Бесплатный фрагмент - Колыма. Остаться в живых

Сергей Петрович Пичканов родился в городе Бердске Новосибирской области в 1953 году в семье служащих. Женат, имеет двоих детей сына и дочь. После окончания 7 классов пошёл учиться на токаря в профессионально-техническое училище в городе Бердске. После окончания профессионально-технического училища работал токарем на заводе БЭМЗ.

В 1972—1974 годах служба в Советской Армии. После увольнения в запас по путёвки комсомола поехал в Магадан, где работал навальщиком леса, рабочим на пилораме, водителем трактора, самосвала и автобуса. В Магадане женился, здесь родились сын Сергей и дочь Марина. Почти четверть века честно и добросовестно трудился на различных должностях. Многое пришлось испытать, но с честью выдержал все трудности судьбы.

В 1998 году вернулся в родной город Бердск и до 2016 года работал дальнобойщиком. После выхода на пенсию занялся своими дневниками, которые вёл постоянно начиная со школы и до самой пенсии. Когда появилось свободное время решил посвятить себя творчеству и занялся своим дневниками.

Пролог

Раз Бог послал тебе такие испытания,

значит, он знал, что ты с ними справишься!

С малых лет со мной происходили такие случаи, которые, могли закончиться смертью. То же самое могу сказать и о годах после армии. Мысль рассказать об этом, родилась у меня очень давно, лет тридцать назад, когда я понял, что со мной происходят такие события, которые стараются избежать все. Я думаю, для мужчины, освобождаясь от серьёзных дел в пожилом возрасте, очень важно вспомнить, как он прожил, и что успел сделать. Это, как в спорте, кто больше отожмётся, или подтянется. Вот, я набрался смелости и решил рассказать про свою жизнь, считаю, что она была не совсем обычной.

Однажды в Омске, лечащий меня врач, после короткого моего рассказа, сказал мне, пиши, хоть по часу в день, но пиши. Но я же понимаю, сколько всего произошло и сколько придётся писать: боюсь, что не хватит времени.

Прошло три года после того разговора, пока я решился на это непривычное для меня дело. И вот, десятого января две тысячи восемнадцатого года, я решился на это. Может быть, к моим словам прислушается кто-то и поймёт, как надо делать и как не надо делать. Я, конечно же, не собираюсь кого-то учить, но рассказать о своих неправильных поступках следует. Рассказывать я буду так, что вы будете мысленно присутствовать со мной рядом. Я плыву подо льдом на резиновой лодке, и вы со мной. Я стою на коленках, откапывая из снега машину, и вы рядом. На меня бросается разъярённый медведь, и вы прочувствуете это. А ещё, поворошу память, пошевелю мозгами, говорят, это полезно.

До армии было всё как у всех пацанов, правда, я мог и не дожить, до этой самой армии. Спасибо моему ангелу хранителю, он у меня очень сильный. Я даже думаю, как бы моего хранителя, передать младшему внуку.

Армия прошла нормально, мне там очень нравилось, окреп физически, понял, что хорошо, что плохо, увидел настоящих офицеров, мой ангел хранитель отдыхал.

Самое бурное время началось с таёжного посёлка, Халаткана-летника, с последующим переездом на посёлок Яну-зимник. Это место, Колыма, Тенькинский леспромхоз, пятьсот километров от Магадана.

Июль тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, начало больших дел и опасностей. Отсутствие таёжного опыта, горячая голова, необдуманные поступки и спешка, прямая дорога к бедам, и даже к смерти. И, помня слова Владимира Семёновича Высоцкого, голове своей, руками помогал. Там начались мои курсы выживания, которые я устраивал сам себе. Мне надо было понять, на что я способен. И мне это удалось, я жив, до сих пор не разорван медведями, не разбился о камни, не утонул в речных завалах Яны и других водоёмах. Работая на большегрузном транспорте, ни разу не утопил трактор «КИРОВЕЦ», на котором проездил шесть лет по рекам, болотам и снегам, и ещё тридцать один год, по всем дорогам страны.

Там встретил свою любовь, там родились сын и дочь. Потом совершил ошибку, в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году, уехали на «материк», в Бердск Новосибирской области. В Бердске пришлось жить у родителей. Первое время работал слесарем, потом, отучившись на водителя, перешёл на работу водителем КамАЗа-самосвала. Зарплата сто пятнадцать рублей, а на Колыме я зарабатывал от пятисот, до тысячи. На материке жизнь и зарплата совсем другая, но надо было кормить семью. В то время моя зарплата составляла 115 рублей, вчетвером на неё не прожить. Поэтому, на семейном совете решили, снова вернуться на Колыму.

И вот, мы второй раз на Колыме. Поселились в посёлке Сокол на улице Ягодная 28. Купили в кредит небольшой частный дом. В посёлке был расположен аэропорт, связывающий Магадан с материком. Супруга устроилась по специальности в радиобюро аэропорта. А я, снова сел за руль КамАЗа в автоколонне «Чёрная сотня», как называли её в народе. Начал знакомиться с окрестностями Магадана.

Потом слесарем грузовиков, в автобазе Колыма ГЭС строя. Потом автобусы, ПАЗ-ЛАЗ, а с тысячи девятьсот девяносто третьего года, начал испытывать себя на трассах Колымы и даже Чукотки. Самое время сказать, что Омсукчанская трасса, по которой я проехал более пятидесяти раз, в ту пору, входила в десятку самых опасных дорог мира. И ещё был не один момент, когда на тех дорогах, я мог остаться навсегда. Всё это продолжалось, до конца марта, тысяча девятьсот девяносто восьмого года. А потом взял, да и уехал в Новосибирск, на том же МАЗЕ вдвоём с сыном. И снова испытание, посередине зимника Мирный-Усть-Кут, произошла авария мотора. Два месяца прожил в посёлке Заря, в общежитии Заринской автобазы, где ремонтировал мотор. Потом, на барже по реке Лене, довезли меня с машиной до твёрдой дороги перед Усть-Кутом, и к пятнадцатому июня, дню рождения отца, я приехал в Бердск.

На своём МАЗЕ я с сыном, и без него, объехал все огороды. Так называли местные шофёра соседние области, и даже Горный Алтай, и тоже, с приключением на перевале Громотуха. Коттедж, который я начал строить, работая на Колыме, строился медленно, не хватало денег.

В конце 1998 года забрал из Магадана жену и сына. В две тысячи втором году, продали коттедж, и купил крутой автомобиль «SCANIA» с полуприцепом-рефрижератором. И с Игорем Южаковым начал изучать европейскую часть нашей Родины, вдоль и поперёк, от Черного моря до Белого, от Калининграда до Якутска.

Два года я проездил на автомобиле SCANIA, шесть лет на VOLVO европейской, и шесть лет на «VOLVO» американской. На этой машине я проехал Оренбургские степи, Брянскую область, раз сорок Москву, Питер, Новый Уренгой вместе с заполярным кругом, и до Якутска. А сколько всего произошло, за это время, за эту дорогу, длиной в тридцать восемь лет, из которых, двадцать лет я проездил по Колыме!

В общей сумме получилось, около тридцати раз вокруг экватора. Думаю, что не ошибусь, если скажу, водители дальнобойщики чем-то похожи на цыган. Спят в том, что есть, холодно, или жарко, степь, лес, и даже посредине речки. В еде и одежде, неприхотливы.

Построил третий дом, посадил две красивые пихты, которые привёз из Красноярского края, в честь рождения внуков. А в две тысячи шестнадцатом году, продал Американца и прицеп. После тридцати восьми лет профессиональной работы, моя дорога остановилась. Грустно, я любил трассу, а теперь, веду домашние работы. Собрал из лома трактор, делаю станочки, ремонтирую дорожки, заборы, кошу траву, топлю баню, воспитываю внуков, зарядки по утрам и прогулки с собакой Жанной, в общем, пенсионер. А так хочется в рейс.

И последнее, я не уверен, что мои рассказы заинтересуют много людей, и вообще, появится ли настоящая книга. Моя цель не это. Мне достаточно того, что про мой не простой путь узнают родные и близкие, особенно внуки. Их оценка моего пути, для меня очень важна! Я скажу больше, прочитав мою работу, можно научиться обойти серьёзные проблемы, которые происходят ещё в детском возрасте. Как легко отслужить в армии, как ловить соболей и медведей. Как подняться на грузовике в перевал, и не сорваться в пропасть. Что нужно делать, чтобы не замёрзнуть в тайге и на заснеженных, морозных трассах. Возможно, кому-то это покажется не скромно, но многие мои рассказы, почти учебник!

ОСНОВАТЕЛЬ РОДА

Моего деда по отцу звали Пимен Данилович, фамилия Пичканов. Я его очень любил, даже сейчас, спустя пятьдесят пять лет, по нему тоскую. Я преклоняюсь перед ним, потому что его кровь, деловитость, стремление преодолевать трудности, перешли ко мне. Я раньше об этом не задумывался, пока был молодой, но с возрастом я начал понимать это. В каком году он родился, я точно не знаю, а умер он в восемьдесят восемь лет, тогда мне было двенадцать. Если посчитать, то он родился в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, в селе Петухово, Курганской области. Позже, мне приходилось проезжать в тех краях, но вот заехать в Петухово, как-то не довелось. Возможно, в том селе уже и фамилию эту некому вспомнить.

Дед был кулаком, это тогда, а сейчас, он был бы предприниматель или фермер, но никак не враг народа, как тогда считали. У него было своё стадо коров, отара овец и баранов, и, конечно же, свинарник. Так как, хозяйство было большое, нужны были и работники. Хотя и большая была семья, но с хозяйством сами не справлялись, поэтому, и нанимали на работу других людей. Это и послужило предлогом для раскулачивания его советской властью. Отобрали всё, и уже ограбленного, со всей семьёй, выслали в Ново-Николаевск, (с 1926 года Новосибирск).

Всё село заступалось за деда, а не только те рабочие, что работали у него. Мясо, молоко, шерсть, производимые, в хозяйстве моего деда, не только продавались, но и раздавались, за проделанную работу односельчанам. В связи с этим, многие люди потеряли работу, пропитание, тёплую одежду, и, моего деда.

Приехав в Новосибирскую область, семья Пимена Даниловича, поселилась в городе Бердске, старом Бердске. Но такого человека, как мой дед, сломать было невозможно. Он и в Бердске завёл новое стадо, а мой отец, два его брата, Иван и Александр, дочь Надежда, и его вторая жена Марфа Ивановна, помогали ему в этом деле. Мой отец был самый младший в семье, но спрос был со всех одинаковый. Стадо коров и тут увеличивалось, и приходилось нанимать работников, тем более, что старшего сына Александра, забрали в армию.

Последним в армию уходил мой отец, его призвали на флот, и отправили на дальний восток. Во время войны с японцами, отец служил на пограничном катере, и его дивизион, был причислен к действующей армии. Так он стал участником Великой Отечественной войны. Прослужив шесть с половиной лет, и встретившись там с моей мамой, они приехали в Сибирь. Маме было тогда двадцать семь лет, а отцу, на год меньше. Потом появился я.

Солнечно было или дождливо, я не знаю, но, третьего сентября, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, там же, в старом Бердске, родился я. Свой вес и рост не знаю, но две руки, две ноги, всё симметрично, не инвалид, и не рахитик. Спасибо за это маме и папе.

Родители мне рассказывали, когда я родился, дед сразу завёл козу, чтобы я вдоволь пил козье молоко, а не коровье. Я не знаю, почему он завёл козу именно в мой день рождения, но я всю жизнь помню это и ценю. Он так и говорил, я хочу, чтобы он пил козье молоко, а не коровье, оно лучше. Неужели он знал, что я буду одним из последних, кто будет помнить его и ценить?

Вспоминая всё, что было с ним и со мной, я заметил, что наши судьбы похожи! Я тоже два раза уезжал в Магадан, а потом возвращался в Сибирь. Тут нас отличало то, что я делал это добровольно, и никто меня не ссылал. Но то, что я работал так же целеустремлённо, как и мой дед, это точно. И ещё сходится одно обстоятельство, его ограбили в Курганской области, а меня в Магаданской, в 1997 и 1998 годах. Тогда развалился Северо-восточный банк, и потерялись наглые посредники по углю, который я возил на Колыме. С ними потерялись и мои деньги, на которые, можно было купить квартиру или дом на «материке». Всё повторилось, только в другом поколении. Мне не верится, что это случайность.

Я был девятым внуком деда, а последней внучкой была моя сестра Наташа, она родилась через четыре года после меня. Первый сын деда Александр, погиб от рук бандитов, а первый сын Александра Виталий, был убит током. Он работал электромонтером, и, обслуживая электроподстанцию, кто-то включил ток. Их хоронили в разное время, но смерть их свела в одно место. Они трое лежат в одной оградке, дед, старший сын и старший внук. Рядом с ними покоиться и баба Марфа. Мы всегда приезжаем к их могилам, чтобы почтить память о самых старых своих родных, и, пока можем, будем приезжать.

Когда начали строить Новосибирскую ГЭС, старый Бердск начали переселять на новое место, чтобы его не залило водой. И вот, на улице Пугачёва, уже в новом Бердске, встали рядом три домика, Надежды Пименовны, Ивана Пименовича и Петра Пименовича, моего отца. Дом Ивана Пименовича стоял рядом с нашим домом, я до сих пор, помню их большую печь, которая стояла посередине дома. Мне нравилось бывать у своих братьев, Эдика и Саши, а старшей, была их сестра Людмила. Мы все четверо умещались на той печи, на ней было так тепло!

Все были увлечены своими делами, кто школой, кто работой. За дедом ухаживала баба Марфа, она всё время была рядом с ним, и звала его очень ласково-дедынька! В это время, мой деда, Пимен Данилович, болел астмой. Ему был прописан специальный табак Астматол, который ему покупали в аптеке. Он его курил, и ему было легче, не так сильно кашлял. Мне было уже двенадцать лет, когда я забежал в дом с улицы. Бабушка Марфа, металась по дому и причитала, взмахивая руками. А дед мой, приподнявшись на кровати, старался глубже вдыхать воздух, наверное, ему не хватало его. Я понял, что ему плохо и позвонил папе на работу. Потом приехала скорая помощь, приехал папа, но помочь деду уже не смогли, и деда мой умер. И вот этот момент, у меня крепко засел в памяти, почему мне надо было звонить папе, а не сразу в скорую помощь? Может быть, и успели бы спасти деда, по крайней мере, мне так хотелось. Эти мысли и по сей день живут со мной. Все сильно тосковали по деду, особенно баба Марфа, она стала тихой и незаметной. Наверное, это горе для неё, было даже большим, чем для нас. Но живым людям надо жить, и приносить пользу своим родным и близким. И баба Марфа была такой, она помогала по дому во всём, и мы любили её не меньше деда. Отца ведь она воспитывала с малых лет, так как, с дедом жила уже давно.

Я хорошо помню, как один раз, баба Марфа, дверью, отрубила себе кончик указательного пальца. При входе в дом, она закрывала за собой дверь, а палец другой руки попал в проём этой двери. Дверь была массивная и тяжёлая, ею не только палец, руку можно было отрубить. Я думаю, что у бабушки в пальце и косточки были поломаны. Она так сильно плакала, и мне её было жалко. Но скорую помощь никто не вызывал, ни каких уколов ей не делали, забинтовали и всё. А вообще, она была самый весёлый человек в нашем доме, если не на всей улице. Она ходила по двору и пела песни, да ещё и, подбадривала себя, подпевай, Марфа Ивановна. Возможно, от неё и я научился давать себе такую команду. Эта привычка созрела во мне в армии, она помогает мне и посей день. Откапываю грузовик из снега-пою, поднимаюсь в крутой перевал-пою, зверь сожрать хочет-тоже пою.

Наш домик был не большой, всего сорок квадратных метров, и жили мы в нём, шестеро. В пятьдесят седьмом году появилась Наташа. Старшие спали на кроватях, а мы на раскладушках, все в одной комнате. Участок в шесть соток, небольшой сарайчик, корова, коза, поросёнок, куры. Тогда без такого хозяйства было не прожить. Мама работала на Радиозаводе, позже, и отец перешёл туда же, их взяли в отдел снабжения. Мама прибегала на обед домой, а отец, почти каждый день ездил в Новосибирск, добывать материалы для завода. А если в Новосибирске не было чего-то, то ехал в другие города.

Помню один случай, когда я был совсем маленький, мама решила меня помыть. Нагрела воду на печи, посадила меня в большой алюминиевый таз, рядом с печкой. Вода была горячая, в трёхвёдерном баке, выварке, так её называли. И как уж получилось, не знаю, но этот бак наклонился и начал падать. Горячая вода хлынула на меня, Мама подхватила его, поставила, но вода на меня всё-таки попала. Сильно её тогда ругал папа, а вот, были ли у меня ожоги, сказать не могу, не помню. Сейчас, я понимаю, что приключения со мной, начались с очень раннего возраста.

Через некоторое время после смерти деда, отец перегородил дом пополам, в одной половине жили мы четверо, во второй, баба Марфа. Она была очень довольна таким решением, и вскоре, запела опять. Она делала хорошую бражку, и немного выпив, пела на всю улицу. Я хвалил её песни, они мне нравились, и я был у неё лучший гость. Конечно же, я помогал ей, чем только мог, она иногда, и меня угощала своей бражкой. После того, как не стало деда, баба Марфа прожила ещё семь, или восемь лет, а умерла она в 1972 году, осенью, когда я был уже в армии. Родители мне говорили, что она пела до самой смерти, но бывало, пела через слёзы, а если бы не пела, то умерла бы ещё раньше. Её похоронили рядом с дедом, правда, в отдельной оградке. Вот и ездим мы к ним четверым, и будем ездить, пока можем.

Как-то папа привёл домой большую собаку, овчарку, списанную с охраны завода, и я решил поговорить с ней. Правой рукой, указательным пальцем, я полез к ней, ну и она меня за этот палец куснула. Я, конечно же, заорал, как мог. Теперь мама ругала папу, и собаки на другой день не стало. Наверное, отец отвёл её назад в охрану. Почему-то, я рос лопоухим, и сопливым. Про лопоухость могу сказать, что я никогда не поправлял ушки, когда надевал шапку, наверное, поэтому, другого объяснения я дать не могу. Но, почему сопливый, я даже сейчас, догадаться не могу. Хотя, дед говорил, раз сопливый, значит, счастливый. Но, собственно говоря, я за собой особого счастья не заметил, а может, я просто не понимаю, что такое счастье. Может это и есть счастье, что я живой до сих пор, что меня в Колымской тайге, много раз спасал мой ангел хранитель. Нет серьёзных болезней, сорок лет проездил по дорогам на различных автомобилях. Если сравнить с дедом, то не знаю, кто счастливее. Он прожил восемьдесят восемь, и до самого конца жил с сыном, а у меня по-другому.

А про мои ушки, это точно, я не помню, чтобы кто-то мне сказал, надел шапку, ушки поправить надо. Вот и торчали они у меня как у летучей мыши. Еще помню, картошки сажали очень много, на сорока сотках, и папа меня брал с собой ещё с дошкольных лет. Я же тогда ему и помочь-то не мог, скорее всего, для того чтобы я понимал, что без труда, не вынешь рыбу из пруда. Но уж когда пошёл в школу, то острая тяпочка для меня всегда была. Научили и сажать, и копать. Ездили на эту картошку не на машине, а на автобусе до БЭМЗА, там пешком два километра. Потом, переправлялись на лодке, при помощи деда Егора. Старый дед, бывший моряк, он и жил там, на берегу всё лето, прямо в землянке, до самых морозов. Грёб веслами он сам, и, медленно, как будто работал по часовой оплате. После переправы надо было пройти ещё два, или три километра, в общем, пока добреешься, уже устал. Какой-то год, отец взял дополнительную делянку, чтобы заработать денег для стройки. А земля на этой делянке была просто вспаханная, совсем не проборонённая, и мы эту делянку звали космыри. Работать на такой земле было настоящей каторгой, просто перевёрнутые пласты земли. Сажать плохо, полоть и окучивать ещё хуже, а как начали копать, то не могли нарадоваться картошке, крупная и много в гнезде. Тогда мы много накопали. Помню один раз, меня взяли на базар в Новосибирск, продавать картошку, целую машину. Меня посадили на самый верх, вместо видео камеры, я сидел и наблюдал, чтобы никто ничего не украл. И я справился со своей задачей.

Следующее воспоминание, для меня вообще не приятное, но оно же было. В конце улицы, по нашей стороне, жил Лёха Кочнев. Он обманом, накормил меня беленой, я о такой и не знал даже. Сколько я её съел, то же не знаю, но то, что на стенки дома лазил, это точно. Ни отец, ни мама ничего понять не могут, и я не знаю, что сказать. За что он меня не любил, я не знаю, может за то, что маленький был, а может за то, что сопливый. Но помню ещё один момент. Один раз, он собрал всех пацанов и сказал, мы идём в поход. Ясно дело, все обрадовались, и я в том числе. Тут он спрашивает меня, ты взял ложку, я ответил нет, вот говорит, иди и возьми, я побежал, а не пошёл, а когда прибежал назад, то никого уже нет. И с тех пор я не стал ходить туда, где был он.

Примерно в ту же пору, по поляне тёк ручей, и довольно сильное было течение, ну просто речка. И мы даже не везде могли его перепрыгнуть. Я, как и все пацаны, ногами откалывали куски земли от берега, интересно было, как они и плывут по течению. Один раз я не рассчитал, ударил по краю, и, вместе с землёй полетел в речку. Течение быстро подхватило меня и понесло. Я, конечно же, сопротивлялся течению, пытался выбраться из воды. В конце поляны, под дорогой, лежала стальная труба, и вода стремительно уходила туда, я чудом избежал попадания в эту трубу.

Примерно в эти же годы у отца был велосипед, и я не мог оставить его без внимания. Полностью забраться на него я не мог, не хватало роста, а вот под рамой, легко, шнырял, и довольно шустро. Сколько раз падал, не сосчитать, но, мне очень нравилось ехать. А потом начал собирать свой велосипед, где колесо достану, где цепь. Что-то поменяю, цепь на сиденье, или шестерёнку на руль. Иногда и колеса-то были разные, не говоря про цвет этих деталей, в итоге, получился велосипед. А потом на этом велосипеде объехал все окрестности Бердска. Дома меня не видели с утра и до позднего вечера. Ездить по окрестностям Бердска, мне нравилось больше, чем учиться в школе. А совсем скоро, у Сергея Сурина появился велосипед с моторчиком, ну и пошла мода на технику с мотором. Этими моторами вызывали недовольство всех жителей наших улиц. Моторы ревели днём и ночью. Мы же шумели, то регулировали карбюратор, то устраивали гонки. Не помню, каким образом у меня появился двух сильный мопед, и покоя у моих домашних и соседей, стало ещё меньше. Какая школа, какая учёба, почему так долго не звонит звонок. Мне снова хочется поехать куда-нибудь, за город, наперегонки, а иногда и просто толкая мопед, потому что грязь, и он не везёт. А осенью, уже холодно, и лужи уже замёрзли, и снежок летает, и ветер пыль гоняет, но домой не хотелось.

Перед школой, мама научила меня немного считать, и по началу, у меня были не плохие отметки, но потом прочно обосновались трояки, и так, до самого конца учёбы. Ну, не интересно было мне учиться. Екатерина Фёдоровна, моя первая учительница, не привила мне интерес к учёбе. Тыча мне в голову своим указательным пальцем, который у неё был как железный, приговаривала, голова твоя садовая. И с каждым её тыком, моя голова откидывалась назад, как от удара. Мне она не нравилась, думаю, я ей тоже. Помню, папа меня ремнём драл, за плохую учёбу. Поставит на колени, зажмёт мою голову между своих ног, и лупит, а я ору, и обещаю, что исправлюсь, но, это было почти невозможно.

ПАДЕНИЕ

Один раз, я возвращался домой от братьев Саши и Эдика, в новогодние каникулы. Они тогда жили в районе одиннадцатого квартала. Трёхкомнатную квартиру, дали Ивану Пименовичу, моему дяде, от завода Большевик, как многодетной семье. Шёл я через праздничную площадку, где стояла горка. Снега было очень мало, был вечер, но ещё светло. Горка была построена из досок, и облита водой, чтобы доски скользили. Горка была высокая, метра четыре в высоту, а забираться на неё надо было по лестнице, из досок, по крутым ступеням. Ну вот, захотелось мне скатиться с этой горки. Но, скатиться с неё, мне было не суждено. Когда я залез на верхнюю площадку, то устал, и решил немного отдохнуть, привалившись к ограждению. Ограждение было из тонких реек, и оно было поломано, но я этого не заметил. Привалившись к нему, я полетел вниз, к земле, спиной назад. Повторю, что снега было мало, и брёвна, основание горки, торчали над землёй примерно на полбревна. И, как раз на это бревно я шлёпнулся. Вокруг никого, я один, кричать некому, да я и не мог. Наверное, я отключился, потому что, когда открыл глаза, было темно, и на улице горели фонари. Я стал вспоминать, что же произошло, почему я лежу, лицом к звёздам, и что там, под моей спиной. Почему голова запрокинута назад, почему у меня всё тело болит.

Я попробовал пошевелиться, руки и ноги слушаются, а остальное не хочет, больно. Но я понимал, что долго так лежать нельзя, надо как-то перевернуться. Я через боль, кое-как, сполз с этого бревна, потом перевернулся на живот, и хотел встать, но не смог. Боль в районе шейных позвонков, не позволяла мне встать. Всё что я смог, это ползти на четвереньках. Каждое движение сопровождалось острой болью, но я понимал, где я нахожусь, что со мной происходит, и куда мне надо двигаться. До дома было ещё далековато, километра полтора-два, может чуть больше. И я пополз домой, выбирая самый короткий путь. Через городской сад, на улицу Орджоникидзе, а с неё на улицу Пугачева дом10. Сколько я полз, не знаю, но за это время мне даже кот или собака не встретились, не говоря о людях. Сейчас бы достал телефон, позвонил, и помощь тут как тут. Но тогда я даже вдалеке не видел людей. Домой я всё же добрался, руки и ноги были мокрыми, особенно колени, сам замёрз как на морском дне. А что было потом, не знаю. Ругали или нет, не помню. Но, знаю, что спустя пятьдесят пять лет, сижу, и пишу об этом. А тогда мне было примерно десять или одиннадцать лет. Если бы, я попал головой на это бревно, то двенадцати лет могло и не быть. Ну, или, инвалидность в виде косоглазия, или ещё что-нибудь.

СЛУЧАЙ НА ПАУТОВСКОМ ОЗЕРЕ

Мне было лет десять, одиннадцать. Собрались мы с пацанами купаться, на Паутовское озеро. Это небольшой водоём по дороге на кладбище, километрах в трёх, четырёх, от дома. Его и озером-то назвать нельзя, так, лужа, метров пятьдесят на пятьдесят. Туда приходят коровы на водопой, попьют, отольют, лепёшки побросают, и пошли дальше. Другие подходят и всё то же самое. Представьте, какая была там вода, но тёплая, от этих сбросов. Половина этого озера была без растительности, а вторая половина была заросшая травой, кустарником, и ещё, какими-то плавучими водорослями и цветами. Всё это было на плаву, ходишь по этой растительности, а она прогибается, но держит, и какая глубина под ней, никто не знал. Мы эту растительность лабзой называли. В этой лабзе были окна, чистое от воды место, примерно два метра на два. Этих окон было два или три. И вот в них мы ныряли, в одно нырнёшь, в другом вынырнешь. Они были недалеко одно от другого, но располагались, как попало, и, бывало, не сразу найдёшь это окно. Плывёшь под этим полуметровым слоем растительности, и головой и спиной чувствуешь корни, а как корни кончились, значит вот оно окно, и выныриваешь. Всё это происходило быстро, один ныряет, следом второй, и не всегда понимали, кто сверху, а кто в воде. Всем было весело, смеялись, и подбадривали один другого. Вот так играли, можно сказать со смертью. В очередной раз я нырнул, и потерял намеченное для выныривания окно. Толи я его проплыл, толи, оно осталось справа или слева, но окна нет, одни корни лабзы. Я развернулся назад, сколько-то проплыл в обратном направлении, но окна опять нет. Я начал метаться, то вправо, то влево, искал это окно, но не находил. Воздух из груди куда-то делся, дыхнуть нельзя, начал двигаться ещё быстрее, решил открыть глаза. Я знал, что эти окна немного светлее, чем сама лабза, наверное, от дневного света. Только открыл глаза, появилась боль и резь, и я тут подумал, боль и резь я переживу, она пройдёт, а вот если окно не найду, то всё, и глаза потом будут не нужны. У меня начали появляться мысли, а если я не найду этого окна, не смогу вынырнуть и утону. Тогда всё, пацаны уедут без меня, а я останусь в этом мочевом болоте. Эх, как хотелось, хоть маленький глоточек воздуха. Хоть чуть-чуть, но я понимал, что это невозможно, и рот сжимал так плотно, как будто мне хотят открыть его насильно. В этот момент я отметил про себя, вот так и тонут люди.

За то время, что я был под лабзой, успел вспомнить про маму и папу, и, как хорошо, там наверху, где есть воздух, и можно дышать, ничего не опасаясь. А ещё я решил, что это последний мой нырок в этом озере, если найду окно и вынырну. Это был самый первый мой бой за жизнь, бой со смертью. Я его выиграл, но, конечно же, не без помощи моего ангела хранителя. Этот нырок, конкретно меня напугал, измучил, и перевернул в моей голове, понятие о самосохранении. Оказывается, жизнь можно очень быстро потерять, принести беду в дом, своим родителям. Ведь я там, под лабзой, действовал уже наугад, вынырну или не вынырну, останусь жить или не останусь. Стоило мне немного ошибиться, и я мог уплыть вообще в сторону берега, а там окон нет, растительность соединяется с берегом, и её не раздвинешь руками.

С болью и резью в глазах, на которые я уже не обращал внимания, я увидел свет в лабзе, это и было моё спасительное окно. Я изо всех сил рванул к нему, и вылетел из воды как пробка, жадно хватая воздух. Я не мог надышаться, мне казалось, что мои легкие слиплись, и не разорвались бы, от таких глубоких вдохов. Я, наверное, был страшным в тот момент, потому что, когда я вылетел из воды, пацаны, даже отшатнулись назад, похоже, они меня уже не ждали. А просто по инерции стояли и смотрели на воду, молча. И только спустя некоторое время, они поняли, что я выплыл, и нахожусь среди них, только тогда они вышли из оцепенения. Обрадованные пацаны запрыгали, закричали, он выплыл! У меня болела голова, болели глаза, дыхание понемногу восстанавливалось, и мысль, что надо от сюда уходить, толкала меня, навсегда покинуть это место. Но, каждый раз, проезжая это озеро, я смотрю туда, где мог оставить свою жизнь, и, стоял бы сейчас там крестик, а скорее всего, нет, он сгнил бы, потому что некому было бы его менять.

День рождения

Чей был день рожденья, не помню, но было лето. И решили мы отметить его на природе. Нас было четверо, я, Беляев Сергей, Игорь Андросов, и Вовка Качусов, мы его звали янчик. Купили в магазине яблочное вино, раздобыли чем закусить, и пошли через аэродром к оврагу, там текла речка Гумёнка, она и сейчас течёт. Пришли, сели, выпили, закусили, ещё выпили, ещё закусили. Всё допили, всё доели, ну, понятное дело, опьянели, но понимали, надо идти домой. Пошли. Шли, как могли, кто-то ушёл вперёд, кто-то отставал, но мы шли. Потом янчик падает, и лежит как не живой. Мы собрались все около него, и думаем, что же делать. Нести, тяжело, сами идём, качаемся. Но придумали, взяли его за ноги и потащили, а как, даже не посмотрели. Один тащит за правую ногу, другой за левую, сменяя друг друга. Как он там тащится, нам было всё равно, не орёт и ладно. Мы же не бросили его. Протащили его через весь аэродром, и только перед домами частного сектора, решили посмотреть, как там он у нас. Ну и, отдохнуть заодно. Бросили его ноги, как надоевшие палки и сели, сидим, думаем, как быть дальше. И тут раздаётся вопль. Янчик очухался, и пытается подняться. Морда вся в крови, вперемешку с землёй и травой. Мы очумели, смотрим на него и ничего понять не можем, что с ним. Когда он вытер морду ладошкой, мы увидели, что у него нет кончика носа, видать стёрся, пока тащили. А тащили мы его километра два, а может и больше, кто там считал. И, получается, тащили мы его вниз лицом, на животе, мы даже и не заметили. Он же не орал, чего на него смотреть.

голуби

Самый неприятный мой поступок.

