыбался: глаза Тайвы — два солнечных оливка! И безумно смешно становится, когда она, стреляя такими жизнеутверждающими глазами, начинает воевать.

— Нет, посмотрите, старая калоша имеет наглость смеяться! Сейчас хорошенькую трёпку, тогда узнаешь!

С этими словами юная жена-девица принялась самым нещадным образом гонять Цифала по террасам, комнатам, залам и спальням, громко шлёпая половой щёткой худенькую спинку с торчащими позвонками, лысую голову и костлявую задницу визжащего испуганным поросёнком старичка-мужа. Гости мигом подключились к военной компании по изгнанию противного Або, стараясь оттолкнуть ненужного дедушку дальше в сторону, и подставить свои головы и спины. То-то развернулась весёлая игра! Пользуясь общим столпотворением, Або выскочил с террасы, пробежал через залу в тёмную конурку, где опустился на колени и быстро-быстро заполз под кровать передохнуть.

Вдогонку Тайва швырнула под кровать щётку, а женихи-остолопы принялись кидать всё, что попадало под руки: тряпки, башмаки, табуретки, горшки с цветами. Цифал беспокойно вертелся, вскрикивал, ойкал, молился о конце света, плакался Спасителю, что его обижают и в грош не ставят — это страшно веселило бесшабашную компанию. В ход пошли ручки от кресел, пустые бутылки. Тут дедушке и впрямь пришлось несладко.

— Всё! Всё! — захлопала в ладоши девица, — будет с него! Под кроватью сам, небось, перевоспитается. Идёмте в сад!

Отталкивая друг друга, Зак с Чипом рванулись занимать места к хорошо известным танцевальным удовольствиям, поскользнулись на специально разлитом на мраморном полу Тайвой оливковом масле и растянулись во весь рост. Тайва хохотала до упада, затем подхватила милого молодого человека под руку, таким образом оформилась первая танцевальная пара. Тот смотрел задумчивыми тёмными, как вода в гнилом пруду, глазами индифферентно улыбаясь. Тайва застыла, разглядывая их. То было первое чудесное слияние взглядов перед глобальным сексом. Волшебное противостояние продолжалось целый миг вечности. Тайва испытала райское блаженство, словно при переходе сигнатуры через рубеж: вот она — сука-любовь, однако!

Ограждение танцплощадки вчера сломали и до сих пор садовник не заделал, бестолочь такая. Кстати, где он? Где этот бездельник Цифал? Почему в саду беспорядок? Старый лентяй. Лежебока. Длинное платье ей мешало, отстегнув нижнюю часть наряда, отбросила в сторону, чтобы удобней было танцевать, оставшись в совсем коротенькой юбочке. Новенький не проявил ни малейшего интереса к стройным ножкам: стоял, опустив руки по швам, рассеянно осматривая ветки, с которых пролилась роса. Казалось, ему непонятны самые простые, даже тривиальные вещи: как такое могло случиться? Глаза восхищённо мерцали чёрным сиянием при виде мокрых листьев акации, а совсем не Тайвиных ножек, от форм которых, даже старина Цифал обычно начинает рассуждать о своём космосе сладко причмокивая.

А ведь у самого совершенно изумительные, волнистые волосы, по каким просто до смерти хочется провести рукой. Она вздохнула: «Придётся попотеть c этим недотёпой». И более уверенно: «Я выйду за него сегодня. И пусть попробует кто-нибудь мне в этом помешать!» Что ни говори, Тайва умела бороться за своё счастье. Это признавали все многочисленные завидущие родственницы, жившие в соседних с ней квартирах огромного дома, на собственном богатом опыте знавшие, что становиться на пути Тайвы смерти подобно. Своего она добьётся, будьте уверены! Вот только время здорово поджимало.

ГЛАВА 4

Книга вспорхнула с груди Макса.

— Что за ерунду читаем перед экзаменом? Нет, люди, посмотрите на него, малый впал в детство: завтра итоговая встреча с профессором Щуром, а он валяется на кровати — читает сказочки. Так дело не пойдёт!

Пришедший на обед из научной библиотеки Костя Суровцев держал двумя пальцами промасленные страницы, помахивая фолиантом без корочек перед носом рассерженного Макса.

— Не имеешь права, — предупредил Макс, сгибая ноги для решительного броска.

— Так ить это, не на юридическом факультете учимся.

Фёдор Иванович проснулся и тоже хлопал глазами на одетого в строгий костюм с галстуком Константина. Вытащил из-под подушки исчирканный листок с вопросами, прочёл по слогам: «Фи-гу-люс. Понятие фи-гу-лю-са».

— Слышь, Костян, объясни на пальцах, что такое фигулюс?

Книга в руке Суровцева раскачивалась по всё большей амплитуде, направление указывало на раскрытое окно.

— Ну, правда, Костян, совершенно дурацкое построение, я на нём уже мозги свихнул.

Книга взлетела немного раньше, чем Макс за ней рванулся. Трепеща страничками она рассерженно фыркнула за подоконник, пропав из вида. Макс резво помчался на улицу. Под окном книги не обнаружилось, бесследно исчезла, как исчезают все плохо лежащие вещи в студгородке. Что показательно в данной ситуации, и народ поблизости отсутствовал, не к кому было даже пристать с грозным требованием немедленно вернуть личное имущество технички Раисы. В буфете тётя Катя как раз достала из огромного чана очередную порцию пельменей, запах пищи вызвал у Макса резкие колики в животе.

Он энергично кинулся по ступеням наверх, страстно мечтая набить морду Косте Суровцеву, или даже порвать в клочки его знаменитый галстук, но тот предусмотрительно смылся по чёрной лестнице, прихватив с собой в качестве защиты Фёдора Ивановича. Пришлось снова браться за книгу профессора Щура. Что там ещё за фигулюс? Дурацкое название, искусственное, вроде гомункулуса.

Злобно раздавив мелкого клопа-подростка на стенке, возлёг на кровать, принялся методично листать учебник. Тут его снова отвлекли: в дверь постучался и сразу вошёл новый человек с почти знакомыми чертами лица. «Кто таков?» — спросил себя Криницын, разглядывая в щёлочку между ресницами того человека. Глаза он прищурил, будто спит. Может, если вора поймать, деканат даст освобождение на завтра от экзамена?

Подозрительно глянув по сторонам, человек направился прямо к Максу, рядом с кроватью которого стояла окрашенная в грязновато-белый цвет тумбочка, в которой лежал абсолютно пустой кошелёк. Да, брат, у нас не разживёшься. Лет за сорок, на щеках рослая щетина, одет помято, глаза зелёные, с кошачьей желтизной, круглые, источает легкий водочный запах, что за бомж?

— Эй, студент, вставай, проспишь царствие небесное.

По голосу нетрудно было догадаться, что перед ним стоит неизвестный, искавший Максимку в коридоре, а по виду студент признал знакомого грузчика с базы снабжения и сбыта, где иногда подрабатывал.

— Привет, Сёма.

— Помнишь ещё? Молодец.

Зевая во весь рот, Макс сел на кровати. Егоров неуверенно опустился на шаткий стул. Он смотрел на студента просительно, даже заискивающе. «Денег пришёл занять, болван этакий», — сообразил Макс.

Скомкав полы своего коричневого в пятнах пиджака, Сёма разглядывал потолок, давая понять, что просьба его будет необычной и только рассмотрев все в подробностях, начал:

— Слышь, Максимка, тут такое дело, я к тебе знаешь, что пришёл-то? — сказав так посмотрел за окно, куда недавно улетела трепетная фантастика, вздохнул. — У тебя каких-нибудь книжек нет почитать? В смысле научных?

— На фига тебе наука… на базе?

— Да я там подрабатывал просто. Сейчас тоже халтурю иногда по мелочам, — Сёма сделал лицо человека, желающего в туалет по малой нужде, но очень, очень сильно. — Хочется, брат, почитать необыкновенно… такое дело.

— Обалдел, не иначе. Ладно, не жалко, на вот, измышления профессора нашего полистай, глаза бы мои на них не смотрели, завтра экзамен сдавать, а я ни в зуб ногой.

Криницын полагал, что Сёма забрёл в общежитие с похмелья, не зная куда себя деть, и само собой, балдеет насчёт научных книжек. Ему халтуру левую разгрузить за пару пол — литр, а после работы вмазать, как следует, чтоб глаза штопором повылазили.

