Бесплатный фрагмент - Конкурс красоты

И сказала ей Ноеминь, свекровь ее: дочь моя, не поискать ли тебе пристанища, чтобы тебе хорошо было?

(Руф. 3:1)

Ночь

«Все зовет он на помощь кого-то,

Ну, а кто-то не может помочь.

Открываются Волчьи Ворота,

Пропуская к созвездиям ночь.»

(Юрий Визбор. «Волчьи ворота»)

Часы за стеной отмерили двенадцать медленных ударов.

Ася потянулась, изо всех сил подавляя зевоту. Ночь была еще впереди, а ей уже страшно хотелось спать. Но если уснуть, сидя на стуле, то потом проснешься словно вся избитая. Значит, надо как-то перемаяться до восьми утра, когда ее сменят с дежурства. А завтра суббота, дома можно будет лечь и спать хоть до вечера. Она вздохнула, потерла виски и снова склонилась к книге, тускло желтеющей в свете настольной лампы.

Сон наступал. Слова расползались, как тараканы; голова не хотела вникать в смысл, веки налились свинцом. Ася была уже готова сдаться и уснуть, как неожиданно дернулась, точно от удара. Она встрепенулась, не сразу осознав, что все еще водит бессмысленным взглядом по странице, и, с трудом понимая, несколько раз перечитала последнюю увиденную строчку. И поняв, вздрогнула:

«…Крысы непременно на него нападут. И очень быстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных и умирающих. Крысы удивительно угадывают беспомощность человека…»

Она поежилась. Проснувшиеся глаза уже бежали дальше:

«…Вы видели, как прыгает крыса? Он прыгнут вам на лицо и начнут вгрызаться. Иногда первым делом набрасываются на глаза. Иногда прогрызают щеки и пожирают язык…»

Мягкий полусон отлетел, точно его и не бывало. В испуге Ася оглянулась на черное ночное окно. Пальцы дрожали, с жадностью переворачивая страницу: строчки завораживали жутью, отталкивали и одновременно влекли в себя, обещая вот-вот открыть нечто еще более страшное, леденящее кровь обморочным восторгом. Через силу захлопнув книгу, она отодвинула ее подальше.

Внутри колотилось горячо и тревожно — как в раннем детстве, когда случалось проснуться глубокой ночью от липкого, черного кошмара и не сразу удавалось вынырнуть в явь, ощутить себя в теплой безопасной постели… Ну и глупость, — она провела ладонью по холодной крышке стола, пытаясь успокоиться. — Это же роман ужаса. Автору бог знает чего нужно было напридумывать, чтоб боялись. Читали, боялись — и читали дальше, желая бояться все сильнее. Все это выдумки от начала и до конца…

Она огляделась кругом — но почему-то внушенная себе уверенность не казалась истинной. Приемная была наполнена плотным мраком, и лампе не хватало сил пробить его по-настоящему.

Глупость, — она усмехнулась, еще почти спокойно. — Сидеть и дрожать в темноте! Надо встать и включить верхний свет, который сразу разгонит ночные страхи.

Включить.

Но… Но для этого нужно выйти из-за стола и сделать целых три шага сквозь быстро сгущающуюся тьму до самого черного места, до стены с выключателем.

Ну и что? Стиснуть зубы, и… Ася выпрямилась, но не смогла заставить себя оторваться от стола: при одной мысли о необходимости покинуть освещенное пятно, сразу онемели ноги.

Словно их отняла ночь, прижавшаяся снаружи к черному, слепому стеклу.

— «…Крысы… непременно… нападут» Какие крысы?! При чем тут крысы?!

Неожиданно для себя она произнесла это вслух и охнула, испугавшись собственного голоса.

И тут же, в тот же самый миг, ей почудилось, будто поблизости кто-то осторожно скребется.

А ведь крыс тут видимо-невидимо, — подсказал ей кто-то очень злой, радостно шевельнувшийся в темноте за спиной.

Ну конечно, она и сама это знала. Ночной директор — маленький веселый старичок, из-за болезни которого вся канцелярия вынуждена была сейчас дежурить по очереди, — рассказывал, что когда он под утро выглядывает в коридор, они мечутся вдоль стен, хрюкая и стуча хвостами…

Но она-то в коридор не пойдет!!! Ей незачем бродить по пустому институту; она заперлась в надежной приемной, здесь безопасно, нужно только пережить зимнюю ночь, которая всегда запускает в душу нелепые страхи… Впрочем, и ночь ни при чем: сама начиталась всякой дряни.

Нужно было взять какой-нибудь современный детектив, желательно, чтоб автором была женщина — подумала она. — Тогда со скуки сама бы не заметила, как уснула…

И тут же вспомнила, как сама видела крысу недели две назад. Днем: вернулась с обеда раньше всех, присела переобуться — и услышала, как кто-то ворошит бумаги за сейфом. Она вскочила, и под ноги ей метнулся серо-бурый ком. Неизвестно еще, кто кого испугался, но Ася совершенно автоматически швырнула вслед сапогом — и, наверное, попала, поскольку из-под шкафа раздался визг. Потом она рассказывала об этом дома. Со смехом: ей было ни капельки не страшно, она не видела причин бояться.

