Бесплатный фрагмент - Второго дубля не будет

Книга четвертая
Комедия положений

Я добралась до четвертой части рассказа о своей жизни. Боюсь, что читатель, продравшись сквозь многочисленные строчки до этого места, переведет дух и отложит книгу до лучших времен, до более подходящего настроения, которое появится неизвестно когда.

Предвидя это, можно было бы поставить точку, и не писать, но последующие годы просят, чтобы и их не забыли, и жизнь в развитии, и изменения характеров действующих лиц видны лишь при просмотре длительного отрезка времени. До того, как я стану бабушкой, осталось всего одиннадцать лет, вот их я и попытаюсь охватить, замкнуть круг от своего детства с бабушкой Людмилой Виссарионовной Устьянцевой до себя, бабушки Криминской Зои Карловны.

Зрение у меня постепенно ухудшается, без очков я мелкое не вижу совсем, и теперь свои воспоминания я представляю так: огромная карта далеко на стене, вся покрытая неразборчивыми надписями, событиями давно забытых и канувших в лету дней, недель, месяцев и десятилетий. Я беру в руки большую тяжелую лупу, подношу к карте и в круглом прозрачном окне вижу все детали в подробностях. Ви́дение не только отчетливое, но и живое, копошащееся, остается только его описать, и перевести лупу в другое место карты, но это другое место находится вовсе не рядом с предыдущим, а где-то в стороне, и между ними остается нерассмотренное пространство серых затёртостей, которые не удается рассмотреть даже с помощью мощной лупы. Я снова и снова силюсь разглядеть эти смазанные места, — но тщетно, — и приходится оставлять их как есть, неживыми, нерезкими, смиряться с тем, что они выцвели навсегда, и что там происходило, — неизвестно.

Мое повествование заключает в себе перечисление фактов и событий нашей тогдашней жизни и частично мои чувства и переживания по тому или иному поводу. Это скелет, на который каждый читающий в меру своей фантазии, жизненного опыта и терпения может наращивать мясо: домысливать чувства общающихся со мной людей, давать оценку тем или иным событиям со своих, более поздних, отстраненных и поэтому более умудренных позиций, в общем, наполнять пустоты моего повествования своим воображением.

Я же стараюсь описать происходившее с наибольшей достоверностью и объективностью, если на это способен человек, пишущий от своего реального, непридуманного я.

1979 год. Мытарства при получении квартиры

После долгого и суматошного дня я безуспешно пытаюсь согреться под одеялом и уснуть под храп выпивших мужчин.

Одеяло синее ватное, то самое, которое привезла мне Люся из Кохмы в 1967 году. Практичная Людмила предлагала мне купить сатиновое одеяло, как более ноское, но я не хотела заглядывать далеко, мою южную сорочью душу тянуло на всё блестящее, а атлас блестел и переливался, тогда, двенадцать лет назад переливался, а сейчас выносился, посекся и по поверхности его пошли унылые протертые борозды, а местами и дыры, в которых белела скатавшаяся старая вата.

«Бедность не порок, но большое свинство», вспоминала я переделанную бабушкой пословицу каждый раз, когда выдергивала это безобразие из пододеяльника, чтобы надеть чистый. Мечтала купить ситцу и обшить, но руки не дошли, а сейчас, в новой квартире дойдут, думала я, но уверенности не было.

Кроме синего ватного, у нас было сшивное полушерстяное одеяло. Мы купили детское одеяло перед рождением Кати, а Алешке на работе в Подлипках подарили хорошее верблюжье, и купленное нами осталось невостребованным. Я придумала докупить такое же, в клеточку, сшить два вместе, получить большое одеяло и сэкономить пять рублей. Еще одно, легонькое золотистое атласное пуховое одеяло бабушка отдала мне для Кати.

Эта богатая вещь из хорошей семьи осела в нашей случайно: когда жили в Батуми одна бабушкина знакомая, соседка пенсионерка, попросила взаймы сорок рублей на билеты, чтобы уехать к дочери куда-то в Россию. Бабуля упиралась, не будучи уверенной, что ей долг вернут, и просительница в залог принесла ей пуховое небольшое одеяло, получила деньги и не вернула их, просто-напросто продала бабуле насильственным способом одеяло, продала, правда, задешево, за полцены.

— Ну что, Людмила Виссарионовна, надула Вас ваша подруга? — насмешничала мама.

Бабулька обиженно поджимала губы и молчала, а потом спрятала одеяло со словами:

— Зошке на приданое.

Но досталось не мне, а моей дочери, её правнучке.

А еще одно старое зеленое одеяло, под которым сейчас храпел Колгин, имело две аккуратно заштопанные дыры сверху — да, да, оно было сшито из того самого сатина, который я в пятилетнем возрасте резала на бахрому в Колпашево, больше двадцати пяти лет назад. И еще мама дала розовое вылинявшее одеяло, купленное в Карталах и служившее тарой, в которую зашивался багаж при многочисленных маминых переездах (из Карталы в Кобулети, из Кобулети в Батуми, из Батуми в Караганду и из Караганды в Подмосковье). В промежутках между переездами одеяло стирали и использовали по назначению.

Так что, возможно, не надо было ездить на курорты, а накупить одеял, — кто знает, но сейчас-то, я обязательно всё куплю, налажу уютный добротный быт.

После десяти лет скитаний мы заполучили, наконец, трехкомнатную квартиру, 34 квадратных метра, самая большая, проходная комната — четырнадцать метров, на седьмом этаже нового панельного дома. Панели обложены розовой плиткой.

— Голубятня, — обозвала нашу обитель мама.

Мы стали как все, с пропиской по месту жительства, с правом бюллетеня по болезни, с заботами о ремонте, узнали такие слова, как бустилат, раствор, шпаклевка, цинковые белила, эмаль, водоэмульсионка и прочие названия вещей и предметов, которые не интересовали нас в первые десять лет совместной жизни.

Оставалось купить ковры и старательно выбивать из них пыль по выходным дням, забивая легкие себе и подвернувшимся прохожим, и тогда уже мы встроились бы в единую шеренгу скромных и не очень требовательных российских обывателей.

Сейчас самое время вернуться назад, пройтись по годам и вспомнить, как досталась нам эта квартира.

Восемь лет назад, в августе 1971 года я перераспределилась в НИОПиК. В направлении, которое я принесла в отдел кадров, было написано «жилплощадь в порядке общей очереди». Эта чахлая приписка помогла мне встать в общую очередь на квартиру сразу, а не после двух лет отработки.

В НИОПиКе было запланировано строительство четырех девятиэтажных жилых домов. Алешка работал в Подлипках и всё порывался оттуда уйти, хотелось ему найти работу с предоставлением жилья.

Юрка Подгузов, его приятель по ЦНИИМАШ устроился в управление связи, где ему пообещали комнату. Он звал моего мужа туда, но Лешка медлил. Не хватало ему решительности действовать быстро. Он был молодой специалист, и надо было ехать в министерство, перераспределяться заново или просить отпустить. Эти несколько месяцев промедления оказались роковыми.

Тем временем маме, проработавшей в Воскресенске пять лет, предложили в больнице квартиру на всех нас, прописанных, т.е. маму, бабушку, меня и Катю. Квартира находилась в чудесном месте, ближе к Москве, чем Воскресенк, где работала мама, на остановке «Белозерская» среди сосновых лесов с песчаной почвой. Мама до пятидесяти лет моталась по частным квартирам и коммуналкам и рвалась в квартиру, но горсовет выдвинул требование, чтобы и Алешка прописался у мамы, на кусок семьи в виде меня и Кати они давать не захотели. Квартира на Белоозерской, была случайной удачей, в следующий раз могло быть какое-нибудь противное место, как Москворецкая, рядом с Шиферным заводом и Цемгигантом.

Нам с Лешей не хватало времени фиктивно развестись, не были мы готовы к такому повороту событий, и я уговорила мужа прописаться в маминой квартире. Слезно уговаривала. За годы моих переездов в детстве и сейчас, я устала от цыганской жизни, страдала за мать, у которой всю жизнь ни кола, ни двора не было, и мне казалось, что вот мама устроит свою жизнь, и мы потом тоже не будем как неприкаянные, а то из поколения в поколение нашу семью преследовало какое-то наследственное неумение устроиться в жизни поосновательней.

И мама получила квартиру на всех нас. Алексей был вписан в ордер.

Неожиданно начальника Управления связи Беспалова уволили, пришли новые люди, и когда возник вопрос о предоставлении Алешке комнаты, и он принес документы, указывающие, что он живет в двухкомнатной квартире, ему отказали. Кто-то надоумил маму, как в таких случаях действуют. Мама пошла в Воскресенск к психиатру, и та дала ей справку о психическом нездоровье бабушки, которой к тому времени было 75 лет. Такая справка давала право на лишнюю жилплощадь.

Врач, смеясь, сказала:

— В этом возрасте у каждой второй маразм.

Начальник управления связи не желал давать Леше комнату (он был работник, которого взял предыдущий начальник, исключенный из партии и снятый с должности Беспалов), и кто-то из профкома поехал в Воскресенскую больницу проверять правдивость справки.

А как они могли проверить? Да очень просто, проверили наличие карточки.

А врач карточку не завела. Была бы карточка, доказать, что больной здоров было фактически невозможно, надо было бы создавать комиссию медицинскую. А так всё просто, — карточки нет, справка липовая, и Алешке отказали, несмотря на то, что после рождения Сережки мы оказались вшестером в двух комнатах, но у нас на человека приходилось больше шести метров.

Мамин дом строили военные, и восемнадцатилетние молодые парни перегородки в квартирах ставили, как бог на душу положит, у нас перегородка была сдвинута в сторону коридора за счет увеличения комнаты, в результате был фантастически узкий коридор и кухня пять с половиной метров, но жилой метраж квартиры получался 31 кв м. На втором этаже такая же квартира, но с перегородкой, сдвинутой в сторону уменьшения комнат была 29 кв м. Было бы тридцать, мы могли бы надеяться на расширение, а так нет. И один квадратный метр лишал нас прав на расширение. Мы оказались вшестером в 2-х комнатной квартире. В результате мама устроилась, а мы повисли в воздухе, оставалась надежда только на НИОПиК.

В 73—74 годах в НИОПиКе сдали два дома, но я туда не попала. Осталась восьмая на очереди. Неожиданно один из очередников отказался от трехкомнатной квартиры, передо мной не было претендентов с двумя детьми и жилкомиссия предназначила её мне, а общий профком не утвердил, её отдали Угаровой, которая была на очереди ближе, чем я. У нее была комната в Лобне, она прописала к себе временно мать, и ей удалось получить на четверых трехкомнатную квартиру. Позднее Катя училась в одном классе с дочкой Угаровой, и я спросила её, живет ли с ними бабушка. Оказалось, что нет, это был просто хитрый ход.

Я ходила к Герасименко еще раз, просила его подписать ходатайство перед директором о предоставлении мне жилплощади, в надежде, что у Дюмаева, который был тогда директором, где-то в загашнике завалялась какая-нибудь квартирка.

Герасименко уперся и ни за что не подписывал, всё говорил, что он должен думать о работе, а я беспокоюсь только о себе, о своей семье. Те квартиры, что у него есть, он уже распределил для больших специалистов. Через него тогда получили квартиры Комаров и Ломоносов, два кандидата наук, приглашенных Толкачевым в нашу лабораторию. Оба они недолго проработали на Фотонике, Комарова уволили года через четыре при сокращении штатов, а Ломоносов, разругавшись с Толкачевым, сам ушел. Так что Герасименко, царство ему небесное, был совершенно не прав, считая, что он думает о работе, когда приглашает со стороны готовых кандидатов наук. Во всяком случае, я проработала дольше, защитилась и спустя несколько лет, когда ни Комарова, ни Ломоносова никто и не вспоминал, была ничем не хуже, чем они.

Я переломила упрямого хохла Герасименко, убедила его подписать мое ходатайство перед директором, подкинув идею, что, в общем, у директора могут быть еще квартиры, и он как бы просит для меня сверх того, что ему уже дали. С подписанным ходатайством я поехала к Дюмаеву.

В первый мой приезд в его секретарской происходил как раз прием и чаепитие. Необычайно красивая девушка, элегантно одетая, плавными движениями ухоженных рук, сверкая золотым перстнем с огромным янтарем, разливала чай высокопоставленным гостям. Она явно служила украшением интерьера, знала это, не тяготилась, но и не радовалась, просто находилась здесь, как и красивый цветок в горшке на подоконнике. Я чувствовала разительный контраст между моей запущенной жизнью и её ухоженной, обеспеченной, по крайне мере, на первый взгляд.

Ждать пришлось долго, я сидела в углу, как и положено бедной просительнице. Людей к Дюмаеву было мало, сидела я одна, но всё время кто-то входил запросто и застревал надолго.

Наконец, пригласили и меня. Я зашла в кабинет к Дюмаеву, оставив свою неэстетичную сумку, а в ней и носовой платок, в секретарской.

Я рассказывала директору свою фантастическую историю бесквартирных мытарств, закончившуюся проживанием в монастыре, и чем дольше я говорила, сидя перед этим благополучным мужчиной в светлом и просторном кабинете, тем горше мне становилось, и одновременно, описывая невыносимость жизни в храме Успения, я чувствовала себя предательницей по отношению к моим соседям, которые там жили как могли, как могли радовались, пили водку, плодили детей и не рыдали по кабинетам.

Мне стало противно просить, и я заплакала.

Дюмаев мне сочувствовал, рассказал, что у него было голодное детство и что он смог позволить себе второго ребенка через десять лет после первого (а какого-этого ты рожаешь, если тебе жить негде, вот что завуалированно звучало для меня в его рассказе о себе), но никакой квартиры не обещал, клялся что у него её нет. С одной стороны, он как бы кожей чувствовал мое неприятие его благополучия и скрытую ненависть обделенного к преуспевающему, спрятанную за крокодиловыми слезами моей жалости к самой себе, а с другой, — Дюмаев с любопытством, даже останавливаясь в рассказе, делая неожиданные паузы в речи, наблюдал, как я выйду из положения, рыдая без носового платка. Возможно, он колебался, не предложить ли мне свой, но не предложил.

Я осторожно вытирала слезы ладонью и старалась незаметно одновременно промокнуть нос, а сама при этом думала: «Задрать бы сейчас подол и высморкаться в него, вот была бы картинка, квартиры всё равно не видать, так хоть развлекусь». Но не решилась, да и подол у меня был шерстяной, а подкладка синтетическая, неудобно сморкаться.

На третий раз моего паломничества к Дюмаеву, он стал говорить какие-то неопределенные слова, что вырисовывается какая-то трехкомнатная квартира, и отправил меня к Васютину, а как только я увидела рыскающие по сторонам глаза Васютина, изгнанного, как мне потом насплетничали, из горсовета за недоказанные подозрения в мздоимстве, я поняла, что никакой квартиры мне не видать, и решила ждать очереди, тем более, что мы нашли квартиру в Долгопрудном и стали жить в относительном благополучии.

Все это происходило в 74-ом году, а квартиру я получила в 79-ом. Дом, в который я въехала, было запланировано сдать в 75-ом году, а сдали с опозданием на четыре года. Сделали нулевой цикл и заморозили строительство, и возобновили только где-то в конце 78-ого года. Воровство при отделочных работах было такое, что стали сдавать дом по подъездам, а то получалось, что пока второй подъезд делали, первый обдирали. Уносили двери, рамы, унитазы.

Мне выделили квартиру в первом подъезде, но я поменяла её на точно такую же в шестом, с балконом на юг, написав заявление в горсовет, что мои дети часто болеют и нуждаются в более теплой квартире. Справку о частых болезнях детей доктор Нараган выдала мне без звука.

После того, как мне предоставили квартиру в институте, Долгопрудненский горсовет не утверждал её за нами, так как после выезда у мамы оставалась на двоих двухкомнатная квартира, это было много, и требовали, чтобы они переехали в однокомнатную. Тогда мама поступила просто.

У нее были к тому времени знакомства в поселке, и она пошла в жилуправление, и заведующая позволила ей разделить счет так: мы с бабушкой в одной комнате, а мама — одна в другой. Мотивировка раздела была такая: мы всё не платим за квартиру, вот она, как ответственный квартиросъемщик, и поделила лицевой счет. Таким образом, после нашего отъезда оставалась одна бабушка в одной комнате, а это допускалась. В общем, и тут пришлось ловчить, прежде чем удалось получить бесплатное жилье, прозванное мамой голубятней.

Через полгода после нашего отъезда мама соединила счет.

Описание наших мытарств заняло полстраницы и охватило восемь лет жизни.

Когда я начинала работать в НИОПиКе, Толкачев советовал и Алешке устроиться там, — когда работали вдвоем, легче было получить квартиру, но Алексей не пошел, и впоследствии я рада была этому, наблюдая, как губила мужское население НИОПиКа возможность неограниченно пить казенный спирт.

Теперь у нас была квартира, и все эти истории длительных унижений остались позади.

Мы переехали вторые в подъезде, занята была лишь четырехкомнатная квартира рядом с нами. Воду подключили через день или два после нашего переезда, газ через месяц, а лифт, чуть ли не к Новому году.

На другой день, в субботу, после новоселья, мы собрались съездить в хозяйственный магазин у станции, купить вешалки в прихожую, не на что было повесить пальто.

Оставив детей с бабушкой, мы с Алешкой, я веселая и бодрая, а он слегка усталый после вчерашнего перебора, но тоже веселый, потопали на автобусную остановку. Первые десять минут болтали, обсуждали планы расстановки мебели, покупки необходимых вещей. Вторые десять минут, я устало перебирала ногами на месте, с тревогой оглядывая нараставшую толпу, еще через десять минут я ожесточенно принялась ругать мужа за то, что мое предложение прогуляться пешком, он отверг:

— Ну, что ты, Зоя, это очень далеко, — и теперь вот мы стоим тут, а за это время давно бы дошли.

Через сорок минут пришел автобус. Истомленная ожиданием толпа штурмовала его с остервенением. Эти сцены посадки в автобус напоминали мне посадку в поезд в фильмах о гражданской войне, только публика чуть-чуть понарядней.

Я тоскливо наблюдала посадку, начиная понимать, почему в объявлениях об обмене квартир, которыми пестрели фонарные столбы в городе, снизу делалась приписка: «первый этаж и Гранитный не предлагать», а теперь мы жили на Гранитном.

— Возьмем такси, — предложила я выход, Алешка махнул рукой и нас довезли за пять минут и за рубль до магазина, где мы купили простую деревянные вешалку за шесть рублей и вернулись обратно пешком.

Дом был новый, наступил октябрь, а топить не начинали, говорили, что-то не в порядке, батареи начнут течь. Радиаторы в квартирах были новомодные, гнутая тонкая труба с жестяными ребрами, народ уверял, что они холоднее, чем привычные чугунные. Организовали письмо-жалобу сразу в несколько инстанций: непосредственным исполнителям, их высокому начальству, очень высокому начальству и даже в газету, причем в письме были указаны все три адресата, — и через день после отправки письма в первую инстанцию невозможное совершилось, отопление включили.

Дом был весь дырявый, как будто сложенный из игральных карт. Казалось, что ветер гулял по квартире, холодом тянуло из всех углов, а в маленькой комнате угол даже промокал.

Я пожаловалась Алешке.

— Мне всё время кажется, что если упереться ногами в стенку в маленькой комнате, то стенка выпадет наружу.

— Тогда иди и попробуй это сделать, — вполне серьезно сказал Алексей. — Когда у тебя это не получится, то и чувство пройдет.

Я подумала, подумала, легла на диван и уперлась в стенку ногами изо всех сил, но стена не зашаталась, и я успокоилась.

