Бесплатный фрагмент - Кольцо с рубином

«Подари той, к кому рвется сердце, рубин цвета пламени и возгорится в ней любовь!»

ЧАСТЬ 1. ДЖУЛИЯ

Аэропорт

Я очнулась. В комнате пахло лекарствами, от чего меня стало подташнивать. Несколько женщин в чёрных платках, стоя надо мной, о чём-то беседовали, однако я не понимала их речи. Приглядевшись, я поняла, что они не были суоре.

— Джулия Пудду? — спросила меня одна из женщин на английском.

— Да.

— Вы потеряли сознание в аэропорту Тегерана. Как вы сейчас себя чувствуете?

Память начала выдавать отрывки событий, которые произошли со мной в последние несколько дней. Я не могла ответить на вопрос: охватившая меня тоска была гораздо сильнее моего физического недуга.

— Мы просмотрели ваши документы. Среди них был ваш итальянский паспорт, авиабилет и свидетельство о расторжении брака. У вас есть кто-то в Тегеране?

У меня всё еще кружилась голова, от чего казалось, что узоры на белом потолке постоянно смещались на несколько градусов.

«Есть ли у меня кто-то в Тегеране?» — думала я.

— Послушайте, мы сделали экспресс-анализ вашей крови. Вы, наверное, знаете, что беременны. И ещё, ваше состояние похоже на истощение, голодный обморок. Видимо, поэтому вам и стало плохо. Сейчас с вами уже всё в порядке, но вы пропустили свой рейс и вам нужно будет обратиться в информационный пункт.

Я медленно встала, всё ещё чувствуя тошноту и лёгкое покачивание. Забрав со стола документы, я огляделась в поисках своих вещей. Одна из сестёр заботливо повесила сумочку на моё плечо и проводила к двери, около которой стоял мой чемодан.

— Вот, мэм. Может быть, вы хотите ещё отдохнуть?

Мне хотелось лежать, но я всё же решила выйти, скорее всего, чтобы избавиться от расспросов медицинских работниц. Я прошлась по узкому коридору, откуда попала в водоворот международного аэропорта. Продвигаться было трудно. Возможно, поэтому мне казалось, что я тащила за собой невидимую длинную шаль, завязанную на шее, которая всё больше и больше затягивалась на ней.

Вернуться в Италию я не могла, для этого у меня не было денег. Но главное, у меня не было желания ехать домой, в страну, которую совсем недавно покинула счастливой и влюблённой. Но сейчас в Иране тоже у меня не было никого, к кому я могла поехать… Уже не было.

Надев солнцезащитные очки, я старалась больше закутаться в платок. Мне нужно было понять, что происходит, и решить, как быть дальше. Я присела на скамейку, рядом с которой крутился пухлый малыш лет трех. Он периодически улыбался мне. Но я не была в состоянии послать ему ответную улыбку или весело подмигнуть, как сделала бы это раньше. Мой взгляд неосознанно следил за пуговицей, свисающей с его жакета, которая болталась, почти готовая оторваться.

Нет, я не знала, что беременна…

«Неужели я вообще ни на что не годна в этой жизни?» — думала я. Почему всё пошло не так? Возможно, я настолько ослепла от любви, что не разглядела очевидных вещей? Или я стала жертвой «заговора», атаки зловещих сил, которым не способна противостоять? Раньше в моменты сложных переживаний, когда мне было очень плохо, у меня срабатывала защитная реакция, которая вытесняла абсолютно всё туда, в бессознательную часть моей головы, как бы откладывая до лучших времен принятие решения. Я пыталась сделать это и сейчас, объясняя себе, что не в силах пережить потрясшие меня события в данный момент, что нужно отодвинуть всё, растянуть боль, переместить её в длинный темный тоннель, через который я буду пробираться потом, медленно, осторожно, на ощупь. В этом тоннеле я смогу найти стены, о которые буду опираться, и иногда переводить дух, я буду вглядываться в даль, чтобы найти свет, который и выведет меня наружу. Но это случится потом, не сейчас, не здесь. Сейчас, сидя на скамейке зала ожидания, мне хотелось только одного — мне хотелось исчезнуть. Я старалась упорядочить свои мысли, каждая из которых, рождаясь, быстро угасала, рассеивалась, как звёздочка на небе, оставив после себя пустоту не только в голове, но и в моей душе. Возможно, стремление жить в мире своих иллюзий, желание не допустить неприятных сюрпризов как раз и обрекли на гибель наши отношения. А кто способен заранее предсказать будущее? И даже если я была бы постоянно настороже, то как могла по-настоящему любить, быть свободной?

Солнце за большими окнами аэропорта светило не так ярко, как утром. Рядом уже не было малыша и его большой семьи, удобно устроившейся в ожидании своего рейса. Кругом менялись люди и лица пассажиров, торопящихся каждый на свой самолёт. Их движения казались мне замедленными, а пространство нереальным. Только на бетонном полу я заметила салатовую пуговицу от жакета мальчишки, которая валялась, словно давая мне понять, что в действительности реален только этот крошечный предмет, подающий мне знак. Я машинально подняла пуговицу с пола.

В сумочке зазвонил телефон — это была София. Я вспомнила, что она должна была встретить меня в Риме. Что я могла ей сказать? «Пришли мне деньги на новый билет?» «Позвони моему бывшему мужу за помощью?» Как я должна была объяснить сестре, что не хочу возвращаться в Италию? К тому же, я не имела никакого понятия, что делать дальше и как остаться в Тегеране. Телефон всё ещё звонил. Я хотела отключить его, но, сжимая пуговичку в руке, случайно задела список контактов. Амир Хасанзаде стоял в нём первым. Я вглядывалась в это имя и пыталась что-то решить для себя. Пожалуй, Амир был единственным человеком, которому я могла довериться. После некоторых раздумий я набрала его номер. На другом конце послышался знакомый голос:

— Алло, Джулия?

Друзья

Мы ехали по серпантину лесной гущи. Дорога была хорошо объезженной, видавшей немало четырёхвальных монстров, зелёной и свежей. В открытом окне развивалась моя шёлковая косынка, которую я намотала на шею, не опасаясь полиции нравов.

— Масуд, посмотри сюда, в камеру.

— Привеет! — помахал мне рукой Масуд, обнажив белоснежную улыбку.

Масуд был не просто красив, он был умен и невероятно обаятелен. Объектив моей камеры скользил по его зачесанным назад волосам, затем остановился на расстёгнутой на загорелой груди рубашке и опустился к его мускулистым рукам, сжимающим руль внедорожника. Казалось, невозможно было представить себе мужчину более притягательного, чем он. С первого же дня знакомства меня покорила его открытость. Масуд легко мог очаровать своей яркостью и непредсказуемостью, он обладал прекрасным чувством юмора, был страстным, живым и далёким от стереотипов и предрассудков.

Мы поженились почти сразу. С первой нашей встречи я поняла, что не просто влюблена, я поняла, что потеряла от него голову. И когда Масуд сказал мне, что не собирается жить в Европе, а вернётся в Иран, я согласилась переехать с ним не раздумывая. «Я люблю Иран, потому что там живёшь ты», — сказала я. Он улыбнулся и сказал, что несмотря на то, что его страна закрытая и там куча проблем, Иран прекрасен. А главное, мы будем вместе!

«Только вот, ты точно не будешь скучать? Иран — исламская страна, она очень отличается от твоей законами и культурой. Ладно, ладно, знаю твой ответ. Я обещаю, что сделаю всё, чтобы ты не чувствовала себя чужой в моей стране. Обещаю, ты будешь счастлива со мной где бы мы ни были. Обещаю, Джу.»

Что ещё нужно девушке, которая получила самое главное предложение своей жизни? Обдумать всё, взвесить за и против, быть рассудительной, не торопиться, не быть безрассудной? Да, да, очень многое. Но меня поймёт лишь тот, кто знает, что означает слово «страсть», тот, кто сам испытал эти чувства. Кто-то сказал, что страсть — это «сочетание эмоционального и сексуального влечения к партнёру, которое не включает в себя ответственность, принятие и многие другие компоненты настоящей любви.» Как смешно звучит это определение и какой же бесчувственный философ, замёрзший в своём ледяном замке, мог написать это? Как можно было дать такое нелепое определение самому мощному чувству, которое способно как разрушить человека, так и создать из него совершенство? Раньше я никогда не любила, была как-то влюблена в мальчика из параллельного класса. Это была платоническая любовь, которая приносила скорее грусть, непонимание того, что делать с этими чувствами, нежели радость. Что общего может иметь тоска по кому-то с агонией, когда ты бежишь, задыхаясь, чувствуя, как твой почти сломанный каблук вот-вот отлетит в сторону, как боишься не успеть и не думаешь о том, что скажут люди вокруг? Я знаю, как можно сойти с ума от взгляда, от голоса, от лёгкого прикосновения. Испытав эти чувства, я поняла, что страсть — это высшая форма любви, её самая безумная точка накала, и ни одно из пережитых до этого эмоций не сравнится с её силой. Получив предложение руки и сердца от человека, к которому я испытывала страсть, я приняла решение быть с ним. Что бы ни произошло потом, как бы ни сложилась наша жизнь, я хотела только одного — быть рядом с ним.

Масуд остановил машину.

— Какой воздух! Выходи!

Я давно не была на природе без покрытой головы. Это было, пожалуй, одним из самых больших неудобств в Иране для меня, человека, который вырос в совершенно свободной среде, где не было практически никаких запретов.

— Скоро будем на месте, а там я не смогу поцеловать тебя.

Под ногой Масуда хрустнул сучок, но это его не остановило. Он притянул меня к себе.

— Иди сюда, что ты там снимала?