— Зря ты в так сделала, — на удивление серьезно сказал отец. — Крыс нельзя трогать. Убить ее трудно, а обиду она запомнит и потом подстережет. Прыгнет и укусит. Потому что крыса — это самый умный и хитрый из всех зверей…

Теперь, среди ночи, эти слова вдруг вспомнились. И ей стало по-настоящему страшно.

Да нет же, нет: крысу она ударила в своей обшарпанной комнате, а здесь, за дубовыми директорскими панелями не должно быть их нор.

Да и вообще смешно — она большая и сильная, а они такие маленькие!

Страх угомонился; Ася была даже готова продолжать дальше жутковатое чтение.

Поблизости опять что-то послышалось.

Это скрипит снег на улице, — сказала она себе, не поднимая головы. — Кто-то ночью гуляет.

А потом… Потом она заметила краем глаза, что в темном углу быстро мелькнула еще более темная тень и даже раздался слабый стук.

Нет-нет-нет… Померещилось все… Она обхватила голову ладонями, чтоб глаза не косились куда не надо. А стучат часы в кабинете директора…

Но страх — настоящий, клейкий и черный, ночной иррациональный страх — уже тряс ее изнутри.

Невозможно было даже представить, что еще несколько минут назад Ася безмятежно дремала. Сейчас она превратилась в один дрожащий оголенный нерв, изо всех сил пытающийся ничего не воспринимать и одновременно ощущающий гораздо больше того, что есть на самом деле.

И вдруг по спине ее поползли мурашки от совершенно нового звука.

Ей послышалось, будто кругом топочут мелкие вкрадчивые шажки. Не в силах удерживаться, она быстро подняла голову, но ничего не увидела.

А шаги стучали. Сухие и царапающие, пересыпанные каким-то тонким цокотом. Вся сжимаясь от непонятных, но жутких предчувствий, Ася схватила лампу и посветила перед столом. Но лучше бы она этого не делала…

На блестящем паркете копошились крысы. Серые и бурые и какие-то почти рыжие, длинные и горбатые, с толстыми голыми хвостами. Ей показалось, что их было много, очень много; тени их наползали друг на друга, умножаясь, вытягиваясь и сжимаясь, точно на полу колыхалось, раскинув щупальца, какое-то темное ночное чудовище.

Сердце остановилось. Она, кажется, даже не успела по-настоящему испугаться, как обнаружила себя уже стоящей на столе.

В романе, конечно, все преувеличено; крысы сюда не запрыгнут, побегают внизу и уйдут восвояси…

Ожив, сердце заколотилось бешено; от его стука сотрясался стол, скрипя расшатанными ножками. Асе хотелось швырнуть чем-нибудь в крыс, но она вспомнила предупреждение отца и сдерживалась, только повернула лампу. Крысам свет не нравился; они сердито сверкали бусинками глаз. Одна из них вдруг приподнялась, точь-в-точь как кошка, повела усами и облизнула длинные желтоватые зубы.

Она оцепенела, пытаясь оторваться и не в силах отвести взгляд от противной крысиной морды — и тут же за спиной послышался шорох. Она обернулась, не выпуская лампы из рук.

Одна из крыс уже сидела на стуле.

Ася взвизгнула, враз позабыв обо всех наставлениях. Схватила стул за спинку и с размаху бросила его в перебегающих по середине комнаты зверей.

Крысы рассыпались по углам. Но быстро поняв, что им не грозит от ничего серьезного от нее, беспомощно сидящей на светлом островке стола, осмелели снова.

С хрюканьем обегали световое пятно на полу — и прыгали, прыгали, прыгали…

Или, быть может и не прыгали вовсе, а лишь спешили куда-то по своим крысиным делам? Но Ася уже была не в состоянии адекватно воспринимать реальность.

Она чувствовала, как ее медленно наполняет ледяной и совершенно безнадежный ужас. Одна из крыс задела провод, лампа моргнула, и Ася едва не потеряла сознание от мысли, что будет, если она лишится света.

Каменный стакан с карандашами сам по собой оказался в ее руке. Раздался грохот, застучали осколки.

Ничего не изменилось.

Часы равнодушно пробили один раз. Полпервого? Или она не слышала половины, и уже час? Или даже полвторого?

Все равно — до утра далеко, ночь еще только раскинула сети, и она в них попалась…

Господи, ну хоть бы проверка какая-нибудь пришла, подумалось ей. Хоть бы грабители полезли в информационный центр за компьютерами, чтобы сработала сигнализация и поднялась суета. Хоть бы…

Крысы прыгали. Они в самом деле прыгали, пытаясь забраться к ней на стол.

«Удивительно угадывают беспомощность человека…»

В самом деле — что она, человек, венец творения, могла конкретного сейчас предпринять?

Крысиное хрюканье раздалось совсем рядом.

Отпрянув, Ася увидела, что большая горбатая крыса уже бежит по столу; ее даже обдало волной омерзительного, затхлого подвального духа. Дико закричав, она сорвала с ноги туфлю, ударила изо всех сил — раз, еще и еще — и вздрогнула, почувствовав, как острая шпилька каблука угодила в какую-то мякоть. Раздался пронзительный визг, перед глазами мелькнул чешуйчатый хвост, комок бурого меха перевалился через край стола на пол.