Новоселье для всей лаборатории я не отмечала. В нашем рабочем коллективе все, кто получали квартиру, устраивали грандиозные пьянки-гулянки в новой квартире, но это было давно, они все получили квартиры на пять лет раньше, чем я. Квартиры двухкомнатные в наших домах были хорошие, 28—29 кв метров, с большой комнатой с балконом и просторной прихожей, а я получила крохотную трехкомнатную квартирку, угловую, которая мне не нравилась, спустя пять лет после всех, и не считала нужным это праздновать, а главное, после болезни сына у меня не было настроения видеть людей, что-то готовить. И я отвергла все намеки и прямо сказала, что никаких новоселий праздновать не буду, не до того мне.

Наш маленький коллектив из пяти человек, с Комаровым во главе, всё же у меня собрался. Инициатором была Женька Пыхтина. В один прекрасный день она сказала, что меня не дождешься, и устроила экспромт: после работы они приехали ко мне. Я тогда была очень слаба физически, и вечеринки после службы меня утомляли, но, тем не менее, посидели удачно.

Слегка обжившись, в октябре, я собрала друзей, и девчонки подарили мне большое круглое зеркало, а позднее я собирала родню, дядю Борю с тетей Ниной, Алешкой и Татьяной, и они принесли симпатичную трех-рожковую люстру, с прессованными и интересно преломляющими свет желтыми плафонами.

Мы приобрели книжный шкаф, который поставили в комнате с балконом и использовали его как сервант и как шкаф одновременно.

Книг у нас было относительно мало, их трудно было купить, а мы и не старались, — возить с квартиры на квартиру книги было тяжко.

Мы пользовались библиотеками, читали периодику, в основном «Новый мир» и «Иностранку», тогда подписки разыгрывались или наиболее заслуженные сотрудники награждались подпиской. Автомобилисты гонялись за журналом «За рулем», его давали тем, кто подписался на «Правду».

Сережка быстро освоился на новом месте, играл с детьми во дворе под окнами, но всё время что-то забывал, то велосипед, то знаменитый выменянный экскаватор, то еще что-нибудь.

Он кричал снизу на седьмой этаж, выпрашивал у бабушки очередную игрушку, и она несла ему.

— Пять раз сходила вверх вниз, — жаловалась свекровь вечером.

— Да что ж вы его так балуете? Надо, пусть сам поднимается и берет, что ему нужно, ребенку туда-сюда пройтись — лучше спать будет.

Я вернулась с работы, зашла в дом. Никто меня не встречал, не бежал с радостным визгом, не повис на руках. Я тихонько подошла к двери комнаты и заглянула.

Сережка на своем диванчике, подушка диванная положена поперек, он её оседлал, в руках у него эмалированная тарелка-руль. Сергей — шофер куда-то везет свою бабушку, которая сидит рядом за его спиной.

— Трясись бабушка, трясись, здесь большие ухабы, — Сережка издает звук мотора буксующей машины, подскакивает на подушке и резко поворачивает руль. Бабушка подскакивает тоже и, повернувшись ко мне, говорит:

— Вот так целый день трясусь.

Я не успеваю засмеяться, как с машиной происходит следующая напасть, она попадает по обстрел.

— Взжжж бух, ложись бабушка, обстрел, вжжж бух, ложись. — Сережка спрыгивает с дивана и залезает под него. Я быстренько ретируюсь в кухню, чтобы меня не накрыл снаряд.

После переезда свекровь прожила у нас до октября, потом замерзла и уехала.

Как-то раз, когда Катя заболела, я, жалея свекровь, попросила Алешку побыть с детьми, улизнуть с работы якобы в местную командировку и побыть дома. Сама я должна была выйти после Катиного бюллетеня на работу.

— А то не справляется твоя мама с двумя, — пояснила я свою просьбу.

— Ну, с него какая помощь? — недовольно воскликнула бабушка, услышав мои слова. — Вчера вечером дети залезли на шкаф и висели там. Я позвала Алешку с балкона (Алексей сделал на балконе верстак и всё что-то мастерил для дома, сделал шкафчики в прихожей, встроенный шкаф в отдельной комнате), он пришел, встал на пороге, продекламировал: — Дети, не балуйтесь, — и ушел.

А они как висели, так и висели, ни один даже и не шелохнулся.

На самом деле Алешка бывал упорен в своих требованиях к детям, но именно в своих, а висеть вниз головой на шкафу он не считал чем-то недозволенным: висят, не орут, ну и пусть висят, ничего шкафу не сделается.

К Новому году решили приобрести телевизор, цветной. Стоил он шестьсот пятьдесят рублей, и Алешка взял на работе справку о зарплате, чтобы купить телевизор в рассрочку. Самый хороший из советских цветных телевизоров «Рубин» в рассрочку не продавался, а сейчас, перед Новым годом, в продаже вообще было мало телевизоров, зато в каждом магазине мы с Алешкой сталкивались с кучей неработающих приборов. Зрелище нагроможденных друг на друга ящиков брака заставляло задуматься, и мы купили черно-белый телевизор «Рекорд» за 200 рублей, и я вышла из магазина с чувством облегчения: нам бы пришлось в течение почти полутора лет платить за цветной телевизор по 40 рублей в месяц, а я так устала от безденежья.

Девятая школа, в которой училась Катюша, считалась одной из лучших в городе, но теперь, когда мы переехали, ей оказалось далеко туда ходить и по пути нужно было переходить на углу Дирижабельной и Пацаева довольно оживленный перекресток, а ей было всего девять лет. Кроме того, я решила Сережку не водить в детский сад в течение года. Заведующая сразу пошла нам навстречу, как только услышала, что нам пришлось пережить, замахала руками и сказала, что я могу в любой момент, как только решу водить ребенка, приводить в сад, и одно место в таком случае она всегда для меня найдет, и не нужно мне бегать ни с какими официальными бумагами.

Вот я и решила оставлять Сережку с Катей, а для этого я перевела её в седьмую школу, одну из самых слабых и хулиганистых школ в городе. Зато занятия в ней проводились в третьем классе во вторую смену, так что я уходила утром на работу и оставляла их одних, а возвращалась к двум часам, через час после того, как уходила Катя. На работе я оформила три четверти ставки без перерыва на обед и заканчивала работу в час дня, а заработок, таким образом, получался побольше, чем полставки, около девяноста рублей.

Газ подключили, но я боялась, что дети что-то подожгут, и ставила им электроплитку, на которой они должны были разогревать себе обед.

В первый рабочий день после отъезда свекрови, я вернулась с работы полвторого и нашла сына стоящим у окна, завернувшимся в штору.

— Мама, я на тебя обиделся, — сказал сынок, разворачиваясь из шторы, — ты очень долго не приходила.

Но это было в первый день, а в последующие я находила его чем-то занятым, какой-нибудь игрой. Часто эта игра не прерывалась и с моим приходом. Я сразу же убегала на кухню, поесть и посмотреть, что они там наделали и ели ли сами.

Еще в начале года я заметила тоненькую высокую девочку с длинной темной косой. Она пришла на горку с санками, совершенно одна прокатилась несколько раз, потом повернулась и ушла, ни с кем не обменявшись ни словечком. А позднее я увидела ее выходящей из 205 квартире на нашем этаже. В 205 квартире жили двое, мать и дочь, Аня и тетя Полина. И как-то, когда ехали с Аней в лифте, я спросила ее, что за девочка у них живет.

— Это племяшка, — ответила Аня. — Сестра с мужем уехали за границу, а дочку оставили нам.

— Ей тут скучно одной, — сказала я. — Давай познакомим ее с Катей.

Сказано, сделано, мы их познакомили, но как-то неудачно у нас вышло, девочки не выразили желание общаться. А спустя полгода между ними вдруг вспыхнула дружба. Но это произойдет в следующем году.

Сережка бегает по квартире и кричит: — Катюша, Катюша.

Надо же, думаю я, как скучает без сестры, даже когда она в школе, представляет, что она здесь и играет с ней.

БЖЖЖ, бух, БЖЖЖ, Бух, тра-та-та-та, — имитируя полеты снаряда, взрывы и автоматные очереди кричит Сережка, и вместо облика дочери при слове Катюша у меня возникает призрак грузовика с торчащими из него ракетами. Братские чувства оказываются ни причем, не сестру зовет мой сын, а везет ракетную установку на позицию, чтобы бить оттуда врага, а враг всё тот же, что и во времена моего детства, — немец. Сын любил смотреть фильмы по телевизору, но когда начиналось про любовь, отвлекался и просил:

— Мама, позовешь меня, когда стрелять начнут.

В результате он подкован по части вооружений в закончившейся за тридцать лет до его рождения войне.

Сережка в возрасте от пяти до восьми лет просто обожал зажигать спички, и я разрешала ему жечь их в моем присутствии. И он жег спичка за спичкой, иногда выжигая целый коробок.

Совершенно загадочно почему, но таким же огнепоклонником стал и мой внук Ваня, тоже целыми днями всё жег, правда, Ваня рос на воле и жег костры на даче. А Сережке не разрешалось разводить костры в квартире, и он сжигал спички, и всё сердился, почему делать это можно только, если я стою радом. Однажды головка спички отлетела и загорелась бумага в пепельнице, я быстро потушила и сказала:

— Вот для чего нужны взрослые, они не растеряются и быстро потушат огонь, а дети могут испугаться, и тогда разразится пожар.

Оставаясь одни, дети жутко безобразничали. Придешь с работы, дверь на цепочке, из щели дым валит, а они ушли в маленькую комнатку и в шахматы играют, и дозвониться невозможно, а дым валит от поставленного разогреваться молочного супа, который они героически соскребли со дна кастрюли и съели уже после моего прихода, чтобы им меньше влетело от меня.

— Мама, — сказала Катя после очередной взбучки, — ты меня одну ругаешь, а ведь не одна я беспорядок делаю.

— Я прекрасно знаю, кто где пакостит. Вот, например, веревки к ключам в гардеробе примотал Сережка, насмерть привязал, теперь в шкаф не скоро попадем, а грязную тарелку посреди дивана оставила ты. На полу диванные подушки разложил Сережка, тарелку эмалированную, которая ему рулем служила, тоже он на пол бросил, а бумажки от конфет по всему полу от кухни до комнат раскидала ты. А обувь в прихожей вы раскидали вдвоем.

Теперь и читатель может себе представить, что я заставала, приходя с работы.

Однажды пришла, а их нет дома. Катя была на каникулах, ушли гулять и не вернулись, нет моих деточек. Я посидела минут пять в прихожей, помчалась их искать. Бегала вокруг дома по всё увеличивающемуся кругу и со всё большим напряжением в душе, и хотела только одного: увидеть своих детей целыми и невредимыми. Тогда вокруг не было многих домов и гаражей, стоял заснеженный яблоневый сад, пересеченный дорожками в разных направлениях, и на одной я наткнулась на плачущую Катю. Оказалось, они вернулись, увидели по сумке, что я пришла, и раз меня нет, значит, я пошла их искать, а это грозило им хорошей взбучкой. Вот Катеринка и бегала по саду, теперь уже меня искала, а Сереже приказала рассказать мне какую-то фантастическую историю, по которой они оказывались не виноватыми в опоздании.

Я вошла в квартиру первая. Тут же из комнаты выполз Сергей и, скосив и без того косые глаза к переносице, начал врать, как его Катька научила. Я не успела вслушаться, как из-за моей спины вышла дочь и сказала своему брату.

— Ладно, Сережечкин, не ври, я маме уже правду сказала.

Так раскрылся их заговор против меня. Но я тогда их не очень щучила. Устала, намерзлась, пока бегала по зимнему саду, и не было сил их поколотить.

Отопление включили, но было очень холодно, новый дом, кругом щели. Дом был построен по новой технологии и не промазан по стыкам панелей, и сквозило прямо из углов.

Маме под Новый год больные носили шоколад. Однажды, как-то, когда мы жили на Белоозерской, мама принесла огромную бабаевскую шоколадку, по размеру она была вдвое больше обычной.

— Да это целая взятка.

— За дело, — гордо ответила мама. — Пришла ко мне женщина, с чесоткой, толковая, аккуратная. Я ей всё рассказала, как надо мазаться, как всё продезинфицировать, а она мне не поверила, что у нее чесотка. А потом принесла спустя неделю шоколад и говорит: «Доктор, спасибо большое, свет увидела, два месяца непрерывно чесалась, ночей не спала, на стенку лезла от зуда, а меня лечили от аллергии», а там сразу видны были чесоточные ходы, и какая дура её от аллергии лечила, не знаю.

Новый год встречали дома. Приехала мама со своими шоколадками, пришла Надежда Панфилович. Надя жила с Улановой в одной комнате в общаге, НИОПиК часть квартир в своих новых домах пустил под общежитие, так как у него (у института) был лимит на прописку, и места в общаге позволяли брать молодых специалистов и наполнять их потеснее по двое в комнатке, вот такой второй у Улановой, работающей со мной в одной группе и непродолжительное время имевшей со мной приятельские отношения, и была Надежда. Надежда понравилась мне с первого взгляда, стоило мне только столкнуться с ней у Людмилы в комнатке. Я всегда тянулась к людям, на которых, мне казалось, мне хотелось бы чем-то походить, а тут, если представить себе по-другому сложившуюся жизнь, то я хотела бы походить на Надьку, не унывающую, ироничную, любящую посмолить сигарету, раскинуть карты, побеседовать на отвлеченные темы. И Надежда приблудилась к нам на несколько лет. Когда она приходила, мы устраивались на кухне и играли в преферанс, безуспешно пытаясь отучить Надежду не брякать с туза, когда вистуешь. А в тот Новый год она принесла с собой курицу, которую я тут же засунула в духовку, и научила меня делать из наломанного печенья колбаску на десерт, я забыла рецепт, но помню, что это быстро и вкусно. Детям Надя принесла по шоколадке, я купила тоже, и у наших детей в тот Новый год было шесть больших стограммовых) шоколадок. Я думала, им на неделю хватит, но третьего утром хотела съесть кусочек и не нашла, всё сожрали милые отпрыски, и плохо им, как Булгаковскому мальчику из Театрального романа, не было, ни тошноты, ни рвоты и даже никакой аллергии с ними не случилось. Вообще-то я в жизни не встречала детей, я имею в виду не младенцев, а подросших детей, которым бы вдруг стало плохо от шоколада. Или дети стали другими или шоколад или Булгаков как-то наблюдал, что ребенок целый день жует шоколад и хоть бы хны, позавидовал ему и придумал ту сцену с тошнотой и позеленением.

1980 год. Поездка в Батуми

Начало года протекало без запомнившихся мне как радостных, так и грустных происшествий. Катя поменяла класс, новая учительница Валентина Степановна была спокойнее и менее требовательна, чем Антонина Владимировна, чаще стали у Кати в дневнике красоваться пятерки, исчезли тройки, подравнялся почерк. Во втором полугодии занятия в Катином классе были по-прежнему во вторую смену, и по утрам она оставалась с младшим братом.

В доме у нас стали появляться новые девичьи лица, Светка Жеребцова, Наташка Самыгина, Маша Сысорова, а потом Катя привела и Наташку Малюшину.

Как-то раз мы с Катей пришли в дом пионеров и увидели развешенные на стенах картинки, исполненные детьми из художественной студии. Катеринка, которая, как и я в детстве, всё рисовала задумчивых красавиц, незамедлительно решила посещать студию. Минут тридцать мы ходили по коридору, внимательно вглядываясь в вывешенные на стенках картины, пока обе не пришли к выводу, что больше всего нам нравятся пейзажи, яркие и с настроением, под которыми стояла подпись: Наташа Малюшина.

Увидев кареглазую, темноволосую, стеснительную, даже замкнутую девочку, с интересным низким тембром голоса, я была изумлена, так как по картинкам и технике исполнения я представляла себе автора значительно более зрелого возраста, лет четырнадцати-пятнадцати. Наталья первые годы появлялась у нас не так часто, как другие девочки, но она была единственной, с которой Катя продолжала дружить после ухода из седьмой школы пять лет спустя.

В третьем классе у нас каждый божий день пребывала Маша Сысорова, которая жила с матерью, отчимом и маленькой сестрой Танюшкой в первом подъезде нашего дома и училась вместе с Катей. Маша любила музыку, прибегала послушать наш проигрыватель и отдохнуть от домашнего шума. И тогда же каждодневно стала появляться у нас Света Чебурахина, при появлении Маши, как правило, уходившая к себе. Девочки играли в куклы, в дочки матери, разыгрывали сюжеты, а Сережка, у которого не было никакого общения с детьми, скучал, и я попросила девочек принимать его в свои игры.

Катя и Света были недовольны свалившимся на их головы партнером, но потом придумали ему роль: он был соседом-пьянчушкой, который не кормил своих детей. Дети его, в виде самой старой куклы, валялись в углу без трусов и обуви с всклокоченными непричесанными и кое-где выдранными волосами. Но сынок был доволен, роль свою выполнял честно, шлепал куклу по попе, и все были довольны.

Сережка был подвижным ребенком, ему надоедали малоподвижные девчоночьи игры — скучно, и он постоянно приставал к сестре: то толкнет ее, то повиснет на ней, то призывает побороться. Привычная Катя не обращала на это внимание, молча стряхивала его с себя, как комара отгоняла, но Светлана, которая была одна в семье, хваталась от проделок Сережки за голову и, не вмешиваясь в потасовки сестры и брата, говорила:

— Я тебе сочувствую. Ох, Катя, как я тебе сочувствую.

Чужие дети в доме не мешали мне, я толклась на кухне, или отдыхала в комнате с балконом, а девочки сидели в большой комнате, крутили пластинки, делали уроки, во что-то играли.

Сергей привык сидеть час в одиночестве, я перестала пускать пузыри от страха, что пятилетний сын один, просто бегом бежала с работы на электричку, бегом с электрички домой. Автобусы днем были не так набиты, как вечером, в часы пик, зато и ходили редко.

Нашпигованный антибиотиками сынок болел реже, мой кашель не прошел, но стал привычным, не мешающим жить, также привычным стало моё постоянное лечение его: то ингаляции, то банки, термопсис с содой, багульник. Катя простывала часто и любила после простуд раскашляться, но тяжелых астматических приступов не было, и кашель сам по себе затихал.

В классе Кате досталось место рядом со второгодником, он её обижал, порвал тетрадку. Мальчик был из неблагополучной семьи, и его собирались отдавать в интернат. Мне стало жалко этого никогда не виданного мною десятилетнего мальчика, никому не нужного, с предрешенной судьбой изгоя.

— Будь с ним поласковей, его, наверное, обижают, — посоветовала я дочке.

Через неделю я поинтересовалась, как утряслись Катины взаимоотношения с обидчиком.

— Он недавно поцеловал меня в щеку, — доложила дочь.

Откровенно говоря, это были несколько неожиданные последствия моего совета.

— Может быть, Катя, ты была с ним чересчур ласкова? — заволновалась я, но дочка не придала большого значения ни поцелуям, ни моему волнению.

Мы с мужем не утомляли учительницу своим присутствием на родительских собраниях, Алексей и не знал, что существует такая отцовская обязанность, посещать школу. Но когда Катя болела больше недели, я заходила в школу за уроками. Унылое и довольно грязное здание седьмой школы производило грустное впечатление, узкие темные коридоры, теснота. Возможно, я не заметила бы всего этого, седьмая школа была ничем не хуже тех, в которых училась я сама, но Катенька первые классы училась в светлой и новой девятой школе, и контраст был велик.

Однажды, во время болезни Кати, я пришла в школу сразу после работы, хотела взять у Валентины Владимировны домашние задания. Время оказалось неудачным, только что прозвенел звонок на урок и в Катином классе начался урок физкультуры. Валентина Ивановна выстраивала детей у доски в линейку, чтобы вывести линейку в коридор, затылок в затылок и все по росту. Одного черноглазого маленького мальчика, со странным названием Гандера, она оставила в классе, причем оставила без достаточно уважительных причин.

Посидев с ним в одной комнате в течение пятнадцати минут, я поняла учительницу: каждая минута, проведенная вдали от такого подарочка, — праздник для учителя, и не только для учителя.

Я сидела на задней парте, он тоже, но в другом ряду.