От объятий я потеряла равновесие. Мои чувства, словно сделав полный оборот, сомкнулись в точке начала и конца, наполнив пространство вибрацией нашей любви. В тот момент я ощущала себя лишь душой — основой моего существования, единой и неизменной сутью, которая и была со мной вечность. Зачем осмысливать любовь? Лучше окунуться в неё, ступить, любить каждую её грань, прожить каждый её миг. Ведь только заслужив её, сумев превозмочь все сомнения и страхи, отдавшись ей, мы попадаем на новую территорию, где чувства раскрываются с невероятной силой. Кроны вековых деревьев закружились с нами, навечно запечатлев в моей памяти момент абсолютного счастья.

— Я люблю тебя… — был слышен шёпот в лесу. И не важно, чей это был голос.

Мы приехали в небольшой загородный домик, построенный приблизительно в 50-60-х годах прошлого столетия. Он был довольно старым снаружи, впрочем, как и окружающие его другие дома, которые, скорее всего, ни разу не ремонтировались после строительства. Думаю, это было связано скорее с экономическими проблемами, нежели с нежеланием обновляться. Но мне они нравились. Старые иранские дома были гораздо интереснее, чем современные постройки. В них присутствовал дух периода шаха Пехлеви, а значит, надежда на лучшие времена.

Мы зашли в раскрытые ворота, где в небольшом зелёном саду о чём-то беседовали молодые люди с бокалами вина в руках. Увидев нас, они весело направились встречать нас. Это были друзья детства Масуда, с которыми он ещё будучи в Италии обещал познакомить меня. Плотного телосложения Бахроз и его небольшого роста пышная жена Амина были хозяевами дома. Они приветствовали нас широкой улыбкой.

— Джулия, рада знакомству! Какая у тебя красивая жена, Макс! Просто шикарная. Брюнетка! А мы вот гадали — блондинка или брюнетка! — обняла меня Амина.

— Дорогой брат, добро пожаловать! — также обняв Масуда, воскликнул Бахроз.

За ними подошла и вторая пара, которая произвела на меня очень приятное впечатление.

— Амир, — протянул мне руку высокий харизматичный молодой человек. Его смуглое лицо прикрывали очки в широкой чёрной оправе. Рядом с ним стояла его невеста Наз, которая показалась мне моложе всех остальных, была очень мила и приветлива.

— И мне очень приятно познакомиться, — сказала она, приглаживая свои длинные светлые локоны.

В саду хозяева уже разожгли барбекю, от которого исходили запахи готовящейся еды. Я заметила, что возле ворот к дереву был привязан чёрный ягнёнок с красной ленточкой на шее. Бахроз куда-то позвонил, вошёл крупный мужчина, похожий на сельского жителя. В руке у него был нож. Отвязав ягнёнка, мужчина приволок его к ногам Масуда. Уложив животное на траву, он повернул его головой в сторону и произнёс какие-то слова. О нет! Нет! Я успела только отвести взгляд. Что-то тёплое брызнуло на меня, от чего я вздрогнула.

— Дорогая, это наш обычай. Так мы встречаем особых гостей, — сказала Амина, которая, по всей видимости, заметила мой шок от происходящего.

Нет, я никогда не была фанатичной защитницей животных. Также как никогда не примыкала ни к каким движениям — против войны, против насилия над женщинами, разрушения экологии или против ботокса. Я ела мясо и прекрасно понимала, что оно не производится человеком. Но всё же присутствовать и видеть, как убивают животное на твоих глазах, оказалось для меня невыносимым. Пока все суетились, я пыталась подавить волнение.

— Вот, возьмите, — я обернулась. Амир стоял с протянутой салфеткой в руке. — У вас на руке кровь.

— Благодарю.

Вино оказалось домашнего приготовления и, как рассказал Бахроз, было незаконно приобретено им у соседа по даче. Мы расположились в гостевой комнате за круглым столом, так как уже начало темнеть. Масуд был голоден, и я наблюдала за тем, как он один за другим поедал куски ягнёнка, который очень быстро превратился в знаменитый иранский кебаб. В сердцах я простила друзьям Масуда эпизод с животным и присоединилась к ужину, который для меня состоял из салата и рыбы.

— Мой сосед по даче гонит фруктовую водку, почти шнапс. Джулия, вы не скучаете по мартини и вообще по Италии? — обратился ко мне раскрасневшийся Бахроз.

Я улыбнулась.

— По мартини я не скучаю. По Италии тоже пока ещё не скучаю, — сказала я, невольно взглянув на Масуда.

— Какая ведь штука любовь! Мы думали, наш Макс навсегда останется холостяком, — продолжил Бахроз.

— Представляете, как нам всем было интересно взглянуть на его выбор, а вот теперь мы понимаем, почему он так внезапно женился, — прервала его Амина.

Все зашумели. Масуд, как всегда, был рад находиться в центре внимания.

— Друзья, я так рад вас видеть. Сколько у нас счастливых воспоминаний. Помните, как мы воровали сливы у дяди Ашрафа? Нам было где-то по 10—12 лет. Бахроз уже тогда был влюблён в Амину. Самое смешное было то, что его терзала совесть: пойти на сделку с нами или встать на сторону отца возлюбленной.

— Да, покойный папа любил свой сад, — вздохнула Амина.

Друзья Масуда подняли руки и произнесли слова за упокой души отца Амины. Мне было приятно, что несмотря на сложности, все старались говорить на английском и проявляли уважение, поддерживая разговор на понятном мне языке.

— А помните, как Амир вытащил Макса из пруда? Все перепугались не на шутку, когда Масуд стал тонуть, — воскликнул Бахроз.

— Да, не очень весёлый случай… — отметила Амина.

— Может, стоит и нам рассказать? — обратилась к Амиру Наз.

— Дело было так. Мы вчетвером — я, Амир, Бахроз и Амина — поехали на озеро, на пикник, — начал Масуд.

— А с нами больше никого не было? — фыркнула Амина.

Ребята переглянулись.

— Нет. Первым в воду полез Амир и быстро вышел, предупредив нас, что вода местами холодная. Но на это, естественно, никто не обратил особого внимания, тем более я — профессиональный пловец.

Амир и Бахроз ухмыльнулись.

— Я пошёл купаться и тут же заметил, что действительно идут полосы то тёплой воды, то резко холодной. А когда я нырнул с поверхности поглубже, то погрузился в совершенно ледяную воду. Тут-то и случилось то, что случилось.

— Подожди, дальше расскажу я! — прервал рассказ Бахроз. — Мы видим такую картину: Макс, не доплыв до другого берега метров пять, что-то крикнул. Что происходило, мы понять не могли — он лежал на спине и плыл от берега в сторону глубины пруда. Ну, думаем, бесится. Но когда мы увидели, как Макс, подняв руку, исчез в воде, все поняли, что он тонет. Амир рванул по берегу, чтоб добежать до другого конца, а я прыгнул в воду и изо всех сил погрёб к Максу. В итоге решение Амира оказалось правильнее — он добрался до Макса быстрее, обежав озеро, и прыгнув с другой стороны в воду. Но моя подстраховка тоже была полезной.

Амир хитро улыбнулся.

— Что? — встрепенулся Бахроз. — Не так что ли?

— Так, так, — продолжал улыбаться Амир.

— Ок, Амир вытащил Макса. Когда наш «профи» пловец отдышался и отошёл от шока, то сказал, что ему свело ногу судорогой.

— Я чуть не убила его. Это сейчас всё так комично выглядит, а в тот день было не до смеха, — возмутилась Амина.

— Зато после этого вы все меня ещё больше стали любить, — радостно добавил Масуд.

— Вот тупица! — отвернулся Амир.

— И всё же кто был пятым? — поинтересовалась Наз.

— Какая разница. Чья-то милашка. Сейчас это не имеет значения. Амир джан, а вы когда собираетесь делать свадьбу? — спросил Бахроз Амира.

Амир, взглянув на Наз, положил руку поверх её руки.

— Мы не торопимся. Я считаю, что для брака нужно созреть, как созревала та самая слива дяди Ашрафа, которую мы срывали ещё зелёной и потом, попробовав, выкидывали. Она почти всегда оказывалась кислятиной. Тогда мы были детьми и повторяли свою ошибку раз за разом. Мне кажется глупо делать необдуманные поступки во взрослом возрасте. Для чего наши родители дали нам всем образование? Вот Бахроз инженер, Амина педагог, Макс строитель…

— Амир лечит тело, а его прекрасная Наз — душу, — вставил Масуд.

— Да, Наз очень хороший специалист, психолог. И она как никто другой понимает, что мы разумные люди и нам нужно точно знать, что пришло время стать семьей, — продолжал Амир.

— Вот Макс не ждал никакого созревания. Взял и женился! На тебе! Тихо расписался без пышной свадьбы и ритуалов! — засмеялся Бахроз.

— Я думаю, не всем дано так сразу понять, что перед тобой та самая, с которой ты хочешь прожить всю жизнь и без которой нет тебе ни дня ни ночи, — ответил Амир.

— Как поэтично. А мы ждём стихов от Макса! Джулия, ты знаешь, что твой муж невероятно красиво читает стихи? — обратилась ко мне Амина.

— Да…

— Как интересно, никогда не слышала — произнесла Наз.

— Нет, ребята! Не сегодня! — стал отнекиваться Масуд.

— Перестань ломаться! — громко возмутился Бахроз.

Все снова зашумели и стали хлопать, в поддержку Масуда. Амина принесла кофе и сладости. Мы расселись на старинном диване, а Масуд, устроившись в кресле напротив, шутливо поправил воротник рубашки, демонстрируя свою готовность к выступлению.