Стиснув лампу, она успела заметить красные шарики, катящиеся по гладкому паркету. А потом все крысы, визжа, вдруг сцепились в один серо-бурый клубок, который закружился по полу, рассыпаясь и стягиваясь вновь. Ноги уже не держали; Ася опустилась на корточки. Клубок распался так же неожиданно, как возник — на полу остались клочья меха и несколько белых костей, облепленных чем-то красным.

У нее потемнело в глазах.

«Они прыгнут… и начнут вгрызаться…»

Она вдруг заметила перед собой высунувшиеся из-под юбки свои круглые светлые колени, и ей стало дурно. Она подумала про собственное тело.

Раздеваясь в ванной, запертой изнутри на всякий случай, она часто задерживалась перед зеркалом и, испытывая легкий приятный стыд одновременно с тайной гордостью, любовалась собой. Ася очень любила свое нетронутое тело. Особенно нравились ей три родинки вокруг левого соска. И еще — живот; он был плоским, практически детским, но очень приятным на ощупь: стоило ей самой положить на него свою руку, как где-то внутри и пониже что-то сразу начинало отзываться неясным, теплым томлением…. Тело было действительно безупречным — и оно еще только должно было когда-нибудь подарить ей радость своего подлинного предназначения.

А сейчас ей вдруг представилось, как в эту нежную, белую и беззащитную плоть вгрызаются желтые крысиные зубы. И брызжет кровь. Льется кровь. И заливает все вокруг…

Но за что?! Неужели она заслужила это своей еще не длинной жизнью?!

Она закричала отчаянно, почти сразу же сорвав голос, хотя и знала, что на помощь звать некого: в черном здании кроме нее остался лишь сизоносый вахтер у входа, который спит мертвецким сном алкоголика. Да и вообще -ночь прижала город к заснеженной земле, рассыпала и разъединила людей, оставила каждого наедине со своими опасностями. И она тоже осталась тут одна; ее никто не спасет. Подобно несчастному семинаристу из Гоголевского «Вия», ей помог бы лишь луч рассвета. Но зимой рассветает поздно — до того времени, если даже ее не съедят крысы, она попросту сойдет с ума.

Стоило, наверное, все-таки спрыгнуть со стола, проскочить несколько метров до двери, выскочить в коридор — и бежать дальше, бежать отсюда, из этого здания — раздетой на мороз, но на волю из западни. Но Ася знала, что ни за что на свете не отважится ступить на пол, где за границей светлого пятна лежат останки крысы, на ее глазах сожранной своими собратьями…

И она принялась бросать в зверей подряд все, что было на столе.

Визжа, крысы метались по комнате — в них летели ручки и блокноты, линейки, и твердые папки «на подпись», и какие-то журналы и справочники. Стол быстро опустел, и Ася пожалела, что поспешила избавиться от стула: сейчас по нему можно было бы добраться до стеллажа у стены, а там хранилось еще много тяжелых вещей. Толстые книги, кубки и вазы, чугунные сувениры, килограммовые подшивки приказов и распоряжений — и еще, как последнее оружие, на самом верху, задвинутые к стене пылились ставшие ненужными, но так и не выброшенные бюсты. И все это обрушилось бы в темноту, оттянув минуту ее гибели. Но стул валялся посреди приемной, и вокруг него хрюкали крысы.

Ася бросила последнюю папку и поняла, что в запасе остался лишь телефон.

Она схватила и его, и уже размахнулась, но с аппарата свалилась трубка и, перекрывая крысиный топот, изнутри зазвучал спокойный гудок.

Телефон работает?!

Впрочем, почему бы ему и не работать? Ничего особенного не случилось в мире; это она погибает — а город спит.

Ася поймала трубку, не успев бросить аппарат. Она понятия не имела, куда можно позвонить. Дома телефона не было. В памяти всплыли особые номера с железной таблички, какие раньше были приклепаны в каждой телефонной будке: 01, 02, 03… Прежде они казались не имеющими отношения к ее спокойной, абсолютно защищенной родительскими стенами и такой безоблачной жизни — она не помнила их смысла и набрала наугад первый.

— Пожарная охрана, — не сразу ответил кто-то сонный.

Пожарная… Она нажала отбой.

Ночь стучала крысиными хвостами по паркету.

Она набрала 02.

— Дежурный по городу майор Звонцов! — почти мгновенно откликнулась трубка.

Ася молчала, еще не понимая, куда она попала.

— Секунду, не кладите трубку, — скороговоркой добавил невидимый человек и быстро крикнул то ли по другому телефону, то ли кому-то еще, находившемуся рядом. — Да, группу захвата! На Кольцевую, немедленно!

Дежурный… майор… группа захвата…

— Это что, ми… лиция? — неуверенно спросила Ася.

— Да, милиция. Я вас слушаю! — жестко ответил дежурный. — Что случилось?

Ася знала, что и милиция ей не поможет, и всхлипнула, горько и отчаянно.

— Алё! Девушка! — требовательно раздалось из трубки, которую она уже собиралась опустить. — Не молчите! Что случилось? Кто вас обидел? Не мол-чи-те!!!

