Бесплатный фрагмент - Колосок

Дорога

Весть о том, что всех сидельцев Самарской тюрьмы, приговоренных к этапу в Сибирь, на каторгу или поселение, готовят к переходу, пришла в семью зажиточных крестьян Кантемировых за пять дней до отправки. Маменька, давно уже собрала пожитки для любимого сына. Пошила холщевый мешок, сложила туда одежду, тельное, теплые портянки, шапку, чашку, ложку и кружку. Кружка была необычная, о ней она сговорилась с Филиппом в прошлое свидание. Кузнец Игнат смастерил эту кружку из старого медного черпака, приладил ручку, а дно сделал двойным: нажимаешь на незаметную кнопочку, оно и раскрывается. Стукнул специально по кружке молоточком, что бы была неприглядней, старее и неказистее. Авдотья Никитична в это дно и поместила пять золотых, на «черный день», попросила сына оставить хоть один червончик до конца пути. Думала дать пару сотенок ассигнациями, да не взял Филипп, сказал, что отнимут. Просил прислать письмом на этап, так посоветовали опытные сидельцы. За светлый ум и добрый нрав, за гимназическое образование и героический, с точки зрения сидельцев, поступок, к нему относились уважительно, стараясь облегчить советом жизнь юного заключенного.

Никита Демьянович наблюдал за сборами жены из дальнего угла, всем видом показывая недовольство. Первый раз за двадцать лет маменька настояла на своем. Уже вся семья знала причину, столь непристойного поведения Филиппа, а тятенька так и не смог простить непокорность сына. Потому в сборах не участвовал, деньги давал неохотно, но после того как Авдотья пригрозила уйти в монастырь, смягчился и выложил на стол золотые червонцы.

13 марта 1856 года маменьке за взятку дозволили встречу и передачу. Последний раз смотрела она на свою кровиночку, на единственного сыночка и уже всей грудью ощущала боль свою безграничную. В день суда не только Филиппу вынесли приговор, но и Авдотье Кантимировой дали пожизненный срок тоски и безмерной печали о сыне. Потому как больше никогда не увиделась с дорогим сыном, не дожила до встречи.

14 марта в камеру пришел плац-адъютант Кротов. Сев на табуретку, положив на нары бумаги, записал данные по внешности Филиппа, спросил о возрасте, чему и где он учился, что умеет, затем поглядел на мешок с пожиткам, переворошил все, переписал находящиеся в нем вещи, перечислил, что из этого конфискуется в пользу государства. Забрал портянки, шапку и новое тельное, говоря ласково: «Зачем тебе второе? Поедете в Сибирь, хватит и одного». На медную кружку даже не глянул, уж больно убого она смотрелась. Чем весьма обрадовал бедного Филиппа. Содержимое кружки позволило юному арестанту решить материальные проблемы, преследующие его в невыносимо трудном пути.

15 марта снова явился Кротов, за ним шли жандармы и кузнец. Филиппа заковали в полупудовые (8 килограммов) кандалы, усадили в кибитку между двумя жандармами и повезли в незнаемые, неизмеримые просторы. До Подольска добрались за 25 дней. Далее почти два часа ехали до тюрьмы, находящейся далеко за городом, откуда раз в неделю в определенном количестве собирались арестанты в отряды, называемые «партиями». Раньше Филипп думал, что этап — это определенный промежуток пути, но нет — это казенные здания, совершенно одинаковые, расставленные вдоль главной дороги от Тобольска до Иркутска. Каждая станция — это полуэтап, где партия ночует, а этап встречается через каждые две станции, где партия уже весь день отдыхает, и этот отдых называется «днёвка». У каждого этапа свой начальник, офицер с командой, состоящей из десятка с лишним конных казаков. Вот на этом-то пути и началась для Филиппа жизнь, которой трудно дать подходящее название. Сначала поменяли кандалы на двадцати фунтовые (примерно 2,5 кг) для пешего хода. Ежедневный 18 — 20-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, стужа, безнадега — и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полная оторванность от прошлого, отсутствие каких-либо вестей от родных и невозможность переслать им хотя бы слово, подать какой-либо признак жизни, тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души — беспокойствием и тоской — вот бледное изображение тогдашней горькой участи еще вчерашнего беспечного гимназиста Кантемирова Филиппа. И только отменное здоровье, молодость и маменькины молитвы позволили пережить эту, казавшуюся бесконечной, дорогу.