Было мне лет одиннадцать, может двенадцать. В такие годы, наверное, все пацаны держали голубей. Я тоже, отгородил немного места в крыше сарая, и поселил там несколько пар. Родители мне не запрещали, может, думали, что с ними я чаще дома буду. Но я не был фанатом, как Сергей Беляев, и мало что в них понимал. А уж азарту, например, как у того же янчика, вообще не было. Они с Беляевым до сих пор возятся с голубями. А янчик, так просто помешанный на голубях. Они дохнут, а их снова плодят, спаривают, едут в Новосибирск, покупают там других, строят высокие голубятни, делают для них новые гнёзда. Каждый день выгоняют их из голубятни, и отправляют в небо, а, чтобы те сразу летели, машут длинными палками с тряпкой, спугивая их с крыш домов, столбов и проводов. Но среди голубей, также, как и среди людей, есть хитрые, не хотят лететь. А есть такие, которые уйдут в небо, только точки можно разглядеть, и то не сразу. За такими голубями все и охотились. Вот и янчику, захотелось заиметь таких голубей. И, один раз, этот самый янчик, подговорил меня, украсть у какого-то мужика, таких летучих, голубей. Как я поддался на такое дело, до сих пор гадаю.

Вот сейчас пишу про это, а мне стыдно, но ведь было же это, куда теперь деться. Это теперь как наказание, до конца будет. Наверное, не просто так его потом садили в тюрьму, два раза по пять лет. И вот, одним тёмным вечером, мы пошли туда, где жил этот голубятник. Янчик мне рассказал свой план, как мне действовать, а сам остался там, на улице. Если меня поймают, то ему убежать легко, а я баран, пошёл огородами к голубятне. Голубятня была в крыше сарая, а сарай стоял в глубине двора, то есть, быстро не убежать. И собак-то не было. В общем, залез я на крышу, фомкой сломал задвижку на дверке голубятни, и тут вижу, из соседнего дома выходит мужик в огород, и встал. Стоит, смотрит в мою сторону, а я на крыше сарая лежу, ноги раскинул. Я лежал к нему спиной, но боковым зрением я видел его хорошо. Он стоял и смотрел на меня, и не видеть меня он не мог. Между нами было, не больше пятнадцати, или двадцати метров, а ещё, на фоне неба, я вообще был, как три волоска на лысине. Потом он подошёл ещё ближе, на несколько шагов, и всё смотрел в мою сторону. И я смотрю на него одним глазом, уже и шею больно, а он всё стоит. Я ждал, когда же он заорёт, воры, и про себя уже думал, в какую сторону бежать. Ведь ему ничего не стоило, заорать, или кинуть в меня чем-нибудь, то есть, поднять шум. И, конечно же, сбежались бы все соседи, и поймали бы меня, ну а там, что бог послал бы. Но, почему-то, не произошло ни того, ни другого. Я до сих пор не могу понять, почему он так поступил, повернулся молча и ушёл. А я, лежу на этой крыше, и не знаю, что же делать, толи он лёг спать, толи рассказывает соседу про меня, а может уже милиция едет. Мне бы бросить всё это, послать янчика далеко, далеко, и уйти домой, да не просто уйти, убежать. Но я лежал на этой крыше, не шевелясь, а сам следил за улицей, пройдёт он, к соседу, чтобы сказать, у тебя вор на сарае лежит. И чтобы тогда было. Я лежал и смотрел, то на выход из дома, то по соседним дворам, может меня ещё кто-то видит.

Я думаю, что, если бы мужик, который увидел меня, захотел, то они поймали бы меня легко, не напрягаясь. янчик, сволочь, конечно же, удрал бы, или просто наблюдал бы со стороны, как меня лупят, а ещё может и смеялся бы. Сколько времени прошло, я не знаю, я вспотел от напряжения, и не знал, что же делать дальше. Но, почему-то, ничего не произошло. А я, залез-таки, в голубятню, насовал полную пазуху голубей, вышел на дорогу, и пошёл в сторону дома, часто оглядываясь. Мне не верилось, что я иду сам по себе, и за мной никто не гонится. И, тут из тьмы, появился янчик. Он был доволен, что всё получилось. А у меня, по сей день, этот случай из головы не выходит. янчика, я тогда готов был убить, такое у меня на него зло было. Мне и сейчас интересно, почему же тот мужик ничего не предпринял. Он даже не спросил меня, ты чего тут, на крыше делаешь.

Я думаю, он знал, что в этой крыше у соседа голуби, и я пришёл за ними. По моему понятию, этому мужику соседняя голубятня, тоже была не в радость. И если не будет этих голубей, то не будет и таких как я, а ещё, не кому будет обсирать крыши. А янчик, сволочь, этим случаем, научил меня разбираться в людях, и думать, на что ты идёшь. С тех пор, у меня подобных случаев не было.

СТРОЙКА

Мне ещё не исполнилось четырнадцать лет, а отец затеял большую стройку, пристроить к дому ещё столько же, сколько было. Он привёз несколько машин шлаку и разные доски. А с наступлением тепла начали готовить площадку, сбивать щиты и копать траншеи под фундамент новой пристройки. Мне ещё четырнадцать не было, а спрос был, как, со взрослого. После того, когда были готовы траншеи, ставили опалубку и заливали раствором шлака и цемента. Проходило какое-то время, потом снимали эту опалубку и давали просохнуть шлаку. Потом снова ставим опалубку и снова раствор. Раствор готовили в бочке на ножках, две ручки и крути, да ещё не так быстро, а то раствор не перемешается. Сначала крутишь сухую смесь, пока не вспотеешь, потом добавляешь воды и снова крутишь, пока не высохнешь. А потом, надо быстро перетащить готовый раствор в приготовленную опалубку, и провибрировать, чтобы пустот не осталось и быстренько, с вёдрами в руках, за новой порцией раствора. Всё лето мы работали, пока отец на работе я должен был делать что-то другое, или гвозди править, или доски перебирать, на мопеде кататься некогда было, а так хотелось. Помощи отец ни у кого не просил, даже у брата Ивана Пименовича. Ни Эдик, ни Саша нам не помогали, мы всё делали сами. И сбегать на речку покупаться, у меня и в мыслях не было. А осенью, во дворе остались горы опалубки, остатки шлака, обломки досок, всё надо было разобрать. Опалубку разобрать, доски сложить, гвозди выдрать и выпрямить. Шлак вытащить на улицу, землю в огороде разровнять, ведь весной посадка огорода.

Уже началась школа, но мне учиться не хочется, моя учёба и так-то шла на трояках, а тут ещё хуже стало. Хоть отцу меня и жалко было, я же помощник, но всё равно, он драл меня ремнём, за двояки. Я тогда уже, ходил в спортивную школу играл в баскетбол, мне нравилось, и, у меня, неплохо получалось. Но ведь и спортшкола забирала время и от учёбы, и от домашней работы, не говоря уже о домашнем задании, мне его не когда было делать. Ещё мне нравилось бегать на лыжах, и у меня были не плохие показатели, я был одним из сильнейших лыжников в классе, и даже за школу выступал. Всё во мне было и сила, и выносливость, кроме желания учиться, это для меня была каторга, лучше шлак месить или дрова колоть.

А ещё я уже хорошо плавал, и один раз с Игорем Андросовым, мы рядом жили и учились вместе, переплыли реку Бердь, в районе Ж. Д. вокзала. На ту сторону и обратно, не касаясь противоположного берега, а это, наверное, километра четыре, не меньше. Правда, я об этом никому не говорил из родителей, а то опять драли бы. Похоже на то, что не только сила и выносливость ко мне начали приходить, но и характер стал вырабатываться и воля к преодолению трудностей. Вскоре, я это проверил на себе в реальном деле, которое могло обернуться бедой.

Проверка на прочность

Было мне тогда лет четырнадцать, и был в моём классе Сергей Большаков, который был на один год старше меня. В Бердск он приехал из деревни Улыбино, Искитимского района, что примерно, в тридцати пяти километрах от Бердска. Он там дружил с девчонкой, и ему захотелось её навестить. Как-то утром, он мне говорит, пойдём со мной на лыжах в Улыбино. Я возьми, да и дай согласие. Нашли какие-то детские лыжи, легко одетые, и даже без курточек. Я был в свитерке и пиджаке, но в валенках и рукавицах, у меня даже палки лыжные были. Наконец, мы собрались, но ни еды с собой, ни чаю, может мы думали, что там прямая лыжня до Улыбино, но часов в двенадцать дня, мы пошли. Хорошо, что было тепло, ни снега, ни метели, но то, что день короткий я тоже понимал. Потом, вспоминая этот поход, я подумал, у меня ума маловато, а у него ещё меньше, решиться на такое. Дома, конечно же, никому ничего не сказали, сейчас думаю, мало меня драл отец.

Лётное поле прошли быстро, за речкой Гумёнкой по полям, идти стало труднее, так как прошли трактора и избороздили всё поле. Это отнимало очень много времени и сил. Главным был он, я вообще не знал куда идти. Я доверился ему, он же жил там. Сколько мы прошли так, я не знаю, но начало темнеть, и как потом выяснилось, мы ушли вправо, ближе к морю. Тогда там никаких дорог не было, а может, и были, но мы не видели. И тут я начал замечать, что напарник мой отстаёт. Он часто останавливался, и я ждал его, пока он догонит меня. В тот момент я немного отдыхал, но становилось холодновато. Мы как увидели, что начинает темнеть, начали торопиться, а ещё он сказал, что в этих местах видели следы волков. Если бы он мне сказал это дома, я бы не пошёл. Наверное, было бы правильнее вернуться по своим следам, но мы пошли дальше. В какой-то раз, отойдя от него вперёд, я увидел перед собой овраг, не сильно глубокий, но заросший всяким кустарником и деревьями. Я стоял и не знал, что делать, обходить его, но он может тянуться далеко и отнимет много времени. Тут подошёл Сергей он тяжело дышал, и я понял, что он устал. Пока он отдыхал я начал мёрзнуть и сказал ему, что надо идти через овраг. Не знаю, как было бы днём, но в темноте, мы выбрали не то место для перехода, что даже спускаться было трудно. По пояс в снегу, через кусты, которые цеплялись за одежду и мешали идти, мы преодолевали этот овраг. Я шёл впереди и не шёл, а полз, держа в руках маленькие лыжи и палки. Серёга не успевал за мной, он вообще еле двигался. А в самом низу оврага и совсем отключился, просто лёг и всё, не могу идти только и услышал я. Это было последнее, что я слышал от него этим вечером.

А впереди склон оврага, по которому надо подняться. Но как мне вытащить напарника, ведь он идти не может, он просто отключился. Что же делать. Крутой склон, заросший кустами и засыпанный снегом, и отключённый Серёга. Что там за оврагом, в какую сторону идти, и сколько, слишком много неизвестности. Пока я размышлял над сложившейся ситуацией, я начал мёрзнуть, ведь мои руки и ноги, да и задница, были мокрые. Ноги, правда, пока не мёрзли хоть и были мокрые, валенки спасали. Я понимал, что надо шевелиться, чтобы согреться, а значит, тащить напарника в гору, не замерзать же в этом овраге. И я, собрав все силы, раз за разом, повторяя эти мысли, с закипевшим во мне злом, на отключившегося Серёгу, и дурацкое положение, рванул с места. Я бросил свои и еголыжи и палки вверх, насколько смог, подхватил его со спины под мышки и начал тянуть на себя. Сам сделаю шаг назад в гору, подтяну его, ещё шаг. Да и какой там шаг, хорошо, если сантиметров двадцать подтяну. Так, сгоряча, может на пару метров поднялся, перебросил лыжи и палки, и снова взялся за него, вот тут я почувствовал в валенках снег, но раз подхватил его, то протащу, сколько смогу, потом снег вытряхну. Так, по сантиметрам, я его и волок в гору, а сам проклинал всё на свете, вместе с ним. Ругал его прямо вслух, ведь всё равно никто не слышит меня. Тут я ему всё сказал про него, не подбирая слов, а потом подумал, когда я говорю вслух, мне как-то легче. Я уже забыл про набившийся снег и отвлекался на то, чтобы оглянуться на склон. Мне надо было обходить кусты и деревья, да ещё лыжи перебросить. В этот момент я думал о том, чтобы ни одна лыжа назад не укатилась, и ещё о том, какой же он оказался дохляк. Мне казалось, он был сильнее меня, так же играл в баскетбол, бегал на лыжах, да и вообще, он был крупнее меня. Я огляделся, в очередной раз перебросил лыжи, наметил место без кустов. Потом, немного освободившись от ненавистного груза, поочерёдно, вытряхнул снег из валенок и отряхнул рукавицы. Они были насквозь мокрые, но руки не сильно мёрзли, потому что я работал и сам холода не чувствовал, но я понимал, что плохо, когда ты мокрый на холоде.

По спине и под мышками, текли ручейки пота, голова была так же, мокрая, как и задница, я на них я уже давно не обращал внимание. Очередной раз сижу, отдыхаю, а он как бревно лежит, не шевелится, даже не стонет, мне уже казалось, что я мертвеца тащу. А что мне оставалось делать, хоть мертвец, а тащи, иначе как бы я объяснял факт его отсутствия. А меня бы точно спросили, если бы до этого дошло, конечно, если бы я сам не замёрз.

Меня торопил холод, и я потащил его дальше вверх. После рывка ещё метра в два я понял, что овраг я преодолел, и передо мной теперь хоть и лес, но ровный. Я, конечно же, обрадовался этому и даже почувствовал прилив сил и надежды, что это когда-то может кончиться. Тут я стал думать, как облегчить себе работу, и решил положить его на лыжи. Как потом отметил про себя, очень хорошо, что были сыромятные ремешки, они были такими крепкими. Я связал лыжи, снял свой шарф, который закрывал мою шею, хоть он мне и мешался иногда, но я его бережно поправлял. А тут, я снял его и привязал к лыжам, а на лыжи затащил толи живого, толи мёртвого, напарника и потащил дальше. Метров через пятнадцать-двадцать, он сползал, и мне приходилось его поправлять, но это же не полтора-два метра, как в овраге.

Ночь была звёздная и тихая, я просто благодарен судьбе за погоду, что выпала мне в ту ночь. Когда я шёл по ровной местности то заметил за собой, что иногда во мне складывается какой-то мотив, и в уме я повторял какие-то слова из песен. Может бабушкины, а может, отцовские, он ведь бывший моряк и то же часто пел, особенно по праздникам. И я начал подпевать себе, всё громче и громче. Лес и ночь, кого стесняться, а то, что мне это помогало, я понял быстро, и вспомнил бабушкины слова, подпевай Марфа Ивановна.

С этими песнями, как мне показалось, у меня открылось второе дыхание и прилив сил. Я тащил его и тащил, а куда тащу, не знаю, и сколько тащу, то же не знаю, но передо мной возник ещё один овраг. Тут моё настроение сменилось, песни ушли на второй план, и я начал изучать обстановку. Мне показалось, этот овраг был не такой крутой как первый и растительности меньше. А ещё я подумал, что пущу сейчас своё бревно, и пусть оно само, хотя бы вниз сползает. Но не всё получилось, как я хотел, конечно же, легче, но всё равно пришлось мне быть впереди и подтаскивать его, снег всё равно держал. Но, чтобы вытащить его в гору, надо было делать так же, как и в первом овраге. Так же забрасывать лыжи с палками, так же становиться спиной к склону и так же так же брать под мышки и тащить. И ещё я заметил, что в этом овраге снега было меньше, а какое это для меня было большое значение. Я опять потерялся во времени, и сколько у меня его ушло на этот подъём, я тоже не знал. А ещё мне показалось, что я больше потратил сил, потому что, не переставая ругал его, не стесняясь леса и тишины. Когда я вытащил его из второго оврага, я просто упал на снег, и какое-то время лежал без движений, потом понял, что начал мёрзнуть. Я поднялся из снега и сел прямо на него, своего напарника, снимая поочерёдно валенки и вытряхивая из них мокрый снег.

Я не знаю, что сейчас думали дома отец и мама, ведь меня нет дома. Почему я был таким не обязательным в своих поступках. Я почти всегда уходил так, пошёл и всё, никого, ни о чём не предупреждая. Больше, чем на одну ночь я не уходил, но, для беспокойства родителям, ведь и этого достаточно. Когда я вытряхивал снег из валенок, потрогал носки, простой и вязаный шерстяной, они оба были насквозь мокрые, но холода в ногах я не ощущал, вот что значит валенки. Хоть ноги и мокрые, но в валенках тепло. Про руки я не говорю, они мокрые уже часов пять или шесть, а не замерзают только по тому, что я работаю ими. Про еду я вообще не думал, мне даже эта мысль не приходила. Снег рукавицей иногда подхватывал и бросал в рот, и про спички только сейчас вспомнил, но у меня их точно не было, а у Серёги, не знаю, может, и были, но он же, вырубился. А вот костерок если бы развести, то, конечно же, я бы и просушился, и отдохнул. Тут я почувствовал, что на нём сидеть теплее, но всё остальное всё равно мёрзнет. Но, одна мысль меня вдохновила, да так, что я вскочил, даже закричал, подняв руки к небу. Я его тащу уже часов пять или шесть, и если он сдох, то он должен остывать, а он тёплый, я даже грелся от него, значит, он живой, но что с ним?

И с нескрываемой злобой, я пнул его ногой, не разбирая куда попаду, и ругая его не выбирая выражений. В таком возрасте как был я, все пацаны уже знают почти всё, что знают взрослые. И тут мне показалось, что я услышал стон. Я замер на какое-то время, замолчал, прикинул про себя, что это было, послышалось, или на самом деле я слышал его голос. Тогда я отвесил ему ещё пинка, да, пожалуй, ещё покрепче, внимательно прислушиваясь, и всматриваясь в свою ненавистную ношу. И точно, я услышал ещё стон, но уже яснее, я подумал, чёрт возьми, действует, и я, принялся пинать его, обеими ногами поочерёдно, я так в своей жизни больше никого не пинал. Я почувствовал, прилив крови, то есть согрелся, потом начал колошматить его руками. Он мычал сначала, потом начал шевелиться, а меня как ужалил кто, я лупил его, и приговаривал, это тебе за первый овраг, а это за второй, а это, вообще за весь турпоход. И тут меня посетила мысль, неужели, он гад, спал всё это время. То, что он живой я понял и обрадовался этому, у меня появилась надежда, что я его раскачаю, и может быть, он дальше пойдёт сам. Я опять на какое-то время остановился и подумал, зайду с другой стороны, погрею ему другой бок, а может, разбужу. И я принялся пинать его, так же размеренно, обеими ногами, понимая, что я в валенках и ни чего ему не поломаю, а польза обоим. И произошло то чудо, которого я ждал так давно, он зашевелился и что-то бормотал, наверное, выражал недовольство происходящим, пинал-то я не по-детски, а как положено. Я понял, что он просыпается и взялся теперь тормошить его руками, и хлестать по роже, поверьте, я имел на это право. Потом я потянул его, чтобы посадить на лыжи, и глядел в лицо, мне хотелось, чтобы он открыл глаза, а сам всё теребил его и теребил, не переставая. Я согрелся весь, и даже забыл, что сегодня, ещё час назад мне было холодно. И я увидел, как веки его дернулись, и он открыл глаза. Для верности, я влепил ему ещё яркую пощёчину и порадовался своему успеху, он смотрел на меня, ничего не понимая. Потом я услышал не совсем разборчивую речь, где я. И тут, я излил ему всё своё красноречие. Я понимал, что он почти ничего не понимает, но мне надо было, всё это сказать, толкнуть его мозг к размышлению и не только его, но и свой. Тут я увидел, как он дрожит, значит, почувствовал холод, а что там у него в валенках, да и сам весь, я даже не задумывался, не до этого мне было.

Я снял с него валенки, вытряхнул снег, конечно же, ноги были мокрые, и похоже, он почувствовал холод. Он даже попытался помешать, мне это делать, тогда я отвесил ему ещё оплеуху, помогло, разговор стал разборчивее. Мне становилось легче, я был почти уверен, что он пойдёт дальше сам, а если нет, то я уже знал, что надо делать. Мне показалось, что пора вставать на ноги. Как и раньше, я подхватил его под мышки и помог встать. Качаясь, он всё же встал, я даже похвалил его, и сказал, что надо идти. Мне показалось, что он не понимает, что происходит и холод ему подсказывал, что он не дома на диване.

Я не стал его больше лупить, боялся навредить, не сделать хуже. Одной рукой я взял лыжи и палки, другой его, повторяя, что надо идти, и мы сделали первые шаги. Пройдя десять-пятнадцать метров, я подумал, и сказал вслух, специально чтобы он слышал, Боже, как же легко идти самому, понятно, что мне никто не ответил, но я был доволен, что он идёт сам. Сколько мы так шли, я не знаю, он шёл медленно, но всё же шёл, и вот, в какой-то момент мне показалось, что я увидел огонёк. Я протёр глаза, посмотрел на снег и снова начал пристально вглядываться в ту сторону, где я мог видеть этот огонёк, и я вновь увидел его, а потом и второй. Ему я пока ничего не говорил, идёт и ладно, молча идёт, ничего не спросит, ничего не скажет, как вроде продолжает спать. И тут я вспомнил про волков, ведь у них в ночи глаза светятся, и я снова и снова, смотрел в ту сторону и думал господи, только бы не шевелились эти огоньки. Я даже на всякий случай, посматривал на деревья, куда лезть, если это волки. Я, может быть, и спасся бы, а вот напарник точно нет, он еле шёл, а залезть на дерево он точно бы не смог, и они его сожрали бы, прямо на моих глазах. И мне даже жалко его стало.

Но эти огоньки оказались спасением для нас, это был край деревни, и уже Серёга увидел эти огоньки и пошёл быстрее, а я подумал, неужели конец этому походу. И вот тут-то, захотелось и есть, и пить, да так, что я начал срывать иголки с веток сосен и жевать их. А ещё, мне не давала покоя мысль, как это я не догадался попинать этого напарника ещё в первом овраге, почему я так долго не мог разозлиться. Мы бы уже давно были бы в каком-нибудь тёплом помещении, и может быть, даже чаю попили бы.

Вот сейчас пишу про это, а сам думаю, мне ведь тоже много раз приходилось не сладко. Тоже бывало холодно, но меня никогда не тянуло на сон, вернее тянуло, но я всегда сразу же начинал шевелиться, да так, что весь сон улетал моментально. Например, на Яне, во время зимней охоты, или на зимнике в Якутии, когда мотор застучал. Пока я об этом думал, мы подошли к какому-то дому, самому крайнему. Залаяла собачонка, и мне казалось, что долго никто не выходил. Потом вышла какая-то женщина и из темноты спросила, кто мы, и что нам надо. Я как мог, объяснил ей, что с нами произошло, и она запустила нас в дом. Была глубокая ночь, около трёх часов. А это значит, что мы шли около шестнадцати часов. Кроме женщины в доме, были старые дед с бабкой, которые как потом оказалось, даже по-русски не говорили, но зато, на немецком языке говорили хорошо. Женщина сказала, что деревня эта Сосновка, потом налила нам чаю еле сладкого, и дала по кусочку хлеба с пластиком сала. Мы съели это быстро, она дольше это готовила. Потом Серёга спросил её про каких-то людей из этой деревни, назвал фамилию, и она рассказала, где их найти. А я в это время думал, куда мы забрели, как оказалось, мы так близко шли вдоль моря, а там, просто густой лес и овраги. Тут мой напарник сказал, что мы пойдём к тем, кого он назвал, и, поблагодарив за еду и чай, мы пошли. Идти оказалось не далеко, дольше ждали, пока кто-нибудь выйдет из дома, ночь ведь. Но вот вышел мужчина, Серёга назвал его имя и поздоровался, тот подошёл к нам и узнал его, потом пригласил в дом, и мы зашли. Сергей рассказал ему про наш поход, тот покачал головой, осуждая наши действия. Потом, не помню, чем, но покормил нас и постелил матрас на полу, дал две подушки, одеяло и сказал, спите до утра.

Уснули мы быстро и проснулись уже светло. Одежда наша хоть и висела у печки, но до конца так и не высохла, одевали полусухую. Да и в доме было не жарко, но по сравнению со вчерашним днём, тут был рай. Серёга объяснил, куда нам надо, и этот мужчина помог нам. Запряг коня в сани, положил туда сена, дал нам два тулупа, в котором я полусухой, быстро согрелся, и даже просох за дорогу. Тут надо сказать, что я как барин лежал в тёплом тулупе и за всю дорогу не вставал ни разу, а Серёга управлял конём. Но мне кажется, что этому коню и не надо было никого, он и сам знает всё, без управляющего. Меня удивило другое, как Серёга смог договориться, чтобы нам дали транспорт. Я думаю, что этот конь очень хорошо знает маршрут Сосновка-Улыбино. А если честно, то я больше доверял коню, чем Серёге, на счёт него у меня уже сложилось устойчивое мнение, слабак.

До деревни Улыбино мы доехали быстро, наверное, часа за два, а может и меньше, но я просох, и даже подремал.

Когда мы приехали в Улыбино, Серёга повозку оставил у дома, дал коню сена, а меня даже не пригласил в дом. Да чёрт с ним с домом, хоть бы стакан чаю вынес, засранец. Я сидел в санях и думал, вот на кой чёрт, мне всё это надо, и у меня уже в который раз появлялось чувство отвращения и презрения, и ещё много чего. Он пришёл примерно через час, я молчал, у меня внутри опять была буря. Для себя я уже решил, что это последнее, что я делаю с ним вместе.

Он отвязал коня, и мы отправились в обратный путь, он что-то говорил, но я делал вид что сплю, и за всю дорогу я с ним не говорил, так же, как он со мной в оврагах.

Приехали обратно так же быстро, отдали коня, нас чем-то покормили и сказали, идите в Бердск по льду, напрямую к БЭМЗУ. Дорога шла вдоль берега моря по льду, хоть боком катись, широко, ровно, а главное быстро. Через два часа мы уже сели в автобус у БЭМЗА, а ещё через сорок минут я был дома. Не зря существует поговорка, что дурная голова не даст покоя ни рукам, ни ногам, и не только своим. С того момента я прекратил полностью общение с Серёгой, а вот маму его, мне было жалко. Тетя Вера, хорошая была женщина, добрая. Дома меня, конечно, поругали, я сказал, что были в Сосновке, но про овраги я не мог сказать, так про это никто и не узнал, вот только сейчас и рассказываю.

ДОМАШНИЕ ДЕЛА

Зима наступала, а чистка территории была на мне, отец подключался тогда, когда снега выпадало очень много. Я старался, убирал его и обычно в то время, когда надо было делать уроки, поэтому успеваемость была очень слабой. А вот баскетбол и лыжи, я не пропускал, и коньки у меня были. Я уже и в хоккей играл и часто заигрывался так, что ноги замерзали, и отогревал их с криком. А ворота наши были разбиты шайбой, отец не успевал их ремонтировать. Хорошо помню один случай, стоял я в воротах, а Саша Пичканов, брат мой двоюродный, ударил по шайбе с небольшого расстояния, да сильно. Он попал мне прямо в нос, ну и, конечно же, разбил мне его. Кровь хлестала ручьями, и я долго не мог остановить её. Понятно, что потом весь нос был заклеен пластырем, и заживало долго. Иногда ходил на рыбалку, за железнодорожный вокзал, своих буров тогда не было ни у кого, так мы находили старые лунки, раздалбливали их и рыбачили. Иногда что-то ловили, но, конечно же, мелочёвку.

Весной, ещё не сошёл снег, отец начал готовить материал для крыши. Опять для меня была работа, подай стропилу, ещё одну, и гвозди на сто двадцать. Потом доску сороковку, гвозди сотку, принеси воды, подай доску для обрешётки. Я внизу был один, а отец и мастер, работали наверху. Мастером был дед, того самого янчика, отец его звал Пионер, почему так, я не знаю. Так мы работали почти месяц, пока не закрыли крышу. А потом отец привёз рамы оконные и двери, их мы ставили сами. После установки рам, начали готовить стены к штукатурке. На деревянные стены, надо было набить дранку, и к потолку то же, а шлако-литые стены, штукатурились и так хорошо. Но эту грязь, глину с песком и цементом, надо было приготовить, то есть замешать, и делал это опять я.

Для штукатурки стен, отец где-то нашёл мастера, хороший мастер был. Сначала он кидал раствор на стены мастерком, но это ему показалось медленно, он бросил мастерок и начал кидать раствор прямо лопатой, и приговаривал, ай, вертоус! Я слушал его, и мне казалось, что он хочет сказать виртуоз, а он хвалил себя, снова и снова повторял, вертоус. Но ничего не скажешь, мастер был хороший, работал быстро, я еле успевал за ним делать замесы. Не могу не сказать, за всю жизнь я больше нигде не видел, чтобы так он, раствор на стены кидали. После штукатурки начали делать чистовые полы, а потом, сварщик отопление варил. И так всё лето до поздней осени. Хотя пристройка у нас уже прогревалась и сохла, но спали мы ещё в старых комнатах.

Сейчас вспомнил, как я прострелил потолок в старой спальне. Не помню, каким образом, но у меня уже было ружьё, шестнадцатый калибр, и я с ним бродил по верхним озерам реки Гумёнки. Не знаю, что я делал, но произошёл выстрел в потолок, и в этот момент, где-то не далеко, находилась сестра Наташа. Не знаю, помнит она об этом или нет, но выстрел произошёл. Ну и, конечно же, с потолка посыпалась побелка и штукатурка, и даже щепки деревянные. Драл меня отец за это или нет, точно не скажу, но ружья у меня потом не стало, отец его у меня конфисковал. Потом я остался на второй год в восьмом классе, вместе с Сергеем Беляевым, мы росли вместе, так как жили рядом, через огород.

ПРОФТЕХУЧИЛИЩЕ

Я уже говорил, что не любил учиться, а мне родители даже репетитора нанимали, но я победил всех. Учиться дальше не стал, даже восьмой класс в школе не закончил. Но зато, я узнал, что в профтехучилище БЭМЗА, набирают группу для обучения профессии токаря, и я пошёл туда, сам пошёл. А группу эту набирали в марте месяце, 1969 года, и это помогло избежать мне остаться, уже на третий год в восьмом классе. В училище меня взяли, я начал там учиться, на мою радость, и радость папы с мамой, мне понравилось. Мне стало интересно, занятия проходили поочерёдно, день теории, день практики, и так всё время. В день теории мы изучали технологию металлов, спец. технологию, токарное дело, эстетику, и физику с математикой, и даже английский язык. Я узнал, кто такие, Рокфеллер с Дюпоном, и Форд с Морганом, да и токарный станок я быстро освоил. Всё получалось у меня хорошо, а главное, мне нравилось там учиться. Вот что значит, преподаватели, я даже сам не ожидал, что мне будет так легко там учиться. Правда, сказывалось то, что я не познал в школе, математика и русский у меня шли хуже английского и технологии металлов. Но основные предметы, касающиеся профессии у меня шли очень хорошо. Я так легко усваивал все материалы на занятиях, что даже домашнее задание дома не делал, не было надобности. Мне достаточно было прослушать тему на уроке и всё, мог выходить и отвечать. А уж в практике, у станка, я был мастером, мне очень нравилось работать с металлом, да и со станком я был на-ты.

Родители мои были очень довольны, что у меня всё получается и что мне интересно там учиться. Группа наша была двадцать четыре человека, четыре девчонки, остальные пацаны. Девчонок, за все эти годы, так и не видел ни одну, а пацанов, уже давно многих нету, кто утонул, кто просто так помер, а кто, от пьянки. Я со всеми пацанами находил общий язык, но больше всего я дружил с Лёшкой Лакомовым и Витей Быковым, с ним мы, и по сей день встречаемся. Он то же дальнобойщик, как и я, и в свои шестьдесят шесть лет, ещё работает на трассе. Я уже говорил, что нашу группу набрали весной, и училище-это не школа. Нет трёх месячных каникул, может, и дали с месяц летом отдохнуть, а может, и нет, не помню.

После года учёбы мы уже делали на заказ детали, партиями для завода, и нам за это платили деньги. Я сейчас не помню, куда делся мой мопед, но после года обучения я выпросил у родителей мотоцикл ИЖ Планету. Конечно, моих денег не хватало, но родители за хорошую учёбу мне добавили, а он стоил тогда шестьсот рублей. Как он мне нравился, очень мощный, быстрый, но тяжёлый. Один раз я ехал со стороны Сосновки, той самой, где я мог замёрзнуть, и перед четвёртым совхозом, пролил сильный дождь. Вся дорога была раскисшая от дождя, а деревня была на горке, в которую мне надо было подняться. На дороге была такая грязь, что мотоцикл не едет, буксует и всё, даже по траве не идёт. Не знаю, сколько раз я пробовал подняться с разгона, до середины доходит и всё, мотоцикл стаскивает назад вниз. Потом я решил, разгоняюсь по траве, сколько могу и ложу мотоцикл на бок. Получилось, половину подъёма я проехал, а половину, я тащил мотоцикл. Подниму перед, занесу, сколько получается, потом зад, и так, по полметра, я его в гору и вытащил, и в тот момент, он мне показался ещё тяжелее. А когда сухо, он вёз двоих, даже по свежей пахоте, проваливается глубоко, но едет и даже не перегревался. Хороший был мотоцикл, а у Андросова и Беляева были Восходы, они слабее. У Лёшки в деревне Огнево Заимка, это за Черепаново ещё тридцать километров, жил дед, и он меня уговорил съездить к нему. Говорит, у деда медовуха хорошая, наберём её. Набрал он этой медовухи, и по приезду мы её попили, но стоило ли, ведь проехали почти двести пятьдесят километров. За вечер, туда и обратно. Я совсем забыл сказать, что права на мотоцикл я получил в училище, там были курсы, и я их окончил.