— Да крысы, крысы… — пробормотала она, чувствуя, как по щекам катятся слезы от одного лишь человеческого голоса, услышанного в ночи. — Они… Они меня сейчас съедят…

Майор, кажется, ее не понял. Или понял, но неправильно. Захлебываясь слезами и стуча локтем по столу, чтоб крыса опять не запрыгнула с тыла, она разъяснила, ей посоветовали позвонить в СЭС, она в отчаянии спросила — а что это такое? — тогда милиционер приказал не вешать трубку, а сам принялся куда-то перезванивать. Ася слушала шорохи, непонятные отрывки реплик — и ей не верилось, что в самом деле может прийти спасение.

— Алё! Алё!! К вам едут! — майор Звонцов закричал так, что она едва не выронила трубку. — Сохраняйте спокойствие! Крысы едят только друг друга! Они вас не тронут! Только не прикасайтесь к ним. Не при-ка-сай-тесь, — повторил он, видно, чужие слова. — К вам уже едут. Е-дут!

— Слышу, слышу… — шептала она в ответ на гудки.

Ночь не сдавалась, словно решив-таки прикончить ее раньше. Плача, Ася перегибалась через стол, выдергивала тяжелые ящики и с грохотом валила вниз.

Временами она, кажется, теряла сознание. Ей чудилось, будто звери выросли огромными, а она сделалась маленькой-маленькой и мечется теперь под их черными тенями.

Она осыпала крыс кошмарными ругательствами, вспоминая самые мерзкие из известных ей слов, точно это могло помочь.

Потом погас свет.

То ли крысы выдернули шнур, то ли она сама опрокинула лампу, швыряя последний, самый нижний ящик.

Ася села на стол, икая от слез. Во тьме вокруг нее хрюкали крысы; ее обволокло крысиной вонью, она чувствовала омерзительные прикосновения голых хвостов к своим ногам. Она отбивалась, как могла. Нашарила телефон, запустила им.

Кто-то побежал прямо по ней, царапая тело когтями. Ася забилась, расшвыривая невидимых крыс — они стучали справа, слева, спереди, сзади, сверху, снизу, внутри — везде. Разувшись, одну за другой она бросила туфли, свое последнее оружие. Потом, ощупав себя в поисках еще чего-нибудь, отстегнула часики. Потом…

Она рыдала в голос. Звала маму. Молила бога, неведомого крысиного бога, и клялась ему, что больше никогда не тронет ни одну крысу, пусть они сожрут хоть весь этот проклятый институт. Только чтоб они ее пощадили и дали дожить до рассвета, ей ведь еще нет и двадцати.

Она уже почти лишилась рассудка, когда в коридоре взорвались голоса и в дверь забарабанили.

Ася хотела крикнуть, что у нее заперто изнутри и надо сходить на вахту за ключом, потому что она не может слезть со стола — но горло перехватило, и она лишь тоненько заскулила.

Тогда вдруг раздался страшный треск, дверь с грохотом рухнула и влетела внутрь, впуская потоки света вместе с клубами дымящейся штукатурки. В приемную ворвались две страшные фигуры в серых халатах и с масками вместо лиц, следом вбежал милиционер и сгреб ее в охапку.

В одно мгновение она очутилась в коридоре. Милиционер прислонил ее к стене, как манекен — ноги подогнулись и она сползла на пол.

— Ну-ну, — тяжело дыша, он поднял и слегка встряхнул ее обмякшее тело. — Все хорошо, все уже кончилось. Все уже кончилось…

За стеной что-то шипело, страшно визжали крысы; в воздухе растекся тяжелый душный запах, а потом все вдруг разом стихло. Из голого провала двери вышел человек в халате, содрал маску и поставил на пол металлический баллон с шлангами.

Не понимая себя, Ася рванулась туда. Ее схватили под руки, оттащили прочь в криком, что туда нельзя, там газ, газ…

Но она успела увидеть ярко освещенную приемную, страшную, как после взрыва: мятые бумаги, рассыпанные папки, ручки, резинки и карандаши, перевернутые и разбитые ящики стола, вдребезги расколотый телефон с выпавшими внутренностями.

И среди свалки — вытянутые, замершие в последних судорогах пушистые крысиные трупы.

При свете крысы оказались маленькими, совсем не отвратительными и даже не страшными. Они были похожи на добрых героев какого-нибудь мультфильма. И неужели можно было их так бояться?! Сходить с ума. кричать и плакать, швырять чем ни попадя — вместо того, чтобы сразу спокойно встать и щелкнуть выключателем?!

Непонятные мысли блуждали у нее в голове.

Наверное, во всем виновата была ночь, которая нарочно столкнула ее с крысами, чтоб насладиться бессилием человека.

Один из зверьков лежал у самого порога, и Асины глаза успели запомнить жалкую мордочку и скрюченные на животе лапки с крошечными, младенчески розовыми пальчиками, которые еще подергивались конвульсивно, словно пытались удержать отлетающую жизнь.

Ее внезапно охватило чувство странной, необъяснимой, но пронзительной и жгучей вины. Вины неизвестно перед кем и за что. Сосущей и одновременно просветляющей душу. Точно в эту страшную ночь она вдруг открыла для себя какую-то совершенно новую истину.