Он очень удивился, когда рыжий конопатый Сёма действительно открыл типологию и принялся с жадностью читать по складам что-то о пространственных изоморфизмах и переходных реперах. Впрочем, читал не слишком долго.

— Но я здесь ничего не понимаю! — в интонации чувствовалось возмущение.

— Я тоже, — спокойно ответил Макс. — Выхватил из кучи шелухи на столе целенькую жареную семечку, бросил в рот, целиком разжевал и проглотил. — Тебе ничего, а мне завтра надо эту муру объяснять профессору, который сам её выдумал.

— Здорово! Познакомь меня с профессором. Как его зовут?

— Щуром кличут. Давай лучше в шахматы сыграем на полторы порции пельменей. С маслом.

Сёма Егоров неплохо играл в шахматы. Среди грузчиков Упрснабсбыта лучше всех, Макс ему тоже однажды проиграл. Значит, Сёма играл в силу третьего разряда. Третьему разряду Макс уже проигрывал, но теперь было абсолютно всё равно, сосало не только под ложечкой, но и в каждом сантиметре кишок, в горле, во рту, даже в височных костях. Вдруг повезёт?

— Давай.

Они расставили фигуры и быстро разыграли ферзевой гамбит. Очень скоро положение Макса сделалось настолько безнадежным что, несмотря на муки голода, он почесал затылок и сдался.

— Сильно играешь, — вздохнул протяжно, снова беря в руки учебник, — а денег у меня сейчас нет, за пельменями приходи в другой раз.

Егоров молча застыл у полки с учебниками. Брал их с полки по очереди, одну за другой, открывал, пытался читать, но тут же закрывал и ставил на место. Лицо его выражала крайнюю степень скорби. Дольше всего задержался на философии: почитал в начале, почитал в конце, зевнул и поставил обратно. Залез в карман пиджака, выгреб оттуда мятые бумажки, поинтересовался сколько стоит полторы порции пельменей с маслом.

— Двадцать восемь рублей.

— Тогда дело в шляпе. Идём обедать.

Возражать Макс не решился, с готовностью вскочил. Денег у Семы как раз хватило на пельмени, по сладкой булочке на брата и стакану киселя. Демонстрируя сдержанность воспитанного человека Макс воткнул алюминиевую вилку в скользкий пельмень, повертел его в масле, напоминавшем худо растопленный маргарин и, с трудом задержав дыхание, спросил:

— Как дела на товарной станции, всё грузят?

— Наверно. Я там инвалидом подрабатывал раньше, — ответил Сёма равнодушно, — у меня в голове опухоль обнаружили, жгли лучами, потом инвалидность дали. Да разве на неё проживёшь? Подрабатывал, где только мог. А нынче пошёл на перекомиссию, просветили, говорят: всё, нет опухоли, значит выздоровел и сняли инвалидность. Здрасьте вам, говорю, как же так? Голова болит по-прежнему, даже хуже стало! И ерунда какая-то приключается время от времени: то ослепну на один глаз, то вовсе оглохну часа на два-на три. Пока в больницу соберёшься — проходит. Не верят, смеются: иди, говорят, работай. А какую работу найдёшь, когда прежнюю специальность давно потерял, а новую получить не могу — голова болит, спасу нет. Опять же с большими нагрузками физического плана запрещают те самые врачи, которые инвалидности не дают. Грузчиком нельзя, даже дворником снег не покидаешь. Надо в сторожа определяться.

— Ясно, — сочувственно произнёс Макс, — бывает и хуже, но реже, — после чего проглотил скользкий пельмень, не пытаясь даже для вида разжевать.

— Мне вдруг на днях учиться захотелось ни с того, ни с сего. По молодости не было особенного желания, а теперь вынь да положи, в мозгах аж зудит — так читать хочется.

— Читай фантастику. Или детективы. Кстати, у меня есть томик Чейза где-то, хочешь?

— Нет, не интересно. Вот физика, математика — другое дело. Зудит просто, — повторил он огорченно, понимая, что говорит глупости. — После техникума двадцать с лишним лет прошло, ничего не помню. Что-то происходит с головой, болит собака так, что кажется весь мир рушится вокруг. Врачам своим говорю — смеются, думают, на психу заворачиваю. Да на психу мне и самому не хочется, с ними только свяжись, в жёлтом доме разок полежи-отдохни, потом до самой пенсии никуда на работу не возьмут.

— В шахматы сильно играешь, — решил поднять настроение бывшего грузчика Макс.

— В шахматы я кого хочешь обставлю. Цифал поможет, любит он людишек до истерики доводить. Я чувствую, меня к книгам научным он и посылает, хочет что-то там посмотреть. Надо мне книги почитать самые-самые научные, с переднего нынешнего научного края. Отыщи мне такие, а я на спор у любого в шахматы выиграю.

— Так уж и у любого, — усмехнулся Макс, припоминая, где он слышал про Або Цифала.

— Давай, если на спор выиграю у любого, на кого укажешь, то поможешь мне?

Макс как раз доел булочку и допил кисель. Душа его переполнилась благодарностью.

— Хорошо, сдаём посуду и идём в бассейн «Труд».

— Плавать будешь?

— Нет, нынче в нём располагается шахматный клуб. А, кстати, кто такой Цифал?

— У меня в голове поселился, барабашка с того света. Чего так смотришь? Мне и самому удивительно.

ГЛАВА 5

Когда молодежь убралась в сад, Або кряхтя вылез из-под кровати, вытащил за собой подушку и свалился поверх сбуровленной постели, не включив гробушника. Через минуту он храпел задрав клочкастую бородёнку к потолку, отправив соматическую сигнатуру в путешествие по Вселенной. Уже какую ночь подряд Цифал не проводил сеанса восстановления, ни тем более омоложения. Рисковал, конечно, но сигнатура позарез требовалась для путешествий.

К слову сказать, термином «сигнатура» из учебника профессора Щура, которое никак не мог припомнить студент Криницын, с единственной добавкой прилагательного «соматическая», называлась первичная оболочка души, которой клоны научились управлять. Именно она, соматическая сигнатура подвергалась исправлению во время сеансов лечебного сна всех клонов, за исключением тех, кого называли трудоголиками. Цифал предпочитал и во сне трудиться, а не лечиться.
С точки зрения молодых людей старик совершенно безобразно храпел, валяясь поперёк гробушника, в то время как его сигнатура унеслась на встречу с сигнатурой одного из самых пожилых учителей Або — Петровича, недавно решившего скончаться по семейным обстоятельствам. Всем хорошо известно, насколько душа становится общительной и энергичной после кончины физического тела, какое огромное число встреч она проводит с бывшими друзьями, коллегами, родственниками перед своим окончательным распадом, местами здорово досаждая им, принося нервные расстройства.

Как водится, сигнатуры Або и Петровича неслись в орто-направлениях, при которых удобнее всего поддерживать беседу, потому что с одной стороны чувствуешь близкий локоть товарища, будто прогуливаешься с ним в осеннем парке, ведя неспешный разговор, по усыпанным багрово-жёлтыми кленовыми листьями мокрой дорожке под одним зонтом, а с другой стороны при таких условиях скалярные помехи, шумы, и недопонимания общего уровня практически равны нулю.

— Хулиганим помаленьку? — усмехался Петрович. — Громим Вселенную? Бога Живаго не почитаем?

— Я? Да ни в жисть! Ни сном не ведаю, ни духом не знаю.

— Не ёрничай. Кто галактику МХ-1563 в пыль стёр, изобразив взрыв сверхновой? Ладно, отмолил тебя в синклите, прощён в последний раз. Отныне в игру решено ставить самую интересную, и назначен ты переводчиком Книги Судеб, созрел юноша для бранных дел. Прямо сейчас этим и займёмся… если, конечно, никто не помешает… У, черти полосатые!

В пространстве обитания сигнатур возник белый луч, осветивший широкую спину Петровича, одетого в старую ватную телогрейку. В переселенческом поселке дядя Бодаев был известен как большой специалист по качеству древесины, сорта определял, постучав по кедре костяшками пальцев.