Я заметила, как нежно Амир обнял Наз за плечи и сразу же невольно отвела от них взгляд. Ведь наблюдать за влюблёнными парами — это как заглянуть в чужое окошко, угадывая, кто кого больше любит, кто любит без оглядки, а кто лишь позволяет любить себя. В паре всегда кто-то больше любит, а кто-то меньше. А возможно, у каждого любовь своя и нет шкалы её измерения. Впрочем, какая разница, в любом случае отношения — взаимный обмен, в которых часто влюблённость приводит к тому, что один из партнёров подстраивает свои интересы под другого, и речь не о запретах и разногласиях, а о естественном желании иметь больше общего с любимым человеком. Я никогда не хотела даже думать о том, что нашими чувствами управляют гормоны. Но, глядя на чужие пары, зачастую задумываешься, не движет ли ими инстинкт и есть ли вообще между ними чувства? Говорят, что эволюция превратила прозаическую цель в возвышенную и современные люди, находясь в романтических отношениях, обладают биологической потребностью концентрировать свою энергию на одном человеке. Но как оставаться хладнокровным, когда речь идёт о чувствах и когда вследствие действия «гормона любви» человек теряет голову? Возможно ли умом приказать не любить сердцу, которое представляет собой всего лишь механический насос для перекачки крови? Скорее всего, нет, так как «сердечные чувства» живут не в сердце, а у нас в голове, в нашем уникальном «устройстве», которому нет подобия в живой природе. Мы практически не изменились за миллионы лет, а наш мозг, отвечающий за инстинкты, выполняет свою функцию без ошибок. Но с другой стороны, мне все же кажется, что у современного человека всё устроено намного сложнее. Благодаря чувствам наш мозг, отвечающий за анализ реальности, бесконечно конфликтует сам с собой. Ведь мы испытываем удовольствие от жизни во всех её проявлениях — от простых до самых высоких — благодаря нашим чувствам, отрицательным и положительным, которые рождаются в голове на стыке функций ее разных отделов. И вот в одном из них случается химия любви, которая оказывается сложнейшим клубком абстрактных умозаключений и гормонов, выбрасываемых в кровь. И только после этого происходит магическое действо, в результате которого оживает влюблённая душа, тайну мистического преображения которой ещё никто не смог раскрыть. Только после химии наступает время, когда мы уже не можем контролировать свои чувства, которые и определяют человеческое поведение, но маскируются под иллюзией, что мы знаем, что делаем. Нам кажется, что мы контролируем ситуацию, взвешиваем все за и против и принимаем обоснованное решение. На самом деле всё ровно наоборот — решение принимает наше животное начало, а гуманистическое лишь придумывает обоснование, в которое человек потом сам же искренне верит. Заколдованный любовью, наш мозг принимает решения задолго до того, как мы это осознаём. И даже финальное расставание, к которому мы часто не готовы, оказывается запланированным шагом нашего таинственного подсознания.

И всё же возникает вопрос, где первой рождается любовь — в голове, вырабатывающей гормон любви, или в душе, которая, приняв химию, создаёт новую реальность? В любом случае, мы не способны управлять ни тем, ни другим. Так если всё уже решено за нас, не лучше ли прекратить пытаться понять, почему так, а не иначе, и принять старейший божественный дар, который предназначен не для каждого из нас?

Я очнулась от мыслей, когда Бахроз подлил вино в мой бокал. Я думаю, что никто из присутствующих не подозревал, насколько волнительными были для меня эти минуты. Масуд читал стихи на персидском так нежно и так проникновенно, что казалось, я, не зная языка, понимала гораздо больше, чем это возможно. Я понимала всю их суть. Каждое слово звучало для меня как магическое заклинание, как код нашей любви.

Ba to che zendegihai

Ke too royaham nadashtam…

У меня никогда не было друзей. Таких друзей, как у Масуда, которые стали родными друг другу, которые знали друг о друге почти всё — знали родителей своих друзей, их корни, знали откуда они и куда идут. Такая близость душ возможна только в том случае, если каждый из друзей чист по отношению к другому, если нет банальной корысти. Я не исключаю, что возможно, кто-то из них и может закусить губу, когда узнает об успехе другого, или сказать: «Эх, а у меня пока ничего.» Но в любом случае между истинными друзьями есть надёжность, тихая солидарность, умение без лишних слов поддерживать друг друга. Друзья Масуда понимали его с полуслова, отчего ему было комфортно находиться с ними. Я была рада за него. Ведь с годами многие теряют друзей, а дружба заканчивается без особых причин, просто каждый идёт своей дорогой. Но те, кто остались, становятся больше чем друзьями, своего рода семьёй, в которой каждый имеет ключик от сердца другого.

В моем мире не было таких друзей. В Италии все были сами по себе, дружили парами, и даже те, кого считали близкими друзьями, не были истинно близки. По иронии, сам итальянский язык уровнял слова знакомый, приятель, друг, объединив их одним общим словом — amico. Это потому что в Италии нет и не будет знакомых и приятелей — есть только друзья или совсем уж чужаки. В итальянском есть слово «знакомый», но нет разделения на малознакомых, знакомых получше, приятелей и друзей разной степени близости. В Италии для всех есть одно слово — друг, и не имеет значения, познакомился ты с ним час назад или знаешь его всю свою жизнь. Для нас друг — и бывший одноклассник, с которым ты поддерживаешь связь уже сорок лет, и бухгалтер в офисе, и бармен, который варит утренний кофе. В Италии уже давно даже самые близкие друзья не ходят друг к другу в гости без предупреждения. Они будут неделями договариваться о том, как наконец соберутся и отправятся все вместе на пикник, в ресторан или к одному из них домой. И если вдруг кому-то уж очень приспичит заскочить к приятелю на кофе без звонка, то ему могут просто не открыть дверь. Но итальянцы никогда не страдали от отсутствия друзей и тем более общения. А вот для приезжих всего лишь небольшое знание языка, общие интересы и работа творят чудеса. Они очень быстро находят себе итальянских друзей и искренне верят, что это надолго. Хотя возможно, именно мне не посчастливилось иметь друзей в таком широком понимании этого слова. И где-то на Сицилии есть такая же комната с круглым столом, за которым собираются друзья, которые умеют радоваться успехам каждого и быть счастливыми просто общаясь друг с другом. Моим единственным другом для меня была и навсегда останется моя старушка — Берта.

Берта

Я родилась в небольшом итальянском городке Местре. Когда мне исполнилось шесть лет и на свет появилась моя младшая сестра, родители решили отправить меня жить в Верону к Берте — матери моего отца. Как потом объясняли они мне, уже взрослой девушке, у них не было ни финансовых возможностей, ни физических сил справляться с двумя детьми. Им приходилось много работать, чтобы хоть как-то обеспечить нам с сестрой безбедную жизнь и образование. Конечно, будучи уже подростком, у меня возникало много вопросов по поводу моего отправления к бабушке. Я хотела понять, для чего нужно было заводить второго ребёнка, если и с одним было не легко. Как можно, родив второго ребенка, отказаться от первого, который был тоже ещё совсем крошкой, и потом забывать про него на праздники или навещать раз в году, скорее ради приличия, а не ради того, что очень соскучились? Возможно, есть нелюбимые дети или дети — жертвы ранних браков, когда ещё совсем молодые родители сами не понимают, зачем родили ребёнка. Позже к ним придёт опыт, и они заведут ещё одного, на котором не будут совершать ошибки и который будет их ребёнком. Но в моём случае я оказалась первой, и карта легла именно таким образом. Впрочем, для меня это оказалось к лучшему — меня вырастила моя старушка Берта.

Ребёнком я любила носиться с детворой по узким улочкам Вероны от дома Берты до Арки делла Коста. Мы снова и снова бежали проверить ребро кита, которое, как рассказывали нам торговцы специями, висело здесь почти пятьсот лет. Мы верили в предание, что ребро когда-то упадет, и именно на того человека, который ни разу в своей жизни не соврал. И я, совсем девчонка, каждый раз, пробегая под аркой, не дождавшись чуда, старалась понять, где же и когда я совершила ошибку.

Позже, годам к тринадцати, Берта стала просить меня сопровождать её на важных городских событиях, которые обычно проходили на Пьяцца Бра. Мы особо готовились к таким выходам. Обе в черных платьях с белыми кружевными воротничками, которые Берта крахмалила до состояния картона, а потом выглаживала так, что они казались сделанными из белоснежной сахарной глазури. Образ дополняли чёрные туфли — сплошные у меня и на низком каблучке у Берты, которые моя восьмидесятилетняя красавица обязательно надевала, захватив к ним черную блестящую сумочку времён её молодости. Жемчужные серёжки в цвет уложенным волнами белоснежным волосам дополняли её безупречный образ. Ах, как же она любила такие выходы! Берта чинно проходила к центру площади, собирая приветственные поклоны почти от каждого жителя города. В ответ она довольно улыбалась, а иногда останавливалась обменяться словом с каким-либо старым соседом или знакомой.

— Abbi cura di te!

— Будьте здоровы!

Летом мы ездили на Рива-дель-Гарда, к подружке Берты, такой же старенькой, как и она. Волшебные закаты сменяли не менее волшебные рассветы. Я бродила по берегу в поисках понимания себя и своего внутреннего пространства, в то время как Берта, закутавшись в плед, неторопливо попивала чашку кофе. Она наблюдала за мной, за тем, как я росла, мудро предоставляя время побыть с самой собой и не нарушая границ, была готова поддержать меня в любое время, в любую нужную мне минуту.

И вот я праздную окончание колледжа, а Берта согнувшись готовит рождественский кантуччи. Готовит и рассказывает мне историю этого шедевра, которую я знала на зубок. Как ещё во времена Римской империи сухое печенье пекли для походов, так как специальный рецепт позволял очень долго храниться и не портиться выпечке.

— Не забывай, Джульетта, выпекать нужно обязательно два раза! Два раза!