Такого с нею еще никогда не случалось.

Снизу приплелся хмельной вахтер. Милиционер что-то спрашивал у обоих, записывал ответы в планшет.

Ася тупо отвечала, прислонясь к стене. Ее уже начало мутить от газа, медленно вытекающего из разгромленной приемной.

Но она прислушивалась к себе и понимала, что отходящий ужас ночи померк и стушевался, оказался совершенно ничтожным в сравнении с огромной, необъяснимой жалостью к маленьким побежденным крысам — не сделавшим, в сущности, ей ничего плохого — пронзительной жалостью, от которой хотелось сжаться комочком и спрятать лицо в мамины колени.

Валюта

— Сеньорита Зоя, мы успеем еще раз посетить магазин?

Лошадинозубая сеньора с черной фигой на затылке озабоченно глядела снизу вверх.

— Если поспешите, — обворожительно улыбнувшись, Зоя нажала клавишу автобусной трансляции и взяла микрофон. — Сеньоры, в вашем распоряжении двадцать минут для совершения покупок!

Радостно галдя, испанцы хлынули наружу. Могучая туша «Икаруса» тихонько покачивалась, облегчаясь от интуристов.

Зоя спрыгнула с подножки последней. Асфальт был горяч и мягко пружинил под каблуком; сеньоры скрылись в «Березке». Она поймала болтающиеся на шее часы — в запасе оставалось целых пятнадцать минут.

Широко раскинув лапы-корпуса, каменный паук гостиницы «Прибалтийская» грелся на залитой солнцем площади. Кафетерий с теневой стороны встретил прохладной пустотой. Знакомая буфетчица сварила очень крепкий кофе, больше Зоя не взяла ничего: через десять минут предстоял обед. Потом сборы. Дорога. Аэропорт. И аривидерча, сеньоре! Им в Стокгольм, согласно плану тура. Ей — отгул за минувшее воскресенье. Жизнь прекрасна. Прекрасна и удивительна.

Быстро прикончив крошечную чашечку, Зоя аккуратно вытерла губы и достала косметичку. Гид-переводчик обязан находиться на высоте в любую минуту, чего бы то ни стоило — это одно из главных условий службы… Она расщелкнула пудреницу, слегка обмахнула нос и посмотрелась в зеркальце, отметив попутно, что уже второй вкладыш протерт до дна, и скоро она останется на нулях.

Зоя усмехнулась, припомнив, как удачно презентовал ей эту пудреницу прошлой осенью один сеньор из Барселоны.

Вообще-то подарки сложный вопрос. С одной стороны, все всегда всё берут, и начальство смотрит сквозь пальцы, хотя знает прекрасно. Но с другой… За полтора года, успевшие промелькнуть с тех пор, как преодолев послеуниверситетскую безработицу, Зоя пробилась в «Интурист», она никак не могла отделаться от легкого, но неприятного привкуса унижения, точно милостыню всякий раз получала из чужеземных рук. Но что было делать? Взять ту же косметику: выглядеть надо, а о зарплате в сравнении с коммерческими ценами говорить смешно. И никуда не денешься, возьмешь с радостью и десять раз повторишь «муча грациа». Лишь бы предложили.

Часы отметили конец передышки. Зоя быстро подновила губы и заученно легким шагом устремилась навстречу своим сеньорам.

Шурша свежими пакетами «Березка сувенирс», толпа поднялась в ресторан. Убедившись, что никто не заблудился и не потерялся в лифтах, и все тридцать голов в наличии вокруг стола, накрытого для последнего банкета, Зоя профессионально пожелала приятного аппетита сеньорам, а сама отправилась в бар — пересидеть у стойки, пока они жуют. Но, как всегда, далеко отойти не успела: над еще не тронутыми кушаньями поднялась рыжая сеньора и под всеобщие аплодисменты произнесла речь об изумительных днях, чудесно проведенных в Ленинграде ис-клю-чи-тель-но благодаря обаятельной, привлекательной, и прочая и прочая сеньорите Зое.

После чего поднесла какую-то увесистую книгу и взяла под локоть, деликатно приглашая разделить трапезу.

Зою не нужно было просить дважды. Привычно изобразив смесь неловкости и благодарности, она проследовала на отведенное ей место. Усаживаясь, мельком оценила подарок. Это был видовой альбом с желтой канарейкой на обложке.

Канарейка? — всерьез удивилась она. — Ах да, они же с Канарских островов! Выходит книжку оттуда везли?! Вот чудные, лучше бы здесь в «Березе» что-нибудь купили…

Банкет вскипел ключом. Мелодичный перестук вилок и ножей, сладкие вздохи откупориваемых бутылок, и тонкий звон хрусталя обволокли Зою туманом чужого праздника, который вдруг показался своим. Уверенно орудуя над столом, она нагрузила полную тарелку из разных блюд, ваз и вазочек, потянулась за «кока-колой» и невольно вздрогнула, увидев своего визави.