В конце апреля — начале мая дни увеличивались в два раза быстрее, чем дома в Астрахани. Солнце начало сильно пригревать. Снега посерели и начали таять, затрещали толстые льды на реках, началась быстрая, буйная вегетация, и в мгновение ока наступило лето. Все эти изменения в природе совершались в течение двух с половиной недель. На этот короткий период прекратилось всякое сообщение. Тогда по правительственным распоряжениям было приостановлено регулярное передвижение арестантских партий на всем протяжении тракта от Тобольска до Иркутска. Каждая партия осталась на этапе там, где ее застал приказ, пока следующий приказ не велит ей выступать. Это называется «веснование».

Такой приказ застал партию Филиппа на этапе, начальником которого был офицер господин Афонин Константин Иванович. Некогда был он отдан в рекруты и после многих лет достиг офицерского звания и полновластия. Такого сорта начальниками снабжены почти все этапы. И вот господин начальник принял новую партию очень недоброжелательно, так как приказал разместить административную партию, в которой шел Филипп вместе с уголовниками. Этот приговор немало испугал вновь прибывших арестантов. Потому как для уголовников не было ничего святого в этой жизни, и убить могли не за грош. Да и не по закону это, а кому докажешь? Вот тут-то и сообразил Филипп кое-как, что дело во взятке, и предложил товарищам по несчастью сею незаконную сделку, за счет последнего червончика, хранящегося в дне кружки. А что незаконную… Где закон, а где несчастные арестанты…

Золотой червонец полностью задобрил господина начальника, он даже начал орестантам оказывать и оказывал до конца особую благосклонность. Сразу же поместил Филиппову партию в отдельной просторной и чистой избе, в которой всем действительно было удобно. Позволял выходить за пределы этапа без конвоя. Валере Корсаку, донскому казаку не запрещал охотиться, давал даже собственное ружье, когда узнал, что он охотник. Однажды затопил для сидельцев баньку. Филипп и все его товарищи были несказанно благодарны офицеру. Все считали, что он человек весьма благородный, один раз взял взятку, а весь «весенник», относился к арестантам как равным себе людям. Много позже, проезжая по Московскому тракту, надумал Филипп Никитович навестить старого знакомца Константина Ивановича, да не застал его. За какую-то взятку, неосторожно полученную, потерял он должность и был отдан под суд. Кто каким оружием сражается, от такого и погибает.

В работниках

Если бы хоть кто-то из Владимировских знакомцев увидел сейчас Филиппа Кантемирова, ни за что бы его не признал. В углу кабинета начальника Качёргинского этапа сидел изможденный мужичонка: с редкими засалено-грязными бородкой и усами, с отекшим и израненным местным гнусом, круглым как у бурятов, лицом, со щелками вместо глаз. И любая часть его представляла собой сплошной комок грязи. Он даже не предполагал, сколь ужасной была его внешность. Но странное дело, офицер, записывающий данные арестанта, смотрел на него сочувствующе-тепло, и даже когда кузнец снимал со страдальца кандалы, сказал: «Ты там по-осторожнее, итак досталось человеку!». «Досталось человеку? Человеку?». Кто-то еще видел в нем человека? Филипп поклонился офицеру, не вставая.

В кабинете было прохладно, но душу грела стопка писем из дома, которую ему вручили с неповрежденной сургучовой печатью и со словами «Потом почитаешь…». Грела так, что все лишения и беды, пережитые во время перехода, показались не такими уж и серьезными, и каждая буковка на конвертах шептала: «Ты не один, у тебя есть семья, жизнь продолжается».

Потом зашел местный крестьянин, Логий Антипович Трофимов. Это потом Филипп узнал, что он крестьянин, а по виду, это был самое малое, мещанин. Хромовые сапоги, натертые до блеску, шаровары серые в белую полосу, тканые льняные, праздничная косоворотка, расшитая красными цветами по горлу. Покладистой бородой и умным взглядом он был очень похож на отца, и в голосе нотки отцовские звучали изредка. Логий Антипович вошел уверенной походкой, после одного стука в дверь, подойдя к столу, за руку поздоровался с офицером, покосился на сидельца в лохмотьях. Кивнул ему…?

— Грязноват малость.

Сказал начальник извинительным тоном.

— Ничего, грязь не сало, помой так и отстала.

И уже обращаясь к Филиппу, дружелюбно промолвил:

— Ну, что ж пошли, касатик, уж баню затопили.