Прожектора с вышки фильтровали возвращающуюся из лесу колонну, в его белом молниевом свете виден был в морозном воздухе пар дыхания над колонной, передние уже приготовились для шмона.

Было восемь вечера, в тайге зимой тёмная ночь, охранники начали досмотр колонны при входе в поселок. Луч прожектора перескочил со спины Петровича на Або.

— Повернись к ним спиной, — сквозь зубы сказал Бодаев дочери.

Ей было девять лет, тонкая, высокая, голенастая, вся в покойницу мать, работала на лесоповале сучкорубом в одной бригаде с отцом. На ней старая бабкина шубейка, слишком широкая, охваченная пеньковой веревочкой, платок и валенки взрослого размера, за широкие голяшки приходилось наталкивать сухой мох, чтобы не хлопали при ходьбе, и за отвороты не засыпался снег.

Верка отвернулась.

— Вот вам подтверждение удивительного опыта, — сказал сотрудник института краснощёкому корреспонденту телевидения, — при разрушении частицы образовалось два фотона, которые разлетелись в разные стороны Вселенной.

Наблюдатель снимает данные с одного фотона, например, проецирует на ось Х. Возможно сделать на ось Х, можно на ось У, но, допустим, он предпочёл ось Х. Тогда с другого фотона можно сделать проекцию тоже только на ось Х! Представляете, этот другой фотон как бы не позволяет наблюдателю снять показания на ось Y. Получается, что он «узнал», что произошло с первым фотоном в другой части Вселенной, причём как-то получил эту информацию со скоростью во много раз превышающую скорость света. На этом принципе «сцепленности родственных фотонов» и будет строиться поколение новых компьютеров.

— А как же общая теория относительности Эйнштейна?

— А никак.

Поведение тяти Верка не одобряла.

Сегодня они несли в поселок гостинец мачехе и малым сёстрам, её детям, несколько кедровых полупустых шишек, которые тятя напихал в пимы. Для этого пришлось специально встать в отряде последними, надеясь, что охрана устанет, замёрзнет и не заставит их разуваться. Конечно, шишки вам не нож и не ружье, однако всякое может случиться, примеров было достаточно. Могут припаять статью за подготовку побега: скажут, что продукт накапливают и всё тут, поди отопрись тогда.

На лесоповал семейство угодило за небольшую провинность на три года: тятя отругал комиссаршу, прибывшую в составе Тройки организовывать в деревне никому не ведомую коммуну, в которой всем полагается жить вместе.

Комиссарша ходила в чёрной кожаной куртке, чёрной юбке и высоких армейских ботинках со шнуровкой, держала на поясе в деревянной кобуре наган, в петлице кумачовый цветок.

Пашка Мишин обращался к ней восторженно-официально: товарищ Роза. Лицом бела, а волосом и глазами — иссиня черна, волос кручёный, какой и у цыганок не часто бывает, голосом тоже наособицу, даже бабы исходя руганью на городском базаре, визжали менее противно, а комиссарша будто иначе и говорить не умела: вела высоко и пронзительно, словно ругалась. Или ещё похоже на то, что собиралась рожать, а этого никто вокруг не понимал, не спешил ей помогать и не грел воды.

Когда в селе объявили сход, народ сошёлся.

Мужики встали, как полагается, спереди, бабы сзади, а ребятишки держались в сторонке. Все три комиссара поднялись на срочно сбитый из свежих досок помост, дабы возвыситься над массами, но кричать почему-то взялась товарищ Роза. С первых слов про народную власть, которая знает, как надо жить крестьянину, мужики попятились и тревожно наморщили лбы.

Изъяснялась она вроде по-русски, однако чужими, непонятными словами и мало что можно было в её речи разобрать. То, что доходило до сознания, определенно грозило большими неприятностями. Она постоянно цикала: ВЦИК. ВЦИК, ВЦИК, будто сплевывала сквозь щербатый передний зуб.

— Значит немцы нас завоевали, — оглянувшись к народу, выразил общее впечатление дед Нечай.

С ним согласились. Потому что, судя по повадке, комиссары были не православные, хотя и власти, а нехристи, лба ни один не перекрестил. Пришедшие с комиссарами молчаливые солдаты говорили меж собою негромко, на отрывистом непонятном языке.

Однако, что теперь? Власть есть власть, пусть чужеземной вдруг стала, а всё ж против ходить не гоже, в Писании так сказано. С другой стороны, шибко лоб разбивать никто не спешил. Коли новоявленная власть собирает народ в общую коммуну жить, и со скотом и с бабами, Карлой Марксой и Кларой Цеткин, то пускай себе идёт туда кто хочет, а мы в сторонке постоим, посмотрим.

Бывалому человеку с первого взгляда ясно, что товарищ Роза живёт с бравым комиссаром, что стоит слева, чуть сзади, спокойно, ласково и по хозяйски прикрывая женский тыл, а второй сутулый, невзрачный и, видно, сильно битый судьбой, жадно засмотрелся ей в рот, где чувственно и призывно трепещет розовый язык. С ним товарищ Роза покуда только целовалась на глазах у всей деревни.

Верно, баба-комиссар не знает толком, с кем ей нынче лечь, и это её страшно волнует, оттого она голосит, нервничает: хочет с двумя сразу, или всей деревней в коммуну объединённой залечь почивать, как того требует из столицы неведомый грозный ВЦИК.

Странно деревенским и непонятно, почему бабу вперёд выставили кричать-лаяться, будто волкодава с цепи спустили, когда комиссары-мужики должны были сами новую власть объявить. Уж коли в столице царя скинули, и другое отныне мироустройство пойдёт, с чужеземным говором. Баба царства не построит. Никто против новой власти не роптал, хотя уже говорили, что видно немец в войне верх забрал и свои порядки пришёл устанавливать.

Что делать прикажете, коли по слухам фронты с немцами замирились, а потом и вовсе разбежались, кто куда хотел, а царь от власти по немощи духовной отказался, устыдился, значит, править. За грехи царей всегда народ страдает.

Пахарь против власти не ходок. Власть — она для него не своя и не чужая, власть она и есть власть, тело от общества инородное. До бога высоко, до царя далеко. Зачем вот только беспутной бабе кричать дали — непонятно, это всех раздражало. Баба не должна властвовать, и не по уставу, и не к добру.

Бодаёв высказался громко: «Ну, мужики, ладно, пусть свои порядок устанавливают, раз государство сменилось, коммуна там, не коммуна, поживём — увидим, а эта бл… куда лезет?»

Верка слышала и видела, что произошло. У тяти вечно, как у пьяного, что на уме, то и на языке.

В результате контрреволюционного заговора в тот же день у них отобрали коня Карьку, корову, дом, всё хозяйство полностью, усадили семейство на телегу и под молчаливыми чужестранными штыками, заполонившими деревню, свезли на пристань, а оттуда отправили согласно решения той революционной Тройки в дальнюю дорогу на лесоповал.

Их первыми, а потом остальных по порядку. Деревенский беспутный активист Пашка Мишин утащил в пользу сельского пролетариата мамин сундук. Мамино приданое, с которым она выходила замуж за тятю из своей деревни, и после её смерти оставшийся годовалой дочке. Сиротский сундук.

Бабка кричала: «Сиротский сундук-то хоть не трогайте». Какое там. Унесли вместе с сарафанами, вышивками и запахом мамы.

Далее всю деревню понемногу, помаленьку, за разные провинности, по излишнему наличию в хозяйствах лошадей и коров, выслали на спецпоселение в болота Нарыма. Бодаёвы того уже не видели, после узнали, и поняли, что им, оказывается, ещё относительно повезло. Как уголовников их всего на три года с лишением имущества сослали, а прочих в качестве злостного кулацкого отродья и классово — чуждого элемента навсегда изгнали с родной стороны на болотные кочки, на смерть от болезней, голода и холода.

Луч-прожектор погас. Собаки перестали хрипеть.

— Чего ты, Абушка, здесь наредактировал, голова садовая? Откуда брусчатка с каменными бараками в Нарыме в 1930 году?

Петрович быстро восстановил прежний текст. Вместо прожекторов сияла в морозной черноте полная луна, по обе стороны от тропы зеленоватые в её свете сугробы, дальше непроглядная темень леса.