Пролетело ещё одно лето, за которое мы с папой построили хозяйственные помещения, гараж и баню и всё из того же материала, шлак и цемент. Опять опалубки, гвозди, доски, отпилить, выправить, потом заштукатурить, это мы уже сами всё делали. И даже крышу сами сделали.

Пришла зима, лёг снег, и в один солнечный день, мы вчетвером, Лёшка Лакомов, Вовка Кузнецов, Вовка Леканцев и я, поехали на охоту. К тому же Лёшкиному деду, в ту же деревню, Огнево Заимку.

УБИЙСТВО НЕ СОСТОЯЛОСЬ

Это мы сейчас понимаем, что стрельба из ружья в березняке Бердска, ничем не отличается от березняка в Маслянинском районе, березняки везде одинаковые. Но Лёшка божился, что там, в его деревне, тетерева и куропатки, на каждом дереве сидят. Ну, мы и решили поехать в его деревню, за сто километров от дома. Собрались рано, и около восьми часов утра сели в электричку до города Черепаново. У всех были лыжи, каждый взял еды в дорогу, конечно же, красное вино, мы его тогда употребляли, а Лёшка, как всегда, хвалил дедову медовуху. В электричке мы уже по пол стаканчика выпили, чтобы никто не видел, чем-то закусили и начали обсуждать предстоящую охоту. Вовка Леканцев был старше нас на год, и у него было ружьё двустволка, двенадцатого калибра. Он его разобрал, обмотал тряпками, и поэтому, не видно, что мы везём. А Лёшка всё шутил, кость везём большую, хоть оно и было в большой сумке, но всё же, торчало из неё. В Черепаново мы сели в автобус на Маслянино, а наша деревня была в тридцати километрах. Мы благополучно доехали до Огнёво-Заимки, так называется деревня, и пришли в дом Лёшкиного деда. Дед нас встретил, он был шустрым и бодрым, угощал нас, чем мог. Мы то же, выложили всё, что смогли раздобыть дома, знали поговорку гулять, так гулять, и этот вечер у нас этим и кончился.

На утро, мы дали себе установку, идти на охоту, и мы её выполнили. Хоть нам и тяжело было, но мы встали ещё затемно, взяли лыжи и пошли. Вовка Леканцев был с ружьём и шёл впереди, чтобы, быть ближе к дичи. Этим утром, мы увидели только белые поля, да редкие березняки. Снега было не много, можно было и без лыж идти. Шли мы гуськом, то есть один за другим, как все по лыжне ходят. Пока шли полем, у Вовки ружьё не было заряжено, но было собрано, он ещё с вечера хвалился, что умеет быстро заряжать. Вот мы пришли в первый березняк, в котором даже воробьёв не было. Зайдя первым в березняк, Вовка решил зарядить ружьё, я шёл за ним и был к нему ближе всех. Всего семь, или восемь метров, отделяло меня от Вовки. Но, что произошло в следующие секунды, я вспоминаю сейчас каждый день. Он повернулся ко мне на встречу, и встал полу-боком. Так обычно становятся перед стрельбой. Я сам много лет охотился и так же становился к цели, будь то заяц, медведь или лось, это обычная стойка охотника. Я не могу сказать, что это было задумано специально, но зарядил он ружьё действительно быстро. Я не смотрел в тот момент по сторонам, не искал на ветках деревьев косачей, а следил за действиями Вовки. Но выстрела, я никак не ожидал, а этот выстрел, прозвучал, и раскатисто ушёл в поля. Заряд дроби взрыл землю прямо между моих ног, немного позади. Полетели снег и куски земли от дробового заряда. В тот момент я стоял, широко расставив ноги. Заряд дроби ушёл в землю, как раз, между моими ногами. Если рассудить так, что Вовка стоял от меня в семи или восьми метрах, то мне должно было перебить какую-то ногу, ниже колена. Каким чудом этого не произошло, я не знаю до сих пор. Не успев раскрыть рот от возмущения, я услышал второй выстрел, от которого я почувствовал шевеление куртки в районе груди, в нескольких сантиметрах от левой руки. Я стоял, застыв на месте, и не мог ни чего произнести, я был в шоке. Мой взгляд был устремлён на Вовку, а он, вертел своё ружьё и оправдывался, что не поставил его на предохранитель. Мой шок прошёл быстро, я понял, что уцелел, и видел, что он больше ружьё не заряжал. Значит, больше выстрела не произойдёт, и что, самое страшное уже позади. Но за мной ещё двое, что сними? Я оглянулся и увидел, что Лёшка и Кузя стоят как бетонные, с открытыми ртами, и испугом в глазах. Они ведь, шли по лыжне за нами, и если первый выстрел ушёл в землю, за моими ногами, то второй, пролетел где-то вблизи их. Выстрел из двенадцатого калибра, это не хлопушка, а очень даже мощный заряд и звук, поверьте мне. Ещё я отметил, Кузя был от меня метрах в десяти и если бы заряд попал в него, то мало бы, не показалось. А вот Лёшка был далековато, метров тридцать примерно, и он бы отделался малой кровью. В этот момент я про себя отметил, что меня очередной раз спас мой ангел хранитель, и спасает меня, по сей день. Правда, сейчас я на много осмотрительней, и берегу своего ангела, не создавая ему проблем со мной, по крайней мере, я так стараюсь. Сколько раз я говорил ему спасибо, сколько раз. Мне не хватит всех моих пальцев, пересчитать все случаи, когда приходилось вмешиваться моему ангелу, мне даже стыдно перед ним, что я так часто привлекал его к помощи.

А охота в этот день на этом и закончилась, без всякой дичи, но хотя бы, все целые. Обратно мы шли как побитые собаки, думая каждый о своём. Я думал, как хорошо, что я живой, мало того, на мне даже крови нет, а испуг пройдёт быстро. А Вовка Леканцев, наверное, думал, что тюрьмы не будет, ведь пострадавших нет, а дальше мысли как у меня, испуг пройдёт быстро.

Вернулись мы в дом деда быстро, как говорят по горячим следам, настроение у всех было плохое, все молчали. Лёшка молча, принёс ковшик медовухи и так же молча мы его выпили, потом второй, перекусили, чем могли, и засобирались домой. Дед, конечно же, ничего не подозревал, и был таким же весёлым, как и раньше. Попрощавшись с ним, мы уехали и в таком же молчании разошлись в Бердске. Дома про это я, конечно же, никому не сказал. Мамы и Папы давно нет, и они так и не узнали про то, что произошло в той деревне. И я про это старался не вспоминать, ни жене, ни детям, ни внукам, про это старался не говорить. Но написать сейчас об этом, я думаю, стоит, хотя бы потому, чтобы тот, кто прочтёт эти строки, не допустил подобных ошибок.

Тридцать пятый цех

Учёба в училище шла своим чередом, бегали на лыжах, играли в баскетбол, успеваемость у меня была очень хорошая. А практика у меня шла вообще отлично. Когда отсутствовал мастер производственного обучения, старшим в группе оставляли меня, и я справлялся. А потом, последние три или четыре месяца пошла постоянная практика, то есть, сплошная работа на станке. Всю группу распределили по заводу в разные цеха, а меня оставили в училище, я продолжал выполнять разные работы. Во время этой практики, я уже зарабатывал деньги, аванс и получку, и отдавал их родителям. А в конце учёбы, на нашу группу дали четыре путёвки в Ленинград, и одна из них, досталась мне. За хорошую успеваемость и помощь преподавателям в подготовке группы к выпускным экзаменам. Экзамены я сдал очень легко, мне присвоили третий, повышенный разряд и определили меня работать в тридцать пятый, инструментальный цех, на участок пресс-форм. На этом участке, было единичное производство, редко, когда была партия деталей. А мастером у меня стал Штрекалкин Иван Яковлевич, я и не подозревал, что когда-то, уеду с ним на Колыму.

В тридцать пятом цеху БЭМЗА было чисто и светло, стояли цветы и другие растения, всё аккуратно, мне там нравилось. Станок мне дали такой же, как и в училище 1к62, очень хороший станок, я многое мог на нём делать. Зарплата была у меня хорошая и мастер Иван Яковлевич, давал мне очень сложные и дорогие заказы. Я научился выполнять работы четвёртого и пятого разрядов. Из теории знал, что есть четырёх кулачковый патрон, для смещения от центра деталей, и так называемая, планшайба, на которой детали вообще могут располагаться, как угодно. И в тридцать пятом цеху я этому научился. Мастер участка Штрекалкин, относился ко мне очень хорошо, я не знаю почему, но даже когда я ушёл в армию, он держал со мною связь, писал мне, и я ему отвечал. А Лёшка Лакомов, попал в сорок первый цех, наши цеха были через дорогу, то есть, в одном корпусе, но через проезжую часть. Его цех, был заготовительный, он назывался обдирочный. В нём делали заготовки для других цехов, и дальнейшей чистовой обработки. Я понимал, что разница в разрядах, у него второй, я у меня третий, привело к такому распределению. Вот с этим Лёшкой, у меня выработалось понятие, если ты виноват, иди и извиняйся. Это понятие было и у меня, и у него. Бывало, неделю не разговаривали, но один ждал, а другой приходил и извинялся, прихватив бутылочку краснушки, и всё вставало на свои места, обиды уходили. На самом деле, много ли надо, прости дружище, я был не прав.

КАК Я БРОСИЛ КУРИТЬ

Исполнилось мне восемнадцать лет. Мой день рождения отпраздновали дома с родителями, а потом, я с близкими мне друзьями, пошёл в городской сад, там продолжали праздновать и курили. Курили все с первого класса, все буквари искурили, пускали на самокрутки. Но, у меня давно зрела мысль, бросить курить. В том месте, где сейчас стоит ЦУМ в Бердске, там были сплошные заросли, джунгли, там мы и продолжали гулянку, место тёмное, глухое, но нас это не пугало. Как нас милиция не забрала, я не знаю, как всё закончилось, куда, и когда, все разошлись, никто не помнит. Я там успел заснуть, проснулся, никого, где все?

Вот так погуляли. Утром, конечно же, мне было плохо и вот это, усилило моё отвращение к курению. Повторю, мысль бросить курить, зрела давно. И я бросил. Года три я не курил точно, до армии, всю армию, и какое-то время на Колыме. После армии, если я и курил, то очень редко, раз-два в месяц, не больше, это называется баловством.

Осенью, тысяча девятьсот семьдесят первого года я надеялся, что меня заберут в армию, но, не забрали. Я так и проработал токарем в тридцать пятом цеху, до весны тысяча девятьсот семьдесят второго года. В мае, наконец-то, меня призвали, чему я был очень рад. Я хотел в армию. Прошёл призывную комиссию, ни один врач меня не забраковал, и мастер участка пресс форм Иван Яковлевич был у меня на проводах, я не знаю, за что, но он меня уважал. Я часто, сам себе, напевал слова из песни, про «заводскую проходную, что в люди вывела меня».

На этом этапе жизни я понял, как зарабатываются деньги, что нельзя опаздывать, не то, что на завод, а вообще. Во мне прижилось понятие пунктуальность, и слово дисциплина. Я считаю, это был мой подготовительный этап перед армией, и я его прошёл. А мотоцикл ИЖ планету, я продал, за полцены, по крайней мере, я так считал, что продал. Но оказалось, что отдал, некоему Савостину из старого Бердска, а он, ни рубля не отдал моим родителям. Почему я так сделал, не знаю, и родители мне не посоветовали, оставь его, придёшь с армии, решишь, как быть.

Долгожданная и не забываемая- Армия

Проводы, наверное, были как у всех, родня, друзья, соседи. Девчонки по мне не плакали, не было у меня таких. А вот, мастер участка был, Штрекалкин Иван Яковлевич, почему он был так ко мне привязан, я уже говорил, не знаю. Но пришёл провожать, и был добр и уважителен с родителями, они и до проводов его уже знали. Наверное, это хорошо, потому что мои родители ему верили больше, чем мне, он же был старше меня на четырнадцать лет. Видный, представительный, авторитетный, с высшим образованием мастер участка, я думаю, он был самым почётным гостем. И ещё, я не думал, что мы с ним так крепко связаны, что продолжим после моей службы очень серьёзное путешествие, на край света-Колыму.

Ну и, как говорится, отгуляли в поле кони, откусали комары, вечер закончился, все разошлись. А утром, попрощавшись с родными, с не большим рюкзачком, я пошёл к военкомату. Там нас построили, провели перекличку, определили по группам, опять построили, отдали команду на право, к автобусам шагом марш. Привезли нас в Новосибирск, на «холодильник», так называли областной пункт сбора призывников. Раз пять нас строили, проверяли по спискам, сортировали, определяли, организовывали команды. Куда нас повезут, никто не знал, но кое о чём, мы стали догадываться, так сказать, мыслить логически. Проще говоря, определять по выправке офицеров, которые нас принимали, а сержанты их, не уступали во внешнем виде офицерам. И что-то нам подсказывало, что служба нас ждёт серьёзная. Но ни офицеры, ни сержанты нам не говорили, куда нас повезут. Особенно нам понравился один майор, наш главный, такой весь гладкий, наглаженный, стройный, опрятный, высокий, голос как у маршала. Даже его движения отличались чёткостью от всех остальных офицеров. И как потом выяснилось, это наш комбат Невлянинов. Ни к чему не придраться, ни к внешнему виду, ни к воинской речи, всё в эталоне качества. Потом нас снова посадили в автобусы и повезли в Аэропорт Толмачёво. Там нас подвезли прямо к самолёту, прямо у самолёта нас снова построили, всего сто сорок человек. Дали команду, положить перед собой всё, что есть при себе, выложить даже из карманов, прямо на асфальт.

Нами командовали три сержанта, у одного была корзина на колёсиках, и всё, что не положено, полетело в неё. От игрушечных пистолетов до спиртного в бутылках, пакетах, и даже грелках, корзина набралась полная. В конце этой процедуры мы узнали, что летим в Москву. Потом нас построили в колонну по три, и повели к самолёту на посадку. В полёте мы были четыре часа, нас даже покормили, большинство из нас летело первый раз. Приземлились мы в аэропорту Домодедово, там нас уже ждала целая колонна армейских ЗИЛОВ с брезентовой крышей, а не гражданские автобусы. Рассадили нас в эти машины и повезли в часть, под номером, восемьдесят три четыреста двадцать, никогда не забуду. Чернышевские казармы, если по-другому, в Москворецком районе, посередине города. Вокруг многоэтажные дома с балконами и видом на нашу часть. Определили меня в восьмую роту, второй взвод. Командир взвода лейтенант Ковалюк, высокий и крепкий офицер. Командир роты был капитан Александрин, не высокий, но очень проворный и матёрый офицер, с неудержимой энергией. У него на груди, мы все видели значок, «СУ», что означало, воспитанник Суворовского военного училища. А самым непосредственным моим начальником, был сержант Фаттахов, высокий, спортивного вида, татарин, он был командиром отделения, в армии, этот человек заменяет маму и папу. По всем вопросам к нему. По началу, отделения были по восемь, девять, а то и десять человек. Отделений во взводе, было три, а значит, около тридцати человек во взводе. Взводов пять, но пятый взвод был почему-то меньше, на пять, семь бойцов, точно. И из этого получалось, что в роте было примерно, сто сорок пять бойцов. Это очень большие роты. В батальоне было, пять рот, и батальонов было, то же пять. Вот и вся бригада, по охране и обороне Министерства Обороны Советского Союза, не хухры-мухры. И как я выше сказал, что сам комбат Невлянинов приезжал за нами. Весь батальон был одного призыва, ну, разумеется, что сержантский состав был разный. Они держали дистанцию между нами, а звались мы тогда «черпаками», а ещё нас звали «голодранцы». Но всё равно, это было как-то, в шутку, и, обращались с нами очень даже неплохо. Мы на них не обижались, ведь они-то, уже послужили, а мы, толь ко-что от мамы с папой. Сержанты старались, чтобы мы как можно скорее «поняли службу», им же легче будет с нами.

В роте были русские, татары, и украинцы, и вот там я понял, какими разными, могут быть люди, а особенно «хохлы». Распорядок был простой, подъём в шесть утра, и при чём, с первых дней нам говорили, что вставать в строй надо быстрее, хотя бы, за минуту. Десять минут туалет, потом построение в три шеренги, команда на право, на выход шагом марш. А плац, это ровная асфальтированная площадь, да ещё и разлинованная белыми полосами и квадратиками, для каждого бойца. Форма одежды, в зависимости от погоды, но так как была весна, то почти всегда, с голым торцом. Два раза в неделю бег по три километра, прямо по городу, по тротуарам Москвы. Вот топот стоял, как там люди жили? И ведь это каждое утро, если не нашего батальона рота бежит, то первого или третьего, а жителям-то не легче. Но я думаю, что они уже смирились с этим, ведь не пожалуешься на воинскую часть. После зарядки уборка своего места, заправка постели, порядок в тумбочке, табуретка, тапочки, умывание, чистка сапог, в общем, приводили себя в порядок. Потом команда, строиться на завтрак, хорошая команда, да и кормили не плохо, сержанты не наглели, сахар и масло, не отбирали. Но, сержант брал из тарелки первым, а это значит, что самый большой кусок его. Мы не обижались, понимали. Столы были рассчитаны на десять человек, то есть, каждое отделение садилось за отдельный стол. Садились и вставали то же по команде, и признаюсь, что первое время мы не укладывались в отведённое для принятия пищи время, хотя сержанты и поторапливали нас. Мы старались съесть первое и второе, так как оно не хлеб, в карман не положишь. А команда, встать, выходи строиться, звучала быстро и строго. Вышли, построились, равняйсь, смирно, направо, в расположение шагом марш. Роту водил старшина роты, прапорщик, а в выходной день дежурный офицер, командир одного из взводов. Если нет ни того, ни другого, то тогда заместитель командира первого взвода, сержант или старший сержант.

После одного года службы, и я уже водил роту, оказывается это так просто. Все понимают, с первого раза и дважды не повторяешь, за тебя команду дублирует дневальный, который стоит постоянно у входа в расположение роты. А вообще, можно самому и не орать, дай поручение дневальному, он и построит роту. Но ведь надо же вырабатывать командирский голос, да и приятно, когда тебя с полуслова слушается полторы сотни рыл! Понимаешь весомость своего положения, а вместе с этим и ответственность за свои действия. После завтрака начинались занятия, опять построение, каждый со своей табуреткой, и садились так же, в колонну по три, ровными рядами. Занятия вели командиры взводов, каждый со своим. Думаю, надо сказать про табуретки, она для нас была как носовой платок, выручалка. На ней и оружие почистишь и отдохнуть можно, только на ней, так как, садиться на постели было запрещено, два наряда в не очереди схватишь сразу. Занятия шли по пятьдесят минут и десять минут перерыв. Если в расположение заходил старший офицер, дневальный давал команду: «Рота смирно!» Первый месяц занятия были в основном на хозяйственную тему, тему быта, и вообще, жизни армии. Учили всему, и как всё делать правильно, а не как тебе хочется, или как ты думаешь. В армии устав, и этим всё сказано, если сделал что-то не так, значит, не знаешь устав.

Не могу не рассказать, как мы поднимались утром по команде «Подъём», ведь раньше мы вообще такой команды не слышали, нам её никто не давал. Оказывается, надо вставать в строй, всего за сорок пять секунд. Соскочить с кровати, а ведь, половина состава спит на втором ярусе, так как кровати двухэтажные, вот и получается, что из одного прохода, выскакивают четыре человека. Проход между кроватями сантиметров восемьдесят, не больше. С торца у кроватей, стоят табуретки, на них сложена форма. Под табуретками стоят сапоги, а на голенищах намотаны портянки, чтобы просыхали за ночь. По команде «подъём», надо было надеть форму, намотать правильно портянки, надеть сапоги, подпоясаться ремнём и встать в строй. Правда, допускалось быть не застёгнутым, но одетым, потом звучала команда «Заправиться». Потом, сколько-то минут внушений, и команда отбой, снова звучит как выстрел. Опять мы раздеваемся, складываем форму, сапоги, портяночки, всё на место, и в кровать. У нас минуты три, потом опять команда: «Рота подъём», построение через сорок пять секунд. Вы не представляете, что творится в это время. Это можно сравнить с муравейником, только тут происходит всё быстрее, и не в полной тишине. Кто-то ударился о кровать головой, кто-то ногой. Кто-то столкнулся лбами, а кто-то вообще, не свою одежду схватил, и наслушаться можно всяких слов и сочетаний. Ну и, конечно же, сержантский состав был всегда быстрее. А командир, на секундомер смотрит, и подгоняет, быстрей ребята. Капитан Александрин, вообще спичку зажигал, и пока она горит, надо одеться и встать в строй. И вот так и тренируемся, пока не будет хороший результат, а это может продолжаться и два, и три часа. А если и после этого кто-то не успевает, то могут из-за одного, гонять весь взвод, и вот тут начинается коллективное воспитание, чего и добивался командир. Все, кто успевает, начинают ругать того, кто не успевает, вплоть до матов. И предупреждают, что нарываешься на «велосипед». Это когда ты спишь, а у тебя между пальцами ног бумажки загораются и будят тебя. Поверьте мне, это очень действенная мера, стоит один раз посмотреть на происходящее, и сразу всё меняется. У отстающих, просыпается чувство стремления, и быстрота. А старший сержант Ромашов, уже «дед», так звали тех, кто ожидает увольнение в запас, команду «подъём», делил на три счёта. Например, рота «подъём», раз, два, три. То есть, эти сорок пять секунд, делил на три, с не большим интервалом, натренированном, за годы службы. Ну и, конечно же, всё равно кто-то не успевал встать в строй за эти «три счёта». Он всей роте делал внушение, а потом говорит, ах так ребята, не успеваем на три счёта, будем успевать на ДВА! Что тут начиналось, у некоторых начиналась истерика до слёз, и обещания «сбегу», а он так спокойно, не сбежишь, не таких учили. А мне, например, было смешно, и многим другим то же, мы просто хохотали во время таких тренировок. И это было правильно, поощрялось сержантами и офицерами, потому что просто нет другого выхода. Все понимали, что надо уметь быстро вставать в строй, тем самым мы показывали, что давай, тренируй хоть весь день! А он остывал и давал команду «разойдись, навести порядок», на сегодня хватит. И мы принимались наводить порядок, заправлять кровати, выравнивать одеяла, подушки табуретки, полотенца, тапочки, тумбочки. Всё было сдвинуто, даже тяжёлые, двухъярусные кровати, и те иногда сдвигались. Особое внимание уделялось одеялу и подушке, ни одной морщинки не должно быть. Подушка должна лежать ровным треугольником, остриём вверх, и красиво смотрелось на фоне синих одеял, и полотенца, ровненько висящие на спинках кроватей, добавляли строгости и порядка.

Строевая подготовка, эта тема очень серьёзная. Ещё в Новосибирске, сержанты сказали нам, ребята, ходить мы вас научим так, что всю жизнь будете помнить. Выводили нас на плац и поротно и повзводно и по отделениям, муштровали нас беспощадно. Я вам скажу, это такое изнурительное занятие, куда там, бег на три километра. Всё, что находится ниже пояса, все болит. Как поставят в стойку, с поднятой ногой и с отмашкой, одна рука впереди перед грудью, а другая сзади, так и стоишь, пока не поступит другая команда. Наши яловые сапоги, казались тяжёлыми гирями, семь потов с нас лилось, а командир покрикивает, выше ногу, чётче отмашку. Вот тут и приходят мысли, что лучше, в расположении роты прыгать по команде «подъём», или держать ногу на плацу. Там хоть и шустришь, но нет таких болей во всём теле, если, конечно, не ударишься о кровать. Вот сейчас показывают по телевизору, как ходит северокорейская армия. Я представляю, сколько труда надо вложить, сколько тренировок, чтобы, так быстро и высоко, «выстреливать» ноги, да ещё и приподнимаясь на носках! Я знаю, чего это стоит каждому военному. Но регулярные тренировки берут своё, ноги и руки крепнут, движения становятся чётче, складывается и фигура, и походка. Не зря в армии говорят, не умеешь, научим, а не хочешь, заставим. Я думаю, через это должен пройти каждый мальчишка.

После занятий строевой подготовкой, давали отдохнуть, а это значит, сидячие занятия. Изучали оружие и уставы, другими словами, правила несения службы. А позже, добавились и документы, куча документов. Нас готовили к охране и обороне, штабов Министерства Обороны СССР! В двадцать ноль-ноль, построение на ужин, двадцать минут на всё, вместе с построениями. Сто сорок человек зашли в столовую, десять минут, и команда «рота встать, выходи строиться». Те, кто, не спеша принимал пищу, доедали стоя, а то и на ходу, но это прошло быстро, мы становились расторопнее. После ужина прогулка по территории части, строем, и с песней, которых мы тогда ещё не знали. Их знали командиры отделений, они и запевали, а мы, как могли, подпевали. Получалось это так, одна рота поёт свою песню, другая рота поёт другую песню, третья, то же свою. Все эти звуки перемешивались, и получался не понятный рёв, сопровождающийся грохотом сапог. Мне до сих пор жалко тех людей, которые жили вокруг нашей части. Потом мы приходили в расположение роты, опять строились, и звучала команда «приготовиться к завтрашнему дню, и отбою». Это было наше личное время, чуть больше часа. За это время надо было приготовить к завтрашнему дню форму. Подшить новый подворотничок, узкую полоску белой материи, которую мы пришивали на воротник гимнастерки, чтобы на шее не появлялись прыщи от грязи и пота. Прогладиться, провериться, почистится, потом, форму аккуратно клали на свои места, сапоги, под табуретку. Оставшись в нижнем белье, летом оно тоненькое, а зимой толще и теплее, делали, кому, что, надо. Кто писал письмо, кто подходил к спортивным снарядам и накачивал мышцы. Тут были перекладина, брусья, гири, гантели. Я много уделял времени физ. подготовке, писать я не любил, может раз, или два в месяц, не больше. Перед отбоем, рота гудела как муравейник, но подходило время отбоя и дневальный орал на всю роту, приготовиться ко сну. Это означало, что надо лечь в кровать, и ровно в двадцать два часа, звучала команда, «отбой», которую ждёшь весь день. После этой команды, можно было только в туалет сходить, всё остальное запрещалось, особенно разговаривать. За разговоры после отбоя строго наказывали, но большинство личного состава засыпало просто моментально, потому что служба не мёд и многим давалась очень тяжело.

Так продолжалось до конца мая, к этому времени во взводах, осталось меньше людей. Убирали слабых, хитрых, и даже злые были, такие как Буряк. Он был с западной Украины, бандеровец, мы так его и звали. А он и не сердился даже. За не полных две недели, так резко себя проявил в ненависти к русским, и многим казалось, что у него может и не заряженный автомат выстрелить. И как только его в роте не стало, обстановка сразу улучшилась. Хотя друг его, они из одного города, или станицы, по фамилии Глоба, был добрейший парень. Немного позже, его старшина роты, даже каптёрщиком взял. Каптёркой в армии, называется склад роты, где хранится всё обмундирование, зимнее и летнее, и парадная форма и подменно-полевая.

В конце мая нам сказали, что поедем в летний палаточный лагерь, не далеко от деревни Зюзино. И вот, дана команда, сдать то, получить это. Нас переодели, переобули, выдали старенькую повседневную форму и кирзовые сапоги, которые, уже носило не одно поколение таких, как мы. Выдали рюкзаки, бушлаты, пилотки, противогазы, малые сапёрные лопаты, фляжки, химзащиту, подсумки для магазинов автомата, и сам автомат. Кроме этого, все взяли свои вещи из тумбочки, мыло, зубную щётку, пасту, полотенце. Потом нас построили, проверили, и дали команду, на выход шагом марш. Вышли на плац, опять построение, машины уже стоят, так же ровно, как и мы. Зелёные ЗИЛЫ с брезентовой крышей, те самые, что везли нас из аэропорта. Как говорили сержанты, это наши автобусы, на все года, и других не будет. Прозвучала команда «по машинам», и три роты, а это триста восемьдесят человек, сели в машины, сержанты сидели последними, у закрытого борта.

Ехали мы часа три, и, почти нигде, не останавливались. Нашу колонну сопровождала, а правильней сказать, вела, ВАИ, (Воинская Автомобильная Инспекция) и ГАИ, спереди, и сзади колонны. Они перекрывали все улицы и перекрёстки, кроме железнодорожных путей, поезд не остановить. Все остальные дороги, невзирая на светофоры, они перекрывали легко. Сколько же работало сотрудников инспекции, если они заранее, на каждом перекрестке, с обеих сторон пересекаемой дороги, ставили по инспектору ВАИ и ГАИ. А когда мы проезжали этот перекресток, то их забирали в машины, и, обгоняя всю колонну, везли вперёд, чтобы перекрывать новые перекрёстки! А если сосчитать, то на три роты, получится пятнадцать машин, по пять машин на каждую роту. И вот, пока мы ехали, каждый думал о своём, а кто-то может и дремал, но я прочувствовал, всю значимость нашей службы. Сколько всякой возни с нами, «салагами», чтобы научить нести службу, а служба нам предстояла очень серьёзная.

Но вот, прошло время в пути, и мы перед шлагбаумом летнего лагеря. Наши ЗИЛКИ выстроились в ряд, места много, поле, с редкими березняками. Мы построились у машин, нас пересчитали, проверили, всё ли при нас. Не оставил ли кто-нибудь, что-то в машине, потом доклад по цепочке, от командира отделения до командиров рот, а те в свою очередь, ответственному офицеру из штаба батальона. Старший офицер выслушал доклад командиров рот и дал команду «в расположение воинской части шагом марш». И мы вошли в этот летний лагерь, а машины наши, пошли в обратный путь, им предстоит проделать то же самое, что уже сделали. И опять, инспекция будет перекрывать дороги и перекрёстки несмотря на то, что машины пустые и никого не везут. Но этим ЗИЛам, скоро уже вести новые смены караулов по Москве. А мы шли и разглядывали, своё новое место жительства. Выглядело оно так, ровные ряды брезентовых палаток. Везде чисто и аккуратно, дорожки посыпаны отсевом, это такая мелкая крошка серого цвета, ровная трава на газонах, и берёзы, как будто специально посажены именно в том месте, где она нужна.

У каждой палатки урна для мусора, но как говорят сержанты, мусора вообще не должно быть, откуда ему браться. Окурок ещё ладно, ну старый подворотничок, ну прочитанное письмо, всё. Одна палатка рассчитана на одно отделение, это семь, или восемь человек. На взвод три палатки, на роту, пятнадцать. А нас прибыло три роты, это значит, сорок пять палаток, так и было, три «улицы», как мы говорили. Все палатки стояли выходом на плац, который был то же, посыпан серой крошкой, а между палатками и плацем были разные спортивные снаряды, такие же, как и в Москве. Забыл сказать, все границы плаца, дорожек, входа в палатки, столовую, туалет, всё было обрамлено бетонными бордюрами и побелено белой известью, в общем, всё по-военному. А также, была такая же каптёрка, с оружейным шкафом, в которую мы сдали оружие и подсумки. Химзащиту и тёплые бушлаты, которые были свёрнуты в тугие скрутки, всё в каптёрку. Остальное, расположили в палатках, что в тумбочке, что на прикроватном табурете, всё так же, как в Москве. Каждая вещь была подписана, чья фамилия, того и лопата, или фляжка, или противогаз, ну и так далее. Порядок был везде один, что тут, что в Москве. Все также, только кровати не в два яруса, в один, и одеял тут было по два, хоть и лето. Ночи и тут бывают холодные, да и сырость ещё, ведь болота кругом. В этот день, никаких занятий не было, всё имущество распределили по местам, узнали свои кровати, тумбочки, табуретки, как говорится, примите и распишитесь. В этот день даже ужин и отбой были на час раньше, в связи с чем, мы узнали только утром. Форму мы складывали так же на табуретку, сапоги с намотанными на голенище портянками, под табуретку, но не далеко, а так, чтобы можно было быстро достать. Хоть и были тут прикроватные тапочки, но мы часто надевали сапоги, прямо на голую ногу, а портянки, так и оставались намотанные на голенище. Электричества в палатках не было, всё при естественном свете, который пробивался в три не больших окошка. Ночи были тёмные, и если захотел в туалет, то гляди в оба глаза, чтобы, не одеть чужую обувь, что на следующее утро и получилось. А получилось то, что утром, в шесть ноль-ноль, прозвучала команда, «подъём», и пояснение, построение через сорок пять секунд перед палатками. Понятное дело, все торопятся, на час раньше, да ещё и темновато в палатке. И вот, в нашем отделении, уже в строю, раздался смех, кто-то не может глаза продрать, а тут смеются уже. Что случилось, ну и, при проверке оказалось, что два бойца, стоят рядом и разглядывают свои ноги. Они не поняли, а другие, смеются, но над чем, а когда присмотрелись, они стоят, один, в двух правых сапогах, а другой, в двух левых. Сначала смех был тихим, но через две или три минуты, послышался хохот со всех сторон. Это значит, что вся рота узнала про эти сапоги. Потом, ещё не один раз такое случалось. А смех в строю, да ещё и с утра, это было хорошо, он поднимал настроение, и прогонял сон. А кто сознается в том, что ночью, поменял кому-то сапоги, да никто. Всё это происходило быстро, и в туалет хотелось, и зарядку никто не отменял.