Этого сеньора Зоя сразу выделила из общей массы. Лицо его, младенчески розовое, сияло хорошо промытыми морщинами в обрамлении очень белых волос; дать ему можно было и сорок лет, и семьдесят. Впрочем, у всех иностранцев, ублажающих себя бассейнами и массажными салонами и лаун-теннисом круглый год, возраст неопределим. Сеньор привлек внимание не этим; Зоя отметила его, едва услышав его голос, неприятно царапающий ухо грубоватым акцентом. К тому же он был пронзительно светлоглаз и носил жесткую фамилию Штробке, выделяющуюся из испанского сладкозвучия остальной группы. И еще она замечала, как нередко — обычно после выпивки, которая бывала на каждом обеде — он обращается к спутникам рычащим немецким «херр». Наверное, он и был немцем: Канарские острова при Гитлере, кажется, служили военной базой, и там все перемешалось.

Пируя с интуристами, что выпадало регулярно, она опять-таки испытывала двоякое чувство. Ведь это был уж и вовсе кусок с барского стола, к которому ее, служанку, припускали из гуманитарного снисхождения. Ей было стыдно, но мама утверждала: раз кормят, надо есть, тем более что в простой жизни такого и понюхать не удастся, а эти сволочи не обеднеют.

Сволочами мама именовала иностранцев — всех без разбора. Зоя ее прощала; та росла в старые времена и обладала стальными убеждениями по любому поводу. Впрочем, и в себе самой Зоя чувствовала иногда отголоски невнятной боли, которая достается, видимо, по наследству всем детям фронтовой полосы России, даже рожденным через много лет после войны. И она не удивлялась, чувствуя, как вздрагивает сердце, облившись генетическим ужасом быстрее, чем поспевает сообразить ум, когда где-нибудь на экскурсии или просто в троллейбусе на Невском неожиданно взрывались поблизости раскаты немецкой речи. Наверное, это было естественным: неизвестно, скольким поколениям еще предстояло миновать для того, чтобы поблекла и растаяла черная тень блокады, довлеющая над каждой ленинградской семьей. Но тем не менее, в отличие от мамы, ей удавалось разделять работу и память, к интуристам она относилась легко и как-то не очень серьезно. Они были выходцами из другого мира, и прикладывать к ним мерку собственных понятий казалось ей столь же неестественным, как, например, обижаться на лошадь или собаку.

И сегодня она попыталась просто не замечать этого седого сеньора, который вызывал неприязнь лишь потому, что был немцем. Иностранцы галдели, как и полагается в день отъезда, в приподнятом состоянии. Зоя слушала вскользь, уплетая за обе щеки неземной салат из натуральных крабов.

— Сеньорита Зоя, а почему мы не посетили Пушкин? — прокричала через стол сеньора с ниткой жемчуга, трижды обернутой вокруг шеи. — Мне очень хотелось увидеть места, где родился ваш знаменитый писатель!

— Он там не родился. а только учился, — улыбнувшись, машинально поправила Зоя. — Музей сейчас закрыт на ремонт и реставрацию.

— О да, очень жаль! — неожиданно вступил сеньор, то есть херр Штробке. — Обидно, что экскурсия не смогла состояться. Я так мечтал увидеть снова Пушкин!

— Приезжайте года чрез два, и попадете без проблем.

— Я ведь там бывал, — допив «колу», херр Штробке наполнил стакан хрустальной водкой. — Сорок восемь лет назад.

Сорок восемь? Она зачем-то отсчитала срок от нынешнего года. Это было… где-то среди военных лет. Неужели и тогда на экскурсии ездили?!

— Сорок восемь, — повторил Штробке.

Господи, какие экскурсии, она что — с ума сошла? Ведь тогда, кажется, в Пушкине…

— В городе Пушкин, — словно читая ее мысли, продолжал иностранец. –Стояла наша часть.

Слово «Пушкин» он не мог выговорить разом и давил по слогам, точно проваливаясь в снег: «Пю-шкиннь».

— Она называлась очень красиво и романтично. «Голубая дивизия»… —

Штробке накладывал на булку красную икру; он говорил добродушно и неторопливо, и как-то буднично — и от этой будничной неторопливости у Зои вдруг мороз побежал по коже. — Мы стояли в покоях русской императрицы, уже не помню, как ее звали…

— В самом дворце?! — восхищенно закатила глаза его соседка. — Там, вероятно, было очень красиво?!

— Фантастически. И кроме того, там имелось большое множество красивых вещей… — он крякнул и с тоскливым вздохом, как-то совершенно по-русски, осушил стакан до дна; потом с хрустом принялся за икру.

Кто-то водил твердым ледяным пальцем по Зоиной спине между лопаток. Или, быть может, она ошиблась и неправильно поняла? Мама с самого начала предупреждала, что работа в «Интуристе» с ее характером чревата всякими нехорошими ситуациями, которые могут поранить ей душу. Но ведь испанцы сами боролись против фашистов, хотя и стали потом союзниками Германии, и Зоя надеялась, что ей ничего не грозит. И теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с человеком, который, кажется, оказался ее врагом — потому, что когда-то покушался на все, дорогое и близкое ей с детства — она растерялась.