— Откуда виселица? Чай не Германия. Здесь народ безымянно гибнет миллионами, надсажаясь непосильным трудом, холодом и голодом среди сугробов да болот. И без проволоки по тайге не убежишь, ни зимой, ни летом. И куда мужик побежит, бросив семью и детей? Вместо бараков — сырые землянки. Никаких столовых и норм хлеба по едокам. Без ничего людей сбросили с плота. Питание — чем бог пошлёт: клюква, что насобирали, корешки, да кора деревьев.

— Ну и фиг с ними. Что нам лимитчиков не хватает, что ли? Люди плодливые, ещё народят.

— Я тебе объективную реальность читать помогаю, разве одно шоу смехотворное повсеместно должно быть? Не синхронизируй с хрониками Голливуда. Саму Книгу Судеб космоса читай. Здесь правда о том, как народ доисторический уничтожался, наши предки, как-никак. Совесть-то научную надо иметь. Истинное чудо, что Космос память хранит. Божеское дело, не иначе.

«Какую такую совесть? Я клон в натуре без комплексов, а не человечишко ледащенький…».

— Почему лиц ни у деревенских ни у ссыльных нет, что за кино? Такое шоу мне неинтересно.

— Книга потому что Судеб, а не видеоинформация. Записки, конспекты Бога Живаго. Кто-то ему устно поведал, а он записал.

— Бог пишет? И кто ему, Богу Всевышнему нашему единому и абсолютному может рассказывать?

— То-то и дорого, что Бог записал, чтобы мы сумели прочесть перед своим концом, поняли важное да спастись успели, воспользовавшись сими конспектами.

— Прости, милый, — заголосила сигнатура ученика Або, — прости Мессии нашего ради. Без шоу жить ужас как обрыдло, подрисовал маленько. Мы же с тобой живые клоны по крови. Дай стопу лобызну, не гневайся на дебила превеликого, дозволь расцеловать, любезного Учителя, вымолить прощение. Каюсь, Петрович, падаю ниц, рву на лысой глупой башке последние волоски, сыплю пепел дальних галактик, пусть будут язвы, грешен, грешен перед тобой и Богом Живым! — сигнатура Або металась между созвездий, разыскивая пепел поядовитей для головы спящего где-то Цифала.

— Окстись, Абушка. Аккуратнее начало отсчета выбирай, когда по каналу вселенской памяти несёшься, веди себя спокойно, ты игрок-исследователь в первую голову, а потом уже клон.

Або догадывался, что Петрович является членом секты Живого Бога, из новых пантеистов, почитавших всю Вселенную за того самого Бога единого, да к тому же по счастью и Живого нынче. Многие уверовали в Бога накануне светопреставления, хочется им спасения души да вечной жизни. Фигу вам с дрыгой! Как прирождённый космический хакер, Цифал знал: всё, что подвергается корректировке не может быть божественным. Ибо Бог — абсолют, ни в коем случае не познаваемый клоном. Вселенная же корректировалась запросто, большого ума для этого не требовалось, исключительно концентрация силы воли. Нет, Космос — не Бог, хотя и живой организм, и миллионы звезд и галактик — нейроны вселенской психики, схожей с его, Або, психикой. Огромное животное бесконечных размеров, которое надо распознать, завоевать и научиться им управлять в собственных интересах! Его домашнее животное — вот что есть их Вселенная! Пусть будет у Або на посылках!

Хоть Петрович и учителем был, но излишне верующий, нет в нём настоящей боевой хватки, после смерти и вовсе раскис, когда одна сигнатура осталась без поддержки тела. А не воспользоваться ли нам гипотезой вирусного заражения умницы Амадея? Обнимем да расцелуем, вдруг сдохнет? Эксперимента ради Або кинулся на сближение и контакт с Петровичем, осыпая троекратными поцелуями с причмокиванием и лобызанием. Сигнатура Петровича скоро перешла на шёпот: « Это особенное место, я его искал много лет, вычислил недавно, отсюда продолжишь работу». Або сплюнул, досадуя. Космос, великий Космос, оказывается, пишет в своей Книге о примитивных крестьянах, живших вне шоу-культуры, а вовсе не о лучших людях, не о великих умах — мудрецах, не полководцах или государственных деятелях, что полагалось бы в первую очередь содержать Книге Судеб. На что нам сдались таёжные мужики? Где о нас, о клонах? Очередной плевок на самолюбие великой, гибнущей цивилизации!

Только-только сформировали национальную доктрину, выяснили к общей радости дебилов, что Космос — существо разумное, возможно и есть Бог Живой явившийся во всей красе безгрешным клонам, многие поверили, что Он, несмотря на грозящую опасность уничтожения в чёрном огне костров квинтэссенции, даст им избавление в последнюю минуту, раз есть Живой и Всеобъемлющий! Содержащий их в Себе, и знающий о них, своих детях! Так на тебе, оказывается про клонов Божество и думать не хочет. Какое-то отсталое ветхозаветное существо получается, даже про самое наиважнейшее, про Мессию в нём понятия нет. Но возможно далее откроются двери в главное, со временем суть прояснится? Если конечно, хватит у них того времени.

— А о нас есть хоть что-нибудь? Читал? — потыркал Петровича, выведывая последние знания у гибнущей сигнатуры, которая не имела права лгать в столь ответственный момент.

— Пока… только о людях. Со временем…

Сигнатура Петровича с тихим шелестом исчезла, обронив в окружающее пространство полупрозрачные лепестки, напоминающие высушенные крылышки стрекоз, которые, крутясь вокруг своей оси, разлетались по округе, быстро исчезая из вида.

ГЛАВА 6

Городской шахматный клуб представлял из себя длинную, узкую, пыльную комнату, в которой у одной стены располагались сдвинутые в ряд столы. За столами напротив друг друга сидели молчаливые трезвые мужчины разных возрастов глядя на доски с фигурами, и после каждого хода громко, с размаха стучали по кнопкам шахматных часов. Те, кто не играли, молча стояли рядом наблюдая. Комментировать партии во время игры запрещалось уставом клуба.
Егоров надменно осмотрел публику и произнес, обращаясь к Криницыну:

— Я тебе сейчас наглядно покажу, кто такой есть барабашка — Або Цифал!

— Ради бога, не выпендривайся, — успел шепнуть ему Макс.

— Товарищи, внимание! — не реагируя на шепот в спину, громко и развязно обратился любитель точных наук к присутствующим. — Я тут по случаю, так сказать проездом, и хотел бы сыграть партийку с вашим местным сильнейшим шахматистом. Могу на интерес, могу бесплатно. Моя фамилия Егоров. Со мной секундант, прошу любить и жаловать.

И вытолкнул Макса перед собой. Так некстати оказавшись на всеобщем обозрении шахматной общественности, Макс вдруг заметил в углу профессора Щура, отчего давно нестриженные волосы на глупой голове зашевелились сами собой. Профессор был в обычном костюме с лоснящимися локтями, в котором он и лекции читал. Мизерные за толстыми стеклами черепаховых очков глаза глядели на Макса без всякого выражения. «Кажется, не узнал, — отлегло от сердца в первый миг, но тут же Криницын понял: — Завтра точно узнает!».

Присутствующие восприняли явление Егорова без должного энтузиазма. Некоторые наглые личности и вовсе не соизволили оторвать глаз от своих облезлых деревянных фигур: как сидели, так и остались сидеть, может чуть поморщились, тем более, что по соседству с бассейном «Труд», в котором ютился клуб любителей древней игры, располагался летний городской сад с колесом обозрения, качелями и многочисленными жёлтыми бочками пива вдоль главной аллеи. И в том замечательном городском саду с посетителями частенько случалась обычная оказия, что у них на самом интересном месте заканчивались финансы, после чего некоторые, особо сообразительные, забегали к шахматистам в надежде сыгрануть партийку-другую на деньги, дабы восстановить свои покупательные способности.

Чувствуя, что объявление не произвело нужного фурора, бывший инвалид решительно повысил ставки:

— Я забыл сказать, между прочим, моё спортивное звание — гроссмейстер!