Что этот мальчишка потерял, я не поняла, предмет был видимо очень маленький, но искал он его дотошно. Он лег на сидение парты на бок и вывернул наружу карман брюк. Вскочил, наклонился и стал трясти карман. Ничего не упало. Он вздохнул, лег на сидение парты на другой бок, и вывернул другой карман. То, что высыпалось из его кармана, улетело под парту, он полез под парту, сел там на пол и стал разглядывать, что-то.

Предметы, которые он вытряс из себя таким трудоемким способом, его не удовлетворили. Гандера вылез из-под парты, при соприкосновении его коленок и локтей с деревом раздавался резкий металлический звук, под этот аккомпанемент он за залез на парту, уселся на нее и стал опять выворачивать карманы, стучать чем-то о стол, залез на парту с ногами, спрыгнул вниз, разместился под сидением, пролез по полу, выполз с другой стороны, снова залез на стол, спрыгнул на сидение, с сидения снова на пол, прополз через весь ряд с последней парты до первой. Скорость его движений всё возрастала. У меня кружилась голова, и глаза, я думаю, уже косили на разные стороны, и, когда он скрылся под рядом парт, я на минуту передохнула, но он уже вылезал из-под учительского стола и прыгал по партам назад, ко мне. Всё это мельтешение заставило меня зажмуриться.

Зашелестела растворяемая дверь, я открыла глаза. Тихо вошла невысокая Валентина Ивановна с усталым лицом, но в моих глазах она была гигантом. Как людям хватает мужества избрать себе профессию учителя? Выносить изо дня в день в течение трех лет такое существо вкупе с бандой похожих!

Я получила задание и ушла, восхищенная героизмом учителей.

Несколько лет подряд я увлеченно следила за фигурным катанием, и Роднина, брошенная любимым человеком, и поднявшаяся на пьедестал почета снова, уже с другим, а потом повторившая свой подвиг после родов наперекор всем этим мнениям, созданным мужчинами, что или рожать, или кататься, Ирина, родившая, как положено от веку всякой бабе, и снова ставшая чемпионкой, была для меня образцом мужества, той стойкости характера, которая превозмогает трудности и, главное, умеет преодолеть стереотипы мышления. Часто бывает тяжелее всего заставить окружающих понимать тебя так, как ты себя понимаешь, а не так, как у них сложилось.

Я смотрела на её безмолвные слезы, обильно текущие по лицу под звуки советского гимна, и подумала, вот женщина в спорт после родов вернулась, а мне всего лишь преуспеть надо в профессии, в которой работают до глубокой старости, и я колеблюсь? Еще и Семен Моисеевич Шейн, когда я вслух думала с Ниной, стоит ли идти в аспирантуру, если у тебя двое детей, вмешался и сказал:

— Именно потому, что у тебя двое детей, и надо идти в аспирантуру, а то чем ты собираешься их кормить?

В старой записной книжке у меня был записан телефон Любочки Пулатовой и я, не объявлявшаяся много лет, ей позвонила. Она не удивилась, сказала:

— Приезжайте, пожалуйста, поговорим.

Я приехала, обсудили тему, что и как делать, когда поступать, только трудно мне было решиться уйти на три года на стипендию девяносто рублей, на работе я получала 120 и премию квартальную от 40 до 60 рублей, и обещали повышение. И в разгар этих раздумий Шейн предложил мне идти в заочную аспирантуру НИОПиКа.

— Пойдешь к Дюмаеву, он всех берет, будешь его аспиранткой, я тебя порекомендую, а у меня в институте Химфизики приятель есть, Гена Фомин, умница, хороший человек, сделаешь у него работу, он сейчас докторскую делает. Очень плодовит, много статей выходит, и в деньгах не потеряешь на время учебы.

И добавил, заметив, что я колеблюсь:

— Да не бойся, у него легкий характер, с ним хорошо работать, не так, как со мной, со мной тяжело.

Семен был человек дела, а раз он решил, что его вариант самый для меня подходящий, то и начал действовать, хотя я еще колебалась.

Фомин был оппонентом на защите Семеновской аспирантки, мы сидели в Московском НИОПиКе в конференцзале вместе с Ниной, и после доклада своего аспиранта Семен неожиданно громогласно обратился в зал.

— Вот тут потеснитесь, пожалуйста, я хочу познакомить этих двух людей. Она в аспирантуру собралась, это Зоя Карловна Криминская, конечно, вы все её знаете (это такая шутка была, меня на заседании ученого совета впервые-то и видели, если увидели вообще). И руководителем у нее будет Фомин Геннадий Васильевич, вот он тут сидит, пусть они рядом сядут, им поговорить надо.

Я по такому случаю подкрасилась, нарядилась в свою оранжевую кофту, и сейчас оранжевое пятно моей кофты мелькало среди серых одежд профессоров, привлекая внимание. Нина потом смеялась, что Смирнов, химик, доктор наук, присутствовавший в зале, поглядел на меня, полыхающую от смущения, обиделся и сказал:

— А почему это аспирантку Фомину, чужому? Я тоже хочу аспирантку.

Мы с Геной познакомились, договорились встретиться и обсудить работу уже вплотную.

Пока я думала, как мне сказать Любе о перемене своего решения, Гена с ней столкнулся в столовой института Химфизики, всё ей рассказал, и, когда я ей позвонила, Любочка, может быть чуть-чуть обиженным тоном, сказала, что она встретилась с Фоминым, что он будет мне прекрасным руководителем и что она дала мне наилучшие рекомендации. Я извинилась, объяснила ситуацию, преимущества для меня заочной аспирантуры, позволяющие мне положить два горошка на ложку.

— Зоя, я всё понимаю, поступайте, как вам удобнее, Гена тоже очень хороший вариант.

Оставалось договориться с Дюмаевым. Семен и это взял на себя, порекомендовал меня и договорился о встрече. Я пришла в знакомый кабинет, где когда-то рыдала без носового платка, выпрашивая квартиру. Не знаю, узнал ли меня Дюмаев, но ни словом мы не обмолвилась о каких-то там квартирах, говорили только о работе, и Кирилл Михайлович очень неназойливо, вскользь сказал, что в мелочи он вмешиваться не будет, Гену он хорошо знает, полностью ему доверяет, тему мою они обсудили, а во всех организационных вопросах он готов мне помочь. При всём при том о тематике будущей моей диссертации мы говорили конкретно, и я удивилась быстроте, с которой Дюмаев схватывал суть проблемы в области, далекой от его непосредственной специальности.

Еще один невыясненный вопрос читался в глазах Дюмаева, моего будущего руководителя диссертации, а именно, какая связь между мной и Шейном, каким образом мы знакомы. Семен любил изобразить себя секс гигантом, и любопытство Дюмаева было естественным, и я предоставила Кириллу Михайловичу полную возможность думать по этому поводу, что ему заблагорассудится, дать волю фантазии. Шейн в разговорах наших вслух не упоминался, как будто и не он всё это организовал.

Я съездила в отдел аспирантуры, узнала у ученого секретаря, которым тогда была Женя Попова, близкая приятельница Нины, какие документы надо сдавать и когда экзамены. Женя посоветовала мне не пороть горячку и сдать экзамены осенью. Я взяла программу по физхимии, по истории партии, учебники в библиотеке и успокоилась пока.

Ирка сидит у меня, навестила подругу. Мы болтаем о том, о сём, потом я говорю ей, хотя она, наверное, знает, но молчит по этому поводу.

— Ну всё, я решила поступать в аспирантуру.

Ноль внимания, Ирка смотрит на меня и молчит.

— Ну и что ты молчишь, скажи, что не одобряешь, я ведь знаю, что ты думаешь.

— Сказать-то я могу, да зачем, ты ведь всё равно не послушаешь, — отвечает мне моя разумная подруга.

Алешка же, когда меня в январе следующего года зачислили, на нашем дне рождения, подвыпив, ходил между друзьями и говорил:

— Моя жена поступила с аспирантуру. Принимаю соболезнования.

Осенью Зоя навестила меня на новой квартире. Она ездила в командировки в Москву, и нашла меня первый раз еще на Дирижабельной. Тогда на Дирижабельной, я даже не сразу её узнала. Послышался стук в дверь, я открыла и увидела на пороге молодую женщину в голубом костюме.

— Вам кого? — растеряно спросила я.

— Ну, Хучуа, ты даешь, — сердито сказала мне Зойка и, потеснив меня, вошла.

Арутюнян выщипала брови, и взгляд от этого сильно изменился, а голубой костюм перекрашивал Зойкины зеленые глаза в голубой цвет, всё это вместе помешало мне в первый момент узнать подругу.

Зойка осмотрела мою голубятню, вздохнула, что вообще такие квартиры здесь, в Москве, строят (теперь она была ленинградка, а я москвичка, и теперь всё моё было московское, а у неё ленинградское, и уже не в индивидуальности было дело, да и какая индивидуальность может спасти трехкомнатную квартиру 34 кв метра?).

Я рассказала Зойке о прошлогодней болезни сына. Я не вспоминала пережитое, так мне было легче, но сейчас, когда приехала Зоя, меня прорвало. Зоя слушала, сострадала, но последнюю мою фразу о невозможности жить без сына оборвала резко и бескомпромиссно:

— Даже и не думай, что́ ты! Ты должна жить, и думать даже не смей.

Я промолчала, решила, подруга не понимает моих чувств, и то, что у неё ещё нет детей, разделяет нас. Пройдут годы и вдруг я пойму, как права была Зоя, только так и не иначе нужно отсекать всякие мысли о самоубийстве.

Зойка зимой развелась с Никулиным, а летом встретилась с Виктором на встрече выпускников Техноложки, и рассказывала мне о своем вновь возникшем романе с Андрюшиным.

— Он клянется, что любил меня все эти годы. Зовет замуж.

— Врет. Увидел тебя и снова влюбился.

— Я тоже так думаю.

— А насчет замужества?

— Не знаю, боюсь.

Боялась недолго. Через год родила дочку Дашу, и мы много лет не будем видеться, разделенные семьями, заботами.

Сосед рядом, старик Серебряков Евгений Никитич спросил Сережку, как зовут его родителей:

— У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.

Евгений Никитич потом дразнил меня:

— У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.

Он считал, что таким образом ребенок обозначил, кто в доме главный. Может быть и так. Но вполне возможно, Сережка решил, что Серебряков хотел узнать, как обращаться к его родителям, и, что меня только имени по Евгению Никитичу, как мужчине, называть нельзя, а Лешу можно.

Десять лет переездов не утомили видимо нас, так как мы продолжали переезжать, теперь уже из комнаты в комнату и перетаскивать мебель. Дети были маленькие, им отдали большую комнату, вместе со старой светлой мебелью, сами устроились в комнате с балконом. Алешка прикрепил телевизор на кронштейнах над кроватью, причем установил его в наклонном положении, мордой слегка вниз, чтобы было удобнее смотреть лёжа. Уже с порога нашей квартиры при открытой двери в комнату был виден на секунду застывший в своем падении телевизионный ящик, и входящие впервые в наш дом зажмуривались в ожидании грохота. Парящий в пространстве над кроватью серый экран не соответствовал моим старомодным буржуазным представлениям об уютном добропорядочном доме, и я сердилась, обижая мужа полным непониманием его гениальных технических решений.

— Я чувствую себя под этим экраном, как на космодроме, а не в супружеской постели, — бурчала я мужу.

Сережка раскрывался во сне, скидывал одеяло на пол, нужно было бегать по коридору укрывать его, пока добежишь, весь сон пропадет. Мы взяли диван и переехали в маленькую комнатку, там у нас стала спальня, но ненадолго, Катя подрастала и вскоре маленькая комнатка станет её, а мы вернемся в комнату с балконом. Пока же они спят в большой, мы в маленькой.

Мне очень нравится, как у Генри Миллера появляются персонажи: открывается дверь и входит О'Хара. Он так вваливается в общую жизнь, в ссоры и дрязги, так закручивается в общем водовороте, что начинаешь судорожно листать страницы обратно, где же ты пропустил его описание, но нет никакого описания, вот тут на тридцать второй странице он открыл дверь и вошел, как это и бывает в жизни. Вот и у нас так, раздался звонок, мы открыли дверь: там стояли двое, уже знакомый нам Гамлет и его жена Люда, которую мы с Алешкой видели впервые.

Сейчас, спустя столько лет после знакомства с Людмилой мне трудно воссоздать облик женщины, которую я к тому времени нарисовала в своем воображении в качестве жены Гамлета, но знаю точно, воображаемая жена была блондинка. Сработал стереотип: черный как галка горбоносый армянин Гамлет Сагиян должен был увлечься голубоглазой и белокурой женщиной.

Вперёд Гамлета в нашу квартиру втиснулась (на звонок прибежали трое, и гостям, при такой широкой встрече остается только по одному в двери вминаться) и расправила плечи не просто темненькая женщина, а настоящая брюнетка, и не просто брюнетка, а копия армянка, даже слабые усики виднелись. Единственное, чем она отличалась от большинства южанок, это белая кожа красивого востроносого лица. Я просто раскрыла рот от изумления и вместо «здравствуйте» и пожимания руки я сказала:

— Ну вот… А я думала, ты женат на блондинке…

Гамлет тряс Алешкину руку и медленно поднимал брови, вернее только начал их поднимать, пытаясь придумать ответ, Люда выдала, выдавая изумление мужа за разочарование:

— Да…, Гамлет, что же ты так выбрал. Придется менять.

«Хорошо» радостно подумала я, «Этой палец в рот не клади». Вслух я засмеялась и предложила гостям проходить.

Позднее, когда мы подружимся (хотя много лет, когда Людмила начинала меня донимать подковырками, я сердилась и кричала: — А ты кто вообще такая? Думаешь ты мне подруга? Нет, ты только жена друга!).

Так вот жена друга прошла, мы обложили её альбомами с фотографиями, мы тогда вели такой альбомчик для детей, куда вклеивали фотографии детей и смешные вырезки из журнала Мурзилка, который выписывали. Люда, которую Гамлет звал Милкой, рассматривала альбом, сидя на диване и снисходительно слушая объяснения Катерины, а мы засели за преферанс.

Посреди наших пасов и вистов Гамлет сказал мне:

— Зоя, поставь чайник, что-то пить хочется.

Я послушно вскочила, и рванулась было за чайником

— Гамлет. Да ты что? Я не понимаю, как это можно? В чужом доме? — взвилась Люда, как будто в нее вонзили иголку.

Я не поняла, в чем дело, настолько естественной мне показалась жажда Гамлета, партнера по игре, а поняв, постаралась отразить нападение на приятеля:

— Ну, Люда, вы очень строги. Мы много общаемся на работе, у нас товарищеские отношения, нет ничего страшного в такой просьбе.

— Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в ваши служебные отношения, — вот что дословно ответила мне Люда, — но здесь, в чужом доме просить чай…

— Да ведь иначе не дадут, а пить хочется, — я умчалась ставить чайник.

Вернувшись, я глянула на часы. Было полдесятого.

— Катенька, пора, ложись спать, — закричала я из комнаты (Сережу забрала мама и дочка была одна).

Послушался далекий вздох из комнаты, куда удалилась Катя, потом шуршание покрывал и простыней. Дети убирали постели в секретер, снизу там было пространство для постели.

— И сколько времени надо, чтобы мы дожили до такого? — заинтересовалась Люда. — Чтобы вот так, сказала «ложись», и всё?

— Катюше десять.

— Да…, еще дожить надо.

А Сурику, их сыну, тогда было полтора года. Спешу заверить, что они дожили.

Позднее Люда живописала свое первое впечатление от меня. Я его приведу, чтобы читатели могли увидеть меня чужими глазами, а не моими собственными, снисходительными.

Ты оказалась худой, тоненькой женщиной с громадной пушистой шевелюрой на голове, в неповторимой меховой жилетке, и что меня особенно поразило, в высоких валенках, из раструба которых торчали такие худые ноги, что непонятно было, как ты можешь передвигать этими конечностями такую обувь. Я до этого никогда не встречала человека, молодую женщину, которая ходит по квартире в валенках. Но глаза у тебя были веселые: живые карие глаза, и, не считая потрясения от валенок, в целом ты мне сразу понравилась. Тем более, что я вообще очень расположена к кавказским людям.

Люда действительно расположена к кавказским людям, особенно к Гамлетам, не каждой женщине в жизни перепадет два Гамлета, один грузин, несостоявшийся муж, художник, а другой состоявший Гамлет Суренович Сагиян, армянин из Баку, закончивший физфак Московского Университета и волею судьбы оказавшийся со мной в одной лаборатории

В лице Люды я приобрела еще одну близкую подругу, но в первый момент этого не поняла: слегка опешила от Людмилиной манеры всех расставлять по своим местам, с которых потом уже никогда её не сдвинешь.

Надо мной высоко стояло темно-синее южное небо, забыто пахло кипарисами, морем и розами. Всё вокруг цвело, шумно бил фонтан, отраженное от белых плит мостовой солнце резало глаза. Я шла по Батумскому бульвару, со своими веселыми веснушчатыми детьми и не верила в реальность происходящего.

Последний раз я была в Батуми осенью 67-го года, мучилась болями от холицистита, лежала в стационаре и вышла на берег только один раз. Море было бурное, дул пронзительный сырой ветер, раздувал серые низкие облака. Я постояла над пляжем, облизала соль с губ и уехала на тринадцать лет, а казалось мне, что навсегда, и сейчас, радуясь солнечному приволью раскинувшихся над морем родных кипарисовых аллей, я не понимала одного, что мешало мне все эти годы купить билет, сесть на поезд и приехать сюда? Почему я не приехала раньше? Стеснялась неустроенности своей жизни? Не имела денег? Просто за время жизни среди блеклой природы Подмосковья, суровых зим, неярких летних дней, я перестала верить в существование субтропиков, круглогодичного торжества и буйства зеленых растений и своей юности, и невозможно было приехать на то место, которого нет в реальном мире.

Пустынный Крым и высохшая полевая трава в Кабардинке не напоминали мне мой родной юг, то был другой юг, даже другое море, мелкое и холодное.

Навстречу мне шла Тира, важная-преважная, фантастически раскрашенная и совершенно не изменившаяся, не считая того, что перестала мучить своих учителей в школе и мучила теперь своих учеников, — Тира окончила Батумский пединститут и работала учительницей в младших классах.

— Привет, — сказала мне Тира так, как будто мы расстались вчера. — Приехала? С детьми?

Она оглядела мое потомство.

— А что все такие худые? А кто еще приехал? Ты кого из наших видела?

И вдруг я поняла, что Тира каждый год встречает кого-нибудь из одноклассников, вот так прогуливающихся по бульвару, и я одна из этих немногих.

— Да я вчера с поезда, а кто здесь из наших?

— Да ты первая.

И Тира удалилась, не удостоив меня более продолжительной беседы. Я ошеломленно посмотрела ей вслед, потом засмеялась празднику узнавания. В Тире было столько же перемен, сколько в Батумском бульваре: выросла пальмовая роща, поменяли ограду вокруг, и море отошло еще метра на два, а Тира стала другим цветом мазюкаться, и сегодня её веки устрашали зеленым цветом, вместо примелькавшегося мне синего.

Первые три дня я была счастлива встречей с природой, с городом, его улицами и домами, и первую радостную встречу с друзьями я пережила совершенно случайно.

Исколотив кулаки по автомату в попытках связаться с Москвой и поговорить с любимым мужем, я устала, угомонилась, по старинке заказала разговор через телефонистку, уселась ждать, когда меня позовут. Мне нужно было рассказать мужу, как мы тут живы и что нужно привезти, чтобы прожить три недели, как было запланировано. В Батуми были ужаснувшие меня абсолютно голые прилавки. Не было ни яиц, ни масла, ни сыра, ни колбас. Продавец маленького магазинчика с двойным названием «Мясо» и «Хорци» сидел на пороге абсолютно пустого магазина и пялился на проходящих полуголых курортниц. Хорци было только на рынке, говядина по пять рублей за кг и куры, цыпленок на полкило, за 5 рублей, а большая курица 10. Скучно как-то при зарплате 120 рублей.