И каждый раз я представляла, как подношу узелок с кантуччи прекрасному рыцарю, а он, поцеловав меня, вскакивает на белого коня и несётся прочь, куда-то в войну, на подвиги. С каждым годом образ моего рыцаря менялся. То он был молоденьким салагой с модной стрижкой, то длинноволосым мурмиллоном Марком Аттилием, а то и высоким блондином с бородой и усами по типу Дэвида Бекхэма.

Издревле известный как бискотти, кантуччи Берты выпекался по рецепту кондитера Антонио Маттеи, который она записала в своей записной книжке ещё молоденькой девушкой. Изношенные страницы рукописей с волшебными рецептами хранил лишь кожаный переплёт книжки ручной работы. Такой же надёжный, как и всё, что окружало Берту. Записи были сделаны моей старушкой в разные времена — пером и чернилами, ручкой, карандашом. Вначале чётким и красивым почерком, потом более торопливым, а последние странички были исписаны совсем коряво. Многие из них почти стёрлись. Но я каждый раз удивлялась, как она могла считывать названия ингредиентов с этих «невидимых» рецептов.

И снова запах специй разносился по комнатам нашего крошечного домика, как и наш смех — мой звонкий и пронзительный, и её низкий, с хрипотцой, скрипучий. Как тепло и уютно было жить с Бертой!

Рождество для меня было связано ещё и с томболой, играть в которую приходили наши соседи Стефан и Мария с детьми. Помню, как, рассевшись вместе вокруг стола, все разных возрастов, но точно как дети лихорадочно ожидали заветных чисел, которые, выйдя из корзины, сулили выиграть приз — самодельную игрушку-какого-нибудь Пиноккио или расшитый шёлковый платочек или крошечную склянку с духами.

Уже в юношеском возрасте у меня была ностальгия по времени, в котором я никогда не жила. Это было связано с рассказами Берты, её влиянием на меня. Берта часто вспоминала времена её молодости, когда в Италии ещё были строгие нравы, и когда разводы считались позором, а выходить замуж девушки должны были девственницами, как и она сама, невероятная красавица из Флоренции. Берта была единственной дочкой обедневшей знатной семьи, которую выдали за дальнего родственника — моего деда. Он и привёз её в Верону.

— Ты знаешь, родная, тогда была только книга, никакого фильма о Ромео и Джульетте не было. Это потом здесь всё так хорошо устроили для туристов. Так вот, твой дед напел мне тогда, что отвезёт меня в самый романтичный город мира и мы будем жить в нём как в книге написано — счастливо. Так он не прочитал за свою жизнь ни одной книги и думал, что Ромео и Джульетта были вместе до конца жизни. Как же твой дед был удивлён и расстроен, когда я рассказала ему печальную повесть Шекспира. Эта история так и осталась навсегда между нами шуткой — что мы «будем жить счастливо, как в книге написано», — смеялась Берта.

Но вместе с Бертой менялась и Италия. Берта старела, Италия становилась всё более раскрепощённой и бездушной. По ее настоянию я поступила в Миланский архитектурный университет, в котором она когда-то преподавала. Но мои студенческие годы не отличались особой динамикой событий. Университет не учил всему, что я должна была уметь на работе по профессии. Он скорее задавал вектор, давал необходимый бэкграунд знаний, чтобы студенты могли освоиться в выбранной профессии. Моя учёба в университете была практическим служением. Я старалась совмещать и сохранять баланс между занятиями, работой и отдыхом, чтобы не выгореть, что было для меня очень сложно. Я уставала и не была довольна уровнем преподавания, впрочем, как и многие другие студенты. Мы учились в напряжённой обстановке, словно в далёких шестидесятых, когда было достаточно одной спички, чтобы вспыхнул пожар.

Тогда, как и в годы моей учёбы, уровень прогулов среди студентов был необычайно высок, и очень скоро многие студенты были вынуждены заниматься самообразованием из-за недостатка занятий с преподавателями. Хотя студентов, «провалившихся» на экзаменах, не всегда отчисляли, процент отсеявшихся возрастал с каждым годом. Хуже всего приходилось студентам из малоимущих семей, которые часто были не в состоянии оплачивать своё образование самостоятельно. Им приходилось работать в нескольких местах одновременно, чтобы раздобыть средства на оплату обучения. Именно из-за этого начались волнения в ряде университетов Италии, когда в ходе протестов университетские корпуса в Милане, Тренто и Турине были захвачены студентами.

В марте 1968 года произошли известные события, которые привели к столкновениям студентов с римской полицией. Предпосылками к этому стал протест против университетской реформы, в результате которой случилась «Битва Валле Джулия». Именно поэтому, когда я шалила в детстве, Берта в шутку называла меня Валле Джулия. Битва охватила от двух до четырёх тысяч левых и правых студенческих групп, где, действуя совместно, они сошлись в схватке с тысячей полицейских. С обеих сторон остались сотни раненых, но в конечном итоге студенты были вынуждены отступить под ударами полицейских дубинок. Таким образом, захваты университетов оказались кратковременными, и к концу года большинство акций было насильственно прервано полицией. В годы моей учёбы противостояние студентов в Италии не было настолько горячим, как в конце 60-х. Но молодых людей, готовых выйти на улицу с красным флагом или портретом Муссолини, не стало меньше.

Но я старалась держаться подальше от активистов, хотя дружила с Марио, который принимал участие практически во всех акциях студентов. Несмотря на внешнюю раскованность, я всегда была консервативной в отличие от Марио, взгляды которого были радикальными не только по отношению к системе обучения, но и в общем к жизни. Помню наши споры с ним после занятий, когда срывающимся от эмоций голосом он доказывал мне, что брак — это всего лишь штамп в паспорте и не имеет ничего общего с чувствами и настоящей семьёй.

— От твоих рассуждений прям пахнет нафталином! Ты понимаешь, что штамп не сохранит твой брак, если он трещит по швам. Когда отношения заканчиваются — они заканчиваются!

Мне так и не удалось убедить Марио в том, что этот спорный штамп очень нужен женщине для спокойствия, для какой-то защищённости, для того чтобы быть уверенной в том, что твой любимый человек именно твой, а не свободный парень из соседнего двора. Эх, Марио, я немного скучаю по тебе. Ты был единственным моим другом в сером Милане. После брака Масуд исключил мои общения с подружками, а о мужчинах не могло идти и речи, даже если этот мужчина был нетрадиционной ориентации.

«Джу, мне плевать на его ориентацию. Пусть ищет себе других подружек, друзей, любовников. Твоя жизнь изменилась, ты теперь моя жена.», — повторял Масуд, быть женой которого подразумевало ни один десяток правил. И я покинула Милан, который так и не смогла полюбить. Милан, в котором я получила самое тяжёлое сообщение в своей жизни — весть о том, что моей Берты больше нет. И несмотря на то, что мои родители всё ещё были живы, с тех пор я стала ощущать себя сиротой. Моя старушка ушла, а с ней ушла часть моей души, моей счастливой, беззаботной юности. Берта — единственная, по ком я скучаю всегда. От неё мне осталась лишь записная книжка, если не считать целую вселенную её безгранично большой души, которую она мне подарила.

Тегеран

Иран встретил меня не самым дружелюбным образом. Когда мы с Масудом прилетели в Тегеран, случилось очень неприятное для меня событие. Мой чемодан с вещами задержали.

— У тебя было что-то в чемодане незаконное? Ты точно все правила прочитала, когда собиралась? — нервничал по дороге в полицейский участок Масуд.

Когда мы вошли в комнату, то сразу увидели на столе мой чемодан. Он был не просто раскрыт, а безобразно выпотрошен. Все мои аккуратно сложенные вещи превратились в гору, похожую на мусор. Полицейский вначале обратился к Масуду, потом на очень плохом английском ко мне:

— Вы пытались провести семена неизвестных нам растений и старинную книгу с рукописью, которые запрещается привозить в нашу страну.

Масуд стал что-то эмоционально объяснять полицейскому. Тот строгим жестом велел ему остановиться.

— Мы не будем вас задерживать, однако вам нужно дать письменные показания. Все эти предметы будут изъяты у вас.

И только тут я заметила, что рядом с моим чемоданом, на отдельном небольшом столике лежала пачка с семенами цветов и.… записная книжка Берты.

— Я хочу объяснить, можно? — обратилась я к полицейскому.

— Я слушаю вас.

— Это не книга, это рецепты итальянских блюд. Моя бабушка их писала и хранила, а эта записная книжка — память о ней.

Полицейский замешкался.

— Послушайте, мэм. Мы здесь не занимаемся исследованием книг и их предназначения. Она старая, что там написано мне не интересно. Книга и семена будут изъяты у вас, и это не подлежит оспариванию.

Когда мы вышли из участка, я была подавлена и мне очень хотелось расплакаться. Берта… Как бы я ни старалась скрыть свое огорчение, Масуд чувствовал и понимал моё состояние. Он, конечно, не хотел, чтобы моё первое знакомство с его страной началось с конфуза. Масуд не раз описывал мне все контрастные стороны Ирана, желая быть объективным и настраивая меня на реальность. Он волновался за то, что для меня будет слишком сложно принять кардинально чуждую для меня культуру. Я же перед приездом намеренно не читала отзывов побывавших в Иране туристов, не смотрела передачи об Иране, где она часто описывалась как чёрная дыра вселенной или наоборот, как страна с изобилием памятников культуры. Я не хотела, чтобы мои ощущения о его стране складывались из чужих слов, чужого взгляда на мир, иных суждений. Я хотела шаг за шагом пройтись по земле, где жил мой любимый человек, объективно отмечая все её плюсы и минусы. Но, приехав в Иран, вначале оказалось не легко осознать, что на одной планете могут существовать два настолько разных государства и что в современное время здесь действуют совершенно иные, подчас дикие на мой взгляд, порядки.