Тут уж все без исключения посмотрели на новоявленного гроссмейстера и ощутимо вздохнули. Вошедший был коренаст, имел мозолистые клешни, проблесков высшего интеллекта не читалось в требовательных рыжих глазах. Более всего он как раз соответствовал портрету среднестатистического посетителя горсада, который приняв некоторую дозу, вошёл в раж, но дефицит наличности сильно мешал дальнейшему весёлому времяпровождению. Вахтера клуб не имел, посему худосочным шахматистам приходилось самим держать оборону.

— Проходите сюда, гроссмейстер, — раздался скрипучий голос Щура. — Я кандидат в мастера. Может быть, Левинсон подойдёт сегодня, но пока его нет. Левинсон — чемпион области. Лучшего, уважаемый гроссмейстер, на сегодняшний день, мы вам предложить вряд ли сможем. Предупреждаю сразу: на деньги у нас в клубе играть запрещено. Если согласны просто так, милости прошу за мой столик.

— У меня просто руки чешутся, — сказал Егоров. — Я нынче в такой форме, что самому Каспарову в два счёта надрал бы уши.

— Не люблю сослагательных наклонений, — буркнул Щур, которому достались белые фигуры.

Егоров наконец угомонился, расселся поудобнее, и быстро задвигал пешки, почти не глядя на доску, зато свойски подмигивая Криницыну, который, стараясь не афишировать себя, скромно держался в сторонке, поворачиваясь к Щуру исключительно профилем с затылочной стороны. Щур также быстро отвечал поначалу, затем вдруг надолго задумался и на тридцатом ходу сдал безнадёжную позицию, что вызвало у присутствующих лёгкий шок.

— Видал, как я кандидата разделал? — громко спросил Егоров Макса. — Как бог черепаху. А ты не верил. Иди теперь, смотри.

— Ладно, ладно, верю. Пойдём отсюда, — пробормотал Макс, жалобно оглядываясь на спасительную дверь.

— Нет, вижу, что не веришь, Фома ты неверующий. Эх, раз такое дело…

Тем временем любители древнейшей игры повскакали из-за столиков, все как один столпились вокруг ошеломлённого быстрым проигрышем профессора, разбирая партию, громко заспорили друг с другом. Ни Егоров, ни Макс не понимали из-за чего разгорелся такой сыр-бор, надсадно морщили лбы и помалкивали, причём Макс нацелился сматываться независимо от желания бывшего грузчика, и даже успел сделать три незаметных шажка в сторону заветной двери. Его придержал за руку лохматый очкарик:

— Он действительно гроссмейстер? Может быть, международный мастер, а?

На что Криницын лишь снисходительно улыбнулся. Очкарик отошёл на цыпочках. Как-то весьма скоро прибежал чемпион области Левинсон, у которого оказались большие, розовые, смешные для чемпиона уши, а лицо напоминало добрый сибирский пельмень. Он приветливо улыбался.

— Здравствуйте. Левинсон. Буду рад сыграть с вами, гроссмейстер.

— Нет, — отказался Егоров, — не пойдёт такая канитель.

— Как нет? — с гомотопической простотой пельмень преобразовался в недоуменный вареник. — Позвольте… меня же специально для этого вызвали с кафедры по телефону. Или ваши планы… э… изменились?

— Точно. Изменились. Играю один против всех, не глядя на доски.

— Да у нас тут всего досок двадцать и наберётся, — ехидно заметил лохматый очкарик.

— Чего с вас взять, команды голоштанной. Двадцать, так двадцать, сеанс бесплатный, — нагловато усмехаясь, отбрил Сёма шахматную интеллигенцию.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Левинсон. — Что-то мне не верится, здесь всё-таки вам не Васюки. У меня большое сомнение… и фамилия ваша в рейтинговых списках не значится… Очень большое сомнение. Пожалуй, на подобных условиях я играть не буду. Я воздержусь.

Шахматный мир города воззрил на профессора Щура, который расставил фигуры и вежливо поинтересовался:

— Ваш ход, гроссмейстер?

— Е2-Е4, — гаркнул Егоров.

Прочие тут же бросились занимать столы, чуть не сшибив с ног Левинсона, спешно расставлять на досках фигуры. Чемпион области нервно ходил кругами по комнате, ускоряя движение. Потом вдруг набросился коршуном на случайного мальчишку, возмечтавшего сразиться с приезжим гроссмейстером, зашипел гусаком, выкинул за вихор и уселся играть на его место под номером семнадцатым.

— Лекцию читать будете о развитии шахматной идеи? — полюбопытствовал всё тот же дотошный лохматый очкарик.

Егоров стоял лицом к окну, скрестив руки на груди, в любимой позе знаменитого корсиканца перед очередной битвой за передел мира, спиной к аудитории, страстно жаждущей его крови.

— Какая доска?

— Седьмая, гроссмейстер.

— Седьмая доска получит мат на… тридцать седьмом ходу, — объявил Семён Егоров, не повернув головы.

Макс увидел, как лохматый и Левинсон быстро поменялись местами. Но ничего не сказал, ему стало интересно. Через два часа шахматные сливки города были отвратительно и безжалостно смешаны с бытовыми отходами. Мастер спорта Левинсон получил мат на тридцать седьмом ходу, как и было обещано его доске. Он хотел увильнуть, сдаться на тридцать пятом, однако любопытная шахматная общественность принудила доиграть до конца из чисто теоретического любопытства. Кому из идолопоклонников не хочется иной раз под горячую руку макнуть мордой в грязь верховного божка?

Никто даже не пытался оправдываться, ссылаясь на зевки. Потный Семён по-прежнему стоял у окна, сцепив руки на груди мёртвой хваткой:

— Устал, будто вагон мебели разгрузил в одиночку, — сказал он Максу. — Ну, как?

— Феномен, — Макс стряхнул невидимую пылинку с пиджака Егорова. — Эх, надо было платный сеанс устроить, столько денег потеряли, страшно подумать…

В этот момент в клуб вошел знакомый Макса по общаге вечный студент Феофанов, оглянул присутствующих раскосыми от пива глазами.

— О, привет Крынка! — воскликнул он чересчур радостно для шапошного знакомства. — Тоже решил в шахматишки срезаться?

Чисто по-английски, не прощаясь, Макс направился к выходу, Егоров за ним.

— Что-то тут не чисто! — опять заподозрил Левинсон, глядя им в след боком, по куриному.

— Гипноз! — воскликнул профессор Щур, — я понял, над нами экспериментируют. Держи их!

— Какой гипноз, Александр Трифоныч, вот записи всех партий.

Однако у гроссмейстера с подручным не выдержали нервы, они ускорили шаг. Выскочив на улицу, позорно бежали. Профессор храбро бросился в погоню, чувствуя приближающийся приступ астмы, он тяжело, с хрипом дышал, но неотступно держался следом.

На город спускался прохладный вечер. Верхи тополевых крон на улице вольного лондонца Герцена зашумели на ветру, навевая тревожную мысль о том, как много западного присутствует в азиатской Сибири. Сбивая со следа профессора, Макс кинулся не в сторону общежития, а сразу взял налево, и, проскакав шумным галопом метров семьдесят, не оборачиваясь, свернул на уходящую вверх к горизонту улицу имени Виссариона Белинского, где никогда не ступала нога сурового критика с грозным именем-отчеством. Ботинки гроссмейстера тяжело бухали сзади.

ГЛАВА 7

Молодежь ёрзала ногами. Заметив данное обстоятельство, Тайва с удовольствием объявила начало танцев. Чтобы сохранить свой небольшой коллектив в целости и сохранности, а заодно предупредить возможный мордобой, точнее спасти от оного понравившегося молодого человека, прелестница быстренько составила официальный список пар с первой и единственной красавицей бала, то есть с собой. Естественно, в первой паре короткого списка оказался незнакомец, но тут, уж извините, главенствуют закон и порядок, ничего не поделать и спорить бесполезно, ибо что написано пером, того не вырубишь топором. Зак ужасно разволновался, узнав, что он только второй, а Чип воспринял свое третьестепенство с пониманием, впал в слезливую фазу романтической любви. За него Тайва не беспокоилась: этот никуда не денется. Ближайшие полчаса посвятит стихосложению, вздохам и объяснениям, будет писать световые открытки и подкидывать ей в огромных количествах, устраивая фейерверки.

— Чела- эк! — позвала Тайва громко. — Где прячемся всё утро?