Ждать разговора в течение часа утомительно. Всех потихоньку соединяют, с Харьковом, с Одессой, даже с Ленинградом, а меня никак, — и я глазею по сторонам, жалею, что не взяла книжку почитать.

Огромная молодая женщина с симпатичным личиком толчется возле кабинки. Очень внушительных размеров. И высокая и толстая. Но вот лицо… Я вглядываюсь в эти светло-карие глаза, чуть на бок ухмылку и, как во сне сквозь те черты, которые я вижу сейчас, проступают другие, детские, и я узнаю девочку. Боже мой, этот слонопотам — Кира, младшая сестра моей одноклассницы Марины Игитханян!

Я хочу окликнуть её, спросить, где Марина, но она разговаривает с двумя женщинами, я жду момента. Одна из женщин поднимает голову, она в темных очках, смуглое лицо в конопушках…

— Марина?

Женщина спустила темные очки на нос и стала озираться в поисках, кто же её зовет, и я уверенней и громче:

— Марина!

Ее взгляд скользнул по мне и прошел дальше.

— Маринка! Ты что, меня не узнаешь?

Наконец она увидела, шагнула навстречу, мы радостно потискали друг дружку, потормошили, враз заговорили и уже не могли оторваться, пока меня не пригласили в кабину. Так началось мое восстановление старых дружеских связей спустя пятнадцать лет.

Подруги мои работали, и я прямо с детьми с моря заходила к ним, зашла к Мане в Филармонию, к Нельке в банк, к Нанули в диспетчерскую. Было много визгу, писку и объятий. Подруги орали от радости, эмоционально выражали свои чувства, я снова была на родине, среди людей, так похожих на меня, еще более шумных, еще более увлекающихся.

Приехала отдыхать из Калинина Инга Алая, теперь Гребенникова, врач, и мы решили встретиться и собрались у нее, человек десять было, отпраздновали пятнадцатилетие окончания школы и договорились встретиться спустя пять лет, отметить двадцатилетие и собрать всех, кого найдем.

Мы были счастливы вернуться в детство и юность как в лучшую пору своей жизни, и никто не вспоминал сейчас, как хотелось вырасти скорей, чтобы стать независимыми от взрослых, как тяготил постоянный контроль дома и в школе.

Алешка приехал через неделю после нас. Он был извещен об отсутствии продуктов и привез огромное количество еды, все продукты, коробки с яйцами, пачки масла, всем родственникам и знакомым в подарок. В Грузии, где, если верить справочнику, сельское население преобладает над городским, не было еды.

Проводница впала в истерику, когда Алешка всё это выносил. Кричала, что столько мест нельзя иметь, и думаю, была не права, по весу было не так уж и много, да и возмущаться по этому поводу надо было в Москве, а не сейчас.

Встречать его пришли мы все и тетя Тамара. Наклоняясь к подавшей ему руку тете Тамаре, и заглядывая ей в лицо, Алешка засмеялся:

— У Самсона Николаевича, оказывается, был широкий диапазон.

Дело в том, что тетя Тамара была крохотная женщина, не выше 150 см, а бабушка высокая, а для тех лет и очень высокая, все 170.

Алешка привез надувной матрац, ласты, и мы стали проводить время, как обычно все отдыхающие, с утра на море, потом передых, потом на бульвар. Поселились мы не у тети Тамары, а у её родственницы, Венеры. Они сдавали свои комнаты, нам была выделена отдельная комната с отдельным входом, Венера меняла нам постельное белье и мы могли готовить на кухне.

Готовила я мало, мы часто забегали на обед к тете Тамаре, у которой жила мама, но мама через неделю после приезда Алешки укатила обратно в Москву, кончился отпуск. Она приехала на две недели раньше вместе с Сережкой, потом мы с Катей, потом Алексей. Сережка боялся прибоя и в этот наш приезд довольно неохотно купался, легко заходил в море только в полный штиль, предпочитая в остальное время мелкий детский бассейн. Ходили мы огромной командой, брали с собой внучку Венеры и соседскую девочку, а иногда и двух соседских девочек, так что мы были с пятью детьми, а когда к нам присоединялась Инга с сыном Димкой, на год моложе Кати, было совсем весело.

Я познакомилась с Ингиным отцом, старым, медлительным, большим умницей. Иногда он приходил с дочерью и внуком на море, сидел в тени виноградника, и я любила с ним побеседовать. От него, прошедшего войну, я впервые узнала, что в 41-ом, под Москвой, наши ополченцы шли в бой без оружия!

— Нам говорили, — рассказывал он, — возьмете винтовку у товарища, когда его убьют. А у немцев были автоматы….

С моей привычкой тут же ставить себя в описываемые собеседником условия, на меня напала такая тоска, что и светлый солнечный день не радовал.

Я зашла в свою школу, прошла к кабинету директора. Там сидела Нина Константиновна, бывшая завуч, сейчас директор. Мы с Зойкой заходили сюда летом 66-го года, после первого курса, и виделись с ней же.

— Узнаёте? — спросила я, остановившись на пороге.

Через минуту напряженного всматривания Нина Константиновна изумленно сказала:

— Зоя… На улице не узнала бы, прошла мимо, но когда вот так появляются на пороге, сразу знаешь, — наша, и узнаёшь.

Завуч повела по коридору, встретили физика у дверей физкабинета. Шота взял меня за руку и повел в учительскую.

— Вот, — сказал он, — эта девочка пятнадцать лет тому назад закончила школу, и не было дня, чтобы все эти пятнадцать лет на уроках я не вспоминал её: Хучуа, Хучуа. Лучше ученицы у меня не было.

Кто-то из старых учителей узнал меня, а одна незнакомая женщина, подняла голову и спросила:

— Конечно, там уже и кандидатские…

— Нет, — бодро ответила я. — Только институт закончила, потом замужество, дети отвлекли. Но я собираюсь поступать в аспирантуру.

Уходя из школы, я точно знала, что не собираюсь, а поступлю.

Я зашла на корты, поздороваться со знакомыми, вспомнить радости игры в теннис, услышать стук мячика о ракетку.

Сергей, рабочий по обслуживанию кортов, узнал меня, поздоровался и ушел в здание, а минут через пять из раздевалки вышла мать Нельки Варданашвили, тетя Валя, которая там работала.

— Значит это ты приехала, — задумчиво сказала тетя Валя, после обычных здесь поцелуев при неожиданной встрече. — Теперь понятно, о ком рассказывал Сергей. И она смехом передала мне, что Сергей пришел и рассказал: «Приехала девочка из Москвы, батумская, когда она в институт поступала, все профессора собрались, чтобы её завалить, но она оказалась такая умная, всех за пояс заткнула и прошла», а теперь я выхожу и вижу тебя, ну понятно, про кого рассказывал Сергей.

— Да ничего этого не было, просто легенда какая-то.

— Было, не было, теперь ты девушка из легенды.

От этой поездки на море осталось много фотокарточек.

Провожала нас толпа народа, как будто какая-то делегация уезжала, перечисляю:

родня: тетя Тамара, Августа Ивановна, теща маминого брата Резо, с внуком, — трое;

тетя Венера с внучкой Лелой и девочкой со двора, Ноной, с которой Катя сдружилась, — ещё трое;

мои подруги: Маня с двумя детьми и Инга с Димкой, — пятеро. Итого 11 человек, и нас четверо. И я понимала, что уезжаю не навсегда, что я еще вернусь. Хорошо мне было здесь.

— Что ты помнишь из восьмидесятого года? — спросила я мужа.

— Ооо, в восьмидесятом была олимпиада в Москве. Я даже ходил на борьбу смотреть в спорткомплексе ЦСК.

И действительно, была олимпиада, и нас предупреждали не шляться в Москву во время олимпиады, и железнодорожные билеты в Москву продавали только прописанным там, и мы покупали билеты из Батуми по паспорту и без всякой очереди. Нас предупреждали о возможных провокациях, просили не поднимать всякие ручки, конфетные бумажки и прочие мелкие вещи с полу, боялись эпидемий и просто взрывов, и я с детьми просидела в Долгопрудном, а на другой год Ирка организовала у себя встречу одногруппников по случаю десятилетия окончания физтеха, и Пашка Лебедев рассказывал по горячим следам, как он ходил на стадион болеть, как там все махали флагами, а у наших, у хозяев олимпиады, и флагов не было. Он пошел в общагу в Электростали, там у дверей висел флаг. И комендант поймал Пашку во время попытки стянуть его. После выразительных объяснений, комендант дал ему флаг, и Павел где-то со своего двадцатого ряда размахивал флагом, а болельщики с первых рядов увидели полощущееся по ветру красное полотнище, затребовали Пашку и флаг вниз, и спустили по рукам обоих, — вот так то.

Бабушка-патриотка купила фаянсового олимпийского Мишку, и теперь он стоит у нас в серванте; когда уезжали из Батуми в 1998 году, я много чего выкинула, но олимпийского Мишку забрала.

Вслед за воспоминанием об Олимпиаде в памяти немедленно всплывает другое событие, трагическое: смерть Владимира Высоцкого. Теперь, после прочитанных мною воспоминаний о нем многих различных людей, я понимаю, в каком напряжении жил этот человек, как неудержимо он растрачивал и губил себя, мне не удивительна его ранняя смерть, но тогда это было большой неожиданностью для нас.

Магнитофона у нас не было, пластинок с Высоцким выходило мало, у нас было всего две, зато Алешка привез из командировки самодельную книжку стихов Высоцкого, ему подарили распечатку на ЭВМ, на перфорированной бумаге в зеленом переплете. Это было совсем другое знакомство с поэтом, песня песней, но музыка создает настроение, и смысловая часть стихов при слушании частично стирается, а тут сиди, читай, перечитывай.

…Его не будет бить конвой, он добровольно…

Одна такая строчка, и вся история страны перед тобой.

или

…Капитан, никогда ты не станешь майором…

и многие судьбы недоучившихся, не поднявшихся выше капитана.

Меня всегда удивляла изумительная емкость поэтической фразы по сравнению с прозаической, а у Высоцкого это особенно сильно:

…И остались ни с чем егеря…

А в июле мы в выходные дни ездили к Иринке в Троицкое, в то лето, помнится мне, раза два ездили, ходили на пляж, гуляли по лесу.

Сережка и Ольга охомутали Алешку, использовали его, как коняшку, катались вдвоем, визжали, как резанные, он их стряхивал на песок и убегал на четвереньках, и дети пришли в азарт и замучили его совсем.

В конце июля Алешка решил поменять работу. Он зарабатывал много, около 270 рублей, но ему жутко не нравилась нудная конторская работа, которую он выполнял и он ушел, его сманила в институт «Цветметавтоматика» Ирка, которая там работала. «Цветметавтоматика» была рядом, в Дегунино, но проиграл он при переходе сорок рублей в зарплате, деньги по тем временам немалые.

А в перерыве между работами Алексей решил еще погулять, взял детей и отправился в Лысьву. От той поездки он вспоминает только, что мать встречала их, а автобус ушел переполненный, пришлось идти пешком, Сережка устал, и его везли на коляске, два чемодана и сверху мальчишка. А двухколесную тележку Алешка сделал сам, нашел два колеса на свалке, и ему приятель сварил металлическую раму, на которую была натянута сетка. Ленивый таскать тяжести Алешка даже картошку с рынка возил на этой тележке.

В конце августа я взяла учебный отпуск и стала готовиться к вступительным экзаменам. Английский я уже сдала, и мне на подготовку остальных, специальности и истории партии, дали две недели. Я приготовлю с утра завтрак и обед, уйду в комнату с балконом, там занимаюсь, и мешать мне нельзя, — наору. И дети тихо себя вели, предоставленные самим себе, ну да Кате было уже 10 лет.

На улице в Долгопрудном я встретила знакомого физтеха, Валеру, с которым я была в одной лаборатории в Пущино, он на курс позже учился. Он был с сыном Сашкой, восьми лет. Разговорились, я показала дом, где живу, сообщила номер квартиры, пригласила заходить. Сказала, что у меня двое детей. Сашка навострил уши, и в один прекрасный день раздался звонок — это Сашка пришел к нам в гости, они жили недалеко. Я его впустила, он познакомился с Катей и Сережей, ушел с ними в комнаты, и они целый день что-то там творили, что-то лопали на кухне, а потом он сам, решительно так ушел.

— Мне пора домой, — и я услышала шебуршание в прихожей.

— А где ваша мама? — поинтересовался он напоследок.

— А она в другой комнате учится, — ответила Катя.

— Ух, как здорово, у вас как будто взрослых и дома нет, делай, что хочешь.

Сашка заходил еще пару раз, «делай, что хочешь» ему понравилось, и они очень дружно, хорошо так играли, меня не допекали совсем, а потом он исчез, возможно, они переехали, Валера жил с семьей на частной квартире.

Перед экзаменом по истории партии я поехала на Белоозерскую на консультацию с бабушкой о международном положении. Бабуля каждый выходной смотрела передачу «за круглым столом» и читала газеты, к чему я себя за всю жизнь не смогла приучить. Один вид газеты навевал на меня невыносимую скуку, а поскольку я считала, что газету надо читать, как книгу, от корки до корки, то просмотрев три строчки передовицы и доклада о трудовых буднях, я заканчивала чтение.

Бабушка должна была рассказать мне в какой стране какой сейчас правитель, какой режим, за кого мы ратуем, за Манолиса Глезоса или за Анжелу Дэвис. На экзаменах по истории партии иногда задавали вопросы о современности, вне программы, и я со своей полной аполитичностью боялась этих шагов в сторону. Анжела Дэвис в те времена не сходила с нашего телеэкрана, и бабуля, не любившая моей шокирующей лохматости, всегда говорила мне:

— Зоя, подстригись, ты прямо как Анжела Дэвис, — хотя, вроде бы, как помнится, Дэвис была цветной, а я, несмотря на крайнюю заросшесть, белой.

Но история партии это несерьезно, а вот в программе по специальности, по физхимии был очень трудный кусок, раздел электрохимии, я почти неделю старалась разобраться во всех этих двойных электронных слоях, а потом оказалось, что мне дали не ту программу, и электрохимия мне не нужна, а я над ней корпела, ломала могзи. То-то мне было обидно.

Сдавала экзамен по специальности я известным людям на Фотонике: Калие, Герулайтису и Лукьянцу. В свое время Олег Леонидович Калия, тогда старший научный сотрудник в лаборатории Лукьянца, распотрошил меня за мой отчет по фталоцианинам, хотя и топтать особенно было нечего, так, страниц пятнадцать текста, довольно очевидного. Дело было не в моем чахлом отчете, а в том, что фталоцианины были веществами Лукьянца и Калии, а я по недомыслию в отчет их не включила, а Толкачев и не подсказал. Злопыхательный Олег в конце концов понял, с кем имеет дело в моем лице, никакого злого умысла, а просто недопонимание сложных человеческих взаимоотношений. До меня дошли его сожаления о том, что он устроил мне баню. Когда он довольно пылко меня топтал, я сопротивлялась и, как ни странно, заслужила впоследствии некое уважение за стойкость.

Позднее Катюшка и Иринка Калия ходили в одну группу в детском саду и очень любили играть вместе, у них были какие-то интересные сюжетные игры, и когда мы приходили забирать своих дочерей, то не могли оторвать одну от другой.

Но вернемся к экзамену. Первый вопрос был из области термодинамики, и спрашивал меня в основном Герулайтис, физик по образованию, столп «Фотоники», этого физического отделения химического института, занимающегося закрытой тематикой. Я ошиблась в определении изолированной системы, не сказала об отсутствии массообмена, как само собой разумеющегося, и Герулайтис поймал меня на этом и, увидев, как я раздосадована, засмеялся. Остальное, всякую там математику, я бойко, без запинки, рассказала. Второй вопрос был по кинетике. Тут Калия меня выручил:

— Одну минуту, — сказал он, — я задам ей вопрос.

Он встал, провел наклонную прямую мелом на доске и спросил:

— Какой будет порядок у реакции, если зависимость концентрации от времени имеет такой вид?

— Нулевой, скорость постоянна.

Лукьянец и Герулайтис молчали, смотрели на доску.

— Может быть, тогда ничего у нее и не спрашивать, и так всё ясно? — задумчиво спросил Лукьянец.

— Ну, я для того и задал вопрос, чтобы ничего больше и не спрашивать, — как-то даже обиженно ответил Олег. И я ушла с пятеркой, реабилитировалась после своих троек по физхимии на физтехе.

В сентябре мы определили Сережку в детский сад, в его бывшую глазную группу, и вот первого сентября Алешка взял Сережку за ручку и повел в детский сад, а я убежала на работу в НИОПиК. Я шла на электричку и думала, что я эти годы была как мать одиночка, я отправляла Катю в школу, отводила Сережу в детский сад, бегала на обеденный перерыв кормить Катю обедом, забирала Сергея из детского сада, всё всегда я. В будни Алешка уходил в семь и приходил в семь, и так изо дня в день, из месяца в месяц. Основная его обязанность была привезти мясо из Москвы, просто в Долгопе трудно было его купить, и по выходным стирка из-за моей аллергии к порошкам, вернее к порошку «Лотос». Тогда нас не баловали, и было два порошка: «Лотос» для всех видов белья и «Астра» для белого.

Остальные домашние дела, за исключением мытья посуды вечером, я делала сама, и самым тяжелым делом было приготовление пищи.

Теперь же добираться до «Цветметавтоматики» было недолго, и рабочий день мужа начинался не с восьми тридцати, а с девяти и мои мужички утром самостоятельно ушли из дома, я к ним даже и не прикоснулась. Благодать! Сережка, правда, потом будет вспоминать, как отец тащил его за руку в детский сад, и он не успевал за ним, пройти нужно было почти полтора километра, не близко, а автобусы были битком набитые.

Отец отводил сыночка в садик, а я забирала, а Катюшка сама приходила из школы и грела обед на плитке, газом пользоваться я ей всё еще не разрешала, но и на продленку не отдавала, боялась, что она там будет уставать, да и, страдая всю жизнь желудком, я старалась, чтобы дети мои как можно позже стали пользоваться общепитом.

Я собралась к Фомину во второй половине дня, и грустно брела на электричку, раздумывая, как мне успеть вернуться с Ленинского проспекта до шести вечера, чтобы ухватить Сергуша из детского сада. По пути меня нагнал Гамлет.

— Ты куда? — уцепилась я за него, чувствуя, что при виде его какие-то надежды стали шелестеть в сердце.

— Сейчас одно дело сделаю, и домой, — радостно сообщил мне ничего не подозревающий приятель.

Я посмотрела на его горделивый кавказский профиль свободного человека, радующегося возможности пораньше уйти с работы, вздохнула перед тем как сделать пакость:

— А ты не зайдешь к нам, не попросишь Алешку забрать Сергея из детсада. Он сегодня вечером часов в пять должен вернуться из командировки, но будет сидеть до последнего, ждать, что я сама приведу сына, не догадается пойти за ним.

— А если его не будет дома, тогда что? — Гамлет был почему-то не в восторге от моей замечательной идеи.

— Это маловероятно… — тяну я. — Ну, тогда тебе придется самому взять Сережку из детсада.

— Вот еще, возвращаться. Лучше я сразу заберу Сергея. Если Алешки не будет дома, я его оставлю у нас, а ты потом заберешь. Как его там найти?

— Он на втором этаже, в глазной группе, кажется номер два. Как взойдешь по лестнице, налево.

— Ладно, не беспокойся, всё сделаю.

Я с легким сердцем укатила в Москву, просидела там до шести часов и возвращалась уже около восьми. У Сагиянов на втором этаже приветливо горел свет, и я свернула в общагу, чтобы потом не возвращаться, если Сережка у них.

Сережки у них не было, Гамлет отвел его домой, но Люда усадила меня, голодную и усталую, перекусить у них. Пока я жевала вермишель, отказавшись от ненавидимых мною котлет, Гамлет обстоятельно, серьезно приступил к рассказу, ни разу не засмеявшись и выдерживая паузы для наших с Людой реакций.