Это был мой выбор. И в любви не должно быть понятия компромисса. Поэтому я никогда не сказала бы — «вот, я сделала это ради тебя, любимый!». Я приехала в Иран прежде всего ради себя и ради жизни с человеком, без которого не представляла себя.

Первый шок постепенно рассеялся, я стала привыкать к Тегерану. В этом важную роль сыграли люди, жители города, которые оказались очень открытыми и дружелюбными. Отца у Масуда не было, его семья состояла из матери и младшего брата, которых он обожал. Через неделю после нашего приезда в Тегеран мать Масуда Санубар организовала специальный ужин, куда собрала близких и дальних родственников, друзей и соседей. Я готовилась к встрече с ней и немного переживала о том, как всё пройдёт.

По дороге к ним Масуд заехал в ювелирную лавку, которая принадлежала другу его отца и куда, как он мне рассказал, частенько захаживал за подарками для мамы. Я улыбнулась, подумав, что возможно не только для неё. Масуд сразу же догадался о моих мыслях.

— Нет. Ну честно. Я никогда не дарил девушкам дорогих украшений. Поверь.

— Да ладно тебе. Конечно дарил!

— Джу, я сам подарок. Неужели ты думаешь, что мне когда-то нужно было кого-то подкупать?

— Нет, вообще так не думаю, — продолжала улыбаться я.

Несмотря на то, что лавка была такой же старой, как и её владелец, она была вычищена до блеска, а все украшения аккуратно уложены на прилавке в зависимости от пробы золота, камней и других особенностей. Мы остановились на серьгах с бриллиантовой россыпью, которые выделялись среди других особенным орнаментом и искусной ручной работой. Пока Масуд платил за серьги и вёл тёплый разговор с хозяином, я разглядывала украшения. Ювелирные изделия в Иране создавались с большим мастерством, а некоторые из них были просто произведением искусства. Надувные браслеты-паутинки, тончайшие цепочки и объёмные ожерелья с самоцветами. Но я поймала себя на мысли о том, что совершенно безразлична к драгоценностям. Почему-то я всегда была равнодушна к ним и мне даже было немного обидно за такое своё отношение к украшениям. Ведь они во все времена были символом женственности, и любая женщина, будь то египетская правительница или королева Англии, была бы счастлива получить в подарок красивые серёжки или браслет. Что же не так со мной? Продвигаясь по узкому коридору крошечного магазинчика и улыбаясь своим же мыслям, я собиралась повернуть назад, как мой взгляд упал на камень. И я остановилась. Это был крупный рубин с переливающимися гранями, яркий и в то же время очень глубокий. Он не просто излучал свет, а создавал чувство, как будто был живым организмом, готовым вот-вот заговорить со мной. В зависимости от угла преломления света, камень то темнел, то ярко вспыхивал, как угольки в костре, готовые либо потухнуть, либо раскалиться снова. Каким же интересным может быть минерал и как много тайн скрывали его грани. Кольцо настолько заворожило меня, что я забыла про Масуда, который закончив покупку, стоял позади меня.

— Кольцо с рубином. Ты на него смотришь?

— Да. Какой необычный камень.

— Только ты могла заметить то, что не видят другие. Я бы тоже выбрал его.

— Да? Межет тогда попросим поменять подарок?

— Нет. Он не для мамы.

Масуд, указав на кольцо, что-то сказал на персидском хозяину лавки. Тот весело подмигнул в ответ и сделал знак рукой, подтверждая, что полностью согласен с ним.

— Ну что, пойдём? Наши, наверное, заждались.

Проводив нас до самой двери, старик слегка поклонился, выражая своё глубокое почтение Масуду.

Санубар с Омидом жили в роскошном особняке, который находился в одном из дорогих районов Тегерана, Элахийе. По дороге к ним мы проехали мимо огромного количества магазинов, ресторанов и представительств каких-то иностранных фирм.

— Здесь красиво.

— Да. Моё детство и юность прошли здесь. Это историческое место. До вхождения в состав Тегерана этот район находился в собственности Мозафереддин-шаха, а затем его дочери, которая стала самой богатой жительницей Ирана.

— О, интересно! Почему ты не женился на богатой иранке?

Масуд расхохотался.

— Мне не нравятся иранки. Не мой типаж.

— Но ведь твоя мама иранка. И потом здесь столько красавиц…

— Ты знаешь, дело не только в красоте. Для меня важны другие качества.

— Какие? Только не говори, пожалуйста, что важен внутренний мир и всё такое.

— Да, именно внутренний мир. И внешность. То, что есть только в тебе — сила и женственность одновременно. Приехали, вот и наш дом.

Мы остановились у роскошной белой виллы, перед которой было высажено большое количество кустов с цветами. Она отличалась от других домов своей необычной монументальной архитектурой и садом с деревьями и зеленью, в котором буквально утопала. Масуд быстро оказался с моей стороны, чтобы открыть дверь машины, выйдя из которой, я сразу же услышала звуки барабанов и духовых инструментов. Мы зашли через ворота в сад, где была установлена пергола, украшенная цветами и разноцветными фонариками. Для меня было неожиданно видеть десятки женщин в ярких длинных платьях, которые, не обращая внимания на свои увесистые юбки, танцевали, приветствуя нас и размахивая расписными платками. Одна из них осыпала меня мелкими конфетами в пёстрых обёртках.

— Как я рада, что вы тут! — встретила нас статная женщина в ярком шёлковом платье. — Добро пожаловать, моя дорогая!

— Мама, это Джулия.

— Красавица! Извини, я не очень хорошо говорю по-английски, проходи, пожалуйста, в дом, — громко обратилась ко мне она, пытаясь заглушить музыку.

К нам подошёл и брат Масуда со своей юной невестой. Они слегка поклонились. В доме было много гостей, которые смешались в один непрекращающийся праздник. Мы с Масудом были в центре внимания, и каждый проходящий мимо нас гость обязательно кивал нам или кланялся, посылая улыбки. Это было настолько душевно и тепло, что иногда накатывала слеза, которую я старалась незаметно вытереть. Я заметила, с каким любопытством разглядывала меня компания из нескольких девушек. Да и чему было удивляться. Наверняка каждая из них мечтала иметь такого мужчину, как Масуд. Они оценивали его выбор, а меня это совершенно не волновало. Я наблюдала за тем, как весел и счастлив был Масуд, которого всё время чем-то угощали. Неизвестно откуда в моей руке появилась очередная порция ярко-жёлтой манговой хурмы с красным шафрановым желе. Санубар подвела ко мне пожилую женщину, которая крепко обняв меня, что-то сказала. Рядом с ними молодая девушка лет восемнадцати обратилась ко мне с чистым британским акцентом:

— Не воспринимайте её «май дие» буквально, — улыбнулась она. — Если бы вы знали фарси, то услышали бы от неё тонну пожеланий.

— Дорогая, все эти люди от души рады счастью Масуда. Они знают его с детства, — подхватила разговор Санубар. — Как твои первые впечатления от Ирана? Ведь разница между странами слишком большая.

— Мне нравится, — искренне ответила я. — Здесь красиво и интересно.

— Ну, это, наверное, первое впечатление. Ты пока не привыкла к стране и обычаям. А как насчёт головного покрытия? Тебе не трудно?

— Нет, совсем нет. Первые дни косынка все время спадала на плечи, но сейчас я уже научилась ее закреплять.

— Ну и славно! Я так рада познакомиться с тобой. Всегда мечтала иметь дочку. Ты для нас уже родная! Будьте счастливы, моя дорогая!

И как по волшебству окружающие нас гости начали громко свистеть и аплодировать нам. Санубар была щедра на улыбки. Она смотрела влюблёнными глазами на сына, которым безусловно гордилась. И это определенно было взаимно.

Оказалось, что для иранцев, также, как и для итальянцев, мама — святое, всегда идеальное существо. Но иранцы-сыновья, став постарше, окружают своих мам вниманием, огораживают их от проблем и берут ответственность за них на себя. В отличие от иранских, итальянские мамы наоборот окружают своих взрослых сыновей тотальной заботой, в результате чего последние и не спешат менять маму на жену. Зачем, если есть мама, которая решит все вопросы, и выслушает, и поддержит, и никогда не будет причитать? В поисках дамы сердца, похожей опять-таки на маму, которая будет идеальной кандидаткой в жены, итальянские мужчины могут засидеться в холостяках и до пятидесяти лет, а в итоге не жениться никогда. Но даже решившись на женитьбу, хороший итальянский сын никогда не перестанет слушать маму, так как она всегда на первом месте и всегда права. Нужно отдать должное итальянским мамам, которые всегда готовы помочь овладеть многими полезными навыками. Например, научиться готовить и поддерживать вещи в идеальном состоянии. Но если любимая жена решит начать войну со свекровью, то, скорее всего, выиграет свекровь, так как самый важный человек в жизни итальянца — это его авторитарный ангел, его мама!

Иранские мамы более самолюбивы. Также как итальянки, они остаются культом сыновей, но несколько с другим акцентом. Они требуют больше внимания к себе и хотят, чтобы их сыновья уделяли им его по максимуму. Масуд периодически обнимал Санубар, которая блистала на приёме своей красотой и аристократизмом. И мне хотелось нравиться ей.

Компания девушек удалилась в соседнюю комнату, а ко мне подошла невеста Омида, Зохре.

— Не хотите ли присоединиться к нам на ритуал ХанАбандАн?

Я прошла с ней в соседнюю комнату. Зайдя, я очутилась в полутёмном пространстве, в центре которого расположилась юная девушка с набором для нанесения хны, а на застланном ковром полу сидели как молоденькие девушки, так и более взрослые женщины. Увидев меня, они встали и, ухватившись за руки, запястья которых были обвязаны шёлковыми платками, пошли в пляс, взяв меня в круг.

В конце комнаты также разместились женщины — исполнительницы иранский национальной музыки дастгях. Между песнями они коротко переговаривались между собой и громко смеялись. Позже я часто вспоминала тот самый хохот иранских девушек, которым они заливались в той комнате. Живя в Иране, я повсюду слышала смех женщин, который всегда был разным. Звонкий, как если наткнёшься на толпу хохочущих школьниц Тегерана, которые, перемещаясь по 20—30 человек, занимая почти всю улицу, робкий, каким смеялась старушка с хурмой или смелый, как у студенток, которые сняли платки и фотографировались, не обращая внимания на смотрительниц.

Комната была залита смешанным запахом специй, благовоний, хны и парфюмов. Мастерица с хной, взяв меня под руку, усадила прямо в центре комнаты на ковёр. Все наблюдали за процессом искусного нанесения узоров на тыльную сторону моей ладони. Я была наслышана об этом ритуале. Роспись хной была известна ещё в Древнем Вавилоне и в великой Римской империи. Там рисунки из хны служили не только изысканным украшением, но и своеобразным талисманом, и люди приписывали им магические и охранные качества. Всё происходящее впечатляло меня и наполняло неведомой мне новой энергией. Ритуал хны под звуки музыки и стихов на персидском опьянял своей красотой и нежностью. Один за другим на моей руке появлялись изображения цветов и листьев, витиеватых орнаментов, которые вырисовывала мастерица. Женщины в унисон музыкантам напевали мелодию. А мне казалось, что я не выпив вина опьянела от происходящего.

— Теперь ждите, чтобы высохло, — шепнула мне Зохре.

В это время в комнату зашла Санубар. Увидев её, женщины по одной начали подходить ко мне и надевать на руки золотые обручи-браслеты. Кто-то надел мне на уши серьги, а кто-то повесил ожерелье. Всё вокруг кружилось.

— Мобарак! — было слышно со всех сторон.

— Мобарак!

И, пожалуй, впервые в своей жизни я почувствовала себя дома. Как будто я здесь и родилась, а потом кто-то подкинул меня Берте, а я тосковала по родине, искала её. Мне был близок язык, несмотря на то что я не понимала его, и звуки музыки, и обряды. Масуд, как же я жила без всего этого? Как же я жила без тебя?

Мы оставались в спальном районе Тегерана в небольшом особняке, который передался в наследство Масуду от его отца. Я привезла с собой небольшой чемоданчик самых необходимых мне вещей, так как Масуд настаивал на том, что всё остальное он купит мне в Иране и нет необходимости возить с собой кучу одежды. Впрочем, мне было достаточно пары комплектов домашних костюмов, одного вечернего платья и туфель на выход. Масуд буквально в первые же дни приезда завалил меня платьями, нижним бельём и десятком невероятно нежных шёлковых шарфов. Но я особо не наряжалась, так как выходили мы в основном за покупками и к друзьям. Мой любимый чёрный цвет был удобен в Иране. Я удачно сливалась с толпой и часто забывала о том, что пока здесь чужая. Как истинная итальянка, одеваться в чёрное стало для меня чем-то вроде дани традициям, и я сохраняла консерватизм, который был присущ всей Италии. Аскетичный, благородный, «грандиозный» в определении Прада, чёрный цвет — извечный главный герой гардероба обычной итальянки.

Прогуливаясь по Милану, который все еще вещал моду миру, я почти всегда встречала мужчину, одетого разноцветно в плащ, пиджак, галстук, рубашку различных цветов, которые обычно гармонировали между собой. А рядом с ним под руку обязательно шла роскошная дама, одетая в тотал блэк, и которая носила этот цвет как сексуальную изысканность, страсть, роскошь или, наоборот, благородную сдержанность. В Иране чёрный был скорее вынужденным цветом, а не выбором. Дома я почти всегда была одна. Белая футболка и серые шорты были удобны. В них я могла прибираться, готовить еду, а накинув плед сидеть в крошечном саду под старой парротией. Её ствол ветвился до самой земли и сросся с ветвями соседних деревьев. Парротия персидская была примером красоты и силы. Как рассказывал мне Масуд, ещё его отец восхищался ею. Колья из «железного дерева» использовались некогда против оружия шахских войск — сабель из особой дамасской стали. Дерево охраняло и утешало меня одновременно, а её яркие листья создавали моё настроение.

Сад стал для меня спасательным кругом или скорее новым полем для самовыражения. В нём я рассаживала цветы, ухаживала за ними и часто забывала, что нахожусь не дома. В субтропическом засушливом климате Тегерана отлично прижились душистая фиалка и цикламен, цветки которого один за другим раскрывались как бабочки. Я занималась дренажем почвы, обогащала её органическими веществами и, конечно, заряжала своей энергией. Применяя все свои умения в быту, я старалась помогать Масуду чем могла. Некогда из состоятельной семьи, Масуд привык к благополучию. Я же наоборот была знакома с трудностями, и для меня нехватка финансов или комфорта никогда не были проблемой. Тем более, что Масуд обеспечивал меня всем.

Своих денег после переезда в Иран у меня не было. Несколько раз я предлагала Масуду разрешить мне работать удалённо, но эта тема вызывала у него бурю негативных эмоций. Я была неплохим ландшафтным дизайнером. В Милане у меня были заказы, и мы с Марио работали над ними на пару. Я создавала макеты, он осуществлял техническую часть. Деньги мы делили. Но Масуд считал за оскорбление тот факт, что я буду работать, а тем более зарабатывать. Для него, как для восточного мужчины, финансовая помощь от жены была унижением его достоинства. Поэтому мы закрыли эту тему в первый же месяц знакомства.

— В Тегеране ты не будешь работать. Ты будешь только гулять со мной и отдыхать.

— Какой же ты всё-таки упрямый мулла!

Хотя меня это вполне устраивало. Во время отсутствия Масуда я частенько заглядывала в его гараж, где нашла кучу интересных мне вещей. Это были и битые старинные кувшины ручной работы, и завалявшиеся бронзовые фигурки оленей и рыбок, и куски цветной керамики с персидским орнаментом, из которых я собирала мозаику для покрытия старого стола и стульев. Мне не было скучно, я была счастлива. Мне нравилось ждать Масуда, создавать наше пространство, готовить для него. Не секрет, что в Италии настоящий культ еды. Еда для итальянцев — это больше ритуал и предлог, чтобы пообщаться, чем просто средство утолить голод. С Бертой мы всегда следовали «священному расписанию» — чётко определённому времени, когда нужно было отвлечься от всех своих дел и сесть за стол. Даже если есть не хотелось, нужно было сесть и поесть в положенное время. Это была традиция, укоренившаяся веками в семьях и очень важная для Берты. Она вспоминала, как проходили обеды или ужины, когда за столом собиралась вся ее семья, обсуждая текущие дела и проблемы. А на какое-нибудь крупное торжество, как свадьба или крестины, все обязательно должны были наесться до отвала. Разумеется, каждая женщина по соседству считала, что только она готовит вкусно и хорошо, а в её арсенале обязательно был рецепт, который она держала в секрете и считала своим главным козырем.

В Милане современные итальянки умеют готовить традиционные блюда, но без того фанатизма, который многие представляют себе, рисуя образ итальянки. Они образованные и работающие, дома могут ограничиться приготовлением пасты, а на обеды и ужины сходить в рестораны или съездить к маме или свекрови, которые всегда рады накормить. Страсть к кулинарии более свойственна итальянским женщинам старшего поколения, которые проводят большую часть времени на кухне и считаются хорошими жёнами и матерями, только если умеют готовить. Берта всегда делилась со мной своими кулинарными секретами: ньокки, каннеллони, равиоли. Масуд смеялся в голос от моего ризотто.

— Вкусно, Джу, вкусно. Но это никогда не сравнится с иранским пловом!

Да, иранская кухня была роскошной. И я кинулась изучать её. Шафран, длинный рис, куркума! Как же всё это великолепно пахло! Баранина вместо свинины. Она быстрее готовится, нежнее и отлично переваривается. Я старалась познать все тайны мира кухни любимого. Откидывать рис, заворачивать мясо в виноградные листья, различать, в какое блюдо какую нужно добавить специю. Для них я завела специальные баночки, которые заняли особую полку на моей кухне. Почти как в Италии, почти как у Берты.

Я часто просила Масуда брать меня с собой на базар, который оказался отдельным миром. Тегеранский базар в течение многих веков был средоточием столичной жизни. Здесь обсуждались последние сплетни, совершались миллионные сделки, решались политические и личные вопросы. Базари, как называли здешних торговцев, знали все последние новости, о которых не говорилось даже в новостных каналах. Они стали целым классом, имеющим своё лобби в решающих верхах. Тегеранский базар был городом в городе. Его высокие кирпичные своды прекрасно защищали от зимнего снега и летнего знойного солнца. Улицы базара — его коридоры, были разбиты на сектора, которые не имели конца, и где можно было гулять бесконечно.

Меня интересовала овощная линия, где всегда было не протолкнуться. Там был большой ассортимент и низкие цены на пряности и специи, семена растений и самые свежие фрукты. Местные жители по праву предпочитали рынок холодным супермаркетам. Я была рада, когда меня принимали за иранку и обращались ко мне на персидском. Масуд всегда был тут как тут. Узнав, что я иностранка, начинались расспросы, из-за которых он сразу же исчезал. Откуда она? Ваша жена? О, итальянка? Да нет, не может быть! Впрочем, в удивлённых взглядах прочитывалась скорее надежда, нежели досада — если есть приезжие, значит, всё не так плохо.

Тегеранский базар отличался от итальянского рынка своим шумом, тем, как динамичные торговцы кричат, рекламируя свои товары, зазывают покупателя туда, где всегда пахнет жареным мясом и каштанами. Торговцы приветствуют прохожих, помешивая чай деревянной палочкой с карамелизированным шафрановым сахаром, а какой-то старик, согнутый вдвое, вдруг может выпрямиться и пригласить мужчин на танец под музыку уличных артистов.

Рынок Вероны на Пьяцца делле Эрбе был другим. Мне кажется, что он был таким же живым и сумбурным, но в нём сохранился дух дворянина, который жил здесь пять столетий назад. «Площадь трав» Вероны раскрывала свои объятия больше туристам. Она одаривала их как бы с барского плеча, снисходила до них. Именно поэтому купленные там предметы текстиля и сувениры были особенно ценны приезжим. Мы же, местные жители, бегали в частные лавочки, точно зная, какой продукт где и у кого лучше покупать.

Масуд на базаре уставал почти сразу, и мы всё время заходили в небольшую современную кофейню, стильно оборудованную под европейский дизайн. Нас обслуживала одна и та же официантка, благодаря которой передо мной появлялась большая керамическая чашка капучино на кокосовом молоке. Она всегда улыбалась при виде Масуда. Я замечала, как увеличивались зрачки её глаз, когда она спрашивала, чего он желает выпить, а её платок невольно спадал на шею, обнажая высокую шею.

— Знаешь, что мне интересно? — спросила я Масуда. — Я нигде не вижу полиции нравов, ты мне можешь показать их? Я слышала, что среди них много женщин.

— Дорогая, за свои 32 года я видел полицию нравов всего несколько раз. Они нужны не для того, чтобы стать физическим воплощением ужаса, но чтобы сидеть страхом в голове у иранских женщин.

— Ты серьёзно? Тогда почему ваши женщины до сих пор в платках? Знаешь, в Италии давно плюнули бы на все запреты.

— Это в Италии. Здесь полицию увидишь не часто, но, если нарушишь закон, наказание будет суровым.

— Смерть?

— И это тоже. Хотя, посмотри на официантку. Она почти без головного убора. Знаешь почему? Наверняка любовница муллы или какого-нибудь торгового работника базара. Вот её и прикрывают.

— То есть, даже в Иране можно обойти закон, если есть надёжный тыл.

— Это везде так, дорогая, везде.

Звуки азана украшали базар, придавая ему тайну восточной сказки. Возможно, поэтому я здесь ощущала себя красавицей, похищенной странником, который и оказался моим прекрасным принцем. Но не тем, воображаемым мною в юности, со связкой кантуччи, которого я раз за разом провожала на войну. Мой реальный принц был совсем другим, таким, каким я не могла его представить даже в своих фантазиях. Проходя мимо мечети, украшенной снаружи арабской мозаикой, Масуд всегда останавливался, чтобы раздать мелочи нуждающимся. Как-то мы прошли во внутренний зал мечети, где оказались совершенно одни. Масуд взял меня за руку, что категорически запрещалось делать прилюдно в Иране, а тем более в мечети.

— Посмотри, как нас много. Вот мы и вот мы, и вот, это тоже мы, — сказал он мне, разглядывая наши отражения в тысячах кусочков зеркал, сплошь покрывающих стены и потолки. — Столько у нас путей и дорог. Столько вариантов будущего.

Я стояла, завороженная магией отблесков, затаив дыхание, желая сохранить этот волшебный миг в душе, в сердце, а главное в памяти. Так хотелось поймать солнечный зайчик, в котором пряталось наше отражение, спрятать его куда-то в укромное место, оставить себе, как подарок вселенной, как её теплый дар. Но почему счастье бывает щемящим? Так больно, так волнительно, пронизывающе от головы до кончиков пальцев. Словно напоминая священное правило противостояния, страх потери как чёрный ангел шепчет о том, что всё это может исчезнуть в одно мгновение. Стоя на мягком цветном ковре мечети рядом с Масудом, я больше всего не хотела думать о том, что беспокоящее меня чувство было скорее всего не страхом потери, а предчувствием. Оно было тем самым «шестым чувством», которое мы принимаем как знамение от высших сил и мистикой — столь немотивированной и беспричинной на первый взгляд. Моё предчувствие сродни творческому мышлению всегда было способно генерировать самые разнообразные картинки, парадоксальные и наоборот вполне реальные, которые в обычной жизни я глушила потоком мыслей. Оно «заговаривало» со мной в особых обстоятельствах, пытаясь предупредить, подавая тончайшие сигналы, понять которые, будучи в эйфории, мне было сложно. Сейчас я понимаю, что в тот день в мечети тень предчувствия незаметно подкралась ко мне и, нарушив дозволенные границы, она хотела предупредить меня о грядущих бедах ещё задолго до того, как они произошли и которые ждали меня впереди.

— О чём ты думаешь, душа моя? — Масуд заглянул мне в глаза.

— Я думаю о том, что жизнь полна тайн и неожиданностей. Что ждёт нас впереди? Какое из этих наших отражений самое счастливое?

В зал мечети зашёл мулла, который, увидев нас вместе, недовольно прищурился. Я поправила съехавший набок шёлковый платок, а Масуд сделал мне знак, что пора уходить. По дороге обратно я разглядывала город. Я не могу сказать, что Тегеран был очень красив: серые здания середины прошлого века вытеснили старинную застройку. Здесь не хватало свежего воздуха, Тегеран был одним из самых загрязнённых городов планеты. Первое время я почти всегда, не зависимо от себя, закрыв глаза, вспоминала Италию с её зелёными лугами и долинами. Но понемногу я поняла, что сравнивать эти две страны невозможно. Не потому что Италия была мне родней и оставалась для меня центром истории и искусства, а потому что Иран оказался совершенно другой частичкой измерения, со своей богатой культурой, ярким колоритом и главное, таинственной энергетикой. Это таинство притягивало меня, необъяснимо манило. Казалось, оно парило в воздухе, смешиваясь с запахами специй и трав. Здесь был дух светлых и тёмных обрядов, колдовства, которые словно отражались в мимолётных взглядах прохожих. Мне казалось, что часть людей сохранилась с прошлых веков, и они несут свою миссию в другой, противоположной для них стороне. Прогуливаясь по Тегерану, создавалось ощущение, что за каждой второй дверью скрыта тайна, а люди знают гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

В центре Тегерана всегда стояла большая пробка. Город рычал динамикой столицы, моторами, гудел автомобилями и людским говором. Внедорожник Масуда выделялся на фоне тысяч старых местных автомобилей, которые ездили, игнорируя какие-либо правила.

— Чёрт! Ты посмотри, что он делает! Прямо под колёса лезет, — бушевал Масуд по дороге к друзьям, указывая на старика в шароварах и длинной рубахе с котомками в руках, который медленно, не останавливаясь и не смотря по сторонам, переходил дорогу. Казалось, что он находится в другом измерении, и поток транспорта двигался сквозь него.

— Масуд, это даже забавно, наблюдать как ваши люди не подчиняются никаким правилам. Только женщины носят платки и то, многие не закутываются в них.

— Это не свобода, а необразованность. В городе полно деревенских!

В окно я наблюдаю за мужчинами в костюмных рубашках с коротким рукавом, вижу женщин, закутанных в паранджу, и других женщин, в нарядных платках, закрывающих лишь часть головы. Грузный мулла, шагая, сердито бормочет что-то — то ли молитвы, то ли проклятия толпе, из-за которой опоздает по своим делам.

По пятницам мы обычно собирались в частном особняке Амира. Дом оставил ему отец — известный в Иране офтальмолог. Несмотря на то, что практически все его родственники переехали жить в Штаты, да и он сам окончил университет в Миссури, Амир решил вернуться в Иран. Мы часто беседовали на тему общества и последних событий, которые стали стремительно разворачиваться в Иране.

— Наш народ и так настрадался. Сломанный системой образования, здравоохранения, народ, у которого нет прав ни на что. Если ещё и мы, люди с образованием и возможностью помочь своей стране, повернёмся к ней спиной, что будет с людьми дальше? Очень многие уезжают в поисках счастья в Европу, Америку, оставив на произвол судьбы эту страну, — рассуждал Амир.

— А что им здесь делать? Если есть возможность, нужно устраивать свою жизнь, — возразил Бахроз.

— Я не согласен, — ответил Амир.

Я наблюдала за Масудом, который задумчиво вертел зажигалкой в руке.

— Знаете, ребята, я думаю, в жизни всё не просто происходит. Нужно жертвовать одним, чтобы иметь другое. Вот, например, у всех нас в Тегеране есть частные дома, собственные. Они передались нам из поколения в поколение, как залог безбедного существования. Что даёт нам эмиграция? Свободу, но не гарантии.

— Ничего себе! — возразила Амина. — Мои друзья отлично живут и в Европе, и в других странах. Вот почти пол Германии составляют иранцы.

— И тебя там не хватает, — усмехнулся Бахроз.

— Здесь много проблем, — продолжила разговор Наз. — Только в этом году казнили восемнадцать женщин. Последней стала Самира, известная как «невеста-ребёнок». Она была приговорена к смертной казни за убийство своего мужа и провела в тюрьме десять лет. Девушка вышла замуж в 15 лет и, по словам её родственников, систематически подвергалась домашнему насилию. Её повесили на прошлой неделе.

— Этот кошмар никто не может остановить… — возмутился Амир.

Я заметила слёзы на глазах Наз. В последнее время она часто была грустна и выглядела расстроенной.

— Да… В момент ареста у Самиры было двое детей, с которыми за прошедшие десять лет ей разрешили увидеться только один раз — незадолго до казни. Дети перенесли сильнейшую психологическую травму. Я работала с ними, но, увы, результаты не радуют, они никогда не оправятся от полученного удара…

— Самира не единственная, кто стала жертвой гендерного апартеида, детского брака и домашнего насилия в Иране, — поддержала ее Амина.

Несколько минут все сидели молча.

— Всё это не радует. Но здесь такие правила, мы живём в Исламской стране и нужно понимать, что нарушение закона чревато смертью, — ответил ей Бахроз. — Вот ведь и в Италии когда-то была инквизиция, а сейчас это цивилизованная страна. Не так ли, Джулия?

— Да. Сейчас в Италии нет инквизиции. Но есть преступные группировки, мафия, которая может контролировать полстраны. Италия борется с ней годами, десятилетиями, но убийства и беззаконие всё ещё гуляют по улицам Милана, Рима, Неаполя. Конечно, можно поехать в более спокойную Верону или во Флоренцию, но всё же каждая страна имеет свои скелеты в шкафу. Понятие цивилизации, наверное, применимо к странам, где минимум криминала и где власти учредили правила для благополучия людей, а не для того, чтобы держать их в узде.

Масуд взял меня за руку:

— Но ты знаешь, люди всё-таки должны иметь страх перед законом. Иначе начнётся хаос, им ведь нужна лишь вспышка, чтобы озвереть…

Я задумалась. Разве во времена инквизиции люди не собирались толпами глядеть, как сжигают невинных красавиц, ставших жертвами зависти и лжесвидетельства? Их называли ведьмами, даже если они спасали от смертельных болезней, исцеляя зельями и приворотами. История Вероны была полна ужасов. Ведь именно здесь папой Луцием III была учреждена первая инквизиция на Соборе, где осуждались ереси. По-итальянски Auto-da-fe служил ритуальным подтверждением этого единообразия. Церемониальное событие, которое устраивали на крупнейшей площади города, посещали представители церковной и светской власти, и при большом стечении народа уже представший перед судом обвиняемый должен был публично покаяться, отречься от Сатаны и принять Бога, после чего сжигался на костре. Каждое auto-da-fe было событием впечатляющей торжественности, которое должно было поразить сердца еретиков ужасом и «утешить» сердца истинно верующих. Обвиняемые не имели права обращаться к народу, дабы их заявления не вызвали сочувствия. Пышные и торжественные обряды, где проповедь сменялась молитвой, символизируя власть и милосердие Великого Инквизитора и всевластной Церкви, несли жуть и жестокость.

Разве не сносили головы монархам и их спутницам, не вешали тысячами невинных людей и не сажали их на колья? История человечества залита кровью. И всегда находились те, кто служили антихристам. Наказания за эти преступления не последовало, так как человечество, как бы оно не развивалось, всё-таки является органическим миром, где один, лишь только почувствовав преимущество над другим, желает поглотить его, неосознанно подчиняясь естественному отбору.

— Может, перейдём к десерту и более приятным темам? — сказал Бахроз, явно желая разрядить обстановку.

Мы начали убирать со стола посуду с остатками ужина. Наз, взяв минакари, вышла из комнаты. Я тоже убрала плетёную корзинку с хлебом со стола, но Масуд забрал ее из моих рук.

— Дай я сам отнесу.

Я осталась в комнате с остальными. Амир был задумчив, и я заметила, что в этот раз он курил больше, чем обычно, часто удаляясь в прихожую. Также как и Наз, которая почти не сидела с нами за столом, а периодически выходила куда-то из комнаты. Бахроз протянул Амине чистый бокал, чтобы та положила его обратно в шкаф. Однако бокал ударился о край комода и разбился. По руке Амины потекла кровь.

— У тебя есть аптечка? — спросила я Амира.

— Да, сейчас… она на кухне.

Мы быстро прошли на кухню. Зайдя туда, я увидела Масуда, который, стоя очень близко к Наз, о чём-то говорил с ней. При виде нас они замешкались.

— Нужна аптечка, — буркнул под нос Амир.

— Что случилось? — спросил Масуд.

— Амина руку порезала.

По дороге обратно мы больше молчали.

— Ты что ревнуешь? — вдруг усмехнулся Масуд. — Это совершенно на тебя не похоже. И потом, неужели ты думаешь, что я женился на тебе, привёз в Иран, поменял всю свою жизнь, ради того, чтобы потом ухлёстывать за кем-то?

Масуд всегда знал, на что давить и как меня успокоить.

Махса

Последние дни, признавая во мне иностранку, совершенно незнакомые мне люди на улицах просили снять платок. Даже пожилые религиозные женщины, которые носили паранджу ещё до провозглашения Исламской республики, были за то, чтобы положить конец хиджабу. Понять современный Иран, охваченный недавно масштабными женскими протестами, невозможно, не вспомнив события 40-летней давности. Оказалось, что всё началось в 1979 году с фразы: «Неужели так сложно надеть платок?». Те, кто произносил эти слова, были абсолютно уверены, что это пустяк. Однако, спустя 43 года жители страны вышли на улицы, возмущённые гибелью 22-летней Махсы Амини, арестованной за непокрытую голову и позже доставленной в больницу, где она скончалась, не приходя в сознание. Прошёл год с моего приезда в Тегеран, и сейчас, пожалуй, начались одни из самых важных событий для Ирана, которые стерли границы между поколениями, ещё недавно казавшиеся непреодолимыми.

Я проснулась от громкого хлопка. Накинув шаль, я подошла к окну, который выходил на проезжую часть улицы нашего дома. Масуд тоже проснулся. Мы разглядели, как вдалеке кучка людей с флагами громко выкрикивала что-то, а вокруг них стоял дым. Полицейские пытались остановить протестующих, но ярость людей превышала их силы. В Иране начались беспорядки. После гибели Махсы народ разделился на две противоборствующие стороны: те, кто были за действующий режим Хомейни, и те, кто ненавидел этот режим. Большинство женщин Ирана были современными, эмансипированными, они уже давно носили платки по принуждению, а в крупных городах можно было заметить, как головные шали превращались в модные аксессуары, что выводило из себя полицию нравов.

Мы почти не спали. Утром Масуд предложил навестить Санубар, которой уже неделю нездоровилось. По дороге к ней я наблюдала за тем, как люди толпами шли к Башне Азади. Эта башня имела для Масуда особое значение. Он рассказывал мне, что в 60-е годы правительство Ирана объявило конкурс для разработки проекта, который стал бы символом двухтысячелетней персидской государственности. В этом конкурсе участвовал и дед Масуда, влиятельный иранский архитектор. Позже он был взят в рабочую группу Хоссейна Аманата, ставшего победителем проекта башни. Я видела памятные фото в доме у матери Масуда, на которых его дед стоял рядом с Шахиншахом Ирана — Мохаммедом Реза Пехлеви и другими архитекторами, и видными представителями интеллигенции того времени. Этот снимок был сделан в день открытия арки, и я хорошо запомнила дату на фото — 16 октября 1971 года. Эта дата оказалась роковой для последнего иранского шаха, совершившего ошибку, решив показать величие и крепость своей державы пиром вселенского масштаба. Ради торжества он велел построить «Королевскую деревню» или, как его называли, Золотой город.

— Масуд, твой дед наверняка не думал, что когда-то Башня Азади станет местом протестов…

— Да, наверняка не думал. Папа рассказывал, как дед брал его с собой смотреть, как мёртвую пустыню превращают в цветущий сад. Дед помогал привозить из Европы деревья и певчих птиц, которые образовали здесь райские рощи. Для угощения гостей — мировых лидеров — из Парижа привезли тонны мяса и морепродуктов. Представляешь? Это в то время. 25 тысяч бутылок вина Бордо и бургундского и 2500 бутылок шампанского.

— 25 тысяч? Выходит, экономическое положение Ирана тогда было очень хорошим?

— Вовсе нет. Даже наоборот. Народ бедствовал.

— Тогда зачем было государству тратить такие деньги на праздник?

— Вот в том-то и весь вопрос. Это была ошибка шаха, роковая ошибка. Поэтому сейчас эта арка и превратилась в стену плача.

В те годы празднование империи имело ужасные последствия для шахской семьи и, самое главное, для бедствующего иранского народа. Как-то на занятиях наш педагог по истории древнего Рима Антонио Лима задавался вопросом: «Почему на пороге своего саморазрушения государства и империи так обожают пышно праздновать какие-либо события?» Он цитировал епископа Сальвиана, который с ужасом писал о древних римлянах в эпоху упадка их империи: «Кто ввиду плена может думать о цирке?! Кто, идучи на казнь, смеётся? Объятые страхом рабства, мы отдаёмся играм и смеёмся в предсмертной тоске. Можно подумать, что римский народ объелся сардонической травой: он умирает и хохочет…»

Будущий лидер исламской революции в Иране аятолла Хомейни, который считал себя вправе закрыть весь народ, надеть паранджу на женщин и установить свою диктатуру, назвал празднование 16 октября «фестивалем дьявола». После прихода к власти Хомейни не смог разрушить символ Шаха, который в то время носил название Бордж-э Шахяд, что в переводе с персидского звучало как Башня памяти Шахов. Арка навсегда осталась олицетворением счастливой свободной жизни и благополучия, которые отняли у иранского народа.

Мы продвигались на машине через толпу уставших, израненных телом и душой жителей Тегерана. Смерть Махсы стала трагедией всего народа. Ведь девушка приехала в Тегеран из иранской провинции навестить родственников, не предполагая, что эта поездка станет для неё последней. Я смотрела на распечатанные фото юной Махсы, которые несли скандирующие люди, и пыталась подавить свои эмоции. Их и так было кругом достаточно. Я вспомнила недавнюю встречу с друзьями и слова Наз. Этот случай убийства был не первым в Иране, где по подозрению в шпионаже прилюдно вешали людей на площадях, истязали заключённых в камерах и забивали женщин камнями до смерти. С началом протестов я стала больше следить за новостями. Протестующих поддержали многочисленные художники, актрисы и актёры. Многие актрисы были задержаны или арестованы за то, что сняли хиджаб в общественных местах и разместили свои фотографии без головного покрытия в социальных сетях.

Масуд буквально взрывался по дороге.