Пожилой лимитчик в голубом хозяйственном комбинезоне кряхтя вылез из кустиков. В руках он держал ножницы для подстригания веток. На самом деле, будучи отважным героем, наследственный разведчик Владимир Владимирович уже третий день подсматривал за клонами, пытаясь определить слабое место их стратегической обороны. Его непричесанный вид, сухие веточки венчавшие реденькую шевелюру на манер тернового венца, мигом напомнили Тайве Або Цифала, и её охватила утрешняя, не истраченная до конца злость.

— Почему ветки раскиданы, ёкарный бабайка? Бегом! Шнель!! Наводить порядок! Немедленно! Все люди — лодыри и бездельники. Грязные животные. С гор спустился, из пустыни приехал, или Заполярья? Смотри у меня, мигом обратно вернёшься! В случае непослушания немедленно лишаю работы, жилища, и права проживания в свободном городе Клондайке! На пинках вынесу, с треском! Где музыканты? Играть, играть, играть!

Герой-лимитчик поскреб сухощавый кончик носа, будто решая, остаться или враскачку пойти собрать вещички. Это возмутило Тайву до глубины души: «Раб! Человечишко несчастный будет тут перед ней выкаблучиваться, думать-соображать. Кто ты такой есть, чтобы решать свою судьбу? Животное домашнее!».

— Страх потерял? Хочешь, прямо сейчас сделаю тебя клоном? — она задрала юбку, высоко обнажая ножку и пальцем оттягивая трусики. — А гробушника не дам? К вечеру одряхлеешь, собака паршивая, согнёшься в три погибели, зубы вывалятся, до ночи не доживёшь, помрёшь от старости? Хочешь, дерьмо поганое?

— Никак нет, г-жа. Одну секунду, айн момент, извините, — перепугался лимитчик, — не извольте беспокоиться!

Быстро привел откуда-то музыкантов со скрипочками, ежесекундно кланяясь, бросился собирать ветки, расчищая пространство от следов вчерашней ее драки с Заком.

Возложив руки на плечи незнакомца, Тайва прильнула к нему близко-близко, как мечтала, и унеслась в лёгком вальсе, местами переходящем в страстное танго. Время поджимало — пора было не просто выходить, но выскакивать или даже выпрыгивать замуж. Партнер лихо скакал в нужном ритме с прежним замороженным выражением лица, и хотя ног даме не оттаптывал, сосредоточенный взгляд его на этот раз привлекали не листья кустарника, а волосы на голове Тайви. «Неужто седею?»

Долгое молчание во время танца, как известно, противопоказано влюбленному девичьему сердцу.

— Как вас зовут? — отважилась она первой задать вопрос.

— Меня?

— Да вас…

— Вы имеете в виду имя или…

— Пусть сначала имя.

— То есть вы хотите знать мое точное имя?

— Да, очень, очень хочу… мечтаю даже…

Незнакомец вдруг сбился с ритма и наступил ей на ногу.

— Назвать имя целиком или по буквам?

Тайва сморщилась от боли.

— Целиком.

— Хорошо, — пожал красавчик широкими плечами, если вы настаиваете, то с удовольствием. Разрешите, прежде всего, принести вам свою глубокую благодарность за оказанную услугу, наиболее ценную из тех, какую только можно оказать такому субъекту, как я. Заверяю вас в своем чувстве благодарности и настойчивости моих усилий, даже если плоды моих трудов покажутся вам неприметными.

— Вы о чём? — покраснела Тайва.

— Я всегда говорю об одном и том же. Один знакомый математик полушутя сказал мне недавно: «Математик бывает на что-то способен, но, разумеется, как раз не на то, что от него хотят получить в данный момент». Следует различать физика и математика, даже в том случае, когда этими двумя профессиями занимается одно лицо. Меня зовут Альберт, а вы Милева, насколько я могу догадываться?

— Нет, — с болью понимания отозвалась Тайва, — к моему огромнейшему сожалению я не Милева, и не Эльза, и не Марго и даже не ваша маленькая шпионка госпожа Коненкова, и мы не на вашей даче Капут под Берлином, и тем более не в Америке, дорогой Эйнштейн.

— Не Эльза?

— Увы и ах.

— Как дитя своего поколения, я, не без некоторого злорадства отмечаю, что во все времена люди науки отнюдь не были свободны от ограниченности миропонимания, и поэтому в наше время мы не должны чувствовать себя изгнанными из рая. Разве вы в состоянии признать, что Вселенная во всей её незамкнутой бесконечности и многоразмерности по Минковскому, является всего навсего биологическим организмом, который лишь полные невежды смеют называть Богом Живым? Разве можно жить В БОГЕ?

Тайва предпочла не отвечать, ведя Алика по кругу с тайной надеждой на будущее счастье, хотя, если быть честной с самой собой, надежд почти не осталось. Ее сегодняшний возлюбленный оказался из Клонгрэйва, общины «мёртвых» клонов. Вот уж вляпалась так вляпалась! Но такой, блин, хорошенький!

«Мёртвые» давно отделились от «живых» и создали собственную цивилизацию, почти столь же чуждую обществу обычных клонов, как человеческая. Эта разновидность клонов в большинстве своем появилась в эпоху Страшного времени, когда люди и клоны ещё проживали вместе, иногда даже создавая общие семьи, что ныне даже Тайве, с её по-женски гибким представлениям о браке вообразить весьма затруднительно. А потом началась раскручиваться биоспираль времени и женщины, беременные специально внесёнными в них клоновыми клетками стали ждать роды по году, потом по два и так далее.

Увы, генетика клонов требовала, чтобы эти зародыши дольше оставались в состоянии плода: стало быть, они и рождались всё более развитыми, и скорее умирали. Срок жизни клона сократился сначала с обычных ста до восьмидесяти лет, потом до семидесяти, пятидесяти, а когда все забили тревогу, то оказалось, что средний срок жизни клонов не превосходит тридцати лет. Впрочем, на вид им никак нельзя было дать меньше обыкновенных ста. Пришли Страшные времена.

Проведённые исследования показали, что природный порядок вещей не нарушен — все в рамках законов природы. Действительно, биологическое развитие плода в утробе матери повторяет историю развития всего вида в очень сжатом по времени состоянии, и чем больше поколений исторически данный вид находился в состоянии, например, земноводного, тем более сильным должно быть сжатие информации данного этапа. Плод проходит эту стадию за несколько недель. Но генетические изменения от человека до клона казались природе огромным шагом по видовой реорганизации. То есть генетических изменений очень много, а поколений мало, поэтому свёртка информации на последней стадии работает медленно, да практически не работает, что самым естественным образом приводит к долгому развитию плода, вплоть до седой бородки у новорожденного, хотя важные внутренние органы остаются недоразвитыми, а вскоре после рождения следует скорая естественная смерть от старости, несмотря на все достижения фармакологии. Природу-маму не обманешь.

Тем не менее, жутко обидчивые клоны вообразили, что люди недостаточно активно занимаются их проблемой, в ультимативной форме затребовав, чтобы лучшие умы мира без исключения взялись за дело. В данном направлении было предпринято множество мер, в том числе клонирование гениев прошлых эпох от Авиценны, Аристотеля, Спинозы с его банками тараканов, раби Акивы, неизвестного с Плащаницы, до Эйнштейна, Павлова, Бора и всех-всех лауреатов Нобелевской премии без исключения, благо их половые клетки замораживались и хранились человечеством «на всякий случай» уже несколько сот лет. «Всякий случай» настал, извольте родиться и почесать как следует репу во имя процветания Цивилизации.

Однако предпринятые в данном направлении попытки оказались безуспешными. Природа предпочитала отдыхать не только на потомках великих людей, но и на их клонах. Зато нрав у «мёртвых» формировался жутко мрачный, характер замкнутый, они все как один были интровертами с большой склонностью к меланхолии, и кончали жизнь весьма изощренным самоубийствами. Клоны гениального Альберта Эйнштейна также рождались с невысоким умственным развитием. В двух или трех случаях претендовали на нулевой уровень, но не выше. Этот Алик не исключение. Он помешан на Нобелевской лекции прославленного предка, которую непрестанно цитирует. У них с Тайвой совершенно разные круги общения, разные общины. В своём городе Клонгрэйве «мёртвые» клоны предпочитали возводить дома в виде склепов и гробниц. Мода на кровати в виде гробов, тоже пошла от них и широко распространилась по клоновской цивилизации, фиксируя их презрительное отношение к биологической смерти.