— Сережу я забрал, хотя ты всё сделала, чтобы я этого не смог, только этаж знаешь. У него группа не вторая, а четвертая, не налево, а направо, но всё же я его нашел, спросил, где группа глазная. Найти я его нашел и забрать забрал, но, боюсь, навсегда погубил твою репутацию. Вошел я в раздевалку, стою. Сережка меня увидел, подбежал. «Я за тобой, собирайся, говорю ему, домой». Вышла воспитательница, увидела мою сомнительную южную наружность. Встревожилась, похищают детей прямо из детских садов: «Сереженька, а ты знаешь этого дядю? — «Да, это дядя Гамлет.» — «Кто, кто?» Сережка повернулся к ней и громко пояснил: «Это дядя Гамлет, мамин друг. Папа мой в командировке, и поэтому меня забирает дядя Гамлет».

Тут я не выдержала, встряла в его рассказ. — И ты, конечно, не объяснил, что, мол, встретил меня случайно, я занята и т.д…

— Зачем? — Гамлет, наконец, засмеялся. — Всё было уже сказано, оправдываться, только ухудшать ситуацию. Пришли мы к вам (по дороге они зашли в шахматный клуб, к приятелю Гамлета Аскерову, чемпиону Долгопрудного и кандидату в мастера, но об этом в другой раз, тогда ни Гамлет, ни Сергей мне не рассказали об этом), звоню, Алешка открывает: «А, Гамлет, привет, проходи», а сам глазами вниз, вниз и наткнулся на Сережку, а ожидал увидеть Сурика. Удивился страшно и спрашивает: «А где Зоя?» — «А Зои нет», — отвечаю и захожу. Я зашел, а Алешка выбежал на площадку, думал ты там прячешься.

Потом объяснились.

Вошла эта история наравне с гусями-лебедями в золотую историю забавных случаев, я любила в тесном кругу её живописать, даже то, чего и не видела, как Алешка выходил на площадку и вертел головой, меня искал. Алешка прослушал её раз, прослушал другой, а потом рассказал всё это со свой, мужниной стороны:

— Три дня был в командировке, приезжаю, прихожу домой, кругом черт ногу сломит, жены дома нет, детей нет (Катя во вторую смену училась), еды никакой нет. Жду час, уже пора прийти, но никого нет. Жду второй, никого лет. Потом звонок, открываю дверь: приятель жены приводит младшего ребенка. «А где жена?» — «Поехала в Москву на свидание с шефом». Такая вот моя жизнь. Иду на кухню искать еду для сына.

Письмо Кати бабушке. Привожу без купюр. Нунягой Катя звала бабушку в детстве, так образовала от Нонны.

Здравствуй, Нуняга!

Я пишу тебе потому, что соскучилась. Ведь мы с тобой давно не виделись. Приезжай к нам в гости. Ты скоро уедешь в Батуми, и мы будем видеться еще реже.

Учусь я хорошо. По немецкому одни пятерки, а учительница по истории сказала, что отличные отметки некуда ставить. По русскому в тетрадях две тройки, одна четверка, остальные пятерки. Математичка очень аккуратная женщина и требует от учеников того же. Я же в тетрадках по математике только и ляпаю, делю плохо. Зато у доски отвечаю на четыре и пять. По литературе читать не спрашивают. Меня выбрали в совет отряда. Я должна отмечать, сколько получено отметок, и на линейке для четвертых классов рапортовать об этом. Классный руководитель ведет по русскому языку и литературе. Передавай привет бабушке (видимо, прабабушке, у нее 30 сентября день рождения, а письмо датировано 12 октября) и скажи, что я приношу глубокие извинения по поводу запоздавшего подарка. И поцелуй её от моего имени.

Напиши о себе и обязательно приезжай.

Я буду ждать. Целую. Катя.

Да, совсем забыла. Мама и Сережа оба болеют. Сережа от меня заразился. А мама страдает г……м (геморроем).

Из письма маме. Я тоже писала письма на Белоозерскую.

…Вчера, мама, ждали тебя, но вместо тебя пришло письмо. Мне нездоровилось, и я не решилась ехать к вам…

Документы для тебя никак не могу взять: то нет паспортистки, то коменданта, то их обеих (что за документы, сейчас совершенно не помню). Это ЖКО на два дома, не ЖКО, а сплошной бардак. В понедельник пойду снова.

Я сижу на больничном. Сначала сидела с Сережей, а потом и Катя стала сильно кашлять, села с Катей.

Такая у меня жизнь. Сейчас кашляет один Сережа, но слабо. Выпишу его в сад, а как водить буду, не знаю. Алексей собрался в командировку дня на 2—3 в Калинин (после этой командировки, в пятницу, Гамлет и забирал Сережку из сада).

С шубой у меня обстоятельства такие: 150 рублей мне надо отдать в этом году — остальные где-то в марте (125 рублей). 25 рублей я за нее уже отдала, так что, как видите, осталось всего 275 рублей.

Я купила в комиссионке шубу из кусков мутоновой цигейки, отделанную каракулем, очень теплую и тяжелую, деньги заняла у Люды и Нины.

Конечно, острой нужды в шубе на эту зиму у меня не было, могла бы проходить и в своей старой, но ведь это случай, когда еще подвернется шуба по сходной цене. К тому же цены растут. Когда мы сюда приехали в1976 году я видела в ателье каракулевую шубу из кусков за 250 рублей, а теперь такая стоит 700 рублей.

Так что ждать нечего.

Были сильные боли в сердце, и я обследовалась, и рентген, и кровь из вены на ревматизм, и была у ревматолога. Ничего не нашли, опять кокарбоксилазу колю, аскорбинку и глюкозу в вену. Вроде стало полегче. Я откомандирована в Москву с первого декабря, а зачислили меня в аспирантуру с 15 января 1981 года.

…приезжай. Съездим в Дегунино за стульями, а то обещают поднять цены.

Мое трагическое описание грозящего мне финансового краха не прошло даром, не зря бумагу марала. Мама и бабушка, в конце концов, подарили мне 150 рублей, чтобы я отдала часть долгов за свою шубу.

Долгие прикидки привели нас с Алешкой к мнению, что описываемое ниже событие произошло именно в сентябре 80-го года. Почему тогда? Все происходило до того, как начали топить, и в квартирах и подъездах было холодно. Свекрови не было, а мама с бабушкой жили еще на Белоозерской. Тогда мы уже переставили мебель и переехали: Катя жила в маленькой комнатке, Сережа в проходной, а мы с Лешей устроили спальню в комнате с балконом. Сережа кашлял, я ночью встала, укрыла его, напоила теплым чаем с молоком и, чтобы не бегать в потемках по квартире, оставила свет на кухне. Не успела я упасть в сон, как раздался звонок в дверь. Я встала, глянула на часы. Было полвторого ночи. Я спросила кто, глянула в глазок. Какая-то мужская фигура, потом женская, и жалобный юношеский голос попросил:

— Откройте, пожалуйста.

Я открыла. Передо мной стоял молодой, очень красивый парень, который сбивчиво начал говорить мне что-то, потом вдруг сказал своим товарищам, мужчине и женщине:

— Хорошо, что есть мужчина, это хорошо, они не будут бояться.

Я повернулась и увидела мужа, сонного, встревоженного, в одних трусах. Парень всё говорил и говорил, и изгибал тонкие, женственные брови.

Наконец, мы уяснили, в чем дело. Они из Риги. Приехали в гости сюрпризом к людям, живущим в соседнем доме, а те, к счастью для себя и к несчастью для гостей, сами куда-то умотали на выходные. Вот они в подъезде ждали их до тех пор, пока не стало совсем поздно и везде погас свет, и только у нас горел, и они подумали, что мы не спим и, может быть, пустим их переночевать.

Наверное, мы с Лёшей вспомнили, как остались на улице в первую брачную ночь, и вспомнили всю свою жизнь с мытарствами и переездами, и я сказала:

— Ну хорошо, давайте скорее, а то спать хочется, — Лёша не возражал. Правда, оказалось, что их не трое, а пятеро, и что у них чемоданы, но нам уже было всё равно.

Они ушли за оставшимися и чемоданами, а Лёша достал ватный матрас, мы постелили его на циновку, нашли пару подушек, и тонкие шерстные одеяла. Одного мы решили положить на раскладной диванчик, а Сережа спал на своем детском диванчике. Две пары легли на матрас поперек, а холостой парень на кресло.

Женщина всё время кашляла, и под утро Сережа перебрался к нам в постель.

Утром я покормила своих гренками с яйцами, а для гостей у меня ничего не было, но я предложила им горячий сладкий чай и хлеб с маслом. Понятно, что они и не ужинали.

— Нам неудобно, — сказал тот, что уговаривал нас пустить их переночевать.

— Ну да, но есть-то хочется, — ответила я. — Просто у меня ничего нет, только чай, хлеб и масло.

Они попили чай, предлагали нам деньги, но мы отказались.

— Мы на этом не зарабатываем, — сказала я.

Они собрались и ушли. Оставили нам курицу в холодильнике, которую купили на всякий случай, — когда едешь сюрпризом, у хозяев может и не оказаться еды.

Когда мама узнала о том, что мы пустили в дом посреди ночи пятерых незнакомых людей, рассердилась:

— Зоя, ну как вы могли такое сделать? А вдруг это грабители?

Я вспомнила юношу, его честные светлокарие глаза, тонкие брови. Не зря на переговоры послали его.

— Мама, я как-то сразу поняла, что они не бандиты, — ответила я. — Да и что у нас взять-то?

А бабушка добавила:

— Нона, не переживай, бог убогим соломку подстилает…

На каникулы на седьмое ноября Катя ездила с отцом в театр. Я после посещения с пятилетней Катей спектакля «Волшебник изумрудного города» в театр с детьми не ходила, правда, помню, что всё же была на «Трех толстяках», но когда, не могу сказать. Помню только, что с Катей, не с Сережей.

На другой день после театра у Кати поднялась температура до 37,5 и заболела горло. Она отлежалась два дня в постели, температура больше не поднималась, и горло прошло, но в первый день учебы, я её в школу не пустила:

— Что-то глаза мне твои не нравятся, мутные какие-то, больные глаза, посиди-ка ты дома еще денек.

А к вечеру по Катиному телу пошла сыпь, мелкая красная, не похожая на аллергию.

Наша участковая врач Симонова не любила как-то ходить по этажам без лифта, а лифт в очередной раз не работал, и я не стала вызывать врача к десятилетнему ребенку без повышенной температуры, а отправила Алешку с утра показать врачу девочку, на всякий случай предупредив его, чтобы он обязательно зашел в поликлинику со стороны бокса, и вызвал врача к себе:

— Черт его знает, что это за сыпь, может быть, инфекция какая-то.

А Сережку отвела в детский сад сама.

Алешка позвонил мне, и сказал, что Симонова нас ругала, почему её не вызвали, у Кати скарлатинозная сыпь, скарлатина ходит с тяжелыми осложнениями, велено лежать в постели и пить антибиотики. И две или три недели никакой школы.

— Ну вот, — сказала я вечером дочке, — потом расскажешь Таисии Петровне (классной руководительнице), как я спасла весь ваш класс от эпидемии скарлатины, оставила тебя дома без явных признаков болезни.

Еще до скарлатины Катя подралась с Машей Сысоровой. Подралась, громко сказано, Маша её побила, а потом еще и камнями кидалась. Все дни эта девочка проводила у нас, весь третий класс, а в четвертом её всё больше вытесняет Наташка Самыгина. В четвертом классе Наташка очень льнула к Катеринке, часто появлялась у нас и, блестя глазами, рассказывала мне, какая замечательная девочка Катя, самая лучшая девочка в их классе, и сравнить её даже не с кем. Ни единого темного пятнышка не могла допустить Наташка на светлом облике подруги, и сомнениям в великих достоинствах дочери, мелькавшим на моем лице Наташка противопоставляла свою глубокую убежденность в несравненных достоинствах Кати. Начитанная, уверенная в себе, хорошо учившаяся Наталья, к тому же так высоко оценивающая Катеринку, была как подруга интересней для Катерины, чем простоватая Машка, и мягкая, неспособная оттолкнуть кого бы то ни было, Катеринка, оказалась неверной в дружбе и предпочла Самыгину, а самолюбивая Марья, чувствуя себя приниженной и брошенной, из ревности пыталась побить мою Катьку. Вся эта трагедия прошла мимо моего занятого солями тетразолия (веществ, на которых я попытаюсь сделать диссертацию) сознания, и только разбрасывание камней открыло мне глаза на драму внутри девчоночьего коллектива четвертого «Г».

— Как же ты дочка допустила, чтобы Маша Сысорова тебя побила? Она же тебе до плеча только. Стукнула бы её разок, да и всё.

Большие зеленые глаза дочери стали наполняться слезами:

— Ты, мама, не понимаешь, я не могу ударить человека, не могу и? всё тут. — Я понимала, но плохо.

Наташка Самыгина, председатель совета отряда, решительно выступала за исключение Маши из пионеров, драки с подругами чернили светлый облик советского пионера, и теперь брошенная, оттиснутая на задний план двоечница Машка оказывалась недостойной носить галстук.

Я провела доверительную беседу с дочкой.

— Не стоит, может быть, так раздувать это дело, а? Помирись ты с Марьей, прости её, но больше не дружи близко, отойди постепенно.

Катя опять пустила слезу, теперь уже потому, что ситуация вышла из-под контроля, и подруги действовали сами по себе, забыв о том, что причиной конфликта была Катя.

— Если вы помиритесь, Наташка умерит свой воспитательный пыл. Ты же не хочешь, чтобы Машку исключили?

— Нет-т, — плакала дочь, — но и мириться не хочу, в конце концов, не я била Машку, а Машка меня.

Я только вздохнула. Катерина — причина раздора двух захватнических женских натур была без вины виноватой. Оставалось надеяться на разум Таисии Петровны. Классная решительно осудила образовавшиеся в классе коалиции. Катя так и расписывала спустя много лет.

— Таиська поорала на нас, повращала глазами в разные стороны, и на этом дело и кончилось, а когда позднее стал образовываться новый «Д» класс из-за переполненности, Маша сама с радостью ушла туда, хотя обычно в новый класс классные руководительницы старались отдать учеников похуже, а сами дети и родители изо всех упирались, и при таком способе отбора вновь образующийся класс изначально оказывался самым слабым. Маша Сысорова единственная сама туда попросилась, начала жизнь с новой, чистой страницы:

— Меня там никто не знает, мне там будет проще, — скажет Маша.

Эта её решительная манера обрывать несложившееся и начинать с нуля будет хорошо прослеживаться позже, в зрелые годы Маша решительно сменит двух мужей за короткий срок, а потом и третьего выгонит, но до этого еще далеко.

На новый год к нам приехал Сашка Ярош, мой новый сослуживец, с женой Наташкой, дочкой Ксюшей и парой друзей, Ирой и Колей, которые завалились к ним в дом, когда они уже собрались уходить. С собой они привезли кучу всякой еды, очень вкусную домашнюю колбасу, и, помню, мой куриный плов с кусочками апельсина даже не попробовали.

Детей уложили спать в двух комнатах, а сами сидели в комнате с балконом. Там стояла софа, новый книжный шкаф, висели проданные мне Ниной Скуратовой, моей сослуживицей, расписные красные с розовым и синим шторы и лежали подушки с наволочками из этой же ткани.

Как всегда, если я выпью и поем ночью, мне было плохо с желудком и пришлось пойти и вырвать, потом меня трясло от озноба некоторое время, и я, расклеившись, легла спать, но довольно поздно, уже в четвертом часу. Пьяный Сашка давно свалился на надувной матрас, Ира с Колей легли, а самоотверженная Наташка перемыла всю посуду, и, когда я утром встала, у меня был на кухне порядок.

1981 год. Смерть Гены Фомина, переезд мамы в Батуми

С января меня зачислили в аспирантуру, я стала ездить в институт Химфизики почти каждый день, прижилась в маленькой полуподвальной комнате, потихоньку перезнакомилась с группой Гены, состоящей из сотрудника Пети Мордвинцева, физтеха, на несколько лет моложе меня и живущего, в Ниопиковском общежитии, где и Сагияны, Марины — аспирантки, самого Гены и меня.

Гена сдвинул меня с мертвой точки. Мы стали пробовать добавки, получили увеличение эффекта воздействия радиации на мои растворы, интересный результат при облучении растворов ультрафиолетовым излучением, и уже через два месяца можно было писать небольшую статейку и подумать о заявке. Никаких трений у меня с Геной не было, хотя однажды мы обсуждали с ним результаты, поспорили, разгорячились, и Маринка пришла к нам (для обсуждения Гена уводил сотрудника в соседнюю аудиторию, чтобы не мешать остальным) и сказала:

— Вы так орете, по всему коридору слышно.

В результате своей увлеченности работой я зиму проскочила незаметно.

Гамлет по выходным ходил гулять с Суриком и заходил с малышом к нам, пока его жена думала, что они пребывают на свежем воздухе. Я его понимала, скучно гулять с дитем неразумным, а с нами можно поболтать.

— Можно дать Сурику конфету? — спрашиваю я Гамлета.

Сагиян кривится, как будто проглотил что-то кислое.

— Ох, да он весь измажется сейчас, придется мыть.

Но уже поздно. Глаза мальчишки, чуть видные над столом, увидели конфету и засверкали как звезды в ночи. Пришлось дать ему возможность вымазаться.

Яркий солнечный день. Выходной. Окна нашей голубятни на запад, деревьев нет, шторы раздвинуты, и солнце сверкает и даже припекает в комнате, хотя только первые числа апреля. Гамлет с Суриком у нас в гостях, а моих детей нет, может быть, они у мамы на Белоозерской, может быть, в школе на каком-нибудь мероприятии. В квартире тишина. Сурик играет в Сережины машинки, сидит на полу и гудит, а мы за столом пьем кубанскую водку, мягкую, на чем-то настоянную, 6 рублей за бутылку. Закуски у меня нет, и я открыла баночку селедки с укропом, мы вытаскиваем вилкой кусочки селедки прямо из банки, заедаем хлебом. Повод выпить есть: во-первых, весна, во-вторых, у нас троих в марте прошли не обмытые дни рождения, у Гамлета 17-го, он рыба, а не овен, как мы с Лешкой. За это тоже надо выпить. Нам хорошо, но мальчишка, возможно, голодный.

— Давай я его покормлю, у меня суп есть, — предлагаю я Гамлету.

Сагиян смотрит на часы.

— Нет, его скоро обедом кормить, Люда расстроится, если он есть ничего не будет.

Великий конспиратор, если Люда не спросит, он и не скажет, что у нас сидел.

А дальше весна, май. Я иду по тропке между общежитием и нашим домом и веду за ручку Сурика Сагияна. Люда с Гамлетом уехали к врачу на осмотр, Людмиле скоро рожать, а Сурика подкинули мне. Сурке два с половиной года, он очень мил, черноглаз и говорлив, я с удовольствием держу его маленькую ручку. Я люблю держаться за маленькие ручки, обувать маленькие ножки и люблю смотреть на крохотные детские туфельки рядом с огромными емкостями мужской обуви.

Суббота, спешить мне некуда, обед готов, свои дети с отцом, и я гуляю с чужим ребенком. На меня набегает Таня Якунина, приятельница Нины Макшановой еще по Рубежному. Именно набегает, потому что она близорука и узнаёт знакомых, только уткнувшись в них носом.

— Зоя, — говорит она, с изумлением глядя на Сурика, — как же такой маленький пойдет в школу?

Несколько секунд я в замешательстве, не понимаю, о чем она.

— Да он не пойдет в школу.

— А ты говорила, Сереже семь лет, и он идет в школу в этом году.

— Сережа и пойдет, а это не мой сын, не Сережа. Это Сурик.

— Я Сурик, — подтверждает Сурик и смотрит на Таню снизу вверх жгучими армянскими глазами.

— Странно, — Таня как бы уличает меня в том, что я отказываюсь от родного сына. — Он так похож на тебя.