Штробке, опьянев, раскраснелся пуще обычного, но он был не промах, этот старый седой немец: подметив Зоино оцепенение, наступившее сразу после слов о Голубой дивизии, он заговорил с соседкой по-немецки — рычал ей прямо в ухо, косясь на Зою. От всей его фигуры текло через стол ощущение почерневшей от давности, но до сих пор жутковатой силы. Веселый галдеж отодвинулся за ватную стену; сквозь нее торчал лишь твердый и колючий, как напильник, голос немца. Немецкий считался у Зои второй специальностью на филфаке, но учила она его их рук вон плохо, перенеся на безвинный язык врожденную ненависть к его носителям — и, хотя умела объяснить, как пройти до ресторана, разбирать на слух не могла. Штробке говорил отрывисто, будто и сам поотвык от родной речи, и короткие фразы его били, как тупые гвозди. Каждая несла какой-то черный смысл. Зоя улавливала, чувствовала это по зловещей интонации, но… но ничего, абсолютно ничего не могла понять. И вдруг разобрала одно слово, которое знала: «шиссен», то есть стрелять. Немец повторил его раз, два, три, потом дернул в воздухе сухим розовым пальцем, добавив — «пук-пук»!

Сомнений не осталось. Фашист, точно фашист…

Зоя вжалась в стул. Пол переворачивался, становился торчком, и она скользила вниз, в глухую снежную пропасть. Ей хотелось исчезнуть, перенестись по воздуху куда-нибудь далеко-далеко, — и вдруг всем телом ощутила она чужой тяжелый взгляд. Штробке в упор смотрел на нее.

— Тогда я не знал России! Я думал, Россия есть тайга, — заорал он по-испански, теперь уже специально для нее. — Где казаки со звездами ездят верхом на медведях! Распевая «Интернационал»! Если бы я только знал! Что в России есть девушки! Подобные сеньорите Зойе!.. Фройляйн Зойя! Я хочу искренне выпить ваше здоровье! За ваше молодую прелесть! И ваше женское будущее! Прозит! — и, не удержавшись, рявкнул по-немецки: — Хох-х-хх!

Зоя выдавила мертвую улыбку. Он расплылся до ушей и, потянувшись за водкой, смахнул вазочку с икрой. Жалобно треснул фарфор, сеньора с жемчугами, нагнулась под стол за осколками.

Те места дышали Пушкиным… Потому что он был везде. Бродил по аллеям парка. Сидел на решетчатой скамье около бронзовой девы, мечтал о будущей жизни и судьбе. Молча глядел на розовую от заката воду, склонив курчавую голову у пруда. Его смех веселым зайчиком прыгал по лицейским коридорам; кружевные паркеты хранили след его легкой ноги. Пушкин жил там еще сорок восемь лет назад: дух его, растворенный во времени, витал над Царским селом. Ведь там все оставалось подлинным — Пушкинским.

Оставалось. Пока не пришли эти — и в белом зале дворца, где звенела белая арфа, устроили гараж для мотоциклов. И Штробке был одним из них, он тоже затаптывал паркет и плевал в узорчатые стены!

Ей вдруг вспомнилось, как давным-давно, лет двадцать назад, она безутешно проплакала целую ночь, услышав впервые от мамы, что Пушкина убили на дуэли. Ей было так больно и тяжко, будто поэт погиб не сто с лишним лет назад, а только что. Она не спала; она бредила и видела в бреду, как наяву, умиравшего Пушкина. Она сама была им, теряла по капле последнюю кровь. Потом ей долго и мучительно хотелось поправить историю, вернуть назад время, удержать, заслонить, хотя бы отомстить… Но она знала, что все пустое, ничего нельзя поделать. Пушкина убили, и он навсегда останется убитым, а не умершим. И рана эта, детская, зарубцевавшись и вроде бы сгладившись, все-таки не прошла.

Пушкин и блокада — эти два не имеющие взаимосвязи слова объединились в ее сознании, став символом боли, оставшейся в жизни навсегда…

…Кругом загремели стулья. Зоя очнулась, поспешно натянула улыбку.

— Се… — она кашлянула, силясь придать голосу игривую беззаботность. — Сеньоры! Через час я жду вас внизу!

Сытые сеньоры медленно побрели по номерам. Штробке ступал не вполне твердо. Выбираясь из-за стола, он угодил в икру, краснеющую на ковре. Несколько икринок беззвучно лопнули под его каблуком.

Пушкин всю жизнь не имел достатка, копеечное яблоко записывал в расходную тетрадь, подумала Зоя. — А этот фашистский недобиток икру ногами топчет!

— Че-рез-час-че-рез-час-че-рез-час… — твердила она, выбегая из гостиницы; внезапная решимость горячими шариками стучалась в виски.

Выудив из сумки портмоне, она пересчитала деньги. Кажется, их должно было хватить. Никогда не имея в распоряжении лишних средств, она не имела привычки разъезжать по-барски. Но сегодня она рисковала не успеть…

— Э-э-эй!!! — закричала она таксисту, который высадил у гостиницы двух проституток и намеревался отъезжать. — Подождите!

Споткнувшись и едва не обломив каблук, Зоя слетела вниз.

— Куда едем? — спросил хмурый шофер, не спеша выруливая на дорогу между красно-белых «Икарусов».