А вот и команда, построение на зарядку через пятнадцать минут. Это значило, что надо сбегать в туалет, именно сбегать, иначе, не хватит времени заправить кровать. А делать это надо, точно так же как в Москве, ни одной морщинки, ни на одеяле, ни на подушке. Эти пятнадцать минут пролетали так быстро, хорошо хоть туалеты были вместительными. В эти туалеты, человек сто входило, не меньше, в два ряда, морда к морде. Сидишь и видишь, как сослуживец торопится, даже вены на лбу надуваются, и глаза от натуги из орбит лезут. Должен заметить, в туалетах было всегда чисто, всё засыпано хлоркой и никаких других запахов не было. Сами туалеты были так же побелены белой известью. Следует сказать, что для чистки туалетов работников хватало, тут изгоняли и лень, и гонор, и неряшливость с неторопливостью, очень хороший полигон армейской науки. Мне на этом полигоне не довелось ни разу поработать, потому, что наказывать меня, было не за что. Я всё выполнял довольно легко, а про туалет, у нас была такая поговорка «чтоб зарядкой не заняться, по порядку с.. ть садятся». По началу, «косильщики» думали, что от зарядки можно откосить сидя в туалете. Но они просчитались, потому что потом и зарядку делали и туалеты чистили.

Но вот уже звучит команда, «рота, с голым торцом, на зарядку становись». Командиры взводов дублируют, взвод на зарядку становись, командиры отделений кричат, «отделение на зарядку становись». Обязательно добавляется, «форма одежды, с голым торцом», это значит, что даже без нательной рубашки. Происходит построение, потом нас выводят на плац, там перестраивают в ровные ряды с большей дистанцией. Глядя на командира, мы выполняем разные упражнения. В это время другой взвод, мог бежать кросс, за территорией лагеря, по пересечённой местности, сухо ли, мокро ли, без разницы. Бывало, попадали в сильный дождь, и были мокрые и грязные как сама грязь. После зарядки давали команду «привести себя в порядок» и время, за сколько это надо сделать. Потом звучит команда, «рота на завтрак, в колонну по три-становись». В столовую должны идти все чистые, пусть мокрые, но чистые, и, сапоги чтоб горели «как у кота я… ца.» Такое понятие нам передали сержанты, так что гуталин и сапожная щётка для нас, были, как, у сопливого платок. Мало того, так ещё и лоскутки тряпочек были рядом для того, чтобы после щётки навести блеск на сапогах.

После завтрака начинались занятия, изучение оружия, снаряжения, уставы, и не было ни одного дня, чтобы не прогнать нас по местным окрестностям. Полями и болотами, без всяких объявлений, что вот сегодня, наверное, пробежимся, такого там не было. Была прямая команда, «рота встать, на кросс, в колонну по три становись». А количество километров узнавали уже в пути, три, или пять, или даже десять, зависело от познания нами теории, и поведения. То есть, если ты не можешь запомнить какие-то правила из устава, или плохое поведение, то беги. И из-за одного бежит весь взвод, и я вам скажу, это действовало лучше самого медового пряника. После таких пробежек, многие бойцы, даже в туалете сидели с уставом в руках. Устав гарнизонной и караульной службы, был не большого размера, специально, чтобы входил в нагрудный карман, к сердцу. Он был так же важен, как сапожная щётка, и у каждого свой! Если вдруг выдавалась свободная минутка, то устав был уже перед глазами, даже совмещать научились, подшивая подворотничок, смотрели в устав.

Вечером, есть свободных полчаса, всего полчаса, поэтому все заняты, кто письмо пишет, кто на перекладине висит, кто на брусьях отжимается, кто сапоги чистит, но после этого всё равно устав в руки берёт. Через несколько дней после прибытия в лагерь, мы узнали, где находится стрельбище, это, километрах в пяти от расположения лагеря. Нас привели туда на первые стрельбы из пистолета Макарова, и автомата Калашникова. Раз по десять мы стреляли, каждый по своей мишени. За нами внимательно следили, чтобы мы всё правильно делали, и было безопасно, ведь патроны боевые. Мне стрелять понравилось, особенно, отсекать по два патрона из автомата, это называется короткая очередь, очень классное оружие, этот Калашников. Как мне показалось, отдача не большая и не уводит сильно в стороны, а значит и прицел восстанавливается быстро. Стрелять нам понравилось, а вот противогаз, этот прибор без смеха не вспомнить, впрочем, как и без горя. Нас, конечно же, познакомили с ним. Оказывается, это такой прибор, как устав, должен быть всегда с тобой, как носовой платок, мы даже в столовую с ним ходили. Все противогазы имеют номера и подбираются строго каждому, и причём, очень тщательно. Командир взвода лично, подбирал каждому бойцу, и вскоре, мы убедились на себе, что такое противогаз.

После многочисленных тренировок по одеванию противогаза, нам устроили «экзамен», а называли его, «газовая камера». Вот тут, был смех и слёзы, и сопли с кашлем, и даже слова матерные, но всё равно, со стороны, это выглядело очень смешно. Рассказываю.

В поле стояла обычная палатка, зам командира взвода зажёг и бросил в неё дымовую шашку. Через некоторое время, палатка заполнилась этим газом, и из неё повалил густой дым. Командир первого отделения дал команду: «отделение за мной, в палатку, бегом марш», и уже в палатке, прозвучала другая команда, «Газы». То есть, в палатку, отделение забегало с раскрытыми глазами, и застёгнутыми сумками противогаза. При этом, пилотки, наш головной убор, был на голове. Но, уже находясь в палатке, после команды, мы должны были снять эти пилотки, сунуть их под ремень, и, расстегнув подсумок, надеть противогаз, ожидая команду «на выход». Всё должно происходить спокойно, но быстро, а самое главное, правильно. Конечно же, нам предстояло побыть там какое-то время, опять же, до команды. Но, всё понятно перед палаткой, и тренировки провели раз пять, или семь, а в газовой камере, всё равно, что-то не получалось, появлялась паника. То подсумок не открывается, то противогаз не одевается, или оделся, но криво. И вот тогда, в этой палатке, начинается борьба за выживание, это, со стороны личного состава. А со стороны командиров, борьба за обучение, они просто обязаны научить нас. А «наш брат», кто плохо одел, или вообще не одел противогаз, и глотнул хотя бы разок этого газа, да ещё если открыл глаза, чтобы увидеть выход из палатки, просчитался, выйти ему не дают. И тут начинается то самое, от чего предостерегали командиры. Глаза начинает щипать, и не просто щипать, а жечь. Появляются рези, слёзы, сопли, горло дерёт, в лёгких появляется жжение, дышать невозможно, но хочется. Кажется, что всё, сейчас сдохнешь, и начинаешь искать выход. В палатке находится семь, или восемь человек. Кто-то толкается, кто-то уже кричит, и не просто кричит, а орёт, да ещё и с матерными словами. Не было случая, чтобы кто-то не запнулся и упал, один другой, пол отделения. Как тут не запнёшься, когда кто-то на коленках, ищет пролаз под палаткой. Но палатка хорошо присыпана снаружи землёй. Командиры знают, что может быть, поэтому, там не пролезть, значит, остаётся только выход. Но у выхода стоит сержант, который хорошо одел противогаз, и не выпускает нас из палатки. У него задача, дать нам прочувствовать это, как следует, и при чём, за одно посещение этого не хитрого сооружения. Вот что значит, неправильно одеть противогаз. Нам десятки раз говорили, что не должно быть подсоса. Он появляется, когда хоть немного перекосил противогаз при надевании и не поправил.

В это время, два отделения стоят, смотрят на происходящее со стороны, кто рот открыл от удивления, а кто и хохочет, в общем, реакция не однозначная. Но вот, наверное, нормативное время заканчивается, сержанты открывают выход и дают спасительную команду, «на выход марш». После этой спасительной команды, все пулей вылетают из палатки, даже на четвереньках, но быстро. Честно скажу, больно смотреть на это, сразу берёт беспокойство, а как у меня получится, неужели так же. А сержанты ещё и ехидничают, что, «защитники отечества», чем занимались на тренировках, или в то время ваши уши заложило? Чем слушали, когда вам рассказывали, как правильно делать, чтобы вы могли кого-то защищать или спасать. Будем доводить это до совершенства. Многое до вас доводят через ноги, но вот это, доведём через голову. Половина отделения ещё стоит на коленках, кто-то отдышаться не может, кто-то рыгает, кто-то сопли и слезы утирает. И, на самом деле, подумалось мне, почему так произошло, ведь и слушали, и тренировались, а вот сейчас, выглядим как сопливые пацаны. В это время, командир взвода говорит своему заму, сержанту, добавь ещё одну шашечку в палатку, а то эти воины весь дым поглотали, второму отделению ничего не осталось.

У второго отделения получилось лучше, видать ребята прочувствовали опыт первых, и сделали вывод. Ну и, командир отделения пояснил, чтобы не торопились, думайте, что делаете, вспоминайте, ведь вам всё рассказали подробно. Но теория без практики, это можно сказать, ничего, потому что даже с практикой, и то не получается. И вот эта палатка, нас научит конкретно, потому что у второго отделения получилось на много лучше, закашлялись только двое, но всё же, поправили противогазы и начали нормально дышать. Я был в третьем отделении, всё видел, и настраивал себя на правильность действий. Чёткое выполнение инструкций, но всё равно, сердечко билось с повышенной частотой. Беспокойство было, но и уверенность в себе, то же была. После второго отделения, даже не потребовалось добавлять газу, и это уже нас бодрило. По команде, следом за командиром отделения, мы вошли в палатку. Плотно закрыв глаза и не дыша, я надел противогаз, как учили. В этот момент, я контролировал свои действия, и, убедившись, что всё сделал правильно, открыл глаза, а вот дышать, какое-то время не решался. Через некоторое время, я переборол страх и начал дышать. Сначала, как-то торопливо, потом дыхание выровнял, и всё встало на свои места. Слышу рядом похрюкивание, осмотрелся, всё отделение стоит спокойно, дышат все, и смотрят друг на друга. Даже в противогазе было видно, что довольны, глаза весёлые. Тут я не вольно подумал, как же это просто. Хорошо, что есть глаза и уши, чтобы усвоить то, что говорят командиры. Просто надо верить их словам, ведь они нас учат. А свои личные взгляды и понятия, надо отодвинуть в сторону, а то и вообще забыть про них, они могут быть не правильными. Через какое-то время, звучит команда «на выход», и мы спокойно покидаем это не хитрое помещение. Тут я подумал, что-то быстро время пролетело, можно было ещё стоять, это ведь не бежать. Когда мы вышли из газовой палатки, нас похвалили, но в то же время все понимали, что мы были третьими. Неизвестно, что было бы, если бы мы были на месте первых, но мы были на своём месте.

Таким было наше первое знакомство с газовой палаткой, и какое большое различие получилось, между первым и третьим отделением. Одни натерпелись неприятных воздействий, а другие, научившись на чужих ошибках, выполнили всё, на отлично. В этот момент, первые думали, лучше кросс бежать, а мы думали, да нет, лучше зайти в палатку, постоять немного и выйти из неё, это же проще. В этот раз мы были с одними противогазами, а это облегчало задачу. Если бы, мы были с оружием и со всем своим снаряжением, то было бы, сложнее, позднее, мы и это пройдём.

На этом, полевые занятия этого дня закончились, и мы пришли в лагерь, делать разбор проведённого мероприятия, а потом опять тренировки. Следующий день, был не менее напряжённым. Но опять же, не для всех, кому терпимо, а кому не выносимо. Мы уже слышали о том, что на днях будет марш-бросок, и он состоялся. Утром, по тревоге, нам дали команду, «построение через пятнадцать минут, со всем обмундированием». Это значило, что надо взять всё, что у тебя есть, кроме, мыльно-рыльных принадлежностей. Это мы делали в первый раз, и смотрели, как делают сержанты, всё должно быть на своих местах. На ремне в чехлах сзади, должна быть лопатка, фляга с водой, и котелок для принятия пищи. Справа, подсумок с магазинами к автомату, слева противогаз, за плечами, вещмешок с химзащитой. В комплект химзащиты входил плащ, сапоги и перчатки, а сверху, на вещмешке, ремешками притянут скрученный бушлат. Вот такое снаряжение, ну и, конечно же, автомат. А весило это снаряжение, примерно, килограммов пятнадцать-семнадцать. Вроде бы и немного, но не для всех. Кому-то, это было просто не посильно, так как, бежать налегке это одно, а с таким грузом, совсем другое. Хоть нам и объяснили, что надо увеличить дистанцию между собой, но всё равно, мы то и дело сталкивались, цеплялись, друг за друга, в общем, были совсем не готовы к таким действиям.

Вот по этой причине и очередной этап учёбы, и как нам сказали, марш-бросок будет пять километров. Как только мы вышли за пределы лагеря, нам дали команду «бегом марш», и мы побежали. Наверное, это было смешно, и мы сами понимали это, что не так всё должно происходить, а легче как-то. Мы падали и ругались, другой раз не понимая, кто, к кому обращается. Каждый бежит по-своему, а ведь надо придерживаться строя, не растягиваться на километр, а держаться кучнее. После первой двадцатиминутной пробежки, прозвучала команда «шагом марш», нам давали такие передышки, десять минут шагом, потом опять «бегом марш». После второй двадцати минутки, десять минут отдыха. После этой команды, все приваливались, прямо на вещмешки, на спину. Даже глаза закрывали, и думали, господи, как же хорошо бежать без этого снаряжения, бежал бы и бежал. Но раздумья наши прерывает команда, «рота встать, бегом марш». И опять мы бежим, цепляясь и толкаясь, спотыкаясь и ругаясь. Но самое трудное, оказывается ещё впереди, как говорят, это ещё цветочки, ягодки впереди.

Оказывается, у нас на пути болото, на котором нет деревьев, и как говорит командир роты, который бежит впереди, местность, простреливается противником. Простреливается прицельно, да ещё и с применением химической атаки, поэтому, рота слушай приказ, «надеть противогазы, и ползком, преодолеть болотистый участок». И вот тут, мы познали, что значит, в таком снаряжении преодолеть этот участок. Лучше бежать, со всем снаряжением, десять раз пройти газовую камеру, прыгать с кровати, на раз, два три, чем в болото, в противогазе. Тут я думаю, надо по подробнее, чтобы, всё было понятно. И так, болото, это кочки, заросшие травой высотой около полуметра, может чуть больше, и обязательно вода, как без неё. Без воды было бы не полное ощущение реальности, и вот тут, ещё смешнее смотреть на нас. Не ползли по болоту только офицеры, они контролировали происходящее, а происходило следующее.

Как только мы одели противогазы, поступил другой приказ, «рассредоточиться», дистанция три метра. Первый и второй взвода с левого фланга, четвёртый и пятый, с правого, «бегом марш». Мы понимали, что между бойцами должно быть три метра, а значит, первому и пятому взводам, бежать в стороны дальше всех. В роте сто двадцать пять человек, и надо растянуться на триста семьдесят пять метров. Вот это болото, на всю роту хватило. Его, что тут, специально под нашу роту растили. Представьте, пока мы разворачивались, наши языки были на плечах, а ещё предстоит ползти. Командиры взводов дублировали команды ротного, и подгоняли нас, потому что мы еле шевелились. Сержанты покрикивали, «отделение вперёд, за мной, бегом». Вы что, как сонные мухи, но бежали они впереди, это не отнять. Наконец, мы рассредоточились, звучит команда «оружие в руки», ползком двести метров, марш. Командиры взводов продублировали приказ, и, вся рота легла в болото. Вот тут мы поняли, что это значит, а в голове не укладывается приказ, двести метров, он не ошибся? Тем временем, вода уже затекала везде, и липкая грязь, смазывала нас, как будто мы могли заржаветь. Автоматы мы держали в правой руке за ремень, ближе к цевью, так, чтобы вода и грязь не попали в ствол, это было обязательно.

В первые же, минуты, всё, что было на ремне сзади, оказалось спереди на пузе, и мешало ползти, да ещё и вещмешок цеплялся за кочки. Вода и грязь, попали на стёкла противогаза, и сразу ухудшали обзор. Точнее, ни-фига не видно, только протрёшь рукой стёклышки, а они уже опять грязные, и поэтому ползли, кто куда. Какая тут дистанция, уже кто-то ползёт рядом с другим бойцом. Кто-то, вообще потерял ориентир и ползёт чуть ли не в обратном направлении. Тут их поправляют командиры, и бойцы разворачиваются в нужном направлении. Командиры торопят, быстрее, но где там. У каждого была какая-то своя проблема, то сапог спал и его надо надеть, то бушлат отстегнулся и его надо прикрепить. А кто-то автоматом в кочку упёрся, надо хотя бы грязь убрать. Были и такие, которые просто сели и отдыхали, делая вид, что чистит стёкла противогаза. Но сержанты, командиры отделений видят всё, и дают соответствующие команды. Но, какие бы команды они не давали, все уже ползли, почти ничего не слушая и не слыша. Слышалось только хрюканье противогаза, с каждым выдохом, хрю, да непонятное мычание, наверное, матерились. Автоматы уже были скользкими и выпадали из рук, да и сил уже почти не было. Сколько мы проползли, никто не понимал, как и не видели и конца этой грязи. Мы бы вообще не знали, кончится она сегодня или нет. Если бы не командиры взводов, которые не спешили нас радовать, мы бы и не знали, сколько осталось ползти, и мы ползли. А в голове разные мысли, даже такие, какие у меня были потом, когда я ездил на машинах. Ты зачем сюда поехал, почему этой дорогой, и вообще, зачем тебе всё это.

Тут послышался голос командира взвода, и команда, «рядовой в первом отделении, надеть противогаз». Оказалось, что у него он спал и упал в грязь, и он пытается его надеть, но грязь скользкая, и у него не получается. Он его тянет на голову, а из него грязь ему на голову и за шиворот льётся, всё лицо в грязи, даже не разобрать, кто это по фамилии. Вот и у меня, спала пилотка с головы и упала в грязь. Я её рукой нащупал, одел на голову, на противогаз, и почувствовал, как побежала жижа за воротник, но на это я не обратил внимания, надо ползти. А командир взвода подгоняет, быстрее, вы не ползёте, а купаетесь, это вам не пляж, купаться на гражданке будете, а сейчас боевые учения. Он кричит, а мы думаем, чёрт возьми, да лучше бы я весь день сидел в этой газовой камере, чем барахтаться в этом болоте. Уже и сил не остаётся, и пыжимся мы, отдавая последние. Я старался, как мог, но за мной ещё и отстающие есть. Когда я огляделся, то понял, что я в числе первых ползу, почти не отстаю от командира отделения. Были и такие, что отстали метров на двадцать, и не зря их, командир взвода подгоняет. Я не знаю за других, но мне показалось, что мы ползли часов пять, так медленно шло время. От собственных мыслей, нас отрывали лишь команды командиров.

Вот послышался какой-то крик, совсем не понятный. Командир взвода, продублировавший команду ротного, обрадовал. Команда была такой, «рота встать, впереди искусственное сооружение, окоп, сто метров, бегом марш, в окопе занять оборону». Тут не знаешь, радоваться или плакать. То, что встать, хорошо, а то, что бежать, по-моему, это совсем не реально. У нас и встать-то, не получается, не то, что бежать. Но, команда отдана, и взводные торопят, и командиры отделений. И вот, сто двадцать пять кусков грязи, поднимаются, и стараются бежать. Но бегом, это назвать ни как нельзя, потому, что бежать почти никто не может, только сержанты. Весь личный состав, еле-еле ковыляет, пытаясь изображать бег. В сапогах чавкает, и из них выплёскивается вода, но одна мысль радует, мы уже не ползём, а бежать хоть и мокрые, и грязные, но всё же лучше.

И уже там, в окопе, попадав кто как даже без команды, мелькала мысль, сколько же мы проползли. От сержантов мы узнали, что всего сто метров, и ползли мы эти сто метров, полчаса, а нам показалось, полдня. И с сержантами не поспоришь, они были с нами рядом, всегда впереди. Они нам отвечали не без гордости, мы это болото, может, уже десятый раз ползём. И они такие же мокрые и грязные, но, что ловчее нас, быстрее, то это не оспоримо. Хотя, если разобраться, то двое из четырёх сержантов нашего взвода, служат всего на полгода больше нас. Самым «старым», считался зам. ком. взвода сержант Стремаусов из Челябинска, он отслужил уже год. Но нас интересовал вопрос, за что нам это болото, за плохие показатели в газовой камере? Сержанты сказали, что нет, вы должны это всё пройти, чтобы знать. Ещё лёжа в окопе, мы узнали, что обед сегодня будет выездной, а значит, полевая кухня привезёт его сюда. И через какое-то время мы услышали команду, «рота, повзводно, в колонну по три становись». Сил не было, но команда, и разговор про обед, подгоняли. Кое-как построившись, мы услышали команду, «приготовиться к приёму пиши».

Вот тут, мы вспомнили про фляжки с водой, и что странно, мы ей вообще не пользовались, просто не до неё было, забыли. Сейчас, вода из фляги пригодилась, скромно умыться, и ополоснуть котелок. Он так сильно мешался в болоте, цепляясь за траву и землю, но в данный момент, он был нужен, как ни что другое. Пока мы готовились к обеду и не заметили, как прибыла кухня и уже готова была к раздаче пищи. Мы первый раз принимали пищу в поле, и поэтому, не всё знали, как это происходит. Оказалось, всё просто, котелок, который мы уже вымыли, открываешь, и на вытянутых руках держишь пред раздающим. Ловким движением одной руки, раздающий наливает тебе борщ, ложку и хлеб берёшь сам. Получение пищи, происходит так же, повзводно, и по отделениям, сержант впереди. После того как съели борщ, встаём за вторым. Я даже не предполагал, что эта раздача, может происходить так быстро. В крышку от котелка, получили порцию пшённой каши и кусок мяса, взяли и по кружке компота. Мне показалось, что не прошло и полчаса, как вся рота получила питание, и хорошо, что сержанты предупредили нас, оставить немного воды, ополоснуть котелок. После обеда, нам дали пятнадцать минут отдыха. Потом прозвучала команда «встать, в колонну по три становись», и повели нас в расположение лагеря. Как говорится, война войной, а обед получили по распорядку. Я думаю, это ещё для того, чтобы мы представляли, как происходит это всё в полевых условиях.

Шли мы обычным маршевым шагом, с песней, «не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернётся, ты только жди». Пока шли, нам сержанты сказали, что три дня таких мероприятий не будет, а дальше, они и сами не знают. По приходу в расположение, нам до вечера дали время, привести все вещи в порядок. Постирать, вымыть, почистить. Хорошо, погода была солнечная, и одежда наша высыхала быстро. Стирать пришлось всё, даже нижнее бельё, грязь и туда попала. Сами, вымылись под умывальником, хорошо, что их было много и воды сколько хочешь. Пока мы шли до лагеря, грязь на вещмешках и бушлатах подсохла, и половина её просто оттёрлась, а некоторые места пришлось застирать. Всё было завешано нашей одеждой, бушлаты, вещмешки, подсумки, портянки, чехлы для лопаты. Сумки для противогазов, плащи химзащиты, а времени на это не так уж и много дали, всего три часа. Потом была чистка оружия, это такое мероприятие, которое занимало много времени, и ещё и проверка каждого автомата и магазинов к нему. Автомат надо было разобрать по отдельным деталям, и чистить так, чтобы нигде не осталось грязи и воды. После чистки, каждый боец докладывает командиру отделения, что чистку оружия закончил. Сержант, после того как все доложат, проверяет каждый автомат на чистоту, и на правильность сборки, чтобы никто не забыл, про какую-нибудь деталь. После проверки отделения, сержант идёт к командиру взвода и докладывает, а тот идёт, и проверяет каждый автомат! Белой тряпочкой, лезет в самые труднодоступные места. Не дай бог, на тряпочке обнаружится грязь, то можешь получить взыскание и внеочередной наряд. А это, тряпки, мётлы, туалеты, а если окурок найдут после твоей уборки, то ещё добавят. Мало того, так ещё и командиру отделения достанется, а тот, на тебе, сполна отыграется.

После того как оружие почищено и проверено, приступаем к смазке, и только тогда можно считать, что чистка завершена. После этого, нас строят и ведут к оружейной палатке, рядом с которой всегда стоит дневальный. Поочерёдно, поставив оружие в шкафы, мы выходим, и снова становимся в строй. Во время этой чистки все были в кальсонах и тапочках, так как, всё было на просушке. После всего этого, надо было сапоги почистить и подшить новый подворотничок. Потом, в оставшееся время, учили уставы. В этом году, в летнем лагере, или как ещё у нас говорили, «на летних квартирах», за полтора месяца, я ни разу не попал в наряд, так как, вне очередников было достаточно.

Наряд можно было схватить хоть, где, опоздал в строй, наряд, плохой внешний вид, наряд, морщины на кровати, наряд, плохо поднимаешь ногу на строевой, наряд. Наоборот, меня часто ставили в пример, так как я всё легко выполнял. И бежать мне было легко, и ногу держал не хуже других, и с кровати быстро соскакивал. С этим у меня проблем не было, и шестнадцатикилограммовую гирю, мне понравилось кидать. Мне хуже доставалось запоминание документов и устава, как-то, туговато запоминалось.

Звучит команда, подготовиться к построению на ужин. Это значит, что пора бежать за одеждой, которая может быть и не высохла. Одевшись, надо успеть пробежаться щёточкой по сапогам. Ужин нас всегда радовал, ведь после него, свободное время. Это значило, что можно делать всё, что можно. Читать, писать, отжиматься, подтягиваться. Покидать гирьку, сделать подъём разгибом, выход силой, и, конечно же, привести в порядок форму на завтра. После ужина мы ровно этим и занялись, это последний этап перед отбоем, и уже так хочется в кровать, ведь день сегодня был очень напряжённый. Как говорят сержанты, такие дни бывают раз, ну два в неделю. После команды «приготовиться ко сну», по роте даже шумок прошёл, ну наконец-то, кончился этот день. После команды «отбой», никому даже и шептаться не хотелось, все заснули крепким сном. И ночь эта, пролетела моментально, опять зарядка, и опять занятия.

Сегодня сдача спортивных нормативов, то есть, определённое количество раз, надо их обязательно выполнить. Иначе, наказание, поставят перед строем, и будешь краснеть от стыда. Командир будет говорить тебе всякие не приятные слова. Сейчас я вспоминаю слова, старшего лейтенанта Трофимова, моего командира взвода, правда, уже в другой роте. Он говорил так, «сказали сделать, делай, а не сделал, значит, обоср… ся, а раз так, то теперь твоё дело телячье, стой и молчи, жди, когда скажут помыться». Нормативы, конечно же, не все выполняли, трудно давалось на перекладине, подтягивание, подъём разгибом, и выход силой. Это были самые трудные упражнения. Я на эти упражнения, делал основной упор, раз они самые важные, значит, их надо чаще делать, чтобы, не быть «телёнком». И мой труд не проходил даром, все нормы я сдал без замечаний.

В общем, полтора месяца нас гоняли как собак, вгоняли в нас силу, выносливость, знания, умения, и понятия. И вот, уже перед завершением летнего сезона, как любил выражаться командир роты, «курортного сезона», нам устроили «прощальный» марш-бросок, на десять километров. Своего рода экзамен, на прочность. Командованию надо было понять, стали мы крепче и выносливее, или остались такими же, какими пришли. Нам и самим хотелось увидеть разницу, как было, и как стало.

Утро было обычным, только команда, рота подъём, «тревога», немного взволновала нас. День был солнечный, и мы подумали, да, будет жарко. И на самом деле, было жарко. Десятку с полной выкладкой мы ещё не бегали. Это как экзамен, вершина достигнутого. Здесь можно увидеть всё, и понять уровень подготовки бойцов. Я вообще, легко перенёс этот марш-бросок. Я уже говорил, что бег мне легко давался, да ещё и другим помогал. Одному автомат помогу пронести, какое-то время. Другого, который больше всех отстаёт, просто берёшь под руку, и помогаешь ему бежать, отставать никому нельзя. Хоть на руки берите и тащите, говорил взводный, и всё бегом, команда «шагом», звучит всё реже, и реже. Наверное, поэтому, один боец с Украины, выбился из сил и закричал, бросьте меня, я больше не могу, застрелите, не побегу дальше. Он схватился за дерево, обнял его и орёт, что нет сил, оставьте меня. Но, как тогда объяснить тот факт, что мы втроём, не могли оторвать его от дерева, откуда столько силы. Мне даже показалось, что он больше сил потратил на это дерево, чем, если бы, просто бежал. Но это армия, звучит команда, и ещё трое бойцов уже около нас, и всем отделением, мы его оторвали. Разобрали его ношу, самого, за руки и ноги и потащили за всей ротой. Отстающих быть не должно. В боевой обстановке, этот боец ценная находка для противника, и допускать такое нельзя. А я бегу и думаю, глупый боец, ведь уже пробежали километров шесть, и осталось не так уж много. Если равномерно распределить силы, то, как раз и хватило бы, добежать. Только нам, всему взводу, хуже сделал. Роту, конечно, не погонят, а взводу, легко опять могут такой бросок устроить, как говорят, для закрепления материала. Ну, кому же хочется, повторять эти десять километров по пересечённой местности. Уж лучше напрячься, и потащить этого немощного, оставшиеся километры, чем повторять полную десятку. В конце концов, после отдыха и «ласковых» слов в свой адрес, он встанет, и побежит сам. Командир взвода кричит, не отставать, а командиры отделений подталкивают. Один командир отделения, с хворостиной бежит, не сильно, но лупит, по вещмешку отстающего, как зажиревших гусей гонит. Но ведь он то же бежит, и чей-то автомат тащит, и быстрее бы бежал, если бы, не отстающие салаги. Если бы не армия, то так и не узнали бы, на что мы способны, особенно молодые как мы. Удивительно, но во мне чувствовался прилив сил, и я мог бежать хоть сколько. Я даже подумал, что десятка, это не так уж и много, и понимал, что в этом, я сильнее большинства бойцов. Даже командир отделения, младший сержант Левченко, со мной, на-ты обращался, конечно же, когда мы оставались вдвоём. Он в последнее время, всё чаще, оставлял меня старшим в отделении, вместо себя. А бойцы начали подшучивать надо мной, у нас зам командира отделения появился, и даже иногда ефрейтором называли. В армии действительно, есть такое звание, одна оранжевая полоска поперёк погона. Должность, старший солдат, а он и есть, по уставу, зам. командира отделения. Это звание присваивают лучшим солдатам, за хорошие воинские показатели.

А мы всё бежим, и бежим, и команды шагом уже не слышим, так как, из-за отстающих, остаётся только, бежать. И «хохол» наш не могучий, то же бежит и уже не орёт застрелите меня, ему уже и жить хочется. Я думаю, ему стыдно стало, за ту слабость, ведь она была не физическая, а моральная. Да и я, мельком слышал, как ему, кто-то обещал «велосипед» в кровати устроить, если бежать не будет. Но, в любом случае, взвод его бы не бросил, нам просто не дали бы этого сделать. Тем более застрелить, как он просил, наверное, сейчас сам себя ругает, дурак, так опарафинился. Но автомат и вещмешок ему тащить помогают, и даже я, помогал ему, хотя он не из нашего отделения, но ведь взвод-то наш!

Тут послышались слова командира взвода «прибавить хода», остаётся один километр, и мы почти обрадовались этим словам, и прибавили хода, и «хохол» прибавил. Все отдавали последние силы, и в других взводах, то же были такие бойцы, которых почти тащили. Наконец, команда ротного, «рота, шагом». Я про себя заметил, топот стоит, шум от тяжёлого дыхания, а он, крикнул голосом на всю роту, и все слышали, хотя и растянулись на полкилометра. И ведь он-то же, бежал впереди роты, да и старше нас вдвое. Но команда, «рота шагом», прозвучала, а через десять минут, команда «стой, подтянуться». Когда вся рота изобразила что-то похожее на строй, дал команду вольно, отдых пятнадцать минут. Ног у нас как будто и не было, все просто упали на землю.

Пятнадцать минут пролетели как одна, нас снова построили, и ротный сказал, что рота с боевой задачей справилась. Кто бы знал, как нам было радостно, и мы все, без всякой команды прокричали-Урааа! Правда, крик получился очень слабый, не отработанный. Нам дали команду «на право», и повели в расположение части.