— Может даже больше, чем мой собственный сын. Да и вообще все армяне похожи один на другого. Но тем не менее это не мой ребенок, а Сагиян.

— Я Сагиян, — подтверждает Сурик, еще сильнее запрокидывая голову на Таню.

— Ну, если ты Сагиян, то что ж, тогда верю, — смеется Таня и убегает.

В детском саду у сына намечался выпускной вечер. Сергей, как всегда, перенес простуду и пропустил подготовку к танцам.

— Ты не будешь выступать, — строго сказала ему Анечка Гудзенко, девочка из пары разнополых близнецов, которые ходили с Сережей в одну глазную группу и жили в одном с нами подъезде.

Она услышала, как Сергей приглашает меня на вечер, и строго так сказала:

— Не будешь выступать, у тебя нет пары.

На личико моего сына легла трагическая тень, и губы задрожали. Видимо, действительно, не было у сыночка пары, а то бы он сказал: «А вот и нет, у меня пара такая-то». И я иду на вечер в детский сад со страхом, что сынок будет одиноко сидеть в уголке, когда все дети будут танцевать.

Вышли детки парами, и в первой паре мы с Катей увидели Сережу с красивой уверенной девочкой, которой он доходил только до плеча, был неловок, путался в движениях, но личико у него сияло. Девочка танцевала с удовольствием и не выглядела огорченной тем, что ей достался такой невысокий и неуклюжий партнер.

После танцев и стихов о школе пили чай все вместе и выступавшие и присутствовавшие. Детям вручили симпатичные портфели, букварь, и Сережка долго слонялся по саду от площадки к площадке, всё никак не уходил, не решался уйти, слово «навсегда» его пугало, и Катя сказала:

— Не уходит. Хочет перед маленькой Ксюшкой похвастаться, что у него портфель есть.

Имелась в виду Ксения Ярош, дочка Сашки Яроша, она ходила в один садик с Сергеем, только на группу младше. Мой, всегда предпочитавший мужское общество, сын любил поболтать с Ксюшей, очень оживлялся в её обществе, и его романтическая сестра приписала брату нежные чувства.

В результате постоянных упражнений в глазной группе у нашего одноглазого циклопчика улучшилось зрение, и к лету он ходил без очков и без повязки.

Я была одна в гулкой и пустой квартире, во всех трех комнатах, и мне было плохо, выворачивало наизнанку. Как всегда, я долго надеялась, что обойдется, что не нужно промывать желудок, но потом пришлось сделать это и раз, и другой, до чистой воды, и после чистой воды всё мутило и мутило, и я моталась по квартире, ожидая, когда меня отпустит.

Алексей с детьми на Белоозерской. У моих мамы и бабушки периодически накапливались мужские дела по хозяйству, то новую полку надо повесить, то кран потек, надо прокладку сменить, то замок вставить, вот Алешка и уехал с ночевой на все выходные, а пока его нет, я тут блюю. В субботу ко мне зашла Людмила Уланова скоротать вечерок, принесла выпивку, расположилась надолго. Не надо было мне водку, да вот выпила. И Милка Сагиян тоже зашла и тоже выпила, и только выпила, как начались схватки, и повез её Гамлет в Москву на попутном Икарусе рожать, а Уланова пошла себе спать.

Летняя ночь короткая, приступ был тяжелый, и очухалась я, когда светало, вставала летняя ранняя заря. Я села на пороге балкона, вся пустая изнутри, смотрела на светлеющее небо и думала о Людмиле. Я отмучалась, а как там она? Родила или нет? На всякий случай я глянула на часы, шел пятый час. «Потом выясню, когда она родила», решила я, поднялась с порога и захлопнула балкон.

На другой день Гамлет сказал, что Люда родила мальчика, а вот в котором часу так и не знаю до сих пор.

Сережка затемпературил. Привезла я его от мамы нормального, а тут каждый день 38,5. С момента его тяжелой болезни прошло два года, и все эти годы, несмотря на частые простуды, выше 37 не было. Симонова была в отпуске, третью неделю стояла жуткая жара, Сергей лежал в маленькой прокаленной комнате, пил аспирин, ничего не ел, и никакого диагноза у него не было. Но только перенесенными недавно страхами можно объяснить, что я уступила настояниям врача и отвезла мальчишку в детскую больницу.

В субботу приехала мама, обругала меня за то, что у меня вечно происходит что-то плохое с детьми, обругала так, как будто я виновата, и мы с ней помчались в больницу. Мама, оставив меня во дворе, сама прорвалась к внуку в палату. Медперсоналу не удалось её остановить, она всегда проходила, бросив через плечо, что она медик.

Сережа спал, температуры у него не было, сейчас я думаю, что у него был сильный перегрев, жару мой белокожий мальчишка переносил плохо. На открытых ножках внука мама увидела синяки и поняла, что ему дают сульфамидные препараты, которые он не переносит.

А на его больничной карте врач, которая нас принимала, сверху с моих слов написала: «Сульфамидные не переносит» — и подчеркнула. Уже второй раз в своей жизни я сталкивалась с полным игнорированием врачами слов матери, первый раз в санатории, когда ему дважды ввели гамма глобулин, несмотря на мое предупреждение, что этого нельзя делать. Мама добилась, чтобы сульфадимезин сняли, а в воскресение Сережке разрешили выйти ко мне во двор, и я попросила его таблетки не пить, подстраховалась на всякий случай.

Сережке сделали анализы мочи и крови и рентгеновский снимок, а пока начали внутримышечно пенициллин.

Во вторник на улице я встретила Симонову, нашу педиатра. Симонова по любому поводу предлагала больницу, объясняя это тем, что стационар, мол, пустует, а государство разоряется на больничных листах. Я сильно сомневалась, что наше государство разоряется на больничных для матерей, но молчала, а сейчас Симонова сказала мне, что дежурила в больнице, видела там Сережку, и ему совершенно нечего делать в стационаре. Я вздохнула, чувствуя себя виноватой, — упекла сына в больницу.

Одновременно с Сережей в больницу попал и Сурик, с подозрением на пневмонию, его тоже кололи, и я просила Сергея заходить к маленькому соседу и развлекать его немного, ну, да семилетний мальчик не семилетняя девочка, проку от Сергуша было мало.

Стояло лето, я приходила к сыну каждый вечер, приносила еду, Сережка сидел у окна, ждал, когда я или мы с Алешкой придем, выбегал, веселый, вроде здоровый. Молодая медсестра ласково подзывала его на укол, он убегал и возвращался, лишь слегка потирая попу, хвастаясь, что совсем не больно, пустяки.

В пятницу не были готовы повторные анализы, но я решила его забрать.

— Мама, меня еще нельзя выписать, — ребенок стоял как побитый, такой преисполненный необходимостью здесь быть, тихий, послушный.

— Идем домой, собирайся, — строго сказала я сыну.

— Но ведь нельзя, анализов нет, ну мама, нельзя.

— Можно, — сказала я. — Можно. Под мою ответственность, а я не боюсь и забираю тебя.

Только стоял передо мной такой тихий, такой понурый, и тут завопил, оглушая:

— Ура! Домой!

Подскочил на месте как мячик и сломя голову помчался собирать свои нехитрые пожитки.

Мама собралась уезжать в родной Батуми, мы с ней нашли подходящий вариант обмена, и не было смысла нам в этом году ехать к морю, снимать квартиру, платить деньги, если на будущий год можно будет ехать прямо к маме, и я проводила отпуск в Долгопрудном вместе с сыном. Алексей взял Катю и уехал в путешествие на Урал, а я не поехала, осталась.

Я помню, что от нечего делать мы с Сережкой ходили в кино довольно часто, он уже подрос и сидел на взрослых фильмах, а я героически выдерживала дневные мультики ради него.

Из фильмов я запомнила детектив «Два долгих гудка в тумане», возможно потому, что позднее смотрела его еще раз по телевидению, а может быть потому, что смотреть его было интересно нам обоим, и Сергею и мне.

Погода испортилась, купаться было холодно, но мы ходили на остров на аттракционы, Сергей без устали катался на каруселях, на ветерке, качался на качелях, а я расслаблено сидела на лавочке, ждала его.

В качестве моральной компенсации за проведенный в городе отпуск я купила себе золотые серьги за 80 рублей. Подорожавшее золото стало появляться на прилавках, не было за ним больших очередей, и я купила штампованные маленькие серьги с бледно-розовым корундом.

На рынке в начале августа продавали арбузы, но цена была не для младшего научного сотрудника без степени, а Сережка просил, мечтал об арбузе. Поскольку таких, как я и мой сын было много, то арбуз продавали на разрез, по кусочкам. Мама никогда не разрешала мне покупать такие вот кровоточащие, истекающие соком утыканные черными семечками ломти, кричала, что это пахнет дизентерией и желтухой, и при ней мы проходили мимо прилавка с арбузами.

Третьего августа у сына день рождения, и я решила, что ведь не все подряд куски напичканы инфекцией, и мы с Сережкой поехали на рынок. Я купила яблок, потом ему кусок арбуза, а затем мы потопали в культтовары за полем (так назывался магазин в Долгопрудном, за полем, хотя на поле уже разбит был парк, где, к моему удивлению, посадили всё те же, только чахлые березы, хотя вокруг были и без этого парка прекрасные березовые рощи, и непонятно было, а почему не посадить клены или каштаны, что-нибудь такое, что отличало бы посаженный парк от окружающих лесов, но ведь нет, — воткнули те же березки, что и всюду).

В культиках Сережка выбрал себе новенькие шахматы. У нас были старые, подаренные папой шахматы еще в моем детстве с надписью от бабушки Сусанны, но потерялся черный слон, а теперь я купила сыну его личные шахматы, замурованные в клетчатую доску, и отдала их Сергею, а сама встала в очередь за обоями. Очередь была короткая, обои давали вчера, а сегодня было то, что вчера не разобрали, но мне понравились эти вполне приличные обои бежевого цвета с золотистыми виньетками. В то время в продаже появились дорогие немецкие обои, как правило, с яркими довольно изящными, не аляпистыми, но чересчур, на мой вкус, отчетливыми цветами, на которые еще вешали ковры и это становилось ужас что такое, а тут довольно одноцветные советские обои по 18 метров в рулоне. Вешай хоть ковры, не страшно, но ковров у меня не было. Я купила шесть кусков, четыре сунула в сумку, где лежали яблоки, два взяла в руки и потащила всё это через поле домой. Доперла до большого дома, находящегося напротив моего, присела там на лавочку рядом с обязательными по тем временам бабками-пенсионеркам, стражами дверей, и, чтобы объяснить вторжение своё в их сплоченные ряды, объяснила, что устала, вот и присела. Купила обои случайно, да промахнулась, много взяла, мне шесть штук надо, если по 12 метров, а тут по 18 и мне за глаза четырех хватит, вот лишнее переплатила, да еще и тащить приходиться.

Сидящая рядом женщина всколыхнулась, схватила у меня два рулона, пообещала сейчас вернуться и или принести деньги, или вернуть рулоны.

— Дочери покажу, — объяснила она. — Мы как раз ремонт делаем, и нам не хватает на прихожую. С тем она и исчезла, а я осталась ждать и думать, какие у нас в квартирах прихожие, два рулона хватает. Минут через десять я стала волноваться, не пропала ли бабка совсем, и я и денег-то не увижу.

— Да куда она денется, тут живет, сейчас придет, — успокоила меня оставшаяся на лавочке женщина, и действительно буквально тут же появилась покупательница вместе с деньгами.

«Ну и ловка́ же я» горделиво думала я, шагая с тяжелой сумкой и радуясь, что избавилась от лишнего веса. Тут же купила, тут же продала. А что на самом деле дура, и покупать не надо было, это как-то в голову не пришло.

Мы перешли дорогу, и осталось только подняться в горку, пройти последние сто метров, и всё, но руки ныли, стало тянуть и желудок, и тут я увидела мужчину в знакомой рубашке, пересекающего нам дорогу и направляющегося из общаги на стройку детского сада под окнами.

Гамлет! Радостно подумала я. Сейчас я его заловлю, и он дотащит мне сумку. Я ускорила шаг, подошла к воротам стройки, увидела, что это Гамлет, и тут уж силы совсем покинули меня, я бросила сумку на землю и окликнула его.

Неторопливо шагающий на работу Сагиян повернулся, увидел меня и, не ускоряясь, в том же темпе зашагал невозмутимо обратно.

— Привет, — сказал он, — как дела, как Алешка, пишет?

— Да, написал одно письмо, и всё, да теперь скоро приедет, а ты из дома?

— Да…

— Слушай, донеси мне эту сумку, сил что-то нет, нагрузилась, как лошадь.

Гамлет взял сумку, и мы пошли к подъезду, а по дороге Сережка вертел у Гамлета под носом шахматами и вспрыгивал, и хвастался, что у него сегодня день рождения.

— Да… И сколько же тебе лет?…

Я удивлялась способности Гамлета вести беседы с детьми. Он так спросил, сколько ему лет, как будто и не знал, как будто я не прожужжала им все уши по поводу грозящей моему сыну школы. Сергей рад был сообщить, что ему уже семь, и они, поднимаясь в лифте, успели обсудить вопрос, что это уже не так и мало.

Потом Сережка попросил раскрыть ему шахматы, которые склеились и не открывались, потом они расставили фигуры и сели играть, причем Сережка нагло взял фору ферзя, а я пошла на кухню варить курицу.

Я сварила суп, и стала думать, как отвлечь мужчин от игры и покормить. На мое предложение Гамлет сказал, что он не в состоянии глотать суп после Людиного обеда, а Сережка вообще не услышал ничего про суп, он обдумывал ход. Я вздохнула, съела одна суп, потом глянула на часы. Время шло к четырем и мне казалось, что Сагияну, пожалуй, пора появиться на стройке, а младшему Криминскому пообедать.

— Понимаешь, — сказал мне Гамлет нисколько не беспокоившийся по поводу стройки, — трудно играть против ферзя. Я построю комбинацию, Сережка даже и не заметит ее, но пойдет ферзем и всё разрушит.

Тут я подсела и стала играть с Сергеем против Гамлета, и, имея преимущество в виде ферзя, мы довольно быстро загнали его короля в угол, и Гамлет сдался. Встал, глянул на часы, — Ой, давно пора уйти, — и ушел.

Между тем, как позднее было рассказано мне Людмилой в мельчайших подробностях, на стройку пришла комиссия из института проверить посещаемость сотрудников. Приятель Гамлета, обеспокоенный, что тому поставят прогул, помчался в общагу его выручать.

Люда вымыла посуду и что-то делала спокойно по хозяйству, когда к ней прибежал взъерошенный взбудораженный человек:

— Где Гамлет? У нас проверка. Пусть идет скорей на стройку.

— Но Гамлета нет дома, — Люда удивленно подняла черные брови. — Он давно ушел на стройку.

— Как это нет? — и приятель стал протискиваться мимо Люды и заглядывать в комнату, чтобы увидеть там Гамлета, который в это время сидел у меня.

Люда выше подняла брови, но посторонилась, давая возможность окинуть взглядом комнату:

— Вы думаете, я прячу собственного мужа?

— Да как же нет. Все видели, что его забрала какая-то темненькая женщина, он с ней и ушел.

— Может быть, его и забрала какая-нибудь темненькая женщина, но это была не я, не я это была.

Люда переставила слова, надеясь, что так будет доходчивей.

Окинув еще раз взглядом комнату и решив, что под кровать заглядывать, наверное, не стоит, приятель удалился.

«Надо же», думала Люда, устраиваясь в задумчивости на диван. «Отпустила мужа на работу всего лишь через дорогу, и то его кто-то утащил».

В общем, вспоминая эту историю, веселились мы во всю, тем более что Гамлет успел в последний момент показаться и сойти за работающего. А работал он для того, чтобы ему дали квартиру в следующем доме. Всех, кто стоял на очереди на получение жилья, посылали в рабочее время помогать строителям. И они, как могли, помогали. Впрочем, Сагиян не очень старался. Как ни посмотрю в окошко, Гамлет стоит, задумчиво опершись на лопату, и наблюдает, как его товарищи не очень, правда, рьяно, машут лопатами.

— И что ты всё стоишь? — я спросила его, не в этот раз, а в другой, когда он не помогал мне тащить груз, а просто встретился. — Как ни посмотрю в окошко, так ты стоишь.

— Понимаешь, мне так не везет. Или везет, — обстоятельно объяснил мне Сагиян. — Когда нужно копать, то у меня оказывается кидальная лопата, а когда кидать, то наоборот.

Я представила себе, как медленно, с чувством достоинства, свойственного кавказскому человеку, подходит Гамлет к месту, где лежат лопаты и ему всегда достается последняя и, к счастью, не та, какая нужно.

Да-а, хорошо, что Гамлет в молодости на физфаке учился, а не в армии служил.

Мама уезжала в Батуми. Укладывала вещи, наняла контейнер, чтобы перевезти мебель, увязывала белье, в общем, делала то привычное, что делала всю жизнь, перебираясь с места на место. Шел 81-ый год, а последний их переезд с Москворецкой на Белоозерскую был в феврале 73-го года. Прошло восемь лет жизни на одном месте, и окружающие воспринимали мамину жизнь как нечто постоянное, окружающие, но не сама мама, которая всё вспоминала, что вот соседка южанка уехала в свой Баку, не смогла здесь жить, получила квартиру и уехала, и она тоже только об этом и мечтает, уехать. У мамы все воспоминания, лирические, радостные воспоминания были из детства, прошедшего среди солнечных субтропиков.

— Сейчас им до меня добираться на электричке три часа, и лету на самолете тоже 3 часа, ничуть не дольше, — объясняла мама свое решение уехать так далеко от дочери.

Я её не отговаривала. Я понимала желание мамы вновь оказаться в сказке юга, куда она стремилась всю жизнь, ехала из Владивостока с двумя остановками: на три года в Колпашево и позднее на пять лет в Карталах. Попытка устроить личную жизнь в Караганде, не удалась, а теперь её всё неудержимее тянуло на родину, в светлый край детства.

— Как представлю, что мне на этот виадук зимой в гололед подниматься, так дурно делается, и вообще жить здесь не хочется, среди вечного холода, пьянства и матерщины. Да и кладбища здесь убогие, хочу лежать на Батумском.

Мама все эти восемь лет ждала, чтобы мы получили квартиру и выписались, и вот дождалась.

К тому времени маме было шестьдесят, но она хорошо выглядела, и была полна энергии. Климакс прошел, давление меньше её мучило, но помню, я приехала на Белоозерскую, она лежит, кругом раскардаш, и мама просит проверить, хорошо ли она уложила вещи.

Я плохо понимаю, как это можно поверить, но всё же смотрю.

— Зачем ты берешь с собой хлорку? — спрашиваю я, — что, в Батуми хлорки нет?

— А если нет? Тогда как? Я не хочу сидеть на чужом говне, хочу продезинфицировать унитаз.

Я вздыхаю и вытаскиваю пакет с хлоркой.

— Ну, хорошо, но зачем же заворачивать пакет, из которого сыпется хлорка в новое пальто. Надо отдельно, в каком-нибудь тряпье.

— Ну вот, не зря я прошу тебе проверить, когда давление, я плохо сосредотачиваюсь, — вздыхает мама, лежа на диване.

— И куда тебя с давлением несет? — Вопрос риторический, я прекрасно сознаю, что отступать поздно, хозяева квартиры, с которыми она менялась, уже приехали и пока жили в Загорске у сына, ближе к которому они и решили перебираться на старости лет в то время, как мою маму несло куда-то вдаль от меня.

И мама уехала в Батуми, уехала одна, а бабушка осталась пока у нас. Мы поместили её в комнате с балконом. Было, это, видимо, в сентябре месяце, в тот год рано похолодало, еще не топили, и бывало зябко по ночам. В пятницу мы укладывались спать пораньше, чтобы с утра убежать за опятами в лес. Ходили мы чаще всего одни, без детей, оба ребенка не испытывали энтузиазма и не любили шлепать в лес с нами, что позволяло нам уходить далеко, за воинскую часть, а то и шляться по лесу полдня.