«Кто его сюда привёл? Между прочим, явно не без злого умысла! — Тайва скосила оливковые глаза в сторону отвергнутых ухажеров. — Вот подлецы! А Зак — совершеннейшая скотина! Какой паршивец, а? Ну, погоди, я тебе сегодня страшно отомщу! Я выйду замуж за Эйнштейна!»

Ведь главное как раз и заключается в том, что она его уже хочет, весела, почти счастлива и, в конце концов, что с того, что Алик — дебил? Кому какое дело? Все прекрасно: разлучить их отныне сможет только поздняя-поздняя ночь, ибо нет никаких ограничений на возможность совместной жизни и даже брака. Не детей же ей, в конце концов, с ним крестить!

ГЛАВА 8

На остановке «Университет» зажглись неоновые фонари. Доцент кафедры теории вероятностей Пятаков внимательно разглядывал асфальт под ногами. Как человек сугубо практический, он сразу определил место, где гуще всего набросано окурков да проездных талонов и прочно на него встал. По тайному открытию Пятакова, которое доцент держал в секрете от широкой публики, именно перед данным пятачком асфальтного пространства по закону нормального распределения, как раз и открывались троллейбусные двери.

Прочие граждане бежали сначала навстречу троллейбусу, стоило тому резко тормознуть при подъезде к остановке, потом, сбивая друг друга, кидались в противоположную сторону, а Пятаков твёрдо и непоколебимо стоял на особом месте, проявляя недюжинное математическое ожидание, презрительно наблюдая метания толпы, пока входные двери не распахивались прямо перед ним.

Рядом с доцентом разговаривала сама с собой старуха на вид лет семидесяти в длиннополой куртке и еще более длинной юбке, в кирзовых сапогах, с хозяйственной сумкой крепко прижатой локтем к боку. Выходица из кержацкой таёжной семьи, она до сих пор сохраняла тонкий охотничий слух, и несмотря на тёплый платок, повязанный на голове после бани, первой услышала шум на перекрестке, где проспект большевика Кирова сливался с проспектом большевика Ленина, и где Киров с мясистыми белёными щеками, в белёных же сапогах по- хозяйски и без стеснения запускал руку в окружающее пространство.

И вот в этом самом романтическом месте обоих проспектов, у сапог революционера, по воспоминаниям современников очень любившего комфорт, американскую бытовую технику и дамский пол у себя на квартире и в кабинете, за что впоследствии поплатился, так вот, у этих самых сапог, где студентки университета назначают свидания студентам Политехнического, а потом и ниже, где троллейбус спускается с одного проспекта на другой, метр за метром, будто пёс слезает с высокой лестницы на площадке для дрессировки, наметился кое-какой шум и даже некоторое движение.

Кержачка Полыхалова бесстрашно ступила на проезжую часть, приставила руку козырьком, разбирая, что там происходит. Пятаков устоял на месте, но тоже вытянул шею, пытаясь разглядеть, не его ли транспорт идет? Однако вместо троллейбуса с горы скатились несколько бегущих человек. Впереди драпали что помоложе, за ними следом сипло дышал широко известный в городе профессор Щур. Увидав университетского мэтра в столь бесшабашном состоянии, Пятков открыл рот и снял шляпу. Троица промчалась мимо. Но за Дворцом Профсоюзов, возле Роддома, молодость с одной стороны и астма с другой, взяли своё: Щур привалился спиной к больничной стене и стал тяжёло, ужасно тяжёло дышать, провожая меркнущим взором убегавших подозрительных личностей.

Проходившая мимо пенсионерка в изящной фиолетовой шляпке сочла нужным съязвить: «В столь преклонном возрасте и ребёнка завёл! Посмотрите на него: счастливый отец называется. Женятся на молоденьких, а потом дохнут возле роддомов… а ребенок-то не твой. Нет, не твой, дедуля! Ага, давай, дыши, дыши теперь громче, никто тебя не боится!».

Год тому назад от шляпки на шестом десятке лет (нет, вы представляете?) к молодой сопернице ушёл муж-доцент. Тяжесть утраты каждый раз с новой силой растравляла старую рану, вызывая бешенство при виде старых песочниц, ясное дело, живущих со студентками. До самого Главпочтамта несчастная неслась на всех парусах, с громкостью городского глашатая рассуждая вслух на больную тему и не замечая ничего вокруг.

Тем временем сердце хлестко щёлкало по кадыку Щура, бронхи сипели на все лады дырявой гармошкой. Имея бессильную дрожь в коленях, профессор из последних сил подпирал стену, не в состоянии уяснить простой, но удивительнейшей ныне вещи: «Как это я в СМЕРШе при полной выкладке на двадцать пять километров по лесу марш-броски делал? То, верно, не я был. Соврал в анкете, что ли?».

А старуха Полыхалова, покачав головой, сказала, обращаясь к Пятакову:

— Обворовали сердешного, да разве их теперь догонишь? Ещё и побить могут, старика им легче лёгкого обидеть.

— Какой это вам старик? Это же сам профессор Щур! — боясь сойти с вычисленного счастливого места, произнёс изумлённый доцент, но подошедший троллейбус заглотил и его, и Полыхалову, а Щур осторожно, как канатоходец под небесами, двинулся домой неверной походкой отжившего своё человека.

Дав круг по центру города, беглецы вернулись к общежитию.

— Здорово я им устроил, — потирал мозолистые руки Егоров. — У этого главного Левинсона, слышь, глаза в переносье сошлись, когда понял, что погорел. Еще бы! Гроссмейстер — это вам не фунт изюма, тут марку надо держать!

— Ой, подвёл ты меня под монастырь. За нами мой завтрашний экзаменатор гонялся. Не знаю, кто тебя, Сёма, надрессировал в шахматы резаться, но теперь, будь уверен, Щур меня запомнил и уж на экзамене так начнёт гонять, что мало не покажется, можно даже не учить больше, всё одно завалю.

Высказав сомнения в целесообразности дальнейшей подготовки к экзамену вслух, Макс почувствовал известное облегчение. За столом вахтёра общежития сидел дружинник с выдающейся челюстью и микроскопическими пьяненькими глазками. Вид охранник имел бдительный и вальяжный одновременно. Он долго разглядывал портрет Макса на пропуске, а там была вклеена не его фотография, а однокашника. Просто, когда староста собирала снимки для пропусков, у Макса как всегда не оказалось денег, и он, не мудрствуя лукаво, сдал чужую фотку, выпросив лишнюю у приятеля. Никто никогда на эту фотографию не обращал внимания, достаточно было показать корочки, вплоть до сегодняшнего неудачного дня.

Егоров самодовольно поглядывал вокруг, продолжая гордиться своей удивительной и триумфальной шахматной победой.

— Это мой любимый дядя, — пояснил Макс, показав на Сёму, — он у нас проездом, только с поезда и снова на поезд.

— На самолёт, — со значительностью в голосе уточнил Егоров, засунув руки в карманы, без ложной скромности, свысока осматривая крашеные зелёной краской стены холла.

— Точно: на самолет, — поправился Макс необыкновенно легко. — дядя мой — гроссмейстер, он сегодня проводил в городском парке сеанс одновременной игры на двадцати досках. И представляете, на всех выиграл!

— Посмотрим-посмотрим, что за дядя, — старшекурсник выпустил далеко вперёд свою челюсть и залюбовался ею, — значит дядя говорите…

— Любимый, — напомнил Макс.

— Стоп! Да вовсе не похож! Может кто другой? — вахтёр-дружинник почему-то сравнивал фотографию на пропуске с лицом Егорова. — Не верю! Пусть дядя тоже предъявит документ!

При этом теряя всяческие понятия о приличиях ещё далее выдвинул умопомрачительную челюсть, отчего та достигла размеров приставного стула в кинотеатре имени Горького, на котором можно легко высидеть полуторачасовой сеанс со Снежаной на коленях.

Тут Егоров непривычно хитро для себя сощурившись строго указал на длинный розовый нос охранника, слегка облезший на самом кончике:

— Гражданин Беленький?

— Беленький, — насторожился дружинник, убавив на полсантиметра челюсть.