Нещадно исхлестав себя веником в парной, Филипп смог только раз зайти в жар, потому как сил было совсем мало, но и этого хватило, чтобы вновь ощутить счастье бытия. Сквозь закопченное окно все же видно стул, а на нем осколок зеркала и ножницы портняжные. Взяв зеркало и рассмотрев в отражении совершенно незнакомого человека, Филипп горько заплакал, но справившись с подступившей болью, начал, непослушными ножницами, подравнивать бороду и усы. На притолоке, в предбаннике, висели на гвозде белые портки и рубаха, слегка великоватая, но добротная, почти новая, серый кушак, под ними лежали письма из дому. Походного одеяния след простыл, даже стойкий запах его, преследовавший молодого человека всю дорогу, испарился.

Хозяйский сын, Никита, распахнул двери и позвал в дом. Время обеда, вся семья с работниками за столом, Никита указал место на лавке, работники подвинулись. Филипп застеснялся своего вида, портки не штаны, а кругом женщины, на что все замахали руками, улыбаясь. Логий Антипович сквозь улыбку процедил: «Ничего, справим тебе одежонку». Ошарашенный парень еще не понял, что произошло, почему, вдруг, судьба повернулась другой стороной. А все просто, здесь жили другие люди, закаленные, целеустремленные, мудрые, способные понять и простить. Здесь жили Сибиряки.

Хозяйство у Трофимовых было знатное: 3 жеребца, 7 меринов, 62 кобылы и 27 жеребят, коровы, бараны, овцы, ягнята. Посев в шесть десятин вполне обеспечивал прокорм и людей и животины, огород с 25 грядами овощей и картохи, а еще ткали холсты, валяли сукно, шили одежду, а работников-то из поселенцев только 7 человек, три мужика и четыре женщины.

Труд сельский привычный. Филиппу нравилось вставать до зари и наровне с хозяйским сыном и другими работниками, ухаживать за скотом, косить, жать, и хотя огородом ведали женщины, копать картошку выходили всем миром, нравилось ему и копать. Силенка возвращалась. Полюбил Логий Антипович нового работника за его грамотность, рассудительность и трудолюбие.

Уже за два месяца поселения Филипп стал похож на себя, выправилась осанка, светло-русые волосы завитками закрыли сбритую половину головы, гладкая кожа, ясные глаза и немного выпирающие скулы. Ну, хорош, хорош же? Добрый, честный и усердный работник стал всеобщим любимцем. Местные красотки, учитывая свободу нравов сибирских, не раз поджидали его, то на тропинке к реке, а то и запрыгивали в подводу, когда он ехал в тайгу. Да вот сам то, он не особо на это отвечал, думали, стесняется или порченый какой. Конечно, нет, не порченный. Еще за тем первым обедом, на хозяйской лавке, приглядел он юную Марфушу, с любопытством разглядывающую его с ног до головы. Да мог ли тот уродец, которого увидел Филипп в зеркале даже мечтать о хозяйской любимице.

Не в пример своим подружкам, Марфуша Трофимова была девушкой скромной, застенчивой, набоженой, любила часами засиживаться за книжкой. И уже сватов присылали из Никифоровки, да и местные мужики не раз заговаривали с Логий Антиповичем о возможном родстве. Но вот задумал он выдать дочь по любви, в книжке какой прочел что-ли, что так должно быть, так правильнее. Ведь в селе оно как? Сговорились родители и все. Хорошо если есть хоть какая симпатия между молодыми, а то и не спрашивали. Одни разжиться за счет приданого хотели, да лишнюю работницу в дом, другие сбагрить дочку на чужие хлеба. У Логия Антиповича все по другому: Бог дал только двоих детей Марфушу да Никиту. Нет, детей было девять, да семеро в младенчестве ушли на тот свет. И потому любил он двоих за всех девятерых. Никиту приучал к хозяйству, наследник, стало быть, а вот Марфушу баловал.

Лицом и ростом дочь особо не вышла, а вот нарядов, таких как у нее, во всем уезде не сыскать. И кофточка с басочкой малиновая шелковая, и юбка с цветами по краю, а там подъюбник, из французских кружевов, и красные ботиночки на шнурочках. Прямо загляденье. Но главное, душой Марфуша была прекрасна. Уважение имела к старшим, не скрытничала, не сплетничала, добром отвечала на добро.