В этот день наверху соседи Солдатенковы провожали своего младшего сыночка Сережку в армию. Шум и гвалт стоял подобающий такому событию.

Мама, уезжая, оставила мне электрическую грелку, и сейчас, трясясь от холода, я укладывалась спать с грелкой в ногах, хотя муж намекал на существование других способов разогреться, которые я отвергла.

— Нам завтра рано вставать, а дети еще не спят, не ждать же, пока они уснут.

Последней моей мыслью перед тем как я провалилась в небытие сна было, что под такой грохот не уснуть.

Неожиданно возникло ощущение жжения в ногах и першения в горле. Я села в постели как Ванька-встанька и пошевелила пальцами ног, откуда шло на меня тепло. Стало просто горячо.

Грелка! Вспомнила я, вытащила шнур из розетки, но продолжала беспомощно сидеть, стараясь вникнуть, что же меня беспокоит. Рядом молча поднялся и сел Алешка, сонно мигая глазами.

— Грелка перегрелась, и я её выключила, — ответила я на незаданный вопрос.

Алексей поднял край своего одеяла, и из-под него повалили дым. Теперь и я подняла свое одеяло, увидела грелку с дырой и дым. Перехватив грелку за шнур, я пробежала в ванную мимо спящих детей, бросила грелку под струю, схватила чайник из кухни. В коридоре столкнулась с Алешкой с диванной подушкой в руке, из большой дыры посредине валил дым.

— Одеяло тоже тлеет, — сказала я и помчалась в комнатку тушить одеяло и заодно простыню.

Пока мы бегали, дым заполнил комнатку. Я открыла окно, закрыв дверь в проходную комнату, в которой спали дети.

Алешка вернулся с подушкой. Дым уже из нее не валил, темнели почерневшие края дыры. Раздался звонок в дверь и крик:

— Вы горите, горите!

Кричал Сергей Солдатенков.

— Да, мы знаем, всё уже потушили, — прокричала я ему через дверь.

Оставив окно открытым и заткнув покрывалом щель под дверью, чтобы спящие дети не наглотались дыму, мы с Алешкой сидели на кухне со слезящимися глазами, приходили в себя после пережитого.

— Вот что бывает, когда женщина отказывается от проверенных традиционных способов согрева, — сказал муж, вытирая с глаз слезы. Я молчала, кругом виноватая.

Мы взяли диванные подушки, сложили их посредине большой комнаты и улеглись спать, а утром убежали раньше, чем проснулись все остальные. Обед я приготовила заранее, а кашу сварила утром.

Часам к двум явились с корзиной опят. Тогда и рассказали бабушке и детям о ночном прошествии.

Катя, которая всё же проснулась ночью, сказала, что ей запомнилось, что у нас дым, а сосед Сережка свесил свою голову в окно сверху и кричит.

— Да, нет, Катя, это невозможно, расстояние между этажами большое. Он в дверь стучал.

— Да я понимаю, что невозможно, но во сне было так, — объясняет Катя

Когда дети ушли, бабушка сказала гранд зятю:

— Тебе не стыдно, ну что ты за мужик такой, баба с тобой ложится в постель с грелкой.

Алешка промолчал, но мне-то выговорил:

— Я ещё и виноват оказался!

Диванная подушка прогорела не насквозь, а только с одной стороны, и мы еще до конца 20-го века пользовались этой софой, купленной в 73-ем году в Подлипках.

Я сижу, подперев ладонью подбородок, и грустно смотрю на своего младшего сыночка, на эти подвижные, как ртуть, вечно куда-то бегущие, вечно что-то канючащие 17 кг живого веса, утопающие в данный момент в синей школьной форме самого маленького размера, который удалось найти.

— Не понимаю, — вздыхаю я печально, — как этот дурачок учиться-то будет?

И я поворачиваюсь за поддержкой и сочувствием к старшей дочери.

— Мне кажется, — продолжаю я, — что ты умнее была.

— Мне тоже кажется, что я умнее была, — не возражает дочь, и мы обе в две пары глаз продолжаем созерцать нисколько не озабоченного нашими сомнениями сына и брата.

Первый поход Сережки в школу был для нас первый раз в первый класс, так как с Катей мы все торжества пропустили, а тут пришли в школу вчетвером, и Сережка был украшен большим букетом розовых гладиолусов. С того места, где мы с Алешкой стояли, зажатые толпой взволнованных родителей, видны были только кончики цветов, и, где был розовый гладиолус, туда я и смотрела, подбадривая мысленно своего сыночка, находящегося далеко от нас в толпе чужих людей. Речей я не слушала, но вот они под музыку тронулись с места, и кончик гладиолуса поплыл в сторону коридора, и выпускники-десятиклассники подхватили малышей на руки, и я увидела над толпой важную и довольную, ничуть не смущенную мордашку сына.

В коридоре мы протиснулись к Сереже и задержали его разговорами, а когда подошли к его классной комнате, оказалось, что бросающие последний взгляд на своих дитятей родители прочно забаррикадировали вход.

— Граждане, расступитесь, пропустите первоклассника, — продекламировала я в выставленные зады, но пока я говорила, а люди шевелились, расступаясь, пропускать было некого, Сережка наклонился и в считанные секунды пронырнул между ног взрослых в класс.

В этот раз, возлагая бо́льшие надежды на 11-летнюю дочь, я не взяла полставки на работе. Сережке нужно было вернуться домой и открыть дверь, а через два часа приходила из школы пятиклассница Катя и кормила его и себя обедом.

Утром я его одевала в спешке, завязывала тесемки на шапке, зашнуровывала ботинки, а он сидел сонный-пресонный и милостиво позволял мне всё этот делать, только моргал своими длиннючими ресницами и ритмично сопел в ухо.

— Какой противный, развалился, как барон, — дочь комментирует нашу копошащуюся в коридоре группу, ждет, когда самой можно будет выйти в узкий проход и одеться. — И вот сейчас ты его одеваешь, чтобы он не опоздал, а в школе я его снова одеваю, а он так и сидит, ручки опустит, как будто ничего и не умеет.

Каждый день после четвертого урока Катя спускалась вниз, где учились первоклашки, забирала брата, вела его в раздевалку и там, быстренько нанизав на него одежки одну за одной, выпроваживала из школы, проверив, есть ли у него ключ от дома.

— Я думала, ты только помогаешь ему, пуговки застегиваешь, — смущенно замечаю я.

— Да… как же. Если ему дать самому одеваться, так я на урок опоздаю, пока он один ботинок зашнурует.

— Ну ладно, не расстраивайся, — успокаиваю я разбушевавшуюся дочь, — не вечно ты будешь его одевать, вырастет он.

— Когда я пошла в первый класс, — сердито тянет дочь, — так я сама собиралась, никто мне не помогал.

— Ну и дождаться тебя из школы было совершенно невозможно, — охлаждаю я воспитательский пыл Кати.

Брат с сестрой снежной лавиной скатываются по лестнице. У подъезда дома напротив Сережку перехватывают его приятели, и они отстают от быстро идущей Кати.

— Разденешься, сам, Сережечкин, — кричит Катя брату, и я, бегущая на электричку в другую сторону, слышу этот крик.

Сережка стал ходить в свой «Д» класс и сразу окунулся в мальчишечий разбойный коллектив. Позднее я узнаю, что все дети из НИОПиКа учились в «А» или «Б» классах, родители ходили, просили записать детей в класс с такой литерой, туда обычно ставили более сильных учителей и подбирали детей. Я ничего этого не знала, просто отнесла заявление, и всё, и мальчишка мой начинал в обыкновенном сборном классе. Детей там было даже меньше, чем в «А», зато мальчишек больше, чем девочек.

Осень, не холодно, но уже и не жарко, середина сентября. Я возвращаюсь с работы и вижу своего сына в канаве, вырытой для коммуникаций, с палкой в руке. Рядом двое таких же грязных мальчишек строчат из автоматов по прохожим:

— Д Д Д Д Т Т Т Т.

Я не вытаскиваю ребенка из канавы, не поднимаю его с земли, я прохожу счастливая. Дождалась, мой сын, как положено нормальному мальчишке, валяется в грязи с себе подобными, двумя Сережками из первого «Д», Акингиновым и Кирюхиным, и Юркой Шуваловым.

Мой сынок теперь не говорит: — Мама, я не понимаю, почему дети меня должны обязательно бить, — не пугает мать такой обобщенностью (его стукнул не Слава, Дима или еще кто-то, нет, его обидели дети, это противопоставление всего мира и его собственного индивидуального я меня пугает) или: — Мама, посмотри, я совсем чистый, не запачкал комбинезон, — и отряхивает коленки.

Ой, зря я радуюсь, лиха беда начало, теперь он вылезет из этой канавы к восьмому классу, не раньше.

Три его товарища часто пасутся у нас, Катя с ними не справляется, они творят, что хотят, и прыгают со шкафа вниз. Вначале я не возражаю, поскольку Таня, соседка снизу, не ходит, не жалуется, то и ладно, но потом я нахожу ошметки грязи прямо на чистом белье в шкафу.

— Откуда это?

— А это Сережка Акингинов лазил, наверное, с его носков.

Тут только я задумалась о том, каким образом мальчишки залезали на шкаф. Ясное дело, они использовали полки в шкафу как ступеньки. Уходя на работу, я стала запирать дверцу на ключик, а ключик класть наверх шкафа. Но это не помогло, в один прекрасный день полка в шкафу оказалась сломанной. Нужно ли объяснять, что это была работа Сережки Акингинова.

Акингинов был светлый татарский мальчишка, на голову выше всех, не визглявый, уравновешенный. Уже с первых классов он избегал разговаривать со мной, и мне казалось, что он молчит по причине невозможности изъясняться со мной на привычном ему кратком русском языке, чтобы что-нибудь непотребное не сорвалось с языка, Сергей на всякий случай молчал.

У Акингинова была сестра-близнец Лена.

Прихожу домой, полон дом мальчишек, визжат, ползают по полу и не замечают моего прихода. В кресле с куколкой на руках, поджав ноги подальше от мальчишек, тихо сидит Ленка, поднимает на меня глаза, выдает тихое здравствуйте. В этой паре разнополых близнецов главным был брат, и Ленка всё раннее детство провела с мальчишками, причем она не играла в их игры, только присутствовала со своими куколками при этой возне.

А в другой паре, Аня и Юра Гудзенко, с которыми Сережка был в детском саду, ведущей была девочка, и я не раз видела, как ватага девчонок прыгает в классики и с ними тихий Юра, единственный из мальчишек двора, играет в эту игру.

На физкультуру в школе требовали тянучки — синие трикотажные панталоны. Я купила их, когда Катя была в первом классе, это замечательное произведение нашей легкой промышленности. Катя ходила на физкультуру редко, большей частью болела, и штаны сохранились. Когда Катерина добралась до четвертого класса, я хотела купить новые, побольше, а эти выбросить, но не тут-то было, синие тянучки большими, перехваченными резинками грудами лежащие на полках в спортивных магазинах, теперь словно корова языком слизала. На работе мне популярно объяснили, что за ними надо отстоять очередь в «детском мире», хотя на пленуме или на съезде, или черт его знает где, во всяком случае, там, где наша руководящая задавала направление, что производство товаров народного потребления должно превалировать над производством чугуна и стали и изделий из них (видимо, не вилки и ложки имелись в виду), тянучки не отметили как товар народного потребления, — и они исчезли.

Я вздохнула и купила дочери гольфы. Катя надевала тянучки, они ей были коротки, но не узки, а снизу дочь натягивала гольфы. Так проходила она четвертый класс, и наступил пятый, когда и Сергей пошел в школу. Теперь их оказалось двое на одни штаны. Два занятия у них попадали на разные дни, и проблем не было, но два совпадали, вторым уроком физкультура была у Кати, а потом у Сергея. Отбегав свое, Катя приносила брату штаны, и он надевал их. В общем, оказалась бесценная вещь, хотя стоила всего пять рублей.

Утро, я собираюсь на работу. Приехала свекровь, и я ухожу чуть пораньше, отдав последние указания. Уже в дверях останавливаюсь и наблюдаю. Катя мечется по комнате, шарит в шкафу, выкидывает одежду на пол. Опаздывает и не может найти физкультурные штаны.

— Сережка, ты куда их положил?

Сергей, уже одетый, важно сидит с ранцем в руках и смотрит, как Катя ищет штаны, водит за ней глазами, надеется, что найдет.

— Чего сидишь, куда ты их девал?

Сергей молчит, хлопает ресницами, и как-то подозрительно тень от ресниц закрывает глаза, не видно, что в них.

Я смотрю наверх, не закинул ли Алешка штаны на полку для шляп. Нет, нету.

Свекровь сидит, наблюдает, как Катя перекапывает кучу одежды на полу, потом поворачивается к внуку:

— А, ты Сережа, не брал? — И опять возникает пауза.

Катя подходит и осматривает ранец брата, на всякий случай, не утаил ли он пропажу там. В ранце только книжки и тетрадки. И тут свекровь наклоняется и задирает брючину Сергея. Под ней вместо колготок синеют тянучки.

Я ухожу, слышу вопль Кати и увесистые шлепки.

За дело, думаю я, вот ведь дрянь, затаился, сестра мечется по квартире, ищет, а он хоть бы мяукнул, что они на нем. Вечером я беседую со своим маленьким партизаном:

— Ты почему надел штаны и молчал? Забыл, что они на тебе?

— Да… мне приходится раздеваться, а девочки дразнятся, что я в трусах. — И Сергей заплакал.

«Придется ехать в очередь», с тоской подумала я, но не пришлось, во второй четверти расписание поменяли, и уроки перестали совпадать, а через год этих тянучек снова стало навалом во всех магазинах

Катя потеряла ручку, и ей не с чем идти в школу.

— Сережечкин, у тебя есть запасная ручка? — спрашивает Катя брата. — Дай, а то мне писать нечем.

Сережка уже уложил свой ранец и закрыл его. Он неохотно достает пенал, аккуратненько открывает его, там лежат три новенькие ручки, я им сразу по три покупала.

Сережка достает ручку, оглядывает её, достает другую, чуть поцарапанную. — На.

Катя вместо спасибо вдруг разражается возмущенным воплем:

— Аа…, как же я ненавижу этих противных прилизанных чистеньких мальчиков, у которых всё всегда есть, всё у них припрятано.

Я тут же вспоминаю, что я тоже не любила таких мальчишек, и еще я думаю, что мой зануда муж в детстве, наверное, именно таким и был. Но муж мужем, а за сына я заступаюсь

— Совесть имей, — выговариваю я дочери, — где бы ты сейчас была, если бы у Сережки не нашлось ручки?

Свои шариковые ручки Катя не только теряет, но и обгрызает. Жует, жует кончик, и потом оказывается, что в дыру проваливается стержень и писать невозможно. Я тоже грызла ручки, но они были деревянные, я догрызала их до металла и огрызком очень ловко писала, а тут эту пластмассовую изжеванную гадость приходится выбрасывать.

Сережа пошел в школу, умея читать и решать в уме задачки, по крайней мере, с двумя неизвестными, но писать он не умел совсем, не считая каракулей заглавными буквами, и тетрадки его представляли изумительное, незабываемое зрелище, особенно для слабонервных мамаш, к которым я, к счастью, не принадлежала.

Рассматривая разнообразные иероглифы, выведенные сыном в тетрадке за считанные секунды, я задумчиво спросила:

— А как ты думаешь, Сережа, ты хорошо учишься?

— Нет, — после небольшой паузы скромно ответил сын, — я не очень хорошо учусь («не очень хорошо» было очевидным преувеличением).

— Откуда знаешь? — не отставала я, — тебе учительница сказала?

— Да нет, я сам вижу, какие у меня крючки крючковатые.

Сережка захлопнул тетрадку, лишив меня возможности, замирая от восторга, созерцать его произведения, и засунул её в портфель. Убрал с глаз моих на всякий случай, тревожно ему стало от моего внимания к его школьным успехам.

Навестила меня Иришка.

— Ну, Сережка, покажи мне свои тетрадки, похвастайся, как ты учишься, — попросила Ирка моего сынишку, устраиваясь поудобней на диване.

Сережа без всякого ломания или смущения достал свои тетради и принес ей на показ.

— Да…, — сказала Ирка, пролистав тетрадь до конца, — да…, Сережа, повезло тебе с родителями.

— И с учительницей тоже, — добавила я. — Она первый год работает, а там класс 38 человек, и мальчишек больше чем девочек, представляешь? Ей не до их почерка.

Потом устроили просмотр Катиных аккуратных девчоночьих тетрадок усидчивой пятиклассницы. Разительная смена зрелища.

Сережка, прижавшись к Иркиному боку, внимательно рассматривал тетради сестры. Катя даже и не думала торжествовать, её преимущество перед младшим братом было слишком очевидным и подразумевалось изначально.

— Не в строчку написано:

Сережка ткнул пальцем в Катину строку в тетрадке по арифметике, где она вылезла за клеточки.

Ирка засмеялась:

— Да, голыми руками твоего сына не возьмешь.

Я с увлечением езжу в «Химфизику» работаю там над диссертацией, мотаюсь туда не каждый день, очень далеко, стараюсь часть работы делать здесь в НИОПиКе, хотя бы растворы и обработку данных. Дюмаев — директор, и ко мне слабо цепляются, я аспирантка директора. Но вдруг Дюмаев уходит на повышение в «Комитет по науке и технике», директором становится Титов, бывший зам директора и руководитель «Фотоники» после смерти Герасименко. И Толкачев, мой завлаб, начинает ко мне цепляться, именно ко мне, хотя таких, как я, в лаборатории трое. Думаю, его донимал кто-нибудь, возможно, тот же руководитель группы Амбросимов, который сам не защитился и не любил, когда это делали другие. Преподносилось это так, что он, Амбросимов, работает, кормит всю лабораторию, а они, бездельники, тем временем строчат себе диссертации. Толкачев тоже не любил, когда народец защищался, всячески мешал сделать это своим собственным аспирантам, ведь защитившийся человек сразу независимо от него начинал получать больше.

Гена Фомин решил приехать и поговорить с моим начальником о том, чего же он хочет. Мы сидели, обедали не в обычной институтской столовой, а в столовой ВЦСПС, и я убеждала Гену не спешить встречаться с моим начальником, пусть он сам выскажет такое желание, но Гена любил во всем ясность и надеялся договориться. Я должна была установить время встречи, но тут Гена позвонил мне и очень меня встревожил, сказал, что чувствует себя очень хреново (дословно), приехать никак не может, голова сильно болит. Меня это испугало, удивительно, но я вспомнила, как у мамы умер пациент, жаловался на головные боли, а потом оказалось, он ударился при падении, забыл об этом и умер от сотрясения мозга.

— А вы не падали, не ударялись головой?

— Откуда падать? — Гена засмеялся. Тогда у него еще были силы смеяться. — С кровати вроде нет.

— А с лошади? — Я знала, что Фомин увлекается верховой ездой.

Секунда была задержка, потом Гена ответил:

— Да нет, с лошади я не падал.

Это был наш последний разговор. Головные боли у него усиливались. Три дня врачи отделывались советами принимать анальгин, никого не удивили резко возникшие сильные боли, потом его положили в больницу на обследование. Состояние Гены резко ухудшилось, стало ясно, что нужно что-то предпринимать, но до начала обследования его забрали домой.

Я позвонила к ним и разговаривала со старушкой, его матерью.

— У нас консилиум, пришли врачи, завлаб, обсуждают, куда лучше его положить. А он спит.

— Спит?

— Да, спит, храпит даже немного.

В голосе матери слышалась надежда, вот, мол, поспит и легче станет сыну, но я поняла, что Гена просто без сознания.

Его положат в больницу Бурденко и сделают операцию на мозг, оказывается, после удара головой о мяч при игре в футбол у него образовалась гематома, она нарастала, давила на мозг, и начались головные боли. «Хотя бы на три дня раньше», скажут врачи, которые его прооперировали. Хотя бы на три дня… А он эти три дня беспомощный провалялся в академической больнице. Теперь же врачи не могли дать никаких гарантий, прогнозы были плохие.