— Гражданин Беленький извещаю вас официально: на ваше заявление о приёме в органы безопасности дан полный и категорический отказ. Психологический тест выявил склонность к подлейшему предательству, отягощённому карьеризмом вкупе с тягой к сладкой жизни. Более того, оказывается, вы уже изначально за границей сдаться нацелились, сделаться двойным агентом, продавая за доллары своих будущих коллег — наших честных, смелых, любящих родину разведчиков. Сами понимаете, очередной генерал Калугин органам покуда не требуется, ещё с прежним толком не расхлебались. Придётся трудиться на ниве народного хозяйства. Ситуация ясна или требуются дополнительные разъяснения?

Выразившись подобным недвусмысленным образом, Егоров забрал из похолодевших рук вахтера-любителя пропуск, проследовав мимо походкой свободного человека, живущего в демократической стране, а не какой-нибудь там заштатной Америке, оставив дружинника в глубочайшем недоумении трогать отвалившуюся вниз челюсть, размерами которой действительно нетрудно будет удивить какого-нибудь археолога лет этак через триста.

Они взбежали на этаж не так скоро, как прежде, спасаясь от профессора, но всё одно запыхались, хотя вахтер и не думал бросаться в погоню, напротив, лихорадочно размышлял: куда бы ему скрыться, в какое подполье уйти? К бабушке дёрнуть на место жительства, наплевав на защиту диплома, или в контрактники пойти записаться. Нет, лучше все-таки сначала к бабушке слинять в Белоруссию, а уже от их деревеньки тропой Собчаков рукой подать до польской границы. И старшекурсник немедленно отправился к себе в комнату собирать вещи.

— Откуда знаешь про Беленького?

— А что, разве неправда? Иди сходи за ним — он уже вещи собирает, бежать намылился…

Макс вспомнил взгляд профессора Щура, предстоящий экзамен и тяжело вздохнул: что будет завтра с ним, Максимом Криницыным, какие удары судьбы падут на голову? Под ложечкой снова противно засосало.

— Давай сюда свои семечки.

— А ты мне дай книгу почитать.

— Всё равно ничего не поймёшь.

— А вдруг?

Высыпав на стол семечки из карманов, Егоров принялся изучать книжку профессора Щура с просветлённо-восторженным лицом, чуть не пыхтя от удовольствия. В какие-нибудь двадцать минут благополучно пролистав от корки до корки, даже год выпуска изучил и количество печатных листов.

— Слушай, может, за меня и экзамен завтра сдашь? Понял что-нибудь?

— Не-а, — утирая пот со лба произнёс Егоров. — Сплошная абракадабра, но дюже приятно написано, увлекательно, не оторваться, будто «Щит и меч» про Йогана Вайса перечитал по новой. Это Цифал хотел прочесть, барабашка моя внутренняя. Но и книжки ему маловато для того, что бы смыться в райские миры, слышь, Макс, возьми меня завтра на экзамен, вдруг пригожусь? Очень хочется с Щуром побалакать.

— Пошли не жалко, подсказывать будешь, если что. А мне, кстати, тоже сон про твоего Цифала как-то приснился жуткий, про жизнь клонов на Земле в будущем. А людей, кстати, я что-то не приметил. Вымерли, как мамонты, небось… Ладно, давай книгу, учиться буду.

— Ни пуха тебе завтра, ни пера.

— К чёрту, — привычно кинул вслед уходящему Макс, ни о чём таком не подозревая, но вместе с тем коротко и ёмко предвещая суровое сёмино будущее.

ГЛАВА 9

Первый танец продолжался десять минут, потом двадцать, Тайва с каждым па чувствовала себя лучше и лучше, ей даже стало казаться, что всем извечно неудовлетворенным мечтаниям о настоящей любви, с величайшим до самого гробушника, а может быть, и прямо в нем, суждено будет сбыться именно сегодня.

Дабы не спугнуть счастья, она приложила голову к груди кавалера, прислушиваясь, что скажет ей его пламенное сердце. Задумчиво прикрытые реснички Алика вдруг затрепетали, он рывком прижал партнёршу к себе, хотя до этого водил на скромном расстоянии. «Ожил мертвец», — констатировала Тайва, несколько отдаляясь, как советовали делать букинистические женские пособия.

Между делом она не забывала делиться возникающими чувствами с полусотней подружек, и передавая им даже некоторую толику от своего удовольствия, что бы никто не назвал ее потом жадиной-говядиной. Подружки, которым не так повезло сегодня, совместно переживали общую радость, охали, ахали, некоторые взвизгивали от скорого счастья. Ей пока только приятно. Всевышний создал нас для получения удовольствий, — думала она, извиваясь чувственным молодым телом в новомодном танце, — стало быть, смертный грех от них отказываться.

Легко выскользнув из объятий «мертвеца», бросилась бежать в зал собраний, чтобы передать перелившиеся через край эмоции благодарственной молитвой. В небольшом высоком зале, лишённом мебели, картин, каких либо вещей, на восточной его стороне находился небольшой постамент, на котором сегодня, к удивлению Тайвы ничего стояло.

— О боже, где Мессия?

Бюст оказался лежащим на полу, сразу за постаментом, где валялся сброшенный со вчерашнего вечера, причём самой старенькой Тайвой самолично, о чем сейчас она предпочла не вспомнить осматривая. Неизвестный вандал не только уронил скульптуру, он еще и надругался над ней, истыкав зеницы очей Мессии старыми ножницами. Ножницы, кстати, тоже валялись неподалеку.

— Господи! — воскликнула Тайва, — спаси и сохрани нас, от натиска людей-лимитчиков.

Собравшись с силами, она героически втащила бюст на постамент, очистила от грязи, отошла на несколько шагов назад, оглядев, и рухнула на колени, протянув к нему руки с жаркой утренней молитвой:

— О, Спаситель! Благодарю тебя за данную клонам жизнь, за радость нашего утра, довольствие дня и зрелую разумность грядущего вечера. Невероятной мудростью своей спас ты от неминуемой гибели клонов, и мы благодарим тебя каждое утро за нашу новую жизнь, прося благословения на весь открывающийся новый день. За новую любовь, за сладость жизни, за этот поцелуй, за радость, за совершенство и бесконечность сущего, продлеваемого благодаря тебе, о, Спаситель наш вечный, да святится имя твое в веках и тысячелетиях! Пусть молитва долетит до тебя в ЛТ — пространство и расширит там место твоего обитания, пусть станет водой в твоем саду, кирпичиком в твоем дворце, листом древа в оазисе благословенного отдыха!

Чмокнула на прощание толстые каменные губы, опрометью бросилась на танцплощадку. При своей жизни Спаситель являлся обычным человеком. Со временем происхождение его почти забылось, во всяком случае, говорить о сём факте однозначно считалось бестактным. Клоны помнили только то, что их Спасителя убили. И убили, естественно, люди.

В древнем мире начала клон-цивилизации, воспользовавшись давно открытыми теоретическими законами, Спаситель, да святится мудрость его, практически выделил сигнатуру — первичную соматическую оболочку души, существующую в ЛП-пространстве, и определил алгоритмы передачи информации из мира физического в ЛП-пространство, что гораздо лучше получалось у более простых сигнатур клонов, а не людей. Поэтому вторым его великим открытием было программирование клон-сигнатуры на восстановление физической структуры тела в особых условиях, которые теперь называются гробушниками. Это восстановление или попросту говоря, омолаживание умирающего к вечеру тела до юного состояния буквально за несколько часов, могло происходить только при ослабленном влияния поля Солнца, то есть ночью. Процесс шёл в автоматическом, бессознательном режиме и совершался самой же сигнатурой клона над его телом во сне, с сохранением основной памяти. Благодаря чему цивилизация клонов выжила и признала Спасителя в толстом, мясистом, большеротом человеке, который стал впоследствии работать над сигнатурой человека, чтобы и людям даровать бессмертие, но скоро умер при невыясненных обстоятельствах. Тело его, как тело человека, естественно, было сожжено. Тот факт, что Мессию сожгли, стало для клонов лишним подтверждением подлых наклонностей людей, сокрывших следы преступления. Клоны свои тела никогда не сжигали по весьма разумным соображениям: вдруг впоследствии на что сгодятся?