Все, это был наш последний марш-бросок в это лето, лето тысяча девятьсот семьдесят второго года. Сначала мы шли молча, и каждый думал о своём. Командир роты, как будто специально, дал нам время, чтобы, каждый обдумал ещё раз, пережил этот «забег» и сказал себе, я могу. И «хохол» наш шёл, наверное, ему было стыдно. По крайней мере, мне было бы точно стыдно, за такую слабость. Вот послышалась команда «запевай», и мы запели. Чувство выполненного долга переполняло нас, и песня лилась громче обычного. А голоса наши стали сильнее, и мы вообще, чувствовали себя матёрыми бойцами. А песню, «Студенточка, заря восточная», мы уже знали хорошо и пели её в полный голос. Я думаю, нас слышно было очень далеко, а деревня Зюзино, которая находилась в нескольких километрах от нашего лагеря, уж точно слышала. Эту песню я по сей день пою, правда, не много слова переставляю, где было «за любимый Украинский дом, я пою, за любимый за Российский дом» и за липу над Днепром, тут ничего не переставишь.

Уже в лагере, командир взвода сказал, что по приезду в Москву на «зимние квартиры», у нас будет строевой смотр всего батальона. Это примерно, шестьсот человек, ведь у нас скоро праздник, принятие присяги! И мы должны показать всё, чему нас научили за два месяца, тут это время называется «курс молодого бойца». Два месяца упорного труда, изучения воинских дисциплин, уставов, бег, стрельбы, строевая и физическая подготовки, политическая и специальная, которая включает в себя бесчисленное количество документов. И всё это, за два месяца. Нас просто поменяли, как фотографию. Сначала показали одну, а потом вторую, и, конечно же, вторая была намного приятнее. Считаю, не правильно будет, если говорить только о внешнем виде, мы внутри стали другими. У нас прочно прижилось чувство долга, мы поняли разницу между «призывником» и «военнослужащим», не зависимо, солдат, сержант или офицер. Обязанности разные, а долг один, быть защитником Родины!

Мы вчера уже знали, что через день, за нами придут машины, и мы поедем в Москву. А ещё мы знали, что завтра с утра, у нас будет тут строевой смотр, всех трёх рот, большей части батальона. Проводить его будет зам. командира батальона майор Терещенко. Ему же, докладывать комбату, про наши результаты. Кроме этого, существует традиция, по приезду, и убытию, пройтись строевым маршем по воинскому плацу. Этот марш, как дань уважения этому месту, через которое, прошли многие поколения, таких как я. А ещё, это важно, для нас самих, почувствовать разницу, между только что призванными салагами, и теми же салагами, но уже спустя два месяца, которые все местные поля избегали, и болота проползли. И, конечно же, нас уже не считали теми общипанными «пестро жопиками», какими мы были ещё два месяца назад.

Сержанты стали относиться к нам уважительнее, особенно к тем, кто хорошо себя показал, и я был в том числе. Но всё равно, разницу между нами и призванными раньше не уменьшить, и они и мы, это прекрасно понимали, и соблюдали эту дистанцию. Можно сказать, грань, её надо было чувствовать. Уловить это не просто, но можно, и у меня это получилось. После этих летних учений, я стал чувствовать себя намного увереннее во всех делах, какие бы я ни делал. Будь то строевая, или огневая подготовка, или общая дисциплина. Мы все возмужали, стали выносливее, подтянутые, стрижка одна, форма одна, обязанности одни, привилегий никаких. Но, отличия всё равно оставались, кому-то ногу было трудно держать, а кому-то, как мне, запоминать, где точки в документах стоят, а где запятые, где пунктирная линия, а где сплошная. Сколько же много было всяких документов и военных, и гражданских.

Но вот смотр закончился, командиры и мы сами, убедились, что время, отпущенное на нас, не прошло даром, а только на пользу. Мы в прямом смысле этого слова, стали матерее. Почувствовали в себе и силы и скрытую энергию, которая, просто спала в нас, пока её не раскачали в этих полях и болотах. В итоге, командир роты выразил нам благодарность, за службу, за отданную и тут же приобретённую энергию, проявленные чувства и понимание происходящего. Командир взвода улыбался, сержанты то же были довольны, в этот день всё было хорошо. Следующее утро было волнительным, все знали, что сегодня будем в Москве. После завтрака начали собираться, навести везде порядок, получить всё своё имущество, и оружие. В этих сборах не сразу заметили, что машины уже стоят ровными рядами. Этот раз, в машины грузились дружнее, не то, что два месяца назад. А ещё я заметил, в этой поездке, у нас с сержантами зашёл разговор про командира роты. Зам, ком. взвода, Сержант Стремаусов нам сказал, что ротный наш, с восьми лет военный. Его фамилия Александрин, капитан, сожалею о том, что не помню его имени. В то время ему было лет тридцать восемь, а это значит, что в армии он уже тридцать лет! А на вопрос как это может быть, сержант ответил, что он окончил Суворовское училище, вы говорит, что, не видели у него на груди значок с двумя буквами «СУ»! Ротный был не большого роста, но на удивление шустрый, лучше сказать, проворный. Он отличался от всех остальных офицеров, казалось, для него, нет ни чего невозможного. Выправка прекрасная, строевая отличная, стрелял лучше всех офицеров. Для нас это был просто эталон. А выносливость, и отсутствие усталости, просто покоряли нас. Мы в летнем лагере, видели его в деле, он только не ползал с нами, а всё остальное делал просто рядом. Возникает вопрос, сколько же таких как мы, он обучил и воспитал. Можно сказать, пропустил через себя, и, наверное, не зря. После официального обращения с нами, у него часто вылетало слово «сынки». И потом, при любом построении с его участием, мы смотрели на его грудь, и старались прочувствовать эти две буквы «СУ». Сколько в них значения! Они, эти две буквы, рассказывают всем, кто встретил их глазами, о пожизненном ратном труде. О том, что этот человек, никогда не носил длинных волос, не «тусовался» на танцплощадках с девчонками, не пил пиво за углом школы. Это потому, что его первый класс, был уже в военном училище. Его не драли ремнём и не таскали за уши, он не знал нашего босяцкого детства, у него было всё своё, военное. И то, что мы узнали в восемнадцать лет, он знал уже в восемь, или девять. Сейчас я могу себе представить жизнь курсантов, ведь это, сплошная команда, и ни чего больше. Встать, сесть, направо, налево, стой, подъём, отбой. Интересно, как он дома в семье, обращается со своими детьми и женой.

В общем, глядя на таких военных как он, во мне зародилось уважение, и гордость, за то, что я воспитывался у таких офицеров. Мне ни когда совесть не позволяла быть неряшливым, даже в его отсутствии, не говоря про то, если он стоял перед ротой. И, как я понимаю, они это видят, и чувствуют, чего стоит тот, или иной воин, и на любые наши действия и слова, есть своя оценка и отношение.

А служба шла, своим, размеренным темпом, и вот мы узнали, что через несколько дней будем принимать присягу, давать клятву на верность Родине. Это значило, что до сих пор мы были ещё не полноценные военнослужащие, от сюда много чего вытекает. Например, если кто-то из нас, совершит преступление, то этот факт рассматривал бы ещё гражданский суд. А после присяги, военный трибунал. Уже шли приготовления к этому дню, обновили весь плац. Нанесли новые белые линии, и он сейчас выглядел очень нарядно и строго. В расположениях был полный порядок, ни одной пылинки, пол блестел ровным цветом тёмного шоколада. Как любили говорить сержанты, «как тело молодой негритянки». Нам выдали полушерстяную форму «ПШ», так мы её называли, она нам нравилась, и не просто дали и одевай, а был строгий подбор по размеру. Сам старшина роты, прапорщик, лично, каждого осматривал, и если ему что-то не нравилось, сразу меняли. Такой подбор формы меня натолкнул на мысль, как щепетильно к этому относится командование. Все командиры не жалели времени на подбор формы, не пропускали никакую мелочь. Все понимали, что на тебя будут смотреть сотни людей, по тебе будут судить о твоих командирах, которые тебя одевали, и об армии в целом. После того, как прапорщик осмотрел всю роту, он доложил об этом командиру роты. В этом процессе участвовали и командиры взводов, они тоже, осматривали каждого воина. Подошло время, когда командир роты пошёл сам, осматривать всю роту. Капитан медленно шёл перед строем, а мы стояли по стойке смирно, и не шелохнувшись, смотрели перед собой, так положено. И если бы, кому-то на нос села муха, то он не имеет права шевельнуться. Допускалось, попробовать сдуть её, и то тихо, чтобы, не слышал командир, а если он рядом, то пусть муха ползает. Таким образом, мы демонстрировали свою выправку, уважение и знание команды «смирно». Пять взводов, стояли как окостенелые. Он делал два три шага и останавливался, внимательно смотрел на каждого бойца. Понятно, что он не мог видеть всё, в третьей шеренге, и даже во второй, но в глаза он посмотрел каждому. Сам был, подчёркнуто опрятен, как струна. К его внешнему виду невозможно было придраться. Таким образом, получалось, что он осматривал нас, а мы его, но только так, чтобы, он не видел.

Лично мне, в этот момент, хотелось быть похожим на него, хоть он был и не большого роста, но энергии в нём, и чёткого понимания армейской жизни, было через край. А глаза его спрашивали, ну что сынок, готов служить отечеству, как я? Вот на этом осмотре, я ещё раз просмотрел все его награды на груди, и они говорили о многом. После осмотра была команда «вольно», и не большой инструктаж, а после, он опять дал команду «смирно». После этой команды, он поднял правую руку к козырьку фуражки и громко произнёс, «благодарю за службу»! Довольные тем, что к нам не придрался его пронизывающий взгляд, то же во весь голос ответили «служим Советскому Союзу»! Хотя мы и находились в расположении роты, но мне показалось, что нас слышно даже за пределами части, так дружно и слаженно получился наш ответ командиру. К этому времени наши голоса стали уже далеко не детские, как, всего два месяца назад.

После этого, ротный поблагодарил старшину роты за подготовку личного состава, к дню присяги, и снова те же слова, служу Советскому Союзу! И я подумал, сколько же искренности и чистоты в этих словах, а слышим, и произносим мы их, не так уж и часто! Мне понравились эти слова, они порождали во мне желание делать всё хорошо, что мне поручено. Гордиться тем, что, «имею честь, произносить эти слова» и не просто в подушку, а перед строем, для всех ушей роты. И, поверьте, мне часто приходилось это делать, по тому, что демобилизовался я в звании старшего сержанта, и должности старшины роты. Но следует заметить, что в конечном итоге, я должен был по демобилизации получить звание старшины, и официальной записи в военном билете. Но этого не произошло, по одной неприятной причине, которая произошла позже.

Командиры покинули строй, а старшина роты отдал приказ получить тремпеля, на гражданке их называют вешалкой. Сдать форму каптёрщику, а командирам отделений проверить, и доложить. Личному составу переодеться в повседневную форму и приготовиться к построению, построение через двадцать минут, разойдись!

При следующем построении, старшина роты сказал нам, что командир роты доволен нами, но это ещё не всё, завтра, нас будет смотреть сам комбат, майор Невлянинов. Это тот, который прилетал за нами в Новосибирск. Тот самый, «офицер эталон», которым мы тогда, можно сказать, любовались. Это означало, что в этих «смотринах» будет участвовать весь батальон, все пять рот, почти шесть сот человек. Смотрины эти, включают в себя и строевой смотр, о которых комбат, в свою очередь, доложит командиру бригады. О готовности личного состава принять присягу, и нести службу на объектах Министерства Обороны. За охрану которых, тогда отвечал генерал-майор Малоног. Вот такая цепочка в армии. И к теме, про строевой смотр, если проверяющий увидел, к примеру, на военнослужащем слабый ремень, или плохо почищенные сапоги, даже, не ровно пришитый подворотничок, то зовут сюда самого старшего офицера. Комбат зовёт ротного, ротный в свою очередь, командира взвода, и. Получается, как котёнка носом в говно, только в чужое, раз твой боец, то и говно твоё. Ну, представьте, не обидно ли!

Я видел такое, после года службы, при построении. Комбат увидел на одном сержанте, готовящемся на демобилизацию, сильно ушитые штаны. Боец явно пожалел об этом, его вывели из строя, вызвали командира роты, командира взвода, все они стояли перед строем, в шесть сот человек! Ну ладно сержант, но ротный и взводный, за что страдают. Конечно, он не ругал офицеров при всех, но им и от этого было стыдно, за то, что не доглядели. Какие взыскания были этим офицерам, я не знаю, а виновнику, десять суток ареста, и перешить-перешитое. Офицеров никогда не наказывали перед личным составом, их вызывали в штаб роты или батальона и там раздавали «чих-пых», пока не осознаешь. И меры, я вам скажу, были очень действенные, потому что, кто-то выходил после этого, красный и потный, а кто-то, бледнее, самой белой бумаги. А ещё, я видел один раз, как один взводный, выходя из кабинета ротного с такой «экзекуции», наткнулся на кровать, потом запнулся о табурет. Я как это увидел, мне стало жутко, и я тут же, на все оставшееся время службы, сделал свой вывод, никогда не попадать на такой разнос, стыдно ведь.

Звучит команда старшины роты «получить автоматы, и приготовиться к построению», построение через пятнадцать минут. Снова, очередная подготовка к строевому смотру, но теперь уже в составе батальона. На этих тренировках нас учили ходить ровными шеренгами, чтобы никаких заступов или отставаний. Сначала нам было не ведомо, что с трибуны всё видно, как на ладошке, каждого, кто даже слегка высунулся вперёд, или чуть приотстал. И вот, чтобы этого не происходило, нам надо было локтями соединиться друг с другом, как справа, так и слева. А почему локтями, да потому, что по уставу, мы должны держать автомат обеими руками, левой рукой за «цевье», почти у левого плеча. Правой рукой, за шейку приклада, она справа, на уровне пояса. Сам автомат, на ремне висит через левое плечо, и получается, что работают одни ноги. За счёт «чувства локтя», и получаются ровные ряды. А ещё, ровные ряды, получаются потому, что крайний справа боец смотрит всегда прямо, в затылок впереди идущему. Тем самым, он выдерживает прямую линию, и дистанцию. Все, кто находятся слева от него, при команде «равнение на право», смотрят направо и равняются по козырькам фуражек. Левый крайний боец, тихим голосом корректирует, идущих справа, кто заступает, и кто отстаёт. Вот, такой порядок по уставу, а ещё, очень важна дистанция между рядами, ну и, конечно же, «печатать» шаг. В такие моменты я заметил, как летом, даже в пасмурный день, нагревается подошва наших сапог. Когда проходишь два-три круга, ногам становится горячо, каблуки стирались об асфальт, и даже отлетали. Старшина целыми вязанками их в ремонт отправляет, и делает замечание «косоногим». Хорошо, что ноги находятся в портянках, а не в носках, иначе бы, они были мокрые на сквозь, и кровавых мозолей было бы, не избежать. Когда мы «плохо идём», то нас гоняли по нескольку кругов, и мы очень сильно уставали.

На следующий день, опять сплошные тренировки, и поротно и в составе батальона. На плацу все командиры батальона, и даже зам. политы, только старшинам рот исключение, и тем, кто в наряде. В расположениях рот, после тренировки, целый день идёт уборка помещений. Генеральная уборка, ведь завтра, день присяги. Он считается большим праздником в части, и только с завтрашнего дня мы станем полноценными воинами. А ещё, со слов сержанта, на присягу допускаются гражданские лица, мамы и папы, в основном мамы. В этот день, им разрешено почти всё, они посещают все помещения роты и батальона. Смотрят, где мы спим, где занимаемся, умывальники и каптёрки, туалеты и ленинские комнаты, и, конечно же, столовая. Сам зам. полит батальона, сопровождает их, рассказывает про нашу службу, и отвечает на вопросы. Это комиссия, «комитет матерей», так её и называли, и у них, есть свои обязанности и права. Они, при необходимости, разъясняют обстановку родителям военнослужащих-срочников. Переписываются с родителями, успокаивают их, открывают глаза на происходящее. В армии бывает всякое, нажаловался сынок маме на трудности, мама начинает писать письма в часть. Их бывало много, особенно по началу службы, и очень часто, письма приходят на командира роты, но он так занят, когда ему писать. Вот на этот случай, и есть «комитет матерей», он и занимается этим, и я считаю, правильно это, и разумно. Как правило, эти матери москвичи, которые при необходимости, могут быстро прийти в часть, и разобраться в ситуации. А жалующиеся, были в основном, то же москвичи, или из Подмосковья. Наша часть была элитная, прямо в центре Москвы, и некоторые служащие были из правительственных семей и выдающихся деятелей. Вот поэтому, и офицеры соответствовали, и комитет матерей, который состоял то же не из крестьян, работал, и хорошо помогал командованию. И они, эти матери, обычно, «служили» дольше своих сыновей. Чем больше её стаж работы в этом комитете, тем выше её авторитет, и больше ей доверия.

Наконец-то, заканчивается этот суматошный день, его ещё называли «предпраздничный», в шутку конечно. После команды «рота отбой», у многих в голове так и пульсировали два слова, «завтра присяга, завтра присяга». Но трудный день давал о себе знать, и сон пересиливал всё. Утро наступило как обычно, ничем не отличалось от других, и день начался с лучами с солнца, а значит, без дождя. Это было хорошо, так как не намочит нашу форму, и сапоги будут чистые и сухие. После зарядки и завтрака, нас переодели из повседневки в «ПШ», которая уже поглаженная висела на спинках наших кроватей, эта форма нам очень нравилась. Потом, нас построили, мы получили автоматы, и вышли на плац. На плацу нас опять построили в две шеренги и строй наш, растянулся на весь плац части. Перед каждой ротой стоял стол, на столе лежала всего одна папка, в красных корочках и с гербом Советского Союза, рядом авторучка. В этой папке, был написан текст военной присяги, хотя мы его хорошо выучили. Между собой мы шутили, что уже приняли присягу, в столовой, сразу по приезду в часть. Слова присяги нам продиктовали сержанты, а звучали они так, «Я салага, бритый гусь, я торжественно клянусь, сахар масло не рубать, старикам всё отдавать». Конечно же, офицеры этих слов не слышали, да и сахар с маслом у нас никто не забирал, всем, всё доставалось. Но мои шуточные мысли, прервала команда, «рота смирно», и командиры рот, поочерёдно, доложили о готовности своих подразделений. Следующая команда, «батальон смирно, равнение на середину» и зам командира батальона, майор Терещенко, с поднятой к козырьку рукой, строевым шагом, пошёл докладывать комбату, о том, что батальон для принятия присяги построен. Комбат, и ещё несколько офицеров, стояли на не большой трибуне, рядом, часовой у знамени войсковой части. Я думаю, этот порядок, ещё со времён войны продолжает действовать, и к тому же, красиво, и очень торжественно, на самом деле, праздник. Приняв доклад, комбат обратился к батальону. Сначала поздоровался, на что мы все дружно ответили тем же. Наше приветствие разлетелось по всей округе, его слышали все многоэтажки, окружающие часть. Так же, мы обратили внимание, что на многих балконах стояли люди и наблюдали за происходящим на плацу. А ещё, комбат поздравил нас с этим праздником, днём принятия присяги, и опять, раскатистое-ура-а-а, облетело всю округу. Потом он отдал приказ, командирам рот «к принятию присяги приступить», по окончании, доложить. Те ответили, есть, приступить к принятию воинской присяги. Чётким строевым шагом вышли перед своими ротами, и в свою очередь, отдали команду заместителям командиров рот по политической подготовке, к принятию присяги приступить! Почему замполиты? Да потому, что это мероприятие, их работа, политическая. Замполиты так же ответили, есть приступить, и то же строевым шагом вышли к столикам. Замполиты начали вызывать по одному каждого бойца, кто обязан принять присягу на верность Родине.

Мы подходили строевым шагом, стараясь идти так, как учили нас эти два месяца, и докладывали, рядовой Пичканов для принятия присяги прибыл. Нам давали в левую руку папку, а правая рука держала автомат. В папке были слова присяги и мы, повернувшись к строю лицом, начинали громко произносить то, что было написано. Прочитав, поворачивались к замполиту, положив на стол папку, и удерживая автомат левой рукой, ставили свою подпись, против своей фамилии. Потом, правую руку поднимали к козырьку фуражки, отдавая честь, докладывали: «Рядовой Пичканов присягу принял». Замполит, вместе с командиром роты, как по команде, принимали стойку смирно, их руки поднимались так же быстро и чётко. Отдавая нам честь, и поздравляли нас с принятием воинской присяги. Потом звучала команда: «Встать в строй» и мы уходили на своё место. И так, каждого бойца, кто не принял присягу раньше. К обеду всё было закончено, все пять рот приняли присягу, и ротные доложили комбату. Приняв доклады ротных, так же, в стойке смирно, ком. бат. доложил командиру части, им был тогда полковник Поликарпов, что третий батальон присягу принял. Потом командир части обратился к нам, поздравил нас с этим важным событием, и дал команду, «по случаю принятия присяги, к торжественному маршу, поротно».

Много было разных команд. Командиры рот, нас перестроили в парадную колонну по три, под музыку бригадного оркестра, мы прошли перед трибуной, у меня и фотографии некоторые есть, и даже, как несли знамя части. Такие фото давали каждому, кто принимал присягу.

После марша, нас привели в роту сдать оружие, и сразу на обед. Обед был праздничный, все то же, но по большому яблоку каждому. На удивление, они были все одинаковые по размеру. После обеда, по расположению роты, прошёл комитет матерей, и с некоторыми бойцами побеседовали. Через два дня, мы поехали в первый караул. В день заступления в караул, немного другой распорядок, после обеда два часа сон, потом получение оружия. Кто получал пистолеты Макарова, кто автоматы, и на развод, построение на плацу. Опять, прохождение строем и погрузка в те же самые ЗИЛКИ. Потом, нас везли по Москве к охраняемому объекту. Моим объектом, стал Генеральный штаб сухопутных войск СССР, очень красивое и величавое здание. Я сейчас смотрю все военные передачи, и моё место службы, часто показывают по телевизору, правда, называется он теперь, по-другому. Может, и караула того уже нет, а работает электроника, вместо нас. А какое место красивое, на берегу Москва реки, а точнее, Фрунзенская набережная. Я всегда буду помнить, что мне довелось, осуществлять контрольно-пропускной режим, главных ворот штаба! Это очень большие ворота, а какие на них красивые, кованые кружева со звёздами и острыми пиками наверху! Сразу за воротами стояла узенькая телефонная будка, они везде одинаковы. Кроме телефона, висел плащ летом, и длинный, овечий тулуп зимой. Это и было, место моей службы на полгода. Летом и зимой, в дождь и снегопад, жару и мороз, я стоял на посту два часа. Потом приходил разводящий со сменой и менял нас. Распорядок был такой, два часа бодрствование, в это время мы изучали уставы, играли в шашки, шахматы, потом сон, так же два часа, и снова на пост. За сутки, мы менялись четыре раза, потом приезжала смена из другого батальона.

За два года, в общей сложности, у меня получилось двести сорок караулов, это у меня, а у других ещё больше. Вот эти караулы, и были моей главной военной задачей, для этого меня призвали и учили. Так началась у нас «трёхсменка». Это значит, что мы ходили в караул, через два дня на третий. Нам давали время втянуться в службу. Лучше изучить все документы и пропуска, по которым мы определяли личности людей, проходящих через посты на объект. А чтобы понять, насколько хорошо, мы знаем эти документы, нас проверяли, самым серьёзным способом, по поддельным пропускам, и другим документам. Это были запланированные командованием проверки, в которых участвовали прапорщики, и другие подставные лица, которых мы не знали. Эти люди шли через пост, с какой-то ошибкой в пропуске, или удостоверении личности. Например, в пропуске вместо сплошной линии была пунктирная, или наоборот. Как пропуска, так и линии, могли быть другого цвета, или просто просроченный пропуск. Поверьте, это был самый эффективный способ проверки знаний каждого часового, заведомо ложный документ. И вот тут, как говорят, ты пан или пропал. Если ты обнаружил подозрительный документ, то моментально снимаешь трубку телефона, и говоришь о случившемся, и помощь быстро бежит к тебе. Вот и мне один раз пришлось задержать одного прапорщика, у него в удостоверении, почему-то, одна красная пунктирная линия заканчивалась — коричневой! Такого быть не должно, чтобы, линия меняла цвет. Эта проверка прошла спустя месяц после несения караульной службы. Результат, мне присвоили звание «ефрейтор», что означает старший солдат, и помощник командира отделения. Приказ зачитал сам командир роты, и поздравил меня с этим событием, я ответил: «Служу Советскому Союзу». И это событие, конечно же, подействовало на личный состав роты, все ещё раз прочувствовали ответственность за службу. Конечно, я не диверсанта задержал, а обычного прапорщика-сверхсрочника, каких много на всех объектах, но у него свои обязанности, за которые ему платят зарплату. У него куча поддельных документов, с которыми он ходил и проверял наши знания и способности.

Мне повезло, я смог разглядеть специально подделанный документ, а могло быть по-другому. Взыскание, в виде разноса перед строем роты, несколько нарядов, на самые плохие места, или арест на несколько суток, то есть, «губа». Могло быть и разжалование, если ты не рядовой, а самое главное-позор, за то, что ты не выполнил свою задачу.

Так служба шла до декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года. Я старался изо всех сил, уставы всегда были под рукой. Развивался и физически, и морально, по вечерам не писал длинных писем на гражданку, а уделял всё время, на спец. подготовку. И вот, в декабре семьдесят второго года, мне дают десять суток отпуска, с выездом в место проживания. К десяти суткам отпуска, ещё пять на дорогу, и того, пятнадцать суток! Вот это да! Я перед строем опять произнёс эти трогающие слова: «Служу Советскому Союзу»! Конечно же, я был доволен, написал родителям, и они тоже обрадовались, что я скоро приеду и с тали ждать меня домой. В аэропорту Домодедово, по воинскому требованию мне дали билет на самолёт Москва-Новосибирск, и я прилетел в Толмачёво, откуда полгода назад, улетал на службу. На такси приехал домой в Бердск, на улицу Пугачёва 10, где прошло моё детство. Все меня ждали и были рады моему приезду. До сих пор помню, слёзы радости на маминых глазах. Стол был уже накрыт, друзья, родственники, все были тут, заходили и соседи.

Мой отпуск заканчивался за несколько дней до нового года, и, конечно же, все хотели, чтобы я остался на новый год дома. Я тоже хотел, но не мог, и мне подсказывали разные варианты, как это сделать. Просто взять и не поехать, это посчиталось бы как дезертирство, я же давал присягу Родине, на верность. И мне посоветовали, напихай в нос сухого конторского клея, а когда зайдёшь в военкомат, то у тебя будет клей таять, и течь, как сопли, это будет выглядеть как простуда. Я так и сделал, хотя и сомневался в этом. Но в военкомате было всё просто, мне сказали, приедете в свою часть и обратитесь к врачу. Всё, коротко и ясно. И я понял, что ни хитрости, ни наглости, у меня не хватит, обмануть давно налаженный порядок. Не помню число, когда я улетал, но время вылета было 20.20, то есть, вечером последнего дня моего отпуска. Хорошо, что самолёт. Летел он четыре часа, но разница во времени то же была четыре часа, и получилось, что я прибыл в Москву в то же время, в какое вылетел из Новосибирска. В аэропорту Домодедово, я получил свой багаж, и через два часа после посадки, я был в своей части. За два часа до полуночи, то есть, через два часа уже пошло бы опоздание, а это наказуемо. Войдя в расположение роты, я доложил дежурному о прибытии, тот отметил время прибытия, и принял у меня все проездные документы, касающиеся моего отпуска. И вот в этот момент, я подумал, как хорошо, что всё так сложилось. Что военкомат Бердска подтолкнул меня к правильному решению, я не «откосил», а значит, не нарушил, всё строго по уставу, точно в срок. Я был благодарен тому майору в Бердске, которого я пытался обмануть, а он за свою службу, не таких видел, и нашего брата понимал, как никто другой, и спасибо ему за это.

Рота уже спала, она завтра заступала в караул. Я разделся и лёг спать, а утром сослуживцы и командиры расспрашивали, как я провёл отпуск. В этот день я в караул не ходил, так как, состав караула назначается за сутки до заступления в наряд, а я был тогда ещё в дороге. Но следующий караул я уже пошёл, и он выпал нам, как раз на новый год. И так, до весны, а точнее до апреля. В апреле 1974 года, мне присвоили звание младшего сержанта, и поздравили перед строем, а я, опять произнёс трогающие душу слова: «Служу Советскому Союзу». А потом, поздравления сослуживцев.

После этого события, командование отправило меня на курсы командиров отделений, туда же, в летний лагерь, у деревни Зюзино. Пятнадцать младших сержантов, таких же, как и я, посадили в машину, и привезли в сержантскую школу. Здесь мы снова повторили курс молодого бойца, пробежали снова все поля и болота, как и в прошлом году. Нам выдали новенькие планшеты, командирские сумки на ремне, они у всех одинаковые, у офицеров такие же, и научили ими пользоваться. В них мы должны были отмечать всё по каждому бойцу, намечать план занятий на каждый день. В общем, познавали азы командирской службы. Курс обучения был рассчитан на месяц, но бумажки бумажками, а самое главное, умение правильно вести себя с подчинёнными. Знаю уже из собственного опыта, что в армии, командир отделения для бойца, это, мама и папа, и старший брат! По любому поводу, даже если, плохое письмо из дома, первый, к кому идёшь, это командир отделения, так написано в уставе. А командир должен знать о своих бойцах всё, видеть и чувствовать, уметь распознавать состояние каждого бойца, и в свою очередь, докладывать командиру взвода. Жили мы в тех же палатках, только сейчас нам понадобилось всего две, те, что стояли поближе к столовой.

На улице стоял апрель, и было ещё холодно, и сыро, и не только ночью, но и днём, а отопления в палатках, не было. Вот по этой причине, нам выдали по два матраса и три одеяла, но всё равно, после команды «отбой», в кровать лезть не хотелось, так как, очень долго не могли согреться. Но когда постель нагреешь своим телом, то спать нормально, а вот утром, как на морском дне. Утреннюю зарядку делали в нательной рубашке, они у нас были ещё зимние, то есть, тёплые. С утра все старались шустрить, чтобы согреться, да и гоняли нас так, что согревались мы очень быстро. Большое внимание уделяли физической подготовке, командир должен быть примером, говорили нам. Я занимался гирей, подтягиванием на перекладине, на брусьях качали пресс, и, конечно же, отжимание. Это были самые важные дисциплины. В упражнениях с гирей в шестнадцать килограмм, я еще полгода назад, держал второе место в роте, выкидывал гирю на вытянутых руках поочерёдной, 126 раз, больше меня, выкидывал ефрейтор Саламатин. Он и ростом был на голову выше меня, и у него результат был 144 раза. Поэтому, и ротный пулемёт за ним закрепили. Подтягивался я двадцать пять, двадцать семь раз, выход силой я мог сделать шесть-семь раз. Подъём разгибом, я делал, раз пять, это считалось очень хорошим результатом. Бегать я мог долго, и часто таскал чужие автоматы, это мои командиры заметили ещё в первые месяцы службы. Но на этих курсах, мне не так часто приходилось помогать кому-то при беге, так как, тут сейчас, были лучшие военнослужащие батальона. И вдвое было бы стыдно, будущему командиру отделения, если бы, его автомат тащил кто-то другой.

Огневая подготовка, включающая в себя стрельбу из автомата Калашникова и пистолета Макарова, мне давалась легко. Все нормативы я выполнял, но особенно мне нравилось, отсекать по два патрона из автомата, это считалось короткой очередью. Добавилось ещё несколько дисциплин, это обязанности командира отделения, обязанности разводящего, обязанности помощника, и начальника караула. Это дополнительные статьи устава, всё надо было выучить. Не забывали и про строевую подготовку, ведь первое, что видят военачальники, это опрятный вид и чёткость выполнения движений. К таким дисциплинам относилась отмашка, повороты, развороты, поднятая голова, стройность фигуры, и, конечно же, строевой шаг. Но здесь, на курсах командиров, ещё и голос, громкий и разборчивый, вот, пожалуй, самые главные требования к командирскому составу. А из всех, вместе взятых показателей, и складывается послужной рост военнослужащего. На этих курсах мы вспомнили все поля и болота, по которым бегали почти год назад. Но теперь это, у нас получалось хорошо. Повторили и газовую палатку, и марш броски, и ползание по болоту, и сами были довольны результатом, и командиры. Но и, требования к нам были уже не такими как к новобранцам, а куда серьёзнее, но мы справились. А вспоминая газовую палатку, так вообще, смеялись, оказывается, как всё просто!

За день до отъезда в Москву, мы уже окончили курсы младших командиров, и ближе к вечеру, нас построили сообщить об этом. Сам командир учебки, майор, не помню сейчас его фамилию, поздравил нас с окончанием курсов, и присвоении нам очередного воинского звания, младших сержантов. В этот же день, мы пришили по две оранжевые полоски на свои погоны. В последний день нас уже не гоняли, как во время учёбы, но занятия всё равно были, до обеда. После обеда мы почистили оружие, сдали его на хранение, а также, сдали всё, что получали для обучения, кроме матрасов и одеял. Их, мы должны сдать завтра, сразу после завтрака, и после этого, должна подойти машина за нами. Получилось так, что как раз к первому мая нас привезли в часть, в Москву. После выгрузки из машины, мне дали команду направиться в девятую роту, где командиром роты был капитан Кузнецов. Я ответил «есть направиться в девятую роту», и пошёл в расположение.

Девятая рота располагалась так же, как восьмая, и я быстро нашёл канцелярию. Войдя, как учили, чётко доложил сидящему за столом капитану, кто я, и зачем пришёл. Я заметил, когда я начал свой доклад, капитан встал, и стоя выслушал меня. Я очень удивился этому, ведь ему не обязательно вставать, он мог и сидя всё выслушать, это не противоречило бы уставу, но он встал! И я проникся к нему таким уважением, какого хватило до самого «дембеля». Кроме этого, я увидел на его груди, такой же значок, как у командира восьмой роты «СУ». Это значило, что этот ротный, то же окончил Суворовское училище, и то же военный с восьми лет! Я заметил, что он перехватил мой взгляд на его грудь, ведь я в упор смотрел на его награды, правда, не всё успел распознать. Он дал мне эту минуту, после чего улыбнулся и представился сам, я не мог себе представить, что такое вообще может быть. После этого, он назвал своё имя и отчество, я был поражён, он со мной говорил, как со старослужащим, а точнее, как с равным себе! Вот уж точно, встречают по «одёжке», но я думаю, что он не только меня так встречал. Потом, он предложил мне сесть и указал на стул напротив его стола. Я сел на краешек стула и ждал, пока он молчит, и смотрит, в какой-то журнал. Потом он обратился ко мне, и задал несколько вопросов, касающихся моей семьи и откуда я родом. Я хотел встать и ответить, но он жестом показал, чтобы, я отвечал сидя. Я ответил на все его вопросы, после чего, он меня направил в третий взвод, принять первое отделение. Я вскочил, ответил «есть принять первое отделение третьего взвода», правой рукой отдав ему честь. Он опять улыбнулся и добавил, доложите о прибытии старшине роты, я ответил «есть, доложить старшине роты» и спросил разрешения идти, он ответил, идите, и я ушёл.

Выйдя из канцелярии, я отметил про себя, что капитан Кузнецов и капитан Александрин, где я прослужил почти год, оба были воспитанниками Суворовского училища. Они и по годам были схожи, а может, они и там вместе были? Но не это было для меня главным, хотя, это подтверждало профессионализм и очень большой офицерский стаж этих командиров. За такой приём, и внимание ко мне, со стороны этого капитана, по пути к старшине роты, я уже дал слово, что буду стараться изо всех сил, и никогда не подведу тех, кто так верит в меня. Меня сильно взволновало то, что ротный, по-отечески со мной говорит, хотя я ещё ни как себя не показал. Но я уверен, что про мои успехи в боевой и специальной подготовке, капитану Кузнецову известны, и он про меня знает всё. Про себя я отметил, ротный принял хорошо, как примет старшина. Захожу без стука, это армия, и тут другие порядки. На стуле у небольшого столика сидит прапорщик, весь седой, но прическа красивая. Его волосы зачесаны назад, но на ушах не висят, стрижка строгая, как, впрочем, и взгляд, которым он на меня посмотрел. Я вытянулся в струну, и так же чётко доложил кто я, откуда прибыл, куда назначен. Я не поверил глазам, пока я докладывал он встал, так же, как это сделал командир роты. Ну ладно ротный, подумал я, ему было лет тридцать восемь, но старшине-то, лет пятьдесят, по крайней мере, мне так показалось. И здесь, колыхнуло моё сердце, я так же, не без интереса, и даже с восторгом, смотрел на грудь прапорщика. Конечно, я не мог рассмотреть всё, но орден «Отечественная война», я увидел сразу. Старшина, как и ротный, то же не торопил меня, и как бы, давая время, рассмотреть то, что меня интересует. А ещё я понял, тем, что я рассматриваю награды этих людей, я проявляю своё уважение к их владельцу. Прапорщик в свою очередь, представился мне, и очень отчетливо, старшина девятой роты-прапорщик Лащёв. Ни имени, ни отчества, а я ему даже не в сыновья, во внуки гожусь, а он передо мной стоит. И я вторично, отметил, ну как не уважать таких военных, а этот прапорщик, вообще в войне участвовал! Мало того, он ещё служит в армии! А наград-то у него сколько, я не смог с первого раза сосчитать. Я даже не сосчитал, сколько на правой стороне груди, и сколько на левой. У меня перехватило дыхание, я впервые вижу перед собой, и даже разговариваю с участником боевых действий. Про себя отметил, что у этого прапорщика, военная история, круче даже, чем у командиров рот. И наград больше, а награды не просто за боевые заслуги, которые дают офицерам и прапорщикам в процессе службы, а конкретно, «За взятие Берлина»! И вот, уже второй раз, за каких-то двадцать минут, меня не покидала мысль о том, какой надо обладать самодисциплиной, и уважением к военной форме, и к тому, кто её носит. Это я уже говорю про себя, ведь я стоял перед ним, не прослуживший и года. Но он встал, старый фронтовик, он наверняка был уже кому-то дедом. Я до сих пор помню, этот его поступок, это внимание, и уважение. Я думаю, что он не выборочно это делал, правило было для всех одинаково. Не зря в народе говорится, «встречаем, как положено, а там посмотрим». Вот, в такие моменты, и зарождается воинская дисциплина, и прочно удерживается всю жизнь, в том числе и на гражданке. Я очень доволен, и горжусь, что мне довелось послужить с такими, в прямом смысле слова, «военными» людьми, для которых честь, самое главное.

Мне кажется, в такие моменты даже и слов-то не надо, сам факт происходящего, обязывает брать пример с таких людей. Ну, кто же смог бы себе позволить, стоять перед таким прапорщиком со слабым ремнём, или не застегнутым, в нечищеных сапогах. Я вторично, после ротного, дал слово этому прапорщику, конечно же, про себя, что ни при каких обстоятельствах, не подведу его. Вот таким уважением, я проникся уже дважды за последние минуты. И сейчас, я вспомнил, его звали Виктор Иванович.

Раз уж я вспомнил своего старшину, то расскажу два момента, которые мне довелось услышать. Так получилось, что я был не далеко от происходящего. А произошло то, что один раз, прапорщик, отчитал самого командира роты, уж за что, не знаю. Но ротный, из своей канцелярии вышел потный и покрасневший. Представьте себе, капитан, Суворовец! Я до сих пор не могу представить, за что его отчитал старшина. А прапорщик, как ни в чём не бывало, пошёл к себе в каптёрку. Меня они не видели, и не догадывались, что я видел это. Я потом наблюдал за ротным, будет ли он обижаться на старшину, но нет, всё было хорошо. А ещё один раз, наш старшина, в столовой сделал замечание самому комбату, майору Невлянинову. Я уже говорил про него, очень был опрятный офицер, как говорят, лощёный, но строгий, и справедливый. Но даже он, не избежал замечания нашего старшины, и майор тоже обиды не держал. После этого случая я был просто убеждён, нашего прапорщика боялись все, и даже офицеры других батальонов. Он в части был один, с такими заслугами перед Родиной.

Выслушав мой доклад, он отдал распоряжение находящемуся тут же, каптёрщику, показать место для моей формы. Принять у меня не нужное сейчас, и выдать всё, что необходимо для службы. После этого, он сам повёл меня в расположение взвода, и показал моё место, то есть кровать, табурет и тумбочку и добавил, располагайтесь, а сам развернулся и пошёл. Я, как пружина, которая сорвалась, ответил «есть располагаться», отдал честь, и невольно добавил, спасибо товарищ прапорщик. На что он оглянулся, и, улыбнувшись, ушёл. А я ещё стоял и думал, вот надо было ему самому идти, послал бы дежурного по роте, или того же каптёрщика. Но нет, он сам пошёл, не взирая ни на возраст, ни на свой авторитет, а выполнил все, может даже не свои обязательства.

Виктор Иванович часто отсутствовал по каким-то причинам, я думаю, он болел. Но всё равно, его не увольняли, и позже, когда я стал заместителем командира третьего взвода, почему-то, он меня оставлял вместо себя, но об этом позже. Каптёрщик принял у меня вещи, которые должны храниться в каптерке и выдал то, что было необходимо. Дежурный по роте сержант, показал мне оружейную комнату, мой автомат и противогаз. Но, противогаз был не моего размера, и его пришлось поменять, всё это записали на моё имя. Весь личный состав роты был в карауле, и прибыл часам к семи вечера. Следует сказать, эта рота была осеннего призыва, то есть, призывалась, на полгода позже меня. По прибытию роты из караула, я представился командиру третьего взвода, им был старший лейтенант Ковалюк, высокий, крупный офицер. Познакомился я и с отделением, с каждым бойцом, их было семь, я, восьмой. Потом познакомился с зам. командира взвода, им был сержант Гареев, ну и, с командирами других отделений.

На следующий день опять были занятия, как обычно, спец подготовка, строевая подготовка, изучение уставов, и чистка оружия. Она была почти каждый день, хотя автоматы, давно не выносили из расположения роты. На следующий день меня уже поставили в караул, и почему-то, не разводящим, как это всегда было, а помощником начальника караула. И началась опять моя караулка, и опять, охрана Генерального штаба сухопутных войск. Опять, тот же караул, те же посты, только я в другом качестве. Помощник начальника караула, где начальник-офицер. Этот караул был большой, и ходило в него человек двадцать, почти взвод. Получилось, что я перепрыгнул через одну должность, разводящего, я им не был. Почему так получилось, я не знаю, командованию виднее. Так решил командир роты, и в мои обязанности входила хозяйственная часть. В мои обязанности входило, поддерживать общий порядок в караульном помещении, и прилегающей к нему территории, а также на постах. Следить за поведением караульных, принять привезённую пищу, сдать пустые термоса, проследить за чистотой посуды, внешний вид личного состава. В общем, вся хозяйственная часть, но, до нуля часов. С нуля, и до шести утра, время моего отдыха. Пока я спал, мои обязанности выполнял начальник караула, то есть ночь, отвечал за всё офицер. А в шесть часов утра, я поднимался, и выполнял обязанности начальника, то есть офицера. А он, спал до десяти часов утра, всего четыре часика. Мне сначала было не понятно, почему начальник спит утром, ведь начинается самый пропускной режим, но как мне объяснили, на это и караульные, то есть мы, а ночь, это самое опасное время суток. Кроме меня и начальника караула, было два разводящих, командиры отделений. Они разводили караульных, меняли часовых.

Прошло ещё два месяца, это была трёхсменка, самый лёгкий вариант этой службы. И вот, из-за этой лёгкости, наши ребята стали расслабляться, пошли замечания от проверяющих лиц, одно за другим. И, командование принимает решение, отправить нашу роту, в летний лагерь, у деревни Зюзино. Это означало, что будут нас перевоспитывать. То есть, будут добиваться от нас хорошей караулки, через ноги. Головой не хотите работать, работайте ногами. Другим словом, нас будут гонять как собак по полям. Так, не скрывая и говорили, особенно сержанты.

И вот, опять те же ЗИЛЫ, тот же лагерь, и та же, деревня Зюзино. По приезду в лагерь, нам выдали всё, что только можно было. Это надо было для того, чтобы нагрузить нас посильнее, только, песку в вещмешки не насыпали. И с утра следующего дня нас погнали, через ноги, лечить голову. Нагруженные как ишаки, только ишак идёт спокойно, а мы бежим. В первый же день, выявились, все дохлые ребята, из-за которых, доставалось всем. Если разобраться, то наш взвод страдал вообще не за что, так как, не принёс ни одного замечания из караулов. Зато, все остальные взвода, их просто нахватали. Но, один взвод из роты, никто не будет освобождать от общих мероприятий, так что, бегайте все. Если ещё подробнее разбираться, то виновны всего четыре воина, а поля топчут сто двадцать пять! Надо сказать, караулка, это очень большая моральная нагрузка, особенно, если плохо идёт изучение документации пропускного режима. Кому-то, просто выучить, а кому-то, тяжело, например, мне. Я не отличался хорошей памятью, мне очень тяжело давалось запомнить всё, что надо было знать для нормального несения службы. Наверное, это был край, предел того, что я мог запомнить, на что способен мой мозг. Я напрягался изо всех сил, говорил себе, надо, по-другому ни как. Всем тяжело, и тут ведь не скажешь, я не могу, стыдно будет. И вот, от этого упорства, у меня начал складываться другой путь, выход из этого положения.

Почти каждый раз после команды «отбой», я не стремился быстро заснуть, я стремился прочувствовать прожитый день, неделю, месяц. Что-то мне подсказывало, что самое сложное в этой службе, я уже прошёл. Мне не надо было уже стоять на посту, и всматриваться в документы. Всё это делали мои подчинённые. Меня на должности помощника начальника караула, никто не стремился проверить. Сейчас главным для меня было, не допустить к себе замечаний по службе, и выполнять все нормативы. Немного позже, мне будет вообще легко, когда я буду замещать того самого, прапорщика, Лащёва Виктора Ивановича, а пока, я об этом и не догадывался. Мне и сейчас было совсем не трудно, даже интересно, чувствовать состояние каждого бойца. Я хорошо помню, как меня учили, наблюдай, разговаривай, лезь в душу, подводи солдатика к откровенному разговору, но не допусти беды. В армии часто такое случается, чем-то поможешь солдатику, а потом становится ему лучшим другом. Вот по этой причине, и был за нами строгий контроль, частые построения и проверка личного состава, это самый простой и действенный способ. А полевые бега, всегда шли на пользу, и после месячного пребывания в летнем лагере, «караулка» шла без замечаний, не говоря про нарушения. Все становились как шёлковые, и память становилась лучше, и дисциплина, проверенный способ не одним десятилетием, можно сказать, традиция! Не могу не сказать, пока мы прохлаждаемся в полях, тяжесть караульной службы, ложится на те подразделения, которые остались в Москве, и они тянут «двухсменку». Это значит, караул через день, а точнее, через ночь, поспали и в караул, и это очень серьёзные нагрузки. Бывало на плацу, особенно во время прогулок перед сном, слышались выкрики в наш адрес из тех рот, которые вместо нас тянули караулы, «вы козлы, когда нормально караулку тянуть будете»? В такие моменты обидно бывает, ведь я всё делаю нормально, одни поощрения, а всё равно козлом обозвали.

Но время шло, один раз я видел, как старослужащий, старший сержант, торопил лето, стараясь приблизить осень, листопад, а значит, и демобилизацию, выглядело это так. Он подошёл к небольшому деревцу, всего-то, метра два высотой, других не было. Обхватил его тонкий ствол обеими руками, и начал яростно трясти, так, что с него все листья слетели. Когда они слетели, он успокоился и отошёл от дерева, посчитал, что тем самым, он приблизил осенний листопад, и свою демобилизацию. А мне было жалко это дерево, так как, с него преждевременно, слетели не только все жёлтые листья, но и зелёные. Вся рота это видела, и каждый реагировал по-своему, большинство смеялись, а про дерево они и не думали. Понятно, всем хочется быстрее вернуться домой, а мне и в армии нравилось, выполняй свои обязательства, и всё будет хорошо. В армии поднимут, положат, покормят, где бы, ты ни был, в увольнение отпустят, и в кино сводят.

К осени, 1973 года, мне присвоили звание «сержанта», и, конечно же, я был рад. В связи с этим, приказом командира роты, меня назначили заместителем командира этого же взвода. А вот задачу, мне поставили другую, я стал ходить начальником караула, в малый сержантский караул. Этот караул предназначен охранять, и осуществлять пропускной режим в Главном управлении кадров, министерства обороны СССР. Это был отдельный объект, в него ходило, вместе со мной, одиннадцать человек. Три поста, по три человека и разводящий, младший сержант, командир отделения.

Так прошла вся осень, и наступила зима, а зима в Москве, может быть разной. Например, когда нас везли в караул в ночь на новый, тысяча девятьсот семьдесят четвёртый год, то шёл сильный дождь, и снега не было совсем. Один раз, находясь в этом карауле, рядом с караульным помещением произошло преступление. Какой-то гад, отобрал у женщины сумочку. Была ночь, она закричала, и её крик услышал наш караульный. Он видел всё, обходя свой участок, я даже помню его фамилию, Гуртовой, и он рассказал, как всё было.

Его от преступника и женщины отделял высокий металлический забор, а тротуар был сразу за забором. Дорогу освещали фонари, а караульный Гуртовой, находился в неосвещенной зоне, и вёл себя тихо. Ни преступник, ни женщина, его не видели. Они шли на встречу друг другу, и когда поравнялись, тот этот гад, схватил сумочку женщины, и вырвал из её рук. Она закричала, но преступнику казалось, что они тут сейчас одни, и никто ей не поможет. Он отошёл от неё на пять семь метров, и начал копаться в её сумочке. Понятно, отвлёкся от всего, а женщина кричала, помогите, грабят! Вот тут, мой часовой, вынимает из кобуры пистолет, быстро подбегает к забору, направив пистолет на грабителя, и кричит во весь голос, «стой с… ка, застрелю». От такого неожиданного приказа из темноты, грабитель оцепенел. Хоть и за металлическим забором, но всего в трёх-четырёх метрах, на него направлен пистолет, и он его видит. Тут у него разжимаются руки, и он как по команде, подбрасывает их вверх, сумочка падает на тротуар. А он совершает невероятное, прыжок с места, через всю проезжую часть, которая была, никак не меньше четырёх метров. Перепрыгнув через дорогу, на тротуар с другой стороны, он скрылся в кустах. Но, сумочка-то осталась. Женщина поблагодарила часового и быстро ушла в противоположную сторону.

Когда, по телефону, Гуртовой рассказывал мне о произошедшем, я начал хохотать, ещё не дослушав его. А караульные, которые были рядом со мной, начали хохотать, глядя на меня, даже не зная всего, что произошло. А Гуртовой, всё восхищается, вот это прыжок! Я говорит, никогда такого не видел. Мы все понимали, что всё дело в испуге, от неожиданности. Ведь преступник не видел часового, и вдруг на тебе, в трёх шагах военный с пистолетом, направленным тебе в башку, да ещё и с конкретной командой. Но на этом дело не закончилось, через некоторое время мне и Гуртовому объявляют благодарность. Оказалось, что та женщина, на следующий день пришла на объект, и встретилась с комендантом. Она рассказала ему, о произошедшем, и попросила передать свою благодарность, что было и сделано. Командир роты, ни одной буквы не убрал из выражения Гуртового, слово в слово передал всем пяти взводам, его приказ грабителю. Про этот случай узнали и в других ротах, все ему улыбались и хлопали по плечу.

За отличные показатели в службе, перед новым, тысяча девятьсот семьдесят четвёртым годом, мне присваивают звание старшего сержанта! А, Гуртовому, присвоили звание «ефрейтор». Я, конечно же, был доволен, все поздравляли нас, личный состав, сержанты и офицеры. А старшина роты, прапорщик Лащёв, кроме поздравления, назначил меня исполнять его обязанности в его отсутствие, то есть, обязанности старшины роты.

Командование мною было довольно, и командир роты не возражал против решения прапорщика. А это означало, что все хозяйственные дела роты вести мне, и я вёл. Рота уходит в караул, я строю всех оставшихся, и распределяю обязанности, кому, чем заниматься. У тех, кто уже в наряде, свои обязанности, а остальные, кроме больных, которых практически никогда не было, занимаются уборкой помещения, потом всех строю, и веду на ужин. После ужина прогулка, личное время, а там и до отбоя не далеко. С утра зарядка, завтрак, а после завтрака конкретная уборка. Кто протирает окна, тумбочки, оружейные шкафы, и другой инвентарь, кто натирает мастикой полы. Каптёрщик занят своим, постоянным делом, порядком в каптёрке. Думаю, особого внимания заслуживают полы, они натирались специальной мастикой, и специальным инструментом, который назывался «гитара». А состоял он, из деревянной крепкой швабры, шириной почти метр, и такой же, широкой щёткой, и гирей посередине. Это нужно было для веса, чтобы эта гитара, плотнее прижималась к полу, тогда и результат хороший. А иногда, и боец садился на швабру в дополнение, тогда вообще полы блестели, как у нас выражались «как котовы я… ца». А пол, должен был иметь цвет тёмно-коричневый, шоколадный, или как у нас говорили «как тело молодой негритянки», искажать, не имею права.

К обеду, все дела должны быть сделаны, потом обед, и занятия, изучение документов и уставов. Когда в роте нет ни одного офицера, веду роту в столовую, на прогулку, и, конечно же, даю команду отбой. И так до мая, до демобилизации.

В первых числах мая, меня берут в командировку на Украину, за новобранцами. Старшим был офицер из штаба бригады, майор Галицкий, я его не знал раньше. В Кировограде нам сформировали команду, мы её приняли, определили в расположении военного пункта сбора. До вылета в Москву оставалось ещё два дня. Я, и ещё один сержант попросились в увольнение, посмотреть город, хотя, что там было смотреть, после Москвы. Майор нас отпустил, вот на этом, хорошее настроение и заканчивается. Пошёл сильный дождь, а на улицах появились большие лужи. Люди попрятались, машины глохли в этих лужах, а наш автобус задержался на десять минут, ровно столько и составляло наше опоздание. Понимаю, что надо было приехать раньше, но, если бы не опоздавший автобус, мы бы не опоздали. Опоздание из увольнения считалось серьёзным нарушением, и мой доклад майору не убедил его. Вывод такой, он мне пообещал по приезду, десять суток ареста и разжалование до сержанта. Я проклял всё, и эту поездку, и дождь вместе с майором. В часть я возвращался с поганейшим настроением. Во-первых, я подвёл командира роты, во-вторых прапорщика, которого тогда не было, он болел. Но я же обещал не подводить, не ему, правда, себе. Но момент тот я сразу вспомнил, ещё в Кировограде, во время общения с майором. Я был зол на себя. Но всё сложилось немного по-другому, и не зря в армии, не всех офицеров штаба уважают, вот и в моём случае так получилось.

Я не знаю, кто принимал участие в рассмотрении моего дела, командир роты или в штабе батальона, но сажать на губу меня не стали, и не разжаловали, но наказание я всё-таки понёс. А наказание получилось таким. Оказывается, перед демобилизацией, мне хотели присвоить звание старшины! Это самое высокое звание в сухопутных войсках, среди срочников. Приказ о присвоении мне этого звания, был отменён. Это и было моим наказанием. Очень обидно. Но это был не самый худший вариант. Было бы хуже, если бы понизили в звании до сержанта. Не зависимо от степени наказания, этот случай не повлиял на моё отношение к армии. Даже такой случай, не оттолкнул от меня командование, так как командир роты, и даже сам Комбат, подполковник Невлянинов, предложили мне, остаться на сверхсрочную службу! Командир батальона так и сказал, Пичканов, ведь ты же военный человек, поверь, я это вижу. Пройдёшь полугодовые курсы прапорщиков, маленько послужишь старшиной роты, всё это, ты уже знаешь. Квартиру тебе дадим сразу, потом курсы на командира взвода, и звание лейтенанта, не младшего, а через звёздочку.

Конечно, было заманчиво, и мне было жаль, что я их огорчил, ответив, спасибо за доверие. За то, что разглядели во мне военного человека. За то, что помогли мне раскрыть весь, а может и не весь, военный потенциал! Но я поеду домой. Мне они пожелали удачи, на этом всё и кончилось.

14 мая 1974 года я попрощался со всеми, кого я знал и не знал, потому, что увольнение в запас, это праздник в армии. Строится рота, всех увольняющихся в запас по одному вызывают, и ставят перед строем. Потом, командир роты зачитывает приказ командира части, и называет фамилии всех, кому подошло время увольняться. У некоторых я даже слёзы видел, а уж как смотрят те, которым ещё служить, как они завидуют нам! Я был в их положении три раза. Некоторым бойцам присваивали звания, кому сержанта, кому ефрейтора, вот и я должен был быть в этом списке, и присвоении звания старшины, кто бы знал, как мне было обидно! Потом, попрощались со всеми уже не официально. Я жалею о том, что не увидел больше нашего прапорщика, Виктора Ивановича. Но я помню, и уважаю его до сих пор, понимаю, что его уже нет, но тем не менее. Потом мы вышли на плац, там мы присоединились к другим таким же увольняющимся, и дежурный офицер батальона проводил нас до ворот. Шли уже без строя, каждый сам по себе, никто не давал команду в ногу. Были такие, кто кричал, то есть, чрезмерно показывая свою радость. Я шёл спокойно, радость, конечно, была, но была и горечь расставания. Кончалась размеренная, привычная жизнь, и уже пролетали мысли, а что дальше?

Мы вышли в широко раскрытые ворота на улицу Москвы, ворота за нами сразу закрыли, и от этого, лично мне, стало ещё грустнее. В моей голове даже промелькнула мысль, не вернуться ли? Эта мысль улетела так же быстро, как и появилась. Всё, сказал я себе, самый поучительный этап в жизни, закончился, и от этих ворот, начался другой. Так что, надо было действовать, и я знал, как мне это делать. Воинское требование на получение билета в аэропорту Домодедово, было у меня на руках, и уже на следующий день 15 мая, я был дома в Бердске, на улице Пугачёва 10, где жили мои родители.

Радость переполняла наш дом, приходили родственники, соседи, друзья, я всех был рад видеть. Первое время, я даже забыл про службу, и меня беспокоила мысль, что делать дальше? Потом я позвонил бывшему своему мастеру, Штрекалкину Ивану Яковлевичу. Он так и работал на БЭМЗЕ, и в том же, тридцать пятом цеху. Он пригласил меня к нему на участок токарем, сказал, что посодействует. Я написал заявление на трудоустройство, на прежнее место работы, Бердский Электромеханический завод, в тридцать пятый цех, на участок прессформ. Но так как завод военный, мне надо было подождать две-три недели, пока моя анкета ходит по инстанциям, в том числе и в Москву, такой порядок. А пока, мне предложили поработать истопником в пионерском лагере, который принадлежал БЭМЗУ. Я проработал недели две, приезжал в лагерь и топил печи, пока не прозвенел звонок от Ивана Яковлевича. А дело было в том, что он решил уехать куда-нибудь подальше, как раньше говорилось, где Макар телят не пас. А причиной этому, стали женщины, вот он и решил уехать, а в напарники взял меня, я человек свободный, и доверял ему. Он мне сказал, поедем на дальний восток, в Находку. Мне тогда было без разницы, куда ехать, и согласие я дал сразу, даже не спрашивая родителей. Мне сейчас стыдно, что я был безжалостным к ним, для них это решение было как снег на голову. Мама плакала, отец и я, утешали её, как могли. Наконец, она успокоилась, ведь выбора-то всё равно нет. Её немного успокаивало то, что у неё в Хабаровске жили родители, и ещё много родни, и я обещал посетить их. Но этому не суждено было сбыться, потому, что Иван Яковлевич передумал ехать в Находку. Точной причины я не знаю, может близко показалось. Он решил поехать в Магадан, на золотой прииск! Я думаю, это ему кто-то посоветовал. В те времена, и Находка и Магадан были закрытые города, и без вызова из этого города, туда было не попасть. А у Яковлевича, так я его звал, знакомый, кто мог прислать вызов, нашёлся только в Магадане, поэтому, мы и выбрали Магадан.

Путёвка на Колыму

МАГАДАН

Вызов на нас пришёл во второй половине июля, и билеты на самолёт мы взяли на двадцать третье число, не помню, на какое время, но летели мы долго. Тогда на Магадан летали ТУ-154, четырёхмоторные, винтовые самолёты, и была обязательная посадка в Якутске или Братске. До Якутска местность была однообразна. Но после Якутска, мы были прикованы к иллюминаторам, и не могли оторвать глаз от той красоты, которая была под нами. Конечно, можно сказать и по-другому, ну и что, сопки, да извилистые речки, но я не мог оторвать глаз, от этой природы. Да сопки, да речки, но это же горы, а ещё Высоцкий сказал, что лучше гор, могут быть только горы! И они были прекрасны, хоть и была вторая половина лета, но местами в распадках, лежал снег. В больших разливах рек, даже к концу июля не успел растаять лёд, эти места называют наледями.

Позже, мы узнаем, что иногда некоторые наледи, за лето не успевают растаять, не хватает тёплого времени. Я никогда раньше не видел ни чего подобного, и поэтому, смотрел по обеим сторонам самолёта. А там, всё сопки и сопки, и отдельные, и грядами, и маленькие, и большие. Было видно и дороги, и даже, как пылит идущий по ней грузовик. И петли у этих дорог, такие же, как у рек. Тогда я ещё и не думал, что мне придётся по этим дорогам больше двадцати лет проездить. Надо сказать, что я не думал раньше и о том, как сочетается зелёный цвет тайги, с белым цветом снега и наледей. Потом появилось море, без края, другого берега не было видно. Это было Охотское море, а за ним, Тихий океан! Ну, просто край света! Вот так занесло нас.

Самолёт приземлился в аэропорту Магадана, а посёлок назывался «Сокол», наверное, в честь лётчиков. Я, конечно же, то же не мог и предположить, что в этом самом «Соколе», через одиннадцать лет, мне придётся прожить ещё тринадцать.

Выйдя из самолёта, мы сели в автобус и приехали в Магадан. Он находится в пятидесяти километрах от Сокола. Было уже двадцать четвёртое июля, когда мы сидели в сквере Магадана, на лавочке, и думали, что же нам делать дальше? Сидим в раздумьях, в наступающей темноте, как вдруг, подходит к нам пожилой мужчина, садится рядом и спрашивает. Наверное, вы ребята с «материка»? Там так называют центральные районы страны, или всё, что находится не на Колыме, и не в Якутии. Мы, конечно же, ответили, да, тогда он спрашивает, куда мы собрались ехать? Мы ответили, что точно ещё не решили, наверное, поедем на прииск, в одном из районов области. Тогда он начал нам рассказывать, про жизнь на этих приисках, и вообще, про это золото. Оказалось, что на приисках жить совсем не просто, как и работать, а заработав что-то, можно легко всё потерять. Причиной тому было то, что там, полно людей, разных национальностей. Они не упустят момента обмануть любого человека. Там были Ингуши, Чеченцы, Армяне, Дагестанцы, Азербайджанцы, цыгане, да и просто жулики разных мастей, которые сами не работают, но таких как мы, видят сразу. Заводят знакомства, и подговаривают на кражи, тем самым подводя тебя под статью уголовного кодекса. И ещё он сказал, что старатели, это люди, которые лето живут без семьи, а зиму без денег. Мы позже часто слышали эту поговорку. А он сам, оказался водителем дальнобойщиком, и всю жизнь проездил по всей Колыме, поэтому, знает всё. В конце разговора, он сказал нам, если комаров не боитесь, то езжайте в Центральный леспромхоз. Там и зарплата хорошая, и жильё дают, и люди намного лучше. Он много раз был на всех участках этого леспромхоза, и советовал нам поехать в этот леспромхоз. Немного подумав, мы согласились с его советом. Уже приняв решение, мы встали, чтобы пойти на автовокзал, но в последний момент, он остановил нас. Он сказал нам, запомните навсегда, если вдруг, вы найдёте кусок золота, что на Колыме не исключено, то зажмурьтесь, и забросьте это золото, чтобы потом его не найти. Этим самым, вы избавите себя от больших проблем, а точнее, от тюрьмы! Мы поблагодарили его за эти советы, и пошли на автовокзал, куда ещё совсем недавно приехали.

Было уже восемь часов вечера, когда мы стояли в очереди за билетами и потихоньку говорили, обсуждая это решение. И вдруг, впереди стоящий мужчина с седыми волосами, оборачивается к нам и говорит, ребята, я правильно понимаю вас, что вы хотите поехать в центральный леспромхоз? Да, ответил Иван Яковлевич, вы правильно поняли. Тогда мужчина говорит, я начальник производственного отдела того леспромхоза, в который вы хотите поехать. Я еду туда же, держитесь меня, и я определю вас на работу в этом леспромхозе. Мы обрадовались, и не отходили от этого человека, до самого леспромхоза. Ехали мы часов шесть-семь, проехали двести семьдесят километров, и приехали в посёлок Усть-Омчуг. Это районный центр, а район назывался, Тенькинский. По приезду в этот леспромхоз, мы сказали, кто нас сюда направил, и нас поселили в гостинице. Правда, её с большой натяжкой можно так назвать. Но нам было не до выбора, ведь ночь же. Хотя и тесно, но мы на месте, в территории предприятия. Перекусив тем, что было, мы легли спать, хотя спать оставалось всего несколько часов. Ложась в постель, я думал о том, что же принесёт нам, уже сегодняшний день.

Утро наступило очень быстро, ведь там, утро наступает раньше, чем в Сибири на пять часов! Но, как говорят, процесс пошёл! Мы пришли в контору ЦЛПХ, так сокращенно называли центральный леспромхоз, для устройства на работу. Нас пригласили прямо к директору, Епифанову Василию Васильевичу. Он сам, лично, знакомился с каждым новым работником, и распределял, кого, куда, направить, и по какой специальности. Всё дело в том, что у леспромхоза было несколько участков, и рабочие требовались на все. Вот и нас он хотел направить на разные участки, но Иван Яковлевич ему сказал, что поручился за меня перед моими родителями, и поэтому, отправляйте нас на любой участок, но только вместе. Мой Яковлевич, видел разное начальство и сам был начальником, поэтому, так категорично это сказал директору, что тот понял, по-другому ни как. Директор немного подумал, и принял Ивана Яковлевича лесорубом второго разряда, а меня, навальщиком леса. Другими словами, грузчиком леса на автокран. Он отправил нас на летний участок, под названием Халаткан, и уже через два часа, на автокране МАЗ, мы ехали к месту работы. Этот МАЗ отправили на Халаткан потому, что там сломался автокран ЗИЛ. Водитель-крановщик, с которым мы ехали, был старый Колымчанин, дядя Коля Колёскин, и он знал все участки леспромхоза.

ХАЛАТКАН

Наконец-то, мы были определены, и пока ехали, можно было подремать, подумать, и про себя сказать: «НУ, ЗДРАВСТВУЙ, КОЛЫМА»! Мы уже не раз слышали выражение, «солнечный Магадан». И на самом деле, на небе, не было ни одного облачка, суровое, но красивое место, на краю Советского Союза!

Сколько же всего произошло со мной на этих просторах. Конечно, можно было бы, сказать так, как думает большинство. «С другими может и больше, чего происходило», но они молчат об этом, не высовываются, не считают нужным, да было, ну и что? А я думаю по-другому, и если кто-то узнает, как мне пришлось прожить эти двадцать четыре года, буду рад. Да хотя бы, моя жена и дети, которые появились там же, они до сих пор не знают и десятой доли, от всего, что со мной было, ведь я всё не рассказывал. А уж внуков, я просто обяжу прочитать всё, что я пережил, думаю, это поможет им в преодолении своих жизненных проблем. Считаю, что им будет, с чем сравнивать, как сравнивал я, и оценивать каждый пережитый момент. А также, вырабатывать характер и приобретать необходимый опыт для становления личности. Я знаю, что в этом, каждый момент важен.

Моя личность сильно изменилась, когда я одел военную форму. Мои глаза увидели перед собой тех людей, офицеров, и моего прапорщика, чья грудь была увешана орденами и медалями, за боевые заслуги. Их награды без слов говорили об этих людях, и для меня, это были очень значимые моменты. Я буду очень рад, если хоть кто-то, оценит мои мысли и совсем не обязательно, быть таким же, как я. Тем более, что я не желаю им, пройти такой же тяжёлый путь, да это не так и просто. Но знать про это, думаю, не плохо, хотя бы по тому, что мы привыкли всё сравнивать, что-то, с чем-то. Так у людей и получается, моя беда серьёзнее чем у кого-то, но если разобраться, то наоборот. И учебой в жизни является не только информация из учебников, но и всё происходящее вокруг нас. Приобретение навыков и мудрости, для выбора действий по преодолению трудностей. А трудностей у нас в жизни очень много, а если ещё взять во внимание не только личные, а семейные, друзей, родни, и просто других людей. Например, врачи или пожарные, они помогают совсем не знакомым людям. Кому-то может показаться, не скромно, с моей стороны, но я, простой водитель-дальнобойщик, предотвратил множество аварий. Благодаря моему вниманию и предусмотрительности, осталось в живых, большое количество людей. Кроме того, много единиц техники, не отправлено в металлолом, при чём, даже не все и прочувствовали это. Они вообще не поняли, что с ними могло быть, а просто уехали, даже не разбирая в уме произошедшего. Не зря есть понятие, разбор полётов, я считаю, что каждое действие надо оценить, разобрать его по мелочам. Например, я поторопился, и въехал на перекресток, когда уже горел жёлтый сигнал светофора, а уезжал с него уже на красный, другой раз так делать не надо. Это твоя ошибка, а учиться надо, на чужих ошибках, не допуская своих. Хуже, если человек не разбираясь, ещё и обвиняет других, и это, уже граничит с хамством, и нахальством. Эти строки я пишу, в том числе и для себя, оглядываясь назад, а тем ли путем я шёл? А не слишком ли быстро, а может быть, очень медленно, невзрачно, проспав жизнь на диване. Про себя я такого сказать не могу. Я вообще, не уважаю людей, плывущих только по течению, и даже без руля в руках, так жить не интересно! Не знаешь, на что ты способен.

Наверное, я задремал, раз отвлёкся от основной темы.

Сначала дорога была широкая и ровная, хоть и пыльная. Проехав километров десять или двенадцать, дядя Коля сказал, перед нами последняя столовая до самого Халаткана. Нам надо пообедать, так как ехать ещё около ста километров, да и дорога будет совсем другая. Это был 169 километр центральной трассы, которая шла из Магадана через Усть-Омчуг, дальше, в Тенькинский район. Мы заехали на стоянку у столовой, там уже стояло несколько машин и пошли обедать. Перед нами было старенькое одноэтажное здание, конечно же, деревянное. Покосившиеся и подгнившие ступени, местами отгнившие доски и щели в стенах этого сооружения. Войдя в столовую, мы увидели не совсем чистое помещение, с дощатыми столами, без всяких там скатёрок. Не забуду, как крановщик нас предупредил, будьте внимательны! Мы сначала не поняли, о чём он говорит, но, когда дело дошло до расчёта за взятую еду, мы поняли, о чём шла речь.

А было так, мы взяли первое, второе, хлеб по три кусочка и чай, подходим рассчитываться. Стоит большая тётка, в грязно-белом халате, и таким же грязным фартуком, только ещё с разводами. Может они были от пролитого борща, а может от протирки сырого мяса, и с папиросой во рту. Перед ней лежат счёты, касс тогда не было. Один её глаз прищурен, наверное, ей дым мешает. В том дыму, который стоял вокруг неё, надо было противогаз одевать, а у неё, ещё один глаз во всю, смотрит. Почему-то, когда она смотрела на меня, мне хотелось оглянуться. Мне казалось, что она видит меня насквозь, и если бы её спросить, то она бы рассказала всю мою биографию. Мало того, мне показалось, что она уже пересчитала все деньги в моих карманах. Она лихо делала одну затяжку за другой, как будто, это была последняя папироса в её жизни. И вот, этим одним глазом, она смотрела на меня как удав на лягушку, которую всё равно сожрёт, и лихо щёлкала костяшками счетов. Мои глаза не успевали следить за её действиями. Мне показалось, что она ни разу не передвинула одну, две или даже три костяшки, у неё летали по семь или восемь штук сразу. А какой стук шёл от этих действий, он был как щелчок бича у бывалого пастуха. И ещё, она эти костяшки, гоняла обеими руками, правой рукой влево, а левой рукой вправо, да ещё и с размаху. Такими резкими «перекидами», невозможно точно отсчитать костяшки, и она кидала столько, сколько зацепил палец. Судя по тем действиям, какие она сделала, я набрал еды минимум, на пять человек. После нескольких таких движений, она грубым мужским голосом, прокомментировала «перекиды» костей: Так, начала она, борщ двадцать пять копеек, а у вас ещё и со сметаной, ещё две копейки, и, внимание, она считает, это уже тридцать пять! Картошка толчёная, двенадцать копеек, это уже сорок восемь. Котлета, двадцать пять, это уже девяноста пять, чай три копейки, это рубль десять, и три хлеба по копейке, один рубль восемнадцать копеек! Перец на столе бесплатно, это рубль двадцать, и, вопрос мне, спички брали, и сама же отвечает, не брали, и, внимание! Не дрогнувшим голосом она говорит, тем хуже для вас, и того, слышен сильный щелчок костяшек счетов, рубль двадцать восемь! Опять, сильнейшая затяжка папиросы, и выхлоп в мою сторону. Мне даже пришлось зажмуриться. Когда я открыл глаза, на меня смотрел бурящий насквозь, взгляд, одного глаза, без стыда и совести. А перед собой вижу уже протянутую руку за расчётом. Другая рука, крепким кулаком, упиралась вверх такого же крепкого, тазобедренного участка тела. Я сделал робкую попытку возразить, на бессовестно, приплюсованные пятьдесят, или шестьдесят копеек, и попросил её пересчитать. Я надеялся, что она насчитает меньше, без разных, из воздуха взятых наценок. Но, ещё не закончив говорить, я услышал в свой адрес следующее: От того, что я тебе пересчитаю, меньше не станет. И смотрит на меня, не моргнув одним глазом, так как, второй, опять в дыму. И я сдался, а крановщик наш, стоит позади Ивана Яковлевича и смеётся, но так, чтобы не привлечь её взгляд к себе. Яковлевич мой, всё видел и слышал. Казалось бы, он старше и за ответом в карман не лазит, но, спорить с ней не стал. Она ему считала точно так же, как и мне, как под копирку. Он, также как и я, отдал ей столько, сколько она насчитала. Она была невозмутима, дожевав одну папиросу, прикурила другую, и принялась считать крановщику. В то время, я уже отошёл от места «обдирки», и про себя ещё возмущался, но так, чтобы она не услышала. Я не знаю, что могло бы произойти, но что могло бы, это точно.

Мы сели за один столик и в полголоса продолжали возмущаться, но по мере насыщения, стали помаленьку забывать про это, и даже стало смешно, как у неё всё это получается. Я думаю, что она за нами наблюдала, а может, и нет, но всю нашу психологию, она знала лучше нас. А потом, когда мы вышли на улицу, дядя Коля сказал нам, что в этой столовой работают бывшие «зэчки», то есть освободившиеся из женского лагеря. Получается, горе тому, не зависимо от пола, кто посмеет им перечить. Я позже, видел подобное в Тал-Юряхе, это угольный карьер за Сусуманом. Там фактуровщицам не понравился подарок-презент водителя, и что потом с ним было, но об этом позже. Пообедав, мы сели в МАЗ и поехали дальше, а вскоре, свернули с основной трассы. Нам надо было ехать по другой дороге, вдоль речек, по узкому распадку, ещё около восьмидесяти километров, туда, где гуще лес. Мы ещё немного поговорили про обслуживание в столовой, и вот тут, дядя Коля нам сказал, что он ни один раз спорил с этими поварами, но понял, что только портит себе настроение. Потом добавил, что ему душевное равновесие дороже, чем двадцать или тридцать копеек. Он сказал себе, что спорить с ними, бесполезно, они могут так обхамить, что над тобой вся очередь будет смеяться.

После обсуждения поварих, мы переключились на то, что было вокруг нас. А вокруг нас, сгущались сопки, дорога виляла, и мы бессчётное количество раз, пересекали, так же виляющую речку. Когда мы ехали из Магадана в Усть-Омчуг, мы видели и речки, и сопки, перевалы с прижимами и серпантинами. Но там была трасса, то есть, широкая и ровная дорога, с мостами, и в некоторых местах даже с ограждениями. Но, таких лесных дорог, мы ещё не видели, поэтому, тема столовой, ушла на второй план. Наш МАЗ хорошо преодолевал эту сильно пересечённую местность, ухабины, броды, и подъёмы. Я раньше никогда не ездил на МАЗЕ, и мне он очень понравился. У него большая кабина, со спальником, и мотор сильный. Я не мог и предположить, что моя личная машина, которую я куплю там же на Колыме, через девятнадцать лет, будет тоже МАЗ, только седельный тягач.

Втроём в его кабине, было совсем не тесно, я даже подумал, что ещё человек пять могло войти. На чём ехать до места работы, нам было всё равно, да и выбора у нас не было. Там было так, какая первая машина пошла, на той и едешь, так как, по этой дороге на любой машине, скорость почти одинакова, двадцать-тридцать километров в час, а то и меньше. Но всё же, мы ехали, и как говорят, лучше тихо ехать, чем быстро идти.

Часа через два-три, перед нами, появилось очень красивое место. Тут дорога пересекалась не большой речкой, которая, через сто, или двести метров впадала в большую реку. Крановщик сказал нам, что там течёт река Бахапча, а речка Халаткан, впадает в эту Бахапчу, но не много выше. А если сейчас поехать через эту реку, то мы то же, попадём в посёлок, но, с другой стороны.

Нам предстояло переехать маленькую речку, сделать крутой правый поворот, и преодолеть крутой подъём, метров сто длиной. Про этот подъём дядя Коля сказал, весной и осенью, это место очень опасное. Не один раз на этом подъёме КИРОВЦЫ вставали, гружёные, не могли выйти. На МАЗЕ автокране, мы легко вышли в этот подъём, и покатились дальше, почти по равнинной дороге. Не могу не сказать про это место подробней. Я и не предполагал, что через несколько лет, мне придётся вспомнить этот разговор, вместе с подъёмом, и в который раз, испытать судьбу. Чтобы объехать этот коварный подъём, я решил преодолеть реку, но не так, как это делали все, а с большим риском для жизни. В тот момент, мы были вдвоём, с Хаматовым Миром, так его звали. Он был из Осетии, и в тот момент, был старшим в той экспедиции. Эта река, могла стать нам братской могилой.

Часа через три с половиной после выезда с центральной базы, мы приехали в таёжный участок, с названием Халаткан. Пред нами открылся совсем другой вид, это мы заметили ещё за несколько километров, так как дорога шла по довольно высокой местности. Сверху, было всё очень хорошо видно, и реку, которая здесь была шире, и палатки, в которых жили рабочие. Это были не просто палатки, а комбинированные домики. Стены у этих домиков были из досок, то есть, две стенки, между ними засыпаны опилки, а крыша, из брезента. Один ряд домиков был поменьше, в них жили семейные рабочие. Другой ряд, большие, человек на восемь или десять, в них жили холостяки, и таких палаток было больше.

В посёлке была столовая, магазин, заправочная станция, баня, пилорама, и маленькая контора. Гараж для ремонта техники, выглядел как большой амбар, то же, засыпной опилками и с брезентовой крышей. В общем, всё было предусмотрено, и как потом мы узнали эти палатки уже не один раз, переезжали с одного места на другое. Крановщик дядя Коля подъехал к не большому домику, который назывался конторой. Там мы все ждали начальника, и просидели около получаса. Потом пришёл начальник, большой, пожилой мужчина, с седыми волосами, его все звали Сан Саныч. Фамилия у него была Ладис, латыш, с круглым лицом, и я бы сказал, с добрыми глазами. Он пригласил всех нас к себе в кабинет, он то же был простой, без ковров и флагов, а стол из простых досок, строганых, но не крашеных. Сначала он дал задание крановщику и тот ушёл, а потом занялся нами. Он, конечно же, знал, что мы едем, ведь у него была связь с директором, по рации. Кем мы устроились, он то же знал, так как заявку на рабочих давал он. Также, как и директор, он спросил нас, откуда мы, и кем работали до этого. Хотя, и это он то же знал, ведь трудовые книжки мы оставили в отделе кадров ЦЛПХ. Мы ответили на все его вопросы, и он говорит нам, жить вы будете вместе, в одной палатке, а работать отдельно. Я был назначен на автокран ЗИЛ, к Николаю Качану, а Яковлевича, в комсомольско-молодежную бригаду, лесорубом. Это была самая большая бригада на участке и самая передовая. Яковлевич, в этой бригаде, будет обрубать сучки на сваленных деревьях. Потом Сан Саныч вызвал коменданта участка, им была женщина, распорядился выдать нам всё, что положено, и показать место жительства, то есть палатку.

После этого распределения, мы пошли с комендантом на склад и получили спец. Одежду. Мне выдали комбинезон, сапоги и верхонки, а Яковлевичу, все то же и ещё топор! Всё под расписку. Потом, нам показали палатку, а место выбирай сам, из свободных. Ещё я должен сказать, что во время разговора с начальником я понял, что не зря мы ехали сюда на кране. Так как, кран Николая Качана сломался, и он его ремонтировал. А пока, мне временно, надо было работать с дядей Колей Колёскиным, на том самом МАЗЕ. Ещё начальник сказал, как устроитесь, сразу на работу, но это касалось меня, так как кран стоял в ожидании грузчиков. Бригада Яковлевича, была в лесу, и его работа могла начаться только завтра с утра. Поэтому, он остался в палатке, а я переоделся, и пошёл на работу. У крана меня уже ждали, и как только я пришёл, мы сели в этого МАЗА и поехали грузить машины, которые уже ждали нас. Пока ехали к пилораме, я познакомился со вторым грузчиком, его звали, Виктор Панченко. Он на погрузке леса работал уже полгода, и знал, как это делается.

Погрузка началась прямо на посёлке, пиломатериал с пилорамы. Доски, брусья, пластины, я всё это первый раз видел, и никогда не занимался погрузкой. Крановщик дядя Коля, вкратце рассказал мне, что я должен делать, и как. Мне вручили длинный багор, для того, чтобы держать и разворачивать пачки с грузом. Напарник Витя, так как он уже считался бывалым, должен был цеплять эти пачки, сначала подхватом, а потом стропами. В общем, дело не сложное, но без сноровки и навыков, мне было не просто. Мне подсказывали, как, и что надо делать, особенно тогда, когда пачки были не совсем ровные. Чтобы они легли ровно, надо было понимать, в какую сторону развернуть пачку. Честно скажу, мне долго не всё было понятно, куда крутнуть пачку, чтобы она легла ровно. Это надо было сделать обязательно, так как доски и пластины, должны лежать ровно. Ещё мне сказали, что моя зарплата зависит от того, сколько мы погрузим кубов, не зависимо, леса, или пиломатериала. Поэтому, все спешили, и старались погрузить как можно больше, не смотря на погоду, на время суток, и кусающих комаров. Мало того, ещё и не шли на ужин, пока стояли машины, грузили, грузили, и грузили. А машинки всё подходили, и подходили, и уже под самое закрытие столовой, крановщик сказал, пойдёмте, поужинаем, а то столовая закроется. Оставив кран у штабелей, мы пошли на ужин. После ужина подошли ещё машины, но их надо было грузить лесом, и нас отправили в лес. Наступила темнота, и наш МАЗ шёл уже со светом. Мы ехали впереди, а за нами, штук пять машин, вот тут я и увидел, как говорят перед собой, что такое тайга. Мы пересекали речки, и петляли по извилистой дороге. Мне казалось, не пройдём ни мы, ни лесовозы. Но я недооценивал нашу технику, она проходила все эти сложные места, мало того, по этим дорогам еще и КИРОВЦЫ с полуприцепами ходили, они возили лес на поселковую пилораму. Но сегодня мне с ними не довелось встретиться, они уже день отработали, и последний КИРОВЕЦ выгружался, когда мы поехали в лес. Не знаю, сколько мы ехали, но помню, что по пути дядя Коля, крановщик, на развилках выходил и поправлял стрелку с надписью, погрузка леса. А другую дорогу, перекрывал палкой, которую клал поперёк, чтобы легче было нас найти, говорил он, машины и ночью будут приходить.

Вот мы приехали на какую-то площадку, где лежал лес, и мне сказали, это место называют, биржа. Это не большая поляна, где был складирован лес, и при чём, по ассортименту. Это значит, по размеру диаметра бревна. В одном штабеле тонкий лес, в другом, строительный лес, в следующем штабеле, пиловочник. Его в основном возили КИРОВЦЫ на пилораму посёлка. На приходящие машины, мы грузили строительный лес, или, руд стойку, тонкомер. Он шёл на подпорки в шахты, где добывают золото, из-под земли, шахтным способом, и для строительства крыш домов, на стропила и подпорки. Длина раскряжёванного леса, была шесть с половиной метров, и пиломатериал был такой же длины. Дядя Коля остановил кран, сходил к первой, шедшей за нами машиной, и, вернувшись, сказал, что две машины загрузим тонким лесом, а остальные пиловочником. Он поставил кран так, чтобы за одну установку крана загрузить все машины, их было пять. Пока он залазил в кабину установки, которую они звали «скворечником», мы с напарником начали выставлять кран так, чтобы он мог устойчиво поднимать любые по весу пачки. Дядя Коля пояснил, что кран мощный и машину мы должны грузить за два подъёма. Так делалось потому, что у дерева есть два конца, один тоньше, он назывался «вершинкой», а другой толще, его называли «комелёк». Вот поэтому, чтобы лес на прицепе лежал равномерно, клали одну пачку «комлями» вперёд, а другую, комлями назад. Но, бывало, что водители просили добавить ещё, и уточняли, куда комлями. Пока кран поднимал пачку, я держал её крепко багром, а пока пачка ложилась, напарник Витя цеплял другую пачку. Кран МАЗ легко поднимал такую пачку, которой одной хватало для машины, мешало лишь то, что надо было соблюдать разкомлёвку, и не всегда эта пачка входила в стойки лесовоза. Пока мы грузили лес, нас безжалостно жрали комары, и отмахнуться от них не всегда удавалось. У меня обе руки были заняты, держу багор, и чуть только отпустишь одну руку, пачка сразу начинает разворачиваться. На меня начинают орать, а я не любил тогда, и не люблю сейчас, чтобы на меня орали. Я же с армии, а там у меня с этим, всё было в порядке. И я решил, пусть сволочи, жрут, но орать на меня никто не будет. А дядя Коля мне сказал, это ещё что, погоди, приедем на прошлогоднюю биржу, или ближе к осени, мошка ещё не так, жрать будет. Я это, на себе прочувствовал.

К часу ночи, мы загрузили эти пять машин и ещё три подошедших за время погрузки, а потом снялись, и поехали на посёлок отдыхать, но до утра. Тут вообще был такой порядок, когда бы ты ни вернулся с работы, а утром должен быть снова на работе. Это касалось всех, кроме лесорубов и пилорамы. Лесорубы работали всё время с утра, и приезжали уже вечером, а пилорама работала всегда в две смены, одна с утра, а вторая с вечера, до часу, или двух ночи. Я ещё не сказал, что электричеством весь посёлок снабжала дизельная электростанция, состоящая из нескольких дизелей ЯМЗ-238. Кразовских моторов, которые крутили большие генераторы, оттуда и была энергия. Когда мы приехали на посёлок, света уже не было, тихо и темно, я палатку нашёл с помощью напарника, хорошо, что и он жил в той же палатке, в какой мне выделили место. Мы с Витей пришли в палатку и тихо, стараясь не разбудить спящих, чем-то перекусили, и легли спать. И тут, я вспомнил армию, как хорошо, день кончился и хоть немного, но можно поспать.

Надо сказать, что дни в конце июля были тёплые, но ночи могли быть и до нуля градусов, это же, не Сочи, так тут шутили. Сначала, когда я лёг в постель, было холодно, примерно, как в лагере под Москвой, но там был апрель, а тут июль. Оказалось, есть ещё одно обстоятельство, Магадан находится на одной широте, с тогдашним Ленинградом, тут то же были белые ночи. Точно так же, рано темнело, но и светало тоже рано, уже в три часа ночи.

Пока я про это думал, уже и согрелся, и усталость взяла своё, я уснул. Проснувшись утром, я опять почувствовал прохладу, хотя солнце было уже высоко, но ещё не успело нагреть Колымский воздух. На работу поднялись все кроме одного, напарник Витя сказал, пусть спит, он старый и болеет. Мы с Витей и Иваном Яковлевичем, пришли в столовую, позавтракали, и пошли все по своим рабочим местам. Пока мы ели Яковлевич меня спросил, ну как отработал, я ответил нормально, и добавил, что погрузили восемнадцать машин, он похвалил меня, и сказал, так и продолжай. Так мы проработали ещё два, или три дня, и вот, в один из этих дней, у нас чуть было не перевернулся кран, а было это так.

Наш МАЗ, стоял задом к штабелям с пластиной, пластина, это бревно, обрезанное с двух сторон, а с нами рядом встал на погрузку ЗИЛ-164, с полуприцепом «обезьянкой». Так называли волокущийся за тягачом, при помощи дышла мост, с колёсами, двумя стойками, и основанием, куда ложился груз. Машины эти, были слабее, чем ЗИЛ-130, и поэтому, они брали груза меньше. Тут-то, наш дядя Коля, и дал команду моему напарнику Вите, зацепить всю предназначенную пластину, для этого «полторастика». Так называли эти машины и сами шофера. Грузили они не более десяти кубов, и по весу, это было примерно, девять тонн. Для автокрана МАЗ, это совсем не много. Но полуприцеп этого полторастика, стоял немного дальше от крана, чем надо было. Дядя Коля решил, что всё выдержит, и мы повели пачку на машину. Надо добавить, что эта машина стояла с правой стороны крана. Когда пачка была уже достаточно высоко, и прошла заднюю правую опору крана, он возьми, да и повались. Пачка груза перетянула, и упала. Эта обезьянка-прицеп, как игрушка перевернулась, так как пачка упала на правую её стойку. Кран, опираясь на боковые опоры, навалился на бок. Под краном в это время можно было ходить. У дяди Коли выдержка и нервы, видать крепкие, он как сидел в своем «скворечнике» за рычагами, так и остался сидеть, только рычаги перевёл в положение, опускать груз. Это и спасло всё положение. Дверь в кабине крановой установки, была открыта, и он нам крикнул посмотреть, чтобы, опоры крана левой стороны, попали в металлические блины-подкладки. После этого, дядя Коля ослабил троса, удерживающие стрелу, и МАЗ встал, как положено. Потом, мы освобождали прицеп, отгоняли эту машинку, перекладывали упавшую пачку, и всё начинали снова. Конечно же, из-за этого, мы потеряли целый час времени. На моём веку, такое происходило первый раз. Я смотрел на крановщика, и не видел в его глазах, ни страха, ни испуга, ни паники. После, он сказал нам, такое часто бывает, и опоры ломаются, и подкладки уходят в болото, и троса рвутся, всякое было. Но, за всю мою работу стропальщиком, я больше такого не видел, чтобы кран, так высоко от земли отрывался.

После двух дней работы, дядя Коля уехал на центральную базу, в гараж леспромхоза. Оказалось, что его присылали на прорыв, так как на Халаткане, сломались сразу два крана. Тот, на который приписали меня, к Коле Качану и ещё один, где крановщиком был Пётр Коротков, по кличке «туман». Я потом узнал, что кран Коли Качана сломался сам, в процессе работы, а у Короткова не известно, при каких обстоятельствах. Но то, что он мог «закосить», я уже узнал, со слов моего последующего экипажа. Так нас называли, а через пару месяцев, я сам убедился, когда Петя Коротков, с психу, специально, порвал раму на кране, зацепив большую пачку, просто не захотел больше работать.

И так, дядя Коля Колёскин уехал, а я, пришёл на работу на другой кран, как я уже говорил, к Качану Николаю. Это был молодой, белорусский парень, года на два старше меня, и то же после армии. Как он потом рассказал, в армии, грузил, разгружал ракеты, и мы это оценили. Коля отличался от всех мужчин тем, что шевелюра у него была, ну просто женская, большая, и мелкими барашками, как шапка, которую можно снять и положить на полку. Был ещё один член нашего «экипажа», мой новый напарник, Саша Дударев. Высокий худощавый парень, по-моему, он был из Донецка, он уже год, работал с Колей Качаном. Теперь про сам кран, это знакомый мне ЗИЛ-130, с гнутой стрелой. А раз она гнутая, значит и короче, и это хуже, чем прямая. Прямая стрела длиннее, и доставать пачки, лежащие далеко, ей легче. Но, что есть, на том и работаем.

Я познакомился с новым экипажем, они меня посадили в середину в этом ЗИЛу, и мы поехали грузить пиловочником КИРОВЦЫ. Эти трактора были здесь седельными тягачами, так как, у них над задним мостом, находилось сцепное устройство. Трактор был соединён с полуприцепом, и он назывался «2пп16». У него был большой «гусак», часть рамы, где она соединяется с трактором. Далее, идёт площадка, длиной около семи метров и по бокам лесовозные стойки, с вкладышами, чтобы можно было грузить более двадцати кубометров. Две балки, с балансирами, и рессорами, и со спаренными КРАЗовскими колёсами. На платформе были приварены рельсы, они служили удерживающим устройством, для перевозки техники, чтобы эта техника, не свалилась с прицепа во время перевозки. Делалось это, по одной простой причине, не по асфальту ездили, а по склонам, и косогорам. Вместе с КИРОВЦАМИ, ходили и машинки, конечно же, уже знакомый мне транспорт. Сразу скажу, что КИРОВЦЫ, грузились без всяких очередей, и только потом машины. Правда, бывали и исключения, но это не так важно. Важно то, что я познакомился со многими механизаторами, работавшими на этом посёлке. Это водители тракторов К-700. Эти трактора называли «Кальмары», а водители, Кальмаристы.

Тут можно меня спросить, для чего я рассказываю про них, ведь это просто трактористы. Но это ошибочное понятие. Возить лес по такой местности, это, недооценивать мастерство этих людей. Их было пять. Самый старый, был Мартынов Владимир, ему было лет сорок, он вскоре уехал. Полозов Женя, и его брат Полозов Николай, они тоже в годах. А вот, Ваня Верхотуров, и Витя Тарасов, были молодыми. Они приехали в леспромхоз, после армии, на два года раньше меня. Они были из Читы, и сними, меня жизнь связала крепко. Витя Тарасов, был у меня дружком на свадьбе, следующей весной, а с Ваней, мы и до сих пор дружим, вот уже сорок шесть лет! Я упомянул слово свадьба, да, она была, но немного позже. Также, я за время работы, познакомился и с трактористами трелёвочных тракторов. Это гусеничные механизмы, которые вытаскивают сваленный лес на биржи, для его дальнейшей разделки и штабелёвки. Эти трактора частенько нас вытаскивали, то из реки, то из болотистой дороги. Также, я узнал, что в лесу работают бульдозеры, которые расчищают площадки под биржи, и делают подъезды к ним. Кроме этого, бульдозеры расчищают дороги, пересыпают проточки, чтобы можно было подъезжать к штабелям леса. В общем, техники работало много, а лес заготавливали, и вверх по Халаткану, и вниз по Бахапче. Я не сказал, откуда такие названия рек и посёлков, поясню. Колыма, это северо-восток страны, и в этих местах проживает много местных народностей, коренных жителей, отсюда и названия.

Кран шёл всегда первым, если, конечно, позволяла дорога. Мы заехали на биржу, Коля подъехал к штабелям леса, и сказал, ставим кран. Это означало, что мы должны выставить все четыре опоры, на хорошие, надежные подкладки. Ими служили обрезки не толстых деревьев, и надёжно, с хорошим усилием, затянуть винты опор. Гидравлики на наших кранах тогда ещё не было. Кран поставлен, начинаем погрузку, и моя задача опять та же, багор в руки, и держи пачку. И вот тут я понял, что люди разные, если на МАЗЕ, на меня никто не кричал, спокойно говорили, то тут я наслушался всего. Со мной не церемонились, слова не выбирали, всё для скорости погрузки, и ровной укладки леса. Если не ровно положили пачку, то её поднимали снова, и клали ровно. Но я не всегда понимал, как надо правильно развернуть, и крановщик Коля, исправлял мои ошибки своим опытом работы. Он нажимал кнопку сброса, пачка падала с не большой высоты и рассыпалась, за счёт этого, брёвна ложились более ровно. Но, очередную порцию крепких слов, я всё равно получал. Так, меня учили ровно держать пачки, и, конечно же, я начинал понимать, как её держать. Я старался пачку держать крепко, и внимательно слушал, поступит мне команда поправить её или нет. Если команда поступала, я просто моментально это делал, и это ускоряло процесс погрузки. Но в то же время, возрастала нагрузка на багор, и он трещал, а один раз даже сломался. Опять на меня посыпались не приятные слова, так как, без багра, пачку развернуло так, что один её край завис над кабиной крановщика. А если бы, пачка упала, по какой-то причине, крановщика бы задавило, а меня посадили бы в тюрьму. Но всё обошлось, пачку мы положили, а потом, я быстро сбегал в лес, подобрал подходящее древко, наскоро очистил его от больших сучков, и снова принялся делать свою работу. Когда мы загрузили КИРОВЦЫ, и присели попить чайку, крановщик Коля, похвалил меня, за ту быстроту, с которой я восстановил поломанный багор, и добавил, я бы так не смог. Мы быстренько «рванули» по кружечке чаю, и принялись дальше грузить машины, всё с той же установки. Сначала мы брали пиловочник, на три КИРОВЦА, а теперь будем брать строительный лес, на четыре машины. Тут я должен сказать, что машины приходили со всей Колымы, и даже с Якутии. А зарплата наша, зависела от того, сколько кубометров мы отгрузим, и за лес, нам платили больше, чем за пиломатериал. У нас был не нормированный день, работай, пока не сменит другой кран. А если нет смены и машин, то ждём, может, кто и подъедет. Тогда не было никакой связи, и команду, что нам делать, могли передать только с попутной машиной, или с КИРОВЦЕМ. Было и такое, прождём всю ночь, а к нам никто и не приехал. Только снимемся, поедем, какая-то машина идёт к нам на погрузку, разворачиваемся и назад, опять ставим кран и грузим. А то, что ночь не спали, или просидели трое в кабине ЗИЛа, ни о чём не говорит. Не получилось отдохнуть, ну и что, может быть, завтра отдохнём, а может, и нет. Как нам говорили, вы ребята, не на курорт приехали, а деньги зарабатывать, вот и работайте, не скулите. И мы работали, бывало, отработаем сутки в лесу, едем и видим себя уже в кровати. Приехав в посёлок, на пилораме стоит несколько машин, вот и приходится их погрузить, а тут и утро наступает. Но было и так, что хоть на два часа, но ложились поспать, и снова в кран, на погрузку.

Помню один раз, работали мы в лесу, на левой стороне Бахапчи. Пока работали, шёл дождь, все уехали, мы ещё кого-то ждали, но не дождались, и решили поехать домой. Поехали, но уехали не далеко, в этой самой Бахапче, мы и сели. Сначала наш ЗИЛ начал троить, потом чихать, а потом вообще сдох. От дождя, вода поднялась больше, чем на полметра, и наш ЗИЛ, просто залило водой. Много ли ему надо, вентилятором кинуло порцию воды, залило свечи, и встали мы посреди реки. Пол в кабине залила вода, хорошо ещё, что не достала до сидений, а то бы, так и сидели в воде, ну или перебирайся на крановую площадку или на стрелу. Но ведь Колыма не Сочи, там холодно ночами, да ещё и в реке. Хорошо бы, поспать, и есть хочется, но нечего. Почему-то, у нас не было ни у кого привычки, хоть несколько банок тушёнки бросить под сиденье. И, как известно, прозрение приходит позже, пока не прочувствуешь, не поймёшь. Тут Коля Качан вспоминает, что под сиденьем, давно валяется банка сгущёнки, и спрашивает, кто сгущёнку будет? Саня Дударев сразу отказался, как будто, ему предложили слабительное, и Коля сказал, что тоже не будет. А я спрашиваю, где она, он показал, где лежала сгущёнка, я достал её и открыл. Потом я ещё раз спросил, кто будет сгущёнку, но в ответ тишина. Тогда, я просто так выпил полбанки, и запил водой. Хорошо, что хоть воды у нас было много, не надо даже дверки открывать. Я прямо между своих сапог её и набрал. Потом сделал ещё рывок, но до конца не допил, что-то стало противно, опять запил водой. Сижу и смотрю, на эту оставшуюся сгущёнку, выбросить жалко, дальше пить противно, что делать, и решил, допиваю. Потом пил воду всю ночь, но мне после этого, понадобилось на улицу, а это значит, кого-то тревожить, я же сидел в серединке. А Коля с Саней задремали, и мне жалко было их будить. Я мучился, не знаю сколько, но в итоге не выдержал, и говорю Сане, он сидел справа, а Коля повис на баранке, выпусти меня на улицу. Он открыл глаза, молча что-то обдумывал, потом посмотрел на меня так, как будто я прервал его свиданье с красавицей. Мне даже подумалось, нафиг я пил эту сгущёнку, но ведь сами предложили, а теперь осуждающий взгляд. Я смотрю на Саню, повернувшись к нему в пол оборота, и он понял, что мне очень надо, я ему даже спасибо сказал. Мы поменялись местами в кабине, а потом, я открыл дверцу кабины, и, держась за крышу кабины и дверь, вылез прямо на крышу ЗИЛА. Оттуда, на крановую площадку, и облегчил свои страдания. А ещё, я размялся, и даже поприседал, размял ноги.

Вокруг шумела река, и всё больше и больше, подмывала наш кран. Я не стал снова тревожить своих членов экипажа и сел в скворечник, на место крановщика. Оказалось, не зря, я первый увидел подходящий уже к реке КИРОВЕЦ. Я выскочил из кабины крановщика и начал стучать кулаком по кабине, где спали Коля и Саня. Они быстро подскочили, и Коля перебрался на капот, чтобы зацепить трос. Его петлю, надо было одеть на буксировочный клык ЗИЛа. КИРОВЕЦ уже подтолкнул к нам телегу так близко, что можно было с ЗИЛа перепрыгнуть на прицеп КИРОВЦА. Один конец троса уже был зацеплен за фаркоп прицепа, а другой, Коля не без труда, в воде, накинул на крюк машины. Вода в кабине крана тем временем поднялась ещё сантиметров на двадцать, так как КИРОВЕЦ и его прицеп, перегородили речку и создали ей дополнительное препятствие, вот она и поднялась в нашей кабине. А так как, до сидений оставалось всего сантиметров пять, то сейчас сиденья были почти в воде, и мои напарники, если бы сели, то намочили свои задницы. Так как, кран не работал, то и делать в кабине было нечего, КИРОВЕЦ потащил нас из реки. Коля с Саней стояли на подножках, кабины по колено в воде, а я, так и ехал на крановой установке. Женя Полозов, водитель трактора, нам сказал, вам ребята повезло, что ночью дождь кончился, а то бы, река разлилась ещё сильнее, и сидели бы вы сейчас на стреле. А чтобы, зацепить кран пришлось бы кому-то, промокнуть, так как сейчас, уже в воде, одевали петлю троса.

Изо всех щелей крана стекала вода, и крановщик Коля начал выкручивать свечи, чтобы выбросить из цилиндров двигателя воду. Потом открутил пробку поддона двигателя, чтобы, спустить воду. Потом мы все, начали откручивать трубки подачи бензина в двигатель, и Коля удивился, что в баке был чистый бензин, без воды. Это значит, что крышка бака была герметичной, и не пустила воду. Но, сливную пробку пришлось открутить и из неё сошло всего литров пять воды. Промыли топливный фильтр, продули воздухом от трактора карбюратор. Сняли масляный воздушный фильтр, слили с него воду и поменяли масло. В общем, мы четверо, работали часа полтора, и только потом Коля сказал, ну всё пробуем заводить, и повернул ключ зажигания. Но, стартеру не хватало энергии аккумуляторов, он только помычал и всё. Коля сказал, я так и думал, пока свечи были вывернуты, стартер ещё немного крутил, а как свечи ввернули, то энергии аккумулятора не хватило, придётся заводить с буксира. По приезду на посёлок, придётся делать ревизию аккумуляторам, а также, слить воду с моста, с коробки скоростей, мы её слили. У нас был единственный выход, завести кран с буксира. Женя развернул трактор, поменял направление, и потянул нашего ЗИЛа. Что он только ни вытворял, и чихал, и троил, и стрелял, но, в конце концов, завёлся. Немного поработал с перебоями, но потом начал работать ровно. Двигатель начал нагреваться, и Коля включил печку, из которой, валил пар, всё заработало. Пока двигатель грелся, Женя налил нам по кружке чая, поделился бутербродами, а мы в это время думали, где его погрузить, ведь на ту сторону реки мы уже не переедем.

Пока мы наслаждались чаем и бутербродами, Женя нам рассказывает: проснулся ночью, вышел на улицу, крана нет, так и подумал, что вы в лесу и решил поехать. Но то, что вы в реке сидите, я не предполагал. А мы в свою очередь, были ему очень благодарны, так ему и сказали, и за чай с бутербродами, большое спасибо. Это было моё первое участие в такой взаимовыручке. Несколько лет спустя, работая уже на КИРОВЦЕ, я тоже помогал всем, кто нуждался в моей помощи, и летом, и зимой. А один раз, даже горячую воду из своего двигателя сливал, чтобы залить в другую машину, тем самым не дал ей замёрзнуть.

После чая, мы поехали по ближним отработанным биржам, искать пиловочник. Женю мы загрузили, с четырёх установок насобирали на полную загрузку. Правда, для этого пришлось издалека подтаскивать по два-три бревна. Вот тут я и узнал, что такое «гак». Так называется устройство с крюком, и блоками, по которым двигается трос. Он такой тяжёлый, мне пришлось, его и толкать, и тянуть, чтобы зацепить груз. Не хватало длины строп для того, чтобы зацепить брёвна, хотя стрелу крана, Коля положил на землю. Загрузив КИРОВЦА, мы собрались, и впереди его поехали в посёлок. Время было уже около двенадцати часов дня, а нам так никто и не встретился, и мы ещё раз сказали спасибо, этому водителю К-700.

А теперь, про себя лично. Пока мы работали, у меня всё урчало в животе, и даже противно было, подступала тошнота, от той сгущёнки. Я уже сто раз пожалел, что съел её, и это ещё хорошо, что я в кусты не бегал, хотя и крутило в животе, но как-то обошлось. После того случая, я эту сгущёнку, два года не ел, я смотреть на неё не мог.

По дороге в посёлок, крановщик сказал, что спать некогда, будем делать ревизию крану. Проверить на воду задний мост, и решить вопрос с механиком по аккумулятору, так как наш, не крутит. За одно, проверить всё остальное, масло в гидроусилителе руля, и тормозную жидкость. Прошприцевать солидолом все места смазки, крестовины, тормозные кулаки, трещотки, шкворня. В общем, всё послеобеденное время, ушло на это, и закончили мы работу часам к восьми вечера. В этот день, вниз по Бахапче, грузиться, так никто и не ездил, много воды. Если КИРОВЦЫ бы прошли, то краны наши, захлебнулись бы точно. В этот день, отгрузка была с верховьев Халаткана, эта речка была поменьше, и была, как запасной вариант.

Я совсем забыл сказать, что по дороге в лес или обратно, как только я садился в кабину ЗИЛа, то пел песни. Я пел всё, что знал, и меня никто не останавливал. Ни крановщик Коля, ни второй стропаль Саня. Они ни разу не сказали, заткнись, надоел, а наоборот, говорили, пой Сережа. И если по дороге в лес, вчерашним днём я ещё пел, то сегодня, после той сгущенки я не мог петь, и сидел я у дверцы, на всякий случай, ведь мне было очень плохо. Уже в наступившей темноте, мы сделали все дела, сходили в столовую, потом пришли в палатку, и я думал, что сейчас лягу спать, но не тут-то было. Мне спать не дали, говорят ты самый молодой, вот и вари сосиски, а сами играют в карты, и Яковлевич мой то же. Мне положили целый пакет сосисок, показали кастрюлю, и сказали, действуй. Кастрюля была, наверное, ведёрная, потому, что, когда я высыпал в неё сосиски, то уровень моего варева, был чуть ниже половины. Если честно, я сам давно не ел сосисок, и хоть и поужинали мы, но пару штук я бы съел. Я сразу такое условие поставил, и мне дали добро. Я в карты не играл, я эту привычку из себя выбросил ещё в пятнадцать лет, когда понял, что мне в карты не везёт, а значит, играть, чтобы проигрывать, я не буду. Я строго следил за кипящими сосисками, и когда я понял, что они сварились, громко, как в армии, объявляю, сосиски готовы, и даже разварились, их уже полкастрюли. Но никто не среагировал на мои слова, так все были увлечены игрой. Немного позже, чей-то голос произнёс, вари их, пока полная кастрюля ни будет. Тут, конечно, все захохотали, но игру отложили, и принялись за еду. Я забрал свои заработанные две сосиски, сел на кровать, и с большим наслаждением съел их. Какими вкусными они мне показались, особенно, после той сгущёнки, а после сосисок все пили чай, очень крепкий, и почти все без сахара. Я, то же пил чай, и думал, допиваю и ложусь спать, но я ошибся, мне опять нашли работу.

Старый зэк дядя Коля, который болел, и не ходил на работу, вдруг замёрз, и предложил мне, затопи печь. Хотя он то же играл в карты, и ржал не хуже других, а тут, ему стало холодно. Но если разобраться, то на самом деле, погода стояла сырая, и в палатке было прохладно, да и, одежда могла не просохнуть к работе. Я сказал, ладно затоплю, но выйдя на улицу и обойдя свою палатку, я нигде не увидел дров. Я их видел у других палаток, но я же не мог их взять. Я пришёл в свою палатку и говорю, а топить не чем, дров нет. И все тот же, дядя Коля, худой и больной, сказал мне, Серега, ты в тайге замёрзнешь. Но я ему ответил, что я не замёрзну, у меня свои дрова будут, а воровать от чужих палаток я не буду. Тут все как по команде, бросили игру, и уставились на меня. Я молча смотрел на них, а они все на меня, и тоже молча. Наконец, мой Яковлевич сказал, что я прав. Почему, у всех палаток есть дрова, а у нашей, нет, и добавил, мы же ещё не всё знаем, работаем всего три дня. И тут, Саня Дударев, мой напарник, молча вышел из палатки, и через две минуты, принёс большую охапку дров, положил и сказал, топи Серёжа, и я затопил. Потом я лёг спать, и быстро уснул, не обращая внимания на картёжников.

Утро наступило быстро, я бы сказал, очень быстро. Мы встали в восемь часов, так как рабочий день начинался в девять. Нам спешить особо не куда, наш кран стоял рядом с палаткой. А вот лесорубам, надо было вставать раньше, потому, что им, ещё до работы почти час ехать, и мы не хотели им мешаться в очереди в столовой. Утром, в ней всегда много людей, ведь в посёлке большинство холостяков, но и семейные тоже, иногда посещали столовую. По пути в столовую я спросил у напарника Сани, кто этот, дядя Коля, что так лихо, мной командовал вчерашним вечером. В ответ я услышал то, что и не предполагал. Оказывается, наш зам. директора леспромхоза, Пехтерев Николай Павлович, бывший «зек», отсидел около четырнадцати лет, в общей сложности. Первый срок, толи за мародерство, толи за убийство, а второй, точно за убийство. Говорят, в тюрьме его хотели убить, двое напали на него. Но он был мужик здоровенный, и какой-то дверью, сам убил этих двух, и ему ещё добавили, но не много. Как он стал замом у директора, никто не знает, но некоторых освободившихся из тюрьмы своих знакомых, он устраивал в леспромхоз. И вот этот дядя Коля, был одним из таких. Надо сказать, что явных порывов на преступление, в посёлке никто не замечал, то есть, кого зам. директора и устраивал, то он ручался за них, и они его не подводили. Знали, что он с ними без прокуроров, сам говорить будет, они его просто боялись. И вот этот «дядя», блин, Коля, матёрый жулик, чуть не помер в тюрьме. Просто, кожа да кости, но командовать ему хотелось. Хорошо, что я сутками работал, и его почти не видел. А потом, месяца через два, его вообще не стало. Но кроме этого дяди Коли, в посёлке были ещё такие же, из «бывших». Например, крановщик Анатолий Родионович Азолин, он тоже, за мародерство отсидел четырнадцать лет. И его взял Пехтерев, потом к нему приехала жена, Галина Никаноровна. Она работала мастером пилорамы, спокойная добродушная женщина. А Родионович, как я его звал потом, вообще был везде заводилой, шустрый и тоже сильно худой, но прыти ему, было не занимать. И на кране он работал как молодой, просто, спец. На его кране была прямая стрела, и бывало, он КИРОВЦЫ грузил, за две пачки, точнее за два подъёма, а это ведь больше двадцати кубов. Получается, что один подъём, весил больше десяти тонн. Когда в очередной раз, наш кран сломался, Саня напарник помогал ремонтировать кран, а меня направили к Родионовичу, он почему-то, работал с одним стропалем. Вот тогда, я и увидел, как работает Азолин, я думал, Коля Качан самый опытный, а оказалось, нет. Азолин, и в тюрьме работал на кране. Он тогда носил большую бороду, и возраст его, было просто не угадать. Работал он то же сутками, и почти всегда занимал первые места по отгрузке. А за первое место, платили по сорок процентов премии. Некоторые говорили, что он жадный, я тоже, по началу, так считал, пока не поговорил с ним, вернее он со мной, на тему, как зарабатывать деньги. И вот, что он мне сказал. У него много облигаций, и если у него эти облигации, за месяц, не выиграли пять тысяч рублей, то он считает, что его обокрали. То есть, кроме зарплаты, у него было не менее пяти тысяч рублей, от выигранных облигаций. А зарплата у него была, около, тысячи рублей, пока он работал на кране. И потом, когда я жил с ними в соседях, то понял, что есть такая порода людей, сам не спит, и другим не даст. Не поймите плохо, привезёт он мужиков на рыбалку или охоту, и разгонит всех, идите, добывайте, нечего тут сидеть. Сам рванёт пол стакана водки, и варит что-нибудь поесть, просто так не сидел. Можно смело сказать, что меня он уважал, я не лез к нему в душу с разными расспросами, и он ценил это. А про жену его, то же говорили, что она жадная. Я с ней не разговаривал по душам, но, похоже, это так и было. По посёлку даже ходил такой смешок, что она за рубль, спрыгнет с трубы котельной, на Яне. Яна, это стационарный посёлок, база Халаткана, осенью мы все туда переедем. А труба котельной на этой Яне, высотой метров сорок, если не больше. Вот и представьте, такая пожилая женщина, да ещё полная, лезет на эту трубу, чтобы потом за один рубль, спрыгнуть с неё! А может, это не жадность была, а бережливость, я не знаю, сильно не вдавался. А с Родионовичем, через несколько лет, мы жили дружно, и вообще, поддерживали один другого. В основном мясом, так как я, всё свободное время проводил в тайге, и у меня почти всегда была сохатина, и медвежатина.

Дня два, или три, я проработал с Родионовичем, и Витя, который жил с нами в одной палатке, у него был стропалем. И ещё скажу, что Азолин никогда не кричал, даже если я, не так держу пачку. Он спокойно скажет, потяни на себя, или толкни от себя, но криков и матерков, я от него не слышал, мне даже понравилось с ним работать. Но я, был приписан к другому крану, и снова пришёл на свой горбатый кран, так мы его называли. Опять, меня посадили посерединке, мы едем в лес, и я опять пою.

Как я говорил раньше, петь я научился у отца и бабушки, и отцовские песни, почти все, до сих пор помню, из них большинство, военные. А в армии, я умножил свои способности, и голос с тал твёрже. В экипаже меня так «артистом» и звали. И надо сказать, что ни разу не сказали, заткнись, правда, я понимал, когда кто-то уснул, то все молчат!

Как-то один раз, на погрузке леса, я чуть было не стал калекой, может это и громко сказано, но я не знаю, как моя правая нога, выдержала упавшее на неё бревно. А было это так, мы грузили пиловочник, на полуприцеп КИРОВЦА. Уже подвели стропа под пачку, а пачка была большая, и могло не хватить длины строп. Я стоял и держал руками эти стропы за петли, упершись правой ногой в лежащее, наверху бревно, тянул на себя эти петли. Коля крановщик, потихоньку натягивал грузом, выбирал слабину строп. Пачка с лесом шевелилась, и потихоньку собиралась в кучку, уплотнялась. Тут-то, верхнее бревно возьми, да и упади мне на ногу. Я, конечно же, сразу заорал, как резаный, ведь бревно давит. Оно килограмм двести точно весило, и упало самой серединой, а это значит, что весь его вес, достался моей ноге. Попало оно, точно на изгиб, не на пальцы и не выше. Я думаю, это меня и спасло, но Саня с Колей, быстро подскочили, с ломиком и приподняли это бревно, чтобы я мог вытащить свою ногу. Я, конечно же, быстро её выдернул, и они меня поругали, но не сильно, они же понимали, что я не нарочно сунул туда свою ногу. С неделю, наверное, я хромал, но работал, не обращая на это внимания. Коля и Саня, пока я хромал, так и звали меня, «придавленный», а как перестал хромать, перестали и дразнить.

Надо сказать, что в речке Халаткан, водилась рыба, хариус и остроноска, может и ещё какая рыба была, я не знаю. Хариус, мы как-то в палатке жарили, а эту остроноску, я и не видел. Многие мужики, и даже женщины, рыбачили спиннингами, на самодельные мушки, налавливали чуть ли не по ведру. Правда, когда была чистая вода, и не было паводка. А ещё лучше, рыба ловилась в реке Бахапча, она была главной рекой, а Халаткан был её притоком, и на слиянии этих рек, была хорошая рыбалка.

РЫБАЦКИЙ АЗАРТ

Один раз, возвращаясь с работы, мы увидели на речке много рыбаков. У самого слияния Халаткана и Бахапчи, стоял «автобус», так у нас называли ЗИЛ-157. Трёхосный автомобиль, повышенной проходимости, с тёплой будкой, да ещё и с печкой. Эти машины возили на работу лесорубов. Рыбаки со спиннингами расположились, по обоим берегам реки. Но я, ещё не всю технику перечислил, там ещё стоял бульдозер, и бульдозерист Тарасенков Владимир, а прозвище у него было «ПАХАРЬ». Ему за хорошую работу, такую кличку дали, а если точнее, за жизнь в этом бульдозере. Он в нём жил на дороге, годами, и зимой, и летом, а тут ехал мимо, и видит, рыбачат, ну и решил то же, на жарёху надёргать. Про него самого, я расскажу позже, уверяю вас, он этого заслуживает, про таких работяг, надо знать. Ехали и мы с работы в посёлок, и решили посмотреть, как они рыбачат. Нам тоже хотелось бы порыбачить, но у нас ничего с собой нет из снастей, вот и решили, хоть посмотрим, а может, кто-то и даст немного рыбы.

И так, сидим, смотрим. Речка в этом месте не очень широкая, и рыбаки своими спиннингами, забрасывали крючки чуть ли не на противоположный берег, к ногам других рыбаков, стоящих на противоположной стороне. А те в свою очередь, кидали к этой стороне, и бывало часто, что их снасти пересекались, и путались. Но, рыбаки народ упорный, распутывали, и снова бросали снасть в реку. Бывало, что и рыба отрывала эти крючки. Снасть состояла из спиннинга с катушкой, и прочной, центральной леской, на конце, привязан большой поплавок с грузом. Это было необходимо, для натяжки основной лески. Сантиметров через пятьдесят, был привязан первый поводок, на конце которого, привязан крючок. Потом, через такое же расстояние второй, и третий. Чем дальше от поплавка, тем длиннее поводки. Это надо было для того, чтобы все три крючка находились равномерно над поверхностью воды. Хариус вылетает из воды и хватает этот крючок. Но надо сказать, что это не просто крючок, а мастерски связанная мушка. Вязали эти мушки, из самых кучерявых волосиков, которые растут, сами знаете где, правильно, в самом интимном месте. Даже из подмышек волосики не идут, то ли рыбе барашки не нравятся, то ли запах, а может что-то ещё, о чем одна рыба знает. Это была самая лучшая снасть на хариуса. Часто было так, забросит рыбак эти мушки в воду, начинает натягивать леску катушкой, и так, чтобы эти мушки «играли» над водой. Мушки прыгают над водой от натяжки лески, и касаются воды. В этот момент, хариус хватает её, и зацепляется за крючок. Пока рыбак тянет снасть к берегу, к себе, то с этого крючка может и сорваться штук пять хариусов, и опять столько же зацепиться, и так, на всех трёх крючках. То есть, вокруг этих мушек постоянно идёт такая кутерьма, поймаются, сорвутся, поймаются, и снова сорвутся. Было так, что на все три крючка поймаются хариуски, а бывает, и все сорвутся. Тут зависит от правильно подобранных крючков, и при чём, их надо хитро изгибать, и подтачивать, в общем, везде свои хитрости. А снаряжение рыбака должно быть всегда полным, то есть, надо иметь всё, иначе рыбалки не будет. Какой тут азарт разворачивается, и мы это видели своими глазами. В этот вечер я прочувствовал, каким может быть азарт рыбака, никогда этого не забуду, и вам расскажу.

Начну с того, что это за рыба. Это мелкая рыбёшка, сантиметров восемнадцать-двадцать, любит неглубокие, солнечные плёсы, и чистую, прямо прозрачную воду. Эту воду, просто хочется пить, и при чём, без всякой фильтрации. На Колыме почти все речки с такой водой. В основном, хариус собирается в большие стаи, правильнее сказать, в косяки, и выбирает солнечные участки воды ниже перекатов. Такие места называют плёсами, где вода спокойно протекает, но рядом может быть и водоворот или просто глубокая яма. В этих ямах, хариус может достигать более крупных размеров, я видел экземпляры, до сорока, сантиметров. Но такой хариус, ловится в конце лета, ближе к осени. Наш случай был в начале августа, то есть, ещё было время мелочи.

И так, когда мы подъехали, то рыбалка была в полном разгаре, и как я говорил, одни бросают снасть с этой стороны реки, а другие, с противоположной, прямо под ноги друг другу. Натягивая основную леску, начинают проводку снасти, которая длится всего две-три минуты. Если поймалась рыба, снимают её с крючка и снасть забрасывают снова, снова, и снова. И так, пока не стемнеет, а кто-то, и в темноте продолжает рыбачить, так как, оторваться от такого процесса, не так-то и просто. Даже, когда на улице совсем темно, рыбка всё цепляется и цепляется, уже и от мушек почти ничего не осталось, три волосинки, а порой и вообще голый крючок, а он ловится, и ловится, ну как тут бросить рыбалку.

В нашем случае, было ещё совсем светло, и даже не село солнышко, когда у нашего героя, оторвались все три крючка. Хорошо, что поплавок остался, вытащил он свою снасть, и чуть ли, не со слезами на неё смотрит. Что делать, все ловят, а он нет, и запасных мушек нет, ну прямо беда. Рыбаки, которые стояли на его стороне реки, не помогли ничем. Кто-то делал вид, что не слышит, кто-то просто отмахнулся, сказав, что у самого, последняя мушка осталась. Нашёлся и такой, который сказал ему прямо, ты что, не знаешь где взять мушки? Надо всего пятнадцать минут, и три, или пять мушек у тебя будет. Конечно, Володя пахарь знал место, где берут «материал» для мушек. Главное, чтобы крючки, подходящие были, и ножницы, отделить этот материал. Порывшись в своей рыбацкой сумочке, он нашёл несколько крючков, но нечем отделить кудрявые волосики, ножниц не оказалось. Мало того, даже ножичка не нашёл. Беда, подумал он, но с такой просьбой о помощи, обращаться ни к кому не стал. Рыбаки народ такой, и накричать могут, как так, у тебя ни чего нет, о чём ты думал, когда шёл к реке. И вообще, не отрывай нас, другой раз у тебя будет всё, и ты не будешь никого тревожить. Постояв не много в раздумьях, он посмотрел туда, где стоял его бульдозер, до него было далековато, метров двести, и он принял решение. Я такое, видел первый и последний раз. Он расстегнул ремень штанов и, приспустил до колен всё, что было на нём. Потом, выбрал удобное место, и сел голым задом, на холодные камни. Мы трое, находились не далеко от него, метрах в тридцати. Азарт рыбалки подгонял его, и он начал копаться у себя между ног, наверное, выбирая самые кучерявые места. Но, чем их отделить, ведь ни ножниц, ни ножика нет. И он нашёл решение, берёт в правую руку камень, а левой положив свое «шерстяное» место, на другой камень, начинает отбивать порцию «материала», для будущих мушек. Мы в этот момент даже привстали, от такой находчивости бульдозериста. А он этим делом был так увлечён, что не обращал ни на кого внимания. Он вообще не смотрел по сторонам, ему было не до этого. Главное, попасть камнем туда, куда надо и ни в коем случае, не промазать. Мы за ним наблюдали стоя, с открытыми ртами, и то же переживали за него. Я не знаю сколько раз он бил камень о камень, пытаясь отделить «материал» для мушек. На таком расстоянии мы не видели, как точно он это делал, но мы видели, как он иногда подбрасывал голову вверх, а может и кричал, нам не было слышно. Нам показалось, что он иногда попадал не туда, куда хотел. От этого, то есть от боли, он и подбрасывал голову. Но вот, похоже, он добыл необходимое количество кудряшек, так как быстро поднялся, надел штаны, и сел снова, чтобы связать новые мушки. Прошло ещё минут десять, и он встал со спиннингом в руках, готовым к рыбалке. Я должен сказать, что всё это происходило быстро, ведь все вокруг ловят, а он нет. Но вот, наконец, первый заброс и ожидание поклевок. Это не объяснимое ощущение, не прекращаемое содрогание спиннинга, и не отступающая мысль, сколько штук зацепится, и сколько вытащу. Не зря же, сидел голым задом на холодных камнях, да ещё и травмы мог получить. Но все эти неудобства, уже уходят на второй план, а может, и вообще забылись. Вот уже он тянет, зацепившуюся на его новую снасть рыбу, и тут у него появляется чувство победы, над сложившейся ситуацией. Справился, без посторонней помощи, и подумал, надо обязательно иметь с собой всё. Ладно, шерсть с собой, а крючки, и особенно ножницы, должны быть всегда.

Самыми уловистыми, были рыжие мушки, чем рыжее, тем лучше. И наш герой, а по-другому просто не назвать его, не смотря на потерянное время, всё равно килограмма три-четыре, наловил. Мы, конечно же, уехали раньше, а участники рыбалки, покидали речку уже по темноте, ведь до посёлка, всего два километра. В этот день мы ужинали в столовой, зато следующим вечером нас угостили свежим уловом, и мы устроили ужин у себя в палатке. Тогда, я первый раз, попробовал жареного хариуса. До этого, я не ел вкуснее рыбы. Эту рыбу ели прямо с реки, она ещё трепещется, а её уже чистят, подсаливают и съедают просто с хлебом. А мороженую строганину, с более крупной рыбы, ели с не меньшим аппетитом.

КОЛЫМСКАЯ ОСЕНЬ

Потом наступила осень, в тех краях и летом заморозки бывают, а осенью и подавно.

Вода вдоль речек начала замерзать, и этот лёд там называли «забереги». Днём было теплее, комары и мошка не давали покоя, особенно, когда мы грузили старый лес. Нам давали отпугивающее средство, под названием «Дэта». Наливали прямо в ту тару, какую ты дашь, бутылка, нальют в бутылку, подашь банку, нальют и в неё. Этой Дэты, не жалели, но и помощь от неё была то же не велика, кожу жгла, а мошку плохо отпугивала. И вот, как только тронешь прошлогодний лес, то всё, мошка поднималась просто тучами, и горе тому, у кого руки заняты. А я, как раз держу багром пачку, или раздвигаю стропы, и обе руки заняты. В это время, она меня жрала, садилась на меня прямо сотнями, если не больше, облепляет всё, и накомарники не помогают. Она ползает по одежде, и заползает просто везде, во все неплотности. Да и накомарники были из крупноватой сетки, мошка пролазила сквозь неё. А потом пошёл гнус, он ещё мельче, и пролазит, просто беспрепятственно. Бывало, просто снимаешь этот накомарник, с ним ещё хуже. Мошка и гнус набиваются под него, и жрут, и жрут, и не смахнешь его, так как мешает, этот самый накомарник. Так продолжается почти до утра, потому, что морозец прижимает к утру, и всех насекомых заставляет попрятаться. Той осенью мне досталось больше всего, нажучили они меня очень сильно.

Этой же осенью я попробовал и лосятины, нас кто-то угостил. Нас, грузчиков леса, уважали даже больше, чем тех, кто работал на его вывозке, потому что, у них были и выходные дни, а мы работали вообще без выходных, и часто не ложась спать. Но это только мы, наш экипаж, так как мы были холостяками, и нам не к кому было спешить. Другие крановщики были семейные, и их в отдельном домике, после работы, ждала жена. Нас ждать было не кому, да и не спать мы приехали, а работать, поэтому, так и работали. После первой же зарплаты я понял, что моя работа стоит того. Совсем без надбавок, которые зарабатываются годами, я получил около четырёхсот рублей! Это я, со своим, вторым разрядом, а крановщики, у которых все надбавки, и разряд самый высокий, получали под тысячу, и больше. Я думаю, тут надо пояснить из чего складывается зарплата на севере. Магаданская область, как раз входит в эти северные районы.

И так, у каждого есть свой оклад, в зависимости от разряда и должности. К ним начисляется северный коэффициент, который был в тех местах-0,7. Это значило, что на ваш оклад начислят ещё семьдесят процентов. У меня так и было, разряд всего второй, я и этому был не сказано рад. А потом, через каждые полгода, добавлялось по одной надбавке, и так до шести. Седьмая и восьмая надбавки, добавлялись после года, и получается, что все надбавки будут через пять лет работы. Я считаю, это был хороший стимул для того, чтобы люди работали дольше. С получением надбавок, было меньше текучки, повышалась квалификация и опыт работающих. Так же я считаю, была положительная дисциплина, так как, за провинности, могли просто уволить. Если уволили, неминуемая потеря надбавок, а это в свою очередь то, зачем человек приехал на север.

При устройстве на работу, в конторе леспромхоза, нам завели сберегательные книжки, и какую-то часть зарплаты, клали туда, а какую-то, выдавали наличными в посёлке. Сейчас не помню, каким путём, но я с первой же зарплаты отправил часть денег домой, родителям, и потом каждый месяц отправлял. Мама и папа, конечно же, были рады, и даже говорили мне, что им хватает своей зарплаты, и чтобы я берёг деньги для себя. Но я отправлял, до определённого времени. Определённым временем, стала моя подготовка к свадьбе, да, именно к свадьбе, я не оговорился. А пока, работа, и ещё раз работа.