Всё это мне рассказывает Петя Мордвинцев, я встречаюсь с ним вечерами, он гуляет с сыном возле общаги, а я выхожу к нему, чтобы узнать новости. Две недели Гена лежал, не приходя в сознание, в реанимации, две недели молодой организм боролся за жизнь, и была надежда.

В тот день вечером я увидела Петю издалека. Мы шли вдвоем с Алешкой, я быстро его оставила и направилась к Петру, сидящему на скамейке. При виде меня он встал, лицо было усталое, безрадостное, веки красные. Я подходила к нему и моя тревога возрастала.

— Всё. Умер он.

Я присела, а Петя продолжал стоять и молчать. После сказанных слов нечего было добавить. Потом Петя опустился рядом со мной на лавочку, и только тут я заплакала. Подошедший Алешка подал мне платок.

Гена умер от воспаления легких, не приходя в сознание.

На похороны мы ездили вдвоем с Ларисой Параил, матерью Саши, с которым Катя ходила в одну группу в детском саду. Лариса была с физтеха, постарше меня немного, а диссертацию делала у Гены, я это знала и пришла к ней, сказала, что Гена умер. Не помню, на каком кладбище были похороны, но мы с Ларисой опоздали и положили цветы на свежую могилу, а рыдающий женский голос за спиной произнес:

— Зачем ему теперь цветы? Его не воскресить.

Это говорила вдова. Обернувшись, чтобы увидеть её и выразить соболезнование, я наткнулась взглядом на вспухшую от слез Марину, еще одну аспирантку Гены.

— Как дальше-то быть? — с отчаянием спросила меня Марина.

А вдова Гены прерывающимся голосом рассказывала, что когда Гену положили в больницу от академии наук, врач успокаивала:

— Совершенно ничего опасного нет, уверяю вас, что ваш муж поправится.

Было Геннадию Васильевичу Фомину, когда он трагически умер, всего 42 года, расцвет творческих сил. Молодой двадцатилетний юноша, стоящий рядом с вдовой, был их единственный сын.

Я не видела Гену в гробу, и долго потом мне мнилось, что зазвонит телефон, и я услышу Генин бас в трубке. Трудно привыкала к мысли о его смерти, глупой, неожиданной. Его сильный низкий бас мало вязался с ординарной внешностью невысокого слегка рыжеватого парня.

Перед болезнью Гена говорил о необходимости измерить константы реакций участвующих в процессе образования окраски веществ.

Семен, который, взяв однжды надо мной шефство, не бросил в несчастье, поговорил с Дюмаевым обо мне, и они остановились на кандидатуре занимающегося импульсным радиолизом Пикаева Алексея Константиновича, с которым Дюмаев был знаком.

Вот я через месяц, вытерев слезы, поехала знакомиться с Пикаевым, который был предупрежден о моем приезде. Я читала его книжку « Сольватированный электрон…» еще когда делала диплом.

Это был конец сентября, не топили, я была в голубом плаще, навела макияж, позвонила по внутреннему телефону, и Пикаев вышел ко мне. Алексей Константинович оказался невысоким кругленьким мужчиной в очках с сильными линзами. Я пересказала ему свою невеселую историю. Услышав о смерти Гены от игры в мяч, Пикаев удивился:

— Ударил головой мяч, и такое с ним приключилось? А как же по телевизору показывают, как футболисты бьют головой мяч, и ничего?

Я мрачно глянула на своего будущего шефа:

— Головы разные. — И этим замечанием его развеселила.

Всё остальное он выслушал молча, как-то неодобрительно, особенно, что у меня двое детей. Единственное, что показалось ему обнадеживающим, это физтех за спиной, так, во всяком случае, мне показалось.

— А что, собственно, говоря, имел в виду Дюмаев под просьбой Вас пригреть?

Я остолбенела на секунду. Ничего себе формулировочки! Пригреть! Но оскорбляться было не к месту, и я сказала, может быть, чуть-чуть хмыкнув:

— Всего лишь стать моим руководителем.

Пикаев был невозмутим и молчал. Трудновато мне с ним было после быстрого и открытого Гены. Он бы обязательно заметил шутку и засмеялся. Я спросила в лоб:

— Так Вы возьмете меня?

— С начальством не спорят, — последовал малоутешительный ответ.

Мне ездить к ним на Калужскую было очень далеко, от одного этого вариант Пикаева был для меня не самым подходящим, но я тоже не хотела спорить с начальством и промолчала и тут, и там.

Мы отправились в первый отдел относить мой допуск. Там было еще холоднее, чем в вестибюле.

— Вы хоть бы посодействовали, чтобы скорее затопили, — сказал Пикаев начальнику группы режима (проку с вас никакого, звучало подстрочно, хоть бы в этом помогли). — Посмотрите, женщина (это я) приехала из другого института, так с непривычки так замерзла, что у нее губы посинели.

Тут чиновник оторвался от писания и впервые глянул и на меня, а не только на мою справку.

— Подумаешь, пусть помадой покрасит, — ответил он.

С этим я и уехала, передав Пикаеву свои результаты, полученные с Геной.

В следующий мой приезд я прошла в комнату знакомиться с народом и спросила мнение Пикаева о моей работе.

— А что, нужно измерить константы и писать диссертацию, — последовал ответ. Я и начала измерять константы скорости реакций промежуточных продуктов радиолиза матрицы с моими веществами, вот как это называлось.

Компьютер подчеркнул мне красным слово радиолиз. Он прав, не будем углубляться в эту тему, она для узкого круга.

К нам приехал Сашка Ярош расписать пулю, мы сидели в отдельной комнате, закрыв двери, а мои дети паслись где-то в двух других.

Вдруг раздался топот, как будто стадо бизонов летело по коридору. Дверь распахнулась. В комнату влетела Катя. Прошмыгнула мимо нас и бросилась на софу, в угол, спасаясь от мчавшегося за ней с криком диких индейцев брата.

Сережка кинулся на успевшую перевернуться на спину сестру, вспрыгнул на нее, в воздухе сверкнули тонкие ножки со сползшими колготками. Катя протянула руки и легонько, как-то не спеша, как будто не на нее совершалось нападение, пощекотала болтающиеся в воздухе пятки. Сергей взвизгнул, еще выше взметнул ноги, перевернулся в воздухе, слетел с дивана и ринулся обратно, за дверь.

Катя вскочила и с топотом исчезла. Действие заняло не более минуты. В наступившей тишине я перевела дух, раздумывая, идти проводить воспитательную работу или продолжить игру.

— Да-а, а вот у нас такого нет, — завистливо сказал Сашка, и я осталась.

Не всегда всё кончалось так мирно.

Недавно встретила Надежду Панфилович, и она вспоминала:

— Твои дети произвели на меня неизгладимое впечатление с самой первой встречи.

Они подрались, Сережка укусил Катю за ногу до крови, а Катерина шибанула его и разбила нос. До сих пор эта кровавая разборка у меня перед глазами. А сколько времени прошло? Считать не хочется, но сейчас мои внуки старше, чем дети были тогда.

В декабре Алешка отвез бабушку в Батуми на новую квартиру и помог там маме с ремонтом, оклеил обоями комнату. Я купила по случаю розовые обои, которые мне не очень-то нравились, и сменила их на бежевые (которые Гамлет донес), а розовые отдала и имела возможность любоваться на них все годы, пока ездила в Батуми. В 98-ом году я продавала эту квартиру с этими самыми розовыми обоями, заметно выгоревшими.

Дорогие мама и бабушка!

Поздравляю вас с Новым годом! (не с 81, как ты нас, мама, поздравляешь, а с 82).

Желаю счастья и благополучия на новом месте.

Мы на Новый год собираемся быть дома.

Сегодня Катя и Алексей едут на ёлку, а Сережка с соплями сидит дома. Он потерял ключ от квартиры и до 7 часов вечера был на улице, Катя тоже, но она была на кружках.

У Кати болит нога — неизвестно что. Воюет в школе с учителями и в результате имеет по труду двойку в четверти. Нас вызывали в школу, но сейчас конец года, никак мы не можем прийти.

Как ваши дела, как складывается жизнь на новом месте. Где ты работаешь? Кто ходит к вам в гости? Не представляю себе ваш быт, хотя ты пишешь подробные письма. Свекровь приезжать не собирается. Так что бабушки натянули нам нос.

Сережа учится неважно, плохо пишет. Не знаю, как кончит четверть.

Вот и все наши скудные новости. Я работаю много и устаю.

Пишите, ваша дочь и внучка Зоя.

Катя обиделась на учительницу труда, та была груба с ней, и Катерина ей в ответ нахамила и извиняться отказывалась. Учительница вызвала в школу родителей. Надо было бы послать Алешку, он бы послушал, покивал головой, но пошла я и сказала приблизительно следующее:

— Девочка наша очень упрямая, и требовать, чтобы она при таком нажиме, двойки в четверти, извинилась, если она считает, что вы её обидели, я не могу. Бесполезно. Разбирайтесь сами.

То ли Катя извинилась, то ли учительница смягчилась, но вместо двойки появилась тройка в четверти. А Таисия Петровна, которая, видимо, надеялась, что мой визит в школу удовлетворит учительницу, когда это не произошло, страшно разозлилась.

— Вот еще, — сказала она. — Она мне из отличницы троечницу делает.

И сама исправила тройку на четверку.

— А то потом вылезет эта тройка где-нибудь и помешает Кате, — беспокоилась классная, которая заметно выделяла Катю среди своих учеников.

А новый год встречали дома, и ёлку, наверное, наряжали, но возможно, искусственную. Мама, уезжая к магнолиям, оставила её нам.

1982 год. Продолжение учебы в аспирантуре, поездка на юг, история с собакой

Самое тяжелым препятствием на моем продвижении к степени кандидата наук оказалось, неумение заправлять фотопленку в бачок.

Я не могла ничего делать без контроля глазами, координации вслепую у меня не было никакой. Молодой дипломник Пикаева Саша Козлов быстро и ловко заправил пленку в бачок, я успешно повторила, а потом закрыла глаза и попыталась сделать то же самое. Проклятая пленка стала жесткой, коварно скрутилась, и не желала укладываться в направляющие бороздки бачка.

— Пальчиками щупайте, пальчиками, — говорил мне Саша, где-то в темноте под ухо. — И не цапайте пленку, где попало, потом пятна от пальцев будут, держите за ребро.

— И что же вы, Зоя Карловна, деток своих бросили, а сами такими глупостями занимаетесь, — выговаривал мне серьезный Сашка, наблюдая за движением моих неумелых рук.

Наверное, я была надоедлива, стараясь обучиться незнакомому делу, но в лаборатории ко мне относились терпеливо, никто не обижал, во всяком случае, склок я не помню. Может быть, за глаза что-то и говорили, не без этого, ну да как не обсудить нового человека, не поискать в нем недостатков, но мне, казалось, что нашли не только недостатки, но и достоинства.

Просидев два дня за этим скучным занятием запихивания пленки в бачок, я решилась и стала заправлять настоящую пленку в темной комнате, где совершенно ни зги не видно, так и хочется открыть дверь и посмотреть, что же у тебя получается. Первое время я работала на трех чужих кюветах, но потом заказала себе десяток кювет. Дифференциальные уравнения и кинетику я знала достаточно хорошо, чтобы не испытывать никаких затруднений с обработкой экспериментальных данных, а вот получать эти данные первое время было затруднительно.

Наука припаивания молибденовых стеклянных трубочек к кюветам была второй трудностью. Запаивать и вскрывать их я умела, а вот удлинять после обрезки — нет, и Валера Чудаков, который был туда же откомандирован задолго до меня, учил меня припаивать трубочки к переходам кварц-молибден. Так я с миру по нитке осваивала кропотливый физико-химический эксперимент.

После подготовки образцов работа на ускорителе была достаточно простой, — жми себе кнопки, фотографируй экран после импульса. Потом проявление и обработка данных.

С проявлением вышел конфуз.

В лаборатории стояла банка с проявителем, которую готовил кто-нибудь из сотрудников, а потом пользовались все работающие в этой комнате. Долгое время я пользовалась чужим трудом, но в один прекрасный день у меня получилась мутная пленка, и Галка Семенова, молодая сотрудница Пикаева, объяснила мне, что качество упало из-за старого проявителя. Рецепт проявителя лежал под стеклом на столе, реактивы хранились под тягой, оставалось только взвесить и смешать. Правда, на банках с веществами были написаны химические формулы и их химические названия, а в рецепте технические названия веществ (например, карбонат натрия вместо кальцинированной соды), что создавало трудности для человека без химического образования, выполняющего такую работу в первый раз. Я дотошно расспрашивала окружающих, что есть что, сопоставляла названия, мне кивали головой, а зря.

Создав замечательный светленький раствор, я вылила испорченный старый, влила новый в банку и гордая тем, что я не только приношу неприятности и неудобства своим присутствием, но и вношу свою лепту в общее дело, с чистой душой и совестью укатила в НИОПиК. А когда вернулась на следующей неделе, мне рассказали, что Саша Понамарев, еще один аспирант Пикаева, доверчиво воспользовался моим проявителем, залил его в бачок и вынул из него совершенно прозрачную пленку, вся фотоэмульсия сползла с нее.

Такая неудача означает неделю работы псу под хвост. Совершенно обескураженная достигнутым эффектом, я готова была со стыда провалиться сквозь землю. Вопрос приготовления проявителя стал вопросом чести.

Я вновь достала все вещества из шкафов, надписала на банках, какие названия чему соответствуют, попросила Семенову проверить это и сделала проявитель, и сама им тут же воспользовалась. И хотя в этот раз всё сошло удачно, Галя не решалась использовать приготовленные мною растворы, я вышла из доверия, можно сказать, навсегда, что не помешало нам с Галей в конце концов подружиться и вспоминать эту историю со смехом. Пикаев об этом никогда ничего не узнал, доносительства не было.

Я заказала у нас в стеклодувной необходимое оборудование, смонтировала установку, и теперь могла готовить образцы в Долгопрудном и ездить на Калужскую только для работы на электронном ускорителе два раза в неделю. Это экономило мои силы, час сорок на дорогу в один конец — это тяжко.

В рабочее время я делаю работу, нетяжелую, но кропотливую, набираю данные для будущей диссертации, а вечера и выходные уходят на семью.

Иногда первое время вечерами я сидела, обрабатывала данные на логарифмической линейке и даже как-то не приготовила ужин, всё досчитывала свои константы.

Мой работающий на ЭВМ муж просто разъярился, увидев, как я в компьютерный век двигаю взад-вперед бегунок, вместо того, чтобы стоять у плиты. Он схватил телефон и позвонил своему приятелю и однокурснику, Юре Иванову, который заведовал лабораторией автоматизации обработки научных данных в НИОПиКе.

— Чем вы там занимаетесь, — вопил он в трубку. — Ты хвастался, у меня то, у меня сё, а Зойка сидит и на логарифмической линейке считает.

— Пусть приходит, что, она дороги не знает?

Дорогу я знала, я уже работала с девочками из Юриной лаборатории и дружила с ними, тогда их комнаты были расположены на том же этаже, что и мои.

Юра выделил мне сотрудницу, Люсю Вищипанову, я объяснила, что мне нужно, и она быстренько состряпала мне программки, с помощью которых мы без хлопот не только данные обрабатывали, но и проводили статистические сравнения полученных мною экспериментальных величин.

Я вожусь на работе со своими солями тетразолия, а дети тем временем растут как сорная трава без должного присмотра. Правда, незаметно, что они этим огорчены.

Весна, видимо, апрель. Вспоминается, что снег сошел, а может быть, это осень, и он еще не выпал, в общем, подсохшая грязь, превратившаяся в пыль, желтая трава, кое-где, посаженные после стройки деревья размером с кусты.

Я жарю оладьи и наблюдаю скудный пейзаж двора из окна.

Меня отвлекает шевеление на земле. Присмотревшись, я узнаю своего сына. Сережка лежит на спине, раскинув руки, потом начинает катиться как бревно, отталкивается ногами и катится, со спины на живот, с живота на спину. Прямо по пыли и жухлой траве.

Я пододвигаю табуретку, открываю фрамугу. Высоко вверху у нас дырка в третьем стекле, так Алешка сделал форточки.

Пока я залезаю, я вижу, что следом за Сергеем по земле катится Акингинов, а за Акингиновым Шувалов. Три бревна передвигаются вдоль дома.

Я слезаю с табуретки, кричат тем мальчишкам их мамаши истошными голосами, чтобы они прекратили валяться по земле? Не кричат. Вот и я не буду.

Кажется, где-то в то время я купила себе новое демисезонное пальто, немецкое, теплое, длинное и бледно-голубое. Последнее было очень неудобно при нашей пыльной и грязной жизни, нежно голубой цвет быстро превращался в серовато-бурый. И вот я помню, еду с любимым сыном в одном лифте, поднимаемся домой. Сережка, как всегда, что-то увлеченно мне рассказывает, а я не столько его слушаю, сколько внимательно за ним наблюдаю, и только он в тесноте лифта приближается ко мне, я начинаю кричать:

— Не подходи ко мне близко, не соприкасайся с моим пальто! Я потом не отчищу его!

Катя продолжала дружить с Наташкой Самыгиной. Темноволосая, темноглазая, глаза не карие, а с прозеленью, Наташка рано оформилась и выглядела в 12 лет вполне взрослой девушкой. При виде любого существа мужского пола, даже совершенно ей не нужного, она начинала кокетничать. Это было не наигранное, расчетливое кокетство обольщения, нет, это было совершенно неконтролируемое, естественное для нее кокетство, это существо женского рода строило глазки представителям рода мужского, всем подряд. Наталья росла без отца, с мамой и бабушкой, единственной дочкой в семье, и в нашей семье два совершенно неподходящих для нее мужичка, Алешка и Сережка не были обойдены её вниманием. С Сережкой она постоянно дралась, постоянная свалка между сестрой и братом в её присутствии усиливалась, а с Алешкой любила побеседовать, поигрывая глазами. Последнее возымело неожиданный эффект.

Много лет Алешка вставал утром в шесть часов и уходил на работу. Жили мы в однокомнатной квартире, и, чтобы не будить детей и меня, Алешка переодевался в прихожей, где на вешалке у него висели брюки и пиджак.

Теперь у нас была своя спальня, а в ней гардероб, и я безрезультатно старалась убедить мужа переодеваться в спальне и вешать одежду в шкаф, чтобы она не замусоривала прихожую. Но всё было, что об стенку горох. Алешка не желал помещать грязные брюки в шкаф, а вешал их сверху пальто в прихожей и каждый, пытающийся преодолеть тесноту нашего коридора и попасть на просторы комнаты, должен был сначала носом ткнуться в Алешкины штаны, так как большой ком навешенной на один крючок одежды загораживал коридор до половины.

А тут вдруг вхожу и вижу: муж прыгает в одних трусах не в коридоре, а в спальне, он всегда как-то хитро припрыгивал на одной ноге, вытаскивая другую из брючины.

— Что это с тобой? — удивляюсь я, нисколько не сомневаясь, что не мои многочисленные просьбы возымели действия, ну нет, сейчас, после стольких лет совместной жизни я на это не рассчитываю.

Доносится громкий смех Наташки Самыгиной из Катиной комнаты.

— А.., — понятно, — говорю я.

— Да такие кобылки ходят, взрослые совсем, — недовольно говорит муж.

— Да на самом деле они еще маленькие, не понимают.

— Они может, и не понимают, а я-то понимаю, — бурчит Алешка.

Мне, как заочной аспирантке, был положен двухмесячный отпуск.

— Для работы с литературой, — бурчал Пикаев, подписывая мне бумагу для НИОПиКа с просьбой предоставить мне дополнительный отпуск в размере тридцати календарных дней.

— Да.

— Что да? Вы будете работать с литературой?

— Конечно.