— На Иса… акиевскую площадь, — выдохнула она. — Где бюро «Интуриста», знаете? И побыстрее, пожалуйста! За час надо обернуться.

* * *

— Ну и что? — без эмоций подытожил начальник отдела, приглаживая неровно седеющие волосы. — Что вы теперь хотите?

— Что… — Зоя перевела дух после длинной речи. — Ну, надо, наверное, заявить куда следует. Чтоб этого Штробке задержали. Арестовали. И судили… как военного преступника, — твердо добавила она.

— Как военного преступника? — начальник сухо улыбнулся. — Да бог с вами. Это серьезное обвинение, оно требует веских доказательств. А их нет. Вы же, в сущности, ничего не поняли из его слов. У вас одни домыслы. Ведь так?

— Но он же…

— Бросьте. «Пук-пук» не может служить доказательством. Может, он про охоту на зайцев рассказывал.

— Но нет же, нет! — запальчиво возразила она. — Я же чувствую! Фашист он, настоящий фашист! И если его на суде к стенке прижать — все расскажет!

— На суде? На каком суде?! Не говорите вздора — вы что, до сих пор эту публику не раскусили? Он притащит адвоката, который обвинит вас в инсинуации. Так закрутит — вы же сами в обвиняемую превратитесь, вам доказывать придется, что вы не верблюд, прошу прощения.

Зоя молчала.

— Лично я вам верю. Но этого мало. Поверьте, я на своем веку не одного такого Штробке встречал. Но что с ним можно сделать? Ровным счетом ничего. Так что выбросите-ка все это из головы, мой вам совет.

Начальник махнул рукой и склонился к бумагам, дав понять, что ему некогда.

Зоя физически чувствовала, как жесткие доводы рассыпали в песок всю ее стройную конструкцию, оформившуюся по пути сюда. Ей стало тоскливо; захотелось заплакать, нагрубить, сделать что-нибудь еще…

— Смуглый отрок бродил по аллеям, — тихо проговорила она, сама не зная, зачем. — У озерных глухих берегов. И столетия мы лелеем еле слышный шелест шагов…

Чего? — вскинулся начальник. — Не понял.

— Ничего. Просто стихи. О Пушкине.

— Аа… Цветаева, что ли?

— Ахматова.

— Но при чем тут Пушкин?

— Он же там стоял! В Пу-шки-не! — Зоя прижала ладони к груди, готовая начать все сначала. — А вдруг… Вдруг он Янтарную комнату украл? Ее по всей Европе ищут, а она на Канарских островах?

— Янтарную комнату? Вы что — серьезно? — начальник усмехнулся. — Да если бы он ее украл, то был бы сейчас миллионером. Председателем какого-нибудь международного благотворительного фонда и личным другом нашего президента. Прибывал бы в Россию на собственном «Боинге». Был бы всеблаг, как господь. Выступал бы по телевизору, гладил бы по головкам сирот в детских домах, слезу бы пускал на площади Победы… Масштабные люди всегда живут масштабно. А этот… Это был просто мелкий пачкун, ефрейторишка в заплатанных штанах. Блудил, лакал свой шнапс, за курами гонялся, сало жрал и поносом маялся, резался в карты с такими же, как он, недо… — он проглотил конец слова. — Тащил все, что плохо лежит. Или стоит, или висит. Зубы золотые у покойников выламывал, за портки держась, потому что мертвых боялся и о боге не забывал. Каждый вечер молился, разглядывая карточку своей муттер и так далее… Теперь вот наскреб капитал, превратился из Гансишки в господина Штробке. Рискнул даже Россию навестить — тянет пса к своей… — он опять не договорил. — Пьяный, наверное, был — так?

— Пьяный. Водку стаканами хлестал.

— Ну так вот, — он удовлетворенно кивнул. — Все они одним миром мазаны. Спроси трезвого — любой скажет, что санитаром служил. А чуть язык отмяк — и пошел подвиги живописать. Совесть, что ли, проросла и выговориться тянет?

— Но это же чудовищно! Он крал и гадил, насиловал и убивал. Ладно, судить нельзя по нашим дурацким законам — но хоть не пускать сюда можно? Зачем ему визу дают? Зачем опять по нашей земле позволяют хозяином ходить? Это же надругательство!

Не глядя на нее, начальник принялся наводить порядок на своем громадном столе. Переложил с края на край бумаги, сдул несуществующую пыль с телефонов, выровнял справочники, сдвинул хрустальную вазу с карандашами и ручками.

— Взять бы такую, да Штробке по черепу! — Зоя сладко поежилась. — Чтоб осколки брызнули!

Начальник не ответил.

— Зачем только его пустили! — упрямо продолжала она.

— Стране нужна валюта, — с жесткой расстановкой отчеканил начальник. — Так надо. Все нам — и вам в том числе! — будет лучше, если государство станет богаче.

Опять отведя глаза, он полез в стол. Склоненная голова блеснула намечающейся лысиной.

— И этого бы тоже… по черепу, — вдруг подумалось ей. — Иным не прошибешь — окопался в теплом кабинете!

— Так надо, — повторил начальник, разогнувшись. — Валюта есть жизненная сила государства.

— И что — память свою тоже на доллары разменять? — тихо проговорила Зоя. — И совесть?