Бесплатный фрагмент - Когтеточка

ПРОЗА
Иван Чернышов. Как я умер для новой жизни

Пожилой — во всяком случае, немолодой, с залысинами, пассажир поезда «Мурманск — Псков» Никита Борисович Е. курит в туалете вагона сигарету «Тройка», затем, кашляя и кряхтя, возвращается на свою полку. Проводница, проходя, принюхивается и обрушивает тираду на соседа Никиты Борисовича, гражданина Пастухова, о недопустимости курения в поезде. Гражданин Пастухов оправдывается, что курит только на перроне и чешет бородавки на щеке с выражением явной досады. Вскоре появляется железнодорожная полиция в ослепительных кителях и пугает гражданина Пастухова штрафом в размере полутора тысяч рублей. Все это время Никита Борисович Е. пристыженно молчит. Железнодорожные полицейские и проводница уходят, и женщина за пятьдесят, однако в лосинах и с ножным браслетом, вульгарным настолько, что он кажется взятым из индийского порно, делает Никите Борисовичу замечание, попивая Швепс Спритц Аперетиво с ацесульфамом калия и аспартамом.

— Вы же курили, а из-за вас другому человеку попало.

Никита Борисович угрюмо молчит, теребя пакетик чая «Принцесса Гита». Потом ему звонит сын Серега, и они маленько беседуют. Нет, встречать его не надо. Нет, он как-нибудь сам. Нет, не тяжелый багаж, тут багажа-то. Потом Никита Борисович смазывает зубной протез кремом «Корега».

Спустя положенное время поезд прибывает во Псков, и Никита Борисович торжественно сходит. Добирается до дома, где, приняв ванну и переодевшись в халат, он сперва ужинает бутербродиками с колбаской «Папа может», после чего предпринимает следующие необъяснимые действия: подойдя в ванной к зеркалу, извлекает из шкафчика малиновую губную помаду, жирно намазывает губы, после чего берет телефон и имитирует разговор по телефону с доченькой Женечкой, которая пошла к зубному и боится, что ей будут рвать зуб. Бог терпел — и нам велел, доченька. Как же прожить, чтоб не терпеть? Кто же когда прожил, сама посуди.

Завершив разговор, который продлился около пятнадцати минут, Никита Борисович смывает помаду; та смывается не сразу. Потом Никита Борисович ест еще бутерброд и включает с телефона вещание НТВ. Героический капитан повел себя безрассудно, когда банк захватили грабители: он не должен был вмешиваться, пока спецназ медлил со штурмом.

Никита Борисович не сопереживает героям сериала.

Затем Никита Борисович раздевается, вынимает протез и ложится в постель, где его практически сразу смарывает сон странный и пугающий: будто купили они с сыном Серегой морепродуктов, вроде как крабовых палочек, залили их как доширак заливают, а там выползло что-то живое, как гигантская розовая креветка в пиалке, топорщится десятками толстых крабовопалочных ног, моргает, стремится вылезти. Внезапно кот ихний, Тимошка, на это чудовище бросается и половину отгрызает, и половина чудовища-креветки в кошачьей пасти превращается в половину туловища котенка.

Никита Борисович просыпается с испариной и в темноте натыкается на дверной косяк.

Константин Спицын. Девушка с кукурузой

Издалека повеяло дождем. Сильвио обернулся: с запада единой устрашающей массой надвигалась плотная пелена иссиня-черных туч. Грозы было не избежать.

— Мы еще увидимся? — с надеждой и тоской в голосе спросил он.

— Конечно! — ласково улыбнулась она.

— Но… мы же… как я узнаю тебя?..

— Как и сегодня. Я буду с кукурузой.

— Но…

— Не переживай, — она легко коснулась тонкими пальцами его дрожащих губ. — Я чувствую, что ты мне такой родной, такой… мой. Это явно не первая наша встреча. И точно не последняя.

Ветер все усиливался, прижимая кроны небольших деревьев к земле. Зрелище пугало и вызывало трепетный восторг: как ничтожны казались два влюбленных человека пред мощью и величием природы. Поляну окутывал мрак, и окружающие звуки стихли: кузнечики оборвали свою беззаботную стрекотню, птицы, перестав тревожно кричать, с чувством выполненного долга разлетелись прочь — мир вокруг замер в мятежном ожидании надвигающейся грозы.

— Я никогда тебя не забуду… — Сильвио едва сдерживал слезы.

— Забудешь, — она продолжала блаженно улыбаться, и глаза ее, вопреки всей трагичности ситуации, сияли счастьем. — Но мы полюбим друг друга снова.

— Я не хочу так! — он крепко сжал ее руки в своих. — Не хочу! Будь проклят тот, кто придумал этот мир, я не хочу так жить, не хочу забывать тебя!

— Я никуда от тебя не денусь, — ее взгляд излучал столько тепла, что им можно было укутаться, словно нежным шелковым одеялом. — Завтра мы встретимся вновь. И снова будем счастливы.

— Не произноси это слово! — закричал Сильвио, обреченно опустившись на колени и обняв ее вокруг бедер. Почему, почему она улыбается? Все же ужасно, все так… несправедливо… — Это несправедливо! За что нам такие страдания? Чем мы прогневали Бога?

— Разве ты страдаешь сейчас, со мной? — она гладила его волосы, все сильнее развевающиеся на колючем ветру.

— Нет! Я счастлив, счастлив! — не смог противиться слезам он. — Бесполезно это отрицать, от Него ничего не скроешь! За что нам все это, за что?..

Он прижался к ней и тихо всхлипывал, а она лишь мечтательно смотрела вдаль, туда, откуда угрожающе стремительно приближалась стихия.

— Кто знает… — задумчиво прошептала она, но тут же снова улыбнулась, потрепала Сильвио по голове и принялась поднимать с земли. — Вставай, мой хороший, нам пора.

— Не хочу, пожалуйста, я не хочу забывать… — он с трудом поднялся, но продолжал смотреть опухшими глазами под ноги.

— Ты все забудешь. И завтра мы будем счастливы вновь.

Она матерински поцеловала его в лоб и упорхнула, оставив свой солнечный цветочный аромат; но предательский ветер мигом унес его с собой, принеся взамен сырость и запах дождя. Вокруг стало по-настоящему темно, по небу устрашающе разносился гром, и на землю крупными косыми каплями обрушился могучий ливень. Сильвио дрожал — не то от пробирающего до костей холода, не то от жалости к себе, и слезы смешивались с водой, стекающей с волос, оставляя на губах солоноватый привкус. Так и не поднимая взгляда, промокший до нитки, он обреченно побрел прочь.

Как же безмерно жесток был Бог — а может, дьявол, — кто придумал мир, в котором люди каждую ночь теряли память о том, что делало их счастливыми. Может, когда-то давно, в первой версии человечества, мы не ценили счастье, разбрасывались им, веря, что источник его неиссякаем и черпать из него можно будет обильно и бесконечно, но… понял Бог, что лишь те, кто познал лишения, способны видеть счастье в мелочах. Лишь живущий в бедности и голоде ценит каждую крошку хлеба, пока богатый бросает своей собаке недоеденный им сочный бифштекс; лишь переживший смертельную болезнь ценит каждый новый рассвет, пока молодой прожигатель жизни самоотверженно день за днем отравляет себя алкоголем и наркотиками; лишь прошедший войну ценит тишину и покой, пока любитель острых ощущений разгоняет своего железного коня до максимальной отметки… И решил Бог научить людей ценить свое счастье, ограничив его одним днем: стоило человеку заснуть, как все счастливые воспоминания пропадали без следа, и утром он ничего не помнил о том, как был счастлив накануне. И должен был искать свое счастье вновь. А обретя — снова скоропостижно терял.

Многие пытались этому противиться, но без сна никому не прожить… Не желая расставаться со счастьем, люди отчаянно сопротивлялись сну, но, увы, вечно это продолжаться не могло: кому-то удавалось продержаться двое, кому-то даже трое суток, но все рано или поздно засыпали; те же безумцы, кто оттягивал неизбежное дольше, в конце концов губили здоровье, теряли рассудок, а некоторые и вовсе не выживали… И со временем человечество привыкло, приняло эту горькую истину: ты можешь быть счастлив только один день, но завтра ничего об этом не вспомнишь.

И люди приучили себя сторониться счастья. Поколение за поколением становилось все более хладнокровным, безразличным: никто не хотел снова и снова терять память, и это благое чувство постепенно, но методично искоренялось. Семейные пары просыпались каждое утро в одной постели и прекрасно помнили, кто лежит рядом; мать никогда бы не забыла сына, а учитель не смотрел бы недоуменно на лучшего своего ученика, не понимая, откуда он взялся в его классе, — все благодаря тому, что люди научились относиться друг к другу… равнодушно.

И глуп был тот, кто не хотел жить, как все. Родившиеся с изъяном, неисправимые романтики, их участь была незавидна: как беспечные мотыльки, летящие на свет, они сгорали в его ослепляющих лучах, чтобы, словно птица Феникс, возродиться вновь, позабыв этот равносильно спасительный и погибельный свет. И обречены были вновь и вновь идти вслепую по этому замкнутому кругу, пока не сломаются, пока не станут такими, как все, не сольются с серой массой — пока не погаснет окончательно пламя в душе, с каждым новым кругом все более затухающее. Такова была цена счастья. И мало кто готов был ее платить.

Сильвио был воспитан правильно и с малых лет знал, что дружба, привязанность — чувства лишние, чувства запретные, и худшее из них, самое страшное и опасное — любовь. Да, был круг людей, с кем он тесно общался, проводил вместе время, кому всегда был готов помочь и словом и делом — но угроза счастья всегда незримо витала в воздухе, стоило лишь преодолеть роковую черту и назвать кого-то другом. Да, родители — люди, которые тебя взрастили, дали кров и пищу, окружили лаской и заботой, — но не стоит относиться к маме и папе иначе как к мудрым наставникам, попечителям, родным людям — родным не по притяжению сердца, а исключительно по крови. А уж любовь… Этого слова боялись и избегали — как и слова «счастье». Ведь разве это не одно и то же?

И прожил бы Сильвио такую же блеклую жизнь, как и все вокруг… но все изменилось в тот день, когда он встретил ее. Девушку с кукурузой.

Каждое утро он добирался на работу трамваем. Людей здесь обычно было немного, и за долгое время он уже привык ко всем из них, знал в лицо. Вот вечно сонная студентка посапывает у окна, заткнув уши наушниками. Что она делает ночами, из-за чего у нее всякий раз такой усталый вид? Может, учится, пишет конспекты, повторяет материалы к семинарам — тогда молодец, тогда умница, похвально. А может, гуляет ночи напролет с мальчиками, неистово трясет головой и другими частями тела на переполненном пьяной молодежью танцполе под кислотно-яркими лучами светомузыки — тогда… не очень похвально. Вот две чрезмерно говорливые женщины: одна из них всегда садится раньше и занимает парное место, располагая на втором свою сумочку, хотя немногочисленные утренние пассажиры этого трамвая и без того прекрасно знают, на какой остановке войдет ее подружка, и они до самого конца своего продолжительного путешествия будут бурно что-то обсуждать, а затем выйдут вместе — очевидно, коллеги. Всегда почему-то предпочитал стоять мрачный худощавый юноша, взъерошенный и весь поросший бородой, в одежде на несколько размеров больше: может, донашивает за старшим братом, может, за отцом… а может, на то есть и другие причины. На одиночном сидении у задних дверей традиционно восседал зрелый мужчина: в шортах, сандалиях и рубашке с коротким рукавом — все песочно-серого цвета; на руках старинные механические часы с порядком истертым ремешком, на коленях плотно набитая кожаная сумка, рядом небольшая трость — все это вкупе с круглыми очками в толстой роговой оправе делало его похожим на какого-то карикатурного ученого-археолога — впрочем, почему бы этому не быть правдой? А эта милая старушка — куда она-то едет ранним утром день за днем? Навестить внуков? Но разве не внуки должны навещать своих пожилых родственников, а не наоборот?

Сильвио нравилось думать обо всем этом. Сознание порой рисовало фантастические картины: в мире случился какой-то вселенский катаклизм, и только они, пассажиры этого старенького красного трамвайчика, сумели выжить, и теперь им предстоит вместе создавать новое общество. Смогут ли они ужиться? Какие секреты хранит эта сонная студентка? А юноша — может, он только выглядит таким нелюдимым и суровым, а на самом деле добрейшей души человек, искренний, веселый, инфантильный? И дряхлая старушка внезапно оказывается доктором физико-математических наук, и в новом мире станет совсем не балластом, а напротив, двигателем прогресса, ведущей научной силой человечества. Всякий раз Сильвио незаметно для себя улыбался, проигрывая в голове все новые сценарии, представляя, воображая себе, кем являются все эти трамвайные люди…

Но однажды появилась новая пассажирка. Маршрут был непопулярен: трамваем в городе почти никто не пользовался: он был медленный, грохочущий, зимой не отапливался, отчего за долгую поездку можно было запросто обморозить ноги — и потому каждого его пассажира можно было с уверенностью назвать романтиком. И встретить здесь кого-то нового, тем более ранним утром, еще на рассвете, удавалось нечасто. Поэтому, едва войдя внутрь, таинственная незнакомка моментально приковала к себе взгляд Сильвио.

На ней был легкий голубой сарафан, милые аккуратные босоножки, а волосы… что это были за волосы! Даже человеку, совсем не умеющему определять размер на глаз, было очевидно, что в распущенном виде они доставали бы ей до бедер, а то и ниже, — но они были умело переплетены, собраны и закреплены изысканной заколкой в виде розового цветка. Светло-русые, густые, они переливались в лучах рассветного солнца, а запах… этот аромат Сильвио отчетливо ощущал даже сидя несколькими рядами позади. На ее лице царила блаженная улыбка; она села у окна на свободное парное место и мечтательно смотрела вдаль. Казалось, она была не от мира сего: словно ангел спустился на землю, щедро одаряя всех пассажиров утреннего громыхающего трамвая своим светом, своим